Ко времени возвращения Долотова на базу стала известны новые данные экспертиз, которые перечеркивали все предположения о саморазрушении руля С-04. На вмятинах обшивки киля обнаружили макроскопические следы красочного покрытия высотного разведчика, а это неоспоримо доказывало, что в воздухе произошло столкновение.
Теперь Извольский вообще не знал, что думать, не решаясь даже предположить, какую вину могут ему, приписать.
Новым данным расследования было посвящено специальное заседание.
За длинным столом в кабинете Добротворского, кроме представителей KБ, министерства и летной базы, устроились все время державшиеся вместе трое конструкторов из опытной фирмы, где создавался высотный разведчик.
Атмосфера многолюдья, приглушенные разговоры вполголоса действовали на Витюльку угнетающе. Ему казалось, на него никто не смотрит, а это было плохим признаком, приметой враждебного единомыслия окружающих.
Вошел Руканов. К нему обратился один из приезжих. Слушая, Володя глядел себе под ноги; он ответил коротко и, не утруждая себя пояснениями, шагнул к большому столу. Здесь его остановил представитель министерства.
Этого Володя слушал, не отводя глаз, ответил обстоятельно и подождал, не будет ли дополнительных вопросов. Не было. Тогда Руканов подошел к большому столу, взялся за спинку стула и замер, глядя на Добротворского.
– Садись, – сказал генерал.
Володя сел и положил перед собой тонкую папку.
«Приладился, – мелькнуло в голове Извольского. – Прямо заводной…»
Украдкой оглядывая всех, выискивая на лицах если не участие то хотя бы какое-нибудь внимание к себе, Витюлька все сильнее чувствовал, что кого-то нет, кто-то не пришел. «Да, Лешка не пришел!» – мелькнула горькая мысль. И вдруг – фигура Долотова, его решительный профиль. «Позвонок!.. Когда он приехал?»
Лицо Долотова после госпиталя будто посветлело, резче обозначились сухие серые глаза и бритый подбородок. Минуту Витюлька пытался утвердиться в какое-то надежде, смутно шевельнувшейся в душе. И как бы в ответ на его немой вопрос Долотов посмотрел на него, выражение лица чуть смягчилось – улыбнулся. Но тут же снова оборотился к Гаю-Самари.
Томительную для Витюльки обстановку разрядив Добротворский. У генерала был один тон на все случаи жизни. Вот и сейчас он предложил, как скомандовал:
– Давайте начинать!
Невысокий худой человек раскрыл красную папку и принялся читать «Предположение о развитие событий в свете новых данных расследования». Читал он тем особенным безжизненным голосом, каким почему-то принято читать описание всяких провинностей, проступков, нарушений правил. От такого чтения виновнику начинает казаться, что, знай он все эти слова, никогда бы не совершал того, в чем его обвиняют. Когда прозвучали последние слова о «нечетко выполненных маневрах летевших друг за другом самолетами, что и явилось наиболее вероятной причиной столкновения», поднялся Долотов.
И с той минуты Витюлька вонял, что сейчас все станет на свои места, что, если Долотов решился на драку, значит, считает, что дело стоит того. А сломить его не всякий сможет.
Bee приготовились слушать, и даже те, кто некогда не слышал Долотова, понимали, что перед ними человек, которому есть что сказать.
– Мне хотелось бы уточнить картину столкновения, как вы это назвали, – сказал он, проходя к доске, висевшей за письменным столом Добротворского.
Худой человек наклонился к генералу и о чем-то спросил.
– Борис Михайлович, – совсем не тихо ответил генерал.
Долотов взял кусок мела и нарисовал силуэты трех самолетов в парадном строю. Затем расходящимися лучами обозначил зону обзора из кабины высотного разведчика. Все терпеливо ждали. Оглядев нарисованное, он стал объяснять, глядя на человека с красной папкой:
– Как видите, ВР слегка подслеповат, у него плохой обзор передней полусферы. Можете поверить мне на слово, я летал на нем. Летчику не мудрено было потерять машину Извольского. Скорее всего – на развороте перед выходом на прямую и началом снижения. Извольский летел ниже… На минуту летчик разведчика принял самолет ведущего группы за тот, который все время был у него впереди, и чтобы соблюсти дистанцию, надбавил скорости. Но когда стал снижаться, перевел машину в наклонное положение, тут-то и увидел, что оказался над хвостом самолета Извольского. Что было дальше, нетрудно догадаться.
