Глава I. Эффект грабель

Первое слово, какое приходит в голову, когда речь заходит о феномене литературного предвидения, – это слово, которое я до сих пор не решился употребить по причине его большой смысловой нагрузки, направляющей мысль во вполне определенную сторону; слово это «совпадение».

Его регулярно используют все те, кто сомневается, что литература способна предвидеть будущее, и таким образом сводят на нет не только изучаемое явление, но и идею этой книги, теряющей всяческий смысл, если совокупность единичных ситуаций, где реальность берет за образец литературу, мы отнесем на счет простого случая.

В 2001 году, то есть будучи уже знаменитым благодаря двум предшествующим книгам, Мишель Уэльбек опубликовал свой третий роман «Платформа».

Главного героя, являющегося одновременно и рассказчиком истории, зовут Мишель, так же как и автора, чей разочарованный и циничный взгляд на мир он полностью разделяет. Мишель работает в министерстве культуры, где готовит документацию для проведения выставок современного искусства.

Через год после смерти отца, убитого каким-то бродягой, он едет туристом в Таиланд. Описывая полет и туристов, с которыми ему довелось столкнуться, рассказчик предоставляет Уэльбеку возможность создать сатирические портреты своих современников.

Но не все так плохо в путешествии по Азии, ведь именно в этой поездке рассказчик встречает молодую девушку Валери, занимающую высокую должность в агентстве «Нувель Фронтьер», влюбляется в нее, и она на время возвращает ему вкус к жизни: «В этой жизни случиться может все, но обычно не случается ничего. Однако в этот раз в моей жизни случилось настоящее событие: я нашел любовницу, и она сделала меня счастливым».

Валери работает ассистенткой большого босса Жан-Ива, которому предложили занять важный пост в филиале некогда преуспевавшей, а ныне убыточной компании «Аккор», владеющей небольшой сетью клубных гостиниц под названием «Эльдорадор», поручив ему любыми способами, какие сочтет нужными, сделать предприятие снова прибыльным.

И вот, когда Мишель вместе с Жан-Ивом И Валери едет на Кубу в одну из клубных гостиниц на месте проанализировать причины оттока клиентов, у него возникает идея предложить друзьям ориентировать стратегию «Эльдорадора» на сексуальный туризм, привлекая к работе в клубе местных сводников: «Итак, – продолжал я, – с одной стороны – сотни миллионов жителей развитых стран; у них есть все, чего они пожелают, за исключением одного: сексуального удовлетворения; они его ищут, ищут, не находят и оттого несчастны донельзя. С другой стороны – миллиарды людей, у которых нет ничего; они голодают, умирают молодыми, живут в антисанитарных условиях, им нечего продать, кроме своего тела и своей неиспорченной сексуальности. Чего же тут непонятного, это ясно как день: идеальные условия для обмена. Деньги на этом можно делать немыслимые: что там информатика, биотехнологии, средства массовой информации – тут ни один сектор экономики не идет в сравнение».

Друзья, пребывающие в поисках новой концепции развития клубного отдыха, тотчас принимают предложение Мишеля и проверяют его при поддержке одной немецкой гостиничной сети, которую не слишком заботят этические вопросы; заказы на клубный отдых в гостиницах нового типа под названием «Афродита» немедленно возрастают.

Отпраздновав начало нового туристического сезона, главным привлекающим компонентом которого становится секс, Жан-Ив, Валери и рассказчик отправляются в Таиланд, в Краби, открывать очередной отель «Афродита». По-прежнему влюбленный в свою подругу, Мишель по ее совету решил бросить все и перебраться на жительство в Азию, где вдали от западной цивилизации он наконец обретет полноту жизни: «Я вдруг ощутил неловкость оттого, что рассматриваю общество как естественную среду – саванну или джунгли, – к которой вынужден приспосабливаться. А что я плоть от плоти этой среды – такой мысли у меня никогда не возникало, будто атрофировалось что-то. С такими индивидами, как я, общество вряд ли выживет; я же мог выжить с женщиной, которую люблю, и постараться сделать ее счастливой».

