Через рыцарство, через кодекс дворянской чести и даже дуэли мы неизбежно пришли к разговору о дворянстве вообще. К его роли в истории России.
И не только лишь к разговору на страницах книги. Долгую дорогу от Новосибирска до Владивостока коротал я за длинными беседами в одном купе с двумя молоденькими лейтенантами, едущими к новому месту службы. О чем говорили? Конечно, о России, о судьбах народа, о русском характере, о дворянстве, о революции, о выборе пути…
И не понять, то ли дорога, необъятная страна за окнами, наталкивала нас на такие разговоры, то ли, наоборот, служила она иллюстрацией к нашим размышлениям.
Нация самоубийц?
Огибаем южную оконечность Байкала. Несколько часов подряд поезд идет по самой кромке берега. До воды — метров пять, иногда — десять. Справа за окном — стеною горы, слева, под нами — озерные свинцовые воды.
Странные чувства вызывает Байкал. Например, никак не умещается в сознании, что перед тобой, перед твоими глазами, в этой обозримой чаше — пятая часть всех запасов пресной воды на планете Земля.
Берега Байкала пустынны. Редко-редко увидишь костерок, машину, палатку, лодку на якоре или одинокого рыбака. И уж ни разу на всем пути не заметил я, чтобы в Байкале купались. Нет и почти не бывает здесь веселых брызг, детских восторженных криков, женских визгов. В самые жаркие дни вода в Байкале прогревается до… пятнадцати градусов. Самое теплое время здесь — август, а сейчас — июнь… А раз нельзя купаться, то нет людей. А раз нет людей, то нет и тепла в пейзаже.
Безлюдны берега, но безлюдно и почти все пространство Байкала. На любой воде кипит жизнь: идут баржи, пыхтят буксиры, снуют моторные лодки с катерами, проходят теплоходы, тянутся плоты с лесом, ворочают длинными шеями причальные краны. Здесь же нет ничего. Ни теплоходов, ни рыболовецких сейнеров.
Холоден, величествен и одинок Байкал.
Жизнь здесь бурлит на станциях. Но и там отдает каким-то холодком. Может, потому, что чуть ли не каждая станция здесь — что-то вроде мемориала. Бронзовый бюст, бронзовая доска в честь того или иного деятеля миновавших бурных времен. В основном, конечно, революционного деятеля.
Память о самом видном из них хранит станция Слюдянка, южная точка Байкала. Пустой перрон, бабушки торгуют семечками и омулем. А над ними, на стене вокзала, мемориальная доска: здесь, на станции Слюдянка, 3 декабря 1906 года был схвачен и расстрелян Иван Васильевич Бабушкин, который вез из Читы оружие революционным рабочим Иркутска.
Июнь в здешних местах — еще не лето. От Байкала тянет холодом. Пронизывает до костей. Стоишь и думаешь: господи, какое же безумство, какая же идея, какой же фанатизм и какие буйные ветра истории погнали сюда, на край тогдашней земли, сына вологодского крестьянина, питерского слесаря Ваню Бабушкина? Но Иван-то Бабушкин был относительно образованный, сознательный, убежденный, идейный, едва ли не первый марксист из рабочих, за что его особенно ценил и любил Ленин. А ведь остальные, миллионы и миллионы, едва ли слышали о Марксе каком-то, но пошли за большевиками лавой, на смерть и кровь! И громадную страну залили кровью и усеяли смертью. Почему, зачем, из каких таких убеждений или чувств?
И вообще — что занесло русский народ в революцию?
Сейчас-то известно, что никаких таких особых предпосылок к революции не было. И даже наоборот: экономика страны на подъеме. Конечно, жизнь рабочих в тогдашней заводской слободке далеко не мед и не сахар. Но все же и не тот беспросветный мрак, какой обычно рисовали коммунистические историки. Даже в любимом советскими идеологами романе Горького «Мать», если читать его внимательно, жизнь эта выглядит совсем иначе, нежели в учебниках…
Вообще, удивительно, как советские люди умудрялись пропускать такие детали мимо глаз и мимо сознания! Упомяну, кстати, другой роман, который читали (и с удовольствием!) все советские люди — «Белеет парус одинокий» Валентина Катаева. Автор усиленно изображает там преподавателя средних учебных заведений Петра Васильевича Бачея приниженным и забитым, этаким пролетарием умственного труда. Но в деталях-то он солгать не может. А в деталях, если чуть-чуть присмотреться (но советские люди почему-то не присматривались, вот что поразительно!) получается, что преподаватель средних учебных заведений на свою зарплату содержал двух детей, свояченицу да еще оплачивал труд кухарки-горничной Дуняши! Прочитает это нынешний школьный учитель, вспомнит свою советскую жизнь, оглядит мутным взором сегодняшнее беспросветное житье-бытье и буквально за голову схватится: какие ж мы были слепые!
Однако вернемся к роману «Мать», к Павлу Власову, к его жизни в рабочей слободке.
«Павел сделал все, что надо молодому парню: купил гармонику, рубашку с накрахмаленной грудью, яркий галстук, галоши, трость и стал такой же, как все подростки его лет».
Это, значит, угнетенный рабочий парень, да? Учтите, что ему пятнадцать-шестнадцать лет, никакой особой квалификации и соответственной зарплаты у него еще нет. Отец умер, мать не работала. То есть он один семью содержал. А жили они так:
«Треть дома занимала кухня и, отгороженная от нее тонкой переборкой, маленькая комнатка, в которой спала мать. Остальные две трети — квадратная комната с двумя окнами; в одном углу ее — кровать Павла, в переднем — стол и две лавки. Несколько стульев, комод для белья, на нем маленькое зеркало, сундук с платьем, часы на стене и две иконы в углу — вот и все».