Долотов помолчал, вытирая испачканные руки.
– Пытаясь избежать столкновения, он решил отвернуть и зацепил крылом. Вот и вся история.
– По-вашему выходит, во всем виноват наш летчик? – заносчиво спросил один из трех представителей опытной фирмы.
– Нет, не выходит.
Стало совсем тихо, как это бывает, когда люди ждут услышать самое важное.
– Вся вина лежит на том, кто утверждал парадное построение, не сообразуясь с летно-техническими данными самолетов. А кто этот человек, вам лучше знать, – Долотов посмотрел на человека с папкой.
– Борис Михайлович прав, – сказал Гай. – Я тоже летал на этих машинах.
Несколько дней комиссия занималась версией Долотова. На тренажере были воссозданы заданные условия полета, приглашены летчики, летавшие на высотных разведчиках, которые тоже пришли к выводу, что наиболее вероятная причина столкновения – в недостаточном обзоре из кабины этого самолета.
«Дело Долотова» разбиралось на собрании летного состава в один из понедельников. Эти «тяжелые» дни по негласному распорядку отводились для подобного рода мероприятий. В комнате отдыха не хватало стульев. Собрались почти все. Был и вернувшийся из отпуска Боровский, негромко и обстоятельно рассказывавший Добротворскому о ловле стерляди. Генерал был оживлен, поблескивал черными глазами, охотно отзывался на шутки. Чувствовалось, что среди летной братии он забывал и о чине и о возрасте. И даже сел подальше от председательского стола, втиснувшись между Боровским и Костей Караушем.
Долотов сидел на диване рядом с Булатбеком Саетгиреевым, и в сравнении с почти шоколадной физиономией вернувшегося с юга красавца штурмана бледное лицо Долотова выглядело болезненно. Однако очень уж удрученным он не казался.
– Прошу внимания, – начал Гай и с удовлетворением отметил, что говор в комнате разом стих. – На повестке дня один вопрос. И прежде чем мы обсудим его, я прошу разрешения изложить суть дела. Мне это представляется необходимым, потому что не все присутствующие до конца уяснили себе, о чем пойдет речь. Многие из вас были в отпуске или по другим причинам находились далеко от базы. Итак, существо дела. Долотов совершил грубую летную ошибку: не перевел стабилизатор лайнера в положение «кабрирование» перед посадкой, что повлекло за собой чрезмерные перегрузки конструкции во время приземления. Затем долгое исследование возможных последствий этих перегрузок, а, значит, нарушение графика проведения испытаний. Извинительна ли такая оплошность? Нет, разумеется. В нашем деле так ошибаться нельзя. Но прежде чем сделать окончательный вывод, нужно разобраться, понять, почему стала возможной эта ошибка, вспомнить некоторые косвенные обстоятельства, которые психологически подготавливали самую возможность срыва.
– Вот и начнем с Долотова. Пусть объяснит, как это у него получилось, – заметил Руканов.
Начнем с меня, – сказал Гай, – В свое время мои товарищи избрали меня старшим летчиком, начальником летной службы. Они оказали мне эту честь, полагая, что в случае надобности я сумею отстоять их интересы. В этой их надежде, собственно, и заключается честь быть старшим. Сумел ли я отстоять интересы Чернорая, когда решался вопрос о назначении Долотова на С-441, никак, на мой взгляд, не обоснованном? Нет, не сумел. Я ни слова не возразил, когда встал вопрос о подмене Чернорая, хотя эта подмена была не по душе мне. Так же она не нравилась и Руканову, насколько я помню. – Гай-Самари посмотрел на Володю, и когда пауза сделалась вызывающе долгой, тот едва приметно кивнул.
«Погоди, ты у меня покрутишься!» – успел подумать Гай и продолжал:
– Как видите, не я один был против. Руканов придерживался того же мнения. Но мы оба промолчали. Теперь о Долотове. Его согласие на подмену означало не что иное, как молчаливое подтверждение неспособности Чернорая провести испытания лайнера на большие углы.