Примирение рассказчика с самим собой будет недолгим, ибо История внезапно настигнет его и со всей яростью нанесет удар, такой, какого он никак не мог ожидать: «Я снова с благодарностью посмотрел на Валери и в эту минуту услышал справа какой-то щелчок. Прислушавшись, я различил шум мотора, доносящийся со стороны моря, затем он внезапно оборвался. На краю террасы высокая блондинка поднялась во весь рост и громко заорала. Раздался сухой треск автоматной очереди. Блондинка повернулась к нам, хватаясь руками за лицо: пуля угодила ей в глаз, в глазнице зияла кровавая дыра; женщина бесшумно рухнула на пол. Затем я увидел троих мужчин в тюрбанах, они приближались с автоматами наперевес».

Следует вторая очередь, на этот раз задевающая Жан-Ива и Валери, за ней начинается беспорядочная стрельба, а затем происходит сильный взрыв от разорвавшейся бомбы: «Мне показалось, что у меня лопнули барабанные перепонки; меня оглушило, но, несмотря на это, через несколько секунд я услышал чудовищные, нечеловеческие, поистине адские крики».

Рассказчик остался невредим, Жан-Ив ранен в руку, Валери погибла. Резня в Краби кладет конец программе «Афродита». Впав в свою обычную депрессию, рассказчик возвращается во Францию, где ему приходится лежать в психиатрической клинике. Наконец он решает окончательно уехать в Азию и ждать там смерти: «В отличие от других азиатских народов, тайцы не верят в привидения и мало заботятся об участи покойников; чаще всего хоронят их в общей могиле. Поскольку я не оставлю специальных указаний, так же поступят и со мной. Выпишут свидетельство о смерти и далеко отсюда, во Франции, поставят галочку в книге актов гражданского состояния. Кое-кто из бродячих торговцев, привыкших встречать меня на улице, покачает головой. Квартиру мою сдадут другому иностранцу. И меня забудут. Очень быстро».

12 октября 2002 года, год спустя после выхода книги Уэльбека, опубликованной в начале 2001 литературного года, террорист по имени Икбал вошел в бар «Пэдди» в городе Куте, что расположен на Бали, в Индонезии. В этом баре устраивали дискотеки, запрещенные для индонезийцев – местные жители могли прийти туда только в сопровождении иностранца – и посещаемые в основном немцами и австралийцами. Было одиннадцать часов вечера.

За спиной Икбала висел рюкзак с небольшой бомбой, взрыв которой уничтожил восемь человек. Когда гости дискотеки в панике бросились к выходу, неподалеку от здания прогремел еще один взрыв: взорвался грузовичок, припаркованный возле «Сари-клуб», жертвами стали сто восемьдесят человек. Во время террористических актов на Бали в общей сложности погибли двести два человека, из них восемьдесят восемь австралийцев и тридцать восемь индонезийцев.

В 2003 году начался судебный процесс, в результате которого несколько десятков обвиняемых были осуждены, а трое приговорены к смертной казни; приговор привели в исполнение в 2008 году. Еще несколько человек погибли во время проведения полицейской операции. Проповедник Аба Бакар Ба’азир, которого считали идеологом террористической группы, провел несколько лет в тюрьме, но потом был отпущен на свободу.

Еще один процесс состоялся в 2012 году: на нем судили Умара Патека, пиротехника, подготавливавшего теракты. Выступая в свою защиту, он заявил, что его участие в организации было минимальным, и выразил сожаление, что его работа погубила так много невиновных. Он попросил прощения у жертв и их семей и был приговорен к двадцати годам тюрьмы.

 «Может ли роман предсказать будущее»? – задается вопросом Жан-Люк Азра в статье, озаглавленной «Роман-предчувствие». «В это действительно веришь, – пишет он, – ибо вымышленный теракт, описанный в романе «Платформа» (вышел 24 августа 2001 года) и теракт на Бали (случившийся 12 октября 2002 года), и правда, обладают невероятным сходством. Сразу после 11 сентября пресса уже писала о пророческом характере романа (вышедшем на две недели раньше нападения на Центр мировой торговли), предсказавшего подобного рода теракты. Но сообщение о недавнем теракте на Бали стало еще более точным – и из-за этого еще более тревожным – подтверждением провидческих способностей Уэльбека».

Нельзя пренебрегать сходством между событиями в Краби и на Бали. Оба раза речь идет о покушении исламистов, совершенном в два приема, осуществленном в Юго-Восточной Азии, в городах, названия которых звучат очень похоже, и в местах развлечений, отведенных для иностранцев. Даже причина в обоих случаях одинаковая: протест против разгула сексуальной вседозволенности и превращения западными туристами человеческого тела в предмет купли-продажи. А тот факт, что преступления были совершены с интервалом в год, лишь усиливает тревожное совпадение.

