Период житья на даче в Гирееве связан в моей жизни с годами детства. Малаховка знаменует — собой уже отрочество. С этого именно времени я начал не только видеть, наблюдать и запоминать, но и размышлять, сопоставлять, делать выводы. Воспоминания о Малаховке переплетаются в моей памяти с годами школьной учебы, с приобретением первой ограниченной самостоятельности, с робкими ученическими шагами в области житейской романтики. Немаловажную роль сыграла Малаховка и в жизни моих родителей. Их давно уже тянуло приобрести свой небольшой клочок земли и зажить деревенской жизнью. Пример сестер матери и брата отца еще более разжигал их желание. Еще в Гирееве моя мать заполучила разрешение Терлецкого разбить несколько грядок на лугу перед нашей дачей, и этот миниатюрный огород был предметом постоянных ее забот. Решиться сразу с дачной жизни переключиться на помещичью родители мои не рисковали, хотя еще в период их жизни в Гирееве они несколько раз ездили осматривать какие-то продающиеся участки земли. Отец мой, со своей стороны, в тот период выработал шутливую формулу ответа в случае упреков со стороны матери за покупку какой-либо абсолютно ненужной вещи.

— Это — для будущего имения, — говаривал он вместо оправдания. Малаховка была уже не дача, а скромное поместье со всеми вытекающими из этого последствиями.

Переехали мы в Малаховку в первый раз, насколько я помню, довольно поздно, то есть на второй или третий день Пасхи. Возы с нашими вещами из города запоздали, так как не была как следует рассчитана разница в расстоянии от Москвы до нашего нового дачного местопребывания по сравнению со старым. Хорошо помню, что это был погожий, яркий, теплый весенний день. Приехали мы налегке. Езды от станции до дачи было минут двадцать. Сперва дорога шла по дачному проспекту, который по мере удаления от станции делался все пустыннее. Наконец мы свернули в ворота и оказались на узкой дороге, стесненной по бокам высокими елями. Вдруг лес поредел и перед нами вынырнула большая, мрачная на вид старая дача необыкновенной архитектуры. Это было странное сооружение, начинавшееся с большой башни в четыре этажа и постепенно уступами доходившее на другой оконечности до одноэтажной маленькой кухоньки. Лишь с большим воображением можно было усмотреть желание строителя этого здания воспроизвести формы английской готики, преломленной через призму рязанско-нижегородского изготовления.

Управляющий Телешовых, обрусевший немец Василий Карлович, по своей внешности очень походивший на замоскворецкого разносчика, встретил нас и ввел во владение нашей летней резиденцией. Благодаря тому что часть нашей прислуги с некоторыми вещами приехала раньше нас, мы уже через час сидели на балконе, пили чай и закусывали. На столе в минимальных количествах был представлен соответствующий времени года ассортимент угощений. Пасха с куличом, крашеные яйца, ветчина, свежие редиска и огурцы, холодная телятина, конфеты, варенье и прочее. Кроме того, в каком-то случайном горшке стоял огромный букет живых цветов, поднесенный матери управляющим — садоводом и большим любителем всяких зеленых насаждений, чем он сразу завоевал себе прочное положение в нашем доме. Мы наслаждались ранним весенним днем и менялись впечатлениями.

Для меня новая дача была целым кладом. Перед балконом расстилался старинный липовый парк на целую десятину. Сзади дачи шла аллея из тополей прямо к огромному озеру, а по бокам расстилался английский парк. За кухней шли хозяйственные службы, большой огород и прекрасная теннисная площадка. Все это открывало передо мной большие перспективы. Сама дача была комфортабельна, приспособлена к зимнему житью, имела водопровод и единственно, чем пасовала перед Гиреевым, — это электрическим освещением. Словом, все мы остались довольны нашим новым местопребыванием. Нас только немного смущало то обстоятельство, что благодаря отъезду из Гиреева, как бы по нашей вине, без дачи остались отец и сестра матери, так как они не хотели оставаться на старом месте без нас. Неожиданно и эта неприятность оказалась упраздненной, так как, как раз против нас, на том берегу озера, оказалась одинокая пустая дача, которую они и сняли. Все после этого оказалось в порядке.

Надо было обследовать всесторонне Малаховку и обжить ее, чтобы окончательно сложить себе о ней мнение. Этим я и занялся. В скором времени я убедился, что рыбы в озере достаточно, в особенности линей и щук, только надо научиться их ловить, осень доказала, что грибов родится поблизости великое множество, так же как и ягод, что для их собирания вполне достаточно ограничиться участком нашей дачи.