Это значит, что у каждого человека в семье угнетенного рабочего Павла Власова была отдельная комната! Помнится, что-то такое вписывали коммунисты не куда-нибудь, а в программу построения коммунизма в Советском Союзе. Смею вас уверить, да вы и сами знаете, что в большинстве своем советские люди, тем более в тех же оставшихся рабочих слободках, все годы советской власти, через семьдесят лет после Павла Власова, жили немногим лучше. И часто гораздо хуже, потому как в таких домиках теснились иногда две-три семьи: бабушка с дедушкой, отец с матерью да еще и старший брат с женой… А в очередях на заветную благоустроенную квартиру стояли по двадцать лет.
Всегда считалось, что поводом для февральских выступлений рабочих Петербурга стали перебои с хлебом. Даже если и так, то это вовсе не причина для бунта. Ведь наша (твоя!) страна вот уже третий год воюет с чужеземцами, можно и потерпеть. На самом же деле и перебоев с продовольствием не было, а было повышение цен на хлеб и на масло на несколько копеек. И грянул революционный гром! Рабочие вышли на улицы Петербурга, солдаты бросили позиции и открыли фронт немцам. Так свершилась Февральская революция 1917 года.
А теперь представим 1942 год, блокаду Ленинграда. Суточную пайку хлеба срезают еще на пятьдесят граммов. В ответ рабочие останавливают станки и выходят на улицы с плакатами «Долой советскую власть!», «Долой Сталина и Жданова!». Войска Ленинградского и Волховского фронтов оставляют окопы и присоединяются к демонстрантам. Гитлеровские солдаты беспрепятственно, играя на губных гармошках, входят в оставленные города и села, в Ленинград… Можно ли представить такое в самом больном воображении или в самом страшном сне? А в Петербурге в феврале 1917 года так и произошло.
Что случилось?
Как это назвать? Как это определить? Массовое помрачение разума?.. Всеобщий морок? Господь в единый год и час лишил разума стомиллионный народ?
А может, русские люди просто-напросто неприкрытые, тяжкие самоубийцы самих себя и своей страны? Вез различия классов и сословий? Может, характер такой, русский?
Цитата:
«Теория, будто бы революцию делают голодные — неправильна. Ее нужно сдать в архив. Революцию делают сытые, если им два дня не дать есть. Такова была Февральская революция в Петрограде в 1917 году. Два дня не стало хлеба — и упала царская власть… Но если людям не давать два месяца есть, то они бунтовать не будут: они будут лежать при дорогах обессиленными скелетами и, протягивая руки, молить о хлебе.
(В. В. ШУЛЬГИН. «Три столицы»)
Жажда справедливости?
Согласитесь, болтовня о русском характере, то удалом и бесшабашном до дури, то тихом и святом до юродства — в основном вроде бы достояние улиц, пивнушек и прочих теплых мест, где народ наш чешет языки для услады души. На самом же деле в цивилизованных странах этим самым национальным характером, а точнее — национальным поведением — занимается самая серьезная наука.
И у нас она занималась. Но почему-то тайно, в рамках тайных служб, короче говоря — КГБ. Вот ведь дурь из дурей. Уж как раз эта наука, эти исследования должны быть самыми открытыми, публичными, дискуссионными. Ан нет. Вот и стоит, кстати, задуматься: входит ли сей фактор — абсолютный примат карательных тайных органов («слово и дело») — в особенности национального поведения? Может, это тоже особенность национального характера и поведения?
И только сейчас появились первые открытые исследования, первые книги редких, можно сказать, единичных специалистов. Я не случайно, а вполне намеренно уже несколько раз повторил это словосочетание — особенности национального поведения. Так и называется книга экономиста Михаила Алексеева и философа Константина Крылова, которые занимаются интереснейшей и практически неизведанной у нас областью человеческой жизни — поведением. Их предыдущие книги — «Поведение» и «Поведение — наука об основах нового мировоззрения». Ни много ни мало — «об основах нового мировоззрения».
«Поведение — это вообще все то, что мы делаем или не делаем, и то, как мы оцениваем наши и чужие поступки с этической точки зрения», — пишут Алексеев и Крылов.
Иными словами, чем русский отличается от немца, американца, француза, китайца? Почему русский на те или иные обстоятельства жизни или вызовы времени реагирует так, а не иначе? Хотя бы обозначить, определить наши особенности, нарисовать более или менее объективный портрет — уже великое дело. Но вполне естественно, что авторы не только определяют, но и пытаются объяснить.
Алексеев и Крылов, говоря об этической доминанте в характере русского человека, делают упор на слове и Понятии справедливость». Представьте себе, пишут они, что в любой из нынешних стран выходит кандидат в президенты и объявляет программу: свободы не будет, всех богатых разорим и расстреляем! Ничего себе программка! И представьте, что народ с ревом и матом вдет за таким политиком.
Но ведь все это случилось с нами в семнадцатом году. Большевики никого не обманывали и ничего не обещали. Ни хлеба с маслом, ни свободы. Вместо нее — диктатура пролетариата. И вовсе не пролетарская, а крестьянская Россия с этим согласилась. Казалось бы, на хрен крестьянам-то идти под диктатуру какого-то пролетариата? Однако ж пошли. Почему? Видно, большевики задели за самую чувствительную струну в характере русского человека — жажду справедливости? Даже те, кто сопротивлялся большевикам, сопротивлялись недостаточно активно, потому как чувствовали за ними некую справедливость, а за собой — некую неправедность?
Наверно, это означает, что тогдашняя жизнь опорочила себя в глазах всех: крестьян, рабочих, дворян, разночинцев? Было общее ощущение, что все — несправедливо и неправедно, что дальше так жить нельзя?..
Стоп! Я ведь сейчас произнес слова из нашей современной истории, из времен перестройки и гласности: дальше так жить нельзя!
