С Яношем Кадаром я впервые познакомился весной 1955 года, когда он приехал в Москву во главе венгерской делегации по обмену опытом партийной работы, Первая поездка намечалась в Донбасс. Среди наших гостей царило радостное настроение, так как их большинство составляла партийная молодежь, только что освобожденная из тюрем. Это было новое поколение будущих руководителей страны. Яноша Кадара освободили 22 июля 1954 года. После освобождения он стал секретарем райкома партии XIII промышленного района Будапешта «Андьялфёльд» (Angyalfold — Ангельская земля).

Я заметил, что среди членов делегации он пользовался каким-то особенным авторитетом, к нему относились безгранично тепло и постоянно, но ненавязчиво о нем заботились.

Мне он сразу приглянулся: широкоплечий, с большими светлыми глазами, в которых таилась неуловимая улыбка. Лицо с ямочками на щеках, каким-то чудом сохранившимися у него после стольких лет мучений в его драматической жизни революционера-подпольщика при фашизме Хорти, после напряженной партийно-государственной работы в послевоенной Венгрии, тюремных мытарств при режиме Ракоши, которых хватило бы на нескольких человек. Правда, когда я встретился с Кадаром через 12 лет в 1967 году, проездом в Югославию через Будапешт с туристической группой, перешли эти ямочки в отметины постоянно напряженной жизни, стали глубокими бороздками-морщинами.

Я всегда буду помнить его улыбку, располагающую к себе, причем не дежурную и не ко всем, а по отношению к понравившимся людям. Переживший много драматических ситуаций, обманов и разочарований, он как-то интуитивно чувствовал неискренних людей, льстивших, желающих понравиться ему из-за выгоды. Тогда он сразу (и я это наблюдал) становился сухим, отрешенным, а взгляд его устремлялся куда-то мимо собеседника. Эта интуиция, мне казалось, выработалась у него в период подпольной работы, которая всегда велась на острие ножа и когда малейшие ошибки и промахи в ней не прощались.

Когда мы с Кадаром познакомились поближе, он мне говорил о верных людях: вот этот хороший человек, на него можно всецело положиться, а вот с этим надо быть осторожнее, что-то в нем не внушает доверия, нет искренности… А этот наверняка от вашего КГБ прикреплен, не говорите при нем лишнего, неправильно истолкует — и у вас будут неприятности.

Я однажды спросил Кадара, как это он так быстро распознает людей — будто на сортировочной веялке отделяет зерна от плевел. Усмехнувшись, Кадар ответил:

— Пожили бы как я — научились бы. Но врагу не пожелаю быть знатоком в этом «полицейском» деле — кровью пишется эта наука, хотя называется безобидно: политическое чутье. Я вот сразу понял, что вы не из органов КГБ, ничего лишнего ни у меня, ни у других членов делегации не спрашиваете. Живой интерес проявляете только к самой стране, ее жизни, культуре, интерес искренен, так как знаете язык. Чувствуется, хотите иметь более глубокое представление о Венгрии.

— Вы угадали, — подтвердил я, — я не из КГБ, я из трудовиков партаппарата, «партийный проли», как вы таких называете. И цель моя — хорошие дружеские отношения между нашими людьми и странами.

Кадар, пострадавший от советских и венгерских сотрудников КГБ, как мне казалось, несмотря ни на что не таил зла к службе безопасности, он просто хорошо знал эту структуру, необходимую для любого государства. Делил их работников на настоящих чекистов, честно защищающих от врагов свой народ, и карьеристов, морально растленных палачей, упивавшихся своей безнаказанной властью, одинаково вредных для честных как советских, так и венгерских людей.

Характер бесед Яноша Кадара с трудовым советским людом обычно отличался неподдельной заинтересованностью. Как я замечал, она велась на равных. Причем когда разговор касался самой сути дела, Кадар допытывался до мелочей, а если партнер по беседе был рабочим или мастером, то интересовался методами и приемами труда. Если разговор проходил у какого-то станка или агрегата, то Кадар просил показать, как это делается, как изготавливаются детали, ведь Кадар в прошлом был механиком, поэтому с интересом рассматривал инструменты и приспособления. «Свой мужик!» — слышал я зачастую от рабочих после такой беседы.

Поэтому протокол пребывания делегации, особенно если это касалось всяких заседательских процедур или застолий, из-за таких длительных неформальных общений главы делегации с людьми иногда нарушался.