Идя дальше по пути своих изысканий, я однажды проник в один из каретных сараев, находившихся на нашем дворе. В отличие от других аналогичных помещений на дверях этого висел старинный заржавленный замок. Внутри сарая стояла прекрасная, объемистая коляска весьма почтенного возраста. Вся она была наполнена книгами, но помещавшиеся в ней фолианты в беспорядке валялись на полу. При ближайшем рассмотрении, к моему великому удивлению, все книги оказались преимущественно на английском языке и лишь часть из них на французском и немецком. Большинство из них было издано в начале прошлого столетия, украшено прекрасными литографиями и снабжено богатыми переплетами, на внутренней стороне которых имелся рукописный «Exlibris Alley». Я выбрал кое-что из попавшихся мне в руки богатств, среди которых было три тома первого издания Мольера, и возвратился домой. От родителей мне попало за столь неправедно приобретенное имущество, и они запретили мне пользоваться этими книгами до выяснения их происхождения и назначения с управляющим.

При ближайшем посещении Василия Карловича вопрос о книгах был поставлен со всей остротой.

— Книги? — сказал он, — Те, что в сарае? Пожалуйста!.. Делайте с ними что хотите. Это библиотека бывшего владельца имения Аллея. Их очень много было, да мы их употребили в дело. Знаете, удивительная вещь! Дорожки у нас в саду около озера всегда были невероятно сырыми — прямо вода на них сполна не просыхала. Вот мы и замостили все эти дорожки книгами в несколько рядов, а сверху кирпич битый и песок, и знаете — сырость как рукой сняло!

После этого заявления каждый раз, как я, ловя рыбу на озере, видел с лодки, как по дорожкам своего сада с книжкой и карандашом в руке гулял милейший Николай Дмитриевич Телешов, с которым я тогда знаком не был, то думал, что вот писатель Телешов сочиняет новое произведение, гуляя по произведениям Шекспира, Байрона, Мольера и Диккенса. Лишь впоследствии, познакомившись лично с Николаем Дмитриевичем, я убедился, что описанное варварство было учинено без его ведома.

Малаховка, то есть имение Телешовых, некогда принадлежала владельцу первого универсального магазина в Москве, известного под фирмой «Мюр и Мери-лиз», англичанину Аллею. — он и выстроил тут дачу, в которой мы жили. С того отдаленного времени Малаховка стала постоянным летним местопребыванием московской английской колонии. Нечего говорить, что через год-другой я свел знакомство уже со всеми малаховскими англичанами и исправно состязался с ними в теннис.

Малаховка явилась для меня целым откровением во многих отношениях. Озеро, на котором отец немедленно завел собственные рыбачьи лодки, разнообразная рыбная ловля, купанье, а главное, самостоятельность в прогулках, благодаря нашему обширному земельному участку, — все это было ново, неизведанно, а потому особенно интересно. Правда, в первое лето пользоваться всем этим приходилось ограниченно — с одной стороны, это был первоначальный период осваивания, а с другой — надо было готовиться к поступлению осенью в реальное училище.

После нескончаемых справок, узнаваний, обсуждений и размышлений моя мать остановилась на реальном училище Воскресенского. Кроме хороших отзывов об этом учебном заведении оно в глазах матери имело то достоинство, что мне можно было поступить в него, подвергшись осенью испытанию только по математике, по которой я получил неудовлетворительный балл на экзамене весною, — держать экзамены по всем предметам было не необходимо. Летом надо было серьезно подогнать этот предмет, но которому я отставал. Принципиальная противница всяких репетиторов и сторонница того, что ученик должен самостоятельно готовиться к испытаниям, моя мать все же на этот раз отступила от своего правила. Она видела, насколько я измотался за время весенних экзаменов, да и мои учителя советовали ей помочь мне в этом деле. Кто-то из них рекомендовал ей и подходящего человека. У нас на даче стал появляться молодой, некрасивый, худосочный студент — прекрасная модель для всякого художника, желавшего изобразить забастовщика-революционера.

Звали его Александр Федорович Диесперов. Относился он к своим обязанностям с редкой добросовестностью и пунктуальностью. Помню, как-то раз я разленился и не приготовил урока. Александр Федорович спокойно и сухо заметил мне, что в случае повторения подобного случая он будет принужден переговорить с моей матерью, так как не привык даром получать деньги. Он казался мне всецело поглощенным своей математикой, бесчувственным сухарем. Сколь велико было мое изумление, когда несколько лет спустя я увидал на полке книжного магазина сборник стихов с четко выставленным именем автора: А. Ф. Диесперов. Стихи были отнюдь не революционными и не народническими и обнаруживали в авторе если и не очень большое дарование, то зато хороший вкус и изящество.

Подготовил меня Александр Федорович хорошо, и осенью я пошел на экзамен уверенный в своих знаниях и выдержал его без труда.