Да, то же самое повторилось и через семьдесят лет. И не надо лукавить, обвинять диссидентов, Горбачева и демократов: мол, сбили с панталыку. Вспомните: каждая бабка и каждый студент в восьмидесятые годы думали и говорили об одном: дальше так жить нельзя! Вспомните, как поддерживали Ельцина. Везде. Всегда и во всем. И только когда они с Шушкевичем и Кравчуком отменили нашу родину — Советский Союз, только тогда страшный холодок отрезвления пробежал по нашим спинам. И то ведь не сознательный, от осознания и осмысления, а от инстинкта, от плоти и крови. «Денонсировали договор о Советском Союзе». Даже люди, не знающие, что такое «денонсация», догадались сразу: отмена! Но как можно отменить нашу Родину?! Это было первое прозрение. Как всегда — позднее…
Вспомним, наконец, какие общественные всесоюзные страсти кипели по поводу привилегий номенклатуры! Что мы понимали под ними? Пятикомнатную квартиру первого секретаря обкома и четырехкомнатную — рядового секретаря? Смешно сейчас это писать и читать, да? Сейчас воздвигаются дворцы — и мы молчим. Почему? Потому что с секретарями обкомов мы считали себя равными, и их привилегии резали нам глаза? А эти, владельцы дворцов, честно наворовали, честно хапнули, и это возвышает их над нами, делает ситуацию справедливой: кто смел, тот и съел?
А может быть — это молчание до поры до времени? Если правы Крылов и Алексеев, если слово и понятие «справедливость» одно из ключевых и определяющих в характере и в поведении русского человека, то чего нам ждать от будущего? Забудется ли эта самая приватизация, простится ли оскорбительное до глубины народной души обогащение одних миллиардами долларов и разорение других до голода и нищеты? Или когда-нибудь всколыхнется, вскипит? А ведь может закончиться, не приведи господь, снова русским бунтом, кровавым и беспощадным…
Камень с горы
Трудно с абсолютной убедительностью доказать, где в исторических событиях цепь случайностей, а где железная поступь закономерностей. Чаще всего, наверно, происходит роковое совпадение настроений, чувств, событий и случайностей.
Но с уверенностью можно сказать, что к революции 1917 года привела Россию Первая мировая война. ,
Другое дело, что сама мировая война не очень понятна и объяснима. Императрица Алике (Александра Федоровна), чистокровная немка, и император Ники (царь Николай Александрович), на 95 процентов немец, обиделись за сербов, братьев-славян? Да так, что пошли войной на кузена, почти родного брата Вилли (кайзера Вильгельма)? Причем родство и взаимные симпатии Ники и Вилли были ведь не формальными, а самыми что ни на есть настоящими, человеческими. Современник отмечал в записках, как Николай, тогда еще молодой цесаревич, после одного из парадных приемов провожал Вильгельма, подавал ему шинель. В этом радостном услужении, пишет современник, совместилось и выразилось все: и свойственное юношам уважение и любовь к старшему брату, и просто уважение к старшему, и особое восторженное служение коронованной особе, помазаннику Божьему… Вот какие были отношения. Или они, император и кайзер, были уже бессильны перед волной народного чувства, всеобщего остервенения стран и народов, слепо и яростно жаждущих крови?
Но истоки и причины Первой мировой — отдельный разговор. Я же полагаю, что без Первой мировой войны невозможны были революции и Гражданская война. Потому что крестьянский народ в громадной стране, без дорог, без связи — поднять на революцию было невозможно. Мыслимо ли было миллионы мужиков оторвать от дома и земли каким-то там, извините, революционным призывом? Нет и нет! Самое большое доказательство тому — железная дорога, та самая, по которой едем мы до Владивостока. Железнодорожник — вроде бы рабочий. Почти пролетарий. Но в то же время он — крестьянин. На всем пути русских железных дорог у каждой семьи железнодорожника — в так называемых пристанционных рабочих поселках — был свой двор и участок с хозяйством: обязательный огород, корова и свинья с хряком в сарае. В Гражданскую войну все разрушилось и остановилось, а железная дорога худо-бедно действовала. Потому как мужики остались при своих хозяйствах и одновременно — при своей работе. Их и в армию не брали. А в революцию они сами не пошли. Профсоюз железнодорожников — Викжель — был тогда очень влиятельной силой. О нем даже очень далекая от всяческих профсоюзов декадентка Зинаида Гиппиус писала (цитирую по памяти):
А всех остальных — сорвали с места. Прежде всего крестьян. Царь-батюшка сорвал своей мобилизацией на войну. Можно сказать, что всей мощью государственной власти подняли народ и вооружили его для революции и Гражданской войны.
Наш тренер по волейболу нас учил… Когда команда противника атакует, когда их нападающий взвивается над сеткой и заносит руку для удара, начинайте двигаться. Все равно в какую сторону вперед, назад, вбок… Потому что из состояния движения вы легче и быстрее среагируете на удар, нежели из состояния покоя.
Никакой Ленин не вывел бы и не сдвинул крестьянскую Россию из состояния покоя при доме и корове. Это сделало само государство. Миллионы людей оказались оторванными от дома, от привычного и сдерживающего круга обязанностей. Да еще с оружием в руках. Да еще в полной мере получили слухи о предательстве, о распутинщине, о загулах высшего света в ресторанах, в то время как они три года гниют в окопах… Миллионы вооруженных людей самой властью были приведены в движение. А повернуть их в ту или иную сторону уже не составляло труда. Как покатить камень с горы. Пролетариям нечего терять… И солдаты, бывшие крестьяне, как раз и оказались самыми что ни на есть пролетарскими пролетариями, даже большими пролетариями, чем рабочие.
