Таким голосом это было сказано, что меня всего смяло в дрожащий комок, почувствовалось, как бежит вдоль хребта холодная потная струйка, а перед глазами, одна страшнее другой, засуетились картины о том, как он будет со мной «забавляться». Тело сразу заныло, отзываясь на ещё не испытанную боль, застучали зубы, подкатила к горлу тошнота, и нестерпимо захотелось освободиться от только что выпитой воды.

– Урагх, язычок попридержи, – прорезался сквозь мои страхи голос Гхажша. Странные в нём были нотки, лязгающие. Гхажш встал, упёр руки в бока и склонил, сбычил голову. Было в его повадке что-то ужасное, волчье, даже глаза, казалось, засветились прозеленью. А может, это был просто последний отблеск солнца.

– Да я же так, – разгибаясь и отодвигаясь от меня, лениво процедил тот, кого назвали Урагхом, – пошутил слегка, надо же его развлечь чем-то.

– Ещё раз пошуткуешь не к месту и не ко времени, – всё так же, с металлическим нажимом, предупредил Гхажш, – можешь кое-что потерять!

Почему-то я подумал, что он говорил о голове.

– Тебе его до самого конца тащить и охранять. И, если понадобится, на себе, – продолжал Гхажш. – Так что лай свой процеживай, а лучше завяжи язычок в узел и помалкивай, пока не спросят. Головой отвечаешь. Ясно?

Урагх не ответил. Стоял, ссутулившись, нахохлившись, словно бойцовый петушок и, как и было приказано, помалкивал.

– Я спросил, ясно?! – мне подумалось, что сейчас Гхажш прыгнет и вцепится Урагху в горло. Зубами. Или выхватит свой кривой клинок и расшинкует того на три четверти, словно свинину к солёному рулету. Рукоять над левым плечом Гхажша даже задрожала. Просилась.

Урагх выпрямился и сразу стал не просто большим, огромным, на голову выше Гхажша. Руки вытянулись вдоль туловища, до колен. Не вру, честное слово! И отчеканил: «Так есть! Ясно! Тащить, охранять, при необходимости нести, молчать, отвечать на вопросы! Ты приказываешь – я подчиняюсь!» И гулко стукнул кулаком в выпяченную грудь.

– То-то же, – уже почти обычным весёлым голосом ответил ему Гхажш и тоже приложил кулак к груди, там, где сердце, – расслабься. Гху-ургхан, отдай ему верёвку. Что на стоянке?

– Хорошо всё на стоянке, – проворчал Урагх, принимая шнур от вскочившего, словно подпрыгнувшего, Гху-ургхана и наматывая его на кулак, в мою голову размером, – никакого лишнего шороха за всю неделю. Турогх утром оленя молодого завалил, двухлетку, сегодня мясо жареное есть будем.

Мой рот мгновенно наполнился тягучей слюной, а перед взором возникло восхитительное, очаровательное видение. На продолговатом коричневом глиняном блюде передо мной лежала запечённая оленья нога. Нога была пошпигована свиным салом, чесноком, обложена петрушкой, посыпана тмином и семенами укропа, и над ней подымался жгучий пряный парок. Ноздри мне щекотал острый запах луковой, с розмарином и базиликом, подливки, а к нему примешивался аромат горячего пшеничного каравая, что напластанный крупными ломтями лежал прямо на столе рядом с блюдом.

К действительности меня вернул грубый смешок Урагха: «Гху-ургхан! Растёшь парень. С друзьями-то отметишь?»

– Всяко, – вдруг почему-то солидным басом отозвался Гху-ургхан, но мне показалось, что он засмущался и даже зарделся. Впрочем, про «зарделся» я утверждать не могу: в начинающихся сумерках под слоем устрашающей раскраски разглядеть это наверняка было невозможно. Просто мне так почудилось.

– По глоточку разрешу, а всё остальное – дома. Бери малого на руки, Урагх, и пошли к ребятам, а ты, – это Гхажш уже Гху-ургхану сказал, – прибери тут всё за нами, потом придёшь.

Гху-ургхан прижал кулак к сердцу и кинулся зарывать мой давешний мешок с вонючим тряпьём. Я ещё успел заметить, что вместо лопаты он достал из какой-то своей сумки что-то вроде кожаной беспалой рукавицы, обрамлённой плоским железным ободом.

