Юн Xа Ли

Перебирая формы

1.

Бианту разбудил громкий стук в дверь. Открыв глаза, она обнаружила, что заснула прямо за столом, уткнувшись носом в страницы раскрытой книги. От бумаги пахло пылью. Выпрямившись, Бианта отбросила с лица свои светлые волосы и попыталась определить характер стука. В нем ясно слышалось самое банальное нетерпение, да и охраняющее заклятие, которым она себя окружила, не подействовало, что обязательно случилось бы, если бы за дверью стояли враги. Демонам требовалось время, чтобы добраться до Эвергарда. Бианта поднялась и пошла открывать дверь. На пороге стоял лорд Вьетрэ, седобородый владыка Эвергарда.

— Не слишком вы торопились, леди Бианта, — с легким упреком проговорил он и прищурился. Не спрашивая позволения, чего он, впрочем, никогда не делал, Вьетрэ вошел в ее келью, непроизвольно покосившись на заваленный старинными книгами и древними пергаментами стол.

— Я столько раз видел, как вы работаете, что, пожалуй, должен был бы уже разбираться в вашей науке, — заметил он. — Но ваши формулы по-прежнему остаются для меня тайной за семью печатями.

— Боюсь, большинство преобразований представляют собой самую обыкновенную чушь. — Бианта виновато улыбнулась, хотя и понимала: нынешние тревоги старого лорда не имеют никакого отношения ни к ней самой, ни к формулам, на которые опиралась ее магия. В большинстве случаев Вьетрэ приходил к ней в келью, когда ему необходимо было выслушать мнение человека более или менее свободного от придворных интриг.

— Чем могу служить, лорд Вьетрэ? — спросила Бианта.

Прежде чем ответить, старый лорд опустился на свободный стул и жестом велел ей сесть возле стола. Его улыбка, которая с самого начала выглядела несколько натянутой, погасла.

— У нас почти не осталось времени, Бианта, — сказал он напрямик. — Нам известно, что армия демонов преодолела перевал Рисс, но когда они будут здесь, никто не знает. Мой астролог отказался составлять прогноз по звездам, чего с ним никогда раньше не бывало. Он утверждает, что не хочет знать даже приблизительный ответ на этот вопрос… — Лорд Вьетрэ опустил голову. — Я думаю, демоны появятся под стенами замка не позднее чем через месяц, максимум — через полтора, если наши передовые отряды сумеют их задержать. К счастью, враг движется пешим порядком, иначе армия Императора была бы уже совсем близко.

Бианта кивнула. Лошади не выносили исходящего от демонов запаха, начинали лягаться и вставать на дыбы, стоило им почувствовать на спине всадника-нечеловека.

— Вы, вероятно, пришли ко мне за боевыми заклинаниями? — спросила она, тщетно стараясь изгнать из своего голоса горькую нотку. За всю жизнь Бианта только однажды убила человека с помощью магии — убила, чтобы спасти ребенка, но ни к чему хорошему это не привело.

— А у вас есть боевые заклинания? — мрачно осведомился лорд.

— Не много, — Бианта слегка пожала плечами и, наклонившись вперед, постучала кончиком пальца по стопке бумаг на столе. — Я как раз работала над доказательством одной такой теоремы. Для этого мне необходимо освежить в памяти формулу Иввери, но пытаясь найти ее, я заснула… — Она вздохнула. — Дайте мне еще несколько дней, милорд, и я, пожалуй, сумею составить заклинание, способное прикончить любого демона, которого вашим людям удастся ранить.

В зеленоватых глазах старого лорда появилась тень разочарования, и Бианта невольно вспыхнула.

— Я знаю — это не много, но…

— Ваше заклинание нам пригодится, однако я пришел не за этим.

Бианта почувствовала в груди легкий холодок.

— Вас интересует Пророчество, милорд?

Лорд Вьетрэ слегка наклонил голову.

— Я пытаюсь разобраться в нем с тех самых пор, как мне стало известно о его существовании, — сказала Бианта и потерла глаза. — К сожалению, стихотворные строки преобразуются в формы, которые не поддаются исследованию. Я использовала все известные мне методы анализа… Возможно, в этих ритмах, рифмах и двусмысленных образах и есть какой-то смысл, но я его не вижу. Символизм не по моей части, милорд. Любой менестрель расскажет вам об этом куда больше, чем я.

— Я не доверяю менестрелям, — сказал лорд Вьетрэ, озабоченно сдвинув брови. — Что касается других магов, то их ответы слишком расплывчаты и неопределенны. Прорицатели и ясновидцы несут такую чушь, что к ним и обращаться не стоит. Астролог не знает, как к этому приступить, и начинает мучиться мигренью еще до того, как поднимет голову, чтобы взглянуть на свои созвездия, а гадалка предлагает столько возможных решений, сколько карт в ее колоде. Нет, дорогая леди Бианта, когда дело касается Пророчества, я могу доверять только вашей магии, которая имеет дело с конкретными вещами.

Бианта слабо улыбнулась.

— Возможно, именно поэтому моя магия имеет столь ограниченный характер, — заметила она. Иногда Бианта от души завидовала астрологу, гадалке, предсказателям, целителям и ясновидцам, чья магия была более многосторонней и гибкой, хотя и менее надежной.

— Впрочем, я буду продолжать работать, и надеюсь…

— Остался месяц, — напомнил лорд.

Бианта задумалась, потом спросила осторожно:

— Вы уже выбрали преемника, милорд?

Лорд Вьетрэ смерил ее пристальным взглядом.

— А вы?

Бианта сглотнула.

— Если вы умрете, кто-то должен будет взять в свои руки управление страной, — сказала она. — Вопрос о преемнике слишком серьезен и не терпит неопределенности. Конечно, каждая мало-мальски сложная проблема может иметь несколько решений, однако не все они равноценны, а некоторые и вовсе могут оказаться неправильными, что неизбежно приведет к хаосу.

— Я знаю, — проворчал старый лорд. — Мне уже приходилось сталкиваться с подобными ситуациями. К сожалению, перспективы настолько печальны, что в порядок наследования престола придется включить буквально всех, вплоть до младшего поваренка на кухне. Тот, кто уцелеет после осады, в конце концов и взойдет на трон Эвергарда, а до тех пор страной может править собрание моих советников.

С этими словами старый лорд поднялся и, не попрощавшись, вышел. Бианта проводила его взглядом и вздохнула.

На душе у нее тоже было тяжело.

2.

Как правило, Бианта старалась избегать Большого зала, богатое убранство и величественные размеры которого напоминали ей дворец Императора демонов, где она когда-то жила. Сходство действительно было велико, хотя в Большом зале Эвергарда пахло не кровью и железом, но лавандой и фиалками, а попадавшиеся ей навстречу люди приветливо улыбались и не сгибались в подобострастных поклонах, не приседали в неуклюжих реверансах. Негромко играл оркестр странствующих музыкантов, благородные вельможи вполголоса переговаривались, свободные от стражи солдаты коротали досуг за игрой в кости.

Между ними весело носились дети, не замечавшие напряженных нот, звучавших в голосах взрослых. Несколько мальчишек были такими же светловолосыми, как и сама Бианта, и, прежде чем двинуться вдоль одной из стен, она ненадолго закрыла глаза, изо всех сил стараясь не думать еще об одном златовласом мальчугане, оставшемся в далекой стране на западе. Это было нелегко, и она невольно скрипнула зубами, стараясь сосредоточиться. Во время разговора с лордом Вьетрэ она решила, что, возможно, висящие в Большом зале гобелены, а точнее — изображенные на них сюжеты из истории Пограничья каким-то образом подстегнут ее воображение и помогут разгадать загадку Пророчества.

С тех пор как Бианта пришла в замок и поклялась народу Пограничья в верности на клинке Фидор, прошло много лет, но краски на гобеленах почти не выцвели и не поблекли. Бианта знала, в каком порядке размещены на стенах Большого зала искусно вытканные полотна, поэтому сейчас ей не нужно было рассматривать их все подряд. Пропустив несколько самых старых гобеленов, она остановилась у того участка стены, где висели мрачные полотна с изображением эпизодов Вечерней войны.

Вот Битва при Черном поле. Нестерпимо яркий свет звезд слепит глаза солдатам; в ночное небо взмывают угловатые тени изготовившихся к бойне чудовищ, и генерал Виан на могучем гнедом жеребце ведет конницу Пограничья в самоубийственную атаку на сомкнутый строй демонов, а на переднем плане златоглазая леди Шандал оплакивает убитого юношу, чьи закрытые глаза, вероятно, имели тот же редкий янтарно-золотистый оттенок, и на земле, куда падают ее слезы, вырастают яркие цветы.

С трудом сглотнув застрявший в горле комок, Бианта отвернулась и двинулась вдоль стены дальше, пока не нашла то, что искала.

В отличие от большинства гобеленов, украсивших собой Большой зал, кайма этого полотнища была не красно-зеленой, что соответствовало геральдической символике Эвергарда, а имела цвет запекшейся крови, традиционно ассоциирующийся с предательством. Остановившись напротив него, Бианта пристально всмотрелась в бесстрастное лицо лорда Мьере — колдуна и изменника, перешедшего на сторону врага и предавшего Эвергард. Насколько ей было известно, волшебство, которым он владел, выглядело относительно простым и опиралось главным образом на ритуальные церемонии и короткие заклинания, однако этого оказалось достаточно, чтобы сделать армию Пограничья небоеспособной. Лорд Мьере был буквально в полушаге от полной и окончательной победы, когда предателя остановил удар кинжалом, нанесенный его собственной дочерью.

Симметрия, подумала Бианта и вздохнула. Изучая Пророчество, Би-анта поняла, что оно построено на законах сложной симметрии. В его тексте содержалось — нет, не прямое указание, а только намек на две войны между Империей демонов и Пограничьем, и поскольку исторические свидетельства о первой из них — о Вечерней войне — были скудны и отрывочны, ей так и не удалось выявить относящиеся к ней строфы и преобразовать их в уравнения математической магии. Часы, которые она провела с эвергардскими историками и менестрелями, нисколько не помогли делу: первые слишком мало знали, вторые слишком много фантазировали. Сопоставляя полученные от них сведения с текстом Пророчества, Бианта сумела выяснить только одно — что в будущей войне среди защитников Эвергарда может оказаться еще один предатель, однако это ее открытие не имело под собой строгих математических доказательств, поэтому кроме самой Бианты о нем знал только лорд Вьетрэ.

К тому же Бианта предполагала, что если она не ошиблась и законы зеркальной симметрии приложимы и к истории, Пограничье, выигравшее первую войну, должно проиграть вторую, однако об этом она не сказала никому.

— Леди Бианта?… — окликнул ее кто-то.

— Да?… — Она обернулась.

Стоявший позади нее капитан эвергардской стражи (имени его она не знала) почтительно поклонился.

— Не часто вы бываете в Большом зале, миледи.

Бианта через силу улыбнулась.

— Здесь слишком шумно, чтобы я могла спокойно работать, — сказала она. — При испытаниях новых заклинаний необходима максимальная концентрация внимания, иначе дело может обернуться большой бедой. Когда я экспериментирую в своей келье, я никому не могу причинить вреда, но здесь…

При дворе Императора ее слова были бы истолкованы как угроза, но молодой капитан только улыбнулся задумчиво и кивнул, указывая на гобелен.

— Мне стало любопытно, почему вы остановились именно возле этого полотна. Насколько я заметил, большинство избегает на него смотреть.

— Я думала о Пророчестве, — сказала Бианта, машинально перебирая в уме упрямые уравнения, которые никак не поддавались анализу. Она не сомневалась, что способ упростить, уравновесить правую и левую части есть, нужно только верно сопоставить равные члены. Если она сумеет выработать систему решения таких уравнений, перед ней откроется будущее Эвергарда и всего Пограничья, однако до сих пор ей никак не удавалось подобрать ключ к понимаю нарочито туманных формулировок и символических образов, из которых было составлено Пророчество.

— И, признаться, я очень обеспокоена… — добавила она с внезапной откровенностью.

— Мы все обеспокоены. Все — кроме, пожалуй, грудных младенцев и вот этих малышей… — ответил он, движением головы указывая на детей, затеявших на мраморном полу игру.

— Большинство… — повторила Бианта и, заметив в его глазах недоумение, пояснила: — Вы сказали: большинство людей избегает смотреть на этот гобелен. Вы тоже… избегаете?

Губы молодого человека чуть заметно дрогнули.

— Я — нет. Мне кажется, это хорошее напоминание для всех нас… Разве вы никогда не жалели, что не остались в императорском дворце?

В его тоне не было ничего, кроме искреннего интереса, поэтому Бианта решила ответить честно.

— Никогда, — твердо сказала она. — Я начала изучать матемагию, потому что маги — в том числе и те, которые принадлежат к человеческой расе — могут чувствовать себя в безопасности даже во дворце Императора… по крайней мере до тех пор, пока не совершат какую-нибудь глупость. В противном случае я могла стать либо наложницей, либо воином, но к первому я не стремилась, а для второго у меня не хватало соответствующих способностей…

Какое простое слово «глупость», подумала Бианта. Простое и даже как будто немного легкомысленное, однако страх наказания за то, что она совершила, преследовал ее годами, заставляя просыпаться по ночам от собственного крика. Однажды ей довелось видеть, как Император прикоснулся своим магическим скипетром со вставленным в рукоять «змеиным глазом» к надушенному плечу придворной дамы. Со стороны жест владыки напоминал благословение, но глаза несчастной тотчас закипели и свернулись, как яичный белок, а сквозь побагровевшую кожу проглянули осколки обугленных костей.

Капитан опустил голову.

— Простите, что напомнил вам о неприятном, миледи.

— Ничего страшного. — Бианта слабо улыбнулась. — Это было… полезное напоминание. Кстати, позвольте и мне спросить, на какие мысли наводит вас портрет лорда Мьере?

— Когда я смотрю на это лицо, то думаю о чести и о тех, кто ее потерял, — ответил капитан. — Дело в том, что лорд Мьере приходится мне прапрадедом.

Бианта несколько раз моргнула и машинально бросила взгляд на полотно. Да, сходство действительно было, но она заметила его только теперь. Потом ее взгляд остановился на красновато-коричневой кайме гобелена. Что толкнуло Мьере на предательство, спросила себя Бианта и тотчас подумала о том, что и сама она бежала из императорского дворца и нашла убежище в Пограничье. Впрочем, если тут и была симметрия, то далеко не однозначная.

— Вы полагаете, мы можем на что-то надеяться? — спросила она негромко.

Капитан слегка развел руками и посмотрел ей прямо в лицо.

— Некоторые говорят, что какие-то шансы у нас есть, иначе, мол, вы давно бы вернулись к демонам.

Бианта почувствовала, что краснеет. Чтобы скрыть смущение, она рассмеялась, хотя в этот момент ей больше всего хотелось плакать.

— Никогда не слышала, что демоны умеют прощать. Во всяком случае, своего поражения в Вечерней войне они не забыли и не простили.

— Очень жаль. — Капитан задумчиво нахмурился и, коротко поклонившись, ушел.

«Очень жаль… — мысленно повторила Бианта его последние слова. — Вот только для кого жаль — для нас или для демонов?…»

3.

Симметрия… Это слово преследовало Бианту и днем, и ночью, когда при свете масляной лампы она склонялась над текстом Пророчества. После разговора с капитаном стражи в Большом зале Эвергарда она не раз спрашивала себя, какое значение может иметь тот факт, что род лорда Мьере не прервался и что его потомки до сих пор живут в замке. Старинные песни и баллады утверждали, что у лорда-изменника была только одна дочь, которую звали Пайен, однако о том, что стало с этой юной леди после того, как она спасла Пограничье, нигде не говорилось.

А тайна Пророчества по-прежнему оставалась недоступной. Бианта продолжала думать о ней даже во сне, и не раз головокружительный калейдоскоп смещающихся проекций заставлял ее просыпаться. Часами она рылась в книгах, ища разгадку в построениях других матемагов; когда же усталые глаза отказывались ей служить, Бианта гасила свет и, сидя в темноте, перебирала в памяти свои боевые заклинания, до сих пор поражавшие ее своей безжалостной логикой. Когда утомление немного отступало, она снова зажигала лампу и возвращалась к книгам, в которых содержались аксиомы и теоремы, схемы и уравнения — сокровища бесценные… и бесполезные, поскольку использовать их она не могла.

Бианта как раз перелистывала «Трансформации» Магны Атик, когда в дверь ее кельи кто-то деликатно постучал. Отложив толстый том, она встала из-за стола и отодвинула засов.

— В чем дело? — хмуро спросила она, отворяя дверь.

Герольд лорда Вьетрэ склонился в изысканном поклоне.

— Придворные собираются в тронном зале, миледи. Милорд просил вас присутствовать.

— Хорошо, я приду.

Бианта захлопнула дверь и переоделась в парадное платье так быстро, как только смогла. На подобные собрания она ходила редко; сначала потому, что даже после клятвы на магическом мече лорд Вьетрэ сомневался в ее лояльности, потом из-за того, что, будучи чужестранкой и не зная всех тонкостей этикета, чувствовала себя неловко в окружении опытных придворных. К тому же Бианта никогда не считала себя достаточно компетентной, чтобы давать советы в области государственного управления, предпочитая вместо этого заниматься своей любимой матемагией. В любом случае, сегодняшнее приглашение на собрание государственного совета было по меньшей мере необычным — так решила Бианта, застегивая последние пряжки и втыкая последние булавки.

И она не ошиблась. В тронном зале не было ни слуг, ни музыкантов, придворные плотной толпой стояли вдоль стен и почти не переговаривались. Лорд Вьетрэ и его советники молча сидели в креслах с высокими спинками в дальнем конце зала. В воздухе ясно ощущались напряжение и тревога, но чем они были вызваны, Бианта не знала. Должно быть, получены какие-то важные известия, решила она.

Бианта заняла свое место между придворным астрологом и леди Иастр. Астролог по обыкновению хмурился; лицо леди Иастр выглядело спокойным и сосредоточенным и не выдавало никаких чувств, но Бианта, в прежние времена еженедельно игравшая с ней в шашки и рифмы, отлично знала: ее кажущееся спокойствие является верным признаком грядущих неприятностей.

Лорд Вьетрэ слегка приподнял голову и обвел собрание суровым взглядом.

— К нам прибыл гость, — сообщил он сухим и официальным тоном, какого Бианта уже давно у него не слышала. При этом ей показалось, что старый лорд бросил взгляд в ее сторону, но подумать, что все это может означать, она не успела. Двери тронного зала распахнулись, и стражники ввели внутрь молодого мужчину в черно-красном с золотом одеянии, но без меча. О том, что меч у него был, Бианта догадалась по покрою камзола. Черный, красный и золотой были геральдическими цветами Императора демонов, и никто, кроме него и его личной гвардии, не мог под страхом смерти носить одежду такого цвета и такого фасона. Да, перед Биантой был боец из свиты Императора…

Ее сын.

Почему он здесь? — подумала она, сражаясь с подступающей паникой и сжимая руки, чтобы они не дрожали. Быть может, Мартин прибыл для того, чтобы вызвать лорда Вьетрэ на поединок?

Нет, вряд ли, тотчас решила Бианта. Император не мог не знать, что Пограничье придерживается иных обычаев, да и в любом случае лорд Вьетрэ был достаточно мудр (и достаточно стар, если на то пошло), чтобы связать судьбу своей страны с исходом такой непредсказуемой вещи, как схватка на мечах.

Борясь с нарастающим в душе ощущением безнадежности, Бианта исподтишка разглядывала человека, который в одно мгновение развеял в прах дорогие ее сердцу воспоминания о белокуром мальчугане, прятавшем цветы и листья между страницами ее книг и карабкавшемся на ее стол, чтобы посмотреть в окно на тренирующихся на плацу солдат. У Мартина были такие же светлые, как у нее, волосы, да и лицом он настолько напоминал Бианту, что не заметить сходство было просто невозможно. Свободно опущенные по швам руки тоже были почти по-женски изящными, с длинными и гибкими пальцами, но Бианта не обманывалась насчет заключенной в них смертоносной силы. Она знала, какую подготовку проходят лучшие бойцы Императора, и не сомневалась: если бы Мартин захотел, никакая охрана не помешала бы ему убить Вьетрэ на месте.

Да, Мартин был ее подобием, и только глаза у него были другими. Он унаследовал их от человека, которого Бианта тщетно пыталась забыть — человека, который погиб, стремясь помешать ей бежать на восток с их общим ребенком.

Напряженная тишина в тронном зале еще больше сгустилась. Придворные, разумеется, сразу заметили сходство между пришельцем и Би-антой, но сам Мартин еще не видел матери. Стоя посреди зала, он смотрел прямо в лицо владыке Эвергарда.

Лорд Вьетрэ поднялся на ноги и вынул из ножен легендарный меч Фидор. Его магический клинок сверкал и переливался, точно был сделан из друзы горного хрусталя, в которой отразился первый луч зари, и по стенам заструились радужные блики. Придворные испуганно замерли; никто не осмеливался даже шептать. В присутствии обнаженного клинка нельзя было лгать ни намеренно, ни случайно — стоило произнести хоть одно лживое слово, и на лезвии тотчас выступали капли крови или слез. Заключенная в мече магия была способна свести с ума любого человека или демона, поэтому владыки Эвергарда старались не обнажать клинок без крайней нужды.

— Я никак не могу понять, глуп ты или, наоборот, умен, — негромко проговорил лорд Вьетрэ. — Ответь мне, кто ты такой и зачем к нам пожаловал?

— Я был мечом у пояса Императора, его поединщиком, — ответил Мартин. — И как вещь своего господина не имел имени. — Он на мгновение крепко зажмурился, потом снова открыл глаза. — Теперь меня зовут Мартин. Я пришел, потому что у Императора есть другие бойцы, чтобы выполнять его приказы. А мне эти приказы перестали нравиться.

Лорд Вьетрэ бросил быстрый взгляд на меч. Хрустальный клинок оставался чист и все так же сверкал. Мартин говорил правду.

— Не самое подходящее время ты выбрал, Мартин, чтобы переходить из одного лагеря в другой, если, конечно, ты действительно решил оставить Императора. Прости, что сомневаюсь в твоих словах, но… Я вижу, на тебе по-прежнему одеяние наших врагов, которое, кстати сказать, чуть не до полусмерти напугало стражу.

— Так получилось, — ровным голосом сказал Мартин и слегка пожал плечами. — Я покинул армию Императора, когда демоны усмиряли какую-то деревню, название которой мне неизвестно, и переодеваться было некогда. Кроме того, в походе все носят военную форму. Надеть другую одежду означало бы вызвать ненужные подозрения.

— И ты не боялся, что тебя поймают и убьют на месте? — спросил один из советников.

Мартин снова пожал плечами.

— В процессе подготовки меня обучили трем магическим заклинаниям. С помощью одного из них я могу проходить невредимым мимо стражи. Второе добавляет отваги. Третье помогает двигаться бесшумно, как тень.

Бианта бросила взгляд на магический меч. Клинок по-прежнему сиял чистым, голубовато-розовым светом.

Леди Иастр слегка откашлялась.

— Простите мое невежество, — сказала она. — Я не так хорошо информирована, как остальные, и к тому же не слишком быстро соображаю… Вы упомянули, что были «в походе»… Разве гвардия Императора участвует в регулярных военных действиях?

Мартин повернулся в ее сторону и, конечно, тотчас заметил стоявшую рядом Бианту. Он коротко вздохнул, и Бианта почувствовала, как ее лицо превращается в неподвижную каменную маску. Ей хотелось улыбнуться сыну — вернее, незнакомцу, в которого тот превратился, но она никак не могла совладать с собой.

«Ответь же!.. — взмолилась она мысленно. — Скажи, что через столько лет ты решил отыскать меня, что ты хочешь быть со мной!»

Мартин справился с потрясением.

— Я должен был предупредить, — сказал он. — Смерти я не боюсь, к ней я привык… — Его голос чуть дрогнул, но он продолжал смотреть прямо в лицо лорду Вьетрэ и не опустил взгляда. — На этот раз Император решил отправиться в поход со своей армией, поэтому сражаться с демонами вам будет особенно трудно.

При этих словах придворные не выдержали и тревожно зашептались, а леди Иастр с беспокойством взглянула на Бианту. Магический меч замерцал сильнее — его клинок отражал все оттенки страха, все краски отчаяния.

— Прошу вас, милорд, — проговорил Мартин, чуть возвысив голос.

— Позвольте мне помочь вам! Возможно, я слишком поздно понял, что война — это не только приказы, которые солдат обязан выполнять, что люди на другой стороне сражаются и умирают за свои дома, за своих близких…

«За своих близких…» — машинально повторила Бианта, глядя на спокойное, как полированный металл, лицо сына и чувствуя растущую в душе горечь. Очевидно, она произнесла эти слова вслух, так как леди Иастр предостерегающим жестом положила руку на ее предплечье.

— Но я все-таки это понял, — продолжал Мартин, — и поэтому прошу: разрешите мне помочь вам или убейте меня! Полагаюсь на вашу мудрость, милорд. Хочу лишь добавить, что какое бы решение вы ни приняли, вы выиграете, так как лишите Императора одного из лучших бойцов.

Его лицо было бледным, почти как свет, исходивший от клинка Фидор. Затаив дыхание, Бианта ждала, что ответит Вьетрэ.

Лорд медленно спустился с тронного возвышения и встал перед Мартином. Лицо владыки Эвергарда выражало озабоченность, тревогу

— и непреклонную решимость.

— Готов ли ты поклясться в верности жителям Пограничья и его владыке? — спросил он.

— Да, — не колеблясь ни секунды, ответил Мартин.

Да, мысленно повторила Бианта, сражаясь с терзающими душу сомнениями. Когда она пришла в Эвергард, то ничего не знала о том, какими свойствами обладает меч Фидор. Маг-кузнец, выковавший клинок, пожертвовал своей жизнью, но создал оружие, которое гарантировало, что в Пограничье никогда больше не появится предатель, подобный лорду Мьере. Ну, или почти гарантировало… Много лет назад лорд Вьетрэ допрашивал Бианту точно так же, как сейчас он допрашивал Мартина, и обнаженный меч в его руках словно зеркало отражал скрытые за словами мысли, помогая обнаружить любую ложь.

Но, как впоследствии узнала Бианта, это было не единственное свойство волшебного клинка. Только много позднее Вьетрэ рассказал ей, что меч Фидор убивал всякого, кто посмеет принести на нем ложную клятву. Когда-то давно один из претендентов на трон Эвергарда поклялся на нем служить народу Пограничья верой и правдой — и упал замертво. В другой раз стражник, охранявший первую леди Эвергарда, разбудил свою госпожу за три часа до рассвета, чтобы предупредить о заговоре, участником которого был. Когда-то он тоже принес присягу на мече, поэтому, выйдя из покоев госпожи, стражник отправился к дверям сокровищницы, где обычно хранился волшебный клинок, и пронзил себе грудь кинжалом. С точки зрения поэзии, это, наверное, было и красиво, и эффектно, но Бианте совсем не хотелось, чтобы ее сын стал героем новой легенды, связанной с магическими возможностями меча. Интересно, подумала она вдруг, как чувствовала себя Пайен, когда странствующие менестрели начали распевать о предательстве ее отца на всех перекрестках?

Между тем Мартин положил руку на прозрачное, как стекло, лезвие.

— Клянусь, — сказал он и, с трудом сглотнув, бросил быстрый взгляд в сторону матери.

Но даже теперь она не могла полностью доверять ему — просто не могла, и все. Слишком долго Мартин носил черно-красно-золотой камзол, какой был у его отца. Поэтому Бианта опустила взгляд и смотрела в пол до тех пор, пока собрание не закончилось.

4.

— Есть что-то глубоко порочное в том, чтобы играть в глупые игры, когда наш мир вот-вот прекратит свое существование, — задумчиво промолвила леди Иастр, вертя в руках только что выигранную шашку.

Бианта неуверенно улыбнулась, пытаясь одновременно обдумать ответ и свой ход.

— Если бы я заперлась в своей келье, то мысли о скорой гибели всего, что мне дорого, свели бы меня с ума, — сказала она наконец, передвигая свою шашку на новое поле. Уже в который раз, наблюдая симметрию игры — красное на черном, черное на черном, — она задумывалась о том, как каждый сделанный ход меняет первоначальный порядок на доске.

— Говорят, Мартин предложил какой-то маневр, который помешал демонам захватить мост в Сильвербридже.

Бианта подняла голову и поглядела на озабоченное лицо леди Иастр.

— Приятно слышать, — сказала она. — Особенно если учесть, что теперь у Императора есть еще одна причина желать Пограничью поражения.

— Уж конечно, ты не думаешь, что Мартину стоило остаться при дворе Императора! — фыркнула леди Иастр.

«Но ведь он служил ему много лет!» — подумала Бианта, но сказала только:

— Твой ход.

Леди Иастр снова фыркнула.

— Хочешь сменить тему? — проговорила она насмешливо. — Ничего не выйдет, дорогая, меня так просто не собьешь. Ведь и ты тоже когда-то жила во дворце, не так ли?

— Да, — согласилась Бианта. — И я, наверное, никогда об этом не забуду.

Действительно, она никогда не забывала о своем прошлом. В первые годы своей жизни в Эвергарде Бианта вздрагивала каждый раз, когда за дверями ее кельи раздавались чужие шаги. В такие моменты ей всегда представлялся опускающийся на ее плечо скипетр Императора со вставленным в рукоятку «змеиным глазом».

— Но я бежала из страны демонов в более спокойные времена, — добавила Бианта, немного подумав. — Конечно, это серьезный проступок, но ведь я была человеком и, следовательно, с точки зрения демонов, мало чем отличалась от безмозглого животного. Кроме того… — Бианта прерывисто вздохнула, — кроме того, у них остался мой сын. Возможно, они сочли это достаточным наказанием и не пытались уничтожить меня.

Леди Иастр покачала головой и сделала ход.

— Как бы там ни было, — проговорила она задумчиво, — теперь он здесь. И, может статься, Мартин — наша единственная надежда.

— Именно это и беспокоит меня больше всего, — сказала Бианта.

Даже сейчас, за игрой, требовавшей от нее мобилизации всех мыслительных способностей, Бианта не могла не думать о сыне. После собрания в тронном зале она видела его во дворе замка. Мартин вел учебный бой с лучшими солдатами лорда Вьетрэ, а целитель и несколько придворных заклинателей внимательно следили за тем, чтобы бывший поединщик Императора никого не покалечил ни случайно, ни намеренно. За общими обедами в Большом зале она старалась занять место за дальним концом длинного стола, и все же за звоном посуды, разговорами и шелестом платьев она слышала, как Мартин и лорд Вьетрэ беседуют друг с другом. Судя по всему, владыка Эвергарда и его придворные полностью доверяли молодому человеку, а она — его мать — все еще сомневалась.

Подобно маятнику, мысли Бианты переходили от собственного сына к Пайен, от Мартина к лорду Мьере. По вечерам, когда она прогуливалась перед сном по крепостным стенам, холодное дыхание измены чудилось ей в каждом шорохе, в звуке шагов замковой стражи, и тогда она вспоминала лорда Мьере и историю Вечерней войны. Бианта никогда не была настолько легкомысленна, чтобы доверять каждому слову, которое менестрели распевали по праздникам на базарной площади, и все же старинные баллады обладали какой-то особой способностью подхлестывать ее страхи.

Сталкиваясь с фрагментами исторических хроник и ежедневными военными донесениями, Бианта пыталась проецировать настоящее на прошлое, сражение на сражение, предательство на предательство. И каждый раз, терпя неудачу, она в сердцах проклинала Пророчество, страницы которого никак не желали открывать ей свой тайный смысл. В один из таких моментов, когда в бессильной ярости Бианта готова была изорвать пергамент в клочья, в дверь ее кельи кто-то постучал.

Мартин? — невольно подумала Бианта, хотя она, конечно же, сразу узнала властную манеру лорда Вьетрэ и, открывая дверь, испытала одновременно и облегчение, и разочарование.

Шагнув через порог, старый лорд оглядел ее с ног до головы и улыбнулся.

— Мне кажется, миледи, в последнее время вы слишком много работаете, — сказал он.

— Слишком много работаю?… — удивленно повторила Бианта, отступая в сторону, чтобы дать ему пройти. — Едва ли, милорд… Кроме того, солдаты ежедневно тренируются, потом идут в бой и погибают, но вы же не говорите им, что они слишком много работают!..

— У вас разная работа, моя дорогая.

Лорд Вьетрэ принялся расхаживать по келье из стороны в сторону, время от времени бросая любопытные взгляды на книжный шкаф и разложенные на столе свитки и раскрытые фолианты. В конце концов он остановился рядом с Биантой и опустил ей руку на плечо.

— Я хочу, чтобы вы отдохнули, Бианта. — Старый лорд нахмурился. — Я имею в виду настоящий отдых, а не лежание в постели с одной из ваших заумных книг… Когда дело касается таких тонких материй, как матемагия, даже легкое утомление может стать серьезной помехой.

Бианта слегка наклонила голову и посмотрела на него исподлобья.

— Вы пришли, чтобы сказать мне только это, милорд? — спросила она. — Или у вас была какая-то другая причина увидеться со мной?

Лорд Вьетрэ остановился посреди комнаты.

— Была, миледи.

— Какая же?

— Мартин, — без обиняков заявил старый лорд, и Бианта невольно поморщилась.

— Вот как? — спросила она, чтобы что-нибудь сказать.

— Да. Вы причиняете мальчику боль, миледи. Он живет в замке уже несколько дней, а вы до сих пор не перекинулись с ним и парой слов.

Бианта слегка приподняла бровь.

— Он давно не мальчик, милорд, и вы отлично это знаете. — Ее голос предательски дрогнул, но Вьетрэ сделал вид, будто ничего не заметил.

— Я уже стар, Бианта, и для меня даже вы — упрямая девчонка, которая не слушает доброго совета и не хочет отдохнуть, когда это необходимо. Я хочу, чтобы вы, во-первых, сделали перерыв, а во-вторых, перестали прятаться и поговорили со своим сыном. — Он слегка улыбнулся. — Даже я не вижу причин, чтобы ему не доверять, хотя годы управления страной сделали меня настоящим параноиком.

— Правда?… — Бианта задумчиво провела кончиками пальцев по своему экземпляру Пророчества — пергаментному свитку, который за годы и годы тщательного изучения утратил свойственную выделанной коже шероховатость и залоснился. С какой стороны ни посмотри, старый лорд дал ей хороший совет, но… но армия демонов продолжала двигаться к Эвергарду.

— Я собираюсь отправить Мартина в Сильвербридж, — сказал Вьетрэ, внимательно наблюдавший за выражением лица Бианты. — Мои воины еще удерживают мост, но уже сейчас ясно, что остановить демонов мы не сможем — сможем только задержать. Я еще не разговаривал с советниками, однако, похоже, нам придется отступать в Олтгард. — Он вздохнул. — Мартин и его отряд будут отвлекать противника, давая возможность основным силам отойти в глубь страны.

Бианта едва сдержала изумленное восклицание — так потрясли ее слова старого лорда. Вьетрэ заметил ее удивление.

— Солдаты ему верят, — заметил он. — Мартин превосходный тактик — один из лучших, какие когда-либо были в Эвергарде. Думаю, он нас не подведет.

Бианта зажмурилась.

— Это большой риск, милорд, — проговорила она с усилием. — Не лучше ли было поставить во главе отряда кого-нибудь другого?

— Я хотел сообщить вам это до того, как объявлю о своем решении остальным, — сказал старый лорд, не ответив на ее вопрос.

— Благодарю, милорд. — Бианта присела в легком реверансе (у нее подгибались колени) и добавила: — Быть может, вы знаете, где сейчас Мартин?

Вьетрэ грустно улыбнулся.

— Бродит по стенам замка, я полагаю. Он поднимается туда каждый вечер в надежде встретить вас, миледи.

Бианта кивнула и, когда старый лорд ушел, отправилась разыскивать сына. Довольно скоро она заметила его на площадке южной башни, где тот сидел на каменной скамье. Он был в красно-зеленой форме солдат Эвергарда, и это привело Бианту в замешательство. Казалось, ее разум отказывается воспринимать сына иначе, чем в красно-черном с золотом камзоле Империи, в котором она впервые увидела его в тронном зале.

Заслышав ее шаги, Мартин повернулся и встал. Из-за его плеча выглядывала рукоять длинного меча.

— Мама?… — проговорил он, пряча руки за спину.

— Да, это я. — Бианта неохотно приблизилась.

— Мама… — повторил Мартин, и лунный свет отразился в его глазах, заблестел в каплях слез, катящихся по его лицу. — Я помню… — добавил он ровным голосом, в котором не было ни упрека, ни сожаления. — Мне было семь лет, и ты велела мне собирать вещи. Потом ты ссорилась с папой…

Бианта кивнула. Тогда Мартину действительно исполнилось семь, и он достиг возраста, когда должна была начаться его подготовка мага или солдата. В обоих случаях он лишался той минимальной защиты, которую давал ему статус родителей, и это стало одной из причин, побудивших ее задуматься о побеге. Бианта никак не могла решиться на этот рискованный шаг, и только когда ждать дольше стало уже нельзя, предложила мужу покинуть дворец и укрыться в Пограничье или в каком-нибудь другом королевстве, расположенном на востоке. В том, что она сумеет его уговорить, Бианта не сомневалась. Муж очень любил ее; во всяком случае, он никогда не пользовался услугами дворцовых куртизанок, женщин и демониц, обслуживавших фаворитов Императора.

Но она просчиталась. Бианта до сих пор помнила, как быстро недоумение, появившееся на лице мужа при первых же ее словах, уступило место гневу. Да как только она могла подумать о том, чтобы покинуть Императора, который дал им убежище и кров?! А вот о том, что Император погубил многих и многих, муж и слышать не хотел. Бианта, напротив, никак не могла привыкнуть к жестокости, которая не только была самой яркой чертой характера демонов, но входила в их повседневную рутину — как, например, необходимость принимать пищу или ложиться спать. Она хорошо помнила одну из племянниц Императора, скомпрометированную неудачной дуэлью, — та была вынуждена проскакать верхом на лошади несколько десятков миль, чтобы — оказавшись в нужном месте в нужное время — восстановить свою репутацию. Чуть ли не на глазах Бианты демоны растерзали бледноглазого профессионального убийцу только за то, что, выполняя свою «работу» (по приказу Императора он зарезал мятежную властительницу Рейсского княжества в ее собственной спальне), бедняга оставил улики. А дети, которых хладнокровно топили в крепостном рву, потому что после эпидемии чумы они ослепли?… Справедливости ради следовало заметить, что демоны проявляли жестокость и бездушие как по отношению к живущим среди них (и под их властью) людям, так и по отношению друг к другу, но это обстоятельство Бианту совершенно не утешало.

— Я стоял в дверях и пытался понять, что случилось, — продолжал Мартин. — Потом папа заплакал…

«Это когда я сказала, что если он не пойдет с нами, я уйду сама и заберу ребенка», — вспомнила Бианта.

— …Заплакал, вынул меч и напал на тебя…

— …И тогда я его убила, — закончила Бианта с пересохшим ртом.

— Я хотела забрать тебя с собой, но ты не пошел — сказал, что не можешь оставить его. Ты тоже плакал, а я… У меня уже не было времени все тебе объяснить, к тому же я боялась, что на шум прибежит дворцовая стража… Вот почему я ушла одна. Остаться я не могла. После того как я убила одного из высших офицеров армии Императора, меня бы непременно казнили. Твой отец… Мне жаль его, хотя теперь я знаю, что Император был для него дороже, чем ты или я.

— Пожалуйста, не бросай меня больше… — чуть слышно попросил Мартин. Он стоял, напряженно выпрямившись, и лицо его казалось суровым и вместе с тем каким-то растерянным. Луна зашла за тучу, и в темноте смутно белели лишь его волосы и полудрагоценный камень в рукоятке меча за плечом.

— Но ведь ты, кажется, скоро уезжаешь… — проговорила Бианта.

— Да, завтра я еду в Сильвербридж, — подтвердил Мартин.

— И, наверное, будешь сражаться в первых рядах?

— Это было бы… неразумно. — Мартин на мгновение крепко сжал губы. — Ведь я буду командовать, отдавать приказы…

— Ты будешь приказывать людям убивать. — «И умирать», хотелось ей сказать, но слова застряли в горле.

Мартин спокойно встретил ее взгляд.

— Война есть война, мама.

— Да, — согласилась Бианта. — Сейчас идет война, но раньше… Я знаю, что значит состоять в гвардии Императора, быть его карающим мечом. Другие только слышали об этом, но мало кто знает, каково это

— лежать без сна и вспоминать пятна крови на светлом ковре, вздрагивать от сдавленных криков в ночи… Скольких убил твой меч, Мартин?

— Когда я понял, что сбился со счета, я последовал за тобой.

Луна снова показалась из-за облака, и Бианта увидела, что, хотя

слезы на его лице высохли, в глазах стоит боль.

— Когда я потерял им счет… — повторил Мартин.

Бианта молчала. Молчанием она закрывалась от него, как щитом, хотя знала: достаточно одного слова, и все барьеры рухнут.

Мартин поднял руку, замер на мгновение, снова опустил.

— Я хотел поговорить с тобой хотя бы один раз. Поговорить до того, как уеду в Сильвербридж…

Бианта не выдержала и улыбнулась. На лице Мартина появилась ответная робкая улыбка. Сейчас он выглядел почти так же, как тот семилетний мальчуган, и все же… Все же Бианта по-прежнему ему не доверяла. Смутное подозрение, что Мартин знает способ нарушить данную Вьетрэ клятву, не покидало ее. Бианта знала коварство Императора. Он вполне мог послать Мартина в Пограничье, чтобы тот, втершись в доверие к лорду Вьетрэ, погубил его с помощью какого-нибудь хитроумного плана. Или проще: Мартин явился сюда, чтобы предать свою мать, которую он однажды уже бросил — или она бросила его; как было на самом деле, Бианта сказать не могла. Уже не могла…

— Что ж, поезжай, — сказала она, стараясь, чтобы в ее тоне не было ни обещания, ни угрозы. Затем она повернулась и, не прибавив больше ни слова, пошла прочь, оставив его одного ждать рассвета.

5.

Четыре дня спустя Бианта, бессильно опустив руки, стояла перед своим книжным шкафом, и только взгляд ее с лихорадочной торопливостью скользил по полкам, прогибавшимся под тяжестью рукописных фолиантов, посвященных различным аспектам математической магии. Одни были написаны убористым, угловатым почерком демонов, другие — изысканной, с росчерками вязью Пограничья. Бианта просмотрела их все, но так и не нашла решения мучившей ее проблемы. И все же она была уверена, что подсказка где-то там, на одной из пожелтевших от времени страниц, вот только на какой?… И снова — в который уже раз — Бианта пожалела, что не наделена способностями к магическим дисциплинам, которые опирались бы не на заученные наизусть выверенные доказательства и строгие теоремы, а на вдохновение, импровизацию, интуицию. Впрочем, насколько ей было известно, Пророчество не поддавалось и этим наукам.

Ах, если бы проблему можно было решить прямым перебором вариантов, подумала Бианта и вдруг застыла, пораженная новой мыслью. Пророчество описывало отнюдь не идеальные миры, с которыми она привыкла иметь дело. В нем были переплетены реальные события, являющиеся результатом взаимодействия, столкновения демонов и людей между собой и друг с другом. Это обстоятельство обуславливало особую сложность причинно-следственных связей. Даже придворный астролог как-то признался ей в частной беседе, что его предсказания точны, лишь покуда они не имеют никакого отношения к людям. По его словам, влияние человеческого фактора не поддавалось практическому анализу и способно было испортить самым тщательным образом составленный прогноз. Ту же ошибку допустила и она, когда попыталась привести к линейному виду такую сложную вещь, как поэзию.

Эвергардский казначей как-то упрекнул ее в том, что она изводит на свои исследования слишком много бумаги, и хотя он просто шутил, с тех пор Бианта старалась расходовать драгоценный материал как можно экономнее. В результате в одном из ящиков ее стола скопилась довольно толстая стопка чистых листов. Сейчас она достала их и, положив на стол, развернула Пророчество. Немного поразмыслив, Бианта достала из шкафа трактат Сариэли «Об умозрительных построениях, заклинаниях и вещах еще более странных» и открыла на одной из закладок, чтобы освежить в памяти стихотворение из четырехсот строф: Сариэль Рисская на полном серьезе считала себя поэтессой. Над этой книгой, полной искусно выполненных гравюр, тщательно прорисованных схем и сложных графиков, которые сама Сариэль называла «патологемами» из-за их непредсказуемого и необъяснимого поведения, Бианта просидела несколько вечеров, но уверенности в том, что она все поняла правильно, по-прежнему не было.

Да, как и в самом начале своего исследования, Бианта могла опираться только на законы симметрии — единственные правила, которые действовали и в мире чисел, и в мире людей. Симметрия определяла положение черных и красных фишек на клетках шахматной доски; симметрия придавала изысканную форму стихотворению, которое начиналось и заканчивалось одним и тем же четверостишием; симметрия лежала в основе музыкальной пьесы, в которой повторялась одна и та же последовательность звуков. Раздумывая над этим, Бианта припомнила песню, которую странствующие менестрели исполняли в Большом зале Эвергарда примерно неделю назад. Голоса один за другим вплетались в общий хор, который, в свою очередь, повторял партию каждого певца, но уже в другой тональности. Это напоминало и отражение в зеркале, и «патологемы» Сариэли, где каждый пропорциональный отрезок вызывал появление сразу нескольких подобных отрезков, уже не укладывавшихся в общую закономерность.

Присев за стол, Бианта заново перечитала Пророчество, пытаясь найти в нем примеры подобной симметрии, которые столь долго избегали ее пытливого взора. Решение было в них или где-то рядом — теперь Бианта в этом не сомневалась, вот только как его найти?

Так она проработала не один час, боясь даже встать из-за стола, чтобы не пропустить что-то важное. Вода в кувшине, к которому она то и дело прикладывалась, давно закончилась, но Бианта не посмела даже позвать слугу, чтобы тот принес ей новый, ибо появление постороннего человека могло отвлечь ее от работы, рассеять внимание. Игнорируя боль в пересохшем горле, Бианта сдвинула на край стола трактат «Об умозрительных построениях…» и положила на его место раскрытое на «Примечаниях…» исследование Магны Атик «О бесконечности». Магна Атик и Сариэль Рисская жили в одно и то же время, но это было, пожалуй, единственным, что их объединяло. Во всем остальном они были полными противоположностями и как личности, и как мыслители. Взять хотя бы эту таблицу приближенных значений некоторых форм — цветов и решеток, папоротников и кружев, которые не могла бы создать ни одна смертная плетельщица; Сариэль Рисская, несмотря на свое воздушное имя, оперировала предметами более приземленными.

Но больше всего Бианту поразила страница, где были описаны сложенные из множества многоугольников формы, характеризующиеся различными «патологиями», как назвала их Атик. (В этом словечке Бианте почудился плохо замаскированный выпад в адрес Сариэли с ее «патологемами».) Магна Атик, впрочем, пошла дальше, спроецировав свое «многоугольное формообразование» в бесконечность.

Но даже эти весьма сложные материи казались Бианте пустяком, по сравнению с Пророчеством, которое, имея дело с живой жизнью, отличалось куда большей сложностью и многоплановостью, чем любые построения самых изощренных человеческих умов. Что если, думала она, найденный Магной способ — всего лишь один из множества алгоритмов решения, одна из множества возможностей? Безусловно, комплексный подход необходим, но что это за подход? Как, с какой стороны следует подойти к Пророчеству, чтобы постичь его потаенный смысл и одновременно учесть все вероятности?… Быть может, стоит… Но понять, что же ей следует сделать, Бианта была уже не в силах. Магна Атик создавала свои «Бесконечности» всю жизнь, и до Бианты никто из матемагов не занимался сколько-нибудь систематическим и глубоким изучением этого трактата. Взять его, что называется, «с наскока» было невозможно, к тому же после нескольких часов напряженной работы глаза Бианты слезились и закрывались сами собой, а утомленный мозг отказывался воспринимать полученную информацию. Но больше всего ей мешала необходимость найти решение как можно скорее, чтобы успеть спасти Пограничье от орд Императора.

Осознав, что сегодня она ничего больше не добьется, Бианта задула лампу и забралась под одеяло. Голова ее буквально раскалывалась от боли, но под сомкнутыми веками по-прежнему ярко горели три слова: Симметрия, Патология, Бесконечность.

6.

Когда несколько дней спустя Бианта бесцельно блуждала по коридорам замка, пытаясь отделаться от навязчивых мыслей о возможном смысле Пророчества, ей повстречалась леди Иастр.

— Они вернулись, — негромко сказала она, тронув Бианту за плечо. — Я подумала, ты захочешь их встретить…

— Кого — их? — слабо удивилась Бианта, все еще во власти собственных размышлений.

— Твоего сына и других — тех, кто уцелел в сражении у моста Сильвербридж.