Кстати, пролетарий в первоначальном значении слова даже не рабочий. Пролетарий — деклассированный элемент, маргинал. То есть человек, оторванный от корней, своего происхождения, исконного круга обязанностей. И таким образом Первая мировая война превратила в маргиналов миллионы рабочих и крестьян. Они никто, не рабочие и не крестьяне, а невиданное сообщество людей тогдашней России —революционные солдаты и матросы. Они, маргиналы, — движущая сила всех бунтов и революций. С XVI века на Руси их называли гулящими людьми, есть такой роман у Алексея Чапыгина. Кстати, еще задолго до революций эту решимость маргиналов на революции отмечал Чернышевский в хрестоматийной статье «Русский человек на рандеву». Задаваясь вопросом, почему Тургенев героем-революционером сделал не русского человека, а болгарина по происхождению, Чернышевский приходит к выводу, что болгарина, иностранца, здесь ничто не связывает. Он более свободен или, по-другому говоря, разнуздан. Опора на гулящих людей, или маргиналов, сохранилась до сих пор и в практике, и в теории. Еще в шестидесятые годы прошлого века кумир тогдашней радикальной марксистской молодежи американский философ-революционер Герберт Маркузе писал, что в современной Америке подлинно революционной силой могут быть только негры и студенты, то есть люди, еще не вовлеченные в капиталистическое производство. То есть люди, не связанные ничем…
Цитата:
«Неужели вы не понимаете, что совершаете преступление, устраивая революцию во время войны?.. Нет, я не приму участия в разрушении моей Родины».
(Академик Иван ПАВЛОВ, 1917 год)
Деградация дворянства
Можно ли быть свободным среди рабов?
И понятно, что в долгом пути так или иначе речь у нас заходила о дворянстве (молодые офицеры всегда неравнодушны к этой теме, им кажется, что золотые погоны их как-то приближают к знатному сословию), о заслугах дворянства, о том, возможно ли в нынешние времена возрождение аристократии…
Можно ли ставить в заслугу дворянству все те культурные достижения, которые называются Золотым и Серебряным веком страны? Не знаю. Наверно, правящему классу создавать культуру так же естественно, как и дышать. Тут вроде бы и нет особой заслуги. Но зато там, где понадобились усилия, быть может, даже нравственный и политический подвиг, российское дворянство оказалось не на высоте. Я полагаю, что монархическую Россию привели к краху именно дворяне. Ответственность за революцию лежит на них. Как на правящем классе.
Вспомним слащавую формулу отношений помещиков и крепостных: «Вы — наши отцы, мы — ваши дети…» Но если дети в один исторический миг порезали, поубивали, расстреляли отцов, а отцовские усадьбы разграбили, загадили и сожгли, то кто виноват в том? Значит, такие были отцы?..
Россия — единственная страна в мире, где официальный рабовладельческий строй, официальное рабство существовало вплоть до второй половины XIX века! Четыреста лет!
А рабство, на мой взгляд, и привело монархическую Россию к страшному революционному взрыву.
Вдумайтесь, в Лондоне в 1860 году уже метро строили. А мы грудных детей от родителей отрывали, мы целые села в карты проигрывали, мы человеческих детей на борзых щенков обменивали, мы право первой ночи использовали. При этом изображали просвещенность, одной рукой пытались писать исторические трактаты, а другой рукой заливали расплавленный свинец в глотки крепостных мужиков.
Смешно считать, что русский мужик в 1917 году царскую власть на штыки поднял, потому что проникся идеями Маркса — Энгельса — Ленина. Нет, мужик нутром почуял, что пришла наконец сладкая возможность отомстить за века унижений. И люто отомстил! В том числе и самому себе. Но это уже другой разговор…
Сейчас многие пишут, что особых предпосылок для революции-то и не было, что жизнь налаживалась и Россия богатела. И правильно пишут. Предпосылок не было. И это лишь подтверждает мою мысль, что не из-за прямого, сегодняшнего гнета разразилась революция. Взорвалось прошлое, взорвалась накопленная за века рабства жгучая ненависть.
Ведь Пушкина читали! Что народ наш добрый кошку из горящего дома вытащит, рискуя собой. И в то же время помещика в этом же доме сжигает, зло смеясь. Читали… Но такое ощущение, что никто ничего не понимал. Не хотел понимать. Не когда-нибудь в темные времена, а уже в XX веке, в 1907 году, последний император России писал о себе: «Хозяин земли Русской». В XX веке человечество получило все, чем оно сегодня живет. Атомную энергию, телевидение, электронику, компьютеры. Но в этом же веке у нас в России один человек говорил о себе: «Хозяин земли Русской». И не в шутку и полушутку, а в официальном документе, при переписи населения он так написал в графе «род занятий»…
Вот почему было поздно. Хотя в стране уже победила промышленная революция. Хотя уже дарованы были политические свободы. Хотя Столыпин выводил мужиков на отруба, на вольное хозяйствование.
Но было поздно.
Даже полвека назад, в I860 году, было поздно отменять позорное рабство. Котел перегрелся. Не дети, так внуки крепостных стали так называемыми разночинцами. То есть вышли в господа. Вот они-то и не могли простить власти рабства своих отцов и дедов. Они-то, образованные, и звали Русь к топору. Чаша ненависти переполнилась. И страна неумолимо шла к Семнадцатому Году.
И когда пришла, содрогнулась от самой себя, от облика своего. Вспомним «Окаянные дни» Бунина.
Могу засвидетельствовать: когда впервые в Советском Союзе в 1990 году на волне гласности вышли «Окаянные дни» Ивана Бунина, моя реакция была… непростой. Как бы я ни отрицал коммунистическую идею, как бы критически ни относился к событиям 1917 года в России, но мне после прочтения книги стало как-то… тяжко. Так про народ не писал еще ни один враг, революции. Сколько там ужаса пополам с брезгливостью, физического отвращения и тяжкой ненависти ко всем этим солдатам, матросам, «этим зверям», «этим каторжным гориллам», мужикам, хамам, которые вдруг стали хозяевами жизни и смерти, ко всему революционному быдлу:
«Закрою глаза и вижу как живого: ленты сзади матросской бескозырки, штаны с огромными раструбами, на ногах бальные туфельки от Вейса, зубы крепко сжаты, играет желваками челюстей… Во век теперь не забуду, в могиле буду переворачиваться!»