– Чего его нести-то? – спросил Гхажша Урагх, сграбастал меня, как был, комком в покрывале, и легко, словно я и не весил ничего, вспрыгнул на обрывчик. – Сам не дойдёт?

– Голый он, одёжку его я там по лесу разбросал. В зверски рваном виде. Найдут – подумают, что звери съели.

При этих словах мне стало жаль моей одежды: новенькой добротной куртки брийского сукна, сорочки тонкого форностского льна и форностского же, не домашнего, шитья. У сорочки был отличный кружевной воротник, ни у кого такого не было. Тедди мне страшно завидовал и говорил, что я неисправимый щеголь. Я знаю, ему просто тоже очень хотелось иметь такую, покрасоваться перед Лукрецией, но его отец, как и все Брендибэки, мужчина простой и считает кружевные воротники излишней роскошью и напрасной тратой. Он говорит, что им, Брендибэкам, это не по карману. По-моему, лукавит. Брендибэки не беднее нас, Туков. При желании они могли бы не то что сами одеться в форностские кружева, но и всех своих пони одеть. Но особенно было жаль жилета. Отец подарил мне его на свой прошлый День рождения. Совсем новый оранжевый жилет с вышивкой серебряной нитью и восемнадцатью, серебряными же, пуговками. На каждой пуговке по ободку выбито «Тукборо» и моё имя. Это, если потеряются, так чтобы легче найти. Если Вы понимаете, о чём я.

– Видно же. Или клыками порвано, или ножом порезано.

– Обижаешь. Лично зубами рвал. И пять белок до последней капли выдавил, чуть не выкручивал. Так что вся рванина в крови, грязи и дерьме. Всё, как следует.

– А кости? Костей же нет.

– Кости звери растащили. Хорошего следопыта не обмануть, а из этих-то какие охотники. Они там от леса забором отгородились, редко-редко за него выходят. Я и сделал-то это так, на всякий случай. Если будут искать. Мы же его пьяным прихватили вчера, после заката уже. Они там дюжиной гуляли на бережку по какому-то случаю. Собрались по домам, а этот отбился. Никто даже не заметил, что его нет. Такие хорошенькие были, что посчитать друг друга не могли. Если хватились, так уж сегодня утром. Денёк у себя за забором поискали: вдруг он с похмелья где лежит, мается. Ночью в лес не пойдут. Там у них такой лесок, что даже волкам ночью лучше не бегать. В лесу они его завтра днём искать будут. Это ещё, если решат, что он в лес ушёл, а не купаться спьяну полез и утонул. Одёжу за день, может, и не найдут. Я её от нашего схрона подальше отнёс. Свои следы мы заметали, а этого всё время на руках пёрли, от него вовсе никаких следов. Пара суток у нас точно есть. Утром уйдём, а послезавтра уже в Мертвятнике будем. Даже если догадаются, ищи нас, свищи.

Всё это время я болтался между ними, как кошёлка, в левой руке Урагха. Они ещё о чём-то разговаривали между собой, пока шли, но этого я уже не слушал. Я думал о том, что хитрый, осторожный и расчётливый Гхажш кое в чём ошибается. Хоббиты, на самом деле, хорошие охотники. Мало ли что они редко ходят в Древлепущу. В ней по доброй воле только Брендибэки лазают. Есть в Хоббитоне и другие леса для охоты. Но не в том дело. А в том, что Тедди и его отец очень неплохие охотники и следопыты. Тедди однажды хвастался, что он сумел выследить рысь, и подобрался к ней на пятнадцать шагов, на верный выстрел из лука. Шкуры, правда, не показывал.

Побоятся ли Брендибэки искать меня в пуще ночью, ещё вопрос. Вот только захотят ли искать? Тедди всё же не Арагорн, бродяга-следопыт из Алой книги, хоть и любил, будучи в доростках, играть в него. К тому же Арагорн знал наверняка, что его друзей похитили орки. Тедди этого не знает. Для него я просто исчез, и неизвестно, помнит ли он, как это было. Выпили-то мы немало, а бралд – штука коварная даже для привычных к нему Брендибэков. Он может просто подумать, что я сам ушёл. Вспомнит, как я плакался ему полдня о том, что мне не хочется жениться на Настурции, и решит, что туковского сумасбродства во мне больше, чем хоббитского благоразумия. Хоть он всегда и утверждал обратное.