«Тех, кто уцелел…» — Бианта закрыла глаза и обхватила себя руками за плечи, пытаясь унять дрожь.

— Ах, если бы демоны оставили нас в покое! — непроизвольно вырвалось у нее.

Леди Иастр грустно кивнула.

— К сожалению, это вряд ли случится. Я слышала, Император хочет сам вести свои войска на штурм Эвергарда. Ну, идем же…

— Я не могу, — проговорила Бианта, чувствуя, как весь огромный замок начинает медленно вращаться. Он кружился все быстрей и быстрей, и из серых каменных стен глядели на нее голодные, налитые кровью и злобой глаза. — Передай ему… передай Мартину: я рада, что он вернулся.

Это было единственное, что пришло ей в голову — единственное, что она хотела и могла сказать сейчас своему сыну. Трагизм их общего положения дошел до нее в полной мере, и мысли Бианты вновь обратились к Пророчеству.

— Но послушай же! — воскликнула леди Иастр, однако Бианту ничто уже не могло остановить. Чуть ли не бегом она бросилась в свою келью, где ждали ее магические манускрипты.

Некоторые подробности сражения у моста она узнала, прислушиваясь к обрывкам разговоров за общей трапезой, к перешептыванию слуг. Император, очевидно, не на шутку разозленный упорством жителей Пограничья, не просто покинул свой дворец, но и лично принял участие в битве. Это, впрочем, не слишком удивило Бианту — чего-то подобного следовало ожидать. Встревожило ее другое. Один из герольдов упомянул, что Император поражал бойцов Пограничья не мечом, а своим кошмарным жезлом со «змеиным глазом». Насколько было известно Бианте, магический жезл или скипетр, который был не просто оружием, но и символом могущества демонического владыки, ни при каких обстоятельствах не должен был покидать пределов Империи. Тот факт, что Император использовал его в бою, мог означать только одно (а при мысли об этом Бианте едва не стало дурно) — демоны уже считают Пограничье своей территорией. По свидетельству очевидцев, магический жезл превратил воспетый во множестве баллад серебряный мост Сильвербридж в пригоршню бурой ржавчины и гнилых бревен, после чего армия демонов двинулась дальше к Эвергарду.

Готовясь к долгой и трудной осаде, лорд Вьетрэ распорядился отправить на восток тех, кто не был необходим при обороне замка, а также женщин и детей. Все остальные были готовы сражаться. И умереть, как считала Бианта. Та же мысль, похоже, владела многими. Учебные бои между солдатами, которые она наблюдала из окна кельи, становились все более ожесточенными, а слуги перестали улыбаться и сплетничать. Бианта и леди Иастр тоже не играли больше ни в шашки, ни в рифмы, решив, что сейчас это было бы неуместно, хотя Бианте иной раз и хотелось как-то отвлечься от мрачных мыслей и напряженной работы.

Мартина она видела всего несколько раз, да и то мельком. Бианта, впрочем, не могла не заметить, какую печать наложили на него усталость и тревога. Его лицо осунулось и почернело, щеки ввалились: казалось, он пережил ужасную пытку, от которой до сих пор не оправился. Чисто по-матерински Бианта жалела сына, однако утешить его ей было нечем. Пророчество по-прежнему хранило свою тайну, и Бианта казалась себе беспомощной и никчемной. Наверное, Мартин, в свою очередь, о чем-то догадывался, поскольку старался как можно реже попадаться матери на глаза.

Неприятельская армия приближалась, и наконец настал день, когда, стоя на площадке одного из бастионов, Бианта смогла различить на горизонте оранжевое зарево лагерных костров и голубоватый блеск магических молний. Напряженная атмосфера в замке сгустилась еще больше; не слышно было шуток и смеха, а в редких разговорах звучали нотки отчаяния и покорности судьбе.

Однажды утром Бианту разбудил пронзительный рев боевых труб, и она поняла, что осада Эвергарда началась. Торопливо одевшись и не сказав никому ни слова прощания (хотя кое-кто и попрощался с ней, боясь, что сегодняшний день может стать последним в их жизни), она заняла свое место на крепостной стене и с мрачным удовлетворением следила за тем, как лучники посылают стрелу за стрелой в атакующие порядки демонов. Потом в тылу демонского войска вспыхнула и поплыла к замку магическая шаровая молния, и лучники схватились за щиты, чтобы отразить нападение, а Бианта поддержала их своими заклятиями. Первую атаку удалось отбить сравнительно легко. Демоны отступили, чтобы изготовиться к новому штурму, и Бианта, воспользовавшись передышкой, начала сплетать новые, более могущественные заклинания, призывая силы, для управления которыми требовались глубокие знания и точный расчет. Никаких затруднений она, однако, не испытывала: необходимые формулы Бианта заучила наизусть, как запоминают слова понравившейся песни. В первом заклинании были собраны все разновидности боли, которую могли испытывать демоны, а от нее требовалось преобразовать их в смерть. Наконец было произнесено последнее слово, и перед глазами Бианты поплыл багровый туман, так как неотъемлемым компонентом матемагических колдовских формул была душа самого заклинателя. Она, впрочем, была почти благодарна застлавшей глаза пелене, избавлявшей ее от необходимости смотреть, как корчатся в муках и падают убитые враги. Бианта почти приветствовала собственные страдания, хотя и знала, что ей придется применить заклинание еще не раз, прежде чем маги противной стороны сумеют составить контрзаклинание. Именно по этой причине, кстати, адепты математической магии никогда не принимали непосредственного участия в сражениях: чтобы составить атакующее заклятие или разработать действенную защиту от матемагической атаки требовались время и глубокая концентрация внимания. Порой на то, чтобы выяснить, какая формула лежит в основе того или иного заклинания, уходили годы и даже десятилетия напряженного труда. Вдохновение и импровизация на поле боя не приветствовались. Правда, они позволяли получить необходимый результат несравнимо быстрее, однако в большинстве случаев полагаться на них было слишком рискованно: Бианта знала немало случаев, когда крошечная ошибка в наскоро составленном заклинании приводила к гибели мага.

К полудню она, однако, почти перестала замечать громоздящиеся под стенами замка груды окровавленных тел. Прислонившись спиной к холодному камню, Бианта, не отрываясь, смотрела туда, где, выстроившись правильным каре, неподвижно стояла гвардия Императора, похожая на грозовую тучу, оплетенную золотисто-багровыми зигзагами молний. В центре строя должен был находиться и сам Император, вооруженный магическим скипетром с оправленным в платину и золото «змеиным глазом», который Бианта так хорошо помнила. Подумала она и о магическом мече лорда Вьетрэ и в который раз прокляла невразумительный текст Пророчества, которое так и не поддалось ее усилиям. Было весьма соблазнительно противопоставить меч Фидор скипетру Императора, но Бианта понимала, что это было бы слишком просто. Кроме того, логичности подобного предположения противоречил сам факт присутствия на поле боя Императора, который решился бы на столь рискованный шаг только в случае, если бы был абсолютно уверен в скорой победе.

Быть может, он рассчитывает, что Мартин поможет ему? — эта мысль заставила Бианту похолодеть от ужаса. Ее догадка более чем вероятна. Нужно срочно найти Вьетрэ и предупредить его, решила она. Бианта знала, где сейчас может находиться старый лорд, и бросилась туда прямо по стене замка, пренебрегая опасностью быть подстреленной снизу.

— Милорд! — закричала она на бегу, заранее страдая, ибо рядом с серебряной шевелюрой лорда Вьетрэ, командовавшего обороной замка, разглядела светлые волосы сына. — Милорд! Император… — Она споткнулась и едва не упала, но сумела удержаться на ногах и побежала еще быстрее.

Вьетрэ повернулся в ее сторону, и тут это случилось.

Одетая в черно-красные с золотом камзолы гвардия сдвинулась с места и пошла вперед. Император, слегка приподнявшись в открытом паланкине, поднял скипетр. В лучах солнца сверкнул зеленый «змеиный глаз», потом все заволокло мраком. С каждой минутой непроглядная мгла все ближе подступала к стенам Эвергарда. Звуки боя стихли, и воцарилась полная тишина, казавшаяся особенно грозной после гулких ударов, звяканья металла о металл и предсмертных воплей.

Уже в следующее мгновение заклинание Императора закончило свое действие, оставив после себя новые груды мертвых тел. Повсюду, куда ни падал взгляд Бианты, она видела изуродованные трупы, расщепленные щиты и погнутые мечи. Казалось, даже пронзительный холодный ветер утратил свою свежесть и стал похож на тлетворное дыхание больного чумой.

Не сразу удалось Бианте совладать со своими эмоциями. Лишь взяв себя в руки, она обратила внимание, что демоны, случайно оказавшиеся на пути магического облака, тоже мертвы. Должно быть, поняла она, Император выдвинулся так далеко вперед, потому что хотел сберечь собственных солдат, а не потому, что знал — среди защитников Эвергарда находится его лазутчик. Во всяком случае, ей хотелось думать именно так, ибо в противном случае все они были обречены.

Впрочем, положение защитников замка и без того было тяжелым. Многие, слишком многие погибли, а Бианта и другие маги Эвергарда могли только бессильно наблюдать за этим, не в силах ничего изменить.

— О, боги!.. — пробормотал лорд Вьетрэ. — Еще один такой удар, и нам конец.

— Это скипетр, — охрипшим голосом пояснил Мартин. — Одно из его имен, которые нельзя произносить вслух, на языке демонов означает Разложение.

Бианта посмотрела на ворота замка и внезапно чихнула. Ее ноздри раздражала какая-то мелкая пыль, хотя совсем недавно никакой пыли в воздухе не чувствовалось — ветром ее относило в сторону. Потом она заметила, что трупы павших — и демонов, и людей — разлагаются и гниют буквально на глазах. Их плоть чернела и кусками отваливалась от костей, обнажая желтоватые скелеты; могучие стены Эвергарда, сложенные из крепкого серого камня, покрылись паутиной трещин и начали осыпаться в тех местах, где их коснулось черное облако.

Пока Бианта оглядывалась по сторонам, Мартин взял себя в руки и принялся выкрикивать приказы, стремясь увести уцелевших воинов со стены, прежде чем она рухнет. Бросив быстрый взгляд в сторону матери, он быстро сказал:

— Нужно спуститься вниз, здесь оставаться опасно. Заклятие разложения может распространиться, и тогда… К вам это тоже относится, милорд.

Вьетрэ коротко кивнул и предложил Бианте руку. Мартин спускался первым, выбирая лестницы и переходы, которые казались наиболее надежными. Позади них со стуком и скрежетом рассыпалась каменная кладка, оседали в облаках пыли зубцы стены, обрушивались бойницы. Изрядный валун упал и разлетелся на мелкие кусочки совсем рядом с Биантой, но она только поморщилась.

— …использовать свой скипетр еще раз? — услышала она окончание фразы лорда.

— Нет! — хором ответили Бианта и Мартин, потом Бианта пояснила: — Без кровавых жертвоприношений, да еще так далеко от Храма, где находится источник магической силы Императора, это невозможно. Во всяком случае на камень или дерево скипетр больше не подействует. Но если прикоснуться им к живой плоти…

Вскоре они сошли вниз и оказались в относительной безопасности, среди тех, кто спустился с разваливающейся стены раньше.

— Как насчет Пророчества, леди Бианта? — спросил старый лорд и, глядя на разбросанные повсюду тела, страдальчески скривился.

— Пророчества?… — удивился Мартин, глядя на Вьетрэ и мать с каким-то странным выражением на лице. Было вполне вероятно, что за те несколько дней, которые Мартин провел в Эвергарде, он ничего не слышал о Пророчестве, а если и слышал, то не понял, в чем дело. Бианта, во всяком случае, сомневалась, что у ее сына нашлось время слушать песни и баллады странствующих менестрелей. А если и нашлось — что с того? Так ли это важно?… Главное — теперь Бианта убедилась: Мартин не предатель. Как видно, боги услышали ее молитвы и смилостивились над ней и ее сыном. Вот только надолго ли?

С трудом сдержав рвущийся из груди вздох, Бианта огляделась, прислушиваясь к стонам и крикам раненых, и вдруг в ее мозгу сам собой возник ответ на мучившие ее вопросы.

Да, теперь она была уверена, что нашла решение — одно из множества возможных. Перспектива — вот в чем ключ к загадке. В Пророчестве говорилось о двух войнах между демонами и людьми. «Ритмы, рифмы и двусмысленные образы» — так она сказала когда-то лорду

Вьетрэ, характеризуя древний документ. Действительно, весь текст Пророчества пронизывала странная (не сказать ли «патологическая»?) симметрия, однако размышляя о Вечерней войне и предательстве лорда Мьере, Бианта почему-то не подумала о том, что во второй войне изменник может оказаться в стане демонов. Изменник, который предаст Императора, а не народ Пограничья!

Стоп, сказала она себе. Только не торопиться. В первой войне лорд Мьере предал Эвергард и погиб от руки Пайен. Налицо был конфликт дочери и отца, тогда как она и Мартин были матерью и сыном, однако, как Бианта уже убедилась, когда дело касалось взаимоотношений людей, симметрия проявляла порой себя самым причудливым образом. Зеркало давало искаженное отражение. Мартин не обязательно должен был погибнуть. Народ Пограничья еще мог одержать победу.

— Император все еще там, под стенами замка, — негромко сказал лорд Вьетрэ. — Если бы кто-то остановил его, мы могли бы удержать крепость. И, возможно, даже победить в войне.

— Вы говорите о вызове, о поединке?! — ахнула Бианта, забыв, что десятки людей жадно слушают разговор, от которого зависели их судьбы и судьба Эвергарда. — Что ж, пожалуй, это шанс… У Императора тоже есть свои понятия о чести, как бы странно это ни казалось нам, людям. Он лишился одного из своих поединщиков. Вряд ли теперь он откажется от возможности расквитаться с изменником.

Был ли подобный вызов во время Вечерней войны? Ни в балладах, ни в исторических хрониках ни о чем таком не упоминалось, но Бианте это не казалось важным. В конце концов, почему они должны жить в соответствии с тем, что было написано и спето много лет назад? Их судьба в их руках. Они напишут новую песню, пусть даже каждая буква в ней будет начертана их собственной кровью.

Лорд Вьетрэ кивнул. В словах Бианты был определенный смысл, к тому же она когда-то жила во дворце Императора и, следовательно, знала, что говорила. Расстегнув перевязь с волшебным мечом, он протянул его Мартину.

— Возьми, — сказал он.

Бианта замерла. Если она все-таки ошиблась, решение лорда могло иметь роковые последствия. Магический клинок в руках предателя… Не этого ли добивался Император? Вместе с тем она понимала, что выбора у них просто нет. Чтобы воспользоваться содержавшимися в Пророчестве туманными возможностями, приходилось идти на риск.

Мартин побледнел.

— Я… я не могу, — запинаясь, проговорил он. — Ведь я даже не знаю, кто будет преемником… Я не имею права!

Бианта вспомнила, что лорд Вьетрэ действительно так и не определил, кто и в каком порядке будет претендовать на трон Эвергарда в случае его смерти. Потом она бросила взгляд на ворота замка, от которых осталось лишь несколько щепок и перекрученных, ржавых полос железа, которыми они когда-то были окованы. Перед воротами собралась группа солдат под командованием молодого капитана дворцовой стражи — праправнука лорда Мьере. В мрачном молчании солдаты ожидали неизбежного штурма.

— Я даю тебе это право сейчас! — возвысив голос, сказал лорд Вьетрэ. — Не время сомневаться и раздумывать. Бери меч и сражайся!

Решительным движением Мартин взял в руки магический меч. Крепко сжав рукоять, он вынул Фидор из ножен, и прозрачный клинок мягко замерцал.

— Я сожалею о том, что сделал когда-то, — прошептал Мартин, повернувшись к Бианте. — И хотя сделанного не воротишь, все это — в прошлом. Помоги мне сейчас!..

— Торопись! — ответила она, пытаясь мысленно представить положение на поле боя. — Император хочет отнять наш дом и наши жизни. Ты должен остановить его! — Поднявшись на цыпочки, Бианта поцеловала Мартина в лоб. Это было и материнское благословение, и материнская ласка — первая за много-много лет. Одновременно она вызвала в памяти все известные ей защищающие заклятия и, несмотря на усталость, сплела их вокруг сына в прочный панцирь.

— Ступай, — снова сказала она. — Да пребудет с тобой мое благословение. — «И пожалуйста, возвращайся!» — прибавила она мысленно. Однажды Бианта едва не потеряла сына, и ей не хотелось, чтобы это случилось вновь.

— И мое!.. — эхом повторил старый лорд.

Мартин почтительно склонил голову, потом повернулся и рысцой бросился к воротам. Бианту трясло, как в лихорадке, но она постаралась собраться с силами, чтобы нанести демонам еще один магический удар и попытаться склонить Пророчество в пользу защитников Эвергарда. Впрочем, она сомневалась, что у нее что-нибудь получится: в эти минуты она чувствовала себя не больше чем рисунком в старинной книге, сделанном выцветшими чернилами на пожелтевшем, ломком пергаменте.

Тем временем Мартин приблизился к группе собравшихся возле ворот солдат и обменялся несколькими словами с капитаном стражников. По-видимому, тот был озадачен, увидев руках Мартина магический меч своего лорда, но Вьетрэ сделал ему знак рукой, давая понять, что все в порядке. Капитан отдал короткий приказ, и солдаты расступились, пропуская Мартина к воротам, за которыми уже ждали Император и его одетая в черно-красно-золотые камзолы гвардия, перестроившаяся из каре в колонну и готовая ворваться в замок.

— Изменник! — негромко сказал Император, увидев вышедшего ему навстречу Мартина. Как всегда, его голос не выражал никаких чувств, кроме холодной насмешки, и звучал так тихо, что и демонам, и людям приходилось напрягать слух, чтобы расслышать хоть слово. — Ты действительно думаешь, что эвергардский клинок способен тебя защитить?

Вместо ответа Мартин сделал выпад мечом. Сверкающий клинок рассек воздух в непосредственной близости от горла Императора, где под полупрозрачной кожей виднелись набухшие, янтарно-золотистые вены. Защищаясь от удара, Император взмахнул скипетром, а его телохранители, подняв оружие, бросились на Мартина. Воины Эвергарда, в свою очередь, выдвинулись из ворот, чтобы защитить своего бойца. Глядя на них, Бианта с трудом подавила истерический смешок: солдаты обеих сторон двигались так четко и слаженно, что со стороны это напоминало балетный номер.

У ворот закипел бой. Бианта, с замирающим сердцем следившая за развитием событий, скоро поняла, почему Император выбрал своим поединщиком ее сына. Он был быстр, как змея, и могуч, как лев. Атаковавшие его гвардейцы-телохранители не могли не видеть грозивших им смертью выпадов Мартина, но им не хватало ни силы, ни скорости, чтобы их парировать. Вокруг Мартина начало образовываться свободное пространство. Казалось, что гвардейцы вот-вот дрогнут под яростным натиском воинов Эвергарда.

Но Бианта этого почти не замечала. Все ее внимание было приковано к Императору, который сражался плечом к плечу со своими воинами. Вот он в очередной раз взмахнул своим смертоносным жезлом, и Бианта невольно ахнула. Со стороны могло показаться, будто он метит в голову одному из эвергардцев, который только что свалил ударом меча рослого демона-гвардейца, но Бианта ясно видела, что стоит Императору немного повернуть кисть, и его жезл коснется Мартина. Просто коснется, но этого хватит, чтобы ее сын — каким бы могучим бойцом он ни был — лишился сил и стал беспомощен, как дряхлый столетний старец.

— Мартин! Берегись!!! — крикнула Бианта. Он был единственным, что осталось у нее от прежней жизни, от семьи, от человека с большими ласковыми руками, который любил ее настолько сильно, насколько позволяли ему установления и правила дворцового этикета. Император отнял у нее все и теперь хотел забрать последнее…

В эти краткие секунды паника придала ее мыслям невероятную быстроту; страх за сына подстегнул интуицию и помог Бианте подняться над строгими матемагическими формулами, путаными теоремами и сложными доказательствами. Словно высвеченное вспышкой молнии, в мозгу Бианты возникло короткое уравнение-заклинание, лежащее в основе всех законов симметрии. Проверять его не было времени, да Бианта в этом и не нуждалась — она знала, что не ошиблась, и применила его, не колеблясь.

В какие-то доли мгновения — настолько краткие, что и представить себе невозможно — выпад Императора стал атакой Мартина. Сверкнув всеми цветами радуги, хрустальный меч Фидор поразил цель, а магический скипетр дрогнул и опустился, никого не задев. Золотая кровь Императора фонтаном хлынула на красно-зеленый камзол Мартина, и владыка демонов грузно осел на землю.

«Прости меня за все, Мартин…» — успела подумать Бианта и потеряла сознание.

7.

Менестрели, пережившие осаду Эвергарда, сложили песнь о смерти и отчаянии, о последней битве между Императором демонов и тем, кто стал теперь преемником старого лорда Вьетрэ на троне Пограничья. Каждый раз, когда Бианта слышала ее, она заново оплакивала гибель многих и многих защитников Эвергарда, среди которых был и молодой капитан, праправнук лорда Мьере. Новая песня была очень красива, но теперь Бианта знала, что за каждой легендой или балладой стоит подчас много больше того, что способна вместить память самых лучших странствующих певцов. Например, в новой песне ни слова не говорилось ни о ней, ни о ее сыне или муже.

Наверное, рассудила Бианта, так и должно быть, поэтому на полях незаконченной книги — книги своих собственных теорем — она написала только две строчки:

Существует столько форм любви, что сосчитать их невозможно.

И одна из них — прощение…

Это была, разумеется, только гипотеза, а не доказанная теорема, но Бианта ни секунды не сомневалась в ее истинности. Когда же чернила на бумаге просохли, она оставила свою келью, где на полках пылились толстые тома и древние пергаментные свитки, и отправилась в Большой зал Эвергарда, где ждали ее за праздничным столом леди Иастр, лорд Вьетрэ и, конечно, молодой лорд Мартин.

Перевел с английского Владимир ГРИШЕЧКИН

© Yoon На Lee. Counting the Shapes. 2001. Печатается с разрешения журнала «Fantasy & Science Fiction».

 

Наталия Платова

День полыни

Накануне всем сотрудникам Управления пришлось задержаться дотемна: новость пришла поздно и была из тех, которые крайне секретны сами по себе, но требуют, чтобы их обязательно довели до сведения ответственных лиц. Мы понимали это как никто другой, а потому сидели смирно на составленных рядами стульях и не роптали. Начальник — лейтенант Баффин, пыхтя, пфекая и шевеля бакенбардами от усердия и ответственности, объяснял, каким именно образом мы ничего не должны делать. Собственно, для описания ситуации достаточно было бы двух слов — День Полыни, а остальное время все мы, сидящие здесь, занимались составлением мысленных списков: кого предупредить. К таким вещам лучше готовиться заранее, все это понимают, а потому Правительство объявляет Полынь внезапно, чтобы свести утечку к минимуму и не позволить воспользоваться ею кому не надо. Каждый из нас — даже из нас, призванных обеспечить Полынь в том смысле, чтобы ей не мешать! — дыра, откуда просачиваются сведения. У каждого из нас есть родственники и друзья, которых нам захочется предупредить: это в природе человеческой. И нечеловеческой тоже: в полиции полно троллей — вроде меня.

Закончив инструктаж, Баффин собрал портфельчик и прямо со ступенек прыгнул в салон припаркованного на заднем дворе семейного дракобиля. Сквозь стеклянные двери участка я разглядел в салоне его жену с саквояжем на коленях, дочек-двойняшек нежного возраста, не видевших предыдущей Полыни, и сына-подростка с бледным длинным лицом, который еще слишком молод, чтобы помнить ту, прежнюю.

К вечеру похолодало, лужицы схватило ледком, асфальт подморозило. Проспект Майского Танца был пустынен, как никогда в этот час, витрины забраны ставнями и снабжены ночными чарами «чур, я подворотня», редкое окно светилось в жилых верхних этажах.

Все равно не поможет.

Феи-фонарщицы трепетали прозрачными крылышками, танцуя вокруг городских фонарей и роняя в стеклянные шары голубоватые искры. Проспект уходил вдаль, хрупкий, холодный и серебристо-голубой; он выглядел как бесконечное отражение в паре зеркал, стоящих друг против друга. Фонарщиц никто не предупредил. Бессмысленно — они и живут-то день. Что им грозит, кроме малолетней шпаны с рогатками?

На всякий случай я убедился, что кабачок Диннема закрыт. Это не первая Полынь на нашей памяти: у всякого тролля под гнездом отрыта на такой случай яма-укрытие, в которой наш здравомыслящий брат пережидает худшее под грохот падающей мебели и звон бьющегося наверху стекла. За себя я тоже не беспокоился. Во всяком случае, не слишком. Мы не были бы долгоживущей расой, когда бы не умели так или иначе пережидать Полынь.

Я встряхнулся и свистнул дракси. Примчался словоохотливый подросток, который, пока мы летели до места, рассказал про маму с папой, про их пещеру в холмах, про брата в армии… Я предупредил его, чтобы завтра носу из гнезда не высовывал. А он отвез меня к Дереку и Мардж.

Они о Полыни не знали. Дерек завтра собирался на службу в свой аудиторский отдел, Мардж — в Юридическую академию, учиться. «В целях максимальной эффективности» Полынь не является официальным выходным днем. Правда, и прогул тебе не поставят.

Полынь — день, когда любые преступления против личности остаются безнаказанными. Правительство с незапамятных времен использует Полынь как клапан, чтобы выпустить пар социальной напряженности. День дозволенного насилия, небольшой управляемый катарсис — это якобы гарантирует обществу избавление от революций.

— Ну, — спросил Дерек, теребя рыжую косичку, связанную черной лентой, — и каков прогноз?

— Заводские окраины активны. Орки пьют и бузят. В сущности, Полыни следует ожидать с недели на неделю.

Марджори слушала нас, подпирая спиной косяк и прикрыв глаза. Эльфийская кровь горела в ней, как свеча: свет сочился сквозь тонкую кожу, словно через бумагу в игрушечном фонаре. Сколько я видел эльфов, все они холодны: жизнь их длинна, ничто их не удивляет. Видимо, страстность и неизъяснимая прелесть достались Мардж от человеческой матери, чья теплая кровь растопила эльфийский лед. Метисы этих рас всегда необыкновенно красивы, хотя эльфы традиционно не признают за ними ни родства, ни права наследования и относятся к ним, как к грязи. Ребенок на стороне — преступление против чистоты рода. «Эльф» означает «презрение».

Эта ее красота — дурная услуга в Полыни. Эльфу в Полынь на улице верная смерть.

— Прошлая Полынь была ведь лет пятнадцать назад? — спросила Мардж. — Я ее совсем не помню.

— И радуйся этому. Я помню, — Дерек передернул плечами. — Мне было четырнадцать.

Я тоже помню Полынь. Каждую на своем веку, хотя в целом все они похожи. Тролля в возрасте слегка за полторы сотни Дни Полыни учат смирению.

— Есть ли в доме подвал? И если да, сколько там ожидается народу? Право, я даже не знаю, стоит ли вам идти в Убежище… Вы ведь не включали громкую музыку по ночам? Иначе у соседей есть серьезный повод отыграться.

Это я шучу. У любого в День Разрешенного Безумия найдется повод, взгляни он на лицо Мардж. Женщины от зависти, мужчины — от вожделения, все вместе — из-за капли этой ненавистной крови «лучших». На сутки мир сойдет с ума, а после стыдливо и потихоньку вольется в прежнее русло, оставив горький привкус в памяти тех, кто выжил. Я видел. Я знаю.

— На улицу не ходите. Правда, это не гарантирует, что улица не придет к вам. Больше нужного не паникуйте. Сидите тихо, имейте за спиной запасной выход.

— У меня всегда есть выход, — напомнила мне Мардж. — Достаточно сделать несколько шагов, чтобы исчезнуть. Я не жертва, Реннарт. Я могу позаботиться и о себе, и даже о ком-то другом. Я дорогого стою.

— Не сомневаюсь, — вежливо сказал ее муж.

Они так и познакомились пару лет назад: Мардж водила подростковую банду, а Дерек — полицейский инспектор по прозвищу Рохля — ее ловил. Поймал и удержал каким-то чудом, а после от всех прятал, потому что волшебная способность юной леди рассыпаться разноцветными искрами, сделав всего несколько шагов, со всем, что держит в руках, интересовала буквально всех, от уголовников до силовых ведомств. Ничего хорошего от этого интереса Марджори ждать не приходилось.

Вроде бы сидим, тихо беседуем, а как подскочили от вежливого стука в дверь! Два часа до Полыни, рано еще бояться.

— Ждете кого-то?

Дерек молча покачал головой, жестом отодвинул нас в глубину гостиной, где Марджори была как роза в пивной жестянке, и пошел отворять.

Вошли несколько эльфов, все светловолосые, в темных гражданских костюмах, двубортных, в тонкую полоску. А вот лица на них были форменные, с поджатыми губами.

— Добрый день, — обратился главный, как бы и не к нам, а в воздух. Они всегда так разговаривают с низшими расами. — Все присутствующие поедут с нами.

— Э?…

— Но…

— Прошу меня извинить, возражения не принимаются.

— В чем, собственно, дело? — рыкнул Дерек, который ненавидел решать две проблемы одновременно.

— Руководство Дома проинформирует вас обо всем.

Двое подошли ко мне, деликатные, как напоминание. Один взял Мардж за руку повыше локтя. В исполнении эльфа этот жест смотрелся почти куртуазно, однако все мы тут офицеры полиции, один бывший, а другой действующий: мы знаем эту стальную хватку. А вот знают ли они, с кем имеют дело? Мардж стрельнула глазами: видимо, подумала о том же, но подошел второй, взял ее под второй локоть, вместе они приподняли ее, как манекен, и аккуратно вынесли на лестницу. Знают. Рохля вздохнул и пошел сам.

Ну не драться же с ними! Кое-кто, я слыхал, пробовал. Не понравилось.

Эльфы сказали: «Все», — я и потянулся следом. А на кого Дереку еще рассчитывать? К тому же мне стало интересно.

Едва ли это личное. Дерек никогда не ссорился с Великими Домами. Что же касается Марджори Пек, никто из Домов не признавал ее своей.

Вдоль улицы лежал, ожидая нас, дракон-«лимузин», в полированной зеркальной броне, с просторным жлобским салоном, обитым изнутри белой шелковистой шерстью. Я даже заподозрил, что это шерсть единорога, но вряд ли. Имитация, хорошая синтетика. Скрипнула подо мной, когда я сел, да так громко скрипнула, что вся бригада оглянулась на меня с осуждением. Верите ли, почувствовал себя не в своей тарелке и обозлился — фига ли!

Эльфы похищают меня в канун Полыни! Может, это хорошо?

* * *

Выгружали нас на частной посадочной площадке: замощенной булыжниками и хорошо освещенной, обсаженной по кругу стеной белого шиповника. С одной стороны высилась темная внешняя стена поместья-крепости, парк наступал на нее, как прибой, верхушки деревьев в свете прожекторов казались чем-то вроде пенных барашков и даже шелестели так же, словно набегая на песок. Дорожка гравия вела вглубь, к громаде дома-замка.

Там была низовая подсветка: башня парила в конусе лучей, уходя шпилем и флагштоком в брюхатые фиолетовые тучи. Небо казалось еще тяжелее, оттого что в него упирался свет. Я узнал очертания, хотя прежде смотрел на эту башню только издали, а спецэффекты искажали ее. Нас привезли в Дом Шиповник.

Встречали нас чуть приветливее, нежели похищали. Для Марджори подали паланкин, тщательно проследив, чтобы сама она не ступила и шагу.

Народу тут было немного, но это вовсе не значило, будто мы гуляем без присмотра. Служители Дома, одетые одинаково, передавали нас по цепочке, сообщаясь друг с другом через раковины, и вскоре мы приблизились к порталу, подсвеченному изнутри и исторгающему в морозную ночь клубы пара. А потом он поглотил нас.

Испытывал ли я страх? Да ничуть! Чем бы ни кончилась эта непонятная история, я присутствовал в ней исключительно за компанию.

Нас принял просторный и довольно безликий вестибюль: стеклянные поверхности с витражными вставками, заключенные в алюминий и темное дерево. Я никогда не разбирался в атрибутах роскоши, предпочитая, если приходилось, доверять мнению экспертов-специалистов, но сейчас предметная область почему-то казалась мне важной. У эльфов особенные отношения с вещами. Такое впечатление, будто они считают вещи одушевленными. Или даже так: некоторые вещи в их понимании наделены душой и потому заслуживают особенного отношения. Очень хорошо это описано в новелле «Мастер Финней и кофейная чашка».

На витражах был герб Дома: выложенный белым матовым стеклом цветок шиповника, а веточка с листьями — из темного стекла. А еще здесь был механический лифт, на котором всю нашу компанию подняли на самый верх. На одном из промежуточных этажей нас остановили: кто-то вызвал лифт, но наш сопровождающий, выступив вперед, махнул ладонью у того перед носом. Эльф торопливо отступил, и мы поехали дальше.

Наконец нам дозволили выйти. Стальные двери лифта сомкнулись у нас за спиной, а мы оказались на застекленной галерее, венчавшей башню Дома. Под ногами стелилась зеленая ковровая дорожка, чуть изгибаясь, чтобы повторять форму кольцевого коридора. Вдоль стеклянной стены — поручень из черного дуба. Из такого же дерева плинтус вдоль другой стены, в которой двери. Всюду в кадках цветущие розовые кусты, накрытые стеклянными колпаками. Только белые розы.

Когда мы ступили на дорожку, часы пробили одиннадцать. Странный это был звук — я еще подумал: вот они, эльфы, существуют рядом, владеют собственностью, царят в шоу-бизнесе, заседают в Палате лордов — а я ничего о них не знаю. Каждый удар был как серебряная капля в хрустальный пруд, каждый повисал в воздухе протяжным и призрачным музыкальным послевкусием, расходящимся кругами, и разрушал его только следующий удар. Я даже не сразу понял, что это часы.

Очередной функционер Дома уже ожидал нас, стоя у высоких дверей.

— Милорд Кассиас ждет вас.

Милорд Кассиас не из тех, кто готов ждать. Глава Дома Шиповник, член Палаты лордов. Старейший. Я сглотнул. Нас впустили. А Марджори внесли.

Никогда не видел живого Старейшего, разве только в «Новостях», а они не в счет. Никогда не знаешь, где там явь, а где чары. Может, и нет никакой Палаты лордов, а только сплошной морок телевизионщиков. Но теперь, перешагнув порог, я поверил — все правда.

В кабинете главы Дома было темно, только лампа с бахромчатым абажуром низко спускалась над круглым столом. Хрусткая белая скатерть и маленькая чашечка с кофе. Массивная темная мебель. Камин. Гравюры на стенах.

Сам милорд выглядел частью интерьера. У него было жесткое лицо, из тех, какие называют ястребиными, чуть желтоватое от возраста, и седые, аккуратно подстриженные волосы. Блекло-голубые глаза. Гордая осанка существа, единственного в своем роде: судя по ней, обладатель умел чеканить и шаги, и слова. На нем был мягкий домашний жакет из тартана родовых цветов: зеленый и бурый, с тонкой белой полосой, подвязанный поясом, — и кремовая водолазка под ним. Взгляд его задержался на Марджори — единственной, оставшейся сидеть… и в этом взгляде я не нашел неприязни.

Едва ли они привезли нас сюда, чтобы подождать часок, а потом спокойно оторвать нам головы.

— Прошу извинить за столь решительные действия, — произнес милорд Кассиас, подтверждая мои соображения насчет его манеры. — Все мы знаем, что завтра Полынь. У меня, к сожалению, не было времени вести переговоры обычным путем… Вас не мучает жажда? Нет-нет, это всего лишь ключевая вода.

— Да, пожалуйста, — сказала Мардж.

И я опять был изумлен. Казалось бы, к их услугам любые чары: щелкни пальцами, и графин сам приплывет тебе в руку. Но милорд Кассиас сам прошел к бару, открыл его, достал графин и бокал, налил

Марджори воды, такой холодной, что от прикосновения его руки на запотевшем стекле остался след.

Я понял. Это была такая форма роскоши — прикасаться к вещам. Ощущать их текстуру, температуру, вес. Прохладу. Грани. Бархатистость бархата, шелковистость шелка. Милорд Кассиас двигался так, словно каждый день играл в теннис. И, судя по вышколенности персонала, рука у него была железная.

Он вежливо подождал, пока Марджори сделает глоток.

— Из этого дома, — сказал он, — сегодня пропал один из младших родственников. Отпрыск младшей ветви. Я хочу, чтобы вы нашли его, охраняли и вернули сюда целого и невредимого. Вне зависимости от причины его исчезновения. Я нанимаю вас.

Рохля посмотрел на милорда ошалело и невоспитанно почесал челюсть:

— Мы даже не полиция. Ну, не все.

— Завтра никто не полиция.

— Простите, милорд, — вмешался я. — Вы сказали — нанимаете нас. Но найм предполагает взаимный интерес. Не могу представить, что заставило бы меня выйти на улицу в Полынь.

— Я, разумеется, подумал об этом. Когда вы вернете мне дитя Шиповника, то получите обратно вот эту милую молодую даму. Уверен, для нее не составит особого труда провести сутки в роскоши, не поднимаясь с удобного дивана.

— Как насчет ее достоинства? — очень выразительно и тихо промолвил Дерек Бедфорд.

Милорд Кассиас поднял брови, будто удивился, что нам известно такое слово.

— Эльфы никогда… — он выделил голосом это вот «никогда», словно всю жизнь выступал на сцене (впрочем, он выступал в Парламенте), — не посягают на физическое достоинство даже тех, кого называют врагами. Мне кажется, и вы, и она, и даже мистер Реннарт пойдете мне навстречу. Для меня действительно загадка, куда пропал мальчик. Я полон беспокойства. У нас не так много младших родственников, чтобы мы могли позволить себе терять их. И не забывайте, завтра — этот день.

Дерек замолчал, и я понял, о чем он думает. Через полчаса начнется чертова Полынь, и трудно представить себе место надежнее, чем эльфийская твердыня, стоящая как утес посреди бушующего города. Ради того, чтобы они укрыли Мардж, он мог и рискнуть.

— Я понял, — сказал он. — Но почему вы выбрали именно нас?

— Мне вас порекомендовали.

Милорд не сделал ни одного жеста, но в глубине комнаты отворилась дверь — помещения в Башне, видимо, были вложены друг в дружку, как матрешки. Оттуда ударил сноп света, обрисовавший силуэт.

Мы оба узнали этого эльфа.

— Мистер Альбин?

Журналист поклонился, приветствуя нас. Он был, как обычно, в голубых джинсах, в рубашке с закатанными рукавами, волосы связаны в хвост, и выглядел он дико в этой строгой гостиной. Я только сейчас сообразил, что никогда не видел на нем тартана.

— Милорд прислушался к моему слову, — признался он. — Это я рассказал ему историю о «Стреле, что могла убить, но не хотела».

— Спасибо, — сказал Дерек без особой сердечности.

— Не за что. Я пойду с вами.

Мы вытаращились на него оба.

— Это ваш сын? — догадался я. — Я просто не знал, что вы Шиповник, вы не носите тартана…

— Я не Шиповник, — журналист неловко глянул в сторону патрона, — хотя милорд предоставил мне кров. И пропавший мальчик со мною не в родстве. Это не мой сын. Но это — мой репортаж.

— И что такого особенного было в той стреле?

Вот тут я ему мысленно возразил. Дерек Бедфорд, первый снайпер Отделения, державший на прицеле Марджори Пек, избежал бы очень многих проблем, когда бы исполнил приказ пристрелить ее при попытке к бегству. Другой сказал бы, что у него нет выбора, и очень жаль… Рохля промахнулся. Он правильно понимает слово «честь».

— Мне нужны исполнители, которым я смогу доверять, — сказал милорд Кассиас. — Я не знаю, кто похитил Люция и с какой целью это было сделано, но никто не поможет ему в Полынь по долгу службы. Вы не являетесь членами Дома Шиповник, стало быть, не вовлечены в его внутренние интриги, в каковых исчезновение мальчика могло бы играть какую-то роль. Мне, насколько я понимаю, удалось заинтересовать вас в том, чтобы доставить его назад целым и невредимым в кратчайшие сроки. А стрела… — это был первый раз, когда милорд изменил манере на одном дыхании выговаривать тяжеловесно-округлую фразу, — она убедила меня в том, что есть вещи, которых вы не сделаете ради выгоды. Если вы найдете Люция, то не попытаетесь воспользоваться ситуацией. Это вопрос морали. У кого-то она есть. У кого-то — нет.

— А если мне это просто-напросто не удастся? Полынь…

— В таком случае в моих силах сделать так, что вы никогда не увидите вашу леди, — просто сказал лорд Шиповник. — У нас мало времени.

— Хорошо, — голосом, в котором не было абсолютно ничего хорошего, согласился Дерек. — Идет. Кому я тут могу задать вопросы, касающиеся мальчика… Люция?

— Миссис Флиббертиджиббет, управительница, с радостью поможет вам. Бартонс… — дверь в галерею отворилась, давешний служитель поклонился с порога, — доставит вас к ней. А сейчас разрешите проститься с вами на сутки.

Мы уходили, а он остался под абажуром. Сидел в кресле и отпивал кофе из крохотной чашечки. Дверь закрылась за нашими спинами. Не

силой чар, а при помощи доброго стального замка.

* * *

Помимо прочих доблестей полицейский обязан уметь выговорить любое самое заковыристое имя. Взаимная вежливость и терпимость — основа нашего общества. Экономка с лицом прекрасной рыбы — не спрашивайте меня, как это! — встретилась с нами в помещении, напоминающем бар-буфет, но выпить не предложила. В преддверии Полыни, хотя ее и объявят еще через четверть часа, все в Доме Шиповник убиралось, опечатывалось и запиралось. Похоже, они все уединятся и даже от еды откажутся. Останется только охрана на стенах, а остальные… остальные будут в руках того, кто командует охраной: так я подумал, но вслух, разумеется, не сказал. Если милорд Кассиас — знаток в области морали, то это его собачье дело. Убедившись, что язык Рохли справился с ее имечком, госпожа управительница в знак ответной вежливости разрешила называть себя просто Джиббет и терпеливо ждала наших вопросов, сцепив руки на уровне талии.

— Когда пропал мальчик?

— Ему отнесли пятичасовой чай в комнату, и мистер Люций его выпил. К ужину семья милорда собирается в Синей столовой. Тогда его и хватились.

— Когда вы обнаружили, что Люций исчез, было уже известно, что завтра Полынь, мэм?

— Официально об этом до сих пор неизвестно.

— Простите.

Действительно — глупый вопрос. Милорд Кассиас из тех, кто решает, когда Полыни быть: уж о своем-то доме он позаботится.

— Скажем иначе. Люций знал, что завтра особый день?

— Лично я не говорила ему, но ничто не мешало мистеру Люцию узнать от других.

Ма-ать! Таково-то оно — эльфов допрашивать!

— Но вы, мэм, к этому времени уже знали?

— Да, я узнала одной из первых. В мои обязанности входит подготовка Дома к катаклизмам и общественным возмущениям.

Уф! Шерсти клок, правда, небольшой.

— Простите, а вы уверены, что он действительно пропал?

Миссис Джиббет поджала тонкие губы.

— Его нет в доме. Я первым делом опросила Дом, а Дом мне не солжет. Или вы сомневаетесь в моей компетентности?

Пришлось заверить ее, что не сомневаемся. Мы должны были покинуть этот заколдованный замок до полуночи, как три Золушки, если не хотим, чтобы все наши планы прискорбным образом обратились в тыквенное пюре. В полночь они перекроют даже мышиные норы, если они здесь есть. Приходилось скоренько придумывать, как спросить о главном.

— Кому может понадобиться мальчик? Какую ценность он представляет?

— Да кому угодно, кто нуждается в средстве давления на Дом. Младший отпрыск есть высшая ценность Дома, Старейший отвечает за него лично. Милорд Кассиас очень заботился о Люции. Если Люций попадет к Плющам или, например, к Боярышнику, они смогут добиваться от милорда уступок в Парламенте.

— Они могут убить мальчика, — устало сказал Дерек. — Завтра. Или представить дело так, будто он убит завтра. И отвечать они не будут. Вы понимаете?

— Ответить им придется, — возразила миссис Джиббет. — Не перед полицейским законом — перед законом пролитой крови. Это не последняя Полынь. А для возмездия Полынь и не нужна.

— И еще одно, последнее. Каков он — Люций?

— Простите, что?

— Характер. Нрав. Понимаете?

— Какой у него может быть нрав? Ему всего четырнадцать… Но — да, с ним трудно. Ему не нравятся правила.

* * *

Обратно мы шли пешком, улицами предместья, под гору, и ночь казалась бездонной, холодной и очень тихой. Настоящая ночь никогда не бывает такой. А эта затаила дыхание или, может, затаили дыхание

мы сами. У нас есть немного времени: Полынь объявлена и действует, но основной ее контингент пока спит и узнает все только утром.

— Альбин, — сказал Рохля, — рассказывайте. Там у них сплошные секреты, но вы-то не Шиповник.

— Именно…

— Но вы эльф и знаете правила. К тому же если Шиповник давал вам кров, вы могли знать мальчишку. Что это за создание — четырнадцатилетний эльф?

— Вы заметили, — промолвил эльф, — что Полынь всегда приходится на полнолуние? Резонирует со смятением духа.

— Не морочьте мне голову, Альбин. Вы нам должны кое-что — ведь это вы нам дельце подсудобили. Так что рассказывайте. Вы эльф, а иного способа понять эльфа у нас нет. И времени на изучение тоже нет.

Улица вилась вниз по склону, наши подметки звонко щелкали по булыжнику. Луна круглым глазом смотрела навстречу, заглядывая почему-то снизу. Краткий час, когда все кажется простым.

— Чтобы понимать, надобно понятие. Достаточен ли ваш понятийный аппарат, Бедфорд?

— А вы попытайтесь снизойти. Я не работал с эльфами, но вы-то работали с людьми. Вы журналист. Если поразмыслить, странное занятие для существа, которое опасается запачкать руки. Вы ведь не светскую хронику пишете?

— Не светскую, — эхом отозвался Альбин. — Ну, возьмем, к примеру, понятие «ум». Много ли состояний описывает это слово?

— Два. Или он есть, или его нет.

Мы как раз миновали фонарь, и я увидел высокомерную улыбку, скользнувшую по лицу нашего спутника. Кожа его отливала голубым.

— Неумный, — сказал он. — Умный. Умный достаточно, чтобы ума не показывать. Слишком умный, чтобы быть умницей. Умный задним числом. Умный в определенной ситуации. И в неопределенной, когда логически не просчитывается, будешь ли ты умен завтра. Ум, расположенный к долгосрочному планированию. Ум, способный реагировать нестандартно… «Верность», «истина», «любовь» — все раскладывается так же. Понимаете, Бедфорд, у нас много времени.

— И все оно уходит на такие вот измышлизмы?

— В простоте — элегантность, а книга лучше всего читается, когда написана черным по белому. Не знаю, обратили ли вы внимание на дизайн Дома Шиповник, но хороший эльфийский вкус склоняется к монохромной гамме.

— То есть Шиповник, по-вашему, оформлен шикарно?

— Это неправильное слово. Воспитанный эльф никогда так не скажет. Шиповник прекрасен. Видите ли, милорд Кассиас очень стар, а с возрастом с эльфа словно опадает шелуха, обнажая суть и совершенствуя стиль. Стиль очень важен для эльфа. Впрочем, что я вам рассказываю? Ваша жена должна была дать вам об этом хотя бы поверхностное понятие, если вы, конечно, внимательны к таким вещам.

Он издевается над нами. Я понял это по мельчайшим оттенкам речи. Может, Рохля тоже понял, но ему было все равно.

— Насколько Люций важен для главы Дома?

— Люций — самая большая драгоценность Шиповника.

— Вот как?

— Он ребенок. — Мы снова прошли мимо фонаря, но на этот раз Альбин уже не улыбался. — У эльфов очень мало детей. Философы выводят закономерность между продолжительностью жизни и способностью к репродукции, но, может быть, тут есть еще какие-то причины: проклятия или вырождение генома… Есть некая мистическая связь между Младшим и Старшим Дома. Младший принадлежит Старшему гораздо больше, чем своим биологическим родителям. Старший, в первую очередь, заботится именно о Младшем, и Младший имеет преимущества перед остальными.

— И это портит характер прочих членов Дома, когда-то бывших Младшими, но потерявшими статус?

— Вы ничего не знаете о характере эльфа, выросшего в Доме, Бедфорд.

— Зато я надеюсь, вы расскажете, Альбин! Что значит «заботиться»

— в эльфийском понимании этого слова?

