Взгляните на меня: я сед, Но не от хилости и лет; Не страх незапный в ночь одну До срока дал мне седину. Я сгорблен, лоб наморщен мой, Но не труды, не хлад, не зной — Тюрьма разрушила меня. Лишенный сладостного дня, Душа без воздуха, в цепях, Я медленно дряхлел и чах, И жизнь казалась без конца. Удел несчастного отца — За веру смерть и стыд цепей — Уделом стал и сыновей. Нас было шесть – пяти уж нет. Отец, страдалец с юных лет, Погибший старцем на костре, Два брата, падшие во пре, Отдав на жертву честь и кровь, Спасли души своей любовь. Три заживо схоронены На дне тюремной глубины — И двух сожрала глубина; Лишь я, развалина одна, Себе на горе уцелел, Чтоб их оплакивать удел.

На лоне вод стоит Шильон; Там, в подземелье, семь колонн Покрыты влажным мохом лет. На них печальный брезжит свет — Луч, ненароком с вышины Упавший в трещину стены И заронившийся во мглу. И на сыром тюрьмы полу Он светит тускло, одинок, Как над болотом огонек, Во мраке веющий ночном. Колонна каждая с кольцом; И цепи в кольцах тех висят; И тех цепей железо – яд; Мне в члены вгрызлося оно; Не будет ввек истреблено Клеймо, надавленное им. И день тяжел глазам моим, Отвыкнувшим столь давних лет Глядеть на радующий свет; И к воле я душой остыл С тех пор, как брат последний был Убит неволей предо мной И, рядом с мертвым, я, живой, Терзался на полу тюрьмы.

Цепями теми были мы К колоннам тем пригвождены, Хоть вместе, но разлучены; Мы шагу не могли ступить, В глаза друг друга различить Нам бледный мрак тюрьмы мешал. Он нам лицо чужое дал — И брат стал брату незнаком. Была услада нам в одном: Друг другу голос подавать, Друг другу сердце пробуждать Иль былью славной старины, Иль звучной песнею войны — Но скоро то же и одно Во мгле тюрьмы истощено; Наш голос страшно одичал, Он хриплым отголоском стал Глухой тюремныя стены; Он не был звуком старины В те дни, подобно нам самим, Могучим, вольным и живым! Мечта ль?.. но голос их и мой Всегда звучал мне как чужой.

Из нас троих я старший был; Я жребий собственный забыл, Дыша заботою одной, Чтоб им не дать упасть душой. Наш младший брат – любовь отца… Увы! черты его лица И глаз умильная краса, Лазоревых, как небеса, Напоминали нашу мать. Он был мне все – и увядать При мне был должен милый цвет, Прекрасный, как тот дневный свет, Который с неба мне светил, В котором я на воле жил. Как утро, был он чист и жив: Умом младенчески-игрив, Беспечно весел сам с собой… Но перед горестью чужой Из голубых его очей Бежали слезы, как ручей.

Другой был столь же чист душой, Но дух имел он боевой: Могуч и крепок, в цвете лет, Рад вызвать к битве целый свет И в первый ряд на смерть готов… Но без терпенья для оков. И он от звука их завял! Я чувствовал, как погибал, Как медленно в печали гас Наш брат, незримый нам, близ нас; Он был стрелок, жилец холмов, Гонитель вепрей и волков — И гроб тюрьма ему была; Неволи сила не снесла.

Шильон Леманом окружен, И вод его со всех сторон Неизмерима глубина; В двойную волны и стена Тюрьму совокупились там; Печальный свод, который нам Могилой заживо служил, Изрыт в скале подводной был; И день и ночь была слышна В него биющая волна И шум над нашей головой Струй, отшибаемых стеной. Случалось – бурей до окна Бывала взброшена волна, И брызгов дождь нас окроплял; Случалось – вихорь бушевал, И содрогалася скала; И с жадностью душа ждала, Что рухнет и задавит нас: Свободой был бы смертный час!

Середний брат наш – я сказал — Душой скорбел и увядал. Уныл, угрюм, ожесточен, От пищи отказался он: Еда тюремная жестка; Но для могучего стрелка Нужду переносить легко. Нам коз альпийских молоко Сменила смрадная вода; А хлеб наш был, какой всегда — С тех пор как цепи созданы — Слезами смачивать должны Невольники в своих цепях. Не от нужды скорбел и чах Мой брат: равно завял бы он, Когда б и негой окружен Без воли был… Зачем молчать? Он умер… я ж ему подать Руки не мог в последний час, Не мог закрыть потухших глаз; Вотще я цепи грыз и рвал — Со мною рядом умирал И умер брат мой, одинок; Я близко был – и был далек. Я слышать мог, как он дышал, Как он дышать переставал, Как вздрагивал в цепях своих И как ужасно вдруг затих Во глубине тюремной мглы… Они, сняв с трупа кандалы, Его без гроба погребли В холодном лоне той земли, На коей он невольник был. Вотще я их в слезах молил, Чтоб брату там могилу дать, Где мог бы дневный луч сиять; То мысль безумная была, Но душу мне она зажгла: Чтоб волен был хоть в гробе он. «В темнице, мнил я, мертвых сон Не тих…» Но был ответ слезам Холодный смех; и брат мой там В сырой земле тюрьмы зарыт, И в головах его висит Пук им оставленных цепей: Убийц достойный мавзолей.