Чтобы объяснить целую цепочку сходств, на ум сразу приходит мысль о совпадении. Она основана на отсутствии видимой причинной связи между двумя событиями, которые мы мысленно противопоставляем. Если у меня в голове возникает образ какого-нибудь певца, а спустя несколько минут я вижу его имя на афише, вывешенной на улице, нет оснований думать, что между этими двумя фактами есть связь, и наиболее подходящим словом, которое может их соотнести, станет «совпадение».

Термин совпадение кажется вполне подходящим для определения сходства терактов в Краби и на Бали, но только в той мере, в какой априори могут быть исключены две самые очевидные причинные связи, согласно которым одно из событий – А или Б – могло подражать другому событию.

Первая возможная связь состоит в том, что исламские террористы могли ознакомиться с романом Уэльбека и взять из него идею теракта. Вероятность такого предположения невелика, ибо трудно представить себе индонезийских террористов, читающих роман Уэльбека. Даже если представить, что они каким-то образом ознакомились с этой книгой, непонятно, зачем им нужно было заимствовать из нее интригу.

Если событие Б никак не могло совершиться под воздействием события А, то соответственно также невозможно, чтобы Уэльбек мог заранее узнать замыслы индонезийских исламистов, а тем более предвидеть тип теракта, который они готовят, и тип места, где они собираются его совершить.

На этих двух явных невозможностях и основана гипотеза о совпадении, гипотеза, оспаривающая не сходство, а существование причинно-следственной связи между двумя фактами, обладающими известным сходством. Так как ни одно из двух событий не копировало другое, очевидно: чтобы осознать подобное сходство, остается лишь призвать на помощь случай.

Защитники этой гипотезы непременно подчеркнут, что, несмотря на поразительное сходство обоих событий, имеется ряд отличий, как, например, место совершения теракта – Таиланд в одном случае, Индонезия в другом – или число жертв. Частичный характер совпадений еще больше подчеркивает тот факт, что речь идет всего лишь о совпадениях, не заслуживающих рационального анализа.

Одним из аргументов сторонников принципа совпадения является то, что Джеральд Броннер, посвятивший совпадениям целый труд, назвал «ошибочным пренебрежением размером образца». Ошибка состоит в непризнании того, что событие, очевидно выходящее за рамки обычного, становится значительно более заурядным, если принять во внимание многочисленные аналогичные случаи, из которых оно было предварительно отобрано: «Ошибочность этого умозаключения становится явной, когда мы сталкиваемся с событием, которое само по себе невероятно, однако вытекает из несметного числа подобного типа событий. Нам кажется, что случилось нечто экстраординарное, потому что мы не можем или не хотим рассматривать природу той последовательности, откуда событие проистекает. Бывают совпадения настолько невероятные, что мы вполне обоснованно не приписываем их случаю. Проблема заключается в том, что любое явление может быть как исключительным (ибо возможность его возникновения очень мала), так и результатом случая, если оно является звеном бесконечной цепи аналогичных явлений».

Чтобы применить этот аргумент конкретно к роману «Платформа», говорить о предвидении означало бы забыть, что в тысячах книг, опубликованных в годы, предшествовавшие теракту, о нем ничего не говорится, или если вписать приведенный пример в более узкий контекст, приняв в внимание, что Мишель Уэльбек описал немало других ситуаций, не нашедших своей реализации в жизни.

Теория совпадений подкрепляется тем, что Броннер называет «эффектом грабель». В повседневной жизни мы часто удивляемся сходству многих явлений, особенно когда вспоминаем о существовании закона серийности, ибо интуитивно мы улавливаем, что сходные явления должны быть стройно организованы, а не собраны в разрозненные группы. Их близость во времени – в нашем случае это два теракта, произошедшие с интервалом в год, – кажется нам знаком некоего сверхъестественного вмешательства.

Однако, согласно Броннеру, нет никаких причин для того, чтобы случай по своей воле распределял события на основании эстетических критериев, располагая их на равных интервалах, словно зубья грабель. Но именно потому, что эти события являются результатом случая, не подчиняющегося никакой логике, они иногда группируются во времени, создавая впечатление вмешательства высшей силы: «Все происходит, как если бы наш ум, симулируя случайность, провел по нагромождению беспорядочных событий ментальными граблями, создав таким образом распределение более равномерное, нежели то, которое производит случай с грудой фактов».