— Прежде всего образование. Среди Домов идет настоящая грызня за самых лучших преподавателей. Это не средняя школа, где учитель

— ведро, а ученик — графин с узким горлышком. Что ведро выплеснет на бегу, что попадет в графин — то и ладно, то и образование: всеобщее, бесплатное, гарантированное законом. Здесь другое: музыка, пластика движений, художественное мастерство, гуманитарные науки

— в развитии. История и генеалогия, происхождение видов и психология рас. Риторика.

— Мальчик из хорошей семьи.

— …и боевые искусства. Уверяю вас, Люций в свои четырнадцать отнюдь не беззащитная жертва.

— Ну а приятели-сверстники есть у него?

— Я же сказал, у нас мало детей.

— Настолько мало?

— У нас больше Великих Домов, чем подростков. К тому же это должен быть дружественный Дом.

— Понятно. Мне представляется самолюбивое существо с комплексом исключительности и неумением вписаться в мир, упрямое, капризное и избалованное. Такое если и может существовать, то лишь в эльфийском замке. По улицам ходить не рекомендуется.

— Никто не любит эльфов, — вздохнул Альбин.

— Троллей тоже никто не любит, — заметил я. — Но нам проще. Мы не считаем, будто должно быть по-другому.

— Так или иначе, положение Младшего меняется, когда он перестает быть Младшим. В этот момент происходит самая тяжелая психологическая драма. Теперь правила установлены и для тебя. Ты становишься одним из членов Великого Дома. Ты должен думать, прежде чем говорить. И даже думать, прежде чем подумать. Теперь ты не можешь быть на каких-то этажах в какое-то время суток. Вообще… где-то ты не можешь быть, где-то не должен открывать рта. На кого-то не смотреть. Эльф — очень одинокая личность.

— Боюсь вас разочаровать, Альбин. Вы демонстрируете полное незнание смежных рас — они не так уж отличаются от вас. Жизнь каждого существа — это череда попыток утолить жажду, насытить пустоту. Мы все смертельно одиноки. Это заставляет нас искать любви.

— Да, но эльфы проводят в этом состоянии намного больше времени. Мы знаем, что даже любовь не поможет.

Мы миновали помойку: кто-то шевелился среди контейнеров и при нашем приближении затих. Мы прикинулись глухими. Здесь пролегала своеобразная граница. Здесь кончались владения Шиповника, опоясанные благопристойным чистеньким даунтауном. Дальше шла полоса рабочих кварталов и трущоб, отделявшая Ботанический район от делового центра.

— Я вот что думаю, — сказал Дерек. — Поверим экономке — у Шиповника мальчишки нет. Вопрос первый: он жив? Есть кому-нибудь из Домов прок от его гибели? Может быть, его смерть деморализует Шиповник?

— Вот это вряд ли, — возразил Альбин, и я с ним согласился. — Скорее, она мобилизует его! Тот, кто убьет Младшего, вызовет войну: око за око, зуб за зуб.

— А может, кто-то именно этого и добивается?

— Нет. Эльфы прежде всего стремятся к сохранению статус-кво. Соперничество между Домами не выходит за рамки Правил. Мы же эльфы. Я имею в виду — известные плясуны на канате… Я бы скорее согласился с тем, что отпрыск похищен.

— Никто не может проникнуть в эльфийский Дом без согласия хозяев, — угрюмо заявил Дерек. — Кстати, Альбин, а какой прок иметь на руках мальчика, если не заявить о том, что он у тебя? На каких основаниях ты будешь претендовать на уступки? А заявишь — получишь злопамятных врагов лет на тыщу. Так?

— Совершенно верно.

— Парень сам сбежал, — убежденно сказал Рохля. — Я помню себя в четырнадцать. Это ж величайшее геройство — провести Полынь на улице. Камуфляж, армейские ботинки, нож на поясе и второй под штаниной на голени, пачка заклинаний, купленных в ларьке на деньги, сэкономленные на завтраках. Рюкзак с термосом и бутербродами. Впечатлений на всю жизнь… а у матери был инфаркт.

— Ты не рассказывал, — заметил я, чувствуя себя уязвленным. Напарники мы или нет?

Он сдвинул рыжие брови.

— Поверь мне, Реннарт, об этом не хочется рассказывать. Если, конечно, не врать.

— Замечательно, — сказал я. — Дерек, ты наш единственный шанс. Ты наш «поводок». Ты помнишь свои четырнадцать — значит, мы по крайней мере можем воспользоваться аналогией. Куда бы ты направился первым делом, как только вылез из окна?

— Туда, где что-то происходит.

Не сговариваясь, мы посмотрели в сторону заводских окраин. Днем над тамошними трубами висит тяжелый серый дым, а ночью стоит багровое зарево: многие производства имеют круглосуточный цикл, плавильные или литейные…

Джиббет наотрез отказала Дереку, когда он попросил нам в помощь прядь волос Люция или какой-нибудь предмет из принадлежавших ему. С соответствующим заклятием кто угодно, язвительно сказала она, рано или поздно отыщет мальчика. Нас же нанимали как специалистов, имеющих опыт. Едва ли это мелкое хамство было ее личной инициативой, вряд ли она намеренно хотела усложнить нам работу — скорее всего, экономка озвучивала позицию своего хозяина, и в чем-то их обоих можно понять. Полынь кончится, а часть, заговоренную на притяжение к целому, можно использовать в своих целях.

Милорд Кассиас поручил нам это дело и был выше того, чтобы чем-то помогать. Не говоря уже о том, чтобы превысить меру доверия. Они очень строги, эльфы, насчет меры.

* * *

Рассматривая из большого окна небо, начинающее сереть, Марджори размышляла, почему они так уж уверены, что она никуда не денется. Ей предоставили комнату, которая, правда, запиралась на ключ, но ведь они знают: замки ее не остановят.

Где-то там происходило что-то настолько страшное, что даже Дерек с Реннартом чувствовали себя неуютно. Мужчины оставили ее в безопасности. Хм… Похоже, они все в этом уверены. Никто не связывал ее, не отбирал одежду — такая мера пресечения побегов практиковалась в работном доме, где выросла Мардж. И чар никаких она на себе не чувствовала, что, впрочем, не значило, будто их нет.

Основой, а может, и причиной ее волшебной особенности исчезать, сделав несколько шагов, был страх, но сейчас Марджори не боялась. Ей не хотелось уходить, пока она не выяснит, как тут у них все устроено. Другой-то возможности не представится. В конце концов, если бы некий эльф сделал ребенка не ее человеческой прапрабабушке, а своей соплеменнице, возможно, она, Мардж, жила бы в таком же замке, знала бы все местные обычаи, пользовалась привилегиями расы и защитой Дома.

Марджори уселась в углу дивана, скинув туфли и подтянув колени к груди. Ох, стрелка на чулке побежала. С чистокровными такого не случается, это все знают.

От неопределенности, тревоги за ушедших и скуки ей захотелось есть. Нет, они, конечно, могут поститься, сколько хотят, но держать голодной гостью просто невежливо, а в невежливости эльфа не упрекнешь. Они оскорбляют элегантно. Утонченно. Она ведь не ровня им, правда? Мяукающему котенку не говорят: подожди до завтра.

— Я не знаю, какие у вас правила, — сказала Мардж, обратив голову к потолку, но подозревая, что Дом ее услышит, — но не сообразил бы кто-нибудь для меня чашечку кофе и пару тостов? Можно без масла.

В ответ хрустально тенькнуло. Дадут поесть или нет, но услышали — вот и ладно.

Минут через пять дверь отворилась. Мардж напряглась: если бежать — и если принять на веру, что ее способность исчезать тут почему-то не работает, — то лучшего случая не представится. Жаль, что дверь раздвижная, за ней не спрячешься и не толкнешь так, чтобы оглушить входящего. О, вы и не представляете, сколько штучек есть у полукровки, несколько лет водившей детскую банду!

Справедливости ради следует отметить, что поскольку эльфийской крови в Мардж было не больше одной шестнадцатой, то математически она едва ли могла претендовать даже на приставку «полу». Но эль-фийская кровь «концентрированная», чувствуется во многих поколениях, так что Марджори не слишком морочила себе голову, определяясь с родством.

Дверь приоткрылась — чуть-чуть, словно тот, кто стоял за ней, решался, зайти ли в клетку к опасному животному или поостеречься.

— Я не кусаюсь, — мрачно заявила Мардж.

К ее удивлению, перед ней предстала молоденькая эльфа, одетая, несмотря на рань, в длинную юбку из тартана Шиповника и мягкий свитерок, в треугольном вырезе которого лежала каплей какая-то прозрачная драгоценность… Видимо, у них не принято расхаживать по Дому в халате. Черные, коротко остриженные кудряшки, один локон надо лбом выкрашен в синий цвет, личико сердечком — сверху достаточно широкое, чтобы поместились громадные фиолетовые глазищи. Или это они от возбуждения такие громадные? Лицо ее показалось Марджори знакомым, будто она видела его с сотен рекламных плакатов. Косметическая серия «Фиалковый дождь». Вот только утренние чары еще не наложены: те, что поднимают к вискам уголки глаз, а подбородок делают острее… еще острее, и буквально надувают губки, даже такое вот дитя преображая в «агента» зла или, как минимум, порока. А еще на ней были туфли на каблуках. Это в собственном-то доме?!

— У Джиббет сегодня выходной, — сказала девушка. — Звонок у нее отключен, а остальные сидят по своим комнатам: медитируют, читают или спят. Так сутки и просидят. Постный день! Охрана вся на периметре… Давай обчистим буфет, а поедим у меня. До смерти охота поболтать с человеком оттуда, снаружи… Меня Чиной зовут.

— А проблем у тебя не будет, Чина?

— С Домом я договорюсь, если ты об этом.

— А пост?

Эльфа пренебрежительно отмахнулась.

— Тебе можно, ты гость. Мне тоже можно. Отмажемся, если поймают. И вообще, это только те сидят взаперти и голодают, кто боится, что их отравят, — она сморщила носик.

— Вот как? А ты, стало быть, не боишься?

Чина фыркнула.

— Я ничего не боюсь. Мне слова никто не скажет. Не посмеет.

«А лет-то тебе сколько?» — едва не съязвила Мардж, но удержалась. Вполне ведь могло оказаться и полтораста.

Чина привела ее в утреннее кафе с серыми стенами: вплотную к стеклянной стене тянулась стойка, обе молодые особы устроились возле нее на высоких никелированных табуретах, как сороки на ветке. Того, чем сидят, у обеих девиц эльфийской крови ровно столько, чтобы волновать воображение — ни граммом больше. Сад внизу тонул в тумане, чуть дальше за стеной предместье было подернуто серым дымом.

Где-то там Дерек ищет — и защищает! — мальчишку эльфа. Дурдом!

Какой-то местный эльф опередил их и теперь доил кофейный автомат в ведерный термос.

— Гракх! — окликнула его Чина. — Сделай и нам по чашечке.

— Минутку. А тебе разве можно?

— Очень хочется.

Если Мардж до сих пор думала, что эльфы все субтильны и тонкокостны, стереотипам ее был нанесен смертельный удар. Гракх, подойдя к их столику, буквально сразил ее и ростом, и разворотом плеч. Крутые скулы, горбатый нос, решительный рот — весь его облик дышал мощью. Красивый, черт. И взрослый. Как все виденные до сих пор Шиповники, он был светловолос. Как все секьюрити, облачен в отутюженный темный костюм в тонкую полоску, под пиджаком — бежевый свитер. Эльф всегда безупречен.

— Как там? — спросила Чина.

— До нас не дошли еще. Пока сражаемся только со сном и ознобом.

— Может, — с надеждой спросило дитя, — обойдется?

Гракх покачал головой.

— Дом Мяты тоже думал, что обойдется, и где же Мята? Предместье уже горит. Они обязательно попытаются взять Шиповник.

— У нас есть ты, а значит, у них ничего не выйдет.

Еще два эльфа в униформе Службы Безопасности прошли через кафе: на плечах шестифутовые снайперские луки и вязанки стрел. И, кажется, мечи. Гракх накинул на одно плечо плед из тартана Шиповника, на другое — ремень термоса и двинул следом.

— Кто это?

— Гракх — наша главная надежда. Он будет держать Дом.

Восемнадцать эльфийских замков — как острова в море ненависти.

Возможно, Дерек ошибся, полагая, будто здесь безопасно… А каково там?

Пока Мардж думала об этом, Чина, стуча каблучками, выскочила из кафе и скрылась за тем же углом, что и мужчины. Она ничего не сказала, и Мардж в недоумении сползла со своего табурета. Предполагается, что она, Мардж, тоже должна поторопиться?

Упс! Им никто не нужен.

За углом, отпустив вперед своих эльфов и отставив термос, Гракх держал за плечи Чину, прижимая ее к стене, и целовал так отчаянно, будто выпить хотел. И, судя по всему, она не возражала, чтобы ее выпили, цеплялась за его лацканы, тянулась на цыпочках и всей грудью подавалась вперед. Марджори в растерянности поспешила убраться восвояси.

— Я обожаю его, — слабым голосом призналась эльфа, когда вернулась и уже набивала бумажный пакет булочками с корицей. — Любовник он… ах-х! Будь я розой, все бы лепестки оборвала на себе, если бы он попросил!

Ага, у нас на улице говорят — наизнанку бы вывернулась. Такие, как Гракх — а и хорош, зараза! — очень даже не прочь попользоваться дурочками с ресницами в палец длиной. Интересно, а жена у него есть? И вот еще: что себе думает милорд Кассиас? С такими-то страстями — да без щепотки яда в кофе? В Полынь?!

— У нас не принято есть на людях, — объясняла Чина, закинув покрывалом измятую кровать, к слову сказать, слишком широкую, чтобы служить ложем невинной деве. Предполагалось, что обе они прямо тут устроятся с булочками. — Жевать — некрасиво. Завтрак подается в постель, обедают тоже уединенно, и если нет поблизости ресторана с закрытой кабинкой, эльф, скорее всего, просто пропустит обед… Только ужин проходит в кругу семьи: все собираются в Синей гостиной, и считается, что это объединяет Дом. Для посторонних быть приглашенными на ужин — большая честь. Мужчины, особенно молодые, делают себе послабления, сплошь и рядом нарушают ритуал, а старейшины глядят на это сквозь пальцы, но эльфе в присутственном месте дозволены только напитки. Домостр-рой, а?

Мардж вздохнула. Деве из Дома Шиповник никогда не приходилось, сверкая пятками, удирать вниз по улице, на ходу давясь ворованным пирожком или яблоком. И пуще того, елозя на длинных скамьях в работном доме, греметь по жестяной миске ложкой и злобно зыркать, чья миска полнее.

— Слушай… не обижайся. Давай, я дам тебе свою одежду: все, что захочешь. Белье у меня совершенно новое, даже упаковки не надорваны. То, что на тебе, нужно уничтожить, оно из города и все кишит сглазом и этими, как их, маленькими… микробами…

* * *

Мардж приняла душ, а затем выбрала из щедрого гардероба Чины распашную юбку из тартана Шиповника и свитерок, похожий на тот, что на хозяйке, только поскромнее: не жемчужно-серый, а коричневый. Туфли у них оказались разного размера, а потому Марджори оставила свои, со всеми их сглазами и микробами, но — за дверью.

— Я работала в рекламе, — рассказывала Чина, когда ее рот оказывался вдали от булочки. — Ну, знаешь, в этой, где ты должна быть сама секси!

— Помню-помню, «Фиалковый дождь». Давно хотела спросить: лосьон от целлюлита — он в самом деле помогает?

— Откуда я знаю? Разве ж у меня когда-то был целлюлит?

Посмеялись, как подружки. Исчезнуть отсюда методом нескольких

шагов становилось решительно невозможно. Для этого нужен страх.

— Слушай, всегда хотела узнать: как у эльфов… ну… это? — Мардж подмигнула с ужимкой. — Вы такие… другие. Манящие.

— О! Ну, когда снимаешься, ты просто обязана, это имидж такой: горячая и сладкая, Девочка-Перечное-Зернышко, и настолько это в конце концов завязывается на подиум-ракурс-монтаж, что и впрямь превращаешься в глянцевую картинку. Гладкую, блестящую и холодную. Чуть что, первая мысль: опять работа! — Чина скроила гримасу. — Как можно испытывать страсть к картинке? Наши все это понимают. Но приходит час, видишь — он! — и уже ни о чем не думаешь, и вот ты снова Девочка-Перечное-Зернышко, и все лучшее — для него. Ах!

— Ты, — осторожно спросила Марджори, — была Младшая до Люция?

— Была, только не здесь. Шиповники — разве не заметила? — все белые. Я — Акация.

Она потянулась всем кошачьим телом, забросив руки за голову и погрузив пальцы в кудряшки: сама чувственность, Девочка-Перечное-Зернышко.

— Я сюда замуж вышла.

Жена? Эта вот? Да ей только конфеты горстями есть.

В воображаемом ряду чашек с отравленным кофе прибавилась еще одна.

— Э-э-э? А за кого?

— Да за Гракха же!

Ой!

— Я у него вторая жена. Первая умерла… давно, когда рожала, и ребеночек тоже не выжил. Он тогда потерял все. Кассиас — традиция Дома, а Гракх — его сегодняшняя сила. При старике-то Шиповник всего лишь один из Великих Домов, а возглавь его Гракх, был бы среди них первым! И Люций этот никому не нужен. Скоро Шиповник получит нового Младшего!

* * *

В какой-то момент туман стал пахнуть дымом, и мы ушли с середины улицы. Я поймал себя на том, что вслушиваюсь: не кричат ли? Не сыплется ли стекло? Правила поведения в Полынь рекомендуют обходить такие места десятой дорогой, но дело в том, что сегодня нам именно туда и надо.

А не хочется.

Первую группу мы услышали издалека и пропустили мимо, заблаговременно укрывшись в подворотне: они тяжело топали, и возгласы, которыми они подбадривали себя, далеко разносились во влажном воздухе. Толпа — или, скорее, передовой жиденький отряд люмпенов-орков — прошла вверх. Голоса были еще трезвые, а потому звучали вразнобой и жалко. В лапах ничего, кроме прутьев арматуры и обрезков труб. Впрочем, на ближней дистанции нам и этого хватит. Сперва я подумал, что это туман играет с нами шутки, но потом рассмотрел получше: их одежда действительно была в муке. Раньше всех начинают день хлебопеки. Эти двинули к своему булочнику с утра, узнали по пути про Полынь… дальше возможны варианты, но если булочника никто не предупредил, ничем хорошим это для эксплуататора не кончилось. Если бы с этими ребятами можно было договориться, они не начали бы свой день с прутьями в лапах.

— К Шиповнику подтягиваются, — заметил я.

— С железками против стен, которые разве что дракон перелетит? Несерьезно как-то…

— Это пока только первые с прутьями, случайные. Орки в массе своей у нас при производстве. Уж они себя не забудут, от Полыни до Полыни делают оружие и хоронят в ожидании, пока отмашку им дадут. Там и арбалеты будут, и лестницы, и машины.

— Удержат замок-то? — Рохля тревожно оглянулся.

— Должны удержать. И знают, что должны. Мята вон не удержала — и нет больше Мяты.

— Удержат, — сухо сказал Альбин, стоя в глубине подворотни и не испытывая ни малейшего желания высунуть нос наружу. — Гракх удержит, но что потом удержит Гракха?

— Кто такой Гракх и чем он плох?

— Да он не плох… если смотреть глобально. Гракх — это то молодое и новое, что готово прийти на смену отжившему. Причем и Гракх знает, что оно готово. И милорд Кассиас знает, что оно отжившее… Да не берите в голову, Бедфорд. У меня тут личный интерес. Просто с милордом Кассиасом я уже договорился, а с Гракхом, если он сменит милорда, все танцы придется затевать по новой, и я сомневаюсь, что он так уж легко пойдет мне навстречу. Не потому, что он в принципе против, а потому, что ему не надо.

— То есть внутри вашего королевства не все ладится, да, Альбин? Там злые осы, и вы притащили туда мою женщину?

— Вашу женщину Гракх будет защищать до последнего вздоха. Он знает, что должен делать. Вот с тем, чего он не должен — могут быть проблемы.

— Я истолкую это в любом из смыслов, в зависимости от того, какой больше понравится? Или вы, Альбин, играете со мной в эльфийские игры?

— Сегодня и без меня игр будет достаточно. Гракх амбициозен. Я ведь говорил уже, что у нас рождается мало детей. Его жена умерла, рожая, а в таком случае у нас не принято брать себе новую. Считается, что на семье лежит сглаз, и запускать дело на второй круг… преступно. Но нет, Чина беременна и, главное, растрепала новость по всему Дому. Беду кличет. С одной стороны, при нашей ситуации с рождаемостью этим традициям давно бы уже пора на свалку. С другой — все понимают, что стоит за этим браком. Семья без ребенка останется одной из семей Дома. Возвысится только династия. Ради этого он рискует. Быть только самым крутым парнем Дома для Гракха недостаточно.

— А может, у них просто любовь?

— Просто любовью прикрывается многое…

— А наоборот бывает? Может, у вас не принято любить без вторых, третьих, десятых смыслов, а?

— Даже под любовь надо копать котлован и закладывать фундамент. Любовь пройдет, и как ты будешь жить с этой женщиной тысячу лет?

— Вы, конечно, симпатичные ребята, и мне забавно слушать, как вы здесь трете о любви. Альбин, обращаю ваше внимание: нас сорвали внезапно и даже без ужина, но вы-то это приключение планировали заранее? Человек может поголодать сутки, эльф — неделю, но мне, бедному троллю, хоть капустный лист надо сжевать по расписанию. Мои мозги лучше работают, когда я сыт. Есть идеи на этот счет? Вы что, даже ранца в дорогу не собрали?

Рохля хрюкнул, а эльф улыбнулся — скорбно — и отступил в тень.

— Вряд ли сегодня удастся купить в лавчонке пирожков.

— Купить — нет. Но сегодня Полынь. Право сильного. Вот увидите, скоро будут сыты все, а к вечеру — и пьяны. Дерек, нам все равно туда идти.

— Да, — сказал мой добрый друг. — Конечно, Рен. Куда ближе?

Я свернул уши в трубочки и повел ими, ловя дальний фоновый

звук. Три основные ноты, которые будут сопровождать нас на всем пути: звон бьющейся витрины, гулкие удары в деревянную дверь и пронзительный женский крик.

Я уже упоминал, что смотрелись мы странной компанией. Рохля по своему обыкновению был двухдневно небрит, и глаза у него покраснели от бессонной ночи, а его старая зеленая куртка из сукна, с залатанными локтями, выглядела так, что никто бы не удивился, возьмись он добыть себе что-то помоднее в витрине готового платья. Полынь. Альбин в джинсах и бесформенном свитере без признаков клана тоже казался бродягой. Эльф в нем узнавался, но какой-то неправильный, циничный и злой, из тех, что бросают спичку и смотрят, как горит дом. Не знаю, почему я так подумал. Что же касается меня, тролли вообще не вызывают ни нежной любви (даже между собой!), ни озлобленной иррациональной ненависти: флегматичные толстячки, на которых всегда плохо сидит костюм.

В общем, косые взгляды в нашу сторону я ловил, но лезть к нам никто пока не желал. Нашлись более привлекательные цели.

Мы недалеко прошли, прежде чем наткнулись на бакалею-стекляшку. Немудреные чары не защитили ее, стеклянное крошево под ногами смешалось с горохом и чечевицей из порванных мешков. Остро и привлекательно пахло пряностями, а еще пожаром — неизменным спутником грабежа. В витрине деловито орудовали четверо, передавая друг другу круги сыра, и почему-то грабители не показались мне так уж бедно одетыми. Какая-то кумушка маячила у фонарного столба, делая вид, что совсем не смотрит в их сторону.

Дальше по улице грабили булочную. Активисты движения, как обычно, разнесли витрину и кидали хлеб наружу, не глядя, хватают его чьи-то руки или же он падает на мостовую.

— Не понимаю, — сказал Альбин, — система настолько неэффективна и порочна, что эти люди не могут заработать на хлеб? Они что, действительно голодны — или это вид народного гулянья?

Вместо ответа я вынул из кармана полиэтиленовый пакет (это чтобы сохранить «пальчики» — всегда имею с собой парочку на всякий случай) и наполнил его рогаликами, выбирая почище. Вчерашние, чуть подсохшие. Сегодняшние так и не испечены. Зуб даю, орки сюда не дошли, это свои «по магазинам» ринулись, жители верхних этажей. Да и сами владельцы: молочник грабит булочную, булочник — молочника. Полынь — для всех Полынь.

Молочную витрину тоже не миновала печальная судьба соседок, но тут ажиотаж был поменьше. Еще бы, ведь где-то же есть винные погреба и пивные! Я наклонился поднять пластиковую бутылочку с кефиром, и моя рука над ней встретилась с чужой. Отдернулись обе. Скромно одетая молодая тролльчиха смущенно смотрела на меня. А чего ж, мол, не взять — халява! Все ж берут, покрикивают, ободряя друг друга, словно так и надо, но все-таки оно как-то спокойнее, если никто не заметит.

— Э-э… мэм, прошу вас.

— Нет-нет, — пролопотала она. Пришлось взять эту проклятую бутылку и насильно вложить ей в передник. Ну, Полынь, и что? Почему в этот день мы должны быть чем-то другим, худшим? Эх, а вот цветы я так и не научился дарить.

— Нет, мистер… то есть спасибо, кефир я тоже возьму, но… вы не поможете? Пожалуйста…

О, я понял, наклонил пятигаллонную флягу и держал ее так, покуда дама наполняла бидончик. Ей много не надо. Она бы и купила это несчастное молоко, да тут Полынь, будь она неладна. А куда деваться, если ребенок?

Пока я куртуазничал, Альбин, переступая через четвертные бидоны, подобрал еще пару пинтовых бутылочек. Он был похож на человека, который делает что-то впервые и не вполне уверен, что это правильно — а вдруг засмеют. Вроде как причастился.

Держа в руках добычу, мы нашли подходящий двор-колодец, расстелили газетку и преломили хлеб.

— О чем вы думаете, Альбин?

— Вероятно, Полынь стоило объявить, чтобы существа разных рас смогли задать этот вопрос друг другу.

Ах, ну да. Если они разделяют с кем-то еду, это для них что-то значит. Какой-то символ из глубины веков. Вы когда-нибудь видели жующего эльфа? Я вот в первый раз.

— О чем вы договаривались с главой Шиповника, Альбин? — спросил Рохля. — Если не секрет, конечно. Какой у него к вам интерес?

— Престиж, — просто ответил эльф, запивая рогалик молоком. — Рейтинг Великого Дома издавна измерялся великими деяниями его сынов. Еще не было случая, чтобы историю Полыни писал очевидец — «собственный корреспондент с места событий». Договаривались мы о том, что под текстом, который пойдет в газеты, будет стоять подпись: «Из Дома Шиповник».

— Понятно. А вам это зачем нужно? Жизнью рисковать опять же, которая подороже, чем у нас.

— У меня есть некие проекты, и Шиповник согласен рассмотреть их и поддержать, если общественная ситуация будет благоприятной.

— Наверное, глобальные идеи по переустройству общества?

— Я хочу возродить Дом Мяты.

— Что? О черт, простите. Так вы — Мята?…

— Да. Я был в командировке и уцелел, хотя позже жалел об этом. Возродить Дом не так-то просто, и без поддержки Великого Дома не обойтись. Мята сначала могла бы иметь статус дочернего Дома, а потом выделиться в самостоятельный.

— Дочь Шиповника в обмен на подвиг?

— У всякого Дома есть своя легенда. Без нее не обойтись. Легенды — как соки земли, коими питаются корни генеалогического древа.

— Ну, — вздохнул Дерек, — про любовь Реннарт запрещает «тереть». Согласие девы уже получено?

— Идея основать новый Дом достаточно привлекательна для любой эльфы. Проблема в другом… В нашей демографической ситуации Дом тем крепче, чем развесистей его генеалогическое древо. Чем больше младших семей. Все упирается в плодовитость женщин, совсем как в Темные Века. Если ты не Великий Дом, то стань хотя бы «бурно развивающимся». Иначе во всей затее нет никакого смысла.

— А у вас вырождение генома. Понятно. Эльфа столько не родит.

— Да. Поэтому я обсуждал с Кассиасом возможность признать смешанные браки или хотя бы потомство от них. Если это состоится, ваша жена, Бедфорд, сможет получить официальный статус дочери Дома, права и привилегии.

— Ё! — вырвалось у меня. — Это не прокатит! Что удерживало ваших до сих пор? Только правильные отношения. Если Дом разрешит детей от кого попало, ваши пустятся во все тяжкие. Начнут состязаться, кто больше оплодотворит. И где же тогда ваша Мораль? Даже если допустить, что порядочный эльф останется со смертной женщиной всю ее жизнь, что помешает ему запустить сериал, где в каждой сорокаминутке — новая героиня? Если такое станет возможным, кто из вас свяжет жизнь с эльфой? И чем будет скреплен такой союз? Дружбой? Или разницей высоких и низких отношений? Ваша аристократия духа держится только на противопоставлении Своих чужому, враждебному миру. Откройте двери — и вы растворитесь в нем.

— Пока это только гипотеза, — возразил Альбин. — Полынь тоже была не всегда. Однажды ее законодательно приняли, и я сегодня здесь затем, чтобы дать руководству Дома отчет: во что это развилось и насколько целесообразно проводить Полынь в дальнейшем.

Нас прервал крик женщины. Как это может быть? Ты всегда различаешь по оттенку: колотят ли ей стекла, ломают ли дверь, вырвали ль сумочку, бьют-убивают мужа у нее на глазах или вот как сейчас? Задушено, хрипло, без ума, когда весь ужас одним горлом выходит, и то пока рот не зажали.

Рохля вздрогнул, и глаза у него сделались затравленными.

— Брось эту мысль, — резко сказал я. — Всех не защитим.

Последнее я договаривал ему в спину. Альбин не тронулся с места

— сидел прямо, сложив руки на коленях, как барышня.

— Всех — нет, — ответил Дерек, когда вернулся. Его трясло, и зубы у него стучали, а сукно куртки источало тонкий лекарственный запах с преобладанием ноты аниса. На левую руку он натягивал орочью перчатку без пальцев, с шипами на костяшках, и я подумал, что в лихое дело мы ввязались без оружия. — В аптеку девчонка побежала, в подвальчик напротив, за лекарством отцу. А этот прежде нее еще туда забрался, догадайся с одного раза, что ему было нужно.

— Наркотики, — пояснил я для эльфа.

— Да-да, я понял. Э-э-э… все ли в порядке?

— Все, за исключением того, что на улице во весь рост Полынь. И это только начало.

Я помнил много Полыней, Рохля — только одну. Зато уж, видно, запомнил. Ближе к вечеру хищники собьются в стаи. И перепьются. Тогда и впрямь никого не остановим, но пока — можно. Пока каждый случай — частный.

— Полынь учит смирению.

— Полынь называет нам нашу истинную цену, — огрызнулся Дерек. — Что ты сделаешь и чего не сделаешь, когда никому не должен. Я помню, как крался по стеночке в тот раз, поджав хвост и мучительно себя презирая. Больше ничего не помню: рушатся прогоревшие балки, искры и визг… вот такой. Никогда не забуду. Кого-то из окна выбрасывают, только силуэт мелькнул на фоне неба. И одно желание

— забиться куда-нибудь крысенком, чтобы стена за спиной, и никогда не вылезать. Это ж не кто-нибудь бузит, не чужая вражеская армия, это же соседи! Потом они при встрече глаза прячут. Стыдно им… Ну, Альбин, где нам мальчишку искать?

— Там, где шуму больше всего. Или вокруг твердынь: они сейчас как острова в море… Но это ведь бессмысленно, да? Если он хотел глазеть на осаду, не было ничего проще, чем все бы домой принесли.

— Гномские кварталы, — сказал я. — Там традиционно разразятся самые ожесточенные уличные бои. Вы готовы?

* * *

Серый влажный рассвет развернулся в такое же утро, и к полудню не развиднелось. Солнце ходило где-то там, с той стороны туч. Марджори в окружении целого модельного агентства — жен и дев Шиповника — стояла на галерее Башни, наблюдая, что происходит под стенами.

Страха не было. Дитя работного дома, девушка с улицы — никто прежде не дрался за нее. Интересно узнать, что за чувства она испытает. К тому же первые орки, собиравшиеся к Шиповнику и вооруженные только железными палками, выглядели слишком ничтожно. Они только бесновались внизу да выкрикивали бранные слова, и лучники Гракха, расставленные редкой цепью по верху стены, не тратили на них стрелы. С галереи-фонаря их было прекрасно видно. Потом Башню, словно вуалью, охватило дымом. Толпа поджигала все на своем пути, а ветер гнал серые клубы вперед, то прижимая их к земле, то оттягивая вверх, повинуясь лишь воле своей. Только потом Мардж догадалась, что дождь играет «за нас», не позволяя разойтись огню. Кто-то где-то ворожит. Кто-то где-то полагает, будто держит Полынь в рамках.

Потом под стенами стало черно, сколько видел глаз: будто и впрямь море подступило к утесу. Тогда и полезли. И началось.

Через стену полетели горшки с «горючкой», чадной и вонючей. Дыма стало больше. В основном метательные снаряды попадали в парк, бились оземь, жидкость разливалась, прожигая дорожки в жухлой осенней траве.

Лучники на стене только пригибались, пропуская над головами горшки. Потом то один, то другой начали стрелять, видимо, в ответ, но пока редко. Тетивы нейлоновые, влажность им нипочем. Гракх был виден издалека: самый большой, и голос у него, наверное, мощный. Ведь надо же ему перекрывать гул, который создают идущие на приступ. А уж те ревут во всю глотку, подбадривая себя и соседа.

Плотность стрельбы увеличилась, это было заметно по движениям локтей. И орочьи стрелы мелькали, как черный толстый пунктир. Гракх — взгляд то и дело возвращался к нему — стрелял будто заведенный. Забрасывал руку за голову, пальцами щипал стрелу за перья, а далее единым, слитным движением набрасывал ее на тетиву, оттягивал к уху, стрелял. Не целился. То ли эльфы не целятся вообще, то ли лук его заколдован, то ли в этой каше куда ни кинь стрелу, она непременно в кого-нибудь вонзится. Из лифта только успевали колчаны подтаскивать. Судя по их количеству, не одни орки загодя готовились к Дню Полыни. Стреляли, сталкивали лестницы, снова стреляли… Время будто остановилось.

Если прапрабабушке встретился кто-то вроде такого вот Гракха… бедная прапрабабушка!

— Чары! — охнула подле Мардж незнакомая эльфа. — Их смывает дождем.

Дождем, однако, смывало не только чары. Там, на стене, защитники опустили луки, и по обмякшим плечам стало видно, как они устали. Орков гнала вперед одна только классовая ненависть, их стихийные главари не обладали правом казнить и миловать, и убивали они, только пока хотели. Многочасовой дождь охлаждал пыл. В штурме сам собою возник обеденный перерыв. Эльфы на стене тоже расстелили пледы, уселись, и термос им пригодился.

Поднялся лифт, Гракх вынес оттуда на руках какого-то эльфа. Из груди у того торчала стрела: короткая и черная, кажется, металлическая. На губах защитника пузырилась кровавая пена. Все модельное агентство захлопотало над раненым, без лишних, впрочем, причитаний и истерик. Марджори безотчетно отметила: нужны два эльфа, чтобы нести одного. Таскать тяжести — это вам не стрелять, тут самый искусный боец «школы стрекозы» лишь равный среди равных. Гракх управился в одиночку: чтобы не лишать своих людей отдыха и не снимать со стены еще одного стрелка. Передал раненого на руки женщинам и снова ушел на стену. Там завернулся в тяжелый от сырости плед, принял бумажный стаканчик с нарисованным подмигивающим глазом — логотипом фирмы «Бодрое утро», — медленно пил горячий кофе, опершись о крепостную стену и осмотрительно держась в тени зубца.

Чина, обернувшись на слова о чарах, моргнула дважды, а потом унеслась, и на этот раз Марджори не последовала за ней. Вскоре та вернулась с пачкой запечатанных бумажек в обеих горстях и огляделась в поисках мужа, сделавшись сразу обиженной, как потерявшийся ребенок. Губки надулись, глазищи наполнились слезами. Ринулась было в лифт, но охрана внизу, на выходе из Башни, скрестила перед ней пики. Чина спорила и даже ругалась со стражниками, но Гракх, наблюдая все это со стены, сделал отрицательный жест. Нечего ей тут делать! Мужчина не хочет рисковать самым дорогим.

Расстроенная, Чина вернулась наверх. Наговоры умелиц уже уняли кровь раненого, и его унесли на коврике прочь.

— Погоди, — сказала Мардж, перехватывая подругу за руку. — Что там у тебя? Давай я схожу, передам.

— Я хотела сама-а-а-а… Ладно. Это чары: мне их только что наговорили. Если начали попадать в наших, значит, и вправду смывает. Пусть подновят. Эти вот, — она запустила руку в бюстгальтер, — именные. Остальные для всех.

Мардж захватила именной оберег между мизинцем и безымянным пальцем правой руки, остальное Чина насыпала ей в горсть, и чтобы не растерять по дороге, пришлось прижать эту груду к груди.

«Я, конечно, добрая, но при своем интересе. Мне очень нужны пять минут с Гракхом, поскольку он здесь единственная действующая власть».

Сколько тут ступенек! По счастью, нечистокровной эльфе не было нужды держать спину прямо, пока она спешила вверх по лестнице. Моросил мелкий, нудный дождь, и пока Марджори добиралась до Гракха, который высился на посту как башня — и так же неподвижно! — волосы ее отсырели и прилипли ко лбу столь неудачно, что она почти не видела, куда ступает. Вода капала с бровей прямо на ресницы: руки-то заняты — не утрешься! К тому же дышала стена каким-то нутряным холодом, от которого пленка дождевой влаги застывала корочкой льда. Тоже ведь магия, волшебство эльфов, которое то ли колдовство, то ли естественный ход вещей: никогда не докажешь. А спорим, на лучниках ботинки с шипами? Если навернуться с этой сумасшедшей лестницы, врезанной в стену зигзагом, с шеей можно проститься. И с жизнью тоже.

С верха стены высота казалась головокружительной: тут довольно узко, во-первых. Если завяжется бой, пластичным, тонкокостным эльфам тут будет намного уютнее, чем неуклюжим противникам. А по сравнению с эльфами, неуклюжа любая раса. Во-вторых, могучие деревья в парке достигали почти самого верха стены, серебристая изнанка мелких листьев трепетала у ног Мардж, и от ряби этой, а может, еще и от запаха невыносимо кружилась голова. Не будь у нее важного дела, замерла бы на месте, а потом и рухнула лицом вниз, как в воду. Или в пропасть.

Эльфы без излишней торопливости разобрали бумажки, и каждый тут же свою порвал. Гракх сделал это последним.

— Можете вы уделить мне пять минут, сударь, пока не началось?

Яркие голубые глаза сенешаля Шиповника обратились на нее.

— Что вы хотели?

— Милорд, сегодня вы здесь главный. Вы лично заинтересованы в том, чтобы нашелся Люций?

— Конечно. Это ребенок моего Дома, к тому же Младший. Я обязан найти его любой ценой, а если он погиб — отомстить за его смерть.

— Выпустите меня своей властью, и я приведу вам Люция.

— Каковы гарантии?

— Здравый смысл вас устроит? Вы наверняка знаете, кто я. У меня больше возможностей найти его, чем у группы, которую отправил на поиск ваш… э-э-э… лорд.

— Я знаю больше, чем вы предполагаете, леди. Что мешает вам исчезнуть вашим способом, не спрашивая ничьего разрешения?

— Честь, — сказала она. — Ваш Дом относится ко мне достойно. Я действительно хочу вернуть вам Младшего, а не просто с облегчением сбежать. Там мой мужчина. Я боюсь за него.

— Вы хотите, чтобы он вас оплакивал?

Ему вовсе незачем знать, что, исчезая посредством нескольких шагов, Мардж оказывается далеко за городом, в уединенном и, что греха таить, каком-то волшебном месте. Пока она выберется оттуда, Полынь пройдет.

— Что вы хотите для себя, если приведете Люция невредимым?

— Я хочу знать имя Дома, ответственного за мое появление на свет. Почему-то мне кажется, что у Шиповника есть возможность выяснить это. Согласны?

— Там намного опаснее, чем здесь. Вы не боитесь?

— Нет, — она усмехнулась якобы презрительно.

Под его защитой она ничего не боялась. И это была ловушка — главная причина, почему Марджори не могла исчезнуть, сделав несколько шагов.

* * *

— Кто-нибудь видел сегодня хоть одного дракона? — пропыхтел я, перебираясь через завал. От мороси все было мокрым и скользким, огня из-за дождя было мало, зато много дыма, от которого чесались глаза и першило в горле. Рука уперлась в мягкое, и я в ужасе отдернул ее. Думал — труп, но это оказалась просто рваная телогрейка. — Куда они все подевались?

— Драконы, — задумчиво сказал Альбин, — никогда не признавали Полынь. Они мирные, мудрые существа, способные существовать вне современного социума. Идея взаимного истребления кажется им порочной… Наверное… Поймите меня правильно: на самом деле никто не знает драконов. Мы используем их как транспорт, и гражданских прав у них нет только потому, что они не удосужились за них бороться, пока другие делили пирог. Во всяком случае, они всегда улетают, когда приходит Полынь, и пережидают ее в Холмах. И слава Силам, потому что выступи они на одной из сторон или даже против всех, согласованно — один день разрешенного бесчинства разрушил бы всю цивилизацию.

— Да, но без них мы можем только пешком топать, — возразил Рохля. — Кто как, а я бы не возражал, чтобы меня подбросили.

— Те, кто штурмует цитадели, тоже не отказались бы от поддержки с воздуха. Один огнедышащий дракон сметет со стены защитников за пару секунд, и никакие чары не помогут. На драконов, к слову сказать, чары не действуют.

Улочка извивалась в ущелье доходных многоквартирных домов: стекол в нижних этажах почти не осталось, но кое-где была вставлена фанера или повешены тряпки. Ноги путались в барахле, выброшенном из верхних этажей, а фонари на черных чугунных ногах возникали из дымной завесы так внезапно, что я каждый раз вздрагивал. Завал в начале улочки свидетельствовал, что тут погромщикам оказали сопротивление. А тишина и кажущееся запустение — что ждут второй волны. Когда в одной из верхних квартир загремели кастрюли, мы от неожиданности вжались в стену. Тот, кто кастрюли эти уронил, струхнул, должно быть, почище нашего.

— Кто ее вообще придумал, Полынь?

— Эльфы, — буркнул я, — кто ж еще? Палата лордов одобрила. Но меня терзают смутные сомнения, что они одобрили гнусный орочий проект исключительно из соображений межрасовой справедливости. Если они на это пошли, то лишь потому, что сами его и придумали, и мысль эту, как зерно, бросили в благодатную почву.

— Зачем бы эльфам делать это? Основной удар в них же и приходится…

— Причины были, — ответил Альбин. — Главное, это, конечно, понижение градуса классовой напряженности. В городе сонм орков. Их переписи не точны, и хотя большинство их вроде бы где-то работает, всегда есть какая-то люмпен-масса, готовая закипеть. Ну так пусть покипит. Суток, как выяснилось, хватает: в самый раз, чтобы разграбить магазины и растащить добычу по логовам. Так сказать, утишить пролетарскую душу чувством безнаказанного всевластия. Армия и полиция в это время как бы не существуют: их вмешательство только закольцует конфликт. Полынь — это нечто вроде катарсиса. Вроде бы без правил: на первый взгляд, можно все. На второй — существо, волокущее домой мешок соли и окорок, знает, что когда часы пробьют полночь, из «отпуска» выйдут те, кто сильнее его. Некто, имеющий право сказать: побаловали и хватит. На вашем месте, коли уж вы ищете первопричины, я особенно отметил бы моральное превосходство того, кто явится после.

— Да, это вполне в духе эльфов, — согласился я. — Сильный может обидеть слабого, а слабые кучей умотать сильного, чтобы у всех, кто выживет, проснулась совесть.

— Никто не любит эльфов. С чего вы взяли, что эльфы не отвечают взаимностью?

— Я люблю эльфу, — сказал Рохля. — Пойдемте, поговорим с тем, кто там жестянками кидался.

Заглянув в темный подъезд, мы начали подниматься по лестнице.

— Тебе не откроют, — предупредил я.

— Дверь вышибу, — беспечно откликнулся он. — У меня — Полынь.

За нужной нам дверью двое — мужчина и женщина — орали друг

на друга что есть мочи, но стихли, стоило нам постучать. Женщина что-то сказала.

— Сама отпирай, — огрызнулся муж. — Нашла дурака!

— Или вы сами откроете, или потом будете чинить дверь, — сказал Дерек. — Есть вопрос, а на лестнице я говорить не привык.

Обычный полицейский борзеж, когда нет ордера. В большинстве случаев срабатывает. В мозгу у обывателя любой расы крепко сидит, что вот придет кто-то, имеющий право, и спросит с тебя.

Нам открыли.

А они оказались молодые: наверное, снимают жилье, пока нет денег на собственный домик. Оба люди. Парень серенький, в очках, из категории язвительных интеллектуалов. Клерк, наверное. Несвежая майка, треники. Впустил нас и сел в сторонке, оседлав стул. А у девчонки, между прочим, свежий синяк под глазом. Кто-то ломится в чужие двери утолять жажду крови, а кто-то разбирается между собой, в комнатенке с продавленным диваном. Чужим здесь и взять-то нечего. Ни один посторонний не поймет, как они друг дружку ненавидят. Он растоптал ее жизнь, она ежедневно пьет его кровь. На кухне полно немытой посуды, и битые тарелки на полу в луже не то соуса, не то супа. Полная пепельница окурков, при взгляде на которую Альбина чуть не стошнило.

Было что-то ужасно неловкое в том, что мы, чужие, видим все это.

— Вопрос первый. Когда тут проходила толпа, не было ли с ней эльфе нка?

Девушка молча покачала головой. В соломенных волосах моталась забытая папильотка.

— Подумайте. Мальчик четырнадцати лет. Вы бы его заметили даже без тартана Дома.

— Нет. Я весь день смотрела из-за занавески. Толпа была как река. — Она показала рукой, какая была река. — Может, другой улицей прошли?

— Может, и так, но вряд ли. Тут узкое место, другой улицей далеко обходить, если идти к гномам. Толпа, как река, — Дерек поклонился, благодаря за сравнение, — ищет удобное русло.

В их тесной конуре он казался неожиданно огромным и ярким, словно солнце. Девушка потянулась к нему, как герань с кухонного окна.

— И второе. Вам дан сегодня шанс развязаться друг с другом. Чего ж вы, голубчики, им до сих пор не воспользовались? Или вам нравится сам процесс?

— Не воспользовались? Думаете, я такой дурак, что буду сегодня жрать ее стряпню? Эта кретинка не удосужилась даже воды в банки набрать! Запас всегда должен быть. Кто за этим следить должен? Я?

— А неохота, — женщина вынула пачку сигарет из кармана халата и прикурила Привычным жестом, не глядя. Наш эльф выпучил глаза и бочком-бочком протиснулся к форточке.

— А что, воду тоже отключили?

— Есть, но мало ли что в водопровод сыпанули шутки ради.

— Вы спрашиваете: кто придумал Полынь? — вполголоса проговорил Альбин. — Вот она, Полынь — в их головах. Она была бы там, даже если бы ее не принял Парламент. Он ее когда-нибудь придушит, если она его прежде не отравит. Только сейчас все — можно. Только сейчас. Почему же он не придушил ее? Почему она его не отравила? Или их пугает сама возможность? Может быть, когда они поймут, что могли сделать, но не сделали, вспыхнет и разгорится какой-то ничтожный огонек? Может, они поглядят друг на друга с робкой надеждой… ведь можно все исправить, если идти с двух сторон навстречу…

Горькую речь его прервал утробный кошачий вопль из подъезда, и эльф умолк, досадливо махнув рукой.

— Что там?

— Да кот соседский бесится. Вроде и не весна.

Дерек вышел на площадку, прислушался, затем одним ударом ноги снес запертую дверь, заодно продемонстрировав, как бы это выглядело, если бы хозяева не вняли его предложению поговорить. Большой черно-белый зверь в смертном страхе метнулся через лестничную клетку, влетел в квартиру, которую мы покинули, и затаился где-то под мебелью.

Квартирка соседки была совершеннейшей противоположностью гнездышку молодых супругов. Кружевные подзоры, вышитые прорезной гладью занавесочки на шнурках, по старинке закрывающие только нижнюю часть окна. Семь слоников на комоде и подушки горкой. Никелированная кровать с шариками. Половичок из тряпочек. Палантира нет. Я лет сорок не бывал в таких квартирах.

Старушка в платочке, завязанном под подбородком, лежала на койке, скрючившись, лицом к стене.

— Вызовите врача. Завтра, — сказал Дерек. Голос его внезапно сел. — Сегодня все равно никто не приедет.

— Как же? — изумился сосед. — Чего это она?… Ведь Полынь?