Но он – наш милый, лучший цвет, Наш ангел с колыбельных лет, Сокровище семьи родной, Он – образ матери душой И чистой прелестью лица, Мечта любимая отца, Он – для кого я жизнь щадил, Чтоб он бодрей в неволе был, Чтоб после мог и волен быть… Увы! он долго мог сносить С младенческою тишиной, С терпеньем ясным жребий свой; Не я ему – он для меня Подпорой был… Вдруг день от дня Стал упадать, ослабевал, Грустил, молчал и молча вял. О боже! боже! страшно зреть, Как силится преодолеть Смерть человека… я видал, Как ратник в битве погибал; Я видел, как пловец тонул С доской, к которой он прильнул С надеждой гибнущей своей; Я зрел, как издыхал злодей С свирепой дикостью в чертах, С богохуленьем на устах, Пока их смерть не заперла; Но там был страх – здесь скорбь была, Болезнь глубокая души. Смиренным ангелом, в тиши, Он гас, столь кротко-молчалив, Столь безнадежно-терпелив, Столь грустно-томен, нежно-тих. Без слез, лишь помня о своих И обо мне… Увы! он гас, Как радуга, пленяя нас, Прекрасно гаснет в небесах; Ни вздоха скорби на устах; Ни ропота на жребий свой; Лишь слово изредка со мной О наших прошлых временах, О лучших будущего днях, Об упованье… но, объят Сей тратой, горшею из трат, Я был в свирепом забытьи. Вотще, кончаясь, он свои Терзанья смертные скрывал… Вдруг реже, трепетнее стал Дышать, и вдруг умолкнул он… Молчаньем страшным пробужден, Я вслушиваюсь… тишина! Кричу как бешеный… стена Откликнулась… и умер гул… Я цепь отчаянно рванул И вырвал… К брату – брата нет! Он на столбе – как вешний цвет, Убитый хладом, – предо мной Висел с поникшей головой. Я руку тихую поднял; Я чувствовал, как исчезал В ней след последней теплоты; И мнилось, были отняты Все силы у души моей; Все страшно вдруг сперлося в ней; Я дико по тюрьме бродил — Но в ней покой ужасный был, Лишь веял от стены сырой Какой-то холод гробовой; И, взор на мертвого вперив, Я знал лишь смутно, что я жив. О! сколько муки в знанье том, Когда мы тут же узнаем, Что милому уже не быть! И миг тот мог я пережить! Не знаю – вера ль то была, Иль хладность к жизни жизнь спасла?

Но что потом сбылось со мной — Не помню… Свет казался тьмой, Тьма – светом; воздух исчезал; В оцепенении стоял, Без памяти, без бытия, Меж камней хладным камнем я; И виделось, как в тяжком сне, Все бледным, темным, тусклым мне; Все в мутную слилося тень; То не было ни ночь, ни день, Ни тяжкий свет тюрьмы моей, Столь ненавистный для очей: То было – тьма без темноты; То было – бездна пустоты Без протяженья и границ; То были образы без лиц; То страшный мир какой-то был, Без неба, света и светил, Без времени, без дней и лет, Без Промысла, без благ и бед, Ни жизнь, ни смерть – как сон гробов, Как океан без берегов, Задавленный тяжелой мглой, Недвижный, темный и немой.

Вдруг луч внезапный посетил Мой ум… то голос птички был. Он умолкал; он снова пел; И мнилось, с неба он летел; И был утешно-сладок он. Им очарован, оживлен, Заслушавшись, забылся я, Но ненадолго… мысль моя Стезей привычною пошла, И я очнулся… и была Опять передо мной тюрьма, Молчанье то же, та же тьма; Как прежде, бледною струей Прокрадывался луч дневной В стенную скважину ко мне… Но там же, в свете, на стене И мой певец воздушный был: Он трепетал, он шевелил Своим лазоревым крылом; Он озарен был ясным днем; Он пел приветно надо мной… Как много было в песне той! И все то было – про меня! Ни разу до того я дня Ему подобного не зрел! Как я, казалось, он скорбел О брате, и покинут был; И он с любовью навестил Меня тогда, как ни одним Уж сердцем не был я любим; И в сладость песнь его была: Душа невольно ожила. Но кто ж он сам был, мой певец? Свободный ли небес жилец? Или, недавно от цепей, По случаю к тюрьме моей, Играя в небе, залетел И о свободе мне пропел? Скажу ль?.. Мне думалось порой, Что у меня был не земной, А райский гость; что братний дух Порадовать мой взор и слух Примчался птичкою с небес… Но утешитель вдруг исчез; Он улетел в сиянье дня… Нет, нет, то не был брат… меня Покинуть так не мог бы он, Чтоб я, с ним дважды разлучен, Остался вдвое одинок, Как труп меж гробовых досок.

Вдруг новое в судьбе моей: К душе тюремных сторожей Как будто жалость путь нашла; Дотоле их душа была Бесчувственней желез моих; И что разжалобило их? Что милость вымолило мне, Не знаю… но опять к стене Уже прикован не был я; Оборванная цепь моя На шее билася моей; И по тюрьме я вместе с ней Вдоль стен, кругом столбов бродил, Не смея братних лишь могил Дотронуться моей ногой, Чтобы последния земной Святыни там не оскорбить.

И мне оковами прорыть Ступени удалось в стене; Но воля не входила мне И в мысли… я был сирота, Мир стал чужой мне, жизнь пуста, С тюрьмой я жизнь сдружил мою: В тюрьме я всю свою семью, Все, что знавал, все, что любил, Невозвратимо схоронил, И в области веселой дня Никто уж не жил для меня; Без места на пиру земном, Я был бы лишний гость на нем, Как облако при ясном дне, Потерянное в вышине И в радостных его лучах Ненужное на небесах… Но мне хотелось бросить взор На красоту знакомых гор, На их утесы, их леса, На близкие к ним небеса.

Я их увидел – и оне Все были те ж: на вышине Веков создание – снега, Под ними Альпы и луга, И бездна озера у ног, И Роны блещущий поток Между зеленых берегов; И слышен был мне шум ручьев, Бегущих, бьющих по скалам; И по лазоревым водам Сверкали ясны облака; И быстрый парус челнока Между небес и вод летел; И хижины веселых сел, И кровы светлых городов Сквозь пар мелькали вдоль брегов… И я приметил островок: Прекрасен, свеж, но одинок В пространстве был он голубом; Цвели три дерева на нем, И горный воздух веял там По мураве и по цветам, И воды были там живей, И обвивалися нежней Кругом родных брегов оне. И видел я: к моей стене Челнок с пловцами приставал, Гостил у брега, отплывал И, при свободном ветерке Летя, скрывался вдалеке; И в облаках орел играл, И никогда я не видал Его столь быстрым – то к окну Спускался он – то в вышину Взлетал – за ним душа рвалась; И слезы новые из глаз Пошли, и новая печаль Мне сжала грудь… мне стало жаль Моих покинутых цепей. Когда ж на дно тюрьмы моей Опять сойти я должен был — Меня, казалось, обхватил Холодный гроб; казалось, вновь Моя последняя любовь, Мой милый брат передо мной Был взят несытою землей; Но как ни тяжко ныла грудь — Чтоб от страданья отдохнуть, Мне мрак тюрьмы отрадой был.

День приходил, день уходил, Шли годы – я их не считал: Я, мнилось, память потерял О переменах на земли. И люди наконец пришли Мне волю бедную отдать. За что и как? О том узнать И не помыслил я – давно Считать привык я за одно: Без цепи ль я, в цепи ль я был, Я безнадежность полюбил; И им я холодно внимал, И равнодушно цепь скидал, И подземелье стало вдруг Мне милой кровлей… там все друг, Все однодомец было мной: Паук темничный надо мной Там мирно ткал в моем окне; За резвой мышью при луне Я там подсматривать любил; Я к цепи руку приучил; И… столь себе неверны мы! — Когда за дверь своей тюрьмы На волю я перешагнул — Я о тюрьме своей вздохнул.