Нет, лучше бы это Приключение досталось Тедди. Он бы себя показал достойным Брендибэком. Не думаю, что он бы на моём месте просто болтался в этом свёрнутом в сумку покрывале… А что бы он сделал? И что я могу сделать? А ничего. Я даже не знаю точно, где мы. Сколько от этого места до Хоббитона? И в какую сторону? И как туда добраться голым? Даже если бы орки вдруг решили отпустить меня. Только вряд ли они это сделают. Судя по их словам, они собираются тащить меня «до самого конца», а кто знает, где у них тот «конец»? В Мордоре?.. Вот уж куда мне меньше всего хотелось попасть. Тех ужасов, что я прочитал об этом местечке в Алой книге, мне с избытком хватило для впечатлений. Получать новые, на собственном опыте, у меня никакого желания не было. Уж лучше голым продираться через Древлепущу к родному Хоббитону.

При мысли о Мордоре у меня от тоски и отвращения засосало под ложечкой, и я снова вспомнил о том маленьком твёрдом хлебце, что дал мне Гху-ургхан. Как хотите, но испытание голодом выше хоббитских сил. Я бы всё, что у меня есть, отдал сейчас за тот хлебец. Только никто мне его не предлагал. Урагх что-то поминал про жареную оленину. Достанется ли мне хоть кусочек? Помнится, дедушке Перегрину орки мясо предлагали. Он тогда подумал, что неизвестно, чьё это мясо, и отказался. К тому же оно было жёстким. На жёсткость я бы сейчас внимания не обратил, у орков и хлеб такой, что только зубы ломать, но съелся же, не задержался. А тут – мясо. Да только бы дали. Тем более не надо мучиться вопросом, кому оно принадлежит. Олень, он и есть олень, кто бы его ни убил. У хоббитов оленина редкая пища, для богатых или для тех, кто сам охотится, как Брендибэки. Только и они в Древлепуще нечасто промышляют. Но мне оленину есть доводилось, на Дне рождения у Тедди в прошлом году.

Аромат жареного мяса хлестнул по ноздрям, и желудок скрутило, подтянуло к горлу. Я, было, подумал, что меня опять посетило давешнее видение, но аромат был совсем другой, настоящий. Пахло дымком какой-то незнакомой мне травы, спёкшейся землёй и МЯСОМ. По запаху, мясо было слегка пригорелым, но оттого оно казалось сейчас только ещё вкуснее. Не знаю, как я чувств не лишился от этого одуряющего аромата. Даже нос у меня шевелился и сам поворачивался в сторону запаха.

– Не дёргайся, – встряхнул меня Урагх, – через пару минут придём, есть будем. Чего он у вас такой голодный? Носом, как собака, водит.

– Так не ел ничего с утра, а вчерашнюю закуску мы из него вытрясли. И у нас у самих ничего нет. Ребята, что схрон закладывали осенью, сплоховали. Всё, что было, плесень сожрала. Одни сухари на двоих неделю тянули. Гху-ургхан ему у озерейка последний скормил. Меня самого от запаха мутит.

– Недолго осталось. Сейчас по ломтю отвалим, от пуза наешься.

– Малого накорми. Ты за него головой отвечаешь. А я могу с куском уснуть. Последние трое суток не спавши рыскали, сейчас четвёртые. Сяду – засну. Гху-ургхан придавил с восхода до полудня, а я бегал, осматривался.

– Уснёшь – потом доешь. Тебя утром будить или так сниматься?

– Если сам не проснусь, не надо, снимайтесь и уходите. Турогх знает, что к чему.

– Он приказывать будет?

– Да. Давно уж обговорено.

Прямо перед нами, между деревьями, обнаружился плетень высотой Гхажшу по грудь. В плетне открылись воротца, и, когда меня заносили во внутрь изгороди, я углядел, что плетень двойной, шириной между двумя стенками с полфута, и этот промежуток был завален землёй и дёрном. Отчего изгородь сразу приобрела вид маленькой земляной крепостцы. Собой она представляла круг размером не более того озерца, в котором мы купались, и внутри я сначала ничего не увидел. Потом, по отблескам пламени, догадался, что в средине есть костёр, огороженный натянутыми на колья серыми покрывалами, вроде того, в чём несли меня. И лишь когда вокруг нас начали ниоткуда появляться орки, я заметил, что такие же покрывала натянуты и у самой изгороди, под углом к ней. Под этими навесами-уголками орки и лежали.