– Я так не думал, – сказал Долотов.
– Я говорю не о том, как ты думал, я говорю о том, какие выводы можно было сделать из твоего поведения. Или я ошибаюсь?
Долотов промолчал.
– Итак, ни я, ни Долотов, ни Руканов не подсказали Разумихину, как Чернорай воспримет это решение, какую моральную травму нанесет оно ему, и как, наконец, воспримет эту замену экипаж лайнера. Обсуждая назначение Долотова, Савелий Петрович и Разумихин беспокоились о пользе дела, их можно понять. Руканов, как обычно, не торопился с выводами. Так кому, как не нам с тобой, Боря, нужно было воспротивиться этому назначению? Но и мы промолчали. Я не решился возразить начальству, ты не подумал о последствиях, и в один прекрасный день Чернорай слышит: уступи свое место, у нас есть подозрение, что ты не справишься с работой. «Почему? – мог бы он спросить. – Разве какой-нибудь отдел КБ жаловался, что не получает нужных результатов испытаний?» Были претензии КБ к летчику, Савелий Петрович?
– Никак нет. Во всяком случае, мне об этом никто не говорил, – уверенно отозвался генерал.
Теперь я попрошу вас, Иосаф Иванович, как одного из ведущих инженеров и члена летного экипажа С-441, коротко высказать свое мнение о Долотове и о допущенной им ошибке.
Углин встал, застегивая пуговицы на пиджаке. Видимо, пока он приводил в порядок мысли, руки сами собой наводили порядок в костюме.
– Борис Михайлович, по моему мнению, такой же высококлассный летчик, как Чернорай, и каким был Лютров. Вот что я могу сказать, если я правильно понял, о чем идет речь. Что же касается ошибки… Смена положений стабилизатора на взлете и посадке – новшество в управлении самолетом, и, как всякое новшество, его легко запамятовать, в особенности после трудного полета.
– Однако вы не запамятовали? – усмехнулся Руканов.
– Я нет, – Углин широко улыбнулся. – Но ведь не я за десять минут до того выводил лайнер из «штопора», не мне его нужно было сажать. Со стороны виднее… А вообще обстановка на борту была тяжелая… Я потому и полетел. Мне не полагалось…
– Благодарю, Иосаф Иванович, – Гай подождал, пока Углин сядет. – Так считает ведущий инженер, который был на борту самолета и хорошо представляет себе, каково пришлось командиру незадолго до посадки. Но вот… в министерстве мне показывают объяснительную записку другого ведущего инженера, которого не было на борту и который на правах исполняющего обязанности начальника отдела летных испытаний фирмы дает в этой запаске свое толкование происшествию, ни словом – запомните это! – ни словом не обмолвившись в защиту Долотова. Для Володи ничего, кроме факта, не существует. Он описывает, что произошло, ни звука не добавляя о том, как и почему это могло произойти, хотя, как вы знаете, Руканов был против назначения Долотова на лайнер, потому что «Вячеслав Ильич оказался в двусмысленном положении». Это слова Руканова. Когда объяснительная записка попадает в министерство, оттуда, как то и должно быть, приходит сердитая бумага с требованием «решить вопрос о возможности дальнейшего использования Долотова Б. М. в качестве ведущего летчика-испытателя». Я поинтересовался, как Руканов представляет себе решение этого вопроса, и может ли одна ошибка перечеркнуть весь послужной список Бориса Михайловича? Володя ответил мне примерно следующее – Петр Сансонович не даст соврать: нам-де, летному составу, платят не за прошлые заслуги, а за то, что мы в состоянии делать от аванса до получки… («Но и это еще не все, сукин ты сын!..») Я не исказил эту твою в высшей степени оригинальную мысль?
– Донат Кузьмич, вы… немного отвлеклись, – осторожно заметил Данилов.
– Извините, я заканчиваю. Но чтобы до конца было ясно, как далеко простирается непонимание Руканова…
– Послушайте, речь идет не о моем непонимании!