Когда я прижимал тебя к груди своей, Любви и счастья полнон и примирен с судьбою, Я думал: только смерть нас разлучит с тобою; Но вот разлучены мы завистью людей! Пускай тебя навек, прелестное созданье, Отторгла злоба их от сердца моего; Но, верь, им не изгнать твой образ из него, Пока не пал твой друг под бременем страданья! И если мертвецы приют покинут свой И к вечной жизни прах из тленья возродится, Опять чело мое на грудь твою склонится: Нет рая для меня, где нет тебя со мной!

Бесплодные места, где был я сердцем молод, Анслейские холмы! Бушуя, вас одел косматой тенью холод Бунтующей зимы. Нет прежних светлых мест, где сердце так любило Часами отдыхать, Вам небом для меня в улыбке Мэри милой Уже не заблистать.

Не блеском мил мне сердолик! Один лишь раз сверкал он, ярок, И рдеет скромно, словно лик Того, кто мне вручил подарок. Но пусть смеются надо мной, За дружбу подчинюсь злословью: Люблю я все же дар простой За то, что он вручен с любовью! Тот, кто дарил, потупил взор, Боясь, что дара не приму я, Но я сказал, что с этих пор Его до смерти сохраню я! И я залог любви поднес К очам – и луч блеснул на камне, Как блещет он на каплях рос… И с этих пор слеза мила мне! Мой друг! Хвалиться ты не мог Богатством или знатной долей, — Но дружбы истинной цветок Взрастает не в садах, а в поле! Ах, не глухих теплиц цветы Благоуханны и красивы, Есть больше дикой красоты В цветах лугов, в цветах вдоль нивы! И если б не была слепой Фортуна, если б помогала Она природе – пред тобой Она дары бы расточала. А если б взор ее прозрел И глубь души твоей смиренной, Ты получил бы мир в удел, Затем что сто ишь ты вселенной!

Серинф жестокий! Ты ль неверным сердцем рад Мученьям без числа, что грудь мою язвят? Увы! Стремилась я лишь муку утишить, Чтоб снова для любви и для тебя мне жить. Но плакать над судьбой я больше не должна, И ненависть твою излечит смерть одна.

О, только б огонь этих глаз целовать Я тысячи раз не устал бы желать. Всегда погружать мои губы в их свет — В одном поцелуе прошло бы сто лет. Но разве душа утомится, любя. Все льнул бы к тебе, целовал бы тебя, Ничто б не могло губ от губ оторвать: Мы все б целовались опять и опять; И пусть поцелуям не будет числа, Как зернам на ниве, где жатва спела. И мысль о разлуке не стоит труда: Могу ль изменить? Никогда, никогда.

Мне сладких обманов романа не надо, Прочь вымысел! Тщетно души не волнуй! О, дайте мне луч упоенного взгляда И первый стыдливый любви поцелуй! Поэт, воспевающий рощу и поле! Спеши, – вдохновенье свое уврачуй! Стихи твои хлынут потоком на воле, Лишь вкусишь ты первый любви поцелуй! Не бойся, что Феб отвратит свои взоры, О помощи муз не жалей, не тоскуй. Что Феб музагет! что парнасские хоры! Заменит их первый любви поцелуй! Не надо мне мертвых созданий искусства! О, свет лицемерный, кляни и ликуй! Я жду вдохновенья, где вырвалось чувство, Где слышится первый любви поцелуй! Созданья мечты, где пастушки тоскуют, Где дремлют стада у задумчивых струй, Быть может, пленят, но души не взволнуют, — Дороже мне первый любви поцелуй! О, кто говорит: человек, искупая Грех праотца, вечно рыдай и горюй! Нет! цел уголок недоступного рая: Он там, где есть первый любви поцелуй! Пусть старость мне кровь беспощадно остудит, Ты, память былого, мне сердце чаруй! И лучшим сокровищем памяти будет — Он – первый стыдливый любви поцелуй!

К чему скорбеть больной душою, Что молодость ушла? Еще дни радости за мною; Любовь не умерла. И в глубине былых скитаний, Среди святых воспоминаний — Восторг небесный я вкусил: Несите ж, ветры золотые, Туда, где пелось мне впервые: «Союз друзей – Любовь без крыл!» В мимолетящих лет потоке Моим был каждый миг! Его и в туче слез глубоких И в свете я постиг: И что б судьба мне ни сулила, — Душа былое возлюбила, И мыслью страстной я судил; О, дружба! чистая отрада! Миров блаженных мне не надо: «Союз друзей – Любовь без крыл!» Где тисы ветви чуть колышут, Под ветром наклонясь, — Душа с могилы чутко слышит Ее простой рассказ; Вокруг ее резвится младость, Пока звонок, спугнувший радость, Из школьных стен не прозвонил: А я, средь этих мест печальных, Всё узнаю в слезах прощальных: «Союз друзей – Любовь без крыл!» Перед твоими алтарями, Любовь, я дал обет! Я твой был – сердцем и мечтами, — Но стерт их легкий след; Твои, как ветер, быстры крылья, И я, склонясь над дольней пылью, Одну лишь ревность уловил. Прочь! Улетай, призра к влекущий! Ты посетишь мой час грядущий, Быть может, лишь без этих крыл! О, шпили дальних колоколен! Как сладко вас встречать! Здесь я пылать, как прежде, волен, Здесь я – дитя опять. Аллея вязов, холм зеленый; Иду, восторгом упоенный, — И венчик – каждый цвет открыл; И вновь, как встарь, при ясной встрече, Мой милый друг мне шепчет речи: «Союз друзей – Любовь без крыл!» Мой Ликус! Слез не лей напрасных, Верна тебе любовь; Она лишь грезит в снах прекрасных, Она проснется вновь. Недолго, друг, нам быть в разлуке, Как будет сладко жать нам руки! Моих надежд как жарок пыл! Когда сердца так страстно юны, — Когда поют разлуки струны: «Союз друзей – Любовь без крыл!» Я силе горьких заблуждений Предаться не хотел. Нет, – я далек от угнетений И жалкого презрел. И тем, кто в детстве был мне верен, Как брат, душой нелицемерен, — Сердечный жар я возвратил. И, если жизнь не прекратится, Тобой лишь будет сердце биться, О, Дружба! наш союз без крыл! Друзья! душою благородной И жизнью – с вами я! Мы все – в одной любви свободной — Единая семья! Пусть королям под маской лживой, В одежде пестрой и красивой — Язык медовый Лесть точил; Мы, окруженные врагами, Друзья, забудем ли, что с нами — «Союз друзей – Любовь без крыл!» Пусть барды вымыслы слагают Певучей старины; Меня Любовь и Дружба знают, Мне лавры не нужны; Всё, всё, чего бежала Слава Стезей волшебной и лукавой, — Не мыслью – сердцем я открыл; И пусть в душе простой и юной Простую песнь рождают струны: «Союз друзей – Любовь без крыл!»