К слову. Чтобы не называть эту вещь всё время серым покрывалом, я забегу немного вперёд и расскажу о ней. Раз уж представился случай.

Называется эта вещь – буургха. С виду – всего лишь прямоугольник ткани, длиной и шириной на две ладони больше размаха рук владельца. На самом деле, буургха сшит в два слоя. Наружный – из грубой конопляной дерюги мышиного цвета, обычно её пропитывают особым составом, отчего она становится несколько жёсткой и плохо намокает. Внутренний – из голубовато-серого толстого плотного сукна козьей или овечьей шерсти и гораздо мягче наружного.

Трудно объяснить, что для урр-уу-гхай значит буургха, и так же трудно описать все способы его применения. Буургха носят вместо плаща, обтягивая его вокруг головы и плеч особыми, вшитыми прямо в буургха, верёвочками. В буургха заворачиваются и спят на голой земле, а иногда и на снегу. Из буургха делают загораживающий от ветра или взгляда занавес или навес от дождя. Соединив несколько буургха вместе, делают палатку. Если буургха свернуть в трубу, набить камышом или соломой, или ветками, согнуть вдвое и завязать открытые концы, то можно сделать плотик, на котором переправляют через реки и озёра небольшие грузы или переплывают сами, даже с оружием и в кольчуге. Из него же делают паруса больших плотов. Из буургха делают верши и ловушки для птиц.

Когда нет щита, буургха плотно наматывают на руку и так отбивают удары вражеского оружия. И в нём вязнет и стрела, и клинок, даже копьё и топор можно отбить, только надо подставлять руку наискось, под древко или топорище. Намотав буургха на толстую палку, можно сделать боевой молот, благо весит он немало. Особенно, если его намочить. Мой нынешний даже в сухом виде тянет на пять фунтов, а у Гхажша – на все восемь. Таким мягким молотом и оглушил меня Гху-ургхан. И поверьте, что от этого удара Вас не защитит железный шлем или кольчуга. С ними ничего не будет, но внутри Вас многое может оторваться со своих мест. Даже и без палки плотно свёрнутый или особым образом уложенный буургха – неплохое оружие.

Из буургха можно свернуть заплечный мешок или тюк для жердевой волокуши. В буургха, свернув его трубой и одев на жердь, вдвоём таскают разные нежные грузы, а также спящих, раненых и связанных пленных. И в плен тоже берут с помощью буургха, набрасывая его на голову или хлестнув по ногам. Ещё раненых выносят из боя, взяв буургха за четыре угла или натянув на двух копьях, а если сил мало, и ты один, то можно положить раненого на буургха и тянуть его за собой по земле.

Буургха подвешивают углами между ветвей в высоких кронах и спят в получившейся люльке, не опасаясь быть замеченным. Потому что буургха служит ещё и чтобы прятаться. Того, кто в буургха, трудно увидеть в лесу. Глаз по привычке ищет знакомый вид тела, но буургха прячет, искажает его. В десяти шагах Вы можете не увидеть неподвижно сидящего, а в пятидесяти – и идущего. Ночью Вы можете запнуться за лежащего в буургха. А если дело происходит в горах, то и днём можете принять серый буургха за камень, пока не сядете на его владельца. Для леса наружную сторону буургха иногда мажут разноцветными грязями, вроде тех, что используют для лиц и рук, но не полностью, а пятнами. Чаще буургха просто обсыпают пылью подходящего цвета или привязывают к нему ветки и пучки травы, для этого на наружной стороне есть особые тесёмочки.

В походе буургха обычно носят поверх заплечного мешка, уложив длинным прямоугольником так, чтобы мешок был полностью им покрыт. Тогда часть буургха защищает мешок и вещи от дождя, а часть лежит между мешком и спиной, смягчая для неё тяжесть. Если же мешка нет, то чаще всего буургха скатывают в плотный валик и крепят ниже спины, тогда можно сесть где угодно, хоть на сырой земле, хоть на холодном камне, хоть даже на снегу, не боясь простудиться. Или на раскалённую почву Мордора, не боясь обжечься. Перед боем буургха обычно кренят на плечах, за шеей, и тогда он защищает её от рубящего удара.

