Армянское радио спрашивают, бывает ли — —

Да, бывает. Не так много, как рисуется воображению обывателя. Но вот, например, одна история. —

Болван Бодлер давал собаке нюхать духи. Подобно ему, моя случайная подруга, которую я увёл в ночь с веранды дома отдыха «Поленово», спросила, читал ли я, конечно, Асадова. Естественно, я убежал от неё. «Мы не ёбари, мы — алкоголики», — пошутил я. Это произвело неприятное впечатление. Обыватель не понимает цитирования. Запомни это себе на будущее, может пригодиться, когда вот так же. Да, я ловко от неё отделался и отомстил одним махом. Чей вкус (слух) остался оскорблённее? —

Не надо никаких речевых кавычек, всяких этих «так сказать» и «так называемый» — их не надо. Я не люблю цитирования как цитирования. Когда говоришь метафорически, тогда тоже. «Я, дескать, не поэт и применяю метафоры не для — а в качестве как бы терминов». Ночь выросла очень тёмная, плотная. Края воды не видно. Слева — там кусты, что ли? — сильно плеснула щука. Песок идёт рыхлый, ноги вязнут, потом плотнее: значит, сейчас вода. Ещё левее — гораздо левее, то есть километра четыре вверх — там Борисов-Мусатов спасал утопающего мальчика. Снова плеснула. Потом Добычин у себя в Двинске (?) любил рассматривать подобные картины (а той не видел). Не так часто, как хотелось бы воображению. Я разделся. «Хорошо бы развести маленький костерок, — подумалось мне, — а то — как я потом найду одежду?»

Я плыл против течения, чтобы не сильно снесло. Вода такая тёплая, что не чувствуешь: болтаешься, как в небытии. Мне часто снится — или даже в бодрствующем сознании живо представляется — та железка, благодаря которой я когда-то лишился большого пальца левой руки. Она толстая, плоская, в коросте ржавчины. Приспосабливая для сушки грибов, я сгибал её молотком, а она снесла мне полногтя. Ну и — гангрена. Плывя, я вдруг опять её увидел — и удивился было: ведь она тяжёлая… В тот же момент она безмолвно пошла ко дну, и моё удивление пропало, почти не успев проявиться. Вместо него возникло — как в тот день, только утром, мы с А. Ф. сначала пилили, а потом кололи сосновые дрова недалеко от «французской кухни». Я старался держаться независимо и не стесняться. Тем не менее пришлось сказать А. Ф.: «Вы не думайте, что я такой слабый. Я, на самом деле, в последнее время довольно много работаю физически. И я в последнее время окреп и приобрёл кое-какие навыки. Ведь я ушёл с той работы, и теперь я работаю в — —» — «Ты работаешь в — —? — переспросил А. Ф. — Вот это здорово!.. Вы там, я слышал, что-то строить затеяли?.. Постой, но там же у вас служит, по-моему, этот… этот… как его…» — «Да, он там. Часто, когда я сплю, у меня левая рука — и именно вот большой палец — бывает выставлена (выставлен) особенно далеко из-под одеяла. Кто-то проходит второпях мимо раскладушки (и он — нередко) — ну и, конечно, задевает… Потом принимается тянуть за палец, дёргать: «Просыпайся, мол, тебе пора». Просыпаюсь — а никого нет». — «Да, это не очень-то приятно», — заметил А. Ф. Я подплыл к берегу. «Ведь у меня была же мысль развести маленький костерок, — корил я себя, — а теперь где я? выше? ниже?»

Щука плеснула — я прислушался: далеко. Это там кусты? Набрёл на одежду, нагнулся, ища трусы. Тут кто-то заворчал рядом: «Кто ещё тут шляется?» — голосом Рыжей. Сашка Агапов приподнялся, зажёг спичку и увидел меня, а я — его и Рыжую: они валялись на песке. «Прошу прощения», — сказал я. «Это Сашка», — объяснил Агапов, и спичка погасла. «Какой Сашка?» — «Ты, Рыжая, спишь тут, что ли? Это же я». — «Не смей звать меня Рыжей, — сказала она, — я никому не разрешаю так меня звать, кроме Колюнчика». — «Не обращай на неё внимания, — сказал Агапов, — садись — и я расскажу тебе одну историю, случайным свидетелем которой я оказался на Урале, на озере Таватуй. Представь себе широкий песчаный пляж, полдень, мелководье, полно народу, детей… Там была одна молодая пара с мальчиком — годиков двух с половиной, он ещё почти не говорил. Каждое утро, рано, они приходили на пляж. Мальчик подбегал к воде и бросал камешки во что-то. «Что там?» — спрашивал отец. Мальчик показывал ручкой в совершенно прозрачную воду, но отец ничего не видел. Только однажды он вдруг увидал там, в нескольких шагах от берега, два круглых глаза и острую морду чудовища такой величины, что ему сделалось жутко. Он вскрикнул — рыба вильнула, массивная тень прошла беззвучно — развернулась и исчезла. В тот же день, в полдень, как я уже сказал, или около полудня, эта семья была на пляже среди множества купающихся — детей и взрослых. Мальчик играл в воде возле самого берега. Вдруг все начали кричать, обернулись: мальчика кто-то волок по воде на глубину. Отец подбежал и бросился вдогонку, нырнул. Он увидел щуку, которая, схватив мальчика за ножку, тащила его. При этом она крутила его со страшной силой, так что голова мальчика то и дело взлетала над поверхностью и снова скрывалась в бурлящей воде. Всё это я видел, — сказал Агапов, — но в ту минуту я не мог понять, что происходит. Как и все остальные люди на пляже, я обалдело смотрел на эту страшную возню. Только метрах в двадцати от берега щука выпустила мальчика — то ли не справилась с ним, то ли испугалась его отца. Мальчика положили на песок, откачивали из него воду. Он был в шоке, конечно. Все крутом столпились, врач, конечно, объявился из отдыхающих. Ножка была прокушена до кости. Он пришёл в себя, но через два дня умер от воспаления мозга: видимо, когда щука его крутила, что-то у него сдвинулось в голове…»

— Не может быть, чтоб это была щука, — возразил я. — Щуки так не делают. Мне совершенно ясно, что это был сом.