А вот еще отрывочек:
«Сколько лиц… с разительно асимметрическими чертами среди этих красноармейцев и вообще среди русского простонародья — сколько их, этих атавистических особей… И как раз именно из них, из этих самых русичей, издревле славных своей антисоциальностью , давших столько «удалых разбойничков», столько бродяг, бегунов, а потом хитровцев, босяков, как раз из них и вербовали мы красу, гордость и надежду русской социальной революции. Чего ж дивиться результатам?..»
Далее Иван Алексеевич пишет, что есть преступники случайные, а есть прирожденные, у которых «коренная черта — жажда разрушения, антисоциальность».
«В мирное время мы забываем, что мир кишит этими выродками, в мирное время они сидят по тюрьмам, по желтым домам. Но вот наступает время, когда «державный народ» восторжествовал. Двери тюрем и желтых домов раскрываются, архивы сыскных отделений жгутся — начинается вакханалия».
И задумывается Иван Алексеевич, откуда они взялись, и не находит ответа. Кроме все того же — прирожденные преступники, из той самой породы прирожденных, откуда вышел и их народный герой Стенька Разин.
И на протяжении всей книги ни разу не задумывается Иван Алексеевич Бунин над своей ролью, над ролью своих предков в этой кровавой российской вакханалии. А ведь взялись эти прирожденные преступники, Иван Алексеевич, из крепостных деревень ваших дедов и прадедов. Из рабства. И страшно, и надолго перекурочили всю судьбу России потому, что иначе не могли. Потому что раб — не человек.
Когда человек становится рабом, то все человеческое опадает с него сверху, как шелуха, а изнутри, из души, выжигается дотла.
Раб — это быдло, то есть скотина. А раз скотина, то можно все, ничего не страшно и ничего не стыдно. То есть вообще нет ничего. Никаких устоев. Говоря нынешним языком уголовников — полный беспредел. И так росли и воспитывались дети, и внуки, и правнуки, и праправнуки… Четыреста лет рабства. Почти двадцать поколений, родившихся и выросших в ярме, не знающих в своем воспитании ничего, кроме подлой науки холопского выживания.
Так если бы только четыреста лет! А предыдущие шестьсот лет — они что, при Декларации прав человека проходили? По «Русской правде» Ярослава Мудрого несколько гривен как наказание за убийство смерда — это свобода? Конечно, свобода. Свобода убивать мужиков практически безнаказанно, по закону…
Так чего ж мы ждали тогда от своего народа, Иван Алексеевич?! Вы же сами и пишете: «В том-то и сатанинская сила их, что они сумели перешагнуть все пределы, все границы дозволенного, сделать всякое изумление, всякий возмущенный крик наивным, дурацким».
Так их и не было, пределов. В веках, в предках.
Не случайно в древности на Востоке считали, что после отпущения раба на волю семь поколений его потомков должны вырасти в свободе, и только тогда кровь раба очистится…
Вот почему в России давно уже было поздно…
Быть может, начинать надо было в 1825 году. Вместе с Рылеевым, Пестелем и их товарищами.
Эти дворяне, победив Наполеона, пройдя с оружием в руках через всю Европу, вдруг увидели, как там живут простые крестьяне. И сердца их преисполнились стыдом и болью за свое, родное. И они вышли на Сенатскую площадь.
Да, путь был выбран кровавый. Но в ту эпоху общество не знало, не выработало еще других форм протеста Не было их.
Но почему другие дворяне, собравшись и поодиночке, не обратились к царю, не сказали ему, что декабристы выступали не против царя, а против рабства? Не убедили. Наконец, не поставили его перед общественным мнением.
Дворяне этого не сделали. Они смотрели, как на Кронверкской куртине палач вешает их лучших товарищей…
Наверно, дворяне понимали, на что покусились декабристы. На святое! На право каждого из них быть царем и богом в своих голодаевках и погореловках, на право казнить и миловать, насиловать крепостных девиц, тащить их из-под венца в свою постель на глазах у крепостных женихов.
И они, дворяне, с этими гнусными правами не хотели расставаться ни за что!
Вот почему молчали тогда дворяне.
Рабство развращает и рабов, и рабовладельцев. Нация деградирует. Страна, в данном случае Россия, разрушается с двух сторон сразу. Что сделал народ, мы знаем. А куда смотрели дворяне? Ведь уже искры летели! Атмосфера тогдашней России была буквально наэлектризована предчувствием катастрофы. Это особенно остро ощущали маргиналы. В современном языке это слово приобрело негативное значение: бомж, люмпен, асоциальный элемент… В широком же смысле оно обозначает нечто, выходящее за край поля («марго» — край, отсюда «маргиналии» — заметки на полях). Любой человек, вышедший за край своего поля — этнического, сословного, профессионального и т.д., — уже маргинал. И в этом смысле самые большие маргиналы, наверно — поэты. Не дворяне, не разночинцы, не рабочие и не фабриканты, не военные служащие И не гражданские служащие, и даже не простые смертные, а — поэты… Они, поэты-маргиналы с особой чувствительностью воспринимали состояние миллионных маргинальных масс, то, что Блок потом назвал музыкой революции. Он же, Александр Блок, задолго до событий предупреждал всех в поэме, пророчески названной «Возмездие». Вслед за ним Маяковский с точностью до года указывал: «В терновом венце революций грядет Шестнадцатый год…» Велимир Хлебников в публичных выступлениях писал на листах: «Некто 1916…»
Увы. Никто из тех, кто обязан был, не слушали и не понимали.. Царь день за днем отмечал в своих дневниках, как он хорошо поел и погулял… Правящие классы не думали или старались не думать, уверенные, что в крайнем случае придут казаки, разгонят и перепорют нагайками взбунтовавшееся быдло, как это было в 1905 году…
А как вели себя господа интеллигенты? Хихикали, злобствовали, призывали к бунту! Они что, не понимали, как опасно раскачивать лодку во время войны? Да что там говорить, когда в первые же дни Февральской революции не кто иной, как один из великих князей рода Романовых надел на рукав красную повязку и вышел на улицы Петербурга! Это что, не деградация?