Полуупавший, прежде пышный храм! Алтарь святой! монарха покаянье! Гробница рыцарей, монахов, дам, Чьи тени бродят здесь в ночном сиянье. Твои зубцы приветствую, Ньюстед! Прекрасней ты, чем зданья жизни новой, И своды зал твоих на ярость лет Глядят с презреньем, гордо и сурово. Верны вождям, с крестами на плечах, Здесь не толпятся латники рядами, Не шумят беспечно на пирах, — Бессмертный сонм! – за круглыми столами! Волшебный взор мечты, в дали веков, Увидел бы движенье их дружины, В которой каждый – умереть готов И, как паломник, жаждет Палестины. Но нет! не здесь отчизна тех вождей, Не здесь лежат их земли родовые: В тебе скрывались от дневных лучей, Ища спокойствия, сердца больные. Отвергнув мир, молился здесь монах В угрюмой келье, под покровом тени, Кровавый грех здесь прятал тайный страх, Невинность шла сюда от притеснений. Король тебя воздвиг в краю глухом, Где шервудцы блуждали, словно звери, И вот в тебе, под черным клобуком, Нашли спасенье жертвы суеверий. Где влажный плащ над перстью неживой, Теперь трава струит росу в печали, Там иноки, свершая подвиг свой, Лишь для молитвы голос возвышали. Где свой неверный лет нетопыри Теперь стремят сквозь сумраки ночные, Вечерню хор гласил в часы зари, Иль утренний канон святой Марии! Года сменяли годы, век – века, Аббат – аббата; мирно жило братство. Его хранила веры сень, пока Король не посягнул на святотатство. Был храм воздвигнут Генрихом Святым, Чтоб жили там отшельники в покое. Но дар был отнят Генрихом другим, И смолкло веры пение святое. Напрасны просьбы и слова угроз, Он гонит их от старого порога Блуждать по миру, средь житейских гроз, Без друга, без приюта, – кроме Бога! Чу! своды зал твоих, в ответ звуча, На зов военной музыки трепещут, И, вестники владычества меча, Высоко на стенах знамена плещут. Шаг часового, смены гул глухой, Веселье пира, звон кольчуги бранной, Гуденье труб и барабанов бой Слились в напев тревоги беспрестанной. Аббатство прежде, ныне крепость ты, Окружена кольцом полков неверных. Войны орудья с грозной высоты Нависли, гибель сея в ливнях серных. Напрасно все! Пусть враг не раз отбит, — Перед коварством уступает смелый, Защитников – мятежный сонм теснит, Развив над ними стяг свой закоптелый. Не без борьбы сдается им барон, Тела врагов пятнают дол кровавый; Непобежденный меч сжимает он. И есть еще пред ним дни новой славы. Когда герой уже готов снести Свой новый лавр в желанную могилу, — Слетает добрый гений, чтоб спасти Монарху – друга, упованье, силу! Влечет из сеч неравных, чтоб опять В иных полях отбил он приступ злобный, Чтоб он повел к достойным битвам рать, В которой пал Фалкланд богоподобный. Ты, бедный замок, предан грабежам! Как реквием звучат сраженных стоны, До неба всходит новый фимиам И кроют груды жертв дол обагренный. Как призраки, чудовищны, бледны, Лежат убитые в траве священной. Где всадники и кони сплетены, Грабителей блуждает полк презренный. Истлевший прах исторгнут из гробов, Давно травой, густой и шумной, скрытых: Не пощадят покоя мертвецов Разбойники, ища богатств зарытых. Замолкла арфа, голос лиры стих, Вовек рукой не двинет минстрель бледный, Он не зажжет дрожащих струн своих, Он не споет, как славен лавр победный. Шум боя смолк. Убийцы, наконец, Ушли, добычей сыты в полной мере. Молчанье вновь надело свой венец, И черный Ужас охраняет двери. Здесь Разорение содержит мрачный двор, И что за челядь славит власть царицы! Слетаясь спать в покинутый собор, Зловещий гимн кричат ночные птицы. Но вот исчез анархии туман В лучах зари с родного небосвода, И в ад, ему родимый, пал тиран, И смерть злодея празднует природа. Гроза приветствует предсмертный стон, Встречает вихрь последнее дыханье, Приняв постыдный гроб, что ей вручен, Сама земля дрожит в негодованье. Законный кормчий снова у руля И челн страны ведет в спокойном море. Вражды утихшей раны исцеля, Надежда вновь бодрит улыбкой горе. Из разоренных гнезд, крича, летят Жильцы, занявшие пустые кельи. Опять свой плен приняв, владелец рад; За днями горести – полней веселье! Вассалов сонм в приветливых стенах Пирует вновь, встречая господина. Забыли женщины тоску и страх, Посевом пышно убрана долина. Разносит эхо песни вдоль дорог, Листвой богатой бор веселый пышен. И чу! в полях взывает звонкий рог, И окрик ловчего по ветру слышен. Луга под топотом дрожат весь день… О, сколько страхов! радостей! заботы! Спасенья ищет в озере олень… И славит громкий крик конец охоты! Счастливый век, ты долгим быть не мог, Когда лишь травля дедов забавляла! Они, презрев блистательный порок, Веселья много знали, горя – мало! Отца сменяет сын. День ото дня Всем Смерть грозит неумолимой дланью. Уж новый всадник горячит коня, Толпа другая гонится за ланью. Ньюстед! как грустны ныне дни твои! Как вид твоих раскрытых сводов страшен! Юнейший и последний из семьи Теперь владетель этих старых башен. Он видит ветхость серых стен твоих, Глядит на кельи, где гуляют грозы, На славные гробницы дней былых, Глядит на все, глядит, чтоб лились слезы! Но слезы те не жалость будит в нем: Исторгло их из сердца уваженье! Любовь, Надежда, Гордость – как огнем, Сжигают грудь и не дают забвенья. Ты для него дороже всех дворцов И гротов прихотливых. Одиноко Бродя меж мшистых плит твоих гробов, Не хочет он роптать на волю Рока. Сквозь тучи может солнце просиять, Тебя зажечь лучом полдневным снова. Час славы может стать твоим опять, Грядущий день – сравняться с днем былого!

