0
Надо ли лишний раз напоминать читателю о той бездонной пропасти, которая всегда разделяет автора и его лирического героя?
Думаю, надо. Читатель стал безграмотен и наивен, как кочевник. Всё принимает буквально за чистую монету, пока ему не растолкуешь. (Слава богу, что и толкования понимает так же буквально!..)
Разумеется, никто не спорит, что писатель для своего героя использует — в той или иной мере — свой личный опыт. Но ведь фантазия — сестра истинного вдохновения — должна тоже играть какую-то роль? — А как же! Ещё какую! Обязательно. Как же без этого?
А уж заменить в тексте реальные имена и топонимы на условные — это вообще дело техники. Так что, как говорится, — все совпадения (буде таковые обнаружатся) носят случайный характер. (В случае с «Хокингом», «Эйнштейном» и «Гейзенбергом» такие совпадения оказываются довольно курьёзными — но опять-таки по воле случая, а не автора.)
Что касается местоимения «я», то для большей определённости его следовало бы везде ниже заключать в кавычки. Но я (без кавычек, т. е. автор), заявив эту процедуру в предисловии, считаю, что этого достаточно, и дальше буду её лишь подразумевать, — исключительно из экономии бумаги.
1
Я увидел Свету впервые во время вечернего чтения — в холле турбазы под Смоленском. Мы все там сидели — т. е. все, приехавшие на третий фестиваль Голубева (последний, камерный). Одни литераторы, без музыкантов (если не считать Тиля). Всё равно они ездили раньше почти все, а я не ездил и многих не знал…
Итак, мы собрались в холле — в первый, наверное, вечер после приезда, в рождественский сочельник — и читали в своём кругу. Публики не было и не предполагалось (т. е., по сути, не фестиваль, а конференция). Я, наверное, тоже читал… Не «наверное», а точно, потому что, когда я увидел Свету, я был повёрнут лицом к аудитории, — значит, читал в этот момент. А Света сидела в заднем ряду, в тени. Позади её стула стоял мужчина и, склонясь над ней, что-то нашёптывал. Она улыбалась — едва заметно и как-то странно… Странно то, что она слушала этот шёпот, но её взгляд был повёрнут внутрь, в собственные глубины.
2
Впоследствии в одном из её текстов я встретил выражение, очень точно передающее то выражение её лица: «для меня самое интересное — это тайная жизнь моего тела»… или как-то так: «…прислушиваюсь к тайной жизни моего тела, и для меня нет ничего интереснее и удивительнее».
В её улыбке было, вместе с тем, нечто циничное или лучше сказать — всезнающее. Но это всезнание касалось только внешнего мира. Оно явно относилось к тому, что шептал кавалер. — «Ну да, ну да, давай рассказывай!..» — И загипнотизированный — остановившийся, расширенный — взгляд внутрь…
3
Нет, не так. — Я увидел Свету впервые на перроне Белорусского вокзала, у поезда, который отходил в Смоленск. Мы с Лёвшиным подошли к вагону. Там стояла кучка «наших». Кое-кого я знал. Две девушки стояли немного в стороне, за кругом общего разговора и приветствий. Теперь я знаю, что это были Света и Ира Семёнова. Света сказала Ире нервно — и, как мне показалось, с досадой: «Ну давай покурим, что ли». Они закурили.
К чему относилась её досада, я не понял — и в то же время мне показалось, что понял. Но я не мог этого объяснить… Сейчас могу — для себя, но не стану этого делать для читателя, — не хочу напрягать текст громоздкими усилиями… Ибо мой талант вербализации, увы, ограничен, и многое ему не по зубам.
4
…Света сидела в заднем ряду, в тени. За спинкой её стула стоял мужчина и, склонясь над ней, что-то шептал в ухо.