Видимо, у него в голове не укладывалось, что к кому-то в этот день

смерть может прийти своим чередом. Жена задела его локтем:

— Давай кота возьмем? Ты ж вроде хотел… — И ушла в свою квартиру, выманивать зверя, кыская его и клича по имени: Тюльпан.

— Кактусом назвать было бы вернее, — буркнул муж. — Во всех смыслах. Почему котам дают эльфийские имена?

— Они с нами в родстве, — серьезно сказал Альбин. — ДНК почти одинаковы.

— Э-э… постой, — Рохля придержал «клерка» за рукав. — Думаешь, тебе с ней трудно?

— Ха! Был бы ты женат…

— Я женат. На полуэльфе. Представляешь, каково это?

— На полуэльфе? — его глаза вспыхнули. — Надо же… она, должно быть, само совершенство.

— Поясняю. У нее тоже есть халат.

Выражение лица «клерка» сказало нам, что он противник халатов на полуэльфах. Что он вообще противник чего бы то ни было на полуэльфах, если они, полуэльфы, женского пола!

— Само совершенство, вот именно. А теперь подумай, как тебе повезло. Смог бы ты жить с совершенством?

* * *

Идея покинуть осажденный Шиповник была своевременной: пообедав, чем Бог послал, нападавшая сторона раздобыла где-то рожки и барабаны, и дело у них пошло веселей. Правда, чуткое эльфийское ухо Марджори, урожденной Пек, ловило в том веселье нотку искусственности: еще побьются-побьются да и бросят до следующего раза. Оттянулись, а так, по большому счету, ничего от разгрома Шиповника не зависит. Что-то вроде съемок исторического фильма: дубль двести восемьдесят шестой — а теперь не выпить ли всем пива? К тому же пролетела весть, что вроде бы Черемуху почти взяли, осталось чуток додавить, и туда еще можно успеть, если пошевелить ногами, а терять время здесь нет ни малейшего смысла.

Бунтующую армию голодранцев Мардж миновала, прикрывшись простенькой отводкой глаз: заклинания такого рода лучше всего действуют в толпе. Когда-то в прежней жизни Марджори водила подростковую банду, но теперь, оказавшись одна, чувствовала себя потерянной. И то ушло, и это… куда-то пропало.

С другой стороны, она очень рассчитывала на свой навык выживания во враждебном мире.

Дальше город выглядел разгромленным и пустым, будто по нему прокатилась волна. Завернувшись в плед из тартана Шиповника и бредя практически наугад, Марджори миновала перевернутую будку, где прежде торговали чарами. Острый верх, похожий на колпак, фанера покрашена малиновым, на ней намалеваны блестящие фейерверки: золотые, серебряные, зеленые… Девчонкой замирала перед такими будками, как перед храмом — задрав голову и разинув рот. Да и теперь пользовалась дешевыми заклинаниями для того-этого, но как их делают, оставалось для нее тайной. Она никогда не видела чаропевца за работой. И никто, насколько она знала, не видел. Вроде бы для этого не только образование нужно, но и врожденный дар, который, как слышала Мардж, по наследству не передается.

Излишне говорить, что для занятия подобным искусством требуется лицензия, и все, способные петь чары, находятся у правительства на строгом счету.

Внутри будка оказалась простым полым цилиндром, темной трубой с окошком, прорезанным для кассы, даже не окрашенной. Тут же рассыпаны и втоптаны в грязь десятки малых бумажек. Чары, уже не разберешь какие. Наверное, и размокли уже, не действуют.

Есть чары, позволяющие отыскать потерянное: для этого надобно иметь либо подобное, либо от целого часть. Чина дала Марджори носок Люция, и вроде бы даже домашний колдун Шиповника заговорил его, но пока вещица лежала в кармане спокойно и не вздрагивала.

Далеко ваш Люций.

Темнело, но фонарей сегодня не зажгут. Пьяные орки будут бегать с факелами, и еще ой сколько всего погорит. Марджори двинулась вперед, наугад, обходя лужи и трупы. Или ей показалось, или носок в кармане затрепетал. Совсем несильно, будто вздохнул, но и того довольно. Для верности Мардж переложила носок за пазуху.

Навстречу из фиолетовой сумеречной мглы вынырнул пожилой мужчина. Марджори не стала уклоняться: он был один, к тому же нес на плече тяжелый тюк. Отводка работала, стоило отступить с его пути, и он ни за что бы ее не заметил…

И внезапно:

— Девушка… можно с вами поговорить?

Кряхтя, словно надсадил спину, он спустил ношу наземь. Мардж невольно отвела глаза. Завернутое в простыню, там угадывалось дородное женское тело. Лицо мужчины застыло трагической маской.

— У вас горе, — сказала Марджори.

— Да, — он вытер лоб и присел на край тротуара. — Понимаете, мы прожили тридцать лет. Я с ней, она со мной. И тут вдруг как бы можно разом все разрубить. Вот так, без взаимных оскорблений, без вытаскивания грязного белья пред очи родственников и соседей, без бесконечного повторения этих, знаете, «а он сказал», «а она сказала»… Хотя вы так молоды, откуда вам знать?

— И вы?…

— И мы посмотрели друг на друга… И поняли, что нет ничего проще, чем пустить прахом эти наши тридцать лет. А там было всякое: и хорошее, и плохое… А потом мы заплакали и заключили друг друга в объятия. В конце концов, чем этот день так уж отличается от остальных? Почему сегодня вдруг можно? Кто за нас решил?

— Но как же?… — Мардж посмотрела на грузное тело подле своих и его ног.

— Да вот… подумалось мне, что до следующего раза, может, пройдет еще пятнадцать лет, а жизнь… Что вы? Я напугал вас? Простите. Я… я посижу с ней. Я, наверное, должен. Все-таки тридцать лет…

Прекрасный повод ускорить шаг. Носок трепетал у сердца, возбуждая дух, и Марджори почти бежала по улочке вниз. Она всегда была легконога. Лишь бы не испугаться: тогда ее унесет, и унесет далеко. Шкуру спасешь, а дела не исполнишь. Почему-то ей казалось, что Гракх не из тех, кто вот так возьмет и позволит ей увильнуть от исполнения ее части сделки, и не из тех, для кого играют роль какие-то особые обстоятельства. Гракху придется отвечать за свое решение перед милордом Дома. Ей вовсе не хотелось заполучить для себя и Дерека такого врага.

Дерек… Найти его гораздо важнее, чем маленького мерзавца Люция. Мардж дала себе обещание впредь всегда носить с собой еще один носок — мужнин.

Улочка привела Марджори к набережной. В этом районе она выглядела грязноватой, от воды поднимался туман, да и не видать ее толком, воды. Только запах тины да отблески огней: на той стороне полыхали пожары. Текущая вода таит угрозу для всякого, в чьей крови волшебство. Говорят, чаропевцы и вовсе не могут пересекать ее иначе чем по воздуху и сходят с ума, если оказываются на мосту. Мардж пришлось напомнить себе, что она взрослая женщина, что у нее своя жизнь и что она легко может ее потерять. Темная, маслянистая вода пугала ее больше, чем бесноватые орки: наверное, потому, что до сих пор она привыкла считать орков своими. Они ведь когда-то были на одной стороне.

Набережная здесь не предназначалась для променада: заключенная в гранит, это была тем не менее рабочая зона. Здесь швартовались частные катера, которые арендовались для разовых грузовых перевозок. Мардж показалось… или она заметила несколько суденышек на середине реки. Заякорены: видно, владельцы с семьями пережидают там Полынь. Стоят на вахте, нервно курят, прислушиваются, не ползет ли кто через борт, не крадется ли с топором…

Когда-то тут жили русалки. Зеленоволосые женщины с нефритовыми глазами, обладавшие способностью магическим образом воздействовать на гормоны мужчин. Рождались у них только девочки. Марджори слышала множество историй о русалках, но не встречала никого, кто бы видел их своими глазами. Город их уничтожил. Русалки живут только в чистой воде.

Мокрые, шлепающие шаги заставили ее вздрогнуть, но девушка с пакетом в руках, налетевшая на Мардж, испугалась еще больше. Пакет был из черного пластика, такие в приличных домах используют для мусора. Мардж недавно об этом узнала: это было Правило Респектабельной Жизни, и она его усвоила. После полной приключений уличной жизни ее сильнейшим образом вело на респектабельность.

Та девушка была очень красива. Ее лицо выплыло из вечернего мрака, светясь, словно луна. Огромные темные глаза, тонко нарисованные брови приподняты к вискам, тончайшие, почти ускользающие черты, скорбный рот, очень длинные черные волосы, прямые и скользкие, как мокрый шелк. Такую представляешь себе только с книгой, и еще они все время молчат и смотрят прямо, как совесть. Девы этого типа не умеют громко смеяться, подруг у них нет, но мужчины сходят от них с ума, особенно немногословные мужественные парни: они отправляются в поход и совершают во имя любви немыслимые подвиги. Тем не менее девы эти почти всегда несчастны и часто бросаются в омут.

— Ну что, что?! — шепотом закричала девушка.

Мардж сделала шаг назад, истерика всегда отталкивала ее. Но истерика — истерикой, а на мост пройти надо. Тот, что слева — ближе.

— Почему закон говорит: сегодня можно, а люди смотрят, и глаза их говорят — нельзя? Куда мне деваться: помочь-то никто не поможет! Счастье пополам, а горе — за двоих, так, что ли? Это по правилам? Я молодая, я для себя еще не жила: с чего это вдруг все должно кончиться, когда и не начиналось? Знаешь, сколько ей нужно всего, если по-хорошему? Я только на нее работать буду. Не бывать этому!

Мардж не успела охнуть, как девушка перегнулась через литую решетку и то ли швырнула, то ли уронила пакет, а сама повисла на ограждении грудью, будто бы без сил.

Всплеск.

Самое сложное в Полынь — сохранить рассудок.

Все время, пока Марджори шла через мост, ее тошнило: то ли от ужаса, то ли от голода — она ведь ничего не ела, кроме кофе и булочек с утра. В прежние времена бывало, что и меньшим обходилась, но размеренная жизнь ослабила ее. Разве раньше она обращала внимание на такую мелочь, как промокшие туфли? Раньше она просто приказывала себе забыть про ерунду, пока не удастся развести огонь в подвале брошенного дома и высушить и ноги, и обувь, а заодно выпить горячего и съесть, что под руку попало.

Тут снова многолюдно. Точней, многоорочно. Сити — деловой центр — казался Марджори скучным. Там делались Большие Деньги, но то были такие деньги, которые неощутимы материально. А здесь сплошные увеселения, маленькие театры и кабаре, кофейни и рестораны, нарядные витрины, где выставлены яркие тряпки, шляпки, цветные перья, игрушки и побрякушки для детей всех возрастов. Разноцветная реклама в десять этажей, сто пудов подкрепленная магией приворота: на втором курсе Юридической академии Марджори уже знала, что это незаконно, но за руку ловят далеко не всех.

Раньше она думала, что одна не уважает закон и это до смерти круто. Будто бы он ей враг, из-за него все ее беды. Оказалось, его почти никто не уважает, и он защищается сам, выживая, как может, и прогибаясь, когда некуда деваться. Когда Марджори поняла это, ей стало жалко закон.

Реклама сегодня осталась, она радовала глаз и прибавляла разгулу веселья. Полынь близилась к финалу: существа бесцельно носились по улицам, хвалясь награбленным и хороводясь у костров под оркестр из жестяных кастрюль и бутылок. Где-то гундосила волынка. Марджори всегда любила волынку.

— О, глянь-ка! Баба! Одна!

— Да она эльфийской крови, чтоб я сдох! Вона какая длинноногая… и трезвая, кажись! Йоки, у тебя была когда-нибудь эльфа?

Тот, кого звали Йоки, презрительно сопнул, будто бы кого только у него не было.

— Эльфов на фонарь! — убежденно сказал он. — Эльфок — в кусты. Или наоборот?

Мардж медленно повернулась. Видно, отводка выдохлась — чары вообще плохо сохраняются под дождем и в сырости, — но если и был у нее комплекс жертвы, она изжила его в самом раннем детстве. В сущности, вся ее предыдущая жизнь была сплошной Полынью.

— Но-но, — сказала она насмешливо. — Куси, ты еще мал, чтобы вслух говорить о сексе. Или ты меня не узнал?

Куси вылупился на нее, моргая желтыми глазами. Сунул в рот зеленый палец. В другой руке он держал бутылку, но сейчас, кажется, забыл о ней. В голове орка больше одной мысли не помещается. Йоки был немногим старше, увешан стеклянными бусами числом не менее пятнадцати, перемазан косметикой поверх зеленой кожи, и на этом основании мнил себя невероятно привлекательным. Он смотрел попеременно то на приятеля, то на «жертву»… которая вела себя неправильно.

— Я Марджори Пек! — бросила Мардж с невероятным презрением. — Или забыл?

— Че-е? Ты не заливай, не на таких напала! Чтобы выйти на улицу и вот так запросто встретить саму Марджори Пек? Да скорее падут все эльфийские Дома! А почему на тебе тартан Шиповника?

— Йоки… Йок! — Куси дергал его за рукав. — Заткнись! Ей-ей, это сама Мардж. Я ее вспомнил. Ты знаешь, она ведь и доказать может, так что лучше ее не злить. Эй, Мардж, ты уже кого-нибудь убила сегодня?

— Тебя убью, если услышу еще одну глупость! Это одежда врага.

— Оу! Да! Это она, она! — Куси взмахнул бутылкой. — О, Мардж, хочешь? Ой… Тут нету. Ну ничего, я знаю, где достать.

— Там тоже уже нету, — хмуро сказал Йоки. — Праздник, расхватали все.

Праздник. Ей стало вдруг весело и легко, словно вернулась домой, словно никуда не уходила.

— Эй, ребята, а пожрать у вас есть?

Сидели у огня, прямо на тротуаре, откусывали от батона колбасы, тут же подкопченной на костре, а мальчишки искательно заглядывали ей в глаза и дружески подталкивали локтями. Было что-то очень хорошее в том, что щеки и нос перепачканы сажей, волосы занавешивают лицо, жир стекает по подбородку, а пальцы вытираешь прямо о тартан.

— Где же ты была, Мардж?

Она только улыбалась загадочно. Завтра все будет иначе. Почему она не всегда — Полынь?

Умница Дерек сказал бы: никто завтра не испечет хлеб взамен того, что вы съели сегодня. Но Дерек, он не отсюда, не из свободного братства, которому поесть бы нынче, а завтра — трын-трава. Все простое он умудряется до умопомрачения усложнить. Разве он поймет?

— Ей-ей-ей! С нами Марджори Пек!

Из-под стрехи выпорхнула весть, серая с малиновой грудкой, подхватила фразу и понесла ее, падая с высоты над всяким скоплением народа и дурным восторженным голосом выкликая: «С нами Марджори Пек!». Мальчишки баловались, высыпав под ноги бумажные чары, простенькие, хозяйственные, из тех, что продаются в супермаркете на любой кассе, и наперебой разрывая их. Нагребли, видать, полные карманы, специально для игры. «Сделай битое целым», к примеру: позволяет кружке или миске продержаться, покуда вы ее не замените, оно же затянет стрелку на чулке. Или вот «бриллиантовый блеск»: хозяйки обычно используют его для хрусталя, но Куси ухитрился заколдовать приятелю зубы. Или «невесомый шкаф», чтобы двигать мебель — то-то было им радости подвешивать друг дружку в воздухе. Веселились, пока среди запечатанных пакетиков не попался Отрезвин. Этот все испортил, пришлось отправляться искать себе новое развлечение.

Носок за пазухой стал горячим и трепетал, но Мардж, сказать по правде, забыла о нем: ей казалось, что это сердце трепещет. Ностальджи.

* * *

Наконец мы очутились в самом пекле. Собственно, именно сюда нам и было нужно, но это не значило, что меня сюда тянуло. Гномский квартал — вот кто оказал Полыни самое серьезное сопротивление: здесь шла настоящая война. Гневные коротышки с всклокоченными бородами потрясали копьями и топорами с возведенных на скорую руку баррикад, а орки, уже пьяные, одурманенные кровью и раззадоренные сопротивлением, накатывали раз за разом, как волны, увенчанные зеленой пеной.

Я всегда уважал гномов: хотя едва ли понимал их. Живут они тесно, и там, где другие расы строят многоэтажные дома, гномы роют многоуровневые подземные соты и проживают в них кланами, тщательно считаясь родством. Такое ощущение, что они не придают особенного значения праву личности на уединение и жизненное пространство. Их основная идея — производительный труд, так же, как красота и традиция — основная идея эльфов, а анархия, многими принимаемая за свободу, идея орков. Гномская фракция при голосовании Закона о Полыни в знак протеста покинула зал, и всегда, насколько я знал, гномы считали этот закон поощрением темной стороны, а цели, преследуемые протащившим его лобби, преступными. Никто и никогда не слышал, чтобы гном воспользовался правом Полыни для разрешения своих проблем.

Людей они делят на осмысленных и бессмысленных. Бессмысленные для них не существуют, с первыми они готовы сотрудничать, как и те — с гномами. Я говорю в основном об исполнительности и обязательности гномов, потому что возносить хвалы их технической сметке — это как хвалить солнце за то, что оно всходит на востоке.

В принципе, они держатся так, словно все остальные расы соседствуют с ними по досадному недоразумению.

К несчастью, мы шли с той же стороны, что и нападавшие, и ежеминутно рисковали схватить стрелу — те во множестве сыпались с крыш. Домики тут невысоки, в надземных этажах в основном лавки, и крыши у них плоские. По счастью, гномы — никудышные стрелки. Правда, этот недостаток компенсируется у них количеством граждан, выступающих заодно.

С крыш сыпались камни, вдоль улиц стреляли прикрытые завалами многозарядные арбалеты. Кое-где наступавшие все же прорывались, с тупой злобой разнося в щепы и баррикады, и громоздкие стрелометы, если гномы не успевали оттаскивать их при отступлении.

Я думаю, здесь было горячее, чем под эльфийскими стенами. Там, по существу, нечего взять, кроме самих эльфов. Настоящие сокровища исстари хранятся в гномских подземельях: таковы легенды, и у легенд есть основания. Лучшие ювелиры — гномы, и они же первые ростовщики и финансисты: с тех пор как золото и самоцветы сдали позиции ценным бумагам, гномские банки аккумулировали в себе львиную долю капитала.

Не то чтобы оркам хватало ума желать чьи-то именные акции, но они вполне понимают, где их грубая сила способна нанести максимальный ущерб.

На всех фабриках, где орков нанимают исполнять примитивные и грязные работы, не требующие особенной квалификации, гномы занимают привилегированные должности: прорабы, мастера, инженеры. Разница в оплате и условиях труда вызывает у низших пролетариев дикую ненависть, а Полынь — лучшее время этой ненавистью посчитаться.

К тому же лучший эль варят именно гномы, и до этого эля орки хотят сегодня добраться.

Мы вжались в стену: это казалось самым умным, когда с обеих сторон узенькой улочки на головы валились кирпичи. Орки как раз прорвались за баррикаду, и защитники рассыпались по подворотням. Мы благоразумно пропустили орочье вперед, зажимая носы от неизбежной вони: до тысячи чешуйчатых спин, прикрытых обносками, колыхнулись мимо нас. Ритмично движущиеся локти, черные жала мечей и копий. Давка.

— Возможно, мы ошиблись, и пацан вовсе не сюда двигался…

— …или на нем отводка, — закончил Дерек.

Мощеная улочка шла в гору и круто заворачивала на подъеме. Мы только-только сделали несколько шагов вверх — тяжело и медленно, потому что устали и еле ноги волокли — как вдруг впереди испуганно завопили несколько сотен глоток, и тут же по зданиям пакгауза на изгибе ударило оранжевым сполохом, и огненный язык лизнул фиолетовое небо.

Несколько уцелевших, видимо, из задних рядов пронеслись по улице обратно: визжа и ладонями сбивая с себя пламя.

— Вот это да! — выдохнул я. — Боевая магия!.. Стоит ли нам идти туда?

— Придется, — буркнул Дерек. — Они наверняка контролируют свой квартал. Если Люций здесь, гномы о нем знают. Нужно найти главного и просить помощи. К слову: может и отказать, сославшись на Полынь.

— Вряд ли. Гномы не признают Полынь. Это просто день, когда они встают на защиту своего достояния и своих жизней, причем так встают, что… В общем, нравятся мне эти ребята.

— Они мне еще больше понравятся, если удастся уйти отсюда живыми.

— Тогда надо поторапливаться, — сказал Альбин. — Их магик восстанавливает силы: никто не может ударить огнем дважды подряд…

Огненный язык вновь облизал небо.

— Что за?… И вы мне скажете, что спецслужбы не возьмут их магика на карандаш, невзирая ни на какую Полынь?

— Мы вообще молчим, Рен.

Молча мы приблизились к повороту, который служил нам последним укрытием, и остановились здесь. Я чувствовал присутствие множества существ: они смотрели на нас из темноты, их дыхания сливались, пульс был учащен. Они двигались, но мы не видели их. Они не знали, чего от нас ждать, а потому склонялись уничтожить.

— Мастера! — крикнул Дерек, разводя в сторону пустые руки и поворачиваясь. — Слышите меня? Поговорить надо.

— О чем нам говорить в Полынь? — ответили из темноты, еще более густой вблизи стен, поскольку поперек улицы горел деревянный хлам. Стены, куда ударило огнем, были покрыты слоем копоти, но холодны. Не успели нагреться.

— К чертям Полынь!

Это правильный ответ.

— Выйди на свет, человек. Твои друзья пусть стоят на месте. Что тебе нужно?

— Дело жизни и смерти, мастер. Пропал ребенок. Нет ли его у вас?

— Гномы не крадут детей.

— Случается, дети убегают сами, и никто не в силах предсказать, куда их занесет. У вас, очевидно, — Дерек посмотрел кругом, — есть магик. Может быть, он поможет нам?…

Я предположил, что второй огонь, по-видимому, был наведенной иллюзией. Очень разумно: продемонстрировать нападающим не тот ритм, каковым жив их магик.

— Уйди! — заорал вдруг собеседник Рохли, и мы увидели его на мгновение, когда он выступил на свет. Черная бородища дыбом, глаза выпучены так, что розовая изнанка век видна. — Да не туда, ко мне давай, вид закрываешь!.. Кароль! Слышишь меня? Делай что-нибудь…

Рохля беспомощно оглянулся, желая то ли увидеть неведомого Кароля, то ли призвать к себе нас. Гулкая мостовая отозвалась под ногами, как бубен. Они, кто бы они ни были, и на этот раз шли слаженно.

Первыми на поворот вышли пятеро, ступающие в ногу. Жуткое зрелище: башмачищи у них сношенные, из толстой кожи и в шипах. Сперва мне показалось, будто они таран несут на плечах, но зачем им таран?

Гном схватил Дерека за руку и буквально силой перетащил на свою сторону баррикады: благо, та уже прогорела, да и дождем ее прибило, можно было поверху перескочить. Там, за багровым отсветом, я почти не видел наступавших. Эльф, может, и разглядел: эти и в темноте видят, как на свету. По крайней мере, так твердят сказки.

За первым отрядом шли другие, они несли на плечах паланкин, в котором тряс лысой головой старый-престарый орк. Такой старый, что даже признать в нем орка стоило немалого труда. Я, можно сказать, угадал. Мумии все одинаковы.

Кто-то дергал меня за руки и назойливо гундел, призывая убраться с улицы, но я будто окаменел, оглох и весь устремился туда. Я никогда не видел ничего подобного — и больше, возможно, никогда не увижу. Пятеро, повинуясь команде, опустили наземь бревнообразный предмет, стянули с него чехол, предохраняющий от дождя, и принялись разматывать по мостовой гигантских размеров полотнище.

Свиток!

Признаться, я никогда не был свидетелем орочьей магии. Иные утверждают, что ее и вовсе не существует: мол, для того чтобы пользоваться магией, надобно хотя бы уметь читать, а где вы видели грамотного орка?

И вот наконец увидели. Могучие руки прислужников извлекли из паланкина Великого Грамотного Шамана.

Краткий миг тишины, когда орки молчали из почтения к своему магику, а гномы напряженно ожидали, откуда падет удар. Свиток выглядел древним, ткань его пожелтела, каждый знак был величиной с ладонь; это была старомодная магия, которая работала, только если произнести начертанное вслух. Заклинания, напетые в уличной будке и запечатанные в бумажку, не идут с подобным ни в какое сравнение. Тем и срок — час. Эти чары творились не единым днем, а от Полыни к Полыни, и когда старик, тыча в свиток палочкой, возвел к небесам свой невозможный фальцет, гномы подле меня упали на колени и обхватили головы, чтоб только его не слышать.

Ну, кто упал, а кто не мог себе этого позволить. Это было великое заклинание Сотрясения Основ. А во что еще, скажите, орки способны вложить коллективное самосознание и беречь, пронося сквозь века? При первых же звуках земля под ногами вздохнула, словно просыпаясь; булыжники, уложенные в мостовую сотни лет назад, зашевелились и выперлись; со стен посыпалась штукатурка.

Землетрус! Самое страшное, что способен представить себе цивилизованный гном. Жилища их глубоко: там, в норах, их жены, дети, престарелые родители… Все мирное население диаспоры, надежно, казалось бы, укрытое от Полыни…

Гномские ополченцы рванулись вниз, спасать своих, а те уже лезли им навстречу с младенцами, малыми детьми и немногими ценностями, что успели схватить, когда начали рушиться потолки и сдвигаться стены. На поверхности внезапно стало тесно, ряды защитников дрогнули, боевой дух их пришел в смятение.

Я слышал про Землетрус, но полагал, будто это байки. И еще я слышал, что его ни разу не дочитали до конца.

Вот ведь незадача! Гномские кварталы на редкость плотно застроены. Дома тут стоят один к одному, а если все выйдут на поверхность, здесь не то что пройти — вздохнуть будет нечем. И бери их… И нам никуда не деться.

— Только не сейчас, Кароль! Или вверх уводи, в небо! Слышишь меня?!

Цепкие маленькие ручки подхватили меня за край пиджака, гномские тела повисли всей тяжестью на фалдах, вынуждая согнуться, и пихнули куда-то вбок, в нору. Я поскользнулся в полной темноте и проехался задом по ступенькам. Сверху мне на плечи свалился эльф, но очухаться нам не дали: подняли и поволокли по низким коридорам, как мне представлялось, в том же направлении, куда гномский переговорщик погнал Дерека.

Надо отдать нападающим должное: они ставили не только на магию. Ведь не самоубийцы же они в самом деле — читать Землетрус до конца? Землетрясение всегда сопряжено с пожаром: гномы хранят в подземных резервуарах значительные запасы горючих жидкостей для производственных нужд. Теперь удар огнем гномского магика аукнется самим гномам: горючая жидкость потечет в подземные жилища, поджигая все и наполняя норы едким дымом.

Я удвоил усилия, но все равно двигался слишком медленно: меня все время подталкивали в спину. Справедливости ради следует сказать, что дотянуться до спины им не хватало роста, а каждый тычок в нижнюю часть корпуса был не только сильным, но и унизительным. Немудрено, что я старался пошевеливаться, дважды ударился головой о низкие притолоки и много раз споткнулся.

На всем пути нас назойливо преследовал запах гари, а пальцы, касавшиеся стен, ощущали песок и мелкие камушки, стекавшие по ним непрерывными, хотя и тонкими ручейками! Гномы строят надежно и никогда не пренебрегают крепью, но Землетрус — хтоническая сила.

Мне казалось, будто меня заглотил дракон, и я изо всех сил бегу по его кишкам.

Наконец, когда дыхания во мне уже не осталось, нам позволили остановиться. Ноги мои подкосились, я упал на колени, а потом и вовсе завалился набок, тупо моргая на свет. Лишь спустя некоторое время я смог заметить рядом с собой Альбина: он сидел на корточках, подпирая спиной стену.

Дверь за нами затворилась, щелкнул замок.

Стены здесь были бетонные, сверху свисала лампочка без абажура. Пыльно, сухо и пусто. А посреди пустого бункера стоял стол, за которым сидело прекрасное дитя: глядя на него, я моргал и умилялся. Золотые кудри вились по плечам, очерчивая фигурку, золотой пушок покрывал верхнюю губу и румяные щечки, носик был вздернутый, пуговкой, глазки блестели. Ножки в тапочках и полосатых чулочках не доставали до земли.

Век бы так лежал: сердце колотилось где-то в горле, и я думал, что вижу ангела.

Вообще-то я всегда полагал, что ангелов не существует.

Потом где-то наверху лязгнула дверь, взгляд мой переместился, и я увидел еще одни полосатые чулки, собравшиеся гармошкой над туфлями с пряжками, короткие штаны — все это возникало передо мной по мере того, как прибывший спускался с лестницы, — затем борода и округлое брюшко.

За гномом, оступаясь на ступенях, появился Рохля, перемазанный сажей и очумелый.

— Кароль! — воскликнул взрослый гном, тот самый, с кем Дерек говорил на улице. — Что ты творишь? Ты вообще меня слышишь?

Похоже, что нет. Не обращая на взрослых ни малейшего внимания, дитя соскочило на пол, несколько раз подпрыгнуло, как резиновый мячик, обежало вокруг стола, отклонилось назад, коснувшись длинными волосами пола, размахнулось пустой рукой и бросило что-то вперед.

У всех гномов длинные волосы, но ведь это — девочка! Ей едва ли исполнилось двенадцать. Нелицензированный, а потому неучтенный боевой маг. И не какой-то там чаропевец, которых пруд пруди, а настоящая шаманка. Девственница. Я подумал, что второй сполох мог даже не быть иллюзией.

Пока я на нее моргал, она еще дважды обежала вокруг стола, нелепо переваливаясь и вызывая стихийные силы.

Каково-то им держать в узде эту Кароль?

— Меня зовут Григ, — вполголоса сказал гном. — Она занята, придется подождать.

Ах, вот в чем дело: у нее ножки изувечены. Голени выгнуты наружу колесом, щиколотки одной толщины с пятками поросли курчавыми золотистыми волосками и выглядят отекшими. Уродство, которое станет причиной ее женского одиночества. Тем неистовее она вырастет. Тем сильнее будет ее магия.

Официально их лицензируют не раньше четырнадцати и забирают на государственную службу. Говорят, что у Полыни нет правил: это, разумеется, упрощение. Никто не допустит наличия у одной из группировок сильного магика, способного в короткое время создать перевес и изменить ситуацию кардинально. Перед Полынью их, так сказать, изымают из обращения. Во всем городе мы едва ли видели оружие более мощное, чем маленькая Кароль.

Тем временем девочка, кажется, выдохлась: еще раз обошла кругом стол, села, поставила локти на стол, подперла ладонями щечки-яблочки и как будто пришла в себя.

— Вы кто, что вам надо?

Я сел, помогая себе руками. Альбин, похоже, работал сейчас на прием, а никак не на передачу.

— Они ребенка ищут. Ты не слишком устала, Кароль? Поможешь им?

С трогательным высокомерием девочка пожала плечами.

— Вещица его есть?

— Нет, — хмуро сказал Дерек, присаживаясь у стола на корточки, чтобы уравнять рост. — В том-то и затруднение, мисс.

Девочка посмотрела на Грига.

— Почему мы им помогаем в эту гадскую, придуманную ими же Полынь?

— Из вредности, — усмехнулся мастер. — Сегодня каждый может убить каждого… И никто ему не воспрепятствует, разве что по собственному желанию и на свой риск. Так вот мы — желаем. Чтоб они подавились и захлебнулись.

— Ясно. — Кароль обернулась к нам, приняв вид уникального специалиста, снисходящего к малым. — Говорите все, что про него знаете. Я буду заклинать существо, которое скажет о себе «это я, я и никто другой». Какой он расы, сколько ему лет, на какое имя откликается. Все, что делает его особенным.

— Эльф. Четырнадцать лет. Именем Люций из Дома Шиповник. Как выглядит? Ну, рискну предположить, что волосы у него светлые. Это все, что я знаю.

Прекрасное дитя сделало бровки домиком, завело глазки к потолку. Золотистый ореол вокруг нее вдруг пыхнул жаром.

— Он жив? — спросил Дерек.

— Он жив, — важно кивнула Кароль. — Существо, к которому все сказанное привязано, приняло вашу мысль, и теперь ваша мысль связана с тем, что он сам про себя думает. Сейчас, если вы пойдете и он пойдет — вас будет притягивать друг к дружке. Если вы на развилке, то выберете ту дорогу, что ведет к точке встречи. И он точно так же.

— То есть мы можем идти куда угодно? Или мы его найдем, или он нас?

Девочка поджала губы.

— Не совсем. Мальчик совсем не обязательно идет, куда хочет. Против чужой воли эта связь слишком слаба. А если он потеряет сознание, она и вовсе порвется.

— Вы хотите сказать, мисс, что его кто-то захватил?

— Этого я не знаю. Я его глазами видеть не могу.

Дерек поднялся. Мне очень не хотелось следовать его примеру: здесь, в бункере, было так спокойно и малолюдно, а до конца Полыни оставалось еще прилично времени. Смертельно уставшим выглядел и эльф, надвинувший бомжевскую вязаную шапочку низко на брови.

— Да, вот еще что. Знаете, что есть те, кому Полынь по вкусу?

— Орки, что ли?

— Может, и орки, а может — все равно кто, — с кажущимся спокойствием сказал Григ. — Я бы к другой расе их приписал — к творящим на Полыни бизнес. И объявил бы им войну.

* * *

Полынь требовала достойного завершения. Мардж и ее оруженосцы петляли по улицам без видимого смысла, веселые и пьяные, приставая то к одной толпе, то к другой. Над городом шныряли крылатые вести, пронзительными голосами выкликая сплетни. Орки сидели на тротуарах, в массе своей выдохшиеся, но довольные, хвалились сделанным и поверяли друг дружке, что они задумали на следующую Полынь. Появились и орчихи — в напяленных поверх лохмотьев платьях из разграбленных лавок, все как одна с бумажными веерами и в музейных шляпках с разноцветными перьями. Настало время светских развлечений.

Эльфы на стенах своих крепостей, вероятно, уже переводили дух. Отбились.

Люций был где-то близко. Мардж кружила, сжимая радиус поиска, и в конце концов пришла к выводу, что он где-то внутри квартала, в одном из домов. Немыслимо обыскать все, а потому она мучительно думала, как бы его вычислить.

Если кто-то его держит, значит, кому-то он нужен. Но кому и зачем?

— Мардж, а Мардж! Ну Ма-а-ардж, — ныли мальчишки. — Давай зайдем к Братцам-Поганцам, они выродка сегодня показывают.

— У меня дело есть, — отмахивалась она. — Мне не до выродка.

— Ты его просто никогда не видела! Пойдем, Мардж, ты не пожалеешь! Пара мелких монет — и ты всю жизнь помнить будешь!

— У меня денег нет.

Это их не остановило. Что такое пара мелких монет в Полынь?

— Мы за тебя заплатим. Ну хоть глазочком, Мардж! Вон афиша.

И афиша не нужна: вести со всех сторон трещали про шоу Братцев-Поганцев. Каждый, гласили они, может подойти вплотную к клётке с выродком, а после… после в цирковой яме зрителей ждут сюрпризы!

Последние радости уходящей Полыни. Такое вы будете помнить, обещали они.

Поганцы соберут в одном месте очень много народу. Может быть, что-то и выяснится за последний час.

— Ладно, — смилостивилась она. — Но только одним глазком!

Они отстояли очередь, купили билеты в будке у Сестры-Поганки и

отдали их флегматичному гоблину на входе. У него было четыре руки, которые он использовал, чтобы утихомиривать хулиганов и ловить безбилетников. Афиша на тумбе изображала детину с лысой головой и лицом, будто бы рассеченным по линии глаз, а потом склеенным, так что череп, выпуклый лоб и безволосые надбровные дуги нависли над крошечным носиком и сморщенными щечками. Могучее тело обтягивала глянцево-розовая кожица; бедра, утрированно узкие, были обернуты тряпицей, неизменно вызывавшей комментарии проходивших мимо орчих. Впрочем, не все спешили пройти мимо, некоторые задерживались полюбоваться и даже поставить выродка кое-кому в пример.

В небольшом вестибюле цирка толклась уйма народу. Сами Поганцы — пара здоровых ребят в полосатых тельниках, натянутых пузами — стояли тут же, приветствуя гостей и возбуждая их любопытство заманчивыми обещаниями. В обычной жизни Поганцы были просто дельцами от шоу-бизнеса, хозяевами полулегального частного клуба с душком забегаловки для любителей острых ощущений. Стриптиз и тотализатор. Полынь, однако, всему придавала специфический аромат.

Мардж сотоварищи встали в хвост длинной очереди, которая в обход главного зала тянулась в подсобку, где, как в музее (или, скорее, в зоопарке), были выставлены клетки с участниками сегодняшних игрищ.

Большинство из них были темны и грязны, от них плохо пахло, но орки — невзыскательные зрители. Шаг за шагом троица продвигалась мимо ехидны, мантикоры, русалок-сиамских близнецов, облезлого полуседого вайверна, выглядевшего так, словно он упал в чан с хлоркой и неравномерно отбелился… Сзади напирали и дышали в затылок. Чесноком дышали.

Выродок помещался в самой большой клетке и жался в угол: каждый второй норовил кинуть в него камешком или монеткой. На самом деле кожа у него была серой, местами бородавчатой, и еще он ожесточенно чесался. От ногтей его оставались багровые полосы, кое-где они загнили, превратившись в мокнущие язвы. В миске, что стояла посреди клетки, кисли капустные листья, а на полу валялись черствые корки.

Он у них долго не протянет.

Очередь тянулась к выходу, Мардж следовала ее течению и не сразу поняла, что все в момент изменилось. На груди возле сердца стало пусто и холодно — заклятие исполнилось. Когда она входила в двери цирка, носок еще грел, а значит, где-то по пути она прошла мимо Люция, не узнав его.

Она вывернулась из очереди и принялась протискиваться против ее течения, боком, в опасной близости от клеток правого ряда.

— Эй, Мардж! Ты чего? Ты куда?

Верные оруженосцы повторили ее маневр, не желая терять атаманшу и пустив в ход зеленые кулаки и локти.

— Стоп, бойцы. Нам надобно тут кой-чего спереть. Поганцам это без надобности, а мне сгодится.

— Опа! Мардж, давай выродка сопрем?

— Нет, — отрезала Мардж. — С ним возни много. К тому же он больной.

— А чо переть будем?

— Эльфика. Где-то тут есть эльфик. За него объявлена награда, и мы его продадим. Ищите давайте.

* * *

Люций лежал на подстилке в тесной клетке, спиной к зрителям, свернувшись в клубок, в позе, воплощавшей отчаяние. Марджори назвала его по имени, он пошевелился и посмотрел на нее. На голове у него была вязаная шапочка, видимо, чтобы скрыть острые кончики ушей.

— Бойцы, гвоздь или булавка найдется?… А теперь прикройте.

Пацаны встали с обеих сторон, отжимая толпу, а Мардж склонилась перед дверкой, ковыряя гвоздиком в замке. Когда-то у нее это неплохо получалось.

— Ну и хлопот с тобой, парень! — выдохнула она. — Как тебя угораздило?

— Окружили на улице… хотели уж было рвать… думал — все, доигрался, бесславный конец… но Поганцы успели вовремя и купили за пятак… тогда был рад, но сейчас… — речь его прерывалась на вдохах, его лихорадило, шеки пылали.

— Спокойно. Знаешь, кто я? Марджори Пек, слыхал про такую?

— Та девушка из комикса?

Мардж присвистнула:

— Что, и комикс уже нарисовали?

— А мне плевать, кто ты, маленькая воровка! — Куси и Йоки разлетелись в стороны от неторопливых, увесистых оплеух. Решимость стоять за Мардж тут же улетучилась, они прыснули в стороны, как мыши, и потерялись в толпе. Против обоих здоровенных Поганцев Мардж ничего не могла, хотя и попыталась применить колено. Дверцу в клетке Люция отперли, и ее запихнули вовнутрь. А там не то что несколько шагов, там вдвоем вообще ни сесть, ни лечь. Даже испугаться не успела.

Люций смотрел на нее с надеждой. Мардж криво ухмыльнулась:

— Ерунда. Выберемся.

— Прости… — паренек, видимо, и представить себе не мог, чтобы на его глазах так обращались с женщиной, а он ничего не сделал.

— Ты здесь целый день. Выяснил, поднимается эта клетка или нет?

— Э?

— Ну, — терпеливо разъяснила Марджори, — Полынь на то и Полынь, чтобы убивать. Поганцы устроят какое-нибудь шоу, приканчивая нас покрасивее, причем на то, чтобы сделать это законно, у них осталось не так уж много времени. Главное, чтобы нас прямо в клетке не зажарили.

— Прости, — только и смог повторить Люций.

— Ничего страшного. Запомни одну вещь — когда нас вытряхнут отсюда, держись рядом со мной на расстоянии вытянутой руки. И не щелкай клювом: я побежала — ты бежишь рядом, все объяснения потом. Иначе не вылезем.

— Вы… кто?

— Твой ангел.

— Сегодня не надо шутить. Пожалуйста.

— А чем не день для шуток? Не хуже прочих. Полынь — она здесь, — Мардж постучала себя по лбу. — И больше нигде. Расскажи-ка мне лучше, что тебя дернуло уйти из Шиповника в этот дурдом?

Через проход и направо от их клетки завизжал и завыл выродок: Марджори невольно бросила туда взгляд; Люций, напротив, втянул голову в плечи и отвернулся. Что-то очень страшное происходит, что-то очень плохое. В какое-то мгновение клетка оказалась видна на просвет: открылась задняя ее стенка, а передняя въехала вовнутрь. Механизм выдавливал бедного выродка из его клетки куда-то в гулкое и ярко освещенное пространство. Его там встретили свист и улюлюканье тысячной толпы.

— У Чины и Гракха скоро родится ребенок, — быстро сказал Люций. — Я уже не буду Младшим Дома. Это бы ничего, я к маленькому не ревную, но… в Доме есть Старший, Младший и остальные. Остальные не в счет, им приказывают, они исполняют. Гракху повезло, он вон какой, но и он повинуется, когда милорд приказывает ему. А я? Что я такое? Вот я и решил… Я знал, что Альбин пойдет, что это достойное деяние. Пройти сквозь ад и вернуться иным. Понимаете, это важно. Я буду защищать вас, сколько смогу.

— Ё! — с сердцем ответила Мардж. — Нужна мне твоя защита, цыпленок…

— Возможно, она нужна мне.

Затем за ними пришли и извлекли из клетки обоих разом. Отвесив несколько более или менее удачных пинков и получив за них равным числом досадных ответных пощечин, Марджори и Люций все же оказались на арене. Видимо, их придерживали «на сладкое», потому что песок был уже весь истоптан, и глубокие борозды живо говорили о том, что какие-то тела отсюда уже выволакивали.

Это страшно, когда ты на арене. Столб света наведен на тебя, все смотрят и ждут, и каждый считает, будто ты ему всей своей жизнью должен. Оказавшись в кругу, Мардж первым делом увидела большие круглые часы над залом. Полчаса до полуночи.

Затем она увидела лица.

Тысяча существ, чьи лица сливались в полосы, сидели тут ярусами, на скамьях амфитеатра, свистели, улюлюкали, колотили по скамьям и вопили. Здесь ведь не только орки, тут… все. Гномов разве что нет. Ну и эльфов.

Посреди арены метался несчастный выродок, доведенный стрекалами до исступления. До безумия, если у него вообще когда-нибудь был ум. Весь исцарапанный, глаза налились кровью и закатились, но передвигался он живенько: скачками, на согнутых ногах и опираясь на кулаки. Кулаками он и орудовал, опуская их с размаху на песок, как два кузнечных молота.

Сказать по правде, выродка Мардж заметила в последнюю очередь. Рев цирка так тяжело бил в уши, что она разом оглохла.

Дело, в общем, такое — полчаса продержаться.

— Мардж! Эй, Мардж! Это мы! Покажи им!

Угу, это они. Сидят во втором ряду, машут, лыбятся во все зеленые морды, хрустят жареной картошкой.

— Это Марджори Пек!

— Вранье! Та Марджори из оков уходила. Чего б она тут ждала? Не! То не Мардж!

У нее отнялись ноги, когда она увидела в пятом ряду Дерека. Рыжие волосы, связанные в хвост, длинное кельтское лицо, совершенно белое, каждую веснушку пересчитать можно. И неподвижное.

Люций выдернул ее из-под удара выродка. Тот, видимо, понял, что пока он гвоздит этих новых, его не колют. Эльфик так сильно дернул Мардж за руку, что она чуть не взлетела. И растянулась на песке, который забил ей глаза и рот. Сплюнула и обнаружила, что потеряла туфлю. Ну и ладно. И вторую долой, так даже лучше, меньше шансов лодыжку подвернуть.

Хохот. Она заставила себя не слышать. Сейчас она встанет на ноги и сломает им кайф. Ей и нужно всего-то несколько шагов. Где этот паршивец? Иди сюда! Ближе!

Ближе не получилось. Двое блюстителей арены в масках, с копьями-стрекалами не давали выродку потерять их. Он, может, и рад бы был в угол забиться, но на арене нет углов. Следя за кулачищами, способными размазать ее по песку, Мардж совсем забыла про тех двоих, управляющих действием. Один подставил ей под ноги копье, а когда Мардж его перепрыгнула, ударил ее древком под коленку. Она снова упала и зажмурилась, потому что показалось, что выродок вот-вот на нее наступит.

Люций рванулся вперед и сыпнул чудовищу песок в глаза. Выродок взвыл и завертелся на месте, слепо молотя кулаками вокруг. Уводя его от Мардж, Люций ногой смазал страшилищу по физиономии: раз, а потом еще раз и еще, кончиками пальцев, но, видно, и кончиками он жалил, как хлыстом. Умница! Это в клетке было страшно, здесь бояться некогда. Поздно бояться.

— Руку давай! Держись!

Уворачиваясь от стрекал и пригибаясь, чтобы не получить по голове, они помчались вдоль бортика, как белки от пожара.

— Вот! — ликовал Куси. — Вот щас увидите!

Марджори показалось, что Дерек встал…

Обычно ей хватало восемнадцати, но, впрочем, число это не было постоянным: она ориентировалась, скорее, на острый холодок в груди. Вот еще немного… Мардж затормозила на всем ходу, Люций пролетел чуть вперед, дернул ее, но руки не разжал. Тут копья. Повернем, и обратно…

Вот сейчас, на три-четыре… пологий склон, жухлая трава, схваченное морозом озеро, узкое, как меч, кострище… волшебное место под именем Безопасность.

И ничего не случилось. Они никуда не перенеслись. Та же арена, те же уродливые хари по кругу, возбужденно требующие ее смерти и пьющие последний миг Полыни. Мардж почувствовала жгучую обиду, словно ее предали. Она была так ошеломлена, что застыла столбом; если бы не Люций, пала бы легкой жертвой.

— Почему?! Но… почему?!

Презрительный гогот:

— Я ж говорил, никакая она не Мардж!

Она схватила эльфика за руку и снова потащила, ныряя, как кошка, в малейшие зазоры меж теми, кто намерен был наконец подогнать ее к выродку.

— Эй, Поганцы! В следующий раз оружие им дайте! Прикольнее будет!

Беспорядочно мечущийся взгляд опять выхватил Дерека. Муж протолкался к самому бортику, обтянутому красным велюром: тот приходился Дереку по пояс, а со дна ямы даже выродок не достал бы макушкой. Разумная предосторожность, учитывая, что в круг пускают диких зверей.

И вдруг он отвернулся. Повернулся к ней спиной, и еще руками на бортик оперся, будто ему все равно. Большими загорелыми руками в золотом пуху и веснушках, заметно вздрагивающими, словно от напряжения. Бросил ее одну!

Это ведь Полынь! Никто никому ничего не должен. Ты уже видела, что бывает в Полынь с постылыми женами. И сама-то час назад носилась, как менада, опьяненная свободой, и разве думала тогда, что вернется в свой-каждый-день? Ведь нет, ведь сидя с мальчишками у костра, желала остановить мгновение, остаться в нем, как в куске янтаря, пусть даже и в Полыни.

Ты меня больше не любишь?

Разве бывает мысль ничтожнее и глупее?

В Мардж, словно кусок стекла, вонзился осколок боли — в грудь и насквозь, но она все бежала по замкнутому кругу. Она поняла. Ей не хватило страха. Дерек ей помог. Если бы не поняла, если бы поверила — оно бы сработало. А так — те же лица, та же яма, а холодное стекло, проткнувшее ее, истаяло, как лед, и вместо него клубился сухой жар, опалявший и скручивавший внутренности. Делай что хочешь, публика точно знает, что ты ей должна. Публика хочет получить свое, а времени еще достаточно.

Колени подогнулись, но Мардж удержалась на ногах, вцепившись в Люция обеими руками. Эльфик оттиснул ее к бортику, а сам стал меж нею и выродком. Потом они услышали удар и крик.