Стисну зубы, попробую понять и объяснить поведение великого князя и разночинской интеллигенции. Объяснить безответственностью. Когда на твоих плечах нет прямой ответственности за редакцию, коллектив, предприятие, организацию, государство, страну, народ, то мысли парят с легкостью необыкновенной. Это такой синдром подросткового сознания. Разрушительный синдром.
Но вот группа людей, которые обязаны были и не могли не осознавать в ту пору тягчайшей ответственности, которая лежала на их плечах. Это — генералы, командующие фронтами.
Уж они-то, военные люди, понимали, не могли не понимать, что во время войны, во время боевых действий, императора и главнокомандующего не свергают. Коней на переправе не меняют. Они, командующие фронтами, должны были бы пресечь на корню любую, самую слабую попытку к этому
Что же сделали командующие фронтами?
Они все, как один, прислали государю императору телеграммы с требованием отречения от престола!
Что это, как не деградация?
И потому мне грустно, когда нынче сплошь и рядом говорят о возрождении дворянства, сплошь и рядом находятся потомки и так далее, и так далее. (Для отведения упрека в классовых антипатиях сообщу: по отцовской линии я в восемнадцатом поколении прямой потомок древнего рода Каракесек, а мой пращур по материнской линии упоминается в Никоновской летописи.) Я не знаю, можно ли второй раз вступить в одну и ту же реку. Не смешны ли все эти потуги, не раздражают ли они людей! Но грустнее всего то, что, говоря о возрождении лучших традиций ушедшего дворянства, никто из нынешних потомков ни разу не заговорил о чудовищной вине дворянства перед страной и народом, никто не заговорил о покаянии.
Цитата:
«Власть есть такая же профессия, как и всякая другая. Если кучер запьет и не исполняет своих обязанностей, его прогоняют… Мы слишком много пили и пели. Нас прогнали».
(В. В. ШУЛЬГИН. «Три столицы»)
Закон и кулак
И вот теперь у меня появились ответы даже не на вопросы, а на факты, изложенные в начале прошлого века Буниным и в конце века Крыловым и Алексеевым.
Бунин пишет о прирожденных, о склонности русских людей к бунту, об удалых разбойничках и прочих асоциальных элементах, о любви русского народа к ним, о том, что любимый герой русского народа Стенька Разин и пр.
Крылов и Алексеев — о том, что доминантная черта в русском национальном характере — жажда справедливости.
Они не ставят вопрос — они ставят нас перед фактом. Но откуда они взялись — и жажда справедливости как доминантная черта национального характера, и любовь к удалым разбойничкам, героизация разбойников?
Оттуда же, из рабства. К справедливости взывают тогда, когда нет закона. Или когда в стране такие законы, такое правосудие, которые направлены против большинства населения. Не случаен же крик души русского простолюдина: «Суди нас не по закону, а по справедливости!»
В таких исторических условиях любой человек, не признающий власти, становится героем.
И не только у нас. Сразу же приходит на память Робин Гуд. Вот он-то, Робин Гуд, и является самым убедительным доказательством моей теории о рабстве и его последствиях в русской жизни. Вспомним, Робин Гуд водил разбойников по Шервудскому лесу во времена Ричарда Львиное Сердце. В XII веке. Когда закона практически не было, когда было право сильного. Когда любой феодал мог убить и ограбить йомена. Хоть сам, хоть при помощи шерифа. Понятно, что Робин стал в таких условиях народным героем и народным защитником.
Но Робин — если не единственный, то последний такой герой в английском сознании. У нас же до сих пор прославляются илейки, кудеяры, стеньки, емельки, ермаки и прочие. А в Англии после XII века — ни одного разбойничка, которого воспевал бы народ!
Почему?
А потому, что 1215 году в Англии был положен конец как беспределу отдельных феодалов, так и всевластию самой королевской власти.
В 1215 году была принята Великая хартия вольностей, которая четко определила права, обязанности и меру судебной ответственности всех сословий и всех подданных.
И с тех пор любой удалой разбойничек в Англии уже не герой, а нарушитель закона. Бандюган. Только и всего…
Емеля на печи
Правда и ложь русской сказки на фоне современной российской действительности
Правда в том, что сказка не врет. Она не складывается на пустом месте. Неправда, потому что претендует на Полную характеристику русского человека: бездельник, иждивенец, сидит на печи и ждет чуда…
Сказка не объясняет, почему Емеля стал таким. И никто из толкователей даже не касался этого, быть может, краеугольного вопроса о характере русского человека. Все вокруг да около. А полуправда страшнее прямой лжи.
На мой же взгляд, только крепостное право и сформировало такого героя и такие сказки. Который уже раз пишу: вдумаемся, Русь была крепостной чуть ли не с основания государства, практически тысячу лет. И что в таких условиях должен был делать Емеля? Пахать до изнеможения на барщине? Надрываться, умножая мощь рабовладельца? Нет, он сидел, по возможности, на печи и ничего не делал. И правильно делал. И мечтал. А о чем может мечтать раб? Да, конечно же, о чуде. Как все изменится по щучьему велению…
Так веками формировался характер русского человека: ничего не делать и ждать манны небесной, чуда, избавления…
Зато уж когда появлялась возможность проявить себя, реализовать свои возможности, русский человек был ничем не хуже других. А может, и получше. Во всяком случае, взрывней, потому как веками задавленная жажда к работе вырывалась наружу разом. Так было в XIX веке, когда бывшие крепостные хлынули в города, став первыми промышленниками, предпринимателями, купцами.