Итак, как это ни парадоксально, признание важности беспорядка заставляет предположить, что беспорядок вопреки нашим ожиданиям может проявляться в виде образов, расположенных на первый взгляд упорядоченно, и в этой упорядоченности мы попытаемся отыскать некую логику, существующую пока только в нашем уме.

Когда приходится держать в уме заблуждения сторонников подобной точки зрения, с полным правом критикуемой приверженцами совпадения, надо также пояснить очевидность этих заблуждений. Ведь получается, что сходство между терактами в Краби и на Бали обязано многочисленным книгам, где не предсказано теракта в Азии. Однако в таком случае приходится признать, что в то же самое время произошло еще больше событий как частной, так и общественной жизни, иные из которых, возможно, были предсказаны в каком-нибудь из множества изданных сочинений.

В действительности же мы имеем дело не с одной, а с двумя бесконечными сериями фактов, которые после решения сосредоточиться только на одном предсказании оказываются отложенными до лучших времен.

Также нельзя с уверенностью утверждать, что речь идет о единичном совпадении. И вряд ли от писателя, способного предвидеть события, позволительно требовать безошибочных предсказаний в каждом его высказывании; пассажи, которые в ряде книг Уэльбека можно рассматривать как провидческие, касаются скорее явлений недалекого будущего, нежели собственно событий, событий stricto sensu; к примеру, ничто не говорит о том, что во Франции однажды не установится мягкая форма исламского правления, как сообщает роман «Покорность».

Но гипотеза о совпадении, по крайней мере в данном конкретном случае, оспаривается критиками, не разделяющими два типа сообщений – предсказание и предчувствие, о чем мы писали выше. Эти критики совершенно не признают того факта, что писатель может размышлять над современными ему процессами, происходящими в мире, и делать из них собственные выводы как в теории, так и на практике, в своих книгах.

Вне зависимости поставленного вопроса, «видел» ли Уэльбек заранее теракт или какие-либо приготовления к нему, можно быть уверенным, что он обдумывал те риски, что угрожают международному сообществу в связи с активизацией исламизма на фоне взрыва сексуального либерализма.

Нет ничего удивительного в том, что Уэльбек, который уже давно размышляет о проблеме исламизации, представил себе, что учреждение, предназначенное для эротических встреч, может вызвать недовольство местного населения и реакцию мусульманских экстремистов. Эпизод с терактом преподнесен в рамках конфликта, оцениваемого многими, включая самого автора, как столкновение между культурой тела и выгодой, главенствующими в нашем обществе, и религиозной идеологией, критикующей его за приверженность материальным ценностям.

Мы видим, что, делая выбор, не обязательно противопоставлять гипотезы о совпадении и предвидении, тогда как бескомпромиссная форма рационализма пытается навязать нам именно противопоставление. Задаваясь вопросом, является ли сходство двух событий скорее совпадением, нежели предвидением, мы запираем себя в рамки дилеммы, которая, по сути, запрещает размышлять над тем, что же на самом деле произошло.

Ограничение зависит, прежде всего, от представления обоих терактов как единичных событий, в то время как и в одном, и в другом случае речь идет скорее о группах или сериях событий, заслуживающих того, чтобы их разграничили и проанализировали по отдельности. И хотя интрига романа Уэльбека относительно проста и развивается по прямой, она состоит из целой серии эпизодов, таких, как смерть отца рассказчика, встреча рассказчика с женщиной, которая на время выводит его из состояния депрессии, организация клубов «Афродита», теракт и его последствия и т. д.

Сам теракт также не является одним событием; под этим определением собрана целая серия микрособытий, таких, как церемония открытия клуба в Краби, выбор террористами его в качестве мишени и выбор дня нападения, первая атака террориста с рюкзаком за плечами, взрыв грузовичка, смерть Валери, спасение рассказчика.

Деление событий на непересекающиеся микрособытия имеет особое значение, так как эти события далеко не всегда подчиняются одинаковой логике. И ничто не запрещает представить себе, что одни из микрособытий подчиняются логике предвидения, в то время как другие являются всего лишь продуктом случая.