Кадар любил встречаться с простыми углекопами Донбасса: его интерес к ним был неподделен, и это вызывало взаимную любознательность. Люди видели в нем человека, заинтересованного в общении не для «официальной галочки», не начальственную личность, снисходящую к ним для показа, чтобы продемонстрировать, что она желает «узнать больше о жизни народа», и особенно проявляющую свою активность, как я замечал, если рядом были журналисты, кино- и фотокорреспонденты.

Как я наблюдал впоследствии, когда работал в Венгрии, не менее тепло и просто Кадар также разговаривал с венгерскими людьми во время выступлений в больших залах в Будапеште, на митингах на стадионах, где мне приходилось с ним бывать после октября 1956 года. Нередко при тысячных аудиториях к нему кто-то из слушателей запросто обращался: «Слушай, Янош, скажи-ка мне!..»

Не получалось в Донбассе интересного разговора у Кадара с некоторыми «показушными» учеными-теоретиками, явно старавшимися щегольнуть своей ученостью перед венгерским гостем. Они хвастались своими знаниями иностранных терминов, вели умные разговоры о сравнении пластов, о коэффициентах отдачи, о разнице в химическом составе венгерского и советского угля, хотя и не видали ни разу хотя бы кусочка мадьярского угля. При такой беседе Кадар как-то напрягался, лицо его становилось уныло-серьезным, с ухмылочкой, как бы думая про себя: «И зачем ты передо мной выпендриваешься?»

Правда, это не относилось к тем образованным, умным угольщикам-ученым, которые были не только теоретиками, но и практиками, и которых мы встречали в Донбассе. Ведь они сами излазили не один штрек и могли говорить с Кадаром по существу. Кадар и сам практически знал угольное дело, очень уважал углекопов за их каторжный и опасный труд, не раз лично бывал у шахтеров в городах Татабаня, Шалготарьян, Печ, Комло. Он и раньше, при Хорти, спускался в угольные забои не один раз, но не по своей воле. Ведь, как известно, венгерский довоенный правитель любил «закапывать» коммунистов в шахтах, которые за короткое время зарабатывали себе туберкулез.

Когда он приехал в Москву и составлялась программа работы делегации, то Кадар настоял на посещении Донбасса, хотя в международном Отделе ЦК партии не советовали туда ехать: в Отечественную войну в 1943 году там прошлись карательные отряды венгерской армии. При отступлении хортистские гестаповцы зверствовали пострашнее гитлеровских, народ тамошний об этом хорошо помнил, и в отделе ЦК опасались — как бы не произошли какие-либо эксцессы. Но эти опасения оказались напрасными: шахтеры — народ разумный, умеют разбираться в людях, и никакой враждебности по отношению к делегации не было в помине.

Вспоминаю, как в Донбассе Кадар разговорился с немолодым шахтером Петром Приходько. Как я уже заметил, он всегда больше любил разговаривать с простыми рабочими. Мне казалось, что эти разговоры не носили такой официальный, «советско-бодряческий» характер, как беседы с различного ранга начальством с их заранее заготовленными речами: «У нас все отлично!»

Приходько рассказывал о нелегкой работе шахтеров, ничего не приукрашивая, говорил о тяжелых условиях труда, о том, как нередко гибнут углекопы. Кадар попросил более детально показать забой на этой шахте. Приходько с хохлятской хитрецой, заранее ожидая шаблонный отрицательный ответ, сказал, что наглядно можно все показать, только спустившись в шахту. Тогда Кадар попросил у начальства разрешения спуститься ему и нескольким членам делегации в шахту.

Что тут началось! Заместитель директора по безопасности сказал, что не горнякам, не привыкшим людям там, в условиях глубокого подземелья, может сделаться плохо, что никто не гарантирует, что не взорвется рудничный газ, а не зная шахты, легко попасть под вагонетку, или же случайно дотронуться до электрических проводов. В общем, это слишком опасно!

Кадар эти объяснения выслушал и заметил, что он бывал в шахтах Венгрии, поэтому ему хочется посмотреть на условия работы горняков Донбасса, сравнить их с венгерскими. В итоге просьба гостя была удовлетворена: мы спустились в забой, и Петр Приходько был нашим проводником. Это была шахта глубиной около 400 метров, недавно запущенная в производство. Наш шахтерский гид по просьбе Кадара повел группу в свой забой и на деле показал, как добывается донбасский антрацит.

В шахте было жарко, душно. Где-то поблизости недавно завалило двух шахтеров, но благодаря профессионализму руководителей их довольно быстро откопали. Совсем молодой шахтер, почти мальчишка, попал в забой первый раз, плакал от испуга. Приходько горько пошутил: «Чего плакать-то, ведь откопали. Вот если бы не отрыли, тогда — другое дело, тогда и надо было плакать. Другим!»