Что это был за мужчина? — Наверное, Ткаченко. Или фотограф, приехавший с нами, — фамилии не помню и никогда его с тех пор не видел…
Нет, пожалуй, это был именно фотограф. А Ткаченко наложился на эту сцену из-за моей антипатии к нему, которая возникла позже — по Светиным рассказам и по моим двум встречам с ним впоследствии, в ПЕН-клубе… Впрочем, уже тогда, на турбазе, Ткаченко казался мне странным, неприятным (смешным в своей надутости?). Он почти ни с кем не общался, жил в отдельном номере, в столовую приходил важный — соблюдал какую-то «дистанцию», ему одному ведомую. Участвовал ли в вечерах, читал ли? — не помню. Вроде нет. Зачем тогда он ездил?..
5
Бессилие моего таланта, в частности, проявляется в том, что я не могу представить себе, что именно он шептал ей… Ну ладно, представить не могу, но просто моделировать несколько пошлых (или не таких уж пошлых) фраз — неужели трудно для опытного литератора? — Да, трудно, не получается почему-то.
Общий-то смысл и направление (цель) этого шёпота — ясны. Света это называет — подбивать клинья. Когда я однажды в разговоре с ней — и со ссылкой на неё — употребил это выражение, она возмутилась: «Да ты что! Я никогда так не говорю». На самом деле она говорит, но, видимо, не замечает. Несколько раз говорила. Впервые я обратил на это внимание, когда она рассказывала мне про парня, который приплыл к ней и сел рядом — а она лежала на берегу Кратовского озера, ждала меня (я должен был подъехать с дачи на велосипеде). — «И что он тебе говорил?» — «Да так… Подбивал клинья…»
6
Итак, Света сидит в заднем ряду в тени. И некий мужчина (наверняка фотограф!), наклонясь сзади к её уху, шёпотом подбивает клинья… Тёртый мужик — ему, конечно, известно, что «женщина любит ушами»…
Света улыбается — едва заметно и как-то странно. По её лицу кроме этой улыбки бродят блики… Нет, улыбка не «бродит», она неподвижна, как у Джоконды, а бродят — трепещут — только красноватые блики… Потому что она сидит в тени… Потому что, — как я теперь вспоминаю, — мы читаем при свечах.
Свечи купил я — в церкви. Ещё днём я спросил Сашу Голубева, где ближайшая церковь. Смоленск был в пяти километрах, но оказалось, что туда идти не обязательно: церковь имеется километрах в двух по той же дороге, в селе… — каком-то — забыл… И я пошёл к Рождественской всенощной. Была уже почти темнота — кругом снега и чёрные кусты.
7
Прошло Рождество. Утро 8-го числа было пасмурным и тяжёлым. Медленно, долго, поодиночке тянулись отдельные личности в столовую на завтрак. Мы со Светой пришли вместе, одними из первых (потому что ночью почти не спали), и сели скорбно за столик у окна. Мы молчали…
Вдруг появился мощный и бодрый Саша Голубев. Он вместе с каким-то помощником внёс ящик водки и, быстро пройдя по залу, расставил на каждый столик по бутылке. Я восхитился им. Немного дрожащей рукой я свинтил пробку и, уже наклоняя, задал вопрос: «Мадам, вы как? Вам налить?» — «Ну… да… только совсем немножко…»
8
Нина Искренко, управлявшая вместе с Митюшёвым программой фестиваля, велела мне купить свечей. — «Вечером устроим святочные чтения. Если будут свечи — отлично. А может быть, будем гадать…» — Даже скинулись — кто по рублю, кто и по трёшке.