Реальное училище Воскресенского помещалось тогда на Мясницкой в доме Липгарта, почти насупротив Мясницкой больницы в старом барском особняке, помнившем еще французов, в котором, по школьным преданиям, жил в 1812 году кто-то из маршалов Наполеона. Фасад здания был довольно-таки изгажен как грубой вывеской фирмы Липгарт, красовавшейся на фасаде, так и нелепой вышкой — обсерваторией, прилепившейся к центру крыши. В особняке в мое время классных помещений уже не было, они все были выведены в новое здание — в огромный четырехэтажный дом, построенный сзади впритык к старому дому. Внутренняя отделка старого дома осталась в неприкосновенности еще с давних времен. Особенно красив был актовый зал с мраморными пилястрами и богатой ампирной лепкой на стенах и так называемая физическая аудитория — полукруглая комната с ротондой и мраморными колоннами. Новое здание все состояло из просторных светлых классов и больших рекреационных зал на каждом этаже. Стены этих последних были украшены хорошими репродукциями с лучших картин государственных галерей, и это незатейливое убранство выветривало из этих комнат всякий дух школьной казенщины.

Подробности моей переэкзаменовки стерлись в памяти. Как я уже упоминал, шел я на нее уверенным в себя, и это, очевидно, дало мне возможность не обращать особого внимания на внешние обстоятельства.

Близилось печальное для меня в те времена 16-е число августа месяца. На даче все еще было в зелени, стояли погожие солнечные дни, в самом разгаре был грибной сезон, начался осенний клев рыбы. Но, несмотря на все эти прелести, на другой день после третьего, яблочного Спаса, праздника Успения, надо было ехать в Москву и начинать ученье. А тут еще последние свободные дни были отравлены поездками с матерью в Москву для экипировки. Надлежало одеться с ног до головы в форму казенного образца, запастись учебниками, совершить какие-то последние формальности в связи с зачислением в училище. Наконец со всем этим было покончено, но вместе с тем наступил и праздник Успения. Прощание с привольной жизнью смягчалось на этот первый раз естественным любопытством перед грядущим, неведомым.

Семнадцатого августа, собственно говоря, никакого учения не происходило, полагался лишь сбор всех учащихся, торжественный молебен в присутствии родителей и гостей и речи директора и преподавателей.

Старинная зала училища блистала в этот день натертым полом, заново покрашенными стенами, тщательно промытыми оконными стеклами, начищенными медными ручками дверей и печными отдушинами, нарядными дамскими туалетами и подновленными, наутюженными вицмундирами и сюртуками учителей. Служили молебен соборные, все три законоучителя училища, и пел хор собственных певчих, составленный из учеников. По окончании богослужения выступили с краткими речами директор Александр Митрофанович Воронец и некоторые из учителей. Новизна происходившего не позволила мне тогда обратить внимание на одну особенность всех выступлений. Впоследствии эта особенность в речах преподавательского состава, повторявшаяся ежедневно, стала для меня очевидной и я понял, что эта особенность составляет своеобразный метод воспитания. Припомнил я впоследствии и речи, слышанные мною на первом молебне. Все, начиная от директора и кончая последним классным наставником, повседневно говорили нам о прошлом училища, об его традициях, о бывших воспитанниках, достигших ныне степеней известных, и всячески вызывали в нас чувство гордости, что мы именно «воскресенцы», а не питомцы какого-либо другого учебного заведения. Ежегодно 15 сентября, в день рождения основателя училища К. Ф. Воскресенского, устраивался торжественный вечер встречи бывших воспитанников училища. Мне довелось быть на этих вечерах только два или три раза — война, а затем революция положили им конец. Запомнился мне на этих вечерах характерный профиль

М. В. Нестерова, солидные фигуры каких-то генералов, чопорные облики еще не успевших поседеть в науках профессоров. После моих экзаменационных вылазок в казенные московские реальные училища подобный подход к делу был для меня настолько нов и неожида-нен, что невольно заставил сперва прислушаться, затем задуматься над слышанным, а потом и подпасть под общую линию училищного воспитания.

Преподавательский состав также резко отличался от педагогов казенных реальных училищ. Как методы преподавания, так и отношение к ученикам здесь были иные. Учителя не составляли особый лагерь врагов, наоборот, многие из них были друзьями учащихся. Их отношение к питомцам особенно ярко выступало во время экзаменов. В преподавании учителя придерживались системы заинтересовывания ученика предметом, стремления научить его самостоятельно заниматься и предоставления ему максимальной инициативы. Доклады, рефераты, сочинения на избранную самим тему были у нас обычным явлением.

Помню, на мою долю выпало чтение реферата о Семилетней войне, доклад о Сикстинской капелле и сочинение на тему «Как встретило русское общество появление комедии «Горе от ума». За этот свой первый исследовательский труд я получил высшую оценку — пятерку с плюсом.