Затем пришел 17-й год, с кровью, военным коммунизмом, продразверсткой. Однако в 1922 году Ленин ввел нэп, свободу предпринимательства. И в разрушенной, голодной и холодной стране появилось все. Почитайте хотя бы «Мужики и бабы» Бориса Можаева, роман-хронику рязанской деревни. Рязанские Емели мгновенно, из ничего, создали свои хозяйства. Не только единоличные — в каждой деревне было несколько артелей. Но капитализм жесток. Слабый разорялся. Ленивый — тем более. Вот из них-то власть и создала комитеты бедноты. Они-то с восторгом и начали раскулачивание. На смену добровольным артелям пришел государственный единый колхоз, на смену малым предприятиям — единый государственный завод.
Новый шанс был дан Емелям в годы перестройки. Тысячи людей ринулись в кооперативное движение. И что от них осталось? Не могу назвать ни одного крупного предпринимателя, который вышел из тех кооперативов. Кое-где работают фермеры, ну и в городах по мелочи: в так называемой местной промышленности, в сфере услуг. Пришел государственно-олигархический капитализм, которому не нужны Емели, слезшие с печек и начавшие работать на себя. Ему, государственно-олигархическому капитализму, нужна, как и прежде, рабсила.
Под официальные беспредметные разговоры о создании среднего класса в России уже заканчивается удушение так и не вышедшего из пеленок малого и среднего предпринимательства. Емелю снова загоняют на печь. Мол, сиди там и не рыпайся. Тут без тебя все решится и сделается.
А ведь речь идет о будущем страны. Что хорошо видно на примере США. Это нам со стороны кажется, что США сплошь состоят из гигантов типа «Дженерал электрик» и прочих. На самом же деле 70 процентов Валового Внутреннего Продукта дает малый и средний бизнес. А тут экономика и политика неразделимы. Эти 70 процентов есть хребет и нерушимый социальный, политический фундамент страны. Они — держат Америку. При таком количестве людей, имеющих свое дело и свой достаток, то есть свободных, самостоятельных людей, невозможен какой-нибудь переворот или ползучий захват власти военными, люмпенами, дураками или суперконцернами. То есть Америка как гигантский колосс стоит на миллионах опор. А мы? Мы стоим на том, кто сегодня у власти. И на нескольких сырьевых концернах. Это система, которая может рухнуть в любой момент, от любого социального катаклизма.
Аля-улю, гони гусей…
Могу с уверенностью утверждать, что Февральскую революцию у нас забыли.
Причем она ведь у нас — единственная. Строго говоря, 25 октября 1917 года — переворот. А революция была в феврале. И ее — забыли? Если судить по прессе — то да. В 2002 году, например, было 85 лет со дня… Круглая дата, хороший информационный повод. Однако пресса и внимающие ей широкие массы прошли мимо этой даты, как матрос Железняк мимо Одессы. Ничего не было. Или — почти…
Не доверяю памяти своей, просматриваю телевизионную программу на начало марта 2002 года. Слов «К 85-й годовщине Февральской революции» там нет. Быть может, и шел о ней разговор 7 марта в программе «Свобода слова» на НТВ? Может, на канале «Культура» 8 марта и зашифрован фильм о той революции под словами «Док. фильм» в 16.45? А больше нечего даже и подозревать.
Листаю газеты. «Известия», «Независимая», «МК», «Правда», «Советская Россия» — полное молчание. В «Общей газете» есть заметка «Октябрь начинался в феврале», но поскольку под ней стоит моя подпись, то и не знаю теперь, считать ли ее… Может, газеты постеснялись вскользь, мимоходом, на малых площадях говорить о таком глобальном событии?
Перехожу к толстым литературным журналам за февраль — март 2002 года. Вот где можно писать и печатать не спеша, обстоятельно анализировать, осмыслять. Как всегда было. Просматриваю «Дружбу народов», «Звезду», «Знамя», «Неву», «Новый мир», «Октябрь»…
Ни строчки. Ни в одном журнале.
Не верю глазам своим.
А с другой стороны, что уж не верить-то. Это как раз по-нашему. Прокричали на первых порах, первые пласты сняли да и потеряли интерес. Ни в чем еще толком не разобрались, не осмыслили, уроков не извлекли, но уже забыли. Проехали… Даже «к дате» не посчитали нужным «отметиться». В общем, аля-улю, гони гусей…
Предчувствие гражданской войны
Тот, кто не осмысливает прошлое, не извлекает из него уроков, обречен на повторение.
Вдумайтесь: сегодня мы имеем все, что имели к 1917 году.
Мы имеем второе десятилетие разрухи без ясных перспектив.
Мы имеем десять лет войны в Чечне — бессмысленной и беспощадной, плодящей молодых людей, которые умеют стрелять, а больше не умеют ничего. Потому как нигде не могут научиться и пристроиться к делу.
Мы имеем миллионы гулящих людей, по-русски говоря. А по формулировке Герберта Маркузе, не вовлеченных в капиталистическое производство. Только это ведь не американские безработные и негры, живущие на вэлфере. Наши — взрывоопасней в сотни раз. Потому что они обездоленные. То есть люди, которые когда-то имели свою долю (пусть ее называют пайкой в социалистическом лагере) в общем богатстве. А ее отняли, ограбили…
Мы имеем полный разброд и шатание в интеллигенции, которая сама люмпенизируется: одни напрямую, от потери работы и смысла, а другие ожесточаются (ожесточение — характерная примета люмпена) оттого, что власть их не слышит и не слушает.
Мы имеем власть, которая считает, что у нас все хорошо. Если врет, значит, подла или бессильна. А если искренне в том уверена, то самоубийственно слепа, глуха и глупа.