Я, имея в кармане сумму и глядя на чёрные кусты вдоль дороги и на крупные рождественские звёзды, шёл в сомнениях. А вдруг не продадут столько? — Скажут: «Вы не для церкви свечи покупаете. Вы с собой их заберёте? Что вы собираетесь с ними делать?» — (т. е. в каких-то иных культах использовать — языческих или, чего доброго, сатанинских?) — Что мне в этом случае отвечать? — Что свечи предназначаются для озарения двух десятков литераторов, собравшихся в холле Богом забытой турбазы?.. или для озарения улыбки Светы, сидящей в заднем ряду, к уху которой приник… кто? — да, наверняка это был фотограф, а не Ткаченко…
Но женщина за свечным ящиком ничего не спросила. Очень любезно она продала мне два или три десятка толстых свечек. Я поставил к иконам штук пять. Остальные, сунув в сумку, понёс назад после службы. И потом их зажгли на тех чтениях, когда я увидел…
9
Её лицо при этом… Но что я могу объяснить? — Нужна речь кавалера, а её нет…
Впрочем, кое-что всё-таки могу. — Когда Света после Смоленска впервые мне позвонила, она сказала так: «Байтов, о тебе здесь все только и говорят. Ты такой знаменитый… Ну и вот я решила позвонить…» — Многоточие продолжается, оно требует ответной реплики…
В это время она томилась, встречая старый Новый год у Бунимовича (на Патриарших прудах). А я томился на квартире в Царицыне. И я понял, что именно такая конструкция разговора — неопределённая и вместе с тем весьма направленная на конкретную цель — и называется «подбивать клинья». (Отметим, что она идентична конструкции, которую употребила когда-то рыбачка Соня, направив к берегу баркас.)
10
Я вскричал в ответ, непослушными пальцами распечатывая пачку «Пегаса»:
«Света!.. О Господи!.. Ты звонишь?.. Ты уже получила моё письмо?»
«Какое письмо?.. Ты писал?.. Нет, не получила… Я редко проверяю почтовый ящик…»
«А где ты взяла мой телефон?»
«Да здесь мне сказали».
«Я сейчас собираюсь, и мы едем в бункер, куда я тебя звал. Это у метро „Водный стадион“. Согласна?»
«Конечно».
11
Моё письмо читалось так:
Мадам! Редакция литературного альманаха «Эпсилон-салон» имеет честь пригласить Вас принять участие в акции возрождения этого альманаха из праха. Акция состоится 15 января 1993 года в 20.00 в бункере издательства «Постскриптум». Справки по телефону — значился номер моего телефона — и подпись.
Я не знал её домашних обстоятельств — мало ли кому в руки может попасть письмо — вдруг муж прочтёт? — Поэтому я очень обрадовался, сочинив это иносказание. Ждать конца дня, когда приеду домой, я не мог — бросился в бухгалтерию и попросил разрешения напечатать один лист на машинке (выдумав какую-то срочную причину). Потом пошёл — купил в киоске конверт и отправил…
12
Это происходило в так называемом «Троицком домике» — двухэтажном ветхом флигеле рядом с церковью Троицы в Вишняковском переулке. Внизу книжная лавка, наверху комната сторожей и бухгалтерия.
«Троица», приписанная к Николо-Кузнецкому приходу, ещё только восстанавливалась. Раньше в ней был какой-то выставочный зал… Рабочие днём ломали старый интерьер, штукатурили, пилили мрамор для пола. Вечером, когда все уходили, сторож запирал храм, запирался сам в домике и охранял, собственно, только книжную лавку.
Раза два впоследствии Света приезжала туда в моё дежурство, но чувствовала себя там плохо. Вся обстановка, столь благостная для меня, воспринималась ею как чуждая, тревожная, подозрительная. И я не мог её успокоить. Наоборот — её тревога передавалась мне…
13
К чему я клоню? — Вообще-то, я клоню к тому, что, когда я говорю «я», я имею в виду довольно разнообразные субъекты. Именно так и говорил Кролик Винни-Пуху: «Я бывают разные». Поэтому в данной точке повествования я собирался, как и в предисловии, подчеркнуть свою неаутентичность — а вернее, своё многообразие.