Директором училища был Александр Митрофанович Воронец, или, как его почему-то называли среди нас, «Митрофан». Это был еще молодой человек с тихим голосом, застенчивый и скромный. По слухам, он еще при жизни старика Воскресенского был намечен им своим наследником. Вернее всего, Воскресенский был прав, избирая себе в преемники столь бесцветную фигуру — «Митрофан» царствовал, но не управлял, а в училище' все шло так, как было заведено самим стариком, не подвергаясь ретивым действиям новой метлы. Он сидел в своем кабинете, почти никогда не появляясь среди учащихся, не вызывая их к себе для объяснений, и фигурировал лишь на торжественных собраниях и на экзаменах, где задавал простые, но хитроумные вопросы, требующие от ученика находчивости и сообразительности.

Административные бразды находились всецело в руках инспектора Василия Михайловича Войнова. В отличие от Воронца он был грубоватым, серьезным помором, появлялся всюду среди учащихся, водворяя порядок своим громким окающим голосом. Войнова уважали, слушались, но не боялись, так как очень часто в пылу очередного разноса провинившегося в его глазах вдруг мелькал добрый, отеческий огонек и он заканчивал выговор добродушным похлопыванием по плечу. Это был присяжный педагог, с увлечением, но малоувлекательно преподававший физику. В училище в качестве классного наставника подвизался его сын, сам бывший воскресенец, которого отец готовил себе в заместители.

Среди учителей наибольшим авторитетом пользовался математик Иван Михайлович Иванов. Он никогда не повышал голоса, никогда не накладывал административных взысканий, но почему-то все ученики его очень уважали и любили. Во время его уроков в классе всегда было тихо и даже самые отчаянные старались быть внимательными. Иван Михайлович был исключительно требователен и строг, за малейшее незнание урока щедро сыпал в журнал двойки и тройки, перемежая их даже с колами, с «вожжами» (двумя минусами). Зато во время экзаменов Иван Михайлович преображался — всю его строгость и требовательность как рукой снимало. Хорошо учившийся в течение года ученик был гарантирован от всяких случайностей и мог заранее предвидеть свой балл. Нерадивые же всецело отдавались в руки экзаменационной фортуне, и коли она им благоприятствовала, Иван Михайлович недоверчиво улыбался, качал головой и скрепя сердце ставил им переходный балл. Впрочем, он обычно предпочитал предоставлять право испытывать слабых учеников ассистентам, чтобы избавить себя от искушения быть пристрастным.

Историю преподавал С. К. Богоявленский, впоследствии член-корреспондент Академии наук, широко известный исследователь допетровской Руси. Его называли «Сусликом» и не очень любили. Преподавал он основательно и толково, но сухо, что, вероятно, и было одной из причин его непопулярности.

Не пользовался также особым расположением и преподаватель русского языка И. М. Казанский. Он также хорошо знал свой предмет, не хватал звезд с неба и, кроме того, отличался пристрастием. У него были свои любимчики, а этого особенно не любят в школе.

Наиболее своеобразными были преподаватели второстепенных предметов. Так, преподавание химии было поручено директору Московского зоологического сада Прогоржельскому. Это был тучный, невозмутимый флегматик, вяло и неинтересно знакомивший нас со своей в достаточной степени сухой дисциплиной. Он являлся в класс в аккуратном, чистом штатском сюртуке, не спеша садился за кафедру и начинал повествовать о своем предмете монотонным, ровным голосом, когда раздавался звонок, он, так же не спеша, вставал и уходил. Учеников бесило его спокойствие и бесстрастность. Изобретались всякие способы вывести его из себя, но все было тщетно. Наконец додумались до того, что перед началом урока Прогоржельского вымазали сиденье его стула крепким, схватывающим клеем. Когда раздался звонок, возвещающий окончание урока, и Прогоржельский захотел встать, стул поднялся вместе с ним. Быстро сообразив, в чем дело, он взялся руками за сиденье и отодрал себя от стула, затем, никому не говоря ни слова, вышел из класса как ни в чем не бывало. Все начали готовиться к неминуемой грозе, к следствию, к разносу и взысканиям. Но все шло своим чередом, и ничего не предвещало агрессивных действий со стороны начальства. Тогда класс с прискорбием осознал свое полное поражение — выходки над Про-горжельским кончились, и с ним молчаливо было решено мириться как с неизбежным злом.

Директор Московского аквариума, известный ихтиолог?. Ф. Золотницкий, преподавал нам французский язык. Какое отношение имел он к Франции, для меня до сего времени осталось невыясненным, впрочем, предмет свой он знал и ухитрялся передавать малую толику своих знаний даже тем из нас, которые ранее и понятия не имели о французском говоре. Этот преподаватель обладал одной причудой, которой мы часто пользовались. Он не терпел пыли и грязи на кафедре. За несколько часов до его урока в крышке кафедры делался продольный небольшой разрез перочинным ножом, в него наливался клей и выставлялся маленький кусочек бумаги. Западня была готова. Николай Федорович являлся на урок и первым делом заставлял кого-нибдь оттереть тряпкой крышку кафедры, затем он вынимал собственный чистый носовой платок и отряхивал вытертое. Тут-то обычно его внимание и привлекал клочок бумаги. Все его усилия стряхнуть назойливую бумажку не приводили ни к чему, тогда он вызывал на помощь кого-нибудь из нас. На это дело всегда находилось несколько добровольцев. Начиналась суетня вокруг кафедры, и наконец кто-нибудь выщипывал бумажку. Но тогда образовывалось два клочка меньшего размера. Суетня продолжалась до тех пор, пока все окончательно не было удалено. К этому времени, гляди, уж половина урока и прошла, что и требовалось доказать.