— Э! — орал кто-то из Поганцев. — Мужик, что за гнусь? Убирайся с арены!

— Полынь, — ответил Рохля, подбирая с арены пику-стрекало. — Имею право. Как этой штукой?… А ну, пошел прочь!

Видимо, он свалился с бортика прямо на голову неосторожному блюстителю, таким нехитрым способом одновременно и нейтрализовав его, и разоружив. Выродок, получив укол не в спину, а в грудь, принял вид до крайности обиженный: чудищу казалось, что концепцию он уже понял.

Братцы возмущенно перегнулись со своих мест и жестикулировали:

— Зрители заплатили деньги и хотят увидеть кровь!

— А что мешает? — Дерек поудобнее перехватил копье, грозя острием второму блюстителю, который оказался парнем понятливым и встал в сторонке. Рохля сделал несколько шагов, и Мардж увидела перед собой его широкую спину в зеленой куртке. — Напоминаю правила Полыни. Каждый может убить каждого, и никто не должен ему помешать иначе как по собственному желанию и на свой страх и риск. Выражаю такое желание и принимаю риск.

— Подстава! — заорал кто-то в зале. — Это Поганцы слабину дали! Он нанятый!

Зал загудел, выражая общее неодобрение Поганцам.

— Сейчас все сюда полезут, — бросил Рохля Люцию. — Продержимся пять минут?

Мальчишка серьезно кивнул и поддернул рукава.

— Голову береги, — предупредил он. — Они бутылками кидаются.

В подтверждение его слов сверху раздался звон и посыпались осколки.

— Это мы! — обрадовал всех Куси, вооруженный «розочкой» из битой бутылки. — Хоть ты и не Марджори Пек, а все равно классная девчонка! Ну, кто на орка?

Следом за ним свалился Йоки, для удобства перебросивший трофейные бусики за спину.

— Полынь так Полынь, — буркнул он. — Хоть ты и наврала, что Марджори Пек.

Дальше началась сплошная радость жизни, потому что на арену посыпались все, кому хотелось, и даже те, кому хотелось не очень. Дел хватило всем, и если Дерек с Люцием и Мардж поставили себе задачей просто пять минут выстоять у стены, прикрывавшей тыл, то орчата, достигнув высшей степени эйфории, шныряли меж бойцов, подбивая их под коленки и сноровисто обшаривая бесчувственные тела.

В общем, это уже было скорее весело, чем страшно, потому что те, кому очень хотелось пришибить Дерека, Люция и Марджори, мешали прочим, которым тоже чего-нибудь хотелось — может, и не этих троих, а хоть кого-то, потому что это последние пять минут — кто не успел, тот опоздал! Схватка в один момент превратилась в свалку. Братцы пытались остановить побоище, но тщетно: голоса их потонули в общем восторженном реве, а потом их и самих опрокинули, а там, под ногами толпы, у них нашлись новые, более насущные проблемы.

Эти минуты показались Мардж самымй длинными за всю Полынь; удар колокола застал ее врасплох, а следом прозвучало повелительное: «Замри!».

— Какого черта? — завопили буквально все, кто оттягивался на арене, даже те, кто выплевывал зубы из окровавленных ртов. Часы в зале показывали без минуты полночь.

В круг по бортику стояли полицейские в форме, взметнувшие руки в отработанном жесте: «Море волнуется — раз, два и три, морская фигура — замри!». Каски, щиты, откуда только взялись? Да здесь были! Среди всех.

— Полиция!

— Еще минута! — взревела тысяча глоток.

— Уже минута, как полночь! — возразил лейтенант, аристократическим жестом потирая переносицу. — Ваши часы врут. Где хозяева? Вам инкриминируется организация массовых беспорядков, организация запрещенного зрелища, покушение на убийство и жестокое обращение с животными.

— Мы протестуем! Это Полынь!

— Была Полынь, — невозмутимо сообщил лейтенант и зазывно потряс в воздухе наручниками: — Кончилась минуту назад… Выбирайтесь оттуда. Прочие — отомри!

За плечом лейтенанта Мардж разглядела физиономии бледно ухмыляющегося Альбина и, разумеется, Реннарта, имевшего привычный, обманчиво простоватый вид: небольшого роста толстячок с кожей коричневого цвета, ушами-дудочками, в дешевом костюме, подтяжках и шляпе, сдвинутой на затылок.

* * *

Я скромно признаюсь в авторстве идеи. Перевести стрелки придумал я. Когда Дерек сиганул вниз, я держал Альбина на плечах, пока он колдовал со временем.

Дальше последовал стандартный хэппи-энд, Марджори тыкалась зареванным лицом Дереку в грудь, тот бессвязно уверял, что она единственная-единственная-единственная, всем было до жути неудобно наблюдать эту сцену, а эльфы вежливо ожидали, когда мы тронемся в путь.

Обратно пришлось добираться пешком и медленно, потому что драконы еще не вернулись. Вместо них на улицах здесь и там стояли большие серые фургоны — ну, то есть это в темноте они казались серыми! — вокруг них работали сотрудники специальной службы, и, будучи в здравом уме, мы не стали просить, чтобы они нас подвезли. Городской морг нам не по дороге.

Были и другие: расчищали завалы, заливали пожары, смывали грязь и кровь. Вышли все дворники до единого, отдыхавшие в Полынь, которая сейчас казалась дурным сном. К восходу, надо думать, не останется никаких следов.

Дорога была длинна, и каждый, включая Люция, успел рассказать остальным, что с ним было. К Шиповнику мы подошли, когда небо посерело. Мы еле передвигали ноги, но от возбуждения говорили громче, чем следовало.

Шиповник стоял тихий, без огней; нас впустила экономка Джиббет, вновь заступившая на пост, молчаливая и значительная. Если бы я знал эльфов — и если бы у меня еще оставался порох! — немедленно предположил бы, что в Шиповнике произошло что-то посущественней очередной Полыни. Однако, по счастью, эльфийские дела — не мои. Люция сразу отправили мыться, есть и спать — именно в такой последовательности. Если и ждала его головомойка за своеволие, зададут ее не при нас. Мы должны были предстать пред Главой Дома, хотя Дерек, заботливо придерживавший Марджори за локоток, полагал, что говорить не о чем. Одно соображение делало его чрезвычайно довольным: в минуту смертельной опасности Мардж — перед тысячей свидетелей, прилагая явные усилия — исчезнуть не смогла. Это доказывало, что она вовсе не та самая Марджори Пек, и если спецслужбы все еще испытывали интерес к ее выдающимся способностям, означенная демонстрация должна была полностью их разочаровать. Наконец-то Бедфорды заживут спокойно.

Однако юная леди заупрямилась, намекая, что Шиповник кое-что ей должен. Мы поднялись на лифте, немного подождали, пока челядь исполняла ритуал допуска к высшему лицу Дома. Следовало предположить, что после Полыни народ будет спать без задних ног, но эльфы встают рано.

Дверь отворилась, язычки замков втянулись в косяк, как когти в лапу, из комнаты пахнуло кофе. Горел только средний свет: торшер и пара светильников по углам. Высокий светловолосый эльф, поднявшийся навстречу, был одет в темные брюки, кремовую водолазку и домашний блейзер из тартана родовых цветов: почти так же, как в прошлый раз.

За одним исключением. Это был совершенно другой эльф. Не тот, что отправлял нас за Люцием в Полынь. И этот, новый (Марджори приветствовала его, назвав Гракхом), сидел не один. В кресле под торшером приютилось небесное созданье с точеными щиколотками и губками бантиком. Мардж, помню, еще посмотрела на нее с недоверчивым изумлением, будто спросила: неужто ты сделала это?… Та ответила вызывающим взглядом: и что? Наше дело! За этим вызовом таился испуг, и воздух в бывших частных покоях лорда Кассиаса был невыносимо тяжел от необходимости соблюсти этикет, сделав вид, что все свершилось своим чередом и Полынь здесь ни при чем. Нам как будто даже обрадовались, словно мы разбавили собой эту тягость. Опять же, как еще бессмертным эльфам законным образом обеспечивать смену династий?

— Все обязательства прежнего лорда Шиповника будут исполнены, — объявил нам новый лорд. — И мои собственные — тоже. Миссис Бедфорд, вы сделали все, что смогли, и вернули Люция целым и невредимым. В рамках нашего уговора я тоже сделаю, что смогу. Мистер Альбин… мы переговорим позже. Господа, я всех благодарю. Мы еще увидимся.

Этим закончилась Полынь, и мы наконец отправились по домам.

 

Олег Дивов

Рыцарь и разбойник

Это даже не засада была.

Просто вышли из-за деревьев человек десять — лениво, не спеша. И встали поперек дороги. Кто опершись на рогатину, кто с дубиной на плече; а у которых были мечи, даже не взялись за рукояти.

И правда, чего суетиться. Все равно лучники, засевшие в подлеске, держат на прицеле редкую для здешней глухомани добычу — одинокого всадника. Пусть теперь она, добыча, себя объяснит. Всадник остановил коня и плавным, неопасным движением поднял руку с растопыренной пятерней. Из-под рукава показался широкий пластинчатый браслет. Те разбойники, что с мечами, увидев браслет, мигом посерьезнели. Кое-кто даже подался назад, за спины товарищей.

— Имя — Эгберт, — сказал всадник негромко, но отчетливо. — Мне нужен Диннеран.

Шайка начала переглядываться. Вперед протолкался мужчина средних лет с неуместным в лесу чисто выбритым лицом.

— И зачем вам понадобился старина Дин? — спросил он почти весело. — Совесть замучила? Решили умереть героем? Бросьте. Если жизнь надоела, так и скажите. Мы вас прикончим совершенно безболезненно, чик — и готово.

Всадник молча смотрел на бритого. Тот вдруг засмущался и отвел взгляд.

— Ладно, ладно! Давайте слезайте, поговорим. У вас, похоже, серьезное дело, а мы уважаем правила.

— Да он все равно теперь не жилец, — буркнул один из мечников. — Это же Эгберт. Тот самый. Спрашивается, зачем добру пропадать?

Всадник и на него посмотрел. Спокойно, изучающе.

— Тихо! — прикрикнул бритый. — Нашелся тоже… Философ. Эй, сударь, вы-то чего расселись? Парни, коня примите. Осторожно, не напугайте его. Скотина не деревенская, боевая, голову откусит.

— Коня не трогать, — сухо распорядился всадник, и тянущиеся к поводьям руки послушно отдернулись.

— Тоже правильно, — легко согласился бритый, глядя, как всадник спешивается. — Нам бояться совершенно нечего, вам бояться уже нечего, все довольны, жизнь прекрасна… Так, друзья мои, я попросил бы вас разойтись по местам, а мы с сударем прогуляемся и немного посекретничаем. Кому что не ясно? Я выслушал пять слов нашего э-э… гостя и принял решение сначала поговорить. Кто там рыло скособочил? Ну-ка, дай ему подзатыльника! Совсем распустились… Пойдемте, сударь.

Шайка, недовольно ворча, полезла обратно за деревья. Бритый разбойник зашагал по дороге в глубь леса. Всадник двинулся за ним, ведя коня в поводу.

— Вы ведь другой Эгберт, правда? — спросил разбойник, не оборачиваясь.

Всадник промолчал.

— Ага, — разбойник сам себе кивнул. — Значит, вы — сын. Простите, не сразу догадался. Мы тут, в лесу, видите ли, слегка одичали. Не следим за перестановками при дворе. Да и новости доходят с большим опозданием.

Всадник остановился.

Разбойник тоже встал и повернулся к всаднику лицом.

— Вы плохо выглядите, — сказал он. — Настолько плохо, что я едва не принял вас за вашего героического папашу. Который, судя по всему, избавил королевство и мир от своего геройского присутствия.

Всадник на мгновение закрыл глаза. Потом открыл.

— Понимаю, — кивнул разбойник. — Но и вы меня поймите. Окажись тут ваш отец, мне было бы трудно соблюсти «правило пяти слов». Вам повезло, что я засомневался: тот — не тот… Того Эгберта я бы, наверное, приказал убить на месте… Слушайте, а сколько вам лет?

Всадник закусил губу. Его конь тяжело переступил с ноги на ногу.

— Чего вы так на меня уставились оба? — насторожился разбойник.

— Время уходит, — процедил всадник.

— Вам не терпится увидеть Дина и сдохнуть?

— Мне надо поговорить с ним как можно скорее.

— Да что у вас стряслось?!

— Младший при смерти. Белая лихорадка.

— И… — разбойник нахмурился. — А вы-то тут при чем? Какое вам дело до сына этого чудовища, нашего драгоценного короля?

Всадник тяжело вздохнул.

— Да, король — чудовище! — гордо провозгласил разбойник. — Да, я это утверждаю. Теперь казните меня, негодяя. Вам, господину, положено. Указ такой. Ага?! Нет, это что за безобразие — вы требуете от простого грабителя соблюдения «правила пяти слов», придуманного непонятно кем в незапамятные времена! А я вот настаиваю, чтобы в отношении меня господин исполнил свеженький указ! Королем подписанный, оглашенный на всех площадях — и?…

— Ты где учился? — спросил всадник тоскливо. — Метрополия, Острова?

— У меня три университета, — гордо сказал разбойник.

— А дурак… — всадник покачал головой. — Я под «пятью словами» и обязан с тобой говорить, но мое терпение кончается. Истекает время Младшего. Хватит ерничать. Пропусти меня к Диннерану. Пока я сам не прошел к нему.

— Детишки нынче мрут от болезней, как мухи, — отчеканил разбойник. — Потому что лечить их некому. Драгоценный наш постарался. И вы явились просить за его наследника?

— Значит, так надо. Для блага королевства. Всего королевства, и твоего в том числе. Ясно? Теперь уходи. Ты мне больше не нужен. Дорога прямая, доберусь сам.

— Между прочим, как вы ее нашли? — заинтересовался разбойник. — Здесь чужие не ездят. Мы эту дорогу называем «вход для прислуги».

— Вот ты и ответил. Прислуга всегда болтлива.

— Разбере-емся… — протянул разбойник. — Получается, вы ехали так… Потом так… Потом через перевал… Свернули… Неделя пути. Знаете, Эгберт, а больной-то ваш уже того.

— Сам ты того. Я выехал третьего дня утром. Спустился по реке на плотах.

— По реке? Через пороги?! — разбойник вытаращил глаза.

— Для плотогонов это всего лишь работа. А мое золото сделало их смелее, и река потекла очень быстро.

— Но… С конем?!

— Он тоже военный, как и я. Ему не привыкать к шуму и брызгам.

— Ну и ну! Уму непостижимо. Ладно, опишите больного. Когда вы его видели?

— Ты разбираешься в целительстве?

— Что за слова! — почти вскричал разбойник. — Какие мы знаем слова! Целительство! Вы при дворе тоже кидаетесь такими словечками?! Наверное, нет. А то бы наш драгоценный вам устроил! Исцеление!

Всадник закинул поводья коню на шею и огляделся по сторонам. Дорога была узкой щелью в вековой чаще, зелень росла стеной.

— Четверо пошли за нами? — спросил всадник без выражения. — Или все-таки трое?

— Вы мне тут не угрожайте!

— Уйди, — попросил всадник неожиданно мягко. — Мальчику осталось совсем немного. Надо успеть.

Разбойник опустил глаза и ссутулился.

— Вы безумец, Эгберт, — пробормотал он. — Допустим, я вас ненавижу, но вы не обязаны расплачиваться жизнью за ошибки своего отца. А за безумства короля тем более.

— Главное, мне есть, чем платить, — сказал всадник. — Остальное не твое дело.

Разбойник сунул руку под накидку и шумно почесался.

— Простите, — сказал он с вызовом. — Блохи!

— Надеюсь, они не попрыгали с тебя на моего коня.

— Конь станет моим еще до захода солнца.

— Хорошая новость, — всадник посмотрел на солнце, висящее над узкой щелью дороги. — Значит, я успею добраться к Диннерану.

Разбойник тоже бросил на солнце короткий взгляд.

— Никто еще ничего не решил.

— Дурак, — сказал всадник. — Смешной дурак, ты хоть понимаешь, что я мог убить всех твоих людей еще на входе в лес?

— Ну вот, начинается… — протянул разбойник недовольно.

— Дурак! — голос всадника зазвучал странно, глухо, будто сквозь толстое одеяло. Воздух над дорогой помутнел. Разбойник замотал головой. Всадник раскинул руки и слегка присел. Свободные рукава обнажили браслеты, собранные из широких пластин. На въезде в лес одного такого браслета оказалось достаточно, чтобы сильно обеспокоить мечников.

За деревьями щелкнуло, тренькнуло, и мимо всадника в обе стороны пролетело по две стрелы. Раздался шум падающих тел, кто-то выругался.

— Ах, чтоб вас! — разбойник по-прежнему мотал головой. — Эгберт, зачем?! Не надо! Эй, вы там! Всем стоять! Стоять, я кому говорю! Тихо!

Дорога снова была ярко освещена полуденным солнцем, а всадник сложил руки на груди.

— Они не стоят, — сообщил всадник. — Они лежат и боятся. Потому что умнее тебя. Хотя не кончали университетов.

— У-у… — разбойник потер глаза тыльной стороной ладони. — Признаю, у домашнего образования есть свои преимущества!

— Ирония, — всадник хмыкнул. — Ирония мне по душе. Ты ведь из мастеровых, дурак?

— Папа был сапожник… А что?

— Это хорошо, — сказал всадник, делая шаг к разбойнику и отвешивая ему оплеуху, от которой тот полетел наземь.

— Мне нельзя бить несвободного, — объяснил он разбойнику, барахтающемуся в пыльной колее. — Даже если он сбежит и побывает в трех университетах. А пощечина — за то, что ты меня разозлил.

— Ничего себе пощечина… — невнятно оценил разбойник, садясь и хватаясь за челюсть. — Слушайте, Эгберт, идите к нам в шайку. Мне здесь дежурить пару дней осталось, а потом мы с вами на большой дороге таких дел наворочаем…

— Сейчас еще получишь.

— Нет, спасибо, не хочется.

Разбойник поднялся на ноги и отряхнул накидку.

— Эй, ребята! — крикнул он в лес. — Хватит тут, идите к нашим! Балаган окончен!

В лесу не раздалось ни шороха.

— Ушли, — заявил разбойник уверенно. — Теперь можно и поговорить.

— Не ушли, — сказал всадник.

— М-да? Эй, друзья мои! Не бойтесь, наш гость меня не обидит. Он сегодня не в настроении убивать.

За зеленой стеной по-прежнему ничего не происходило.

— Он в настроении умирать… — добавил разбойник негромко, потирая челюсть.

— Теперь уходят, — сказал всадник.

— Знаете, Эгберт, говорите, что хотите, а я вас к Дину не поведу. Вы, кажется, славный малый, поэтому я против. Предупреждаю — впереди две засады.

— Такие же бездарные?

— Эгберт, сударь мой, ну что у вас за причуда? Ладно, если бы заболел ваш родной сын…

— Надоел, — сказал всадник.

Разбойник снова потер челюсть.

— Ну, вы и врезали мне! — сообщил он примирительно. — А я понять хочу. У вас своих детей мало, что вы готовы платить жизнью за чужих?

— Еще скажешь о моих детях…

— Виноват.

— Забыл, перед кем стоишь?

— Виноват, господин. Господин Эгберт, я ведь много о вас слышал. Вы, между прочим, все еще под «пятью словами». Хотя бы ради этого древнего правила объясните, зачем такому человеку жертвовать собой? И ради кого?!

— Уходят, уходят… — всадник будто принюхался. — Ушли… Да. Вот теперь, дурак ты этакий, я тебя очень тихо зарежу.

Лицо разбойника побледнело и вытянулось. Он даже челюсть отпустил.

— Граби-итель, — протянул всадник. — Разбо-ойник. Философ! Философы сейчас не нужны королевству. Нам целители нужны. И много. Хм, слышал бы меня наш драгоценный… Но он не услышит. Уже никогда.

Разбойник нервно озирался. Попытался крикнуть, но только захрипел.

— Ты говорил о правилах? И об указах? — всадник снял с пояса кинжал и шагнул к разбойнику. — Я всегда исполнял правила и требовал этого от других. Правила, дурак, они правильнее указов. Указы придумывают короли. Сегодня один указ, завтра совсем другой. А вот правила — их рождает мир. И мир на них держится. Но специально для тебя я могу исполнить указ. О смертной казни за словесное неуважение особы крови — вроде так он называется…

За спиной всадника конь лениво объедал придорожные кусты.

Разбойник стоял, почти не дыша, глядя, как приближается к шее лезвие кинжала.

— Что молчишь, философ? Горлышко перехватило? Ножки не бегут? Не удивляйся. Это, хм… Тоже из домашнего образования.

Разбойник дернулся было и чуть не упал — словно его ноги приросли к земле. Перевел круглые глаза с кинжала на всадника и медленно поднял руку с растопыренными пальцами.

— Дину… Это… Не… Понравится… — выдавил через силу разбойник.

— Надо же, в четыре слова уложился. А чем ты ценен для Диннерана? У него учеников была целая… Кафедра? Да, кафедра. И с тех пор, как мой отец спалил университет, все они шляются без дела. Бери любого, ставь на входе в лес…

— Лучший… — разбойник по-прежнему держал руку перед собой. И, выхрипев пятое слово, гордо расправил плечи. С трудом, но ему это удалось.

Всадник задумчиво щекотал кинжалом горло разбойника.

— Лучший у Диннерана? — переспросил он.

Разбойник одними глазами кивнул.

— Зачем Диннерану философ? Да еще глупый?

— Я не философ… — прошептал разбойник.

— Вот и мне показалось, — всадник убрал оружие, — что для философа ты слишком болтлив. Ладно, дурак. За мной!

— Слушаюсь… — разбойник осторожно потрогал горло.

— Значит, ты бывший целитель, — всадник подошел к коню, ласково потрепал его по холке и полез в седло. — Неделю дежуришь здесь, потом уходишь с шайкой на север, к большой дороге. Босяки твои промышляют мелкими грабежами, а ты противоуказно лечишь больных по деревням. А тут караулит другой горе-разбойник из учеников Диннерана. И так по очереди.

— Совершенно верно, — разбойник на глазах оживал.

— Отсюда рукой подать до приграничных крепостей, но их командиры делают вид, будто вашей лесной школы целителей и лечебницы не существует.

— Ну, как бы… Да.

— Не так уж плохо вы устроились для изгоев, а? Все могло обернуться гораздо хуже, верно?

Разбойник неопределенно хмыкнул.

— Все должно было обернуться гораздо хуже! — бросил всадник сверху вниз, пуская коня шагом. — Если бы указы короля исполнялись в точности. Эй, философ! Держись за стремя.

— Ага, а чуть что не так, вы меня сапогом по морде…

— Как они быстро понимают свое место… — сказал всадник в сторону. — Не бойся, дурак, я два раза не бью.

— В метрополии говорят «второй раз бью по крышке гроба», — сообщил разбойник, заметно веселея.

— У них дерева много, хватает на гробы. И не ври, господа так не говорят, даже в метрополии. Мы не стучим по гробам. Мы в них загоняем.

— А вы простой, — разбойник перешел на доверительный и почти подобострастный тон.

— Всю жизнь с солдатами, — скупо объяснил всадник. — Вот сейчас вконец опростею — и по морде сапогом! Давай рассказывай. Теперь ты под «пятью словами».

— Я бакалавр, ученик Дина. Ездил в метрополию и на Острова знакомиться с тамошними достижениями. Говорили, только не сочтите за похвальбу, что у меня хватит способностей и прилежания стать помощником Дина. Я вернулся, чтобы закончить магистратуру, и…

— И не нашел университета на месте.

— Не нашел… — разбойник шумно вздохнул. — Ни университета, ни товарищей, да просто ни одного ученого человека. Это была моя жизнь. И ее растоптали. По безумной прихоти короля и приказу Эгберта. Ладно я, а народ-то за что пострадал? Ведь теперь, пока целителя отыщешь, уже могилу копать пора… Извините. Больно.

— Не тебе одному. Правда ли, что Диннеран изучил белую лихорадку так глубоко, как об этом болтают?

— Всесторонне, мой господин.

Всадник чуть нагнулся и посмотрел на разбойника.

— Когда ты вернулся с Островов?

— Пять лет назад.

— Сюда гляди.

Всадник сдернул с головы берет, до этого натянутый по самые уши. Обнажилась короткая военная стрижка — густые, но совершенно пегие волосы. Некрасивая, мертвенная седина.

— Я командовал на южной границе, там у нас были трудности, если ты помнишь, — сказал он, выпрямляясь и снова надевая берет. — Я тоже вернулся пять лет назад. Ты не нашел своей школы, я не нашел семьи. Ни жены, ни детей. Белая лихорадка.

— Вы… Тоже потеряли все…

— У нас с тобой немного разное всё, не находишь?

— Простите, мой господин, я не хотел! — разбойник горестно покачал головой. — Слушайте, я правда дурак. Приношу вам нижайшие…

Но что вы такое задумали? Зачем вам просить за Младшего?! Жалко, конечно, мальчика, но ведь сама жизнь наказывает короля!

— Полегче, философ!

— Молчу, — разбойник несогласно пожал плечами.

— Что ты знаешь о белой лихорадке?

— Все необходимое, мой господин. Если мне позволено будет объяснить — уже после разгона университета Дин завершил наставление по белой лихорадке. Мы распространяем его в списках, и теперь любой бакалавр…

— Ты освоил ее лечение? Сам можешь вылечить?

— Да, мой господин. Увы, я пока недостаточно опытен. Работаю только вблизи. Мне нужно видеть больного и прикасаться к нему.

— Ты о чем подумал, дрянь?! — рявкнул всадник.

— Нет! — крикнул разбойник, отпрыгивая и закрывая лицо руками. — Нет! Простите, мой господин! Но я… Я совсем запутался. Я так хотел бы помочь вам!

Всадник остановил коня. Болезненно кривя бровь, всадник разглядывал трясущегося разбойника.

— Это похвально, — сказал он наконец. — И хватит ныть. Не люблю.

— Самое мучительное для целителя… — пробормотал разбойник сквозь ладони, — когда ничем не можешь помочь.

— Для военного тоже, — бросил всадник.

— Когда опоздал к больному… Или просто еще не умеешь. Теперь представьте, каково целителю, которому запретили исполнять его долг! Каждый день, каждый час я чувствую, как гибнут люди!

— Это для всех одинаково, дурачина, — сказал всадник мягко. — Это тоже вроде правила. Оно бьет по всем. И чем лучше знаешь свое дело, тем больнее из-за потерянных возможностей. Не успел, не сумел, запретили… Думаешь, мне не запрещали исполнять то, для чего я предназначен? Много раз. А теперь поехали. И довольно тут шмыгать носом!

— Виноват, мой господин, — покорно согласился разбойник, шмыгая носом.

Некоторое время они молчали. Лес вокруг то редел, то густел, становился выше, ниже. Солнце перевалило за полдень.

— Ты меня больше не ненавидишь? — вдруг спросил всадник.

— Нет, мой господин! — выпалил разбойник.

— Это делает тебе честь, — сказал всадник и опять надолго умолк.

Дорога стала тропой. Разбойник и конь равномерно топали, всадник, казалось, задремал в седле.

Конь навострил уши и тихо фыркнул.

— Кошелек или жизнь!!! — рявкнули из чащи.

Разбойник не успел толком испугаться, а всадник уже сорвал с пояса туго набитый мешочек и метнул его сквозь зеленую стену. Раздался удар, что-то грузно упало.

— Кошелек, кошелек, — согласился всадник.

Разбойник подобрал челюсть и поспешил напустить на себя озабоченный и деловитый вид.

— Один другого тупее, — сказал всадник недовольно. — Где ты их таких находишь? Прямо жалко кошелька.

— Здесь нет засады. Это не мой человек. Приблудный какой-то.

— Тогда сходи забери деньги.

Разбойник скрылся в лесу. Повозился там. Вышел обратно на тропу, протянул всаднику мешочек.

— А-а, оставь. Раздай своим босякам, — отмахнулся всадник. — Глядишь, меньше неприятностей добрым людям причинят.

— Они добрых людей не грабят, — сообщил разбойник, пряча деньги.

— А каких?…

— Выбирают похуже. Так Дин велел.

— Я сейчас из седла выпаду от вашей мудрости, — всадник только головой покачал. — Даже не смешно. И что это было — там, в лесу?

— Охотник из ближней деревни. Он, наверное, меня не разглядел, ну, и решил попытать удачу, напугать богатенького. Извините. Тут народ шальной, одно слово — приграничье.

— Не шальной, а дурной, — бросил всадник и снова погрузился в свои мысли.

Тропа постепенно сужалась, превратившись наконец в тропинку.

— Коня себе не оставляй, — вдруг подал голос всадник.

— А? Простите?

— Коня моего продай, говорю. Найди перекупщика самого жадного и глупого, какого сможешь. И постарайся больше не попадаться ему на глаза. А то ведь он тебе отомстит.

— Не вполне понимаю, мой господин.

— Ты же сам заметил — конь боевой. Не завидую тому, кто на него позарится.

— А что случится с новым хозяином?

— В один прекрасный день ему откусят голову, — сказал всадник.

И погладил коня.

Тропинка вывела их на небольшую поляну, и тут всадник объявил привал. Разбойник снял с коня бурдюк с водой и суму, расстелил попону.

— Далеко еще? — спросил всадник.

— Мы свернем на боковую тропинку, она гораздо короче, чем главный путь. Правда, только для пешего годится, но продеремся как-нибудь. Часа за три-четыре. Ой…

— Представь себе, я умею мерить время часами.

— Виноват, мой господин.

— Успеть бы.

— В каком состоянии был Младший, когда вы уезжали?

— Я видел мальчика сразу перед отъездом. Он был в сознании. Озноб, потливость… Средняя потливость, я бы сказал. Лицо еще не совсем белое, но пятна крупные. Примерно как золотой островной чеканки.

— Островной чеканки, не метрополии? — переспросил разбойник. — И что вы прописали?

— Прописал… — всадник невесело хохотнул. — М-да… Я прописал там кое-кому по морде. Сказал, чтобы давали обильное питье. Теплая подслащенная вода, на один кубок выжать один желтый плод.

— Разумно, это его поддержит. Тогда у нас полно времени, — заявил разбойник. — В худшем случае мальчик сейчас без сознания. Белая лихорадка страшно цепкая, но зато медленная дрянь.

— Это у тебя полно времени! — заметил всадник сварливо. — У Младшего его в обрез. И у меня тоже. Ночью или завтра днем наступит облегчение. Потом новый приступ — и уже как повезет. Значит, через три-четыре часа мы доползем до Диннерана… Да, мне придется очень быстро его убедить, что он тоже обязан соблюдать правила.

— Дин не уверен, — сказал разбойник тихонько.

— Его никто за язык не тянул.

— Он, наверное, был очень расстроен, — предположил разбойник, стараясь так и сяк заглянуть всаднику в глаза.

— Тогда все были расстроены, — отрезал всадник.

— Кроме нашего драгоценного короля.

— Ты!.. — всадник повысил было голос, но потом только рукой махнул.

— Виноват, мой господин, — буркнул разбойник.

— Так или иначе, а «жизнь в обмен» — одно из старейших правил мира, — сказал всадник, разделывая кинжалом ломоть мяса. — Пусть теперь Диннеран это вспомнит и выполнит его.

— Вы никогда не думали, мой господин, — острожно произнес разбойник, — что правила, как и указы, могли создавать люди? Просто древние люди, о которых все забыли? Есть же старые, но справедливые указы, которые хороши и сейчас.

— Что ты мне пытаешься сообщить, философ с небольшой дороги? — спросил всадник, жуя.

— Сам не понимаю, — признался разбойник. — Видите ли, вот эти правила… Вы не совсем верно их оцениваете. Они не столпы нашего мира. Точнее будет сказать, что правила отражают мир. Та сила, которая протекает сквозь каждую былинку, сквозь нас с вами, сквозь Дина, она вот так отразилась в человеческом разуме — правилами. Например, почему больной должен заплатить целителю? В крайнем случае хоть руку ему поцеловать…

— Некоторым дамам больше нравится раздвинуть для целителя ноги, — буркнул всадник.

Разбойник густо покраснел и смог продолжить не сразу. Всадник хитро щурился на него исподлобья. Сейчас грозный Эгберт впервые за весь день выглядел если не довольным, то хотя бы живым.

— Заплатить — это правило. Верно, мой господин? Оно не обсуждается? А ведь смысл его в том, чтобы замкнуть кольцо. Чтобы сила, направленная на исцеление, не продолжала течь сквозь целителя и больного, уходя в никуда. Силу надо запереть в них обоих. Вы мне денежку передали из рук в руки, вот кольцо и замкнулось, и сила не тратится впустую. Целитель дальше успешно лечит, больной не свалится с повторным приступом. Так?

— Философ, — сказал всадник, придвигая к себе бурдюк. — Ну?

— «Пять пальцев, пять слов» — зачем? Это не просто защита от убийства на месте. Это такое же построение кольца. Чтобы вложить в пять слов всю судьбу или всю нужду, требуется огромное напряжение. Человек прогоняет через себя целый поток силы и обрушивает на убийцу. И если тот все же совершит свой постыдный акт…

— Ой, кто бы говорил!

— Я рад, что мне удалось рассмешить вас, мой господин, — разбойник улыбнулся, глядя, как хохочет всадник, стряхивая с камзола пролитую воду. — Но позвольте, я закончу. При убийстве не меньший поток силы будет замкнут на жертву, и разрыва не произойдет. А пощадив человека, несостоявшийся убийца должен по правилу некоторое время пробыть с ним рядом, обязательно беседуя. И таким образом он понемногу возвращает тот же объем силы. Кстати, вы слыхали, как часто помогают людям, которых вот-вот собирались надеть на меч? Какие завязываются тесные дружбы?

— Знаю. Со мной такое случалось не раз, — кивнул всадник. — Правда, я всегда был с одной и той же стороны.

— Человеком с мечом?

— Фу! — всадник опять рассмеялся. — Дурак ты все-таки. Уж если кто заслужил меча от меня, он может хоть все двадцать пальцев растопырить. Я его слова, конечно, выслушаю… И убью. Хорошо, давай теперь я кое-что расскажу — и двинемся. Я был на трех войнах. Там правила выполняются тоже, специальные правила войны, но иногда все идет наперекосяк. Находятся безумные командиры или… Или безумные короли. И они ломают правила. Ты никогда не проезжал Черным Долом? Знаешь, сколько лет там трава не растет? Просто не растет отчего-то. А там случилось, наверное, самое подлое убийство в мире. Резали пленных. Несколько тысяч безоружных людей взяли — и покромсали. Там до сих пор даже ненадолго остановиться страшно. Руки трясутся и волосы дыбом. Сквозь Черный Дол сила хлещет полноводной рекой. То ли в небо из земли, то ли с неба в землю. Пустая, бессмысленная, неприкаянная сила. Сколько раз я мечтал о том, чтобы вложить ее в умелые руки!

— Так вы все знаете… — разочарованно протянул разбойник.

— Теперь, после твоего урока, знаю, — бросил всадник небрежно. — Я всегда быстро учился. А ты вот что…

— Слушаю, мой господин, — разбойник вскочил.

— Перестань меня жалеть! Дурак.

Разбойник обиженно надулся и принялся собирать остатки трапезы в суму.

— Не надо. Забери только воду. Мясо и хлеб оставь своим босякам, — распорядился всадник. — А то у них на весь лес в животах урчит.

Когда всадник и разбойник скрылись за деревьями, на поляну выскочили трое.

— Видел Эгберта? И чего он приперся? Неужто заела гада совесть?

— Может, у него заболел кто.

— Он другой Эгберт. Старый помер. А этот сам вроде больной.

— А все равно конец ему.

Трое похватали еду и снова растворились в лесу.

Разбойник дулся и глядел только под ноги, пока всадник опять не заговорил.

— Наш драгоценный устроил Черный Дол по всему королевству, — сказал всадник. — Руками моего несчастного отца. Разломал самое главное кольцо. Ты тут сидишь в лесу, дурак, и ничего не знаешь. А у нас все разваливается.

— Дин знает. Он следит. Мой господин, вы при дворе как у себя дома — скажите, многие верят, что университетские хотели короля извести?

— А какая тебе разница, верят или нет?

— Все-таки надежда. Если не верят.

— У короля раздвоение ума, — сказал всадник. — Иногда он более или менее здоров, а иногда вдруг болезненно подозрителен. Вот в такую несчастливую минуту и случилось… то, что случилось. Когда-то я радовался, что у нас сильный король. Теперь я этим крайне опечален. Потому что на его силу накладываются приступы безумия. Да, есть такие, кто не поверил в заговор ученого люда. Но они запуганы. И очень скоро поверят в обратное. Просто из страха. Человек не приспособлен бояться долго. Он либо сам обезумеет, либо примет на веру ложное или ошибочное мнение.

— Тогда на что надеяться? — спросил разбойник с тоскливым вздохом.

— На Младшего, — сказал всадник. — Это очень хороший мальчик.

— Но сколько лет пройдет…

— Десять-пятнадцать. Срок немалый. А все равно вам больше надеяться не на что.

— Нам… — зачем-то произнес разбойник.

— Вам, — эхом откликнулся всадник.

Еще чуть позже он сказал:

— Университет-то сожгли, конечно. И побили вашего брата основательно, где ловили, там и били. Но ведь били — не резали.

— Повезло, — отозвался разбойник безучастно.

— Ха! Дурак. Отец мой приказал. Король едва не сместил его, когда узнал об этом.

Разбойник, который теперь шел по тропе впереди коня, отодвигая низкие ветви, оглянулся на всадника в полном изумлении.

— А ненавидят — Эгберта, — криво ухмыльнулся всадник.

— Не может быть!

— Эй! — крикнул всадник.

Разбойник пригнуться не успел, получил веткой по голове и, ругаясь, схватился за ушибленное темя.

— Кольца больше не замыкаются, даже когда пожимаются руки, — сказал всадник. — Сила течет в пустоту. Я заметил — если сегодня человеку предложить на выбор два объяснения одного события, первое обыденное, а второе гнусное, чтобы ложь, предательство, алчность… Человек склонится ко второму. Мы пока держимся правил. И правила кое-как держат нас. Только вот беда — правила все еще отражают мир, но это мир вчера. А назавтра разница между миром и его отражением в правилах может показаться людям слишком большой. Люди почувствуют в правилах ложь. И взбунтуются против них. И тогда сама ложь станет правилом.

— И что будет? — спросил разбойник с неподдельным ужасом.

— И начне-ет-ся… — пропел всадник, прикрывая глаза. — А ты, дурак, в лесу сидишь, босотой помыкаешь.

— Да я не могу! Да мне надо… — принялся оправдываться разбойник.

— Знаю! — отрезал всадник. — Работа такая, да?

— Да! — сообщил разбойник с вызовом. Подумал и добавил: — Да, мой господин.

— Угу, так мне больше нравится, — кивнул всадник. — Привык, знаешь ли.

Тропа совсем заузилась, под пешехода, здесь на коне испокон веку не ездили. Разбойник достал из-под накидки меч и временами сносил им ветви. Всадник смотрел, как тот рубит, и брезгливо морщился.

— Дин не слышал про приказ вашего отца, — сказал разбойник, утирая пот.

— Он не хотел слышать, — отмахнулся всадник. — Ему так было удобнее. Диннеран не мог уйти в леса, не сказав на прощанье громкого слова. Он тоже должен был, обязан… создать полукольцо силы. Но обрати он его на короля, это не имело бы смысла. Наш безумный король никогда не предложит никому жизнь в обмен. Скорее, заберет тысячу чужих жизней. И тогда зачем налагать на короля правило? Нет, я Диннерана понимаю. Ты не забывай, босяк с железякой, я ведь стратег. Твой учитель не зря выбрал Эгберта. Честный вояка Эгберт мог ответить по правилам за ущерб, нанесенный королевству. Вот только больше нет того Эгберта.

— Ну, значит, и правило можно забыть!

— А чем замкнуть кольцо?! Допустим, правила, как и указы, выдумали люди. Что, потоки силы из-за этого перестали существовать? Представь, вот прямо сейчас вернутся на прежнее место целители и астрологи, лозоходцы и алхимики. Многое получится у них? Нет. Потому что страх и недоверие, посеянные в душах, никуда не денутся. Пока в кольцо не вложить жизнь человека, и заметь, подходящего человека, ничего у нас не исправится.

Разбойник засопел и со злости одним махом перерубил толстенный сук.

— Жаль, я устал и не могу идти пешком так далеко, — сказал всадник. — Ты уж потрудись, любезный.

— Конечно, мой господин.

Всадник нагнулся, пропуская над головой ветку.

— Между прочим, — спросил он, — ты про заговор писарей еще не слышал?

— Только этого не хватало… — простонал разбойник.

— Обидно, но в столице он действительно был. Начали шпионить. Писари! Люди, накрепко связанные долгом! Люди, которым поверяли тайны, призывали в свидетели… Теперь, когда о заговоре объявят, и писарям никакой веры не будет. А кому тогда верить? Я говорю — все разваливается.

Всадник подумал и добавил:

— Следующим наверняка будет заговор в армии. Я рад, что мне не придется его расследовать. Вдруг и он окажется настоящим? Нет, Диннеран обязан спасти Младшего. При живом наследнике вояки поостерегутся. Будут терпеть и ждать. Лишь бы король не придумал этот заговор. Прямо сейчас. Скажет, Младшего заразили намеренно…

— Дин не допустит! — выдохнул разбойник, отмахиваясь от ветвей.

— Уверен? Он тоже не так прост, твой ненаглядный Дин. Знаешь, почему он отказался покинуть королевство? Думаешь, из одного чувства долга? Да он просто не смел перейти границу! Соседи поймали бы его, посадили в клетку и вернули королю. Он никому не нужен, понимаешь?! Даже метрополия, с ее-то властью и мощью, не хочет видеть у себя Диннерана. Он чересчур знаменит и поэтому обнаглел. Может ляпнуть такое, что придется его казнить. Разве не он наложил на Эгберта «жизнь в обмен»? Не побоялся. Ну, и пускай сидит в лесу! Тут он не мешает. Король все надеется достать его, но королю врут, будто никак не выходит. Научились врать. Даже войска посылают, но в какой-то другой лес. Почему бы нет, если у нас каждый второй полководец Диннераном заштопанный. Да я сам. И отец мой покойный. Так вот и получился неуловимый Диннеран!

Всадник припал к бурдюку, отпил воды.

— Дин не такой… — сказал разбойник очень тихо, почти шепотом.

— Одно в голове не укладывается, — всадник достал платок и вытер губы. — Как отцу с рук сошло, что Диннерана не зарубил. Сразу, без разговоров, до объявления «жизни в обмен». Отец королю доложил, будто целитель его зачаровал. Ты себе это можешь представить? Да старый Эгберт такой морок на поле боя наводил! Он мог в одиночку распугать сотню, я видел.

— А если он и короля… Напугал? — предположил разбойник.

— Ты совсем дурак? — изумился всадник. — Это же король.

— Ну, если Эгберт представил на мгновение, что перед ним не король, а просто безумец. Он ведь и есть безумец.

— Как это — «просто»? Он наш король, дурачина! Ты и правда совсем одичал тут, в лесу. Выпороть бы тебя, да времени нет.

— Мы успеваем, мой господин, — заверил разбойник и быстро добавил: — Но на порку время тратить нельзя.

— А хорошо бы! — заявил всадник. — Всю вашу братию перепороть! Только поздно. Раньше надо было. Ходили бы вы поротые, смирные, бессловесные — король бы в вашу сторону и не посмотрел. Других врагов нашел бы. А теперь по всему королевству недород, болезни, клятвопреступления и разбой. Из-за того, что вас не пороли толком никогда!

Всадник помолчал и вдруг сказал:

— Забудь.

— Что, мой господин?

— Про отца. Я все наврал. Решил обелить память старого Эгберта, раз уж представился случай. А ты забудь. Не отдавал отец приказа жалеть целителей. Делал, как король велел. Просто ваши, не будь дураки, разбежались с такой прытью, что почти никто и не погиб. А Диннеран защитил себя правилом.

Разбойник остановился, повернулся, но увидел только лошадиную морду, торчащую из ветвей. А когда попытался обойти ее сбоку, морда показала зубы — действительно, голову скусить в самый раз.

— Ты вообще не верь мне, — раздалось сверху. — Я пять лет просыпаюсь с одной мыслью — о смерти. Как узнал, что белая лихорадка унесла моих любимых, вот и… Только одна мысль. Другой нет. Это, конечно, не раздвоение ума, но тоже болезнь. Нельзя такому человеку верить, уж ты-то, целитель-философ, должен это знать.

Разбойник оторопело кивнул.

— Я всем постоянно вру. Себе вру, что надо жить. Драгоценному вру, что я его верный слуга. Младшему врал, будто в королевстве порядок — ну, это простительно, он маленький еще… Тебя уже обоврал всего. Пошли, чего встал!

Разбойник послушно двинулся вперед.

— Помнишь, как я браслетами угрожал твоим воякам ничтожным? Думаешь, у меня браслеты заряжены? Ха! Ни одного дротика. Браслеты надо раз в день перезаряжать, чтобы пружины не залипли. И яд на дротиках подновлять. Надоедает страшно, а оруженосцу доверить нельзя. Поэтому давным-давно пусты мои браслеты.

— Ну, вы нас и так… Одним боевым искусством крепко прижали.

— Прижал, а не тронул. Не хочу никого за собой в могилу тащить. Впрочем, — добавил всадник, — ты и сейчас мне не верь. Передумаю и задавлю тебя. Просто так. Из любви к боевому искусству. А может, а может… А может, чтобы кто-то лег в могилу сегодня вместо меня. Потому что я туда не собираюсь, знаешь ли!

Конь жарко дышал разбойнику в затылок.

Разбойник чуть не выронил меч.

— Я хочу перехитрить Диннерана, — заговорщическим шепотом сообщил всадник. — Обманывать соперника меня учили с детства. Это важная часть боевого искусства. И теперь, вконец изовравшись, я изменю себе, если не попробую выкрутиться.

— Может, это и к лучшему, — сказал разбойник, не зная, что еще можно сказать, когда у тебя за спиной опасный безумец на опасном коне.

— Надеюсь, Диннеран сумеет обойтись без моей жизни. Он старый, зато опытный, — всадник, казалось, размышлял вслух. — Ему понадобится огромная сила, чтобы исцелить Младшего. Представь, какое расстояние. Это тебе не руки на больного наложить. Ты сам небось сто раз накладывал.

— Больше, гораздо больше.

— Тогда ты должен понимать…

— Я уверен, что Дин сможет это сделать, не забрав вашу жизнь в обмен, — соврал разбойник. — Младший выздоровеет, и Дин не пострадает. Полежит денек-другой, отдышится. Он крепкий. А как вы думаете перехитрить его?

— Так же, как тебя. Заболтаю, — небрежно бросил всадник. — Ты что, не соображаешь, я пять лет живой мертвец. Держался только из-за Младшего. А король запретил мне с ним видеться. Я в последний раз к больному мальчику через окно заходил. Мне больше нечего терять. Я теперь полностью конченый человек, свободный от обязательств даже перед собой. Ни стыда, ни совести. Могу притвориться каким угодно. Могу сыграть такую сцену, что расплачутся все придворные шуты.

— Желаю удачи, — холодно сказал разбойник.

— Жаль, что придется убить тебя, — всадник раздраженно цыкнул зубом. — Ты славный парень. Но слишком много слышал.

У разбойника на затылке встали дыбом волосы. Он почувствовал угрожающее движение сзади и нырнул в чащу. Длинный меч всадника срубил ветку там, где только что была голова разбойника.

Разбойник бежал очень быстро, не разбирая пути, и чуть не заблудился. И когда снова выбрался на тропу, исцарапанный и в разорванной накидке, это оказалось далеко позади того места, где они расстались с всадником.

— Чтоб ты сдох! — сказал разбойник с чувством. — Но чтоб ты сдох с пользой! Замкни собой кольцо! Спаси королевство!

И устало побрел к выходу из леса.

— Скотина придворная! Не-на-ви-жу! — шипел разбойник себе под нос. — А коня твоего мы зажарим и съедим!

Эта мысль разбойнику понравилась, и он слегка повеселел.

А всадник сквозь редеющий лес выехал к широкой вырубке, посреди которой стоял большой дом в окружении хозяйственных построек. Сюда вели с разных сторон многие тропы. Опальный целитель не скучал здесь.

Всадник спешился, обнял коня за шею, огладил, поцеловал на прощанье и медленно поднялся на крыльцо. Скрылся за дверью.

Конь тихо заржал ему вслед.

Диннеран был старше Эгберта и так же сед. Высокий, сильный, с прямой спиной, он больше походил на военачальника, чем его изможденный гость.

— Уходи, — сказал Диннеран. — Ты мне не нужен. Ты не тот Эгберт.

— Какая разница? — устало спросил всадник и без приглашения уселся в любимое кресло целителя.