Я часто задаюсь праздным и неприличным вопросом о своём месте в плеяде великих поэтов. И мне обычно доводится довольствоваться именно таким рассуждением: «Ну хорошо, пусть я не самый талантливый, — но уж наверное самый разнообразный. Кто разнообразней меня? Ну, кто? Пушкин? — Ну, это ещё потягаться… А за что я его и люблю…»
14
…Купил конверт и отправил? — Нет, не всё так просто: адреса я не знал. Мне пришлось позвонить Гере Лукомникову и спросить. При этом я страшно стеснялся. О Гериной безграничной доброте и деликатности я ещё не имел представления. Поэтому я на ходу выдумал какой-то неуклюжий проект с перепиской литераторов (вроде mail-artʼa) и спросил несколько адресов — среди них Светин. (А чьи ещё? — Митюшёва?.. Калкина?.. Тучкова?.. — не помню… но, в общем, из «смоленской» компании.)
Это было, наверное, на другой день после приезда, то есть числа одиннадцатого.
Впрочем, сейчас я не понимаю, откуда у меня взялся Герин телефон и почему я решил, что он может знать эти адреса. Пожалуй, потому, что он работал в «Гуманитарном фонде» и как-то был причастен к рассылке газеты…
15
«Конечно», — сказала Света решительно. Лишь два-три вопроса о том, что это за «бункер» и сколько мы там пробудем, — до утра?
Я ещё не знал, какой она бывает недоверчивой. Многие годы ушли на то, чтобы она привыкла доверяться мне в каких-то ситуациях (далеко не во всех). Но в тот момент в её тоне я чувствовал самоотверженную решимость. — Глубочайший скепсис, сложные лабиринты сомнений — всё отбрасывалось в этом порыве.
И странную ночь в «бункере» — подвальном складе, заставленном до потолка пачками типографской продукции, — она вынесла стойко, без жалоб.
Она хотела смотреть на меня, а я требовал от неё взгляда внутрь, — как впервые в холле турбазы, где она сидела в заднем ряду, в тени, и по её лицу бродили красноватые блики…
Я выключил грязный жёлтый свет между штабелями книг и зажёг свечку, которую специально принёс.
16
Приехал Дима Григорьев из Питера со своей второй женой Ольгой. Это было, пожалуй, в декабре — недели за две до того, как меня пригласили в Смоленск. Они приехали, потому что Ольга написала рассказ и получила вдруг за него премию на каком-то феминистическом конкурсе в Москве. Она читала этот рассказ, но в чём там дело, я совершенно забыл. Кажется, он назывался «Любовь»…
А незадолго перед этим я сочинил «Кротовую нору», и мне захотелось на них двоих испытать. Ольга убежала в туалет и там плакала — после первой части. Вот тогда мне и открылась сила этого текста…
17
Раньше там был какой-то выставочный зал (я имею в виду — в Троицком храме, а не в «бункере»). Выставки там устраивались промышленные — не художественные. Тем не менее, осталось несколько брошенных больших полотен, натянутых на подрамники. Живопись весьма грубая… не то чтобы абстрактная, а скорей декоративная. Должно быть, эти картины использовались в оформлении экспозиций. Стояла даже фамилия художника — но я не помню…
Я содрал с подрамника один холст, наиболее тёмный: месиво чёрных мазков с проблесками — вроде красного пламени. Отнёс его домой, разложил на полу посреди своей комнаты и стал изображать «кротовую нору» — закрасил ещё черней (проблески кое-где сохранил) и стал покрывать белыми точками, сходящимися к границе чёрного круга, оставленного в центре. На самой границе белые мазки толпились, теснились, образуя нестерпимое сияние, и — сразу проваливались в полный мрак, то есть за «горизонт событий».
18
Но в «бункере», на репетиции, этого холста ещё не было. Он появился только при первом исполнении «Кротовой норы» — в салоне Руслана Элинина на «Преображенской». Он там лежал на полу изображением вниз, и в конце первой части я его резко выдёргивал из-под Светы и переворачивал.
В «бункере» же Света сидела просто на моём спальном мешке, который я разложил поверх лежанки, выстроенной из пачек с книгами.
Кажется, у нас была бутылка вина или, скорей всего, какого-нибудь дешёвого иностранного ликёра, — их тогда много продавалось в киосках…
19
«Ты можешь довести себя до оргазма на слух?»
«Как это?»