Преподавателем немецкого языка был Константин

Петрович Нотгафт. Красивый, представительный старик (ему было под восемьдесят лет), огромного роста, прямой, с военной выправкой, он был ходячей легендой училища.

Рассказывали, что в молодости он обладал богатейшим имением в Смоленской губернии, поступил при Николае Павловиче в Кавалергардский полк, где в короткий срок промотал в карты и прокутил все свои наследственные местности. Пришлось уйти из полка и избрать себе другую профессию. Хорошо зная немецкий язык, он выбрал педагогику. Это был добрейшей души, замечательный человек — он не признавал плохих отметок, был снисходителен до смешного, и разжалобить его ничего не стоило. К нашему общему стыду надо признаться, что на его уроках творилась сплошная вакханалия. Все делали все что угодно, кроме ученья. Старик все терпел и никогда не жаловался. Наконец дело дошло до того, что однажды кто-то с задних парт кинул большой кусок колбасы от завтрака прямо в доску позади учителя. Злополучная колбаса рикошетировала и угодила педагогу на лысину, где и осталась. Старик не выдержал и заплакал, но все же продолжал урок. Этот случай как-то сразу отрезвил класс, и на некоторое время на его уроках водворилось благонравие. А затем со следующего года все пошло по-старому.

В заключение нельзя не сказать несколько слов о наших трех законоучителях-иереях. В младших классах Закон Божий преподавал древний старик митрофорный протоиерей отец Зверев. Он был одним из наиболее уважаемых священников Москвы, занимал пост настоятеля Марфо-Мариинской обители, где диа-кониссой была великая княгиня Елизавета Федоровна, и состоял исповедником московского двора. Это был человек исключительной доброты. Вечно он о ком-то хлопотал, кого-то защищал, за кого-то представительствовал. Причем делал он все это так, словно не он благодетельствовал, а ему благодетельствовали. Помню его дряхлую, неуверенную походку и старческий, но зоркий взгляд, умевший сразу заметить, если у кого-нибудь из учащихся какие-то нелады и мрачные мысли. Он шествовал после урока по залам училища, неизменно окруженный толпой учеников, провожавших его до дверей учительской и с сожалением с ним там расстававшихся. Переходившие в старшие классы и тем самым выходившие из-под его опеки учащиеся, в случае неприятностей, постоянно шли к нему за советом и помощью, в которых никогда не было отказа. Святой был человек!

В старших классах преподавателем Закона Божия был академик о. Богословский, прозванный за свой тягучий, скрипучий голос «Скрипкой», так как звук его речей напоминал плохую игру на этом инструменте. Поп Скрипка был крайне несимпатичным субъектом и пользовался дружной и заслуженной нелюбовью учеников. Он вечно жаловался на своих питомцев, кляузничал, придирался. Историю церкви он преподавал скучно и неинтересно. Зачастую на его уроках на задних партах натягивались струны и во время объяснения материала очередной музыкант вдруг извлекал из своего инструмента при помощи самодельного смычка какую-либо занозистую ноту. Поп делал вид, что ничего не слышит, но сейчас же начинал охоту за правонарушителем. Обычно поймать баловника ему не удавалось, зато если таковой попадался, то получал неприятности сторицей.

В средних классах законоучителем был отец Симеон Уваров. Это был один из тех священнослужителей, которые в поповской среде именуются обычно гусарами. Священный сан не мешал ему одновременно быть и смекалистым, оборотистым дельцом. Он легко совмещал священство у Николая Мясницкого с редактированием и изданием широко распространенного духовного журнала «Русский паломник», делавшим ему тысячные прибыли, и с управлением и владением торговыми банями, также служившими немаловажным подспорьем его бюджету. Но педагогом отец Уваров был хорошим, применявшим в этом отношении свои методы. У него действительно не было неуспевающих учеников, и выставляемые им со всею строгостью баллы редко понижались до тройки. Достигал он такой успеваемости чрезвычайно просто. Его урок всегда был последним в учебном дне. Придя в класс, он кратко и вразумительно объяснял следующий урок и затем начинал спрашивать. Если ученик отвечал отлично, то, выставляя в журнале пятерку, отец Симеон отрывисто рявкал: «Собирай книги и марш домой». Отвечавшие на четверку отпускались домой минут через десять после ответа урока. Троечники сидели почти до конца, а с не выучившими заданного Уваров оставался еще минут на десять — пятнадцать после звонка, повторяя им предыдущий урок. Такой метод создавал своеобразное соревнование, в котором победители награждались немедленно. С учениками Уваров держал себя на товарищеской ноге, без стеснения своим грубым голосом называя их ракалиями и мошенниками, но никогда ни на кого не жаловался, предпочитая с глазу на глаз разрешать все недоразумения со своими питомцами. Отца Симеона уважали и любили в особенности за его отношение к ученикам во время экзаменов.