Предвидение Уэльбека позволяет произвести и более сложное членение, отделив часть предсказывающую, соответствующую его раздумьям об исламе и о войне цивилизаций, какой он ее представляет, от части более загадочной, сюрреалистической, а затем, отмежевав последнюю от рациональной части, определить, является ли она продуктом случая или результатом подлинного предчувствия.

Критики, придерживающиеся гипотезы о совпадениях, всегда готовы объяснить закон серийности, однако, как только в результате интеллектуального осмысления или эмоционального восприятия одно из двух сопоставляемых событий оказывается результатом рационального предвидения, уверенность их заметно ослабевает.

Усиливая критический заряд с целью избежать опасностей нерационализируемого, они продолжают отрицать очевидное, а именно что и писатели тоже могут – а иногда даже лучше, чем другие, ведь у них есть более приспособленные для этого инструменты и они обладают большей креативностью – исследовать эволюционные изменения времени и его линии разлома и создавать в своих произведениях их виртуальную картографию.

 

Глава II. Потребность в подтверждении

В третий раз за этот день Бен Ладен протянул руку к книге и открыл ее на страницах, которые он загнул, отчего те уже начали отрываться. Прошло несколько месяцев с тех пор, как он впервые прочел эту книгу, но он по-прежнему не верил очевидному. В ней было все, включая подробнейший рассказ о том, как самолет врезался в жилое здание, как он к нему приближался, все, вплоть до уловки пилота, придумавшего неполадку с двигателем, позволившую ему, не вызвав тревоги у наблюдателей на контрольных вышках, приблизиться к центру Вашингтона.

Достаточно было страница за страницей следовать за придуманным романистом ходом событий, чтобы, возможно, используя несколько самолетов, а не один, организовать атаку, которая заставит содрогнуться не только Соединенные Штаты, но и весь западный мир. И по иронии судьбы этой мыслью Бен Ладен был обязан американскому писателю, который никогда не скрывал своих республиканских симпатий. Как же он сам об этом не подумал?

Отрывки, казавшиеся Бен Ладену наиболее захватывающими и которые он без конца перечитывал, заранее представляя себе последовательность сцен, были, естественно, те, где самолет, управляемый Сато, чей силуэт вырисовывался внутри кабины пилота, постепенно приближался к своей мишени: «Сато часто бывал в Вашингтоне и объехал его по всем обычным туристским маршрутам, несколько раз посетив здание Капитолия. Какое безобразное архитектурное сооружение, в который раз подумал он, видя, как Капитолий становится все больше и больше, вырастая у него на глазах. Капитан чуть исправил курс и теперь гигантский самолет с ревом мчался вдоль Пенсильвания-авеню, пересекая реку Анакостия».

Талантливый романист сумел с разных ракурсов показать и изобразить летящий вниз самолет, и Бен Ладен радовался, читая подробное описание паники, охватившей военных на базе Эндрюс, когда те, уже не надеясь спасти положение, начали понимать, что происходит на самом деле, а главное, что произойдет в ближайшую минуту: «Что происходит, черт побери? – Это не КЛМ! Смотрите! – указал младший авиадиспетчер. Прямо над полем огромный “Боинг-747” резко повернул налево, явно находясь в уверенных руках опытного пилота и повинуясь каждой его команде, и все четыре реактивных двигателя взревели на полной мощности. Диспетчеры переглянулись, сразу вообразив, что сейчас произойдет, и понимая свое бессилие предотвратить катастрофу. Капитан ВВС вызвал по телефону командира авиабазы, но это была простая формальность, которая никак не могла повлиять на дальнейшее развитие событий. Затем военные авиадиспетчеры на всякий случай оповестили Первую вертолетную эскадрилью. После этого им ничего не оставалось, как сидеть и беспомощно наблюдать за развитием драмы, об исходе которой они уже догадывались. Для ее завершения понадобится чуть больше минуты».

В тот момент, когда агент секретной службы, находящийся в Капитолии, пытается предупредить президента, – сцена, происходившая в стенах Капитолия, и переданная от лица героев, словно будущие жертвы уже пережили ее, – мы видим приближающийся самолет, который буквально вырастает у нас на глазах: «Зрелище было настолько ужасным, что агента секретной службы, стоящего на крыше здания палаты представителей, сковал паралич, но только на мгновение. Он тут же упал на колени и отстегнул застежки на длинной пластмассовой коробке. «Немедленно уводите “Десантника”!» – истошно выкрикнул он в микрофон, прикрепленный к груди, доставая “стингер”».