Кадар после того, как поднялись наверх, тоже горько пошутил: «Зачем опасных рецидивистов-уголовников наказывать тюрьмой — достаточно год-два поработать как следует на шахте, и им больше не захочется ни грабить, ни мошенничать, ни насиловать».

Затем состоялся шахтерский прием. Приходько сидел рядом с Кадаром. Выпили. Старый горняк осмелел:

— Скажи-ка, товарищ Янош Кадар, у вас в стране живут две национальности или одна? Вот в войну здесь прошли мадьяры — страшнее мучителей и заворуев не было, ложку на столе нельзя было оставить без присмотра! А вот есть венгры, такие как вы — порядочные, душевные люди из трудящихся, на нас похожие.

Кадар рассмеялся:

— Нация-то у нас одна, нас называют венграми, а мы сами себя — мадьярами. Только есть у нас, как и среди любого народа, как и у вас, и убийцы, и заворуи-чиновники, и насильники, и мародеры. Но большинство людей честные, порядочные, на них мы и держимся, вот как на вас, шахтерах, земля держится.

В ходе работы делегации мы с Кадаром скоро нашли общий язык. Он, как я заметил, дотошно интересовался повседневной жизнью находящихся рядом с ним людей, подробно просил рассказать о них и меня. Причем не удовлетворялся короткими ответами, а расспрашивал подробно, словно представляя детали рассказанного. Видимо, это помогало ему лучше понимать суть жизненных процессов. Так и в беседах со мной он с интересом расспрашивал о моей жизни. Я сказал Кадару, что моя жизнь может быть любопытной для него лишь как «среднестатистическая» советских времен 20-50-х годов. Стандартная история обычного парнишки Симоновской слободы, пролетарской окраины юга Москвы, который при поддержке советским режимом пролетарских мальчишек самостоятельно пробивал себе путь к нормальной жизни за счет собственных усилий, за счет отказа от многих удовольствий, а зачастую и от элементарных вещей.

Еще подростком я вбил себе в голову, что могу стать писателем — после того, как в «Пионерской правде» напечатали мою заметку и кто-то в редакции, видимо, шутя, сказал, что у мальчишки есть литературные способности. Я спросил, что такое «литературные способности», на что мне посоветовали много читать, знать русскую литературу, вдумываться в явления жизни, быть любознательным и писать, писать, писать обо всем, что интересно… в «Пионерскую правду». Вот и стал я стремиться воспитать в себе эти «способности» и стал, как тогда нас называли, — «деткором» (детским корреспондентом).

А жизнь была трудная. Я рассказал Кадару, что жил с трех лет без отца, что в начале 20-х годов поселили нас в трущобном домике, который до революции 1917 года занимал дворник хозяина дома. Мать работала прачкой, стирая белье сезонным рабочим (мы их называли «сизарями»), надо было кормить меня и моих двух старших сестренок — Лиду и Надю. К счастью, скоро появился отчим, плотник, Сергей Васильевич — добрая душа. Он усыновил меня (взять в жены женщину с тремя детьми — на такой жизненный подвиг не каждый осмелится), и стал я не Володя Сергеев, а Володя Байков.

Мать, Елизавета Николаевна, была женщиной полуграмотной, она не научилась писать, но читать умела и любила, и с детства чтение стало нашей семейной традицией, мы читали все запоем, допоздна, пока в лампе не кончался керосин.

В 13 лет пошел учеником электромонтера на завод «Динамо» (в справке мне прибавили два года, иначе на завод не брали). У матери от бесконечной стирки опухли руки, а отчима, отравленного ипритом в первую мировую, мучило в то время обострение туберкулеза. Я рассказал Кадару, как много занимался спортом, чтобы стать сильным и не быть битым мальчишками из соседних домов. Вспоминал и о том, как я часто ездил в село Крылатское (тогда это было пригородное Подмосковье), где жил брат отчима Александр Васильевич. Там я впервые «охотился» — ходил по лесу и собирал муравьиные яйца, ловил щеглов и дроздов, которых дядя Саша потом продавал на Птичьем рынке в Москве, чтобы прокормиться, ну и купить для нас что-нибудь вкусненькое, например леденцы на палочке! А муравьиные яйца нужны были для канареек, дядя Саша славился в округе как большой умелец обучать пению молодых кенарей.