Уваров считался в училище ученым попом и неизменно назначался ассистентом во время письменных математических экзаменов. Как сейчас вижу его грузную фигуру с рыжеватой бородой и веселыми добродушными глазами, с заложенными за спину руками, мерно расхаживающую среди столов, склонившись над которыми мучились мы, грешные. Когда его зоркий взгляд узревал, что первый ученик Саша Хренников начинает переписывать набело свою работу, он направлялся к нему и спрашивал:

— Ну, что? решил? Покажи-ка!

Удостоверившись, что задача решена правильно,

о. Симеон добавлял:

— Верно! Молодец! Ну, вот что, пока белить-то погоди — успеешь, а возьми-ка клочок бумажки и аккуратненько перепиши мне карандашиком все решение.

Начиналось снова хождение ассистента между столами. Наконец он опять подходил к Хренникову.

— Переписал, что ли? Ну ладно. Я сейчас к тебе спиной стану, а ты мне аккуратно засунь записку-то за обшлаг рясы, только так, чтобы не видно было и не потерялась бы!

Когда эта операция была благополучно закончена, испытания продолжались своим чередом. Постепенно сдавались работы — зал пустел. Через час-другой в нем оставались лишь несколько человек, тщетно потевших над письменной работой и ошалевшими от отчаяния глазами, ничего не соображая от страха, глядевших на путаные столбцы цифр, начертанные ими на бесконечных бумажках. Тогда-то и начинал действовать Уваров. Он подходил к очередному неудачнику.

— Ну, что, брат, ничего не выходит? То-то вот оно-то, зимой-то надо заниматься, а не балясы точить. Покажи работу. Да тут ничего не поймешь — написано столько, что прямо целый учебник! Эх, ракалия ты эдакая! Ну, слушай, я сейчас к тебе спиной стану, а ты поищи у меня за обшлагом рясы — там записка есть, в ней все верно написано, — спиши. Да ты записку-то не рви, смотри, потом она другим нужна еще.

Экзаменационная почта начинала действовать. Через час, самое большее, зал пустел окончательно, выпустив последнего повеселевшего неудачника.

Вспоминается мне и меньшая учительская братия — классные наставники и учитель рисования Константин Федорович Высоцкий. До сего времени не знаю, был ли Высоцкий профессионал, по всему он больше походил на талантливого дилетанта, но рисовальщик он, во всяком случае, был неплохой. Преподавал он по новой системе, признавая только натуру, изредка разрешая фантазировать на какие-либо заданные им темы. Он был исключительно требователен и придирчив к способным к рисованию ученикам, заставляя в течение нескольких уроков самостоятельно добиваться какой-либо детали в работе. Малоспособных учеников он никогда не мучил, брал в руки их рисунки, быстро вводил в них свои коррективы и ставил сбоку тройку. Талантливые ученики получали два балла — либо пятерку, либо, в случае нарочитой лени, двойку. Особенное удовольствие ученикам Высоцкий доставлял перед рождественскими и пасхальными праздниками. На последний перед каникулами урок он не вызывал учеников в студию, а сам являлся в класс без журнала, но с книжкой под мышкой. Предвкушая готовящиеся удовольствия, весь класс замирал. Константин Федорович не спеша раскрывал книгу, обводил взором учеников и говорил:

— Нынче последний урок перед праздниками — какое тут ученье, все равно у вас у всех голова другим занята… Давайте, я вам лучше почитаю.

Высоцкий был замечательный чтец-любитель, впоследствии среди профессионалов я редко встречал равного ему. Он никогда не любовался красотой фразы, не отыскивал скрытого смысла в словах автора, а насквозь проникался духом самого произведения, его настроением и передавал это просто, бесхитростно, но невероятно доходчиво. Будучи страстным охотником и любителем русской природы, он выбирал и соответствующие произведения. До сих пор помню в его чтении некоторые рассказы из «Записок охотника» Тургенева, описание охоты из «Войны и мира» и «Анны Карениной», рассказ Куприна «Охота на глухаря». Как всякого дилетанта, упросить Высоцкого читать было невозможно — он сам должен был обязательно почувствовать для себя необходимость в этом чтении. Однажды он поддался просьбам, начал читать и бросил на второй же странице — действительно, ничего не выходило.