«Ну, я буду читать… А ты ничего не будешь делать, только слушать… А потом, ну… испытаешь оргазм».
«Что ты! Так у меня не получится».
«Да нет, тихонько. Не надо никаких бурных реакций… Только всё же чтоб было заметно».
«Что я — притворяться, что ли, должна? Нет, не хочу ничего изображать!.. Я буду просто сидеть и слушать», — решила Света.
«Ну, давай попробуем… А жалко… Вот было бы здорово… Нет, изображать-то как раз ничего не надо ни в коем случае».
20
В те баснословные времена я ещё не читал Хокинга и потому не знал, что все «кротовые норы» постепенно «испаряются». Некоторые (маленькие) даже не «постепенно», а настолько быстро, что — взрывоподобно. Этот, казалось бы, парадоксальный результат на самом деле увязывает их существование с нашим обычным представлением о всеобщем возрастании энтропии.
Ко всем сплошным парадоксам, из которых состоит «кротовая нора», её «испарение» добавляет ещё и скорость частицы, превышающую скорость света. Здесь можно сказать так: «Скорость света равна 300 000 км/сек с точностью до неопределенности Гейзенберга». (Отметим, что это означает статусный приоритет принципов квантовой механики по сравнению с физическими константами!.. — чего, пожалуй, никогда бы не допустил Эйнштейн…)
Следовало, наверное, внести в текст «Кротовой норы» соответствующую поправку, — но я почему-то этого не сделал. Композиция и смысл нашего со Светой перформанса менялись и уточнялись много раз, но текст, участвующий в нём, оставался неизменным. Почему — не знаю.
21
Когда я вернулся из Смоленска и пришёл на дежурство в свой «Троицкий домик», Миша Владимирский спросил меня скептически:
«Ну, что там у вас происходило?»
(Сейчас я понимаю, что по мне просто-напросто было видно — многое, если не почти всё… Наверное, я как-то светился. Или даже — подобно «кротовой норе» — испускал частицы, летящие быстрей электромагнитного поля…)
«Да что там могло происходить? — отвечал я в тон ему. — Пьянство, как обычно».
«Просто пьянство? — уточнил он строго. — Или ещё что-нибудь?»
«Да так… Всего понемножку…» — уклонился я от конкретного повествования.
Он сокрушённо (но и снисходительно) покивал.
22
Любые действия, какие мы совершали со Светой, мне всегда почему-то казались безгрешными, чистыми. И в плане, так сказать, метафизики я чувствовал себя вполне уверенно и беспечно. Я чувствовал (и не сомневался), что между нами присутствует нечто, что нам даёт право. (Впрочем, благодаря этому чувству я даже не знаю, совершали ли мы вообще какие-то по-настоящему рискованные действия… Или мы тоже жили — хотя бы в художественной области — как рядовые обыватели, филистеры?..)
Другое дело — человеческий глаз и сглаз. Этого я всегда очень боюсь. Я знаю, что человеческий глаз сердоболен и отзывчив на беды, но зато не может терпеть никакого счастья — он его своим завистливым взором просто убивает. Поэтому многое из того, что мы делали, остаётся пока малодоступно или совсем зашифровано.
23
Света чувствовала себя там плохо (я имею в виду «Троицкий домик», а не «бункер»). И я не мог её успокоить. Наоборот — её тревога передавалась мне…
«Да ты что! Это от тебя вся тревога мне передавалась! Уж я-то чувствую! Ты места себе не находил — куда б меня спрятать!» —
И, поразмыслив, я соглашался с ней: «Ну да, мне хотелось тебя спрятать». — То есть я знал нечто другое, но мой скромный талант версификатора (или — если взглянуть с другой точки — демагога) не давал мне возможности это другое выставить как средство аргументации.
24
А что касается конкретно перформанса «Кротовая нора», то он с тех пор исполнялся множество раз, постепенно совершенствуясь по части жестов и оставляя неизменной область текста, — пока не пришёл к своему каноническому виду, каковой и зафиксирован уже в нескольких видеодокументах.