— Это мое место! — вспылил Диннеран.

— Какая разница? — повторил всадник. — Не волнуйся. Тебе сейчас нельзя волноваться. Ты должен быть сосредоточен, и тебе понадобится много силы. И нужна вторая половина кольца, чтобы все получилось. Я привез эту недостающую половину.

— Ты не тот Эгберт, — повторил Диннеран.

— Послушай, — сказал всадник. — Я тебе напомню. Меня не было, но мне передали. И я заучил наизусть. Стоя на развалинах университета, с петлей на шее, ты сказал отцу: «Эгберт, ты не просто сжег мою жизнь. Ты надломил судьбу нашей родины. За родину я не смею требовать с тебя ответа по правилам. Ибо ты не ведаешь, что творишь, и поступаешь по приказу безумца. Но передо мной ты ответишь. Настанет день, когда жизнь самого дорогого тебе человека будет зависеть от меня, целителя Диннерана. И ты придешь за спасением. И я не смогу отказать, если ты отдашь жизнь в обмен. Но лучше не приходи — слишком будет велик соблазн нарушить правило и послать тебя в задницу». А отец сказал: «Я, наверное, очень добрый. Потому что ты, обнаглевший выскочка, пойдешь не в могилу, а всего лишь в задницу. Зато сразу!». После чего приказал солдатам вытащить тебя за городские ворота и дать хорошего пинка. Так было?

— Слово в слово, — процедил Диннеран.

— Отец не спас моих детей, — вяло произнес всадник. Он выглядел смертельно уставшим и, казалось, засыпал. — И король сына не спасет. Наверное, это судьба. Та судьба нашей родины, о которой ты говорил на развалинах. Потому что пять лет я каждый свой день отдавал Младшему. Я его растил, а не король. Младший больше мой сын, чем его. На днях король понял это. Отстранил меня от командования стражей и запретил видеться с Младшим. В последний раз я посетил дворец тайно. И сразу отправился к тебе. Младший очень хороший мальчик, Диннеран. Он будет хорошим королем. Спаси его. Я догадываюсь, насколько это трудно даже для такого умелого целителя. Поэтому я здесь. Если ты не примешь мою жизнь как обмен по правилу… Тогда прими ее просто в помощь. Все равно она на исходе — ты-то должен это видеть. Так пусть она замкнет кольцо.

— Слушай, Эгберт…

— Умоляю, не упирайся слишком долго, — сказал всадник, закрывая глаза. — Я страшно устал. Я был бы рад поупражняться в философской болтовне с таким прославленным книгочеем, но этот твой дурацкий подмастерье меня окончательно вымотал. Еле-еле от него избавился. Нашел ты привратника, знаешь ли!

— Уходи, Эгберт. Пусть твоя жизнь надоела тебе, но мне она ни к чему.

Всадник медленно поднял руку и показал Диннерану браслет.

— Заряжено, — сказал всадник. — Будешь ломаться, прострелю себе шею, даже яда не понадобится. А жизнь-то нужна в обмен не до и не после того, как ты прикоснешься к мальчику. Слишком трудная задача. Жизнь нужна во время. Ты будешь тянуться к Младшему, я буду умирать… И все получится.

Диннеран уселся напротив всадника и посмотрел на него, как взрослый на капризного ребенка.

— Я что, должен тебя умолять? — спросил всадник.

— Ты мне ничего не должен.

— Ох… — всадник закрыл лицо руками. — Второй раз с самого рождения чувствую себя таким беспомощным. Нет, третий. Я мог предотвратить резню на Черном Доле. Я был поблизости со своим отрядом. Но я не знал!

Диннеран несколько раз моргнул, будто ему что-то попало в глаз.

— Эгберт, ты не представляешь, — сказал он, — как мне жаль, что я не вылечил твоих близких. Я тоже… Прятался совсем недалеко от вашего замка. Как раз закончил писать наставление по белой лихорадке.

И просто не знал, что случилось. А я сумел бы. Тогда уже сумел бы. Но твой отец в те дни объявил на меня настоящую охоту, и я боялся высунуться. Думал, король его заставил. Позже я догадался, зачем искали Диннерана. Много позже. Очень жаль.

Всадник медленно выглянул из-за сложенных ладоней и уставился на Диннерана.

— Так бывает, — сказал Диннеран. — Люди могут помочь, но они просто не знают.

— Погоди, — всадник резко тряхнул головой. — Моя семья… А правило?

— При чем тут правило? Ты. Не тот. Эгберт, — выговорил Диннеран раздельно и с нажимом. — Да и отец твой, говоря по чести, тоже был не тот. Но кого еще в королевстве я мог призвать к ответу? Кто бы в трудную минуту замкнул кольцо силы, готовый пожертвовать собой ради общей судьбы?

— Хорошо, оставим это. Философия, философия… Я хочу помочь.

— Ты поможешь, если немедленно уедешь отсюда. Мне надо готовиться. Заметил — в доме никого нет? И поблизости. Я всех разогнал. Скажу прямо, меня ждет самое трудное исцеление с того дня, как я начал этим заниматься.

— Так я мог бы…

— Я не возьму твою жизнь в обмен, Эгберт. Действительно, есть такой способ, его применяли еще мои учителя. Но… Уходи. Ты мне ничего не должен. И это мое последнее слово.

Всадник изучающе глядел на целителя.

— Не врешь, — сказал он наконец. — Веришь.

— И ты верь, — посоветовал Диннеран.

— А я?! — спросил всадник обескураженно.

— А ты садись на своего головогрыза и уезжай. И живи. Если совсем невмоготу — прикажи себе жить. Ты воин, у тебя получится.

Всадник изумленно всплеснул руками.

— Бессмыслица какая-то, — заявил он. — А кольцо силы?

— Да ты уже замкнул кольцо силы! — рявкнул целитель, вскакивая. — Тем, что приехал ко мне! Ехал на верную гибель! Разве это сложно понять?! Ты ведь так хорошо все рассказывал моему парню! Я слушал и думал — надо же, какой умница Эгберт!

— Ну, знаешь… А я догадался, что ты слушаешь через парня. Ты ведь пару раз обращался ко мне его устами. Извини, что я под конец насыпал такую гору вранья. Хотел тебя разозлить.

— Не смог. Я чувствую, когда врут.

— Я тоже, — заметил всадник.

— Прошу, — быстро сказал Диннеран. — Теперь ты не ломайся. Просто уезжай, мой господин.

— Мне никак нельзя остаться? — спросил всадник озабоченно.

— Я сообщу, что получилось. Ты услышишь мой голос.

— Но тебя потом, наверное, с ложечки надо будет кормить…

— Уверяю, здесь прорва желающих. Преимущественно молоденькие вдовушки. Коих стараниями драгоценного нашего короля развелось больше, чем допустимо в приличном обществе. Я как только закончу работу, всех созову, и ничего страшного со мной не будет.

— Ну… — всадник ссутулился и вздохнул. — Тогда прощай.

— Благодарю тебя, мой господин, — Диннеран согнулся перед всадником в поклоне.

— Пошел в задницу! — фыркнул всадник, хлопнул целителя по плечу и вышел за дверь.

Конь встретил его, будто после долгой разлуки, и никак не мог успокоиться, все пытался заглянуть себе через плечо, чтобы удостовериться — хозяин тут.

Всадник ехал через лес очень медленно, бросив поводья, то качая головой, то хватаясь за нее. Потом он заплакал.

Уже в сумерках, выехав на поляну, где делал привал на пути к целителю, всадник остановил коня. Кое-как сполз с него и повалился на траву. И тут услышал — будто молоточки застучали в висках, и далекий голос позвал: «Эгберт, где ты?».

— Я с тобой, — сказал он.

— По-моему, — донеслось до него, — все будет хорошо. Я сумел это. Я смог. И ты приехал вовремя, Эгберт. Мальчик был без сознания, но теперь он просто спит. И когда проснется, быстро пойдет на поправку. Извини, мы все еще очень тесно связаны, поэтому я засыпаю вместе с ним…

— Кажется, я тоже, — прошептал всадник, закрывая глаза. — Надеюсь, ты успел позвать своих вдовушек?

— Да. Только, боюсь… — Диннеран зевнул, — они напугаются. Думаю, я сейчас выгляжу ничуть не лучше тебя. Я когда отдохну, займусь тобой. Ты выжег себя за эти пять лет, Эгберт. Не думай больше никогда о смерти. Думай только о жизни. А пока — спокойной ночи, мой господин.

— Уже ночь… — прошептал всадник. — Я и не заметил. Спокойной ночи, Диннеран.

И самым краешком разума скорее почувствовал, чем услышал мысль целителя: кажется, мы замкнули это кольцо, теперь все переменится.

И уснул.

Тело Эгберта остыло, когда рано утром на поляну высыпали разбойники. Конь встретил их угрожающим храпом. Понадобились согласованные усилия всей шайки, чтобы поймать и утихомирить брыкающегося зверя. Некоторых конь основательно покусал. К счастью, он был слишком растерян, чтобы убивать.

— Отведите коня к Дину, — распорядился бритый вожак. — Дин решит, что с ним делать, когда проснется. Если проснется… И принесите лопаты. Господина Эгберта похороним вон под тем деревом. Ты! Пошел от тела! Увижу, пропало что-нибудь — голову откушу!

Когда шайка убралась, скорее таща на себе, чем ведя в поводу коня, бритый подошел к мертвому Эгберту и присел рядом.

— Прости, что я тебя не понял до конца, — произнес разбойник тихонько. — А ты оказался удивительным человеком. И если бы ты мог услышать, я рассказал бы тебе… Мой учитель Диннеран очень плох. И все равно он счастлив, что не взял твою жизнь. Ты не виноват, дело в расстоянии и огромном потоке силы, которым Дину пришлось управлять. Дин просто надорвался. Вы с ним вдвоем доказали, что правило «жизнь в обмен» можно обойти. Но об этом никто не узнает. Потому что, когда болен твой мир, его не исцелить, если не предложить взамен свою жизнь. И само это предложение закольцовывает потоки силы. И тогда все получается как надо, и мир рано или поздно выздоровеет. Ты подарил нам надежду, мой господин.

Разбойник протянул к мертвому всаднику руку с растопыренной пятерней.

— Я не разбойник. Я целитель.

Достал из-под накидки кошелек Эгберта, взвесил его в ладони и, чуть помедлив, прицепил к поясу мертвеца.

— Теперь все по правилам, — сказал разбойник. — А босяки мои себе еще награбят.

Улегся и задремал. Его всегда клонило в сон, если спал учитель.

Это очень мешало, когда приходилось разбойничать ночью.

В тот же самый час, далеко отсюда, за неделю пути, король вызвал начальника стражи.

— Найдите Эгберта, — сказал король.

Начальник стражи потупился.

— Ну, в чем дело? — недовольно спросил король.

— Кажется, он мертв, мой господин.

— Тебе кажется, или?…

— Это почувствовали многие из военных. Эгберта больше нет.

— Я так и думал, — сказал король. — Я так и думал! Озаботься немедленно созвать военный совет. Диннеран заплатит за убийство. Пора наконец покончить с ним и его шайкой.

— Иногда, — буркнул начальник стражи, — люди просто умирают.

— Что-что? — переспросил король елейным тоном, не предвещавшим ничего хорошего.

— Эгберт ушел глубокой ночью, во сне. Ушел сам по себе, как уходят старики. Вы же знаете, мой господин, он устал жить.

Король встал с трона и медленно двинулся к начальнику стражи.

Начальник стражи посмотрел королю в глаза.

Воздух в приемной будто сгустился, отяжелел, по стенам пробежали неясные тени. Замерли с пустыми глазами секретари и пажи. Остановился король… И все кончилось.

— Послушай… — сказал король. — Зачем я звал тебя? Ах, да. Когда закончатся праздники в честь чудесного избавления Младшего от лихорадки, найди Эгберта. Он хорошо показал себя на южной границе, пусть снова отправляется туда командующим.

— Эгберт умер, мой господин.

— М-да? Ну, я так и думал, что он долго не протянет. Бедняга Эгберт. А ты подумай, кого послать на юг.

Выйдя за дверь, начальник стражи врезал кулаком по стене. Надеясь, что боль поможет запомнить: никогда больше, никогда больше. С королями так не поступают. Даже если они безумны. Вообще так не поступают с людьми. Только с врагами. Это правило.

Он смотрел на меня, как враг, оправдывался начальник стражи. Шел на меня, как враг. Он поступает, как враг себе и королевству. Что бы сделал Эгберт на моем месте? Ничего. Королевские указы Эгберт исполнял по своему разумению. Зачастую только делал вид, что исполняет их. Но он был просто не способен нарушить правила и напрямую подавить волю короля боевым искусством. А вот отец его — мог! И это всё объясняет. Ведь мы устояли благодаря тому, что первые безумные указы были пересмотрены и смягчены. Значит, старик окорачивал короля, мешая учинить полное зверство, которое взбунтовало бы народ и стало поводом для вторжения «дружественных войск» соседей. А потом Эгберт-сын приучил всех к мысли, что король живет, как хочет, а королевство — по правилам.

А теперь я сам нарушил правила. Это оказалось так просто! Король никогда не был силен в боевом искусстве. Управлять им очень легко. Хватит у меня воли удержаться, если найдутся еще причины? Боюсь, нет. Ведь это ради блага королевства! И что будет? А что станет со мной? Недаром говорят: на правилах держится мир. Мир, он может и отомстить.

На подоконнике сидел пожилой шут. Потирая ноющий кулак, начальник стражи подошел к нему.

— Король боялся старого Эгберта?

Шут огляделся. Покосился на кулак.

— Сначала нет, — сказал шут тихонько. — Он его любил. А когда открыли заговор в университете и старику приказано было разобраться, у них после случилась беседа один на один. И король забоялся. И дальше — больше. Потому старика и сместили, а не по возрасту. Король от него уже прятался.

— А сына его?…

— Нет-нет. Они просто Младшего не поделили. Совершенно не боялся. Никогда.

Шут пожевал губами, вспоминая, и добавил:

— А от старика Эгберта под конец разбегались все. Я тоже бегал. Он изменился очень. Такой стал… Вроде и не злой, а жуткий. Сам идет по дворцу, а на его пути залы пустеют, и только двери хлопают.

— Что и требовалось доказать… — кивнул начальник стражи.

Он спустился в канцелярию и подозвал секретаря.

— Пиши бумагу. Черновик указа. Именем короля. Послать меня командующим на южную границу. Исполнить по окончании праздников.

— А основание? — удивился секретарь.

— Я уважаю правила, — процедил сквозь зубы начальник стражи.

— Так и писать?!

Король стоял у постели сына, глядел на спящего мальчика и думал, что начальник стражи оказался неприятно похож на старика Эгберта. Жаль, но придется от него избавиться.

В своем лесном доме укутанный теплым одеялом Диннеран, дрожа от озноба, глядел в потолок и старался не думать о смерти. Никогда раньше целитель не чувствовал себя таким брошенным и ненужным. Даже когда его выгнали из столицы, он на что-то надеялся, глядел в будущее. А теперь будущее наступило. Надо было просто жить дальше, и ждать, и терпеть. Это казалось непосильной задачей. Главное, бессмысленной.

Понурый боевой конь мутными глазами смотрел в пустоту. Он позволил себя почистить и загнать в стойло, ему задали корма, но к еде и питью конь не притронулся. Без хозяина он тихо сходил с ума. И подумывал кого-нибудь убить. Какого-нибудь плохого человека. Плохих много, вдруг кто подвернется.

На залитой солнцем поляне разбойники копали могилу для Эгберта. Они бы с удовольствием обобрали тело до нитки, но это оказался не тот Эгберт, а разбойники сейчас были вроде как на службе и гордо именовали себя «охраной». Вот закончат важные дела — и набедокурят вволю. Конечно, в тех пределах, которые дозволены правилами.

Бритый вожак, почесывая редкую щетину на подбородке, сторожил тело и думал, что он еще молод, дождется времен, когда все наладится. Настоящий университет тут будет не сразу, но можно за границей окончить магистратуру и вернуться домой. Он чувствовал, как вдалеке страдает Диннеран, и жалел учителя, выдумавшего себе горе из ничего. Эгберт тоже все безумно усложнял. Это его и сгубило — а какой был замечательный человек.

Разбойник прикинул в уме предстоящий выход из леса и решил, что на этот раз все сделает очень быстро. Пробежится по деревням, потолкует с нужными людьми, посмотрит своих больных и скорее поведет шайку на промысел.

Он был одно название что разбойник, на самом деле связной и доверенный человек Диннерана. Шайка его слушалась, но, в первую голову, охраняла и берегла. Он никого в жизни не убил и не хотел этого. Только грабить случалось, без азарта и удовольствия, так, на хлеб.

Но теперь разбойник представлял, с каким диким наслаждением выскочит из кустов и огреет по хребту дубиной первую попавшуюся добычу из богатеньких. Со словами «Это тебе за Эгберта!».

И тогда, может быть, на душе станет полегче.

 

Элиот Финтушел

Вас обслуживает Гвендолин

Представьте себе картину: я сижу за кассой в «Папиксе». Профессор подходит к раздаче. «Сейчас, сейчас, одну минуточку», — говорит он, и мы ждем минуточку. Профессор вынимает из фольговой упаковки мятную зубочистку. Он двигает туда-сюда блюдечко для мелочи. Он стучит по плинтусу мысками своих оксфордских туфель и наконец произносит: «Дайте мне для начала яичный салат с оливками». «Хлеб нужен?…» — спрашиваю я. Он молчит еще примерно минуту. Я снова жду, постукивая по блокноту тупым концом карандаша. Наконец он говорит: «Только майонеза, пожалуйста, кладите поменьше». «С вас три семьдесят пять», — говорю я, а он отвечает: «Вы позволите пригласить вас на ужин?».

А я говорю: «Чего-о?…».

(Это я вам о своем муже рассказываю.)

А он — вот вам крест святой! — повторяет эти свои слова, хотя я и в первый раз все прекрасно расслышала: можно, мол, пригласить вас на ужин?

Пока суд да дело, смотрю на него. Тогда, помню, мне бросились в глаза прекрасные белые зубы и наброшенный на плечи свитер с завязанными на груди рукавами — ну совсем как на картинке в «Вог». Я, по сравнению ним, была совсем дурнушка: волосы секутся, целлюлит прогрессирует, а на груди болтается кретинская табличка с надписью «Вас обслуживает ГВЕНДОЛИН».

— Конечно, — говорю. — Почему бы и нет?

— Когда, — говорит, — вы заканчиваете работу?

— В половине пятого, — отвечаю. — Только сначала мне нужно попасть домой, чтобы принять душ и переодеться.

— Нет, — говорит он и начинает нажимать кнопочки на своих часах. — Вы и так прекрасны.

Ну, или что-то в этом роде. И прежде чем я успела что-то ему ответить (впрочем, я, наверное, все равно бы не смогла вымолвить ни слова — до того обалдела), он уже исчез. Даже не улыбнулся на прощание, хотя что-то такое вроде бы полагается — я читала об этом в дешевых романах в мягкой обложке.

Ну исчез и исчез, мне-то что? Я продолжаю работать. Вытираю начисто прилавок. Засыпаю в автомат приправы — горчицу там всякую, перец, кетчуп… И вдруг меня будто ударило!.. Сердце забилось часто-часто, а грудь сдавило так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть. Оставалось только одно — рассмеяться. Я всегда так поступаю. Я и рассмеялась, а потом спрашиваю нашего посудомойщика Винни, видал ли он того парня.

— Это которого?… — переспрашивает. — Профессора, что ли?…

— Ах, вот, значит, кто он такой! — говорю. — А ты откуда знаешь, что он профессор?

— Лили как-то его обслуживала, — говорит Винни. — Ты ведь знаешь нашу Лили: она как увидит смазливого мужика, так перед ним и стелется. Готова тарелку ему языком вылизать. А что он сделал, профессор-то?…

И я рассказала, что сделал профессор, а Винни сначала только пожал плечами. Он пожал плечами, потом повернулся, и я увидела, как в облаке пара, который шел от посудомоечной машины, блеснули его редкие, немного заостренные зубы. Это Винни так улыбается. В общем, он улыбнулся, а потом сказал именно то, что я хотела услышать.

Он сказал:

— Наверное, ты ему понравилась.

И еще он сказал:

— Надеюсь, никто не возражает, если я доем яичный салат с оливками?…

Тогда у меня еще не было своего лося, но на заднем дворе мотеля, в котором жила, я часто видела лосиные следы. По утрам я находила на земле отпечатки копыт, видела обломанные и объеденные ветки на деревьях, обгрызанные стебли цветов. Старый мистер Балтазар из четырнадцатого номера думает — это я их обрываю, цветы то есть… Мне это абсолютно ни к чему, но старика не переубедишь. Упертый он. Не стану подробно его описывать; достаточно сказать, что мистер Балтазар носит подтяжки, которые пристегиваются к штанам пуговицами!

Но теперь у меня есть лось. Он щекочет мне ладонь влажными, отвислыми губами, а когда я целую его в шею, он перестает жевать свою жвачку — если он жует — и тычется носом мне в плечо, совсем как кошка или собака, которая хочет, чтобы ей почесали за ухом. (На самом деле я целую его не в шею. Под челюстью у него болтается что-то вроде зоба, но это не совсем зоб. По-научному это называется подгрудок. Он похож на петушиную бородку, только большую.)

Мой лось вообще очень большой, но он ласков, как котенок. Вечерами, когда профессор задерживается на работе и я остаюсь дома одна, я иногда вижу своего лося из окна кладовой. Тогда я выхожу на заднее крыльцо и смотрю, как он обгладывает иву, которая растет во дворе. Он оттопыривает толстую нижнюю губу, цепляет зубами полоску коры и жует, жует, жует… Он жует, а я смотрю на него сквозь нежно-зеленый дождь ивовых ветвей и боюсь пошевельнуться. В такие минуты мне кажется — я стою у водопада; звенит и поет падающая с высоты вода, а за ее хрустальной стеной творится какое-то волшебство. И ни говорить, ни двигаться нельзя — иначе можно спугнуть сказку, и тогда водопад замолчит, а чудо исчезнет. Впрочем, кто может сказать наверняка?… Только не я. Я просто сижу на крашеных ступеньках и молчу, не в силах отвести взгляд от моего лося. В конце концов он поворачивается ко мне и мычит негромко и нежно, и тогда я не выдерживаю. Да и кто на моем месте не попытался бы заглянуть за кружевное покрывало листвы?…

Мой профессор — он постоянно думает о всяких вещах, о которых я не имею никакого понятия, честно. Именно поэтому я решила, что будет гораздо лучше, если он переедет ко мне, а не я к нему. Я однажды побывала в его квартире и могу описать ее только одним словом — кошмар. Можно подумать, у него в доме взорвалась бомба, произошло стихийное бедствие — ураган, тайфун, наводнение. Он всего этого просто не замечает, но я-то другая. Я человек аккуратный. И наш союз можно считать разновидностью симбиоза.

На первом свидании профессор повез меня в кино в своем шикарном «вольво». Конечно, приятно, когда тебя видят с таким классным парнем, но я никак не могла дождаться, когда же наше свидание закончится, чтобы я могла рассказать о нем Винни и девчонкам. Должно быть, поэтому все время, пока мы были вместе, я чувствовала себя как неприступная крепость под названием Форт-Гвендолин. Мое тело превратилось практически в камень, а губы… О губах я уже не говорю. Язык у меня тоже отнялся. С вами, думаю, было бы то же самое.

Но все это продолжалось только до тех пор, пока в середине кретинского французского фильма (о чем там шла речь, понять было все равно невозможно, потому что субтитры давались белыми буквами на белом фоне) он вдруг не начал плакать. По-настоящему! Он наклонился вперед, стал всхлипывать и шмыгать носом. В конце концов он прижался головой к моей груди там, где сердце, и… Что мне оставалось делать? Симбиоз есть симбиоз. Я обняла его за плечи и прижала к себе, а через пару недель мы поженились. Есть вещи, которые просто обязаны случиться, рано или поздно.

Между прочим, эти странные приступы происходят с ним довольно регулярно. Клянусь, я не выдумываю. Например, утром, когда профессор пьет кофе и ест кукурузные хлопья в молоке, поминутно поглядывая на свой «Таймекс» и прижимая к груди кейс с бумагами, он может внезапно обмякнуть. Просто обмякнуть, упасть лицом в миску с хлопьями и залить себе молоком всю грудь. Что я в таких случаях делаю?… Ничего особенного. Симбиоз — это такая штука, когда все, что ты делаешь для другого, не кажется каким-то особенным. В конце концов, он мой муж, и этим все сказано.

Кстати, процедура регистрации брака включала обмен кольцами. Мы не знали, что это обязательно, поэтому нам пришлось купить те, которые предложили в мэрии. Стоили они дешево да и выглядели соответственно — даже в коробки с воздушной кукурузой кладут в качестве сувениров вещицы посимпатичнее. Клерк, который нас регистрировал, едва язык себе не сломал, пытаясь выговорить имя профессора. По-настоящему его зовут Альцибиадис. Впрочем, профессор не хочет, чтобы я называла его этим именем. Он говорит, что «дорогой» нравится ему гораздо больше, в крайнем случае сойдет Альби или Эл. Сам он называет меня только «дорогая» и «милая».

Альцибиадис! Можете себе представить?!

После регистрации я сказала моему профессору: Альби, милый, я хочу настоящее кольцо! Я имела в виду, что наша свадьба получилась какой-то будничной; я, например, даже не успела принять душ и одеться как следует, потому что мы пошли в мэрию, как только кончилась моя смена. А профессор — вот честное слово, не вру! — он вырвал из своей чековой книжки незаполненный чек, дал мне и велел «купить что-нибудь». Вы, наверное, скажете: не очень-то он обо мне думает, но я знаю, что это не так. Он любит меня до безумия. Любит и нуждается во мне. Это симбиоз. Черт побери, в конце концов я-то своего мужа знаю.

Как-то я сказала Винни:

— Наверное, мне суждено было стать его женой с самого рождения.

А Винни и говорит:

— В тебе есть многое, что ты можешь ему дать.

Прямо так и сказал!.. Посудомоечная машина ужасно гремела, поэтому мы могли разговаривать, как если бы были совсем одни, хотя официантки то и дело ходили мимо нас в кухню и обратно. Шум посудомойки заглушает голос, поэтому в нашу сторону даже никто не смотрел. Винни часто разговаривал со мной, пользуясь тем, что моечная машина гремит и лязгает.

Он был моим другом.

— Слышал бы ты, — говорю я ему, — как мой профессор иногда разговаривает! Ни за что не поймешь, о чем речь. Мне иногда даже трудно разобрать, где кончается одно слово и начинается другое, словно он говорит по-французски. Но он понимает, как я ему нужна, Винни, и тогда… Честное слово, на каком бы языке он ни говорил — хоть по-китайски! — мне не нужен перевод, не нужны никакие субтитры. А все потому, что он ужасно меня любит.

Винни был очень рад за меня. У него даже голос дрогнул, когда он сказал:

— Ты достойна того, чтобы быть счастливой, Гвендолин. И я уверен: профессор будет хорошо о тебе заботиться. Это симбиоз.

Кстати, слово «симбиоз» я узнала именно от Винни. Это он объяснил мне, что оно значит.

Я хотела сказать что-то еще, но тут в кухне понадобились чистые тарелки. Наш подсобник в тот день заболел, и Винни приходилось самому собирать грязные тарелки со столов. На этом разговор и закончился, а через два дня Винни уволился. Точнее, он просто перестал являться на работу. Несколько раз я видела его в автобусе; он куда-то ехал в своей джинсовой куртке и вязаной шапочке, но заговорить с ним я не решилась, потому что он выглядел как настоящий Форт-Винни: сам точно каменный, и рот на замке. А жаль. Ведь мы когда-то дружили, он и я. Нам было хорошо вместе. Винни был мне даже ближе, чем девчонки. До сих пор помню, как в первый мой рабочий час в «Па-пиксе» он спросил, когда у меня день рождения. Мой день рождения был только через семь или восемь месяцев, но Винни про него не забыл. Все это время про него помнил, и когда мой день рождения наконец настал, Винни преподнес мне коробку настоящих шоколадных конфет «Шрафт». Я могла рассказать ему буквально все, а он всегда слушал меня очень внимательно. Как бы ни был занят, он откладывал дела и слушал, что я ему скажу.

А потом Винни уволился, и все кончилось.

Я это к тому, что дружба не всегда бывает такой, как принято считать. Иными словами, даже самый близкий друг — это совсем не то что, например, муж. Особенно мой муж.

Ночью все кажется не таким, как при дневном свете. Просто поразительно, как темнота все меняет. Я, например, стоит только закатиться солнцу, буквально перестаю понимать, где я нахожусь, и даже иногда сворачиваю не на ту улицу. Конечно, «Папикс» и днем, и ночью остается все тем же «Папиксом»; нисколько не меняются ни Трайангл-билдинг, ни старый дуб, который растет на Глайд-стрит на той стороне, что ближе к городскому центру, и все же при лунном свете глаза видят их совсем по-другому.

Взять, к примеру, моего лося, который подходит к мотелю только по ночам. Только по ночам он позволяет мне прикасаться к его рогам. Они покрыты короткой бархатистой шерсткой и напоминают на ощупь старый, несколько раз стиранный вельвет. Если вести по рогам кончиками пальцев, покрывающий их ворс встает дыбом и приятно щекочет кожу. Лосю это, наверное, нравится. Во всяком случае, он не возражает, когда я прикасаюсь к его рогам. Что касается меня, то мне это кажется очень эротичным.

Да, в темноте многое становится другим. Когда я стою под старой ивой и глажу своего лося по бархатистым рогам, он негромко урчит всем своим громадным нутром, как умеют только лоси. А может быть, он храпит, не знаю точно. Мне известно только одно — этот звук наполняет до краев и меня, и это тоже кажется мне очень, очень эротичным. Да, так я считаю, и мне не стыдно в этом признаться. Когда я была ребенком, буквально все казалось мне если не эротичным, то, по крайней мере, чувственным. Лось — то же дитя; во всяком случае, в нем очень много от неиспорченного, не ведающего греха ребенка.

Я с ним даже разговариваю, с моим лосем, только я делаю это очень негромко. И не потому, что боюсь, как бы меня не услышали. На это мне наплевать. Просто мне кажется, что так правильнее. Когда лось подходит к крыльцу, к скамейке или к корням дерева, я встаю на них, чтобы прошептать несколько слов прямо в его бархатное ухо. Я говорю ему… всякие ночные вещи, если вы понимаете, о чем я. Например, я шепчу ему: «Я люблю своего профессора».

Мой лось очень ласковый. Просто замечательный, как всё вокруг, и вместе с тем какой-то… печальный, что ли… Грустный. Одно это его урчание чего стоит!

«Мой профессор — он ничего мне не говорит, — прошептала я на ухо лосю однажды вечером. — Он очень сдержанный. О, Лосик, он плачет у меня на груди, покупает мне все, что я захочу, и обращается со мной очень нежно, но его жизнь для меня — закрытая книга!»

В другой раз я сказала: «Знаешь, что?… Мой профессор тоже бархатный, как ты. — Я сказала так, потому что это тоже была специальная, ночная вещь. — Только он бархатный внутри, — добавила я. — Никто никогда не любил его, как я, никто не гладил, не ласкал — только я. Это сразу видно. Но он ничего мне не говорит, понимаешь? Скажи, как мне быть?…»

Вот такие вещи шептала я каждый раз, когда мне удавалось дотянуться до его уха. Я знаю, это может показаться глупым. К тому же лось никогда ничего не отвечает — только урчит всем своим нутром, словно громадный кот.

И еще он продолжает глодать кору ивы. Старый мистер Балтазар говорит — дело кончится тем, что дерево погибнет. Бездомные собаки роют лапами землю, лают, воют и гадят, но его это не волнует. А ведь они нисколько не красивые, эти шелудивые дворняжки! Но его волнует только мой лось, буквально бесит!.. А все из-за этого несчастного дерева!

Иногда по вечерам мне кажется, что я вижу в окне Винни. Но ведь вы знаете, как бывает с окнами по ночам: они превращаются в полупрозрачные зеркала, так что, глядя в них, можно увидеть и свое лицо на луне, и собственный буфет в птичьей кормушке у скамейки. Так и мне чудилось, будто я вижу Винни. Это было много раз, но я знала — стоит открыть рамы, чтобы сказать: «Привет, Винни!», — и снаружи не будет никого или будет одна из бродячих собак. Так что это был, конечно, никакой не Винни, а просто обман зрения.

Иногда ночной мрак играет с людьми и не такие шутки.

В общем, прошел первый месяц нашей совместной жизни… Да, я не говорила, что мой профессор здорово умеет целоваться? Он делает это просто божественно! Его рот буквально создан для поцелуев. Он мало со мной разговаривает, это верно, но поцелуи… Райское блаженство, если хотите знать. Больше всего мне нравится целовать его, когда он засыпает. А точнее — когда он уже совсем заснет. Когда он спит и видит сны. Когда забывает об окружающем и уходит в мир грез. Только во сне мужские губы расслабляются по-настоящему. Они превращаются в студень, в желе, и тогда с ними можно делать все что угодно, потому что только спящий мужчина не пытается ничего доказывать. Такова моя теория, хотя я могу и ошибаться. В жизни у меня было не очень-то много мужчин. Был один парень в старших классах — сам симпатичный и фигура ничего, да только и с ним у меня не было ничего серьезного, так что кто я такая, чтобы кого-то учить? И все же…

Ну а мой профессор — он не очень-то часто со мной целуется. Впрочем, ему нравится, когда я целую его. Многие мужчины относятся к женам почти как к матерям, и я считаю — это нормально. Если не верите, спросите любого, и вам скажут то же самое.

Однажды я забежала в «Папикс», чтобы повидаться с девчонками. Они, конечно, окружили меня и стали расспрашивать, как там моя семейная жизнь и каково быть женой академика. Ну, мне и хотелось чего-то в этом роде.

Только что закончилось время ланча, толпа схлынула, и в кафе не было ни души. Мы сидели в угловом полукабинете, курили и пили кофе со всякой всячиной. Только какая-то новая девчонка, которую взяли на мое место, вытирала столы и собирала посуду, чтобы остальные могли расслабиться. Музыкальный автомат играл «Чужие берега» — очень старую мелодию в инструментальной обработке. Потом девчонки стали заворачивать столовые приборы в бумажные салфетки, как мы всегда делали, и я по старой памяти взялась им помогать.

И тут я почувствовала, как меня распирает. У меня внутри сами собой возникли слова, которые так и просились наружу. Я знала, что я сейчас скажу, но думала: это пустяки, пустой треп, мираж, наподобие буфета в птичьей кормушке. Словом, я больше думала о ножах и вилках, которые собирала, когда у меня вдруг вырвалось:

— Если бы у него не было автоответчика, я бы никогда ни о чем не узнала.

Я и сама удивилась, что это сказала. Сказала — и сразу почувствовала, что мое лицо меня больше не слушается. Просто выдает все мои секреты!..

Бонни — та тощая девчонка, которая обвешана бижутерией, точно новогодняя елка — говорит:

— Автоответчика?…

— Да, — говорю. — Автоответчика, на котором студентки оставляют для него всякие сообщения.

Говорю, а сама чувствую, что никак не могу овладеть собственным лицом. Оно мне не подчиняется! Я даже губу прикусила, но подбородок все равно дрожал, и все это видели.

А Бонни уточняет:

— Ты хочешь сказать: он уже начал погуливать?

— Вовсе нет, — говорю. — Я совсем не то имею в виду… — Говорю, а сама пытаюсь вспомнить, что я хотела рассказать им о спящих мужчинах, о губах и поцелуях.

Но Лили — та, которая с завивкой — говорит:

— Черного кобеля не отмоешь до бела. Мужчины без интрижек жить не могут. Я всегда знала, что надолго его не хватит!

Это она-то знала — она, которая меняла мужчин как перчатки!..

Но Джоан — она из нас самая старшая — на нее прикрикнула.

— Заткнись! Ты, Лили, говоришь так только потому, что профессор не обратил на тебя никакого внимания. — Потом она поворачивается ко мне и добавляет: — Не расстраивайся, Гвендолин, Лили просто завидует. Я уверена, что твой профессор ни с кем не встречается. Он любит только тебя, любит до безумия. Разве не так, Гвен?…

Я отлично вижу, как Джоан подмигивает остальным, но сейчас для меня ее слова все равно что для корабля тихий порт в бурю.

— Да, — говорю я, быть может, чересчур громко. — Наш брак — это симбиоз. А студентки… Они звонят ему для того, чтобы предупредить, что не могут прийти на занятия, спросить насчет чего-то, что написал Аристотель, или договориться о частной консультации…

А Бонни говорит:

— О частной консультации? Это, значит, они к нему в кабинет приходят? Вот я и говорю…

Но Джоан и на нее рявкнула.

— Дайте человеку сказать…

А Лили тем временем расстилает на столах свои новые акриловые салфетки — те, французские, двухцветные, с бахромой и мягкой подкладкой. И бренчит, и звенит ножами и вилками, но молчит. Она молчит, а мне от этого молчания становится все хуже и хуже.

Я не знаю, отчего человек иногда начинает плакать просто ни с того ни с сего. Но когда я заплакала, Лили перестала звенеть посудой, а Джоан взяла бумажную салфетку, в которую собиралась завернуть ножи, и дала мне. Когда я вытерла глаза и высморкалась, она сказала:

— Бонни и Лили не хотели тебя обидеть, Гвендолин. Они вообще не имели в виду ничего такого, просто у них язык без костей. Мы все знаем, что проф тебя любит.

— Я тоже знаю, — отвечаю я. — Все дело в том, что он никогда ничего мне не говорит.

А в руках у меня было несколько вилок. Я сама не знала, что они все еще у меня. И я сжала их с такой силой, что наколола палец до крови. На коже выступила круглая красная капля, и я слизнула ее языком.

Никто не сказал ни слова. Они только смотрели на меня широко раскрытыми голодными глазами и молчали. Я не знала, что означают их взгляды, но они меня не успокоили.

Тогда я говорю:

— Я спрашивала и у моего лося, но он ничего не смог посоветовать. Что же мне теперь делать?

Но девчонки по-прежнему вели себя так, словно они меня не слышат, и я поняла, что напрасно упомянула о лосе. Слава Богу, в большинстве случаев люди просто не замечают подобные вещи. Они думают это что-то вроде… ну, выражение такое. «Я спросила у лося»… Просто такой оборот.

И все-таки я заметила, как Лили и Бонни переглянулись. Они как-то странно друг на друга смотрели, но что это значит, я сначала не поняла.

Но потом мне все стало ясно. «Он ей изменяет» — вот что означал этот взгляд.

В тот день я рано легла спать. Мне не хотелось ни о чем думать, и я решила — утро вечера мудренее. Когда я проснулась, умытое и яркое солнце светило вовсю. Рядом со мной свернулся клубком мой профессор, хотя вчера, когда я ложилась, его еще не было.

И тут такая меня взяла досада, что я вскочила, сорвала с него одеяло и закричала:

— Чему ты учишь? Чему ты учишь? Чему ты учишь?!

Я действительно крикнула это три раза, прежде чем он всхрапнул и сел на кровати.

— Эй, — говорит, — что случилось?

— Ничего, — отвечаю. — Только, во-первых, я тебе никакая не «Эй»; зови меня Гвендолин, ясно?… А во-вторых, я хочу знать, что ты преподаешь у себя в университете.

А он говорит:

— Какая тебе разница?

— Очень большая, — отвечаю. — Потому что, Богом клянусь, Эл: если ты не объяснишь, я покончу с собой.

— Я еще не проснулся, — говорит он, но я чувствую: передо мной никакой не Эл. Передо мной — неприступная крепость. Форт-Профессор или что-то в этом роде…

Тогда я вскакиваю, распахиваю свой шкаф, вытаскиваю оттуда целую охапку платьев, брюк, блузок на «плечиках» и прочего и швыряю все это на кровать. Потом начинаю рыться в этой куче в поисках чего-нибудь посимпатичнее, а сама говорю:

— Сегодня, Альцибиадис, я сама пойду к тебе на лекцию и узнаю, чем ты там занимаешься.

— Никуда ты не пойдешь, — говорит он и трясет головой, потому что на голове у него мой бежевый брючный костюм. — Ты с ума сошла, Гвендолин! Что с тобой сегодня?!

— Со мной — ничего, — говорю я, а сама одеваюсь.

Еще никогда в жизни я не одевалась так быстро и так шикарно. Я хотела, чтобы все видели, какая у профессора жена.

— За что ты меня любишь, Эл? — добавляю я и достаю из шкафа свои лучшие «лодочки» и сумочку из кожзаменителя. — За что?! Ведь я глупа, как пробка. Думаешь, я этого не знаю? Знаю, дорогой, еще как знаю. Я даже школу не закончила — ушла из последнего класса.

— За что я тебя люблю?… — повторяет он. — Ну, этого в двух словах не объяснишь.

— Да, — говорю я. — Это очень трудно объяснить в двух словах, потому что я толстая, глупая неудачница. Просто круглая дура, потому что вообразила, будто могу быть твоей женой.

— Но ведь ты — моя жена, что же тебе еще нужно?

При этих словах я чуть не сорвала с пальца кольцо — то самое, которое он мне не покупал. Помните, я рассказывала, как он дал мне незаполненный чек — просто вырвал его из своей чертовой чековой книжки и дал мне, а чековых книжек у него, между прочим, не то три, не то четыре. Я, во всяком случае, не знаю — сколько. Если хотите — сами сосчитайте.

И все-таки я его люблю…

Поэтому вместо того, чтобы снять кольцо, я бросила в него сумочкой — своей светло-коричневой сумочкой из кожзаменителя — и попала ему в лицо. Он не стал уворачиваться, он просто сидел неподвижно, и сумочка угодила ему в лоб. Разумеется, он моргнул; человек не может не моргнуть, когда что-то летит ему прямо в лицо, это рефлекс. Но в остальном мой профессор даже не шелохнулся, не попытался хотя бы наклонить голову. Сумочка царапнула его по лбу и завалилась за кровать, а он все так же сидел и смотрел на меня.

Я подняла сумочку. Просто не знаю, что это за человек!..

— Так за что ты меня любишь, Эл?

— Не знаю. Просто люблю и все.

У него был такой вид, что любая на моем месте пожалела бы его, но я с собой справилась.

— Рассказывай, — говорю я. — Рассказывай все.

Это прозвучало как ультиматум.

Но он только сказал:

— Тебе даже не известно, как добраться до университета.

А я ему:

— Очень даже известно. И еще я знаю, что ты читаешь лекции по философии Платона и Аристотеля, а твой семинар имеет номер 203.

Он не нашелся, что на это сказать. Не сразу нашелся, а кроме того, я его опередила. Я сказала:

— И вовсе я не шпионила, потому что я — твоя жена.

Тут он встал — встал и даже не заметил, что сбросил на пол всю мою одежду. Мой профессор спит в костюме Адама, и я готова поспорить на что угодно: вы в жизни не видели такого волосатого мужчины. У него волосы растут и на спине между лопатками, и на животе, и в других местах. Если не считать небольшой лысинки на макушке, у него не кожа, а сплошной мех. И должна признаться — я считаю это очень, очень эротичным.

Вы скажете: я спятила? Не знаю, вряд ли. Кстати, я опередила его еще в одном: не успел он подняться, как я уже протянула ему его любимую одежду — этот его французский свитер и прочее. Одежда Эла хранилась в специальном мешке на молнии, какие дают в химчистках, потому что иначе вся она давно бы потерялась или испачкалась. (Я уже упоминала, что квартира, в которой он жил, перед тем как переехать ко мне в мотель, была больше похожа на переполненную пепельницу, чем на человеческое жилье.) В мешке, в отдельном пакете, были даже ботинки.

— Вот, — говорю я и протягиваю ему одежду. — Одевайся. Я буду ждать тебя в Бантинг-холле, в аудитории 214-1.

Пусть поорет, выпустит пар, думаю я, потому что слышу негромкое гортанное ворчание, которое, как мне известно, всегда предвещает грозу: «Гр-рм, гр-рм, гр-рм…».

Но, в конце концов, не одному ему сейчас плохо.

И прежде чем Эл успевает сказать хоть слово, я выбегаю из номера и с грохотом захлопываю за собой дверь. Выбегаю — и едва не налетаю на мистера Балтазара, который стоит в коридоре прямо напротив нашей двери. Что он там делал, я не знаю — может, подслушивал у замочной скважины, старый козел. Лицо у меня красное, вены на шее и на висках вздулись, глаза мокрые, а он глядит на меня пристально, точно кот на мышиную нору, и кивает. Морда у него — одна сплошная морщина, одежда изжевана, брови топорщатся, как старая зубная щетка.

— Что вам надо? — говорю.

А он отвечает:

— Я знаю, это все ваш лось. И если ива погибнет, в этом будете виноваты вы!..

Можете не сомневаться: в Бантинг-холле, среди всех этих девчонок, едва вышедших из школьного возраста, я выглядела как самая настоящая старая калоша, хотя на мне был мой лучший светло-бежевый брючный костюм. Который, кстати, изрядно пованивал нафталином. Щеки у меня горели, по спине текло, но я вовремя вспомнила, что я — чертова профессорша, и немного успокоилась. Кроме того, никто из этих молокососов не обращал на меня внимания. Каждая соплячка считала себя примадонной, каждый сопляк — примадоном; иными словами, им было не до меня. Они не смотрели ни на кого. Им было нужно только одно — чтобы все смотрели на них, но я не собиралась доставлять им это удовольствие.

Аудитория 214-1 оказалась большим залом с наклонным полом. Кресла здесь стояли рядами, как в кино, только перед каждым был маленький столик, на котором можно писать. Я сидела в одном из задних рядов — аккурат между двумя девицами, каждая из которых была страшна, как семь смертных грехов, однако исходивший от них запах богатства и умело наложенная косметика делали их весьма и весьма привлекательными. Я сама едва в них не влюбилась — до того миленькими они казались. Разумеется, упакованы они были по самую макушку: у каждой и портативный компьютер, и сотовый телефон; одна — во французском берете, другая набросила на плечи свитер крупной вязки и завязала рукава на груди (в точности как Альцибиадис, когда я увидела его в первый раз).

Иными словами, рядом со мной сидели две самые обычные богатенькие стервы.

Глядя на них, я почти пожалела, что не пошла учиться в колледж.

Чтобы не выделяться, я захватила из дома несколько листов бумаги и ручку. Теперь я достала их из своей сумочки из коричневого кожзаменителя, положила на столик перед собой и выглядела, наверное, как остальные студентки. Я больше не краснела и не потела — я строчила. А писала я вот что:

Я сижу за кассой в «Папиксе». Профессор подходит к раздаче. «Сейчас, сейчас, одну минуточку», — говорит он, и мы ждем минуточку. Профессор вынимает из фольговой упаковки мятную зубочистку. Он двигает туда-сюда блюдечко для мелочи. Он стучит по плинтусу мысками своих оксфордских туфель и произносит: «Дайте мне для начала яичный салат с оливками». «Хлеб нужен?…» — спрашиваю я. Он молчит еще примерно минуту. Я снова жду, постукивая по блокноту тупым концом карандаша. Наконец он говорит: «Только майонеза, пожалуйста, кладите поменьше». «С вас три семьдесят пять», — говорю я, а он отвечает: «Вы позволите пригласить вас на ужин?».

А я говорю: «Чего-о?…».

Узнаёте? С этого я начала свой рассказ, только теперь я следила за орфографией и расставляла запятые. Я как раз дошла до того момента, когда мы с Элом поехали в кино, когда все вокруг неожиданно затихли. Я подняла голову. На возвышение внизу всходил…

Мой лось.

Я не вру.

Клянусь!..

Почему-то я сразу поняла: мой лось и мой муж — это одно и то же существо. Я вышла замуж за лося. Впрочем, Альцибиадис почти наверняка был не простым лосем; его превращения, подумала я, как-то связаны с луной. Что ж, такие вещи иногда случаются, рассудила я, и ничего удивительного в этом нет. Это как предвыборный значок: если взглянуть на него под одним углом — видно лицо кандидата; под другим — какой-нибудь политический лозунг. Я готова поклясться, что все эти студенты и студенточки видели перед собой совершенно нормального мужчину в белой сорочке, шерстяных брюках и оксфордских туфлях, в то время как я видела лося. Должно быть, подумала я, после того, как я швырнула в него сумочкой, ему стало стыдно, и он решил показаться мне в своем натуральном виде.

Ну как, скажите на милость, можно не любить человека, который так переживает из-за самой обыкновенной семейной ссоры?

В эти минуты Альцибиадис выглядел… даже не знаю, как сказать. Одухотворенным, что ли… Одухотворенным и страдающим. Медленной поступью он взошел на возвышение внизу, встал за кафедрой, тряхнул своей лосиной бородкой, замычал и зафыркал. Весь зал дружно вздохнул и начал писать конспекты.

