«День встал. Клубясь, исчезла мгла, И все ж — пустыня вкруг была, Куда лишь глаз хватал. Зачем Стремиться по просторам тем Чрез поле, реку, лес? Там нет Людей, — зверей нет! Хоть бы след Копыт иль ног по целине, Знак жизни! В тяжкой тишине Сам воздух там застыл Не слышен тонкий рог цикад, Птиц — или нет, или молчат. Шатаясь, из последних сил, Брел конь мой, — долго; тяжко он Был изнурен и запален; И все — пустырь со всех сторон. Вдруг долетело до меня Как будто ржание коня Из чащи сосен, — или там Промчался ветер по ветвям? Но нет: из леса к нам летит С тяжелым топотом копыт Табун огромный, яр и дик; Хотел я крикнуть — замер крик. Как эскадрон, летят ряды; Где ж всадники — держать бразды? Их тысяча — и без узды! По ветру — гривы и хвосты; Раздуты ноздри, вольны рты; Бокам их шпоры и хлысты Неведомы, зубам — мундштук, Ногам — подков железный круг; Их тысяча — сплошь дикарей; Вольнее волн среди морей, Они, гремя, неслись Навстречу нам, а мы — плелись. Но моего коня взбодрил Их вид на миг; из крайних сил Рванулся он, слегка заржал В ответ им — и упал. Дымясь, хрипел он тяжело; Глаза застыли, как стекло, И сам застыл он. Первый бег Был и последним — и навек! Видал табун, Как пал скакун, Видал простертого меня В петлях кровавого ремня; Все стали, вздрогнули, все пьют Ноздрями воздух, прочь бегут, Вновь подлетают, вновь — назад, Дыбятся, прыгают, кружат Вслед патриарху: за собой Вел конь их, мощный, вороной, Без нити белой, чья бы вязь В косматой шерсти завилась; Ржут, фыркают, храпят — и бег В свой лес помчали: человек Им, по инстинкту, страшен был. А я лежал, простерт, без сил, На мертвом стынущем коне, На коченеющей спине, Что перестала чуять груз; Но страшный разорвать союз Не мог я и лежал, простерт, На мертвом — полумертв. Не ждал я видеть день второй Над беззащитной головой. До сумерек следил я тут За ходом медленных минут; Я знал, что хватит жизни — взгляд Послать последний на закат; Дух, безнадежностью объят, Был примирен, был даже рад, Что наконец оно пришло То, что казалось худшим, зло. Смерть неизбежна; благо в ней, Хоть и уносит в цвете дней; И все же всем она страшна, Силками кажется она, Что можно обойти. Порой зовут ее, молясь, Порой — на свой же меч ложась, Но все же — страшный в ней конец И для растерзанных сердец: Ужасней нет пути. И странно: дети наслаждений, Что жизнь проводят в вечной смене Пиров, любви, безумств и лени, Спокойней ждут ее, чем те, Кто в муке жил и нищете. Тем, кто изведал на лету Всю новизну, всю красоту, Чего желать, к чему лететь? И, кроме лишних дней (а их Всяк видит, идя от своих Здоровых нервов иль больных), И нечего жалеть. Бедняк же бедам ждет конца, И смерть для скорбного лица, Для глаз пугливых — враг, не друг, Пришедший выхватить из рук Плод райский, — воздаянье мук: Ведь Завтра — все ему вернет, Искупит боль, развеет гнет; Ведь Завтра — будет первым днем, Что со слезами незнаком, Что ряд начнет счастливых лет, Блиставших сквозь туманы бед; Ведь завтра он не станет клясть Судьбу, получит мощь и власть Блистать, владеть, спасать, губить, И Утру — вдруг на гроб светить?!