Классными надзирателями — этими училищными гувернерами и блюстителями порядка в рекреационных залах во время перемен, институте ныне упраздненном, были у нас смешливый, добродушный Дмитрий Иванович, своими очками в золотой оправе и окладистой черной бородой смахивавший на диакона-расстригу, и маленький, юркий, суетливый Иван Иванович, давно проевший свои зубы на этой низшей ступени педагогической иерархии. Фамилии я их не помню, да едва ли даже их знали. Знали имена, отчества, и хватит. Никто из учащихся их в грош не ставил, но к постоянному присутствию их настолько привыкали, что, когда кто-нибудь из них заболевал и временно исчезал с нашего горизонта, чувствовалась какая-то неловкость, словно оставил по забывчивости где-то галоши или зонтик, с которыми не привык расставаться. Помню, как однажды старичок Иван Иванович пришел в училище в новеньком форменном сюртучке — прямо от портного. Похитить тяжеленный, кило в полтора, огромный висячий замок от шкафа с наглядными пособиями, просунуть его через петельку на фалде нового сюртука, запереть и держать замок на весу, пока ключ не будет спущен в канализацию, было делом нескольких минут. Бедный Иван Иванович метался по помещению с появившейся у него на заду металлической килой, не зная, что предпринять. Единственным способом немедленного освобождения от груза было резать петлю, а вместе с тем было жалко портить обнову. Наконец был вызван слесарь со двора с Липгартовской фабрики, который и освободил старика от его ноши, не попортив костюма. Происшествие это получило широкую огласку, и многим пришлось в течение нескольких дней просиживать лишние часы в училище после конца занятий. Кара была бы еще суровее, если бы вид растерянного, мечущегося Ивана Ивановича с тяжеленным замком в петлице не был бы настолько комичным, что вызывал невольную улыбку даже у самых строгих педагогов.

Мои товарищи по учебе в своем большинстве были сыновьями представителей имущих классов. Это были дети дворян, фабрикантов, купцов, поверенных крупных фирм, адвокатов, врачей, инженеров и педагогов. Впрочем, было несколько человек, происходивших и из бедных, нуждающихся семей. Жили мы дружно, и ни малейшего намека на классовый антагонизм и отчуждение в наших взаимоотношениях и помину не было. Вместе с тем не было и излишнего панибратства и амикошонства. На «ты» сходились не сразу, и со многими из моих бывших товарищей я до сих пор на «вы», хотя один из них и входил в небольшую группу, составлявшую наш интимный кружок. Таких групп в классе было несколько, и объединялись они общими интересами. Были среди нас и заядлые шахматисты, и техники-любители, и театралы, и любители литературы и политики. Помню, какие жаркие ссоры возникали из-за того, чье искусство выше — Малого или Художественного театра. Я был во главе консерваторов, отстаивающих преимущество старейшего русского театра, а мой товарищ Вася Киселев доказывал приоритет «художе-ственников». Помню жаркие политические дебаты, возникшие в связи с убийством Столыпина в Киеве. Иной раз, особенно весной и осенью, беседа велась о русской природе, о деревне, об охоте, о рыбной ловле. В таких случаях моим лучшим собеседником был милый Саша Карзинкин, живой, мечтательный мальчик с прелестными карими глазами, густыми курчавыми волосами и смуглым цветом лица, делавшим его удивительно похожим на портрет молодого Пушкина.

Раз как-то уже после выпуска мы глубокой осенью поехали вместе на охоту в наше имение. Бродили по лесу, били зайцев, дурили, смеялись, потом война и революция разлучили нас. В 1922 году, будучи в Москве, я случайно узнал, что Саша при смерти и очень бы хотел повидаться со мной.

В яркий весенний день я поднялся в его квартиру на Поварской улице. Передо мной в постели лежал полутруп — он уже перенес более десяти операций, стараясь спастись от пожиравшего его рожистого грибка. В комнате стоял тяжелый воздух от пролежней больного. Саша слабо мне улыбнулся и с трудом протянул прозрачную, восковую, костлявую руку. Я старался всячески его развлечь, заинтересовать чем-нибудь, вызвать в его глазах прежний веселый огонек — все было тщетно. Он только печально качал головой и говорил:

— Это все не для меня. Для меня все кончено!

Через несколько дней после моего посещения страдания его прекратились навеки.

Где вы, мои юные, беспечные школьные товарищи? Грозные политические катаклизмы, потрясшие мир, оборвали все нити, связывавшие нас. Судьба лишь очень немногих известна мне.