Потом студенты и студентки задавали вопросы, и он снова мычал и всхрапывал, а они опять записывали.

Я смотрела на моего лося и чувствовала, что влюбляюсь в него с новой силой. Мне хотелось подойти к нему, обнять за шею, поцеловать в нос с горбинкой и погладить его тяжелые рога, но я только склонилась к столу, чтобы записать то, что вы уже прочли. На той лекции я написала большую часть своего рассказа, если только это можно назвать рассказом. Я бы назвала это своим любовным посланием…

Единственное, о чем я жалела, это о том, что рядом со мной нет мистера Балтазара. Он бы сразу перестал переживать из-за своего дерева, если бы увидел, как гордо мой лось стоит на лекторском возвышении, увидел его широкую грудь и могучие рога.

Когда я выходила из аудитории, мне захотелось разыскать Винни, чтобы поделиться с ним своей радостью. На первый взгляд, это может показаться странным, но на самом деле ничего необычного в подобном желании нет. Человек, который выигрывает огромную сумму в лотерею, в девяносто девяти случаях из ста не бежит в банк, чтобы получить деньги. В девяносто девяти случаях из ста он первым делом звонит своей любимой тетушке Минни или еще кому-то. Так и я. Я не спешила. Мне хотелось немного потянуть время, чтобы снова увидеть Эла таким, каким он был раньше — увидеть большие печальные глаза, маленькую лысинку на макушке, французский свитер на плечах и никаких рогов. Меня переполняла любовь. Она переполняла меня до такой степени, что мне стало трудно дышать, а в подобных случаях я начинаю смеяться, как бы глупо это ни выглядело со стороны. Я об этом уже говорила. Мне было все равно, что обо мне подумают, потому что сама я могла думать только о своем Альцибиадисе. Я поняла, что он для меня — все. Даже больше, чем все, потому что теперь я знала, какой он на самом деле. С одной стороны, он — мой профессор, и он любит меня, заботится обо мне, покупает мне всякие вещи и так далее, но, с другой стороны, он — мой лось, который всегда будет жить в моей душе, в моем сердце. И я считаю, что это совершенно научно и естественно, потому что человек не может и не должен быть чем-то одним.

Так или примерно так я сказала женщине, которая сидела рядом со мной в автобусе. Прямо взяла и брякнула ни с того ни с сего: мол, если бы я говорила, что он — обыкновенный лось, меня можно было бы прямо сейчас закатать в сумасшедший дом, но дело в том, что он не просто лось. Он одновременно и лось, и человек, и это абсолютно нормально. То есть в этом нет ничего удивительного. Каждый может быть чем угодно и в то же время оставаться собой. Так я и сказала той женщине. Если, говорю, какой-нибудь ученый скажет, что видит только человека, это будет означать, что он смотрит на предвыборный значок под каким-то одним определенным углом, не так ли? Такое мое мнение, мисс. В конце концов, мы живем в Америке, а не где-нибудь еще, и каждый имеет право думать так, как он считает правильным.

А она мне ответила:

— Разумеется, милочка, мы живем в Америке, а не где-нибудь еще, поэтому будь добра — убери с моих коленей свою сумку, о'кей?…

Мне хотелось найти Винни, потому что он мой ангел или что-то вроде того. Я знала, что даже если он за что-то на меня сердится, я сумею пробиться к нему, какими бы толстыми стенами он от меня ни отгородился. Конечно, иногда он выглядит как самый настоящий Форт-Винни, но для меня это не крепость. Во всяком случае, не с такими новостями… Я расскажу ему все, что узнала и поняла, и он тоже поймет. Поймет, даже если я скажу, что мой муж — лось-оборотень и что я только рада этому и люблю его. Даже если это прозвучит глупо, я все равно должна рассказать Винни. С тех пор как он уволился из нашей кафешки, я видела его только в автобусе (отражения в оконном стекле, конечно, не в счет), поэтому я стала искать его именно в автобусах, пересаживаясь из одной машины в другую. Это, кстати, оказалось недешево, поскольку стоимость билета включает только одну бесплатную пересадку.

Так я проездила несколько часов, но Винни так и не встретила. Зато выйдя на последней остановке, я вдруг подумала, что «Папикс» находится всего в трех-четырех кварталах и что было бы очень славно зайти туда повидать девчонок. Словом, я отправилась на Глайд-стрит, и что же вы думаете? Угадайте, кто сидел в «Папиксе» у стойки и трепался с Джоан и Лили?!

Винни я узнала еще до того, как толкнула стеклянную дверь, хотя он и сидел ко входу спиной. На нем была эта его джинсовая курточка и вязаная шапка. Винни не спеша помешивал ложечкой кофе со сливками. «Кремора» и два сахара — или я не знаю этого парня!.. Когда я вошла, колокольчик под притолокой звякнул, и Винни обернулся. Конечно, он меня увидел и узнал, но — вот странность — не вскочил и не поздоровался. Так и остался сидеть, повернувшись ко мне вполоборота и болтая с Лили, словно ничего не произошло.

— Винни, — сказала я. — Здравствуй Винни! Ты что, не рад мне?

— Конечно, он рад, — ответила за него Лили. — Ты и цирроз печени… Винни рад вам обоим, не знаю только, кому больше…

— Ты разбила ему сердце, Гвендолин, — объяснила Джоан.

И только Винни промолчал. Он опустил голову и даже не посмотрел на меня.

Ну, я напустила на себя веселый вид.

— О чем вы тут беседуете? — спрашиваю.

А Лили этак по-особому кладет руку Винни на плечо. Сексуально, если вы понимаете, что я хочу сказать…

— Не обращай на нее внимание, Винни, — говорит она. — Гвендолин теперь замужняя женщина.

Последние два слова она произнесла — словно козявку стряхнула.

И Джоан туда же:

— Я думаю, Гвен, тебе лучше уйти, — говорит.

— Но чем я перед вами провинилась?!

Никто мне не ответил. Винни все так же молча скреб ложечкой по дну чашки, да вздымались при каждом вздохе пышные груди Лили, стиснутые этим ее поддерживающим чудо-лифчиком за пятьдесят баксов. Мне оставалось только уйти.

Я и ушла.

А что еще я могла сделать, скажите на милость? Попросить прощения?

И вот я на улице, иду по Глайд-стрит, как вдруг кто-то хватает меня за плечо. Оборачиваюсь. Ну конечно, это он, Винни…

— Ты что, — спрашивает, — правда не понимаешь, что ты сделала?

— Нет, — говорю, — не понимаю. А что я сделала, Винни?

— Я ведь люблю тебя, Гвендолин.

От неожиданности я останавливаюсь. Ощущение такое, будто меня дубинкой по голове огрели. Сердце куда-то проваливается и стучит где-то в районе правой туфли.

— Но что я сделала? — повторяю.

— Ах, Гвендолин, Гвендолин, — отвечает он и качает головой. — Я готов съесть тебя, Гвендолин, лишь бы ты никому не досталась.

Краем глаза я замечаю, что из дверей кафе появляется Лили. Она стоит на тротуаре в полквартале от нас и кричит:

— Забудь о ней, Винни! Что толку с ней разговаривать? Теперь мы знаем, кто она!..

Я поворачиваюсь к Винни, так что его острые зубы оказываются прямо перед моим лицом.

— Кто я, Винни? — спрашиваю я.

— Женщина, которая вышла замуж за лося! — рычит он в ответ.

В конце концов мы с Винни сели на скамеечку на автобусной остановке, и каждый раз, когда подходил автобус, мы делали водителю знак, чтобы он не останавливался. Ехать мы никуда не собирались — мы просто сидели и разговаривали.

— Это неправильно, Гвендолин, — сказал мне Винни, а я ответила:

— Разве насчет Эла все уже знают?… — Я имела в виду Лили и остальных.

Винни нахохлился и несколько секунд молчал, потом говорит:

— Не сердись на меня, Гвендолин. Я только что им сказал…

Тогда я говорю:

— А ты?… Ты давно знаешь?

— Я узнал об этом тогда же, когда и ты, — отвечает. — Я… искал тебя, и вот… — Тут он совсем сгорбился и, глядя на свои ботинки, добавил тихонько: — Бантинг-холл, аудитория 214-1…

— Ты хочешь сказать, — говорю я, — что ты следил за мной? Шпионил? Да как ты мог, Винни?!

А он опять говорит:

— Я люблю тебя, Гвен.

Тут подкатил автобус, и я махнула рукой, чтобы он проезжал. Винни посмотрел на меня и говорит:

— Тебе следовало подумать как следует, Гвендолин. Лось… Это неправильно, понимаешь? — И он тоже махнул рукой очередному автобусу.

— Но я люблю его, Винни, — говорю я. — Люблю!

Тут я поняла — он сейчас заплачет. Винни уже давно сдерживал слезы, как сдерживают кашель или желание чихнуть, и вот не выдержал. Две капельки, две слезинки медленно покатились по его щекам — сначала по одной, потом по другой. Ох, уж эти мужчины!..

— Гвендолин, — проговорил он и махнул еще одному автобусу, — скажи правду… — Тут голос его прервался, и Винни, отвернувшись от меня, старательно замахал еще одному автобусу: наступали часы пик, и машины подходили к остановке одна за другой. Правда, пассажиров пока было немного, но солнце стояло уже довольно низко. Его лучи били мне прямо в глаза сквозь просветы между припаркованными на противоположной стороне улицы автомобилями, и слезы на щеках Винни сверкали, как бриллианты. Казалось, что в каждой слезинке тоже горит маленькое солнце. Мужчины… В общем, сами понимаете. Глядя на него, я подумала, что такого Винни нельзя не пожалеть.

Даже несмотря на его ужасные зубы.

— Скажи мне правду, — снова попросил он. — Ты… Ты тоже лось?

При этих его словах у меня в мозгу словно вспыхнула тысячесвечевая лампочка, и я сказала:

— Господи Боже мой, Винни!.. Наверное… И даже наверняка!

— А я тебя люблю, — снова произнес он. — Что же мне делать?

И тут он схватил меня за руки. Он сжимал их так крепко, что его ногти буквально впились мне кожу, а когда я вырвалась, на запястьях остались царапины, которые сразу распухли и начали щипать.

Но тут подошел автобус, и поскольку никто не сделал водителю знак проезжать, он остановился и открыл дверцы, и это было очень кстати, потому что мне уже давно хотелось ехать домой, к моему Аль-цибиадису. Я знала: кем бы я ни была, мы с ним — одно, а все остальное не имеет никакого значения. Поэтому я вошла в салон, бросила в кассу всю мелочь, которая у меня была, и села на свободное место, и если бы водитель спросил, не нужна ли мне сдача, я не знала бы, что ему ответить.

Потому что я тоже лось.

Бедный Винни! Он действительно очень огорчился и расстроился, но я все равно уехала. Я просто не могла больше с ним разговаривать. Как может женщина, у которой есть муж и которая очень его любит, разговаривать с безнадежно влюбленным в нее человеком? Как она может раскрывать ему свои тайны и говорить о самом сокровенном? Да никак. Иначе это будет самая обыкновенная измена. Адюльтер, если вы понимаете, что я хочу сказать.

Когда я приехала домой, Эл, как обычно, шарил в холодильнике. Когда я вошла, он даже на меня не посмотрел, и я подумала — сегодня все как сговорились меня не замечать. Но сейчас меня это ни капельки не смутило. Я подошла к нему и обняла — лицом я уткнулась ему в загривок, положила руки на его волосатый живот и поцеловала.

— Альби, — сказала я. — Я все знаю…

И как только я это сказала, я услышала, как у него часто-часто забилось сердце. Дышал он тоже не так, как обычно. Он дышал… как лось — глубоко и немножко хрипло, словно у него во рту скопилась слюна. Хр-р, хр-р, хр-р — вот как он дышал. Но я его не выпустила. Я продолжала его обнимать. Если любишь человека — или лося, не важно, — старайся никогда не выпускать его из объятий.

— Это было для тебя, — глухо промолвил Альцибиадис. — Для тебя одной.

Рот и подбородок у него были в кефире, и он по-прежнему глядел в сторону. Можно было подумать — он не в силах поднять на меня глаза.

— Ты приходишь ко мне по вечерам во двор, — сказала я. — Ты приходишь ко мне. Ты стоишь под старой ивой, и принюхиваешься, и знаешь, что я здесь. Что я жду. Какой же ты глупыш, Альби!.. Такой большой, а такой глупый — не понимаешь, что любишь меня…

Но он ничего не ответил, и я добавила:

— И я — такая же. Такая же, как ты.

— Я знаю.

И тут он повернулся в моих руках, как поворачивается палка в отверстии, высверленном в сухой доске — поворачивается, и трется, и рождает огонь. Мои руки оказались на его волосатой спине — на самой пояснице, а губы прижались к губам. Мы даже холодильник не закрыли…

— Идем со мной, Гвендолин, — сказал он. — Идем со мной сейчас!..

Но тут от окна донесся какой-то звук, который заставил нас повернуться в ту сторону. На улице, рядом с ивой и зарослями волчеягодника, мы увидели старого Балтазара, который перебирал руками ветки и ругался на чем свет стоит:

— Я же говорил!.. — вопил он. — Я говорил, черт побери! Говорил я, что этим кончится, или нет?… Этот чертов лось погубил мою иву! Что мне теперь делать? В суд на него подать, что ли?

Так он кричал, а сам все теребил ветки и стучал по стволу садовой лопаткой, и ветки раскачивались и трещали так, что можно было подумать — в них запуталось какое-то крупное животное.

Тогда мой лось, мой Альби, говорит:

— Нам пора, Гвендолин. Уже почти осень, а это место плохо подходит для того, чтобы сбрасывать рога и воспитывать телят.

А я говорю:

— Ты прав, дорогой. Я готова идти с тобой куда угодно, но меня беспокоит одно: как же твоя работа? Твое место?

А он отвечает:

— Гвендолин, мне начхать на мое место.

Он так и сказал — начхать. За это я и люблю его. Начхать… Слышали вы когда-нибудь что-то подобное?…

Альби не разрешил мне взять с собой ни зубную щетку, ни даже тюбик с пергидролем. К черту косметику, сказал он, к черту барахло и чемоданы с бельем. Потом он бросился к выходу и практически высадил дверь плечом. И знаете, я нисколько на него не рассердилась. Я последовала за ним. Вместе мы пронеслись по лестнице, прыгая через три ступеньки, а я даже не запыхалась. Несмотря на целлюлит и все остальное. Наоборот, с каждым шагом я чувствовала себя все сильней и сильней.

Так мы добежали до входной двери, и мой Альби с разбегу ударил ее рогами. Двери были тяжелые, двойные, но они распахнулись, как бумажные. Стекла так и брызнули во все стороны. Там, где был замок, дерево треснуло и расщепилось, и из квартир стали выглядывать встревоженные люди.

Снаружи была почти ночь — темная и тихая, и только со двора доносились проклятья старого Балтазара. Он кричал и ругался, хрипел и булькал, так что казалось — его вот-вот хватит удар.

И вместе с ним хрипел и рычал кто-то еще.

— Интересно, — сказала я, — кто это там, с Балтазаром?

Вернее, я хотела это сказать, но получилось какое-то хриплое мычание. Наверное, я все-таки задохнулась от быстрого бега — так я тогда подумала. Но мой Альцибиадис — он прекрасно понял, что я хотела сказать, потому что остановился как вкопанный и стал принюхиваться, раздувая ноздри, и в эти минуты он казался таким сильным и красивым, что я подумала — он выглядит очень, очень эротично.

Я хотела сказать ему об этом, но он меня опередил. Он сказал только одно слово:

— Беги!

Я сначала даже не поняла, что он имеет в виду, поэтому Альби немного меня подтолкнул. И после этого — но еще до того, как до меня дошел смысл его приказа — я увидела, как из-за угла дома показались три волка. Их пасти были окровавлены, а один волк держал в зубах кусок соломенной шляпы, которую носил старый Балтазар. Но это были не просто волки. Это были Лили, Бонни и — как ни трудно мне об этом говорить — Винни.

И Альби снова сказал:

— Беги, Гвендолин, беги!

Волки заворчали и защелкали зубами, но я не испугалась. Единственное, что я в тот момент чувствовала, это сожаление. Я очень расстроилась из-за Винни. Вы ведь понимаете, что я имею в виду?… Я-то считала его своим другом!

Короче говоря, мы с Альби помчались во весь дух.

А волки погнались за нами. На бегу они рычали и громко щелкали зубами. Мы неслись к заросшим лесом холмам, которые высились за федеральным шоссе. Когда мы замедлили шаг, чтобы перемахнуть через кювет у дороги, Винни напрягся и прыгнул Альби на спину. Лили и Бонни тоже были совсем близко; я слышала их голодное рычание, видела повисшие на губах нити слюны. Как я ни лягалась, они подбирались все ближе и ближе, норовя вцепиться зубами в космы пропитавшегося потом бурого меха.

Потом я увидела, что нужна Альби. На Лили и Бонни я больше не обращала внимания; они так и повисли на мне, как теленок на вымени, только пили они не молоко, а кровь. Собрав последние силы, я побежала туда, где Альби боролся с Винни, вгрызавшимся ему в загривок. Я ударила волка лбом и, схватив зубами, трясла до тех пор, пока он не выпустил моего любимого. Винни скатился на землю. Он упал на спину и сразу же попытался вскочить, но не успел — Альби с силой ударил его рогами.

Винни взвыл от боли, и я поняла — кончено. Он больше не пытался прыгнуть Альби на спину; вместо этого Винни поспешно скатился на дно кювета, где его нельзя было достать рогами. Когда Лили и Бонни увидели, что случилось с их вожаком, когда они увидели, как Альби разбегается, чтобы сделать с ними то же самое, они выпустили мои бока и, поджав хвосты, метнулись назад, на шоссе. Что было дальше, я сказать не могу — я слышала только их отчаянный визг и скрип тормозов. Погибли они или уцелели, я не знаю, и если честно — мне все равно. Больше я их не видела. Из трех волков остался только Винни, который застрял в грязи на дне глубокой канавы. Я слышала, как он скулит:

— Я люблю тебя, Гвендолин…

Но Альби толкнул меня в шею своим большим влажным носом, и мы побежали к лесу. Мы мчались и мчались, и впервые в жизни я почувствовала себя свободной. Над холмами взошла луна; я смотрела на нее уголком глаза, и мне казалось, что она мчится куда-то вместе с нами. Теперь я знаю — луна ни за что не отстанет: как бы ты ни старался, она так и будет бежать следом за тобой, куда бы ты ни мчался.

Перевел с английского Владимир ГРИШЕЧКИН

© Eliot Fintushel. Gwendolyn is Happy to Serve You. 2004. Публикуется с разрешения автора. Впервые напечатано в журнале «Azimov's SF» в 2004 г.

 

Владислав Силин

Дверь в зиму

Волька в драной психоделической футболке, пуховике и шортах пил вечерний кофе. Пил на балконе, потому что хоть май и жара, но закаляться путешественнику надо. А еще — потому что воскресенье. Квартира не убрана. Но это пустяки. Отубирался, больше не придется. Сегодня в путь.

Засыпающая Рига сладко ворочалась в своих бетонных постелях. Люди еще суетились по привычке, но что до них городу?… Так, морока одна. В светлом небе робко проклюнулась луна. Сосны во дворе тянули к ней загребущие лапы. С высоты девятого этажа было прекрасно видно, что шансов у них нет.

Сквозь приоткрытую балконную дверь виднелся старенький трехногий шкаф. Выбитым зубом чернел след «Мальчика и Тьмы» — среди разноцветья Фрая и строгой готики Лавкрафта. Книжки стояли как попало, некоторые даже вверх ногами. Но все на месте. Ни одну, самую завалящую книжульку друзья не зачитали.

Финней, Хайнлайн, Толкин. Крапивин — весь. Желязны — тоже весь.

Назови, что у тебя в шкафу, говорили мудрецы, и мы расскажем всю твою жизнь. А что у тебя под кроватью, вообще храни в тайне. Это твоя душа.

Под кроватью у Вольки пылились лыжи, ружье для подводной охоты, боксерские перчатки и альбом с марками. На стене топорщился воробьиными перьями ловец снов.

Врали мудрецы. Душу свою Волька хранил не там. Она валялась у окна, бесстыдно оттопырив клапаны на карманах, сверкая серебряными кольцами. Широкие лямки, титановая станина, яркая синтетика боков — синий с зеленым. Рюкзак Волька уложил чуть ли не за неделю до Урочного Часа. А лабиринтами и янтрами соседнюю комнату разрисовал и того раньше. Теперь оставалось только ждать. Целых двенадцать минут.

* * *

Когда за спиной грохнуло, Волька вздрогнул и чуть не выронил книжку. Ох, ничего себе! Уже?! Забились страницы-крылья, кофе выплеснулся на голую коленку. Волька рванулся к балконной двери.

Изнутри в стекла хлестнуло снежной крупой. Дверь не поддавалась.

— Эй! Вы чего?! Откройте!

Бултыхнулось в груди сердчишко. Жаром-холодом обдало, мурашки прыснули по коже. Волька рванул облезлую скобку-ручку:

— Ну же, блин! Эй! Колдуны хреновы!

Облупившиеся планки прогнулись под дрожащими пальцами. Ну же!.. В какой-то миг Волька был готов психануть, врезать по стеклам табуреткой. Сдержался. Квартиру-то надо в целости оставить. И хорошо сделал, что сдержался: дверь тут же распахнулась.

В комнату Волька не вбежал — ворвался. Порыв ледяного ветра ожег лицо. За спиной снова хлопнуло, да так, что задребезжали кастрюли на кухне.

— Во дают! — плачущим голосом выкрикнул Волька. — Началось! Двенадцать минут же еще!

Ураган высекал слезы из глаз. Ноги сводило от холода, но Волька ухитрился выцарапаться в заветную комнату. Ту, что с янтрами и лабиринтами.

Любовно разрисованный портал в иномирье работал вовсю. За инистым объективом входа ворочалось нечто соблазнительное, яркое

— в тон Волькиной футболке. Те, кто читает правильные книжки, знают, что туда кого попало не пустят. Тут и выстрадаться надо, и чужесть мира всей шкурой своей ощутить. Но главное — правильно одеться. В любимую футболку, любимые джинсы и любимые кроссовки. Так везде написано.

Тут-то и вышел прокол. С футболкой еще туда-сюда, а остальное Волька по дому трепать не любил. В шортах да босиком удобнее. И вот

— донежился, придурок! Пока впихивался в негнущиеся штанины, пока рвал зубами узлы на шнурках, ураган оборвался. Грянула тишина. Счета за телефон и газ осыпались на пол, превратив квартиру в подобие птичьего базара. С трудом застегнув молнию, Волька запрыгал к порталу.

Упустил! Упустил!!! Сверкающие тигровым огнем янтры погасли и смазались. Лабиринты превратились в дрань и лохмотья. Но главное не это.

Портал исчез. Стек янтарными разводами по обоям: все-таки эмульсионка — дрянная краска, что бы там ни говорили в магазине. Сине-зеленый рюкзак — близнец Волькиного — жабой распластался у стены. На нем сидело существо в драных джинсах и несусветной лохматке-футболке. Нечесаные волосы торчали в разные стороны. Глаза светились диким восторгом. Горбилось существо так, как может горбиться только бестолковая девчонка лет восемнадцати.

Волька взвыл.

* * *

Обычно эскаписты думать и наблюдать не любят. Река жизни несет нас; сильный выгребет против течения, слабого выбросит в тину. Там он и будет валяться — среди гниющих ракушек, среди щепок и фантиков, исписанных словами «Недеяние», «Множественность миров», «Раскрытие себя». Они нужны, эти фантики. Без надежды человек почти мертв. Но рано или поздно из тины придется выбираться.

Первый шаг Волька сделал, когда в руки ему попал затрепанный томик Уэллса советских времен. Книга сама раскрылась на сто тридцать седьмой странице. С тех пор он погиб для общества. Зато нашел смысл жизни. На сто тридцать седьмой странице начинался рассказ «Дверь в стене». Если вы читали Уэллса, должны помнить, что дверь, погубившая мистера Уоллеса (ах, какое совпадение имен!), была зеленого цвета. Иллюстрация же изображала дверь янтарную. А рядом — янтра, как в «Золотом драконе». Ну откуда, скажите, в иллюстрации советского издания возьмется индийская янтра? А звезды соломоновы? Да художника за такое вмиг прищучили бы!

Янтарная дверь, колдовские знаки… Чужие миры манили, и ради них Волька готов был пожертвовать всем.

Недели не прошло — Вольку отыскал Небылец. Проводник по иномирью, магистр, шаман, маг и нагваль. Называйте как хотите. С тех пор минуло пять лет. Эти годы Волька с чистой совестью мог вычеркнуть из «своей кипучей юностью жизни».

Он превращался в путешественника по мирам.

* * *

Девчонка озиралась с блаженно-счастливым видом. И чего тут такого? Ну, краска поплыла, обои отклеиваются, грязь. Было бы чему радоваться… Волькина тень придвинулась вплотную. Девчонка угасла.

— З-здравствуйте…

Волька не ответил. В душе поднималось гаденькое чувство. Он как-то сразу все понял. И откуда взялась гостья, и чьим порталом она воспользовалась. Так, значит? Прибыла на готовенькое, да?… А он? Он как же?!

Незнакомка жалобно захлопала ресницами. От этого Волька еще больше разозлился. Боишься, значит?! Ежишься? И правильно!.. А страшная-то какая… Ладно бы принцессу занесло… хотя нет, принцессы с Небыльцами не связываются. Им и в своем мире хорошо.

О том, что произошло, Волька уже догадывался. Открыть янтарную дверь не так-то просто. Надо забыть себя. Разорвать привязанности, стать чуть ли не аскетом. До боли, до крика ощутить, как чужд и безобразен этот мир. Дверь пропустит лишь одного. Одного, понимаете?…

Даже мысли о ком-то другом не должно возникнуть. Потому что, если возникла — значит, держит. Значит, не пройти.

И вот эта лохма веснушчатая похитила его блистательное «там-не-здесь». Сожрала тупо, не задумываясь. Ладно бы другая, но эта, эта! Да вы взгляните на нее, дуру!.. Вон, сидит, трясется.

Стены придвинулись, не давая вздохнуть. Краски выцвели, посерели, все стало каким-то ненужным. Куда он теперь?… Будь Волька девчонкой, он бы заплакал. Но мужчины не плачут, это всем известно.

— А ну, проваливай! — заорал он, топая ногами. Схватил гостью за ворот: — Слышишь? Это мой дом!

От рывка ветхая футболка девчонки лопнула. Гостья испуганно вскочила и побежала. Волька мчался следом, норовя пнуть под зад. Так тебе, ворюге! Коридор кончился. Отступать было некуда. Девчонка ревела, уткнувшись носом в потертый дерматин, а Волька путался с ключами, все не мог и не мог открыть замок. Но вот справился. Вытолкнул на лестничную клетку и, захлопнув дверь, привалился спиной к мокрому от слез дерматину.

Ф-фу-у… Все!

Из-за двери доносились всхлипывания. Волька зажал уши. Еще реветь будет, зараза! Сама все испортила, а ревет! Как будто это он виноват! Скорее к телефонному аппарату. Он этого дела так не оставит.

Пальцы сами выстучали номер Небыльца. Трубка отозвалась длинными гудками.

Раз. Два. Три. Ну же!.. Четыре. Пять.

Дольше семи ждать нельзя. Таковы правила.

Небылец снял трубку после шестого гудка.

— Алло? Волька? Что случилось?

С пятого на десятое, путаясь и давясь слезами, Волька пересказал свою историю. Небылец слушал сочувственно, без особого раздражения. Когда Волька иссяк, вздохнул:

— Всегда одно и то же… Ты ловца снов развязал?

Волька горестно шмыгнул носом. А надо было? Всего-то не упомнишь!

— Ладно, тень с тобой, — смилостивился Небылец. — Ничего страшного не случилось. Правил ты не нарушил, а забывчивость не грех. Даже наоборот. Не хмурь свой незабвенный лик, о дремучий, река придет в небо!

Говорил Небылец в точности так, как, по мнению Вольки, должен говорить проводник туда. Волькин же голос против воли дрогнул:

— Точно? Обещаешь?

— Обещаю, обещаю, о дремучий Вершитель. Свет над тобой пятном, да ты же совсем расслюнился! Завтра в восемь приходи. Все совьется. Летящих тебе снов.

Волька с трепетом положил трубку. Душевный все-таки мужик Небылец. Другой бы ругать стал, а он — ничего. Помочь обещал. Не в силах сдержаться, Волька запрыгал по квартире. Кастрюли немытые, горшки цветочные… Прощайте навсегда! Впереди ждут другие цветы и другое небо! Взглянуть, что ли, на здешние звезды последний раз? Волька высунулся в окно. Бр-р-р! Вот и лета здесь толкового не дождешься. И вообще…

Под порталом валялся девчонкин рюкзак. Оставила, растрепа… Волька брезгливо, двумя пальцами подцепил его. Ткань дешевая, станина — чугун. Как они там живут? Лазить по чужим вещам нехорошо, но именно поэтому Волька не колеблясь распустил завязки. Он путешественник, ему можно.

Продранный на локтях свитер, застиранное полотенце, перетянутый аптекарской резинкой пакет с неведомыми пряностями. Привет из чужого мира. Повезло. Термос, халатик, трусики — их Волька сразу же стыдливо отложил в сторону. Тяжелая, битая молью куртка. Теплая, наверное…

На душе стало муторно. Как она там, бедняга? На улице, в драной футболке…

«Первое попавшееся слово, — решил Волька. — Если нечетное число букв — остаюсь. Четное — пойду проведаю».

Слово придумалось — «Горменгаст». Десять букв. Стесняясь сам себя, Волька подошел к двери. Неслышно отворил, выглянул.

Девчонка сидела лицом к стене, зябко обхватив колени. Разодранная футболка свисала по сторонам бессильными крыльями. Волька на цыпочках прокрался к ней. Под лопаткой темнела свежая царапина. Голые плечи покрылись гусиной кожей; время от времени по ним пробегала дрожь.

И почему лицом к стенке?…

— Ну, ты… Ты чего, а?… — Он присел на корточки. Худенькое плечо оказалось совсем рядом — только руку протянуть.

— Уйди… — голос девчонки звучал глухо. — Уйди, пожалуйста.

— Ты это… ну, прости…

— Уйди, прошу! — она измученно обернулась. Слезы промыли на щеках блестящие дорожки, нос распух. — Как ты не понимаешь! Я хочу умереть! Это же не тот мир!.. — И путешественница разрыдалась, уткнувшись носом в Волькино плечо.

Ткань футболки тут же намокла. Женские слезы — страшное оружие… Вольке оставалось шептать глупые утешения, гладя ее по грязным волосам. А вдруг она — как он?… Все правила соблюдала — и книжки, и привязанности… Она же не виновата! А вдруг бы с ним так — в чужом мире? Пинок под зад, иди куда хочешь… А некуда.

— Пойдем… — Волька неловко помог девчонке подняться. — Переночуешь у меня. Надо отдохнуть… с дороги…

Когда человек хочет обнять девушку, но при этом боится, что она подумает не то, зрелище получается комичное. Но путешественница даже не улыбнулась. За ее плечами оставалась Зима.

— Вот ванная, — показал он. — Вымоешься, ну и вообще…

Девчонка впервые подняла на него взгляд. Все его приготовленные заранее мужественные слова куда-то исчезли.

— Спасибо… тебе.

Сердце оборвалось, как на американских горках. Какие глазищи!

— Подожди, я из одежды подыщу что-нибудь… А то на тебе просто ужас какой-то.

— У нас все так ходят… — пожала плечами она. Растерзанные лоскуты смешно вспорхнули, едва не свалившись. — И порталом сюда добираться две недели.

Две недели?! То-то она такая чумазая!

— Вот и хорошо, вот и ладненько, — зачастил он, чтобы скрыть смущение. — С водой разберешься? Тут горячая, это холодная. Вот душ.

— Это… это все мне?!

— Тебе, тебе. И не вздумай экономить. У нас не принято.

Под аккомпанемент льющейся воды Волька помчался перетряхивать шкафы. Вот так приключение! Если бы только она не была такой страшненькой… А в общем, ничего девчонка.

Никто в здравом уме и твердой памяти перед Урочным Часом постирушек не устраивает. Волька не исключение. Из одежды нашлись только огромная клетчатая рубашка и старые треники. В отчаянии Волька полез на антресоли.

И тут!

По ушам полоснул визг:

— А-а-а-а!

В клубах пара из ванной вырвалось нечто розовое, истошно вопящее. Путешественница сбила Вольку с ног, сорвала покрывало с постели и мгновенно в него замоталась.

— Там!.. там!.. — беспомощно лепетала она, указывая в облако. Не помня себя, Волька ринулся в жерло вулкана.

Так и есть! Оба крана — напрочь. Ну и силища у девчонки!

Хотите, открою секрет? Даром отдаю, заметьте. Никогда — слышите?! — никогда не закрывайте первым вентиль с холодной водой. Плохо будет.

Струя взорвалась кипятком. Лед и пламя… Говорят, сигнал по нервным окончаниям распространяется со скоростью сто двадцать метров в секунду. Если так, то у Вольки руки длиной полкилометра. Потому что он успел закрутить второй вентиль и лишь потом понял, что обварился.

* * *

— Прости… Прости… Прости…

В глазах у девчонки застыло отчаяние. Да что ж за напасть такая?… Нет, наверное, мы, путешественники, все недоделки…

— Я же не знала, — оправдывалась гостья. — Все хрупкое… здесь. Чуть пальцем тронь, сразу ломается!.. Тебе очень больно?

Волька помотал головой. Надо же: сама тоненькая, хрупкая, а силы — на трех Конанов. И как он ее только из квартиры вытолкнул?

— У вас здесь вообще все ломкое, — бесхитростно поделилась она. — И ходить легко. Прыгуче. Ой, я же у тебя все переколошмачу!

— Ничего, — махнул Волька здоровой рукой. — Мне все равно отсюда скоро… — он запнулся. Вместо привычного «сваливать» вырвалось нейтральное: — Уходить. И знаешь что?… Я с Небыльцом… того… Переговорю. Пусть он квартиру тебе оставит. А то, сама видишь: трудно у нас.

— Ой! Спасибо! Хочешь, я чаю заварю?

— Завари, — и, опомнившись, вдогонку: — Чайник только не убей!

С чайником, слава Богу, обошлось. Все-таки не совсем она косорукая.

— А еще я лечить умею, — робко предложила девчонка. — Биоэнергетикой. Хочешь?

— Давай, — без энтузиазма согласился Волька, вытягивая руку. — Как тебя зовут, кстати?

— Меня? Аллериана Сонни-Катено донья Машиаро.

Чего-то в этом роде следовало ожидать. Волька буркнул в ответ:

— А меня Волька. Имей в виду: у нас длинно нельзя. Засмеют. Кем хочешь быть: Алей, Соней, Катей? Или, может, Машей?…

— Ух ты! Совсем как в книжках. Тогда… — она смешно наморщила лоб: — Тогда пусть Алей. Или доньей Алей.

— Перетопчешься — доньей.

…Просидели они до утра. Ничего эта биоэнергетика не помогла, но болеть стало меньше. Давно замечено: болтать о разных пустяках интересней всего ночью. Когда серп луны за окном и холод, а в доме — чай, теплое одеяло и свечка потрескивает.

Не воскресенье, но еще не понедельник. Ни тот мир, ни этот… Завтра в путь, и Волька — нездешний, овеянный беззаботной магией дороги — с покровительственной улыбкой слушает сбивчивый говорок доньи Али. Она-то уже пришла. Ее приключение закончилось, а его — только начинается.

Правда, с той стороны двери осталась Зима. Холод, безводье. Банды озверелых подростков, стаи одичавших псов. И не дай Бог попасть в Алины родные края. Лишь безумец ищет покровительства ее мира.

— Спи. Я посторожу, — тихонечко сказал он. — Мне здесь все привычно, а ты спи.

— Спокойной ночи, Волька!.. И знаешь что?… Ты хороший!..

* * *

Утром Вольку толкнуло: Небылец! На будильнике без двадцати восемь, но стреляного воробья на мякине не проведешь. Осторожно, чтобы не потревожить спящую гостью, Волька собрался и выкатился на улицу. Лифтов он принципиально не признавал.

Куртку брать не стоило. После пропахшего кошками и свежими газетами лестничного полумрака майское солнце оглушило его. Навалилось всей силой нерастраченной весны.

Теплынь! Воробьи орут! И деревья в зеленой кисее, словно старшеклассницы на ролевке. Вот защелкали по асфальту сандалии. Выбежал мальчишка лет десяти — с ранцем, в оранжевой курточке. Взгляд лукавый, озорной. Прогуливает, наверное. Или ищет северо-западный проход, как у Крапивина.

На Вольку напало беззаботное настроение. Теперь-то все уладится, все приметы совпадают… Вот только за девчонку страшно — как она тут одна? Ну, да ладно. Знала, на что идет. Может, скрытые способности у нее прорежутся. Ясновидение там или целительство.

Ага, целительство. Рука-то до сих пор пухнет. Колошмательство и разрушительство. И водопроводчика вызывать придется, кран менять. Но это уже не его забота.

Волька нащупал ворох амулетов на груди. Отыскал трилистник бледного нефрита, скрещенными пальцами обвел по контуру:

— Пусть у меня все получится. Пусть у меня все получится. Пусть у меня все получится.

После этого пришло спокойствие. Талисманы пока не подводили. В основном их дарил Небылец, с каждым добавляя ученику капельку могущества, но кое-что Волька купил сам. Например, кубик-подсказчик на двадцать граней. Или стеклянного утенка. Вроде бы и они работали. Но разница ощущалась.

— Пусть у меня все пойдет рекой!

На пустырь Волька успел раньше Небыльца. Тоже победа, пусть и маленькая. Обглоданная тень тополя ласкала ржавое железо свалки. Деловито шныряли утренние коты и бомжи. Небылец опоздал совсем чуть-чуть: едва Волькино дыхание успокоилось, воздух заколебался и потек. Ворох теней разметался по жухлой траве. Сгустилась полосатая енотовая шкура, проступили в белесом мареве пятна татуировки. Ковылявшая по дорожке бабка крякнула и испуганно отвела взгляд.

— Садись, вселенский кошмар. — Небылец вытряхнул из рукава легкомысленную кафешную стол-плетенку и к ней два стула. Пальцы его забегали, перевивая тени разных миров. — Чувствуй себя как дома, сумрачный, и все такое.

О столешницу глухо стукнули бокалы. Цветные полосы закручивались спиралями, запахло свежей медуницей и ромом. Волька уселся и взял коктейль.

— Тени твои в перекрест, дремучий Вершитель! Натворил ты делишек, не расхлебать. — Небылец придвинулся почти вплотную.

— В смысле?

Никогда Вольке не удавалось разглядеть его так близко. Сердце испуганно трепыхнулось: половина лица у колдуна была женская, половина мужская. Или показалось?…

— Я все понимаю, — продолжал он, — высшие смыслы, предназначения Вселенной и прочая заумь. Но в дом-то девчонку зачем было тащить?

Бокал едва не выскользнул из ослабевших пальцев:

— А что? Нельзя разве?

— Тихо, тихо! Ты зря бычишься, сумрачный. Все путешественники рано или поздно узнают эту великую и ужасную тайну. Портал, которым прошла твоя подружка…

— …она мне не подружка!

— Твоя не-подружка, — согласился Небылец. — Кстати, что это у тебя?…

Спрятать перевязанную руку Волька не успел. Жилистая лапа Небыльца ухватила его за запястье. Ожог рвануло болью — чистой, ослепительной. Волька едва сдержался, чтобы не заорать.

— Душа ба, энергия ки и все такое… Бинт сними, загадочный и неповторимый, я все там вылечил. Это девчонка тебе такую радость сосватала?

Волька молчал, но ответа его собеседнику не требовалось:

— Она, больше некому. А это ведь только начало.

— Ты же сам говорил: путешественник открывает умения. Свою истинную суть.

— Мало ли что я говорил? Мудрости — они меняются со временем.

Небылец взлетел на спинку стула. Сплел ноги полулотосом.

— Суть, Волька, она разная. Я не стану говорить страшных слов, которые любят астрологи и колдуны — песок под ними в стекло! Но тебе надо беречься твоей гостьи. Сечешь? — он скорчил клоунскую гримасу. — В межмирье обитают опасные твари, и все такое.

— И что же мне делать?

— Порвать ее Харумони с твоим порталом.

— Ее что?

— Она питается твоей силой Зова. Пока она рядом, ты связан. Уведи ее подальше от двери. Я пошлю Двит Лира, он ее вернет.

— Куда вернет?

— Выпей, — перед носом Вольки появился еще один бокал. — И поторапливайся. Лишь в первый день эти твари уязвимы. Потом — хуже. Даже Двит не поможет, хоть он мастер из мастеров, и все такое. Хэй! Агара!

Волька едва успел отпрыгнуть. Закрутился смерч в траве, сожрал Небыльца и стол. Только бокал с сине-золотым коктейлем остался в руках. Волька постучал скрещенными пальцами о кроссовку, защищаясь от порчи.

Значит, сам Двит Лир? Чудеса!.. Он выпил коктейль, не чувствуя вкуса. Затем поставил бокал в траву и со всех ног припустил домой.

Рука больше не болела.

* * *

— Волька! Ты?!

Донья Аля выскочила навстречу — в огромной развевающейся рубахе, обвислых трениках. В глазах — радость и испуг одновременно:

— Доброе… утро…

Что это у нее за спиной, интересно?

— Волька… — Девчонка заискивающе смотрела в глаза. — Волчонок… Прости меня, пожалуйста! Я прибраться хотела… и вот…

В ее руке, поблескивая серебристыми изломами, чернел кусок металла. Впервые в жизни Волька видел, чтобы кто-то умудрился сломать сковородку, словно плитку шоколада.

— Ну-ка, ну-ка… — он потянулся к обломку. — Ого!

— Это очень плохо? Да?

— Я все равно ухожу. Какая разница?

Стены на кухне блестели. Пол сверкал. Посуда (правда, далеко не вся) отбрасывала на потолок гроздья кипучих солнечных зайчиков. В углу, заботливо прикрытое газеткой, стояло ведро с обломками кастрюль и гнутыми вилками.

Такого порядка квартира не знала бог знает сколько месяцев.

Волька вышел в комнату. Аля, конечно, постаралась, но от этого убожество квартиры стало лишь заметней. Потолок побелить надо. Окна в разводах. Батареи давно красить пора… Но зачем ему, путешественнику, заботиться о жилье?

— Ну… — промямлил Волька. — Спасибо, конечно… Только это…

Аля словно ждала чего-то. Не дождавшись, вздохнула, отошла в

сторону. Хорошо хоть за разбитую посуду ругать не будут…

— А знаешь что? — предложил Волька, чтобы скрыть неловкость. — Погода-то вон какая. Пойдем, я тебе город покажу. Тебе ведь здесь оставаться…

— Правда? Ой, здорово!

Аля подпрыгнула, захлопала в ладоши. Волька закусил губу. Не будет у нее никакого «потом»… Вообще ничего не будет. Так получилось, что Волька знал истинный титул Двит Лира. Не полагалось ему, но — знал. И от этого сердце дергало и тянуло злой болью. Такой, чтобы выть и головой о стену.

Ничего. Путешественник должен быть сильным. А еще — мудрым и всезнающим.

Как Небылец.

* * *

Вчера донья Аля не смогла бы уйти с этажа. Она не умела ходить по лестницам.

— Мы больше под землей… — пояснила она. — Волчонок, я же, пока убиралась, ни разу в окно не взглянула! Страшно.

Она подошла к перилам. Глянула вниз, потом бочком-бочком двинулась обратно. Веснушки резко проступили на ее лице. Волька едва успел подхватить легкое, почти невесомое тело.

— Я… я справлюсь, — прошептала она. — Я не трусиха!

После этих слов мысль о том, чтобы ехать на лифте, отпала сама собой. Закусив губу, зажмурившись, Аля спускалась по лестнице. Волька придерживал ее за локоть — боялся отпустить, но и поближе придвинуться не решался.

Вольку терзали сомнения. С одной стороны, за ночь в девчонке ничего не изменилось, но с другой… Вчера же она была такой дурнушкой! А сегодня?… Выспалась? Отдохнула? Смыла дорожную грязь?

— Все, — Аля открыла глаза. — Дальше я сама.

Волька шагнул в сторону, готовый в любой миг броситься, подхватить. Помощь не потребовалась. Уже к четвертому этажу гостья из Зимы бойко стучала каблуками по ступенькам.

— Вот и первое мое умение открылось, — обрадовалась она, когда подъезд остался позади. — А в книжках — по-другому. Там телепатия, волшебство…

— По лестницам ходить — тоже волшебство, — хрипло отозвался Волька.

Ему было тошно.

Продал девчонку. Где-то рядом бродит опасный Двит Лир, сумеречная душа. Вот сейчас как выпрыгнет… Интересно, как это — когда разрывают Харумони?… Пусть бы она просто исчезла. Растворилась в воздухе прядью тумана. Так… так спокойнее.

— Куда пойдем?

— Ну, не знаю… Одежду тебе купить.

— Здорово, — Аля оглядела себя и захихикала. — А то я, как пугало. Или нет, как путешественница по чужим мирам.

Она расправила полы рубашки и закружилась в дурашливом танце. Худенькая, невысокая — на полголовы ниже Вольки, — в чужой одежде она выглядела инопланетянкой. Проходившая мимо бабка что-то неодобрительно проворчала. Ладно, на то она и бабка.

* * *

В салоне Аля забыла все и вся. Носилась меж вешалок, разглядывая цветастые платья, кожанки, легкомысленные топики и шорты. Девушки-консультанты сперва пришли в ужас, потом оттаяли. И чем она их взяла? Может, это тоже дар, из тех, которые раскрываются в других мирах?

Волька маялся. Из-за какой-то дурацкой щепетильности он обошел вниманием очень важный вопрос. Ох, скандал будет… Мерзко. И дураком себя выставить — тоже радости мало.

Кто-то дернул его за рукав. Аля стояла, нагруженная ворохом тряпок, — румяная, счастливая:

— Волчонок, а сколько у тебя денег?

Вот он, этот вопрос. Вольку перекорежило от такой непосредственности. Хотя, с чего бы? Сам должен был сказать. Кроме того, путешественнику по мирам мелочность не пристала.

— Понимаешь… э-э… — Он раскрыл кошелек и беспомощно протянул донье Але. — У меня нынче…

— О, здорово! — Она вытащила три бумажки и выгребла мелочь. — Спасибо, Волчонок!

Горячие губы коснулись его щеки. Казалось бы, какая ерунда — девчонка поцеловала. Но вот ведь… Не ерунда, оказывается.

Аля сбросила добрую половину вешалок на руки консультантше, а с остальным шмыгнула в примерочную кабинку.

— Твоя подруга? — охранник приятельски подмигнул Вольке. — Симпатичная.

— Чего?…

— Живенькая такая, — развил тот свою мысль. — Бойконькая. И улыбка — без жабства. Не то что у этой, — покосился он в сторону снежной блондинки-кассирши. — Ты своей бабы держись, парень.

Затылок доски-кассирши одеревенел. Сказано все это было с умыслом. То ли охранник мстил, то ли бунтовал — бессмысленно и беспощадно.

Возилась донья Аля долго. Волька заскучал и принялся глазеть по сторонам. Витрины, плакаты… В одном из зеркал мелькнул рукав серой рубашки с кружевами, и скука с Вольки мигом слетела.

Откуда рубашка? Ох!.. Покупателей в зале: две крашеные бабки-авоськи, питбуль в синем пиджаке и припевочка-тинейджер с кольцом в носу и двумя в пупке. Чья же рубашка? Или сама по себе гуляет?

Волька насторожился. Небылец даром времени не теряет. Неужели Двит Лир? Волька скрестил пальцы и коснулся носа — думай, думай!

Заклятие подействовало. Мир словно вывернулся наизнанку, открывая свои тайны. Припевочка украдкой перевесила два платья на одну вешалку. Можно не сомневаться: заглянет через пару часов и хапнет — якобы для примерки. Бог с ней. Воровство не есть преступление по меркам путешественников. Может, она тоже из мира в мир гуляет, разве ее поймешь?…

А вот лишнее отражение — это серьезно.

Стараясь не маячить перед глазами охранника, Волька принялся осматривать зеркала. Обманное нашлось скоро — в закутке между плащами и женским бельем.

— Привет! — помахал рукой парень в серо-стальной рубашке. — Привел свою кралю?

— Ты почему с оружием?! — зашипел Волька.

Отражение опустило глаза:

— Театр… Он еще и спрашивает. А что мне с твоей девицей — целоваться?

Рубашка заколебалась, перетекла в синюю бархатную безрукавку. У Двит Лира вдруг оказались седые бакенбарды, в уголках глаз обозначилась старческая сеточка морщин. Лезвие же на поясе никуда не делось — уродливое, с оловянным блеском.