О, да, я признаюсь, мы с вами близки были; Связь мимолетная для детских лет – вечна; Нам чувства братские сердца соединили, И нам была любовь взаимная дана. Но краткий миг сметет, что создано годами, — Так дружбы легкая непостоянна власть; Как Страсть, она шумит воздушными крылами, Но гаснет в миг один, когда не гаснет Страсть. По Иде некогда бродили мы весною, И, помню, юных дней блаженны были сны. Как твердь была ясна над нашей головою! Но бури хмурых зим теперь нам суждены. И память милая, соединясь с печалью, Нам детство воскрешать не будет с этих пор; Пусть гордость закалит мне сердце твердой сталью, Что было мило мне – отныне мой позор. Но избранных моих я, друг, не унижаю — И вас, по-прежнему, я должен уважать, — Нас случай разделил, но тот же случай, знаю, Заставит вас назад обет неверный взять. Остывшую любовь во мне не сменит злоба. И жалобную боль я в сердце не впущу: Спокойно мыслю я, что мы неправы оба, И вам легко простить – как я легко прощу. Вы знали – жизнь моя всегда горячей кровью На первый ваш призыв откликнуться ждала; Вы знали, что душа, вспоенная любовью, Пространства и года преодолеть могла. Вы знали, – но к чему, напрасно вспоминая, Разорванную цепь стараться удержать! Вам поздно, над былым печально поникая, О друге прежних лет томительно вздыхать. Расстанемся, – я жду, мы вновь сойдемся вместе. Пусть время и печаль соединят нас вновь; Я требую от вас – одной защиты чести; Пусть распрю разрешит прошедшая любовь.

Бесправный, как дитя, и мальчик по летам, Душою преданный убийственным страстям, Не ведая стыда, не веря в добродетель, Обмана бес и лжи сочувственный свидетель, Искусный лицемер от самых ранних дней, Изменчивый, как вихрь на вольности полей, Обманщик скромных дев, друзей неосторожных, От школьных лет знаток условий света ложных, — Дамет изведал путь порока до конца И прежде остальных достиг его венца. Но страсти, до сих пор терзая сердце, властно Велят ему вкушать подонки чаши страстной; Пронизан похотью, он цепь за цепью рвет И в чаше прежних нег свою погибель пьет.

Прочь, мирные парки, где преданы негам, Меж роз отдыхают поклонники моды! Мне дайте утесы, покрытые снегом, Священны они для любви и свободы! Люблю Каледонии хмурые скалы, Где молний бушует стихийный пожар, Где, пенясь, ревет водопад одичалый: Суровый и мрачный люблю Лок-на-Гар! Ах, в детские годы там часто блуждал я В шотландском плаще и шотландском берете, Героев, погибших давно, вспоминал я Меж сосен седых, в вечереющем свете. Пока не затеплятся звезды ночные, Пока не закатится солнечный шар, Блуждал, вспоминая легенды былые, Рассказы о детях твоих, Лок-на-Гар! «О тени умерших! не ваши ль призывы Сквозь бурю звучали мне хором незримым?» Я верю, что души геройские живы И с ветром летают над краем родимым! Царит здесь Зима в ледяной колеснице, Морозный туман расстилая, как пар, И образы предков восходят к царице — Почить в грозовых облаках Лок-на-Гар. «Несчастные воины! разве видений, Пророчащих гибель вам, вы не видали?» Да! вам суждено было пасть в Кулодене, И смерть вашу лавры побед не венчали! Но все же вы счастливы! Пали вы с кланом, Могильный ваш сон охраняет Брэмар, Волынки вас славят по весям и станам! И вторишь их пению ты, Лок-на-Гар! Давно я покинул тебя, и не скоро Вернусь на тропы величавого склона, Лишен ты цветов, не пленяешь ты взора, И все ж мне милей, чем поля Альбиона! Их мирные прелести сердцу несносны: В зияющих пропастях больше есть чар! Люблю я утесы, потоки и сосны, Угрюмый и грозный люблю Лок-на-Гар!

Что ты, Мэрион, так грустна? Или жизнью смущена? Гнев нахмуренных бровей Не к лицу красе твоей. Не любовью ты больна, Нет, ты сердцем холодна. Ведь любовь – печаль в слезах, Смех, иль ямки на щеках, Или склон ресницы томной, — Ей противен холод темный. Будь же светлой, как была, Всем по-прежнему мила, А в снегах твоей зимы Холодны, бездушны мы. Хочешь верности покорной — Улыбайся, хоть притворно. Суждено ль – и в грустный час Прятать прелесть этих глаз? Что ни скажешь – все напрасно; Их лучей игра прекрасна, Губы… Но чиста, скромна, Муза петь их не должна: Она краснеет, хмурит брови, Велит бежать твоей любови, Вот рассудок принесла, Сердце вовремя спасла. Так одно сказать могу (Что б ни думал я – солгу): Губы нежные таят Не одной насмешки яд. Так в советах беспристрастных Утешений нет опасных; Песнь моя к тебе проста, Лесть не просится в уста; Я, как брат, учить обязан, Сердцем я с другими связан; Обману ли я тебя, Сразу дюжину любя? Так прости! Прими без гнева Мой совет немилый, дева; А чтоб не был мне в упрек Мой докучливый урок, Опишу тебе черты Властной женской красоты: Как ни сладостна для нас Алость губ, лазурность глаз, Как бы локон завитой Ни прельщал нас красотой, Все же это плен мгновенный, — Как нас свяжет неизменно Легкий очерк красоты? Нет в нем строгой полноты. Но открыть ли, что нас свяжет, Что пажам вас чтить прикажет Королевами всего? Сердце – больше ничего.