Мы имеем богачей и сверхбогачей, которые предаются такому разгулу, какой и не снился никому в 1917 году. Причем, как будто нарочно, свои рауты и приемы со жратвой и бриллиантами транслируют по ТВ в глухие города и поселки, где нет тепла, света, работы, денег, будущего! А на французской Ривьере, скажем, идут нескончаемые русские сезоны, где не известные никому тридцатилетние предприниматели просаживают миллион долларов только на день рождения, где известные всей стране люди, влияющие на политику и экономику, отдыхают в гостиницах, месяц проживания в которых больше бюджета российского городка. И так далее. Нет только винтовок в руках миллионов, как было в 1917 году.
И здесь особый, пусть и частный, смысл приобретает дискуссия о продаже населению оружия, которая идет на страницах прессы. Уверен, что власть будет категорически против. То, что бандиты вооружены, — ее особо не тревожит. Потому что бандиты нынче — класс богачей. Они никогда не пойдут против существующих порядков. И потом, бандитов всегда можно бросить на подавление народа.
Вот какая взрывная смесь нынче кипит в нашем котле, господа!
Да, народ молчит. Но, может, это молчание до поры до времени? Если слово и понятие справедливость одно из определяющих в характере и в поведении русского человека, то чего нам ждать от будущего?..
Вот почему я и пишу. Чтобы предостеречь. И не потому, что хочу оберечь и сохранить нынешние порядки. А потому, что у меня есть вполне конкретное ощущение, что такое гражданская война.
Война с внешним врагом — одно дело. Но, чтобы расстрелять брата, соседа, вчерашнего одноклассника — надо уничтожить, выжечь в себе все, что есть в тебе человеческого. Один раз такое произошло. И это так надломило нравственный хребет нации, что до сих пор опомниться не можем. Второй гражданской войны мы не выдержим. Мы превратимся в миллионы вооруженных зверей, истребляющих друг друга. До полного уничтожения всех и всего.
Мы перестанем существовать как народ. И страны у нас не будет.
Ничего не будет.
Цитата:
«Самая краткая характеристика современной России: все как было, только хуже… Мы обязаны готовить преемника советской власти! Она падет, но если не подхватить из рук коммунистической партии власть, то мы снова очутимся перед всероссийским кабаком… После падения большевиков — поменьше ломки. Надо сохранить все, что можно сохранить».
(В. В. ШУЛЬГИН. «Три столицы»)
Вот о чем мы беседовали с молодыми офицерами, когда наш поезд подошел к станции Петровский Завод.
Декабристы
Петровский Завод — железнодорожная станция возле Читы. Названа так по старинному, с восемнадцатого века, железоделательному заводу. В глубине перрона — стела с нишами. В нишах — бюсты. Гордые лица, бакенбарды, эполеты. Декабристы, сосланные сюда, осужденные на вечную каторгу. Знакомые всем имена: братья Бестужевы, Муравьев, Лунин… И еще одна, очень известная фамилия, не то Анненский, не то Волконский… забыл. А рядом — малоизвестные. Горбачевский, Вольф, Мозалевский. Кто они?
Фердинанд Богданович Вольф — штаб-лекарь, умер в 1854 году, кажется, в Тобольске.
Иван Иванович Горбачевский — подпоручик, умер в 1869 году, оставил после себя «Записки».
Александр Евтихиевич Мозалевский — прапорщик, участник восстания Черниговского полка, умер в 1851 году.
Стела поставлена очень удачно, в углу перрона. На виду и в то же время не на проходном месте. Вокруг нее не толкутся очереди за пирожками и пивом, не кричат торговки. Пристанционная жизнь кипит чуть в стороне, где продубленные ветрами и холодным солнцем женщины торгуют и солеными огурцами, и семечками, а главным образом — горячими варениками с картошкой. Именно здесь я впервые увидел эти вареники с картошкой. И потом они сопровождали меня всю дорогу до Тихого океана. На всем пути в три с половиной тысячи километров от Петровского Завода до Владивостока на каждой станции торговали горячими варениками с картошкой! Какой-то фатальный продукт.
Обыденная жизнь шелестит мятыми газетами и подсолнечной шелухой на перроне станции Петровский Завод. И со стороны, из глубины, смотрят на нее неподвижными глазами братья Бестужевы, и Муравьев, и Лунин…
Европа без городов
А поезд идет дальше. Что впереди? Тысячи километров, долины, увалы, сосны, маньчжурский орех, сопки. И редкие-редкие, угрюмые с виду поселки, названия которых мало что говорят россиянину. Зубарево, Зилово, Раздольное, Амазар, Уруша, Сковородино, Магдагачи, Ушуман, Шимановская, Серышево, Архара… Каждый из них — центр огромного района, светоч и центр местной промышленности и культуры. ' А городов здесь — нет. Городов в полном смысле слова как крупных центров цивилизации — нет. Пусть на меня не обижаются жители дальневосточных поселков — я имею в виду города уровня Калуги или Смоленска.
Но ведь от Читы до Биробиджана — две с половиной тысячи километров! И на всем пути — ни одного города. Представьте, что вы едете от Москвы до Омска, как проехал я, и на вашем пути НЕТ Владимира, Рязани, Ярославля, Нижнего Новгорода, Кирова, Перми, Екатеринбурга, Челябинска, Кургана, Тюмени…
А еще нагляднее — по европейским меркам.
Это значит проехать от Москвы до Парижа через Белоруссию, Польшу, Чехословакию, Германию — и не увидеть ни одного города. Только вообразите, что на вашем пути НЕТ Смоленска, Минска, Бреста, Варшавы, Кракова, Праги, Берлина, Мюнхена, Дрездена…
Европа без городов — вот что такое путь от Читы до Биробиджана!
Боже мой, Россия, какая тоска, какая грусть, какая даль…