Вежливый, аккуратный остзеец Сережа Брискорн, фантазер и выдумщик, пал смертью храбрых во время первой империалистической войны. Революция застала шумливого, веселого сердцееда Костю Уварова — сына нашего законоучителя — в Праге. Там он женился на дочери какого-то профессора, сам чуть ли не стал профессором, преуспевал, но вторая война верно разрушила и его семейный очаг. Степен ный, серьезный Саша Бабурин погиб во время второй Отечественной войны, пав жертвой неосторожного обращения с автоматом. Редко, редко встречаю я на улицах Москвы флегматичного бонвивана Васю Киселева, главного пропагандиста идей Художественного театра — ныне он похудел, постарел, облысел и где-то бухгалтерствует. Иногда на моем горизонте появляется Ваня Ившев, наш классный зубрила, — он совсем растерялся от событий, стал полусумасшедшим, ходит почти в рубищах, пьет. Куда разбросала жизнь остальных, мне неизвестно…

Поступление в реальное училище не заставило меня отказаться от моих занятий живописью. По совету моего учителя И. О. Дудина, дабы совместить школьные занятия с уроками рисования, я поступил в студию К. Ф. Юона и И. О. Дудина, помещавшуюся на Арбате. Это было тем более своевременно, что было уже необходимо работать над зарисовками, над пятиминутными набросками человеческих фигур. Здесь я познакомился с новым преподавателем Константином Федоровичем Юоном. Он сразу усмотрел мою тягу к портретной живописи и стал меня совершенствовать по этой специальности. Константин Федорович почти никогда не учил показом, зато он имел исключительный дар заставлять учеников видеть натуру, изучать ее и с полуслова понимать, чего добивается учитель.

— Хорошо, — говорил он своим тихим, вкрадчивым голосом, склоняясь над рисунком ученика, — и пропорции верны, и сходство есть, но нет самого главного — характерности. Посмотрите-ка повнимательнее на это лицо. Каждый человек имеет свои особенности. Вот этот, он весь составлен из цилиндров — и нос у него цилиндрический, и губы, и веки, и даже щеки, да и вся голова — цилиндр. А другой весь состоит из треугольников или квадратов. Подобные лица можно изображать одними геометрическими фигурами — это и делают кубисты, но тогда это не рисование, а черчение. Это отказ от искусства. Это примитив. В том-то и состоит задача — передать характерность и сохранить мягкость и благородство рисунка.

Занятия в студии Юона были для меня большим отдыхом и увлекали до самозабвения. К сожалению, война и порожденные ею тревоги не дали мне возможности продолжать мои занятия живописью.

Поступление в училище заставило меня прекратить свои занятия гимнастикой в «Турнферейне», а вместе с тем именно физическое воспитание было поставлено в школе из рук вон плохо. Существовал гимнастический зал, но им почему-то, кроме малышей, никто не пользовался. В последнем классе появилась модная тогда организация «бойскаутов», но популярностью она не пользовалась. Усиленно насаждаемая правительством, она справедливо рассматривалась как нечто политическое и реакционное. Не надо забывать, что на мою долю выпало учиться в годы мракобесия министерства Кассо, когда перед средней школой была поставлена задача не столько просвещать, сколько готовить из молодежи будущий благонадежный элемент. Нам были всем выданы особые билеты с правилами благопристойного поведения, многие параграфы которого заставляли сомневаться, не взяты ли они случайно из Полного собрания сочинений Салтыкова-Щедрина.

В них, между прочим, указывалось, что «посещение театра в учебное время не должно быть особенно часто, дабы ученики могли как можно более сосредоточить внимание на учении, как на первенствующем деле». Рекомендовалось «при встрече… с гг. министром народного просвещения… архиереем, а также… преподавателями… своего учебного заведения снимать фуражки и вежливо кланяться. Безусловно запрещалось… ношение длинных волос, а равно всяких украшений, а также тросточек и палок» и тому подобное.

Наше училище как получастное делало все возможное, чтобы обходить и не замечать циркуляры Министерства в отличие от казенных заведений, которым в этом отношении приходилось куда туже. Наши преподаватели почти открыто презирали Кассо и его клику, а мы презирали свои ученические билеты, норовя в жизни поступать как раз вопреки преподаваемым ими наставлениям.

Экзаменационный период, совпадавший с весной, с тем временем года, который я больше всего любил и люблю, с той порою, когда наша семья перебиралась на дачу, а там начиналась рыбная ловля, охота, являлся для меня чрезвычайно мучительным временем. Природа ежеминутно манила меня всякими соблазнами. Мои родители, вполне понимая мое состояние, так как сами очень любили это время года в деревне, разумно решили по возможности ослабить мои муки. Следуя принципу с глаз долой — из сердца вон, они на период экзаменов удаляли меня от природы. Я переезжал в Москву и ввиду летней необитаемости нашего дома поселялся у одного из своих дедов. Помнится мне, лишь одну весну я жил у деда Бахрушина, а потом я уже постоянно живал у деда Носова, под попечением своей молодой тетки — младшей сестры моей матери.

Оба моих деда, очень различные по характеру, привычкам и образу жизни, являлись типичными представителями старшего поколения русской торгово-промышленной верхушки, и на их фигурах нельзя не остановиться.

1* Старший священник в храме, награжденный митрой — особым головным убором.