Царица снов и детской сказки, Ребяческих веселий мать, Привыкшая в воздушной пляске Детей послушных увлекать! Я чужд твоих очарований, Я цепи юности разбил, Страну волшебную мечтаний На царство Истины сменил! Проститься нелегко со снами, Где жил я девственной душой, Где нимфы мнятся божествами, А взгляды их – как луч святой! Где властвует Воображенье, Все в краски дивные одев. В улыбках женщин – нет уменья И пустоты – в тщеславье дев! Но знаю: ты лишь имя! Надо Сойти из облачных дворцов, Не верить в друга, как в Пилада, Не видеть в женщинах богов! Признать, что чужд мне луч небесный, Где эльфы водят легкий круг, Что девы лживы, как прелестны, Что занят лишь собой наш друг. Стыжусь, с раскаяньем правдивым, Что прежде чтил твой скиптр из роз. Я ныне глух к твоим призывам И не парю на крыльях грез! Глупец! Любил я взор блестящий И думал: правда скрыта там! Ловил я вздох мимолетящий И верил деланным слезам. Наскучив этой ложью черствой, Твой пышный покидаю трон. В твоем дворце царит Притворство, И в нем Чувствительность – закон! Она способна вылить море — Над вымыслами – слез пустых, Забыв действительное горе, Рыдать у алтарей твоих! Сочувствие, в одежде черной И кипарисом убрано, С тобой пусть плачет непритворно, За всех кровь сердца льет оно! Зови поплакать над утратой Дриад: их пастушок ушел. Как вы, и он пылал когда-то, Теперь же презрел твой престол. О нимфы! вы без затрудненья Готовы плакать обо всем, Гореть в порывах исступленья Воображаемым огнем! Оплачете ль меня печально, Покинувшего милый круг? Не вправе ль песни ждать прощальной Я, юный бард, ваш бывший друг? Чу! близятся мгновенья рока… Прощай, прощай, беспечный род! Я вижу пропасть недалеко, В которой вас погибель ждет. Вас властно гонит вихрь унылый, Шумит забвения вода, И вы с царицей легкокрылой Должны погибнуть навсегда.

Хочу я быть ребенком вольным И снова жить в родных горах, Скитаться по лесам раздольным, Качаться на морских волнах. Не сжиться мне душой свободной С саксонской пышной суетой! Милее мне над зыбью водной Утес, в который бьет прибой! Судьба! возьми назад щедроты И титул, что в веках звучит! Жить меж рабов – мне нет охоты, Их руки пожимать – мне стыд! Верни мне край мой одичалый, Где знал я грезы ранних лет, Где реву Океана скалы Шлют свой бестрепетный ответ! О! Я не стар! Но мир, бесспорно, Был сотворен не для меня! Зачем же скрыты тенью черной Приметы рокового дня? Мне прежде снился сон прекрасный, Виденье дивной красоты… Действительность! ты речью властной Разогнала мои мечты. Кто был мой друг – в краю далеком, Кого любил – тех нет со мной. Уныло в сердце одиноком, Когда надежд исчезнет рой! Порой над чашами веселья Забудусь я на краткий срок… Но что мгновенный бред похмелья! Я сердцем, сердцем – одинок! Как глупо слушать рассужденья — О, не друзей и не врагов! — Тех, кто по прихоти рожденья Стал сотоварищем пиров. Верните мне друзей заветных, Деливших трепет юных дум, И брошу оргий дорассветных Я блеск пустой и праздный шум. А женщины? Тебя считал я Надеждой, утешеньем, всем! Каким же мертвым камнем стал я, Когда твой лик для сердца нем! Дары судьбы, ее пристрастья, Весь этот праздник без конца Я отдал бы за каплю счастья, Что знают чистые сердца! Я изнемог от мук веселья, Мне ненавистен род людской, И жаждет грудь моя ущелья, Где мгла нависнет над душой! Когда б я мог, расправив крылья, Как голубь к радостям гнезда, Умчаться в небо без усилья Прочь, прочь от жизни – навсегда!

Места родимые! Здесь ветви вздохов полны, С безоблачных небес струятся ветра волны: Я мыслю, одинок, о том, как здесь бродил По дерну свежему я с тем, кого любил, И с теми, кто сейчас, как я, – за синей далью, — Быть может, вспоминал прошедшее с печалью: О, только б видеть вас, извилины холмов! Любить безмерно вас я всё еще готов; Плакучий вяз! Ложась под твой шатер укромный, Я часто размышлял в час сумеречно-скромный: По старой памяти склоняюсь под тобой, Но, ах! уже мечты бывалой нет со мной; И ветви, простонав под ветром — пред ненастьем, — Зовут меня вздохнуть над отсиявшим счастьем, И шепчут, мнится мне, дрожащие листы: «Помедли, отдохни, прости, мой друг, и ты!» Но охладит судьба души моей волненье, Заботам и страстям пошлет успокоенье, Так часто думал я, – пусть близкий смертный час Судьба мне усладит, когда огонь погас; И в келью тесную, иль в узкую могилу — Хочу я сердце скрыть, что медлить здесь любило; С мечтою страстной мне отрадно умирать, В излюбленных местах мне сладко почивать; Уснуть навеки там, где все мечты кипели, На вечный отдых лечь у детской колыбели; Навеки отдохнуть под пологом ветвей, Под дерном, где, резвясь, вставало утро дней; Окутаться землей на родине мне милой, Смешаться с нею там, где грусть моя бродила; И пусть благословят – знакомые листы, Пусть плачут надо мной – друзья моей мечты; О, только те, кто был мне дорог в дни былые, — И пусть меня вовек не вспомнят остальные.

Ты счастлива, – и я бы должен счастье При этой мысли в сердце ощутить; К судьбе твоей горячего участья Во мне ничто не в силах истребить. Он также счастлив, избранный тобою — И как его завиден мне удел! Когда б он не любил тебя – враждою К нему бы я безмерною кипел! Изнемогал от ревности и муки Я, увидав ребенка твоего; Но он ко мне простер с улыбкой руки — И целовать я страстно стал его. Я целовал, сдержавши вздох невольный О том, что на отца он походил, Но у него твой взгляд, – и мне довольно Уж этого, чтоб я его любил. Прощай! Пока ты счастлива, ни слова Судьбе в укор не посылаю я. Но жить, где ты… Нет, Мэри, нет! Иль снова Проснется страсть мятежная моя. Глупец! Я думал, юных увлечений Пыл истребят и гордость и года. И что ж: теперь надежды нет и тени — А сердце так же бьется, как тогда. Мы свиделись. Ты знаешь, без волненья Встречать не мог я взоров дорогих: Но в этот миг ни слово, ни движенье Не выдали сокрытых мук моих. Ты пристально в лицо мне посмотрела; Но каменным казалося оно. Быть может, лишь прочесть ты в нем успела Спокойствие отчаянья одно. Воспоминанье прочь! Скорей рассейся Рай светлых снов, снов юности моей! Где ж Лета? Пусть они погибнут в ней! О сердце, замолчи или разбейся!