— Но Небылец обещал… только выхватить…

— Так и выхватим же!.. Проснется у себя дома, в постели. А эти все

— тут же забудут. Обещаю. Ну так где она?…

Волька молчал. Оловянное лезвие притягивало взгляд. Вот, значит, как… Вляпалась донья Аля. Все знают, когда и для чего Двит Лир вынимает меч из ножен.

Убийство — тоже не грех для путешественников. Сэр Макс, апостол библии эскапистов, убивал людей десятками. Плевками и пальцами, огнем и мечом… Каждый раз находя прекрасные философские оправдания, среди которых самое простое: «Так надо». Или еще проще: «Мне подсказало какое-то предчувствие».

— Ну так что? — осклабилось отражение. — В молчанку играть будем?

Волька попятился:

— Зачем она тебе? — Слова звучали беспомощно и жалко. — Какая тебе разница, попаду я в свое «там-не-здесь» или нет?

— Мне — никакой. Если ты, мозгляк, сдохнешь в канаве, я лишь обрадуюсь. Но мой господин дал слово. Понимаешь, что это значит?

Рука волшебника метнулась, как жабий язык. Двит схватил Вольку за грудки, подтянул к зеркалу. Футболка затрещала. Нос и щека больно уперлись в ледяную поверхность стекла.

— У вас нет колдунов. — Слова гудели колоколом, не давая собраться с мыслями. — У вас нет хороших воинов. Потому что ваши слова утоплены во лжи. Все у вас наполовину, все понарошку. У нас

— иначе. Давай показывай!

Ноги ослабли. Хана… «Нет, меня-то убивать он не станет». Небылец обещал отправить Вольку в другой мир.

В иной мир.

В Зиму.

Волька обреченно огляделся. Да ведь не помнит он, в какой кабинке Аля! Может, она уже переоделась? Взяла, ушла — и запросто. Чего он привязался-то?!

Девушка-консультант в сером костюмчике участливо наклонилась к нему:

— Простите… с вами все в порядке?

В лице — искреннее участие. За это все можно простить, даже дурацкую казенную фразу.

— Все хорошо.

Ой, врет. Ой, нехорошо все… Припевочка оказалась глупее, чем можно было ожидать. Схватила вешалку с двумя платьями — и в крайнюю кабинку. Еще одну заняла дамочка в бледно-зеленом пиджачке.

Невидимые пальцы передвинулись выше, легли на горло. Двит Лир не поймет. Для него нет разницы между женщинами. Опасную гостью должен указать именно Волька.

Пять лет. Пять лет он превращался в путешественника по мирам. Ломал сон, привыкая парить в тонкой грани между явью и забытьем. Собирал книги о предшественниках. Изнывал на скучной, беспросветной работе — чтобы понять, насколько бессмысленно все его существование.

Это не испытание. Настоящий выбор — он сейчас. На что ты пойдешь ради мечты? Чем пожертвуешь?

Волька вытер верхнюю губу. Из носа текло — как всегда, когда приходилось волноваться. «А может, она тоже… кого-нибудь… — мелькнула гаденькая мысль. — Она ведь путешественница».

— Быстрее, — шепнул Двит. Волька поднял глаза. В зеркальном потолке отражался он сам, а рядом стоял худенький мальчишка с оловянной саблей.

— Ага, сейчас…

Что делать? Кто подскажет?! Нога за ногу, словно на эшафот, он поплелся к кабинкам. Вот та, что с наивной маленькой воровкой. Вот здесь модница в зеленом. Чужая. Незнакомая. Всего-то — кивнуть незаметно, отойти в сторону.

И после этого его повсюду примут с распростертыми объятиями. Хоть в Ехо, хоть в Амбере. Мерзавцы повсюду в цене.

У Алиной кабинки шаг его замедлился. Отражение Двит Лира встрепенулось. Вот и все… Дело сделано, ничего не воротишь.

— Аля… — сипло выдохнул он. — Беги!

— Что?! — ледяная рука сжалась. — Предатель!

Клацнули зубы. Невидимый кулак прошел вскользь, едва зацепив скулу, но этого хватило. Волька мотал головой, не до конца веря в то, что бьют именно его. И кто?! Двит — невидимка!

Удар. Над головой крутнулся зеркальный потолок. Холодная рука убралась с горла, и тут же срезанные невидимым лезвием портьеры рухнули на пол. От женского визга заложило уши. Кричали все — снежногривая кассирша, полураздетые девицы в кабинках, консультантши.

— Ух, с-сука! — Болтливый охранник уже рвал из кобуры пистолет. Лира он не видел, зато прекрасно понимал, что вся эта катавасия как-то связана с Волькой. С хрустом разлетелась никелированная стойка. Еще и еще одна. Платья стаей тропических птиц разлетелись по залу.

— Чего ждешь? — Аля схватила Вольку за локоть, едва не оторвав руку. — Бежим!

— Ты?!.. Куда?… Я не могу…

Пол качался зыбкими волнами. Тошнота плескалась у самого горла, грозя вырваться наружу. Донья Аля пригнулась, перебросила Вольку через плечо и бросилась бежать.

* * *

Вырвало Вольку уже на улице. Он стоял, уцепившись за забор, а перед глазами плавали зеленые круги. Аля бережно придерживала его, не давая упасть.

— Пойдем, горе ты мое… Я тут фонтан видела. Умоешься.

— Ага…

Левая половина лица онемела и налилась огнем. Волька с трудом доковылял до фонтана и уселся на выщербленный мраморный парапет. На душе было гадко и тускло, как всегда бывает после драки. Струи скатывались по плечам веселых медных детишек, заставляя воду бурлить гроздьями серебристых пузырьков. Аля сосредоточенно обтирала ему лицо мокрым платком. Воняло ржавчиной и духами.

— Он сказал, что ты — из межмирья, — слова давались Вольке с трудом. — Что у тебя этот… Харумони…

— Он — это кто?

— Небылец…

Слово за слово Волька рассказал все. Исповедь принесла горькое облегчение, правда, не совсем такое, как он думал. Волька ждал, что Аля отвернется с презрением. Он ведь предал, не устоял… Но девчонка молчала.

— Знаешь, Волчонок, — наконец сказала она. — Небылец прав. Я действительно не дам тебе уйти. Я слишком хорошо знаю, зачем им это.

— Но тогда что же?… Ты…

Губы онемели. Сколько ненужных слов… Почему он не может сразу спросить нужное?

— Мне некуда возвращаться, Волчонок. Все двери ведут в Лето, а я пришла из Зимы. Когда-то я была такой же, как ты. Небылец, Двит Лир — у нас их называют ильсами. Ты должен знать. Детям о них рассказывают во всех мирах. Они крадут младенцев, любят танцевать, и время в их доме течет иначе, чем везде. Они обожают леса и чужие мучения.

Волька осторожно прикоснулся к распухшей щеке. Аля расправила горячий платок, вновь намочила его и приложила к синяку. Второй рукой она делала пассы, вытягивая боль.

— Н-не… — промычал он.

— Поможет. Только не сразу. Сразу ничего не бывает. Посмотри на свою руку.

Волька опустил глаза и охнул. Ожог, исцеленный Небыльцом, никуда не делся. Он так и краснел на коже болезненным пятном. Но его же не было! Не было!

— Ильсы не лгут. Они всегда говорят правду. Просто ты слышишь лишь то, что тебе нравится. Еще не поздно, Волчонок. Можешь отвести меня к зеркалу и позвать Лира. Если страшно, можешь отвернуться. А потом Небылец вновь откроет портал. И ты окажешься в мире своей мечты.

Волька сжал кулаки. Горло перехватило от обиды. Да за кого она его принимает?!

— Я не предатель!

— Тихо, тихо, — озорная улыбка скользнула по ее лицу. — Ты не предатель, Волчонок. Ты просто ребенок. — Девичья рука дотронулась до связки амулетов на его шее: — Что это у тебя?

— Это? Н-ну…

Вольке стало стыдно. Амулеты, счастливые монетки, сувенирчики на удачу. Каждый отвечает за что-то свое. А еще — волшебные слова, жесты-обереги. Никакое дело не начиналось без них. А зачастую ими же оно и заканчивалось.

— Так… На всякий случай…

— Ты с ними советуешься? Часто?

Он кивнул.

— Сними. Прошу тебя!

— Но зачем?

— Ну как ты не понимаешь?! Ты в хороводе ильсов. Помнишь легенду?… Если зачарованного удержать, обхватить руками, тогда не уведут. Но я не смогу удержать, пока ты в амулетах. — И Аля едва слышно добавила: — У меня ведь нет никого… кроме тебя…

Никого. Медленно, словно во сне, Волька потянулся к цепочкам. Рука его остановилась на полпути. «Вон ворота, — мысли помчались по привычному кругу. — Если первым выйдет мужчина, сниму. Если женщина, оставлю».

Выбежал ребенок неопределенного пола. За ним нога в ногу маршировали родители — длиннолицая шатенка в джинсовом костюме и лысоватый боровичок в очках.

— Сам выбери. Ну хоть раз в жизни! — в глазах Али блеснули слезы. — Пожалуйста!

Волька скрестил пальцы. Ничего. Последний раз…

Девчонка поднялась и, ссутулившись, пошла прочь. Белая с золотом блузка, загорелые ноги в разрезах тонкой юбки.

— Эй!.. Аля! — распухший язык не слушался. — Аля! Постой!..

Путешественница не обернулась.

Сквозь зелень деревьев сверкали зеркала витрин. В них прятался жестокий ребенок Двит Лир. За ними начиналось Лето.

Ты выбрал. Сам.

* * *

Во второй половине дня погода испортилась. Небо затянуло мусорным облачьем. Пронизывающий ветер швырял в лицо мокрую пыль.

«Если пройдет третий троллейбус, она жива».

Не шел никакой. Люди бежали, прячась от надвигающейся бури под дипломатами и белыми «стокмановскими» пакетами. Одуревший от горя и невыплаканных слез Волька плелся, не разбирая дороги.

«Если до Вантового моста не встречу ни одной маршрутки — она жива».

Как назло, из-за поворота вынырнула желтая коробка со знакомыми шашечками. Волька забормотал, вытягивая руку с расставленными «козой» пальцами:

— Не в счет! Не в счет! Я пальцы не скрестил!

На перекрестке остановился переполненный автобус. К дверям прислонилась девушка в бело-золотом. Волька рванулся вперед, но тут девушка обернулась.

Не Аля…

Волька выбрел на набережную. Спустился к воде, оскальзываясь на строительном мусоре. Тревожно закричали чайки, разлетаясь в стороны от непонятного бродяги. Ветер хлестнул по лицу мокрой плетью. На изгаженных ступенях Волька остановился — вода почти заливала кроссовки.

«Если река выйдет из берегов…»

Нестерпимо болела рука. И челюсть.

Волька нащупал на шее кольцо цепочки с тигровым глазом — защитник от злой энергетики. Крохотный замочек скрипнул, защемляя кожу. Волька подержал в ладони теплую металлическую змейку и выплеснул ее в реку.

Хватит защитников. Пора учиться самому сражаться за себя.

— О мудрый и сумрачный! — послышался веселый голос. — К тебе пришла пора прозрения?

По растрескавшейся бетонной плите прыгала одинокая чайка. Может быть, Джонатан Ливингстон. Может, просто безымянная птица.

Чайка встопорщила крылья и принялась расти, одновременно меняя форму.

— И что это такое? Асфальт под тобой в прах, я ведь предупреждал! — Небылец развел руками, осыпая себя сверкающей пылью. Татуировки на его лице вспыхнули синим и золотым. — Зря ты ее слушал, вселенский кошмар!

Волька помотал головой и потянул за шнурок. Закачалась над водой деревянная уродливая обезьяна — божок обаяния.

Некого больше очаровывать. Такой ценой…

Небылец провел пальцами над ожогом. Отдернуть руку Волька не успел. Из ладони ильса брызнули бенгальские огоньки, и боль ушла, впиталась в землю. Еще движение — и расщелкнулись обручи, сковавшие лицо.

— Даже этого она не сумела. А врала небось, что подарит тебе — тебя?

— Она не врала. Она рассказала про вас все…

— Да? И что же она рассказала, милый?

Проклятая магия! Волька вцепился пальцами в щеку. Хоть отголосок! Хоть каплю той боли, которая была только что! Синяк ведь никуда не денется…

— Дурачок. — Небылец завел руки за спину и отбил ирландскую чечетку. — Что она сказала тебе?

— Что вы… не врете…

— Это правда, глупый вселенский кошмар. Остальное — тоже правда. Пришла пора становиться мудрым. — Он обернулся к воде. — Истинные маги обходятся без этих дурацких побрякушек. — Он плюнул в сторону плывущей по воде обезьяны. — Хочешь настоящего могущества? Без дураков?

Свинцовая поверхность сбросила грязные барашки пены. Разорвала масляные пятна, проглотила грязные перья и клочки бумаги. Под тусклой поверхностью зажглись изумрудные искры. Река вскипела зеленью и перламутром — и загорелась всеми оттенками бирюзы.

— Что это?

— Зеленые воды Лета. Тысячи магов мечтали увидеть их. Они проводили кучу заумных ритуалов, пили кровь девственниц, и все такое. Ты стал мудрее и опытнее, мой милый вселенский кошмар. Ты видишь их без всей этой мистической мишуры.

— И что я теперь должен сделать?

— Один глоток. Там — настоящая жизнь. Там ты сможешь щелчком пальцев подчинить врага и расправиться с ним. Смотри!

Из реки выходили утопленники. В прогнивших пиджаках, обрывках платьев и тельняшек. За их спинами стоял человек в мантии с перламутровыми костями. Фигура его скрывалась в тумане, черты лица расплывались. Зато колпак выделялся ярким, сочным пятном. За спинами утопленников появились латники в шипастых доспехах, кольчатые чудовища.

— Попробуй! У вас здесь нет справедливости. Здесь все наполовину, понимаешь? В задницу любое могущество, какое найдется в этом выморочном мире. Думаешь, мы зря встретились? Нас притянуло друг к другу.

Волька принялся развязывать полосатую фенечку с иероглифом на сосновой бирке. Что она дарила ему? Удачу в деньгах, наверное…

Полосатый червячок сполз с запястья. На какой-то миг Вольке показалось, что Аля стоит за спиной. Легкое дыхание щекотало затылок. Теплые ладошки коснулись плеч.

«Если зачарованного удержать, обхватить руками…»

— Теперь я знаю, — амулет полетел в изумрудную кипень. Драгоценное сияние истаяло, оставляя после себя неприглядное месиво городской реки. Утопленники сползли в воду комками водорослей. — Я знаю, для чего вам наши мечты.

Он шагнул вперед, сдирая с шеи оставшиеся талисманы. Выворачивая карманы — чтоб ни камешка, ни единой счастливой монетки не осталось.

— Вы давно с нами соперничаете. Тысячелетиями. Только мы сильнее! Мы железо знаем!.. И разное другое…

— Так-так, милый. Продолжай.

— Эти все, что в книжках… Корвин, сэр Макс — они же дети. Вечные дети. Ребенок ничего не решает. Когда ему плохо, он ждет, что появится взрослый и все исправит. Даст новую игрушку… Или щелкнет пальцами, и все сразу хорошо станет. А чтоб подумать и самому сделать — так нет… По мирам мотаться — это вы тоже здорово придумали. Дети, когда испортят что-то, они же не убирают за собой. Просто идут в другое место. Где стены не изрисованы и окна пока целы. А вам хорошо. Потому что у вас и слово сильное, и власть. И когда все станут детьми, а миры с целыми стеклами кончатся — вот тут и настанет ваше время.

Небылец слушал, не перебивая. Когда горячечный поток Волькиных откровений иссяк, он усмехнулся:

— А ты, вселенский кошмар, сделался унылым сухарем. Что ж. Ты выбрал. Ешь свой выбор, дырку над тобой в небе! Кутайся в него!

Облик Небыльца стек в землю. Перед Волькой стоял Двит Лир — изменчивый ильс, перетекающий из одного тела в другое. Титановый клинок Лира прятался в деревянных ножнах. Волькино время еще не настало.

— Я снимаю с тебя свои чары, щенок. Поживи без моей власти. Агаррра!

Силуэт ильса высверкнуло белым. Пока Волька тер глаза, пытаясь содрать с сетчатки огнистый след, в небе зарокотал гром. Землю вспороло градом.

Куртку все-таки следовало взять.

* * *

Гроза бушевала над Ригой. Первая гроза в году. Еще две — и можно будет купаться… По тротуару, пошатываясь, брел человек. Он не пытался скрыться от рушащейся с небес непогоды. Град сек его плечи белыми искрами-щербинами.

Искр этот человек не видел. Проклятие короля ильсов не прошло даром. Для Вольки больше не существовало свечей кипарисов и барашков волн. Гром не ворчал, а стук сердца не напоминал барабан. Иллюзии и метафоры ушли из его жизни.

Рядом с Волькой притормозила машина. Дверца приоткрылась, высунулся мужичок в кожанке. Бородка и усы делали его похожим на скотч-терьера, но от Вольки это ускользнуло.

— Тебе куда, малахольный?! — слова потонули в раскатах грома. — Садись!

Волька покорно забрался в теплый салон.

— На Краску.

— Ну и славно. Правда, не совсем по пути, но в такую погоду довезу. Так и быть.

Кожаное сиденье противно скрипело под мокрыми джинсами. Под ногами набралась лужица воды.

— Эк ты паря… — бормотал водитель, энергично переключая передачи. — В маечке, нате вам!.. А вот не месяц май!.. Хотя именно май. Это все от фреону, говорят. Озоновая дыра гадит.

«Это от двери в Зиму», — хотел сказать Волька, но передумал. Вместо этого спросил:

— А скажите… Тучи — на что они похожи?

— Тучи? В смысле как это — похожи? Тучи — они тучи и есть.

«Да, — обреченно подумал Волька. — Они ведь всю жизнь так… И

ничего. Не жалуются. Неужели и я привыкну?»

Пока ехали, водитель вытряс из Вольки всю душу. Выспросил, где тот живет, чем занимается, учится ли. Сколько зарабатывает. Кто ему челюсть разбил. Есть ли девушка. Волька на вопросы отвечал невпопад, мыслями витая далеко.

«Дверь в Зиму открывается», — думал он. Показалось ли ему — там, на берегу реки?…

«У меня нет никого… кроме тебя…»

Что ты отдашь ради Лета?

Нет. Не так.

Ради чего ты пожертвуешь Летом?

* * *

Высадив Вольку на переезде, водитель укатил. Добрый человек. Почаще бы такие встречались. Волька устало поплелся вдоль железной дороги.

«Рельсы, — думал он. — Рельсы должны быть похожи на нити. И на лезвия ножей. На… на что же еще?…»

Не помогало. Проклятые железки не хотели становиться ни лезвиями, ни нитями. Только рельсами и ничем больше.

У дверей своего подъезда Волька остановился передохнуть. Привалился без сил к грязному стеклоблоку. Где-то вверху — его квартира. Чистая, убранная. Ледяная. Добро пожаловать в новый мир, Волька. Мир, где все приходится решать самому…

Зато никто не вынудит его убивать и предавать. Титул Двит Лира на языке ильсов красив и чарующ. А на человеческом звучит гнусновато. «Мастер, лучше всех знающий, чья жизнь бесполезна».

Волька закрыл глаза. Устал… Пора домой. Пусть этот проклятый день закончится наконец.

— Волчонок мой… Ты вернулся! — Теплая маленькая ручка коснулась его локтя. — А я без тебя не могу подняться по лестнице.

Волька дернулся, едва не сбив Алю с ног:

— Ты?!

Тяжелые капли на клеенчатом дождевике. Намокшая темная прядь выбивается из-под капюшона. И улыбка — та самая. С которой ильсам-эльфам ничего не поделать.

Какая она легкая!.. Черно-белый дождь, ранние фонари, нерасцветшая сирень — вымокший город закружился вокруг Вольки, сливаясь в сверкающие полосы.

— Отпусти, сумасшедший! Уронишь!

— Никогда! Теперь я тебя держать буду.

— А я — тебя! Ох, как же мне было плохо одной…

Волька поставил девушку на ступеньки:

— Только знаешь… Двит Лир… Он…

— Я знаю. Знаю, Волька. Когда вытягиваешь из круга, всегда так. Ты не плачь, хорошо?… Мужчины не плачут… А я… мне можно…

Горло перехватило.

— Пойдем… Я научу тебя подниматься.

Лампочек как всегда не хватало. Темные пролеты Аля преодолевала с закрытыми глазами, вытянув вперед руки. Один раз она споткнулась, но Волька оказался рядом. Подхватил, прижал к себе, вслушиваясь в оглушающее биение сердца.

— Волчонок мой. — Ласковые, нежные пальцы перебирали пряди Волькиных волос. — Неужели ты так и не понял? У Двит Лира нет власти над красками жизни. Иначе зачем бы ему вся эта катавасия с мирами?

Волька кивнул, закрывая глаза. Ничего… Главное — закрыть дверь в Зиму.

А Лето в наш мир мы принесем сами.

 

Юлий Буркин

Орёл + Решка = Судьба

Только он влез в ванну, только намылил шампунем голову, как в коридоре зазвонил телефон: бр-р-рын-н-нь, бр-р-рын-н-нь, бр-р-рын-н-нь…

Ну, ё-моё! Вот не раньше и не позже! Бр-р-рын-н-нь, бр-р-рын-н-нь!..

Достали! Не подойду и всё. Пусть думают, что меня нет. Бр-р-рын-н-нь, бр-р-рын-н-нь, бр-р-рын-н-нь! Нет, ну что за уроды? Ну, не подходит человек к телефону, значит, его нет, так ведь? Бр-р-рын-н-нь, бр-р-рын-н-нь, бр-р-рын-н-нь!!! Прямо-таки бр-р-рздынь!!!

Да ёлки-палки! Ну что за настырный народ! А вот фиг вам! Не вылезу!

Из-за всех этих переживаний Владик отвлекся от процесса, и мыльная вода угодила ему в глаз. Костеря все на свете, он зажмурился и, окунувшись, поспешно смыл пену с головы. Затем принялся промывать глаз, который отчаянно щипало. А телефон замолчал. Но это уже как-то не радовало.

Только перестало щипать, как в комнате сладкими серебряными бубенчиками запел мобильник. О-о!!! Ну почему я не взял его с собой? Чтобы не уронить в воду, все правильно.

Бим, бирим, бирим, бирим… Бим, бирим, бирим.

Нет, ну вообще-то и это тоже правильно: раз меня нет дома, значит, нужно звонить на сотовый. С другой стороны, если уж я и сотовый не беру, значит, бесполезно. А никаких срочных дел у меня быть не может. Учитывая, что в понедельник — на сборы…

Глаз чесался. Мобильник смолк. Уф.

— Ну, слава Богу, — сказал он вслух.

И тут же: бр-р-рын-н-нь, бр-р-рын-н-нь, бр-р-рын-н-нь! Снова!!!

Решив не спорить с судьбой и уже догадываясь, кто это может быть, Владик вылез из ванны и, оставляя на линолеуме следы-лужицы, прошлепал к столику. — Да?!

— Привет.

Так и есть — Вовик. Они знакомы со школы, и тот всегда обращался с Владиком бесцеремонно и покровительственно. С какой стати — непонятно.

— Здорово. Чего тебе? — едва сдерживаясь, отозвался Владик. Ручеек из-под его ног полз обратно к ванной.

— Почему не подходишь?

Блин! Еще и претензии…

— Говори быстрее, я спешу!

Не объяснять же, что ему мокро и холодно.

— Куда?

— Обратно в ванну!

— А-а… Ладно. Слушай, Владик, я тут какую-то хезу на даче нашел. То ли ёжик, то ли крот, то ли еще кто. Давай я к тебе принесу, ты же у нас не только маразмат, но и ботаник.

Вот свинья. Ведь прекрасно знает это слово — «нумизмат». И что ботаник вовсе не зоолог.

— Иди ты к черту со своей хезой!

— Ты до скольки дома будешь?

— Считай, что меня уже нет.

— А вытереться?

— Пошел ты!

Владик бросил трубку и прошлепал обратно в ванную. А через полчаса, когда он уже оделся, позвонили в дверь. На пороге стоял Вовик, держа в руке куполообразную металлическую клетку для птиц, а в ней, с любопытством пялясь на Владика и хлопая глазами, сидела она — Хеза.

Привычку разговаривать с самим собой Владик приобрел уже давно. Во-первых, дома ему разговаривать было больше не с кем; во-вторых, произносимые вслух мысли как-то конкретизировались и становились основательнее. И наконец, говорить то, что думаешь, можно только себе, — так считал Владик.

Но теперь у него появился собеседник. И собеседник идеальный. Сидя на выстланном газетой дне клетки, Хеза слушала его внимательно, с неподдельным интересом, неотрывно глядя на него своими огромными умными глазами. И он точно знал, что его слова не будут кому-то переданы.

— Вот они — люди, Хеза, — сказал Владик, усаживаясь за стол, на котором теперь стояла клетка, и кладя перед собой стопку томов Брема. — Козлы и сволочи. Ну зачем он тебя поймал, если ты ему не нужна? Допустим, из спортивного азарта. Ладно, поймал, убедился, что может поймать, ну и отпустил бы с Богом. Нет, тащит зверя в город. И не знает, кому бы его там сплавить… Извини, что я в третьем лице…

Бормоча, Владик перелистывал том, рассматривал картинки и то и дело поглядывал на Хезу, сравнивая.

— Да кто ж ты такая-то? Броненосцы у нас вроде не водятся. Да и морда у тебя другая… Нет, я, главное, говорю: «Куда я ее дену, я ж в понедельник на сборы уезжаю!». А он: «Не возьмешь, выпущу в скверике». Урод моральный. Я говорю: «Отвези обратно», а он: «Я на дачу только через неделю…».

Владик отложил просмотренный том в сторону, рядом с клеткой, и взял в руки следующий.

— Здрас-сте! А это здесь откуда?

Он раскрыл книгу. Это был вовсе не справочник, а кляссер с монетами. Формат такой же, вот он нечаянно и прихватил его. Таких альбомов у него было пять, и в них помещалась пусть и не самая обширная в мире, но горячо любимая коллекция, сжиравшая почти половину его заработка. Владик открыл кляссер и полюбовался на стройные ряды монет, пробормотав: «Там царь Кощей над златом чахнет…».

Впрочем, злата тут нет. Зато Русью пахнет отчетливо. Это был советский раздел коллекции. Монетки наполовину высовывались из прозрачных кармашков; Владик потрогал одну из них и улыбнулся. Десять копеек 1946 года, в гербе которой вместо одиннадцати лент — семь. Ох, и досталось же кому-то за этот брак. Учитывая политическую ситуацию того времени, можно почти уверенно сказать, что этот кто-то был расстрелян… Владику десярик обошелся в триста пятьдесят баксов.

— Вот так-то, Хеза, — сказал он. — Была бы денежка правильная, красная цена ей — сто рублей. А такая, с дефектом — нумизматическая редкость! Или вот, — он осторожно вынул другую. — Видишь? Рубль сувенирный, посвященный великому композитору Прокофьеву. Делали форму, чеканили — на века. И ухитрились, бараны, перепутать даты жизни. Он умер в пятьдесят третьем, а тут, видишь, пятьдесят второй… В результате — вынь да положь четыреста зеленых. Пока эта у меня — самая дорогая…

Владик вставил рубль обратно в кармашек и положил раскрытый кляссер на уже просмотренный том Брема.

— Вот и ты у нас — зоологическая редкость. То ли ёж-мутант, то ли гибрид жабы и черепахи… — Владик усмехнулся. — Главное, я и правда не знаю, куда тебя деть, пока буду на этих треклятых сборах. На соседнюю кафедру — к зоологам?… И не жрешь ты ничего… А как мне не хочется на эти сборы, знала бы ты! Что я — мальчик: с автоматиком по плацу бегать… И на день рождения не попадаю. А что делать?

Внезапно Хеза чуть приоткрыла свой безгубый щелевидный рот, и из него со скоростью смазанной маслом молнии выскочил длинный-предлинный язык. Он коснулся «Прокофьева», тут же втянулся обратно, и монетка исчезла во рту Хезы. Та прикрыла глаза, откровенно сглотнула, и ее странная мордочка на миг приняла мечтательно-счастливое выражение. Затем глаза открылись, и Хеза стала такой же, как была.

— Эй-эй! — закричал Владик, вскакивая. — Ты чего?! Ну-ка положи на место!

Но он прекрасно понимал, что крики его бесполезны. Это, во-первых. А во-вторых, Хеза сейчас увеличила собственную ценность с нуля до четырех сотен баксов, и судьба ему ковыряться в ее помёте. Так что какие сборы?!

— Только не надо мне говорить, что ты питаешься железом! — сердито сказал Владик, поспешно закрывая и убирая кляссер на полку — от греха подальше.

Ему приснился неприятный сон. Как будто он (не он нынешний, а он — испуганный мальчик) живет с мамой в доме у каких-то очень несимпатичных людей. Это толстая супружеская пара с ехидной дочерью одного с ним возраста, и самое противное в них то, что они недолюбливают его рыжего, полосатого кота, которого сам он обожает.

Однажды кот исчез. Его нет уже несколько дней. И вдруг Владик замечает, что вся хозяйская семейка, победно на них с мамой поглядывая, щеголяет в рыжих, полосатых штанишках. Возмущению Влади-ка нет предела, и он решает отомстить. Хотя бы подлой девчонке. Как-то вечером он подпиливает перекладину у стоящих в саду качелей и зовет туда ее. Качели ломаются как раз в тот момент, когда они взлетели к самому небу. Девчонка разбивается, а он отшибает себе ноги, но, боясь наказания, ковыляет из сада прочь.

И вот он бредет по ночному городу. Он не знает, куда идти, ноги ноют, ему страшно, одиноко, и он остро ощущает приближающуюся беду. В очередной раз он сворачивает за угол и останавливается как вкопанный, не в силах двинуться дальше. Он не сразу понимает, что его так напугало, но потом, чуть повернув голову вправо, видит чьи-то глаза. Они пристально смотрят на него из подвального окна ближайшего дома.

Владик чувствует, как мурашки волной прокатываются по его телу от затылка до щиколоток. Дыхание задерживается: серый, заполненный ночными тенями воздух становится плотным, почти твердым. Дышать им нельзя. Как бы ему этого ни хотелось, но он не может сделать ни единого движения вперед или назад. И он задыхается, задыхается!..

Сделав усилие, Владик все-таки втянул в себя глоток воздуха. Вдох получился хриплый, сдавленный, и он проснулся от этого звука. И почувствовал неизъяснимое блаженство от осознания того, что все это было только сном. Он открыл глаза… И чуть было не закричал: из темноты на него смотрели два больших желтых глаза.

Хеза! Вот это кто. Сердце в груди Владика билось бешено.

— Ну, ты даешь, — сказал он вслух, садясь на кровати и надеясь звуком собственного голоса отогнать страх. Но голос был каким-то чужим. Владик включил ночник. Глаза у Хезы сразу потускнели, и ничего угрожающего в ней не осталось. — Да-а… — протянул он. — Ужас. Просто «Ночной Дозор» какой-то.

Сходив в туалет, Владик вернулся в спальню и решительно подошел к столу.

— Ты уж меня прости, — сказал он, накрывая клетку полотенцем. — И вообще. Спать пора.

Он снова лег и погасил свет. Но мысль о «Ночном Дозоре» вызвала цепочку ассоциаций: Меньшов — вампиры, вампиры — кровь, кровь — банка… Что-то в этом было не страшное, а наоборот — важное и полезное. Банка с кровью. Банк крови… Доноры!

Вот! Где-то он слышал или читал, что доноров именно сейчас освобождают от сборов офицеров запаса. Вроде бы министерство здравоохранения заключило экстренный договор с министерством обороны. В связи с каким-то терактом. Надо позвонить… Нет, надо сперва кровь сдать, а потом уже звонить.

…Как ни удивительно, все оказалось именно так. На работе его сегодня не ждали, но и в военкомат он не пошел, а двинулся вместо этого на станцию переливания крови. А потом, уже оттуда, позвонил. Сначала дежурный на том конце провода говорил с ним возмущенно, потом — безразлично.

Возмущенно: «Товарищ лейтенант, где вы находитесь?! Ваша команда уже давно здесь и готовится к отправке… Мы вышлем за вами дежурную машину…». А потом: «Ах, вот как? Да. Только справку завезите. Пожалуйста, завезите её сегодня, нам для отчетности…».

Домой Владик примчался в самом радостном настроении, а когда обнаружил, что тарелочка в клетке Хезы пуста, развеселился окончательно. Теперь известно, что она, как минимум, жрет овсянку, а значит, можно не носить ее специалистам.

— Молодец! — похвалил он животное. — Ешь, значит, выдаешь обратно. За что большое тебе человеческое спасибо. От «Прокофьева» и от меня лично. Так… — это он разговаривал уже с собой. — Но ведь то, что я остался дома, открывает передо мной невиданные горизонты. Сегодня у Алёны день рождения. Правда, она меня не приглашала, но ведь это потому, что знала: меня не будет в городе…

Во всяком случае, ему хотелось в это верить. Хотелось верить, что ее: «А жалко…» — было искренним. Он знал, в какой кабак идет сегодня чуть ли не весь отдел, но, наверное, будет правильнее позвонить и предупредить. Мало ли что: может, там число мест ограничено… Да нет, чепуха. Что ему — места не найдут? Но народ сдавал деньги, и там уже, наверное, заказано на определенное количество гостей… Тоже ерунда. На месте разберусь и расплачусь.

— Но так невежливо! — сказал он вслух. — Предупреждать надо.

«Но тогда не получится сюрприз», — возразил он себе мысленно.

А он кому-то нужен — сюрприз?…

Звонить или не звонить? Владик пошарил в кармане в поисках монетки, чтобы кинуть ее на «орел-решку». Монеты не нашлось. Владик снял с полки все тот же кляссер и вынул из него трешник пятьдесят седьмого года. Не слишком дорогой. Баксов за десять. «Орел — звонить», — загадал Владик. Опасливо глянув на Хезу, он торжественно произнёс:

— Звонить или не звонить! — и подкинул монетку щелчком большого пальца.

Трешник, быстро кувыркаясь, подлетел к потолку и вернулся в ладонь. Владик разжал кулак. Решка.

Отлично! Никаких звонков. Заявиться, как снег на голову! Да, но хорошо это будет только при условии, что она…

— При условии, что она, — сказал Владик для храбрости вслух, — что она меня…

Да ну… С каких щей? Все время, сколько они знакомы, Алёна недвусмысленно демонстрирует полное к нему безразличие.

«Именно, что «демонстрирует»… — сказал ему внутренний голос. — А раз демонстрирует, значит…»

Механически, не сообразив еще, что делает, Владик вновь щелкнул большим пальцем, трехкопеечник взлетел к потолку, и тогда он торопливо пробормотал:

— Любит — не любит?!

Но вот беда: на этот раз монетка взлетела не ровно, а как-то наискосок, и падала она теперь не обратно ему в руку, а куда-то в сторону стола… Он дернулся, чтобы поймать ее, но в этот миг Хеза с непроницаемым выражением морды метнула свой неимоверной длины язык в сторону денежки и на лету поймала ее.

Чмок! И нету.

— Ну, ты даешь! — только и сказал, ошалело гладя на зверя, Владик.

Впрочем, может, так-то оно и лучше. А то выпала бы снова решка… Ладно. Решено. Иду без предупреждения. Но с огромным-преогромным букетом. Он глянул на часы: 19.05. Он даже не опаздывает.

Владик открыл глаза. Утро. Часы на стене показывают половину девятого. Он повернул голову, увидел разметавшиеся по подушке светлые волосы и сразу все вспомнил.

Невероятно! Стоило ему явиться в ресторан, как все решилось. В том, что Алёна неравнодушна к нему, не было никакого сомнения. Увидев его, она воскликнула: «Ангел мой полосатый, я знала, что ты придёшь!» — и зарылась лицом в цветы… А с чего это она знала, если он предупредил, что уезжает?

Потом, когда они танцевали под крис-де-бурговскую «Леди ин ред», она лепетала:

— Честное слово, я почувствовала. Я о тебе и думать не думала, но, как сейчас помню, было ровно семь, я как раз на часы посмотрела, когда меня вдруг пронзило: «Неужели Владика не будет?! А ведь мне нужен только он!». И сразу поняла: нет, ты обязательно, обязательно придешь, ведь ты же любишь меня. Как я… Но почему я раньше этого не понимала? Ты со своими дурацкими монетами выглядел таким занудой…

Там, в ресторане, ему не казалось все это странным, ведь это было как раз то, чего он хотел, а выпитое шампанское делало вероятной любую радость… Но сейчас, на фоне легкого похмелья (ох, и хорошие же мы вчера явились!), его скептичная натура взяла верх.

«Она подумала о том, что любит меня, ровно в семь. А со мной в это время тоже случилось что-то необычное. Что? Я был еще дома… Вспомнил! Именно в это время Хеза сожрала трешник пятьдесят седьмого… И что с того? Как эти события могут быть связаны друг с другом?»

Владик посмотрел на стол, но клетки там не было. Точно! Он вспомнил, что, когда они вошли, Алёна сразу помчалась в туалет, потом в ванную, а он зашел в комнату, увидел Хезу и унес ее от греха подальше на кухню. Зачем детей пугать…

Он осторожно поднялся с постели, сунул ноги в тапочки и, тихонько бормоча: «Не мышонка, не лягушку, а неведому зверушку…», прошел на кухню. Хеза чесала задней лапкой за ухом. Владик уселся перед ней на табуретку и спросил:

— Ну и как ты мне все это объяснишь?

Хеза промолчала, но чесаться перестала.

— О'кей, о'кей, — сказал Владик. — Никак ты мне это не объяснишь. Ладно…

Тут он заметил, что на дне клетки лежит несколько черных колбасок.

— Ага! Умница!

Через специальную щель он осторожно вытянул дно клетки и, вооружившись ножиком, размазал какашки по газете. Никаких признаков монет в них не обнаружилось.

— Полностью усвоились? — риторически спросил Владик, затем скомкал газету, сунул ее в мусорку, постелил новую и вернул дно на место.

— Ой! Кто это?! — услышал он за спиной голос Алёны и вздрогнул от, неожиданности.

— Это Хеза, — сообщил Владик, обернувшись. — Зверь, приносящий счастье.

Она стояла в дверном проеме, прислонясь к косяку и держа в руке бокал шампанского. Она была одета в его рубашку, и, глядя на линии ее фигуры под легкой материей, на ее сложенные крест-накрест тонкие ноги, Владик подумал, что ничего красивее он не видел в жизни.

— А как она это делает? — спросила Алёна и присела перед клеткой на корточки.

— Она выполняет желания, — объяснил Владик, сам уже не понимая, шутит он или говорит серьезно. — Нужно загадать желание и скормить ей монетку. И желание сбудется.

— Да? Она ест деньги? А у меня как раз появилось одно желание. Мне сейчас приснилось, как будто бы мы с тобой путешествуем по всему миру…

— Погоди, — сказал Владик. Он сорвался в комнату и принес оттуда австралийский доллар семьдесят первого года. Редких зарубежных монет у него в коллекции не было, он считал себя коллекционером отечественных дензнаков. Но для такого случая явно требовалось что-то заморское.

Положив монетку на стол рядом с клеткой, Владик объявил:

— Хотим в кругосветное путешествие!

Хеза помялась с ноги на ногу, с сомнением посмотрела сперва на него, потом на Алёну… Затем явственно вздохнула… Вж-жик!

— Ой! — расплескивая шампанское, подскочила Алёна. — Съела! — Она перевела огромные глаза на Владика. — И что теперь? Почему мы никуда не едем?

— Ну, подожди, — пожал плечами тот. — Не сразу…

— Надо подождать, пока переварится? — усмехнулась Алёна. — А ты, оказывается, еще и фантазёр. Только зря ты животное мучаешь, лучше бы зерна какого-нибудь дал. А свою неуемную фантазию показал бы мне в другом месте…

Они вернулись в спальню, они любили друг друга, а потом снова задремали. И только проснувшись в это утро во второй раз, Алёна вспомнила о билете «Тур-лотереи», который подарил ей прижимистый шеф.

Но больше, кроме еще одного раза, Хеза деньги не жрала, отказывалась. Вместо денег она активно и регулярно поглощала крупы, овощи и корнеплоды. В экзотических странах не чуралась и соответствующей пищи.

Как то: в Полинезии трескала, только шум стоял, бататы. В Новой Зеландии полюбила кокосы. А в Замбии вдруг набросилась на саранчу. Такая здоровенная жирная саранча. Аборигены ее сушат, перемалывают и пекут лепешки. А Хеза и сырьем не брезговала.

Надо отметить, что какала она при этом не менее активно и регулярно, и Владик всегда терпеливо проверял продукты ее жизнедеятельности на наличие монет. Но те пропали бесследно — то ли и впрямь усвоились, то ли отложились в каком-то специальном аппендиксе ее кишечника. «Смотри у меня, — приговаривал Владик, — знаешь, что люди с копилками делают?…»

Время в кругосветном путешествии летело стрелой. Пляжи Анталии и развалины Рима, массаж по-тайски и красоты Тадж-Махала… Они чувствовали себя влюбленными, счастливыми и потрясающе свободными. Самой крупной единицей багажа у них с Алёной была как раз клетка с Хезой. И каждый вечер Владик находил хотя бы минут десять, чтобы посидеть рядом с ней, разложив вокруг клетки монеты — коллекционные русские и всяческие зарубежные.

— Хотелось бы мне — очень хотелось бы! — стать миллиардером, — сообщал он как бы между прочим, как бы разговаривая сам с собой, и искоса наблюдал за Хезой. Та сидела, не шелохнувшись. Денежки не ела. И у Владика их не прибавлялось тоже.

— А еще, — говорил он тогда, — еще, в принципе, неплохо было бы стать премьер-министром. Хотя бы Российской Федерации. На худой конец.

Хоть бы хны. Никакой реакции. Никаких предпосылок к назначению на названную должность в атмосфере не брезжило.

— Неплохая у меня квартира, — говорил Владик, резко снижая планку, — но пять комнат было бы лучше…

Само собой, находясь в каюте океанского лайнера, он не мог узнать доподлинно, не изменились ли вдруг на суше его жилищные условия. Но по тому, что, внимательно его выслушав, Хеза принялась грызть морковку, Владик понял: нет, не изменились.

Алёна над его стараниями посмеивалась и не сердилась. В конце концов, даже если этот странный зверек и не волшебный, все равно в их судьбе он сыграл определенную роль. И вообще, она, по-видимому, считала всё это придуманной Владиком сказкой и находила её забавной и романтичной.

А он ломал голову. В чем же дело? Может, в неправильной формулировке заданий? Но он пробовал и так, и этак… Или в недостаточной искренности желаний? Но он и вправду ОЧЕНЬ хотел разбогатеть. Или в самой теме желаний? Но, как ни старался, он не находил ничего общего во всех предыдущих чудесах. Сборы, Алёна, «кругосветка» — какая здесь связь?

Что же касается того единственного случая, когда во время путешествия Хеза монетку все-таки сожрала, то это вышло как-то смазанно. Чистоту эксперимента невозможно было проверить. Когда в очередной раз Владик колдовал над клеткой, намекая на то, что «ауди-ТТ», вообще-то, нехилая тачка, Алёна, перекатившись на кровати с боку на бок, заявила:

— Ты у нее ребенка нам попроси. Дочку.

Владик и поперхнуться не успел. Сожрала Хеза деньгу. И, что обидно, расслабившись, он не побоялся выложить в этот раз довольно дорогие монетки, так что слямзила она «Ломоносовский рубль» 1986 года, второй по ценности экземпляр его коллекции.

Ожидаемые на Антильских островах месячные у Алёны не грянули. Но, собственно, они особенно и не предохранялись, так что чудо ли это? Ну, разве что в той степени, в какой чудом является всякое зачатие.

…Ночь. Зима. Владик сидит перед клеткой. Вокруг — монеты. Но вот на кухне сначала появляется живот, а потом уже и сама Алёна.

— Эй, — говорит она. — Может, хватит? Может, ты лучше снова на работу устроишься?

— Да какая работа?! — сердится тот. — Опять в институт? На копейки? Как ты не поймешь, если у меня еще хоть раз получится, у нас столько всего будет, сколько нам за всю жизнь не заработать!

— Что получится, ангел ты мой полосатый? Что может получиться? — качает головой Алёна. — Ты взрослый мужчина, а поверил в собственную глупую сказку.

— Да нет, Алёна, брось. Ты же сама знаешь, что это правда… И мне кажется, я кое-что нащупал. Просто Хеза очень избирательна.

— Мне кажется другое. Мне кажется, что мы похожи на семейку сумасшедших…

— Ну посуди сама: сначала она выполняла все подряд, чтобы я догадался о ее способностях. А потом — только то, что считала нужным.

— Зачем?

— Какой-то есть у нее резон. Не думаю, что она делает это для нас. Скорее всего, от нас она хочет чего-то добиться для себя.

— Так. Хорошо, сам напросился… Ты не поехал на сборы. Но ведь ты сам вспомнил о том, что доноров не берут, сам! Я в тебя влюбилась. Я, понимаешь, я?! Лотерейный билет мне шеф подарил еще до того, как Хеза съела монету. Я залетела, это что — чудо из чудес?… Пока это было похоже на игру, я тебе подыгрывала, но сейчас это больше похоже на психическое расстройство. А я не хочу, чтобы у моего ребенка был сумасшедший отец.

— О'кей, о'кей, — покивал Владик. — Иди спать. Тебе сейчас надо высыпаться. Я скоро буду.

Оставшись с Хезой наедине, он потер лоб.

— Не понимаю, не понимаю… Значит, давай так… Снова ищем связь. Я не еду на сборы, Алёна в меня влюбляется, мы плывем с ней по морям и океанам, и она беременеет… И что? Что это всё значит?… Нет. Я ищу не там.

Владик встал и прошелся по кухне туда-обратно.

— Может, масштабности не хватает? — спросил он Хезу. — Так я уже и в космос просился… Впрочем, что для тебя космос?… Ты монетки любишь, старинные монетки… Я тоже их люблю, а ты их жрешь у меня… А теперь еще и не жрешь…

Стоп! Вот она — и масштабность, и шанс возместить ущерб, нанесенный коллекции. Владик вновь уселся перед клеткой:

— Вот что, Хеза, милая ты моя. Хочу я константиновский рубль.

Его чеканили в 1825-м, когда скончался Александр I и на трон должен был взойти его брат Константин. Но тот отрекся от престола в пользу брата Николая… Однако несколько пробных экземпляров с профилем никогда не царившего на Руси Константина I на монетном дворе изготовить успели. И потом очень боялись, что сие деяние примут за государственную измену, ведь именно защита наследных прав Константина стала формальным поводом для выступления декабристов. А их, между прочим, повесили…

Сейчас стоимость константиновского рубля оценивается в сумму около миллиона долларов, а то, где находится и тщательно охраняется каждый экземпляр, известно абсолютно точно.

Хеза подняла голову и посмотрела Владику в глаза.

— Хочу константиновский рубль! — повторил он и почувствовал, как сильно он жаждет его. До дрожи. Внезапно в голове мелькнуло: «А перед ней — разбитое корыто…». И тут же он понял: его желание опасно. Исполнение его требует слишком серьезной трансформации реальности. А Хеза вообще не исполняет желаний, она лишь чуть смещает вероятность в нужную сторону. Нужную для… Однако ни додумать мысль, ни отменить свою глупую затею он уже не успел. Что-то треснуло…

…Бр-р-рын-н-нь, бр-р-рын-н-нь, бр-р-рын-н-нь!

Владик вылез из ванны и прошлепал к телефону.

— Да?!

— Привет.

Так и есть — Вовик.

— Здорово. Чего тебе? — сердито отозвался Владик. Ручеек из-под его ног полз обратно к ванной.

— Почему не подходишь?

— Говори быстрее, я спешу!

— Куда?

— Обратно в ванну!

— А-а. Ладно. Слушай, Владик, я тут какую-то хезу на даче нашел. То ли ёжик, то ли крот, то ли еще кто. Давай я к тебе ее принесу, ты же у нас не только маразмат, но и ботаник.

— Пошел ты к черту со своей хезой, — твердо сказал Владик. — Я завтра на сборы уезжаю. Повестка у меня.

Сердито бросив трубку, он поплелся обратно в ванную. «Ни денег, ни семьи, ни работы нормальной… Видно, судьба мне наступать на все встречные грабли. Не судьба, а именно, что хеза какая-то, — думал он. — Одна радость — моя коллекция».

Погружаясь обратно в воду, он поймал себя на самоуничижительной мысли: «А может, я сам виноват? Может, я чего-то не оценил, не понял, мимо чего-то прошел?…».

— Да нет, — сказал он вслух, — уж я бы свой шанс не проворонил…

И вдруг ему почудилось, что кто-то смотрит на него. Большими, внимательными, но невидимыми глазами.

Теперь ему часто будет чудиться это.