Буургха – первый предмет, который урр-уу-гхай получает в своё безраздельное пользование. Даже погремушки достаются ему позже. С буургха он проводит всю жизнь и начинает учиться пользоваться им раньше, чем начинает учиться ходить, едва научившись сидеть.

В буургха заворачивают новорождённых с едва перевязанной пуповиной и, завернув в буургха, отправляют в последний путь мёртвых.

Наверняка я сказал не всё, что можно было сказать. Но я не знаю, какими словами ещё можно говорить об этом. Для урр-уу-гхай буургха – вся жизнь.

Вот из-под этих буургха орки и выбрались. И стояли вокруг нас едва не стеной. Потом я узнал, что в ат-а-гхан (так называется у урр-уу-гхай отряд) их было несколько десятков, но тогда показалось, что их несколько сотен. Они стояли, смотрели на меня, хлопали друг друга по плечам и спинам и явно были обрадованы моему появлению. Я подумал, что такая радость довольно странна.

Не очень-то приятно, когда тебя разглядывают во все глаза. Тем более что разглядывающие выглядят отвратительно. Я уже понимал, что ужасающий вид – большей частью обман, но от одного взгляда на многих из них меня продирала дрожь, и по коже бежали мурашки размером с кулак. Ночной сумрак, неверный отблеск костра и умелая раскраска превращали кого в волка, кого в медведя, а кого и вовсе в какую-то кошмарную кривомордую и косоротую тварь, которой не подберёшь названия. Когда они улыбались, а некоторые улыбались, вид становился ещё более жутким. Две белые полоски, нарисованные от углов рта к низу и загнутые, в темноте при улыбке создавали впечатление, что изо рта торчат двухдюймовые клыки. Мне повезло, что я успел хорошенько разглядеть Гхажша и Гху-ургхана при солнце и видел, как они красят лица, иначе бы получил удар от такого количества приводящих в трепет личин.

Урагх в этой толпе был, наверное, единственный с нераскрашенным лицом, но он и без того выглядел жутко. Я попытался представить, как бы он выглядел в раскраске, и понял, что этого не надо было делать. Есть предел и хоббитскому самообладанию.

Тем временем Урагх отдал шнур кому-то из окружающих и, помахивая у того перед носом каменным кулаком, крепко наказал стеречь меня пуще глаза. Меня резво оттащили к изгороди, из двух буургха соорудили надо мной домик, сунули в руки три твёрдых хлебца-сухаря, поставили рядом большой, побольше пинты, берестяной стакан с дымящейся тёмной жидкостью, принесли на здоровенном лопухе кусок сочной, пахнущей дымом и травами оленины, положили мне его на колени и… оставили в покое.

В относительном, конечно, покое. Но верёвку никто не дёргал, и посматривали на меня теперь изредка, украдкой. А вскоре мясо досталось всем и, занявшись хрустом и чавканьем, на меня уже никто не смотрел. И я ни на кого не смотрел.

О, какое наслаждение вонзить голодные зубы в горячий сочащийся кровью полупрожаренный мясной ломоть. И сухари оказались не так уж тверды. А сладковатый травяной взвар оказался совершенно восхитительным на вкус.

Жаль, что мяса было совсем немного. Только я успел заморить червячка и начать наслаждаться вкусом, как оно кончилось. Сухарей я бы тоже съел побольше. Одного травяного взвара было вдоволь, и когда я выпил первый стакан, мне быстро принесли второй.

От горячего питья, еды, пусть не обильной, но сытной, и пережитого за день меня незаметно сморило в сон. Сны снились мягкие, домашние, а сквозь сновидение кто-то с голосом Гху-ургхана взахлёб рассказывал, сколько он натерпелся страху в лесу бродячих деревьев, а другой голос жалел, что вот Гху-ургхан вызвался охотником, когда Гхажш позвал, и теперь у него будет имя, а он сробел и, видно, вековать теперь в снагах. Голос Гху-ургхана успокаивал, говорил, что до конца пути ещё далеко, и будет случай отличиться, только надо не стоять за чужими спинами, а быть смелей. Потому что, кто выходит вперёд, на того и надеются.