Я рассказал Кадару, что от чтения не отвык и в юношестве стал сам писать в заводскую многотиражку, а когда начал заниматься парашютизмом и альпинизмом, то сочинил свой первый литературный опус — повесть об альпинистах (ее даже напечатали с продолжением в заводской газете). Меня зачислили в Вечерний рабочий литературный университет (ныне Литературный институт имени А. М. Горького). Начал подрабатывать в журналах и газетах. Потом окончил университет, где, кстати, в то время учились многие ставшие известными писатели и поэты. Я выучил английский, приступил к написанию диссертации о Джеке Лондоне, даже успел написать две главы, но… с первого дня нападения гитлеровских войск в 1941-м пошел на войну. Вернулся с фронта в 1945 году, но был направлен не домой, а в Венгрию. Рассказал ему о том, как выучил венгерский язык.

Кадар слушал внимательно (даже история моей ни в чем не примечательной жизни была для него интересной). Подогреваемый его вопросами рассказ о моей жизни затянулся допоздна. Беседа эта была доверительной, поэтому я осмелел и попросил Кадара, в свою очередь, рассказать о себе.

Начал он с того, что родился незаконнорожденным. Отец их бросил, и жил он с матерью и младшим братишкой в деревне в нищете. Приютила их в доме под соломенной крышей бездетная семья его дяди Шандора. Мать сумела все-таки взять Яноша в Будапешт, где, работая прислугой, прачкой, уборщицей, дала ему начальное образование. Затем он окончил профессиональное училище, что для детей пролетариев было большой редкостью. Хотя Янош и переехал в город, однако долгое время не мог там прижиться — был для городских ребят чужим, «деревенщиной», и только на каникулах, гуляя по лугам и лесам, чувствовал себя в своей тарелке и не таким ненужным, потому что собирал сучья, рубил лес, пас свиней, помогая тем самым матери.

— В Будапеште я выучился на мастера по ремонту пишущих машинок, — рассказывал Кадар. — Жизнь впроголодь вроде осталась позади, но тут грянул экономический кризис и я оказался на бирже труда. Опять настала нищая жизнь: мать также потеряла работу, нашу семью выбросили на улицу, лишив жилья. К этому времени у меня начала формироваться ненависть к миру насилия и несправедливости. Тогда же, в 1931 году, я попросил, чтобы меня приняли в нелегальную молодежную организацию, к таким же юным пролетариям, как и я, знающим, как надо бороться, держаться вместе, а не сгинуть поодиночке. Мы хотели изменить эту несчастную жизнь — без работы и куска хлеба — на более светлую долю. Так судьба «проли», как называли нас — молодых рабочих, позвала меня тогда в молодежное движение. В то время я пытался зарабатывать на хлеб чернорабочим, дорожником, сторожем. Через полтора месяца, после того, как стал комсомольцем, я был впервые арестован, но это меня не испугало. Я вступил в партию коммунистов — меня опять бросали в тюрьму за мои убеждения, и не единожды. Потом я узнал, что такое глубокое подполье.

Нравилось мне в Кадаре, что он любую минуту использовал для чтения. Несмотря на то, что он не имел высшего образования и не знал иностранных языков, все же был очень начитанным, хорошо знал Эптона Синклера, Льюиса Синклера, О. Генри, Гоголя, Достоевского, Толстого, не говоря уже о родных ему Петёфи, Ади, Миксате, Морице и других венгерских писателях. Мне, откровенно говоря, разговаривать с ним о литературе было неожиданным и огромным удовольствием. Однако незнание иностранных языков, по моим дальнейшим наблюдениям, во время работы в парламенте его несколько сковывало, тем более что окружавшие его многие чиновники легко говорили на английском и на немецком.

Любимым писателем у него был также Джек Лондон, романы и рассказы которого мы вспоминали в поездках или на немноголюдных вечерних посиделках. Мы «подружились», если мне можно так сказать о дружбе переводчика с человеком такой героической судьбы.

В первые дни работы в Донбассе члены делегации стали приглашать меня поучиться играть в карты — в их любимую «улти». По ходу игры они откровенно говорили о неминуемых переменах, о расплате Ракоши, Герё, Фаркаша и иже с ними за убийство невинных людей, за скитания по тюрьмам, за пытки, которым подвергались и они, и тысячи других жертв, за раздутую для маленькой Венгрии промышленность, говорили о подневольных крестьянах в сельскохозяйственных кооперативах страны. Я понял, что в делегации есть группа проверенных единомышленников Кадара, даже, скорее, соратников — членов его будущей «команды». Потом это подтвердилось: когда в ноябре 1956 года Кадар пришел к руководству страной, многие из этой делегации оказались рядом с ним.