– …непонимание Руканова, что люди не роботы, – невозмутимо продолжал Гай-Самари, – мне придется покаяться в неблаговидном поступке, и уж воля Савелия Петровича оценить мое самоуправство по «номинальной стоимости». Дело в том, что я по своей инициативе отбил первый вылет дублера. Еще до запрета на его полеты. Нет, я ничего не знал о найденном дефекте в гидравлической арматуре. Меня вынудила к этому беседа Руканова с Долотовым перед вылетом. Да, Боря, тебя выпроводили с самолета по моей просьбе, потому что после беседы с Рукановым у тебя тряслись руки. Я не вправе касаться существа вашего разговора, но я знаю, какова цена начальнику, доводящему летчика до такого состояния перед вылетом, и чем он может кончиться, когда у летчика трясутся руки. Тебе не кажется, Боря, что рядом с Чернораем ты чувствовал себя не лучше?
Долотов промолчал.
– И в заключение перед тем, как дать слово желающим, я расскажу об одной новелле в рисунках из американского авиационного журнала. Рисунки следуют в таком порядке: летчик сел завтракать, жена сказала ему что-то неприятное, он вспылил, не допил кофе и выскочил на улицу; когда подошел к автомобилю, обнаружил, что забыл ключи; чертыхнулся с досады, взял такси; таксист ехал медленно, и летчик здорово поругался с ним; но все-таки опоздал на аэродром, за что ему сделал замечание руководитель полетов, а когда забрался в самолет, грубо оборвал механика, который пытался о чем-то предупредить… И последний рисунок: на разбеге самолет разлетается в щепки! Выразительно, правда? А все началось с одного неприятного слова за завтраком. – Гай оглядел повеселевшие лица, улыбнулся и закончил: – Прошу всех желающих высказать свои соображения по существу дела.
Некоторое время слышались смешки, говор, но никто не просил слова; видно, ждали, что Руканов не оставит без ответа выступление Гая. Но Володя сидел молча. Он был ошеломлен. Он едва понимал, о чем там говорят Боровский, ребята из экипажа Чернорая, Углин, Данилов, генерал… Молчал, кажется, один Ивочка Белкин. Он сидел, откинувшись в кресле, и, степенно сложив руки на животе, глядел на носки своих ботинок, делая вид, что занят какими-то важными размышлениями. Но Руканов понимал, что никаких особых размышлений у Белкина нет, что сейчас Ивочка не только не скажет ни слова в защиту его, Руканова, но и вообще не обнаружит своего отношения к делу, пока не станет ясно, что Долотова снимают с дублера.
Услыхав голос Гая, Руканов заставил себя вникнуть в его слова. Гай ставил на голосование предложение Добротворского «учинить» виновному инспекторскую проверку по всем статьям, дабы Долотов «подтвердил класс» летной и методической подготовки. Если оценки будут положительными, ограничить наказание строгим выговором. В случае серьезных замечаний – освободить Долотова от проведения дальнейших испытаний С-224 и понизить класс квалификации на одну ступень.
За предложение генерала проголосовали все, не исключая Руканова и Белкина.
– Здорово я тебя? – спросил Гай после собрания, встретив Долотова выходящим из раздевалки.
– По-божески. Руканову устроил избиение. Доволен, надо полагать?
– Но знаю, – Гай виновато улыбнулся. – Невеселое это-занятие – делать подлости.
– Даже ради правого дела?
– Даже ради правого дела.
– Выходит, жалеешь?
– Да нет… Так, мутит малость, будто сам себе доказал, что способен на гадости. – Он крепко потер лицо, словно что-то стирал с него.
– Донат Кузьмич!.. Техника простаивает! – слезно крикнул молоденький ведущий инженер нового истребителя.
– Ладно, Боря! Пойду одеваться.
Уходя, Гай хлопнул Долотова по плечу, но слабо, нерешительно, как бы сомневаясь, что тому будет приятен этот дружеский жест.
– Все в порядке, Гай! Слышишь? – крикнул Долотов ему в спину.
Гай кивнул и благодарно улыбнулся.
«Так и должно быть, Гай, – думал Долотов. – Так и должно быть, иначе все разладится к чертям собачьим!» Он поймал себя на мысли, что уже не считает, что такие, как Руканов, «помогают строить пирамиды». «Ему наплевать, что строить, кому служить, как веровать. Это даже не Одинцов». Долотов не заметил, что впервые делает сравнение в пользу своего армейского приятеля.