Прости! Коль могут к небесам Взлетать молитвы о других. Моя молитва будет там, И даже улетит за них! Что пользы плакать и вздыхать? Слеза кровавая порой Не может более сказать, Чем звук прощанья роковой!.. Нет слез в очах, уста молчат, От тайных дум томится грудь, И эти думы вечный яд, — Им не пройти, им не уснуть! Не мне о счастье бредить вновь, — Лишь знаю я (и мог снести), Что тщетно в нас жила любовь, Лишь чувствую – прости! прости!

Как одинокая гробница Вниманье путника зовет, Так эта бледная страница Пусть милый взор твой привлечет. И если после многих лет Прочтешь ты, как мечтал поэт, И вспомнишь, как тебя любил он, То думай, что его уж нет, Что сердце здесь похоронил он.

Решусь – пора освободиться От мрачной горести моей, Вздохнуть в последний раз, проститься С любовью, с памятью твоей! Забот и света я чуждался И не для них был создан я, Теперь же с радостью расстался, Каким бедам страшить меня? Хочу пиров, хочу похмелья; Бездушным в свете стану жить; Со всеми рад делить веселье, Ни с кем же горя не делить. То ль было прежнею порою! Но счастье жизни отнято: Здесь в мире брошен я тобою Ничто уж ты – и все ничто. Улыбка – горю лишь угроза, Из-под нее печаль видней; Она – как на гробнице роза; Мученье, сжатое сильней. Вот меж друзей в беседе шумной Невольно чаша оживит, Весельем вспыхнет дух безумный, — Но сердце томное грустит. Взойдет, бывало, месяц полный Над кораблем в тиши ночной: Он серебрит Эгейски волны… А я, к тебе стремясь душой, Любил мечтать, что взор твой милый Теперь пленяет та ж луна. О Тирза! над твоей могилой Тогда светила уж она. В часы бессонные недуга, Как яд кипел, волнуя кровь — «Нет, – думал я, – страданьем друга Уж не встревожится любовь!» Ненужный дар тому свобода, Кто в узах жертва дряхлых лет. Вот воскресит меня природа — К чему? – тебя в живых уж нет. Когда любовь и жизнь так новы, В те дни залог мне дан тобой: Печали краской рок суровый Мрачит его передо мной. Навек той сердце охладело, Кем было все оживлено; Мое без смерти онемело, Но чувства мук не лишено. Залог любви, печали вечной, Прижмись, прижмись к груди моей; Будь стражем верности сердечной Иль сердце грустное убей! В тоске не гаснет жар мятежный, Горит за сенью гробовой, И к мертвой пламень безнадежный Святее, чем любовь к живой.

В кипенье нежности сердечной Ты «жизнью» друга назвала: Привет бесценный, если б вечно Живая молодость цвела. К могиле все летит стрелою; И ты, меня лаская вновь, Зови не «жизнью», а «душою», Бессмертной, как моя любовь!

Заветное имя сказать, начертать Хочу – и не смею молве нашептать. Слеза жжет ланиту – и выдаст одна, Что в сердце немая таит глубина. Так скоро для страсти, для мира сердец Раскаяньем поздно положен конец Блаженству – иль пыткам?.. Не нам их заклясть: Мы рвем их оковы – нас сводит их власть. Пей мед; преступленья оставь мне полынь! Мой идол, прости меня! Хочешь – покинь! Но сердце любви не унизит вовек: Твой раб я, – не сломит меня человек. И в горькой кручине пребуду я тверд: Смирен пред тобой и с надменными горд. Забвенье с тобой – иль у ног все миры?.. Мгновенье с тобой все вместило дары! И вздох твой единый дарит и мертвит; И вздох твой единый дарит и живит. Бездушными буду за душу судим: Не им твои губы ответят, – моим!

1 Сияй в блаженной, светлой сени!.. Из душ, воскресших в оный мир, Не целовал прелестней тени Сестер благословенный клир. Ты все была нам: стань святыней, Бессмертья преступив порог! Мы боль смирим пред благостыней: Мы знаем, что с тобой – твой бог. 2 Персть над тобой легка да будет, Как изумруд – светла трава, Цветы цветут, и мысль забудет О сени смертной: ты – жива! Земля свод кущ всегда зеленых Взрастит… Но пусть ни скорбный тис Здесь не печалит дум смущенных, Ни темнолистный кипарис.

Прощай, о страна, что влекла над землею Гроза моей славы громадную тень. Я день твоей жизни наполнил собою, Самый темный и самый блистательный день. Я боролся один с необъятной вселенной… Метеорами счастья за грань завлечен, Лишь раз побежденный, отныне я – пленный, Но скованный пленник был ужас племен! О Франция! мне предоставив кормило, Ты жемчужиной мира, ты чудом была! Не мое, а твое утомленье судило, Чтоб сиянье померкло и слава прошла. Я плачу о верных, чья мощь мне давала Успехи в борьбе и кого уже нет. Орел, мой орел не взлетит, как бывало, Зрачки устремляя на солнце побед. Прощай же, о Франция! Если ж свободы Святые призывы воскреснут в стране И мертвых фиалок заветные всходы Опять зацветут, – не забудь обо мне! Легионы восстанут на зов мой из гроба, Я сумею еще побороться с врагом! Разбей эту цепь, – мы окованы оба, — И к тебе возвращусь я избранным вождем!

Надежду счастьем не зови: Хранит минувшее Любовь. Пусть будет память – храм Любви, И первый сон ей снится вновь. И все, что память сберегла, Надеждой встарь цвело оно; И что Надежда погребла, В ее слезах растворено. Обманной далью льстит стезя: Манящим маревам не верь! Чем были мы, нам стать нельзя; И мысль страшна, – что мы теперь.

Когда был страшный мрак кругом, И гас рассудок мой, казалось, Когда надежда мне являлась Далеким бледным огоньком; Когда готов был изнемочь Я в битве долгой и упорной, И, клевете внимая черной, Все от меня бежали прочь; Когда в измученную грудь Вонзались ненависти стрелы, Лишь ты во тьме звездой блестела И мне указывала путь. Благословен будь этот свет Звезды немеркнувшей, любимой, Что, словно око серафима, Меня берег средь бурь и бед. За тучей туча вслед плыла, Не омрачив звезды лучистой; Она по небу блеск свой чистый, Пока не скрылась ночь, лила. О, будь со мной! учи меня Иль смелым быть иль терпеливым: Не приговорам света лживым, — Твоим словам лишь верю я! Как деревцо стояла ты, Что уцелело под грозою, И над могильною плитою Склоняет верные листы. Когда на грозных небесах Сгустилась тьма и буря злая Вокруг ревела, не смолкая, Ко мне склонилась ты в слезах. Тебя и близких всех твоих Судьба хранит от бурь опасных. Кто добр – небес достоин ясных; Ты прежде всех достойна их. Любовь в нас часто ложь одна; Но ты измене не доступна, Неколебима, неподкупна, Хотя душа твоя нежна. Все той же верой встретил я Тебя в дни бедствий, погибая, И мир, где есть душа такая, Уж не пустыня для меня.