После Донбасса вся группа переехала в Днепропетровск. Каждый вечер, после дневных встреч на заводах, в колхозах, в институтах, где шла работа по обмену опытом, гостиница, где расположилась венгерская делегация, пустела — гости уходили побродить по городу. В ней оставался Кадар с несколькими товарищами, чтобы поиграть в его любимую игру — шахматы. Узнав о его привязанности к этой игре, шахматный клуб Днепропетровска организовал к удовольствию «старшего из гостей» своеобразный шахматный турнир. Игроков собралось больше, чем предполагалось, кроме клубных шахматных досок, многие принесли свои.

Как положено, руководители клуба попросили Кадара сказать вступительное слово, поведать, как он, занятый такими важными делами, находит время для серьезного занятия шахматами. И Кадар рассказал, что начал играть еще в юношестве, даже участвовал в турнире юных шахматистов Будапешта, организованном на средства профсоюза металлистов, и занял первое место.

— К слову, — добавил он, — там меня наградили первой марксистской книгой «Анти-Дюринг», из которой я ничего не понял, но то, что я все-таки сумел в ней разглядеть, завело меня затем в нелегальную молодежную организацию. А потом, — продолжал Кадар, — шахматы научили меня логически мыслить, рассчитывать варианты, сначала подумать, а затем уж предпринимать ход, не возноситься от побед и не впадать в отчаянье в случае поражения — все это пригодилось мне в юности, да и в последующей партийной работе и в политической борьбе.

Кадар вручил победителю турнира приз. Узнав заранее, что днепропетровцы хотят организовать турнир в его честь, он купил в антикварном магазине огромную, складывающуюся в чемодан шахматную доску с красивыми фигурами.

Кадар, как утверждали днепропетровцы, был сильным игроком и играл по меньшей мере на уровне шахматного мастера первого разряда, поэтому не все, принявшие участие в этом турнире, смогли его одолеть.

Продолжая шахматную тему, вспомнил, что по возвращении в Москву, посетив художественную выставку, Кадар обратил внимание на небольшую картину «Ленин играет в шахматы» художника Павла Судакова, к счастливому совпадению — моего школьного товарища. Картина понравилась Кадару. А финал был таков: Павел Судаков в одну из поездок в Венгрию, зная от меня об оценке Кадаром этой картины, подарил ему свою работу. Пока я работал в Венгрии, я видел, что картина постоянно висела на стене в кабинете квартиры Кадара.

…В Днепропетровске стояла теплая весенняя погода, венгерские гости с удовольствием гуляли по городу, его паркам. А когда однажды вечером молодых, жизнерадостных мадьяр пригласили на концерт в Днепропетровское музыкальное училище, то после прощального вальса танцующие пары быстро «испарились». К Кадару обратился взволнованный начальник городской милиции:

— Нам поручено охранять членов вашей делегации, так как к нам с теплыми днями «на гастроли» собирается много уголовной шпаны, а мы не можем найти ваших товарищей, до этого дня всегда ходивших группами. Как бы чего не вышло!

Кадар, как всегда в шутливой манере, успокоил милицейского начальника:

— Вы их не найдете, они разбрелись по квартирам, мы договорились быть в гостинице не позднее трех. Несмотря на их молодость, большинство ваших гостей опытные подпольщики — за ними даже хортисты не смогли уследить. Не волнуйтесь, все будет в порядке!

…Около трех ночи «дисциплинированные гуляки», все как один, были в гостинице. Что поделаешь — молодежь: музыкантши-хохлушечки были очень привлекательны, да и молодцеватые усатые мадьяры — им тоже под стать!

Приближалось время прощания с гостеприимным Днепропетровском. Кадар наносил прощальный визит секретарю обкома Владимиру Щербицкому (впоследствии первый секретарь ЦК КП Украины и член Политбюро ЦК КПСС). После дружеской беседы гость и хозяин стали прощаться. Но тут зазвонил аппарат правительственной связи «ВЧ». Щербицкий взял трубку, и из нее загремела громкая матерная ругань тогдашнего первого секретаря КП Украины А. И. Кириченко. Щербицкому стало неловко:

— Вот так и работаем, — такими словами заключил он нашу поездку на Днепропетровщину.

Кадар попросил меня перевести, что говорилось по телефону. Я ответил, что это непереводимо, таких слов в венгерском языке нет или я их еще не выучил.

— Ничего, что сильные мира сего ругаются, — заметил Кадар, — лишь бы не сажали невинных людей в тюрьмы и лишь бы не расстреливали.

Тогда я еще не предполагал, что поездка на Украину предопределит встречи и всю будущую работу с Кадаром.