Пришлось долго выбирать перья, потому что при более пристальном рассмотрении я обнаружил, что все они либо расщеплённые, либо и вовсе сломанные. Наконец, перерыв весь ящик, нашёл одно подходящее. Вставил в ручку. Начал стелить ткань на доске, прикидывая, как будет располагаться текст потом, в свёрнутом состоянии. Мать спросила:

— Что собираешься писать? Наверное, опять какую-нибудь галиматью?

— Да, конечно. Именно — и только — галиматью, — поспешил я заверить, старательно разглаживая складки (поверхность почему-то никак не желала выравниваться).

Зашла сестра, сообщила матери:

— Он хочет тоже поцеловать сосок.

Мне стало противно: «Вот и этот не вытерпел, захотел мириться…». (Тоже — это другие — кто угодно — только не я!)

— Хорошо, пусть, — согласилась мать.

Брат только того и ждал, слышал за дверью, сразу, радостный, забежал в комнату. Я стоял, сгорбившись над доской, всей спиной, кажется, выражая отвращение…

Потом они с сестрой стали о чём-то, смеясь, перешёптываться позади меня. Я уловил только слово «женатик». Абсурдность и непонятность (и в то же время понятность) этого слова разъярили меня, — ибо оно явно относилось ко мне и при этом каким-то образом имелись в виду мои отношения с матерью.

— Что ты сказал? — Я резко обернулся к брату и замахнулся.

— Не поддавайся, — сказала мать, — дай ему отпор!

Но брат не поднял руки, только беспомощно отступил на шаг. Я ударил его кулаком в щёку. Щека сразу стала красной. Он схватился за неё и отошёл к окну молча.

— Не поддавайся, — снова сказала мать. — Ты ведь тоже сильный! Дай ему отпор, чтобы он околел.

В это время в комнату заглянул отец.

— Ты слышишь? — обратился я к нему. — Она разрешает ему меня убить.

— Ничего, — пробормотал брат, держась за щёку. — Пусть себе читает.

Почему-то это выражение — пусть себе читает — привело меня в ярость ещё большую: ведь я не читал, а, совершенно напротив, расправлял ткань, собираясь писать.

— Ага, отлично! Значит, ты разрешаешь мне читать? Спасибо.

— И гулять… — сказал отец. Я не понял.

— Гулять? Значит, мне разрешено ещё и гулять к тому же? Совсем хорошо!

— Нет, ты не понял, — сказал отец спокойно. — Тебе следует сейчас же идти гулять, потому что… Потому что здесь нельзя вести такие разговоры.

— Ах, вот как? И сколько же времени должна занять моя прогулка?

Отец пожал плечами:

— Сколько угодно.

— Тогда, — сказал я, — можно мне собрать кое-какие личные вещи, чтобы уже и не возвращаться?

Все молчат.

Я почувствовал тяжесть и одновременно радость, что всё окончено.