Я видел сон… Не все в нем было сном. Погасло солнце светлое, и звезды Скиталися без цели, без лучей В пространстве вечном; льдистая земля Носилась слепо в воздухе безлунном. Час утра наставал и проходил, Но дня не приводил он за собою… И люди – в ужасе беды великой Забыли страсти прежние… Сердца В одну себялюбивую молитву О свете робко сжались – и застыли. Перед огнями жил народ; престолы, Дворцы царей венчанных, шалаши, Жилища всех имеющих жилища — В костры слагались… города горели… И люди собиралися толпами Вокруг домов пылающих – затем, Чтобы хоть раз взглянуть в глаза друг другу. Счастливы были жители тех стран, Где факелы вулканов пламенели… Весь мир одной надеждой робкой жил… Зажгли леса; но с каждым часом гас И падал обгорелый лес; деревья Внезапно с грозным треском обрушались… И лица – при неровном трепетанье Последних замирающих огней Казались неземными… Кто лежал, Закрыв глаза, да плакал; кто сидел, Руками подпираясь, улыбался; Другие хлопотливо суетились Вокруг костров – и в ужасе безумном Глядели смутно на глухое небо, Земли погибшей саван… а потом С проклятьями бросались в прах и выли, Зубами скрежетали. Птицы с криком Носились низко над землей, махали Ненужными крылами… Даже звери Сбегались робкими стадами… Змеи Ползли, вились среди толпы, шипели, Безвредные… Их убивали люди На пищу… Снова вспыхнула война, Погасшая на время… Кровью куплен Кусок был каждый; всякий в стороне Сидел угрюмо, насыщаясь в мраке. Любви не стало; вся земля полна Была одной лишь мыслью: смерти – смерти Бесславной, неизбежной… Страшный голод Терзал людей… И быстро гибли люди… Но не было могилы ни костям, Ни телу… Пожирал скелет скелета… И даже псы хозяев раздирали. Один лишь пес остался трупу верен, Зверей, людей голодных отгонял — Пока другие трупы привлекали Их зубы жадные… Но пищи сам Не принимал; с унылым долгим стоном И быстрым, грустным криком все лизал Он руку, безответную на ласку, И умер наконец… Так постепенно Всех голод истребил; лишь двое граждан Столицы пышной – некогда врагов — В живых осталось… Встретились они У гаснущих остатков алтаря, Где много было собрано вещей Святых. . . . . . Холодными костлявыми руками, Дрожа, вскопали золу… Огонек Под слабым их дыханьем вспыхнул слабо, Как бы в насмешку им; когда же стало Светлее, оба подняли глаза, Взглянули, вскрикнули и тут же вместе От ужаса взаимного внезапно Упали мертвыми. . . . . . . . . . . . . . . . . . И мир был пуст; Тот многолюдный мир, могучий мир Был мертвой массой, без травы, деревьев Без жизни, времени, людей, движенья… То хаос смерти был. Озера, реки И море – все затихло. Ничего Не шевелилось в бездне молчаливой. Безлюдные лежали корабли И гнили на недвижной, сонной влаге… Без шуму, по частям валились мачты И, падая, волны не возмущали… Моря давно не ведали приливов… Погибла их владычица – луна; Завяли ветры в воздухе немом… Исчезли тучи… Тьме не нужно было Их помощи… Она была повсюду…

Пусть прелесть матери с умом отца В нем навсегда соединится, Чтоб жил он в добром здравье до конца С завидным аппетитом Риццо.

Пою дитя любви, вождя войны кровавой, Кем бриттов отдана Нормандии земля, Кто в роде царственном своем отмечен славой Завоевателя – не мирного царя. Он, осенен крылом своей победы гордой, Вознес на высоту блистательный венец: Бастард держал, как лев, свою добычу твердо, И бриттов победил в последний раз – храбрец.

Дети Сули! Киньтесь в битву, Долг творите, как молитву! Через рвы, через ворота: Бауа, бауа, сулиоты! Есть красотки, есть добыча — В бой! Творите свой обычай! Знамя вылазки святое, Разметавшей вражьи строи, Ваших гор родимых знамя — Знамя ваших жен над вами. В бой, на приступ, стратиоты, Бауа, бауа, сулиоты! Плуг наш – меч: так дайте клятву Здесь собрать златую жатву; Там, где брешь в стене пробита, Там врагов богатство скрыто. Есть добыча, слава с нами — Так вперед, на спор с громами!

Встревожен мертвых сон, – могу ли спать? Тираны давят мир, – я ль уступлю? Созрела жатва, – мне ли медлить жать? На ложе – колкий терн; я не дремлю; В моих ушах, что день, поет труба, Ей вторит сердце…

Я на тебя взирал, когда наш враг шел мимо, Готов его сразить иль пасть с тобой в крови, И если б пробил час – делить с тобой, любимой, Все, верность сохранив свободе и любви. Я на тебя взирал в морях, когда о скалы Ударился корабль в хаосе бурных волн, И я молил тебя, чтоб ты мне доверяла; Гробница – грудь моя, рука – спасенья челн. Я взор мой устремлял в больной и мутный взор твой, И ложе уступил и, бденьем истомлен, Прильнул к ногам, готов земле отдаться мертвой, Когда б ты перешла так рано в смертный сон. Землетрясенье шло и стены сотрясало, И все, как от вина, качалось предо мной. Кого я так искал среди пустого зала? Тебя. Кому спасал я жизнь? Тебе одной. И судорожный вздох спирало мне страданье, Уж погасала мысль, уже язык немел, Тебе, тебе даря последнее дыханье, Ах, чаще, чем должно, мой дух к тебе летел. О, многое прошло; но ты не полюбила, Ты не полюбишь, нет! Всегда вольна любовь. Я не виню тебя, но мне судьба судила — Преступно, без надежд, – любить все вновь и вновь.