Особую радость Бен Ладена наверняка вызывал миг, когда самолет врезался в Капитолий. Но своей кульминации радость от чтения достигала лишь тогда, когда он в сотый раз перечитывал, прокручивая у себя в уме, отрывок, где самолет, который уже ничто не может остановить, устремлялся на Капитолий: «Почти трехсоттонный самолет с больше чем полуполными баками врезался в стену на скорости, превышающей триста узлов. В момент удара он развалился на части. Авиалайнер был ничуть не прочнее птицы, но огромная скорость и масса вдребезги разнесла колонны у входа».

Очевидно, прекрасно разбираясь в устройстве самолетов и их уязвимых местах, романист сумел скрупулезно описать, каким образом летающее оружие саморазрушилось в момент удара, словно поглощенное стенами здания, на которое его направили: «Затем последовала очередь самого здания. Как только рухнули крылья, четыре двигателя, самые массивные части самолета, пробили стены, причем один из них взорвался внутри зала заседаний палаты представителей. Капитолий был построен в эпоху, когда камень, уложенный на камень, считался самым прочным и надежным способом постройки, и потому в его стенах не было стальной арматуры, которая могла бы придать ему дополнительную жесткость. Вся сторона здания, куда врезался самолет, рассыпалась, превратившись в щебень, который разлетелся по сторонам…»

В книге детальнейшим образом показано, как здание Капитолия рушится, словно карточный домик, подобно американскому обществу, по которому Бен Ладен решил нанести удар, уничтожив один из самых ярких его символов: «…однако самое страшное произошло через одну-две секунды, когда крыша, лишившись структурной опоры, рухнула на головы девятисот человек, находившихся в этот момент в помещении зала заседаний, а сотня тонн горючего, превратившегося во взрывчатую смесь, заполнила воздух внутри здания. Через мгновение она воспламенилась, и гигантский огненный шар поглотил все. Раскаленные языки пламени вырвались наружу, послав одновременно ударную волну по всему сооружению, даже в подвальные помещения».

11 сентября 2001 года автор признанных международных бестселлеров, американский писатель Том Клэнси вновь оказался на пике славы: миллионы читателей вспомнили, что пять лет назад он написал роман «Долг чести», где террорист использовал «боинг» в качестве оружия, чтобы разрушить здание Капитолия.

Способ действия настолько совпадает с самым значительным террористическим актом, который когда-либо совершали на американской территории, что несведущий читатель может даже подумать, что книга написана после теракта. На протяжении истории террористы использовали самые разнообразные способы совершения своих преступлений, однако до сих пор никто не придумал воспользоваться самолетом, чтобы, погибнув самому, разрушить здание.

Каким бы впечатляющим ни было предвидение, содержащееся в романе, включая ряд деталей, подобных скрупулезному описанию взрыва самолета, врезавшегося в стену Капитолия, важно отметить, что за очень большим сходством (террорист использует самолет, чтобы разрушить американское здание, обладающее особым символическим значением) скрывается определенное число различий, которыми нельзя пренебрегать.

В романе «Долг чести» рассказывается о том, как была развязана война между Японией и Соединенными Штатами. Под влиянием группы бизнесменов японский премьер-министр отдает приказ потопить несколько американских судов и посылает войска захватить Марианские острова. Параллельно он провоцирует мировой финансовый кризис, целью которого является подрыв экономики Соединенных Штатов.

Но этот план проваливается, в частности, благодаря советнику президента по национальной безопасности Джеку Райану, герою цикла романов, в который входит и «Долг чести». Американские войска одерживают победу, а экономический кризис ликвидирован, так как японцы совершили ошибку, уничтожив информационные следы массовой скупки американских акций, что превратило их сделки в недействительные. Японское правительство свергнуто, а новый премьер-министр начинает переговоры с американским правительством. Но когда конфликт стремительно идет на убыль, японский пилот Сато, потерявший во время военных действий всю свою семью, разворачивает самолет, летящий из Ванкувера, в сторону восточной части Соединенных Штатов, а затем берет курс на здание Капитолия.

С тех пор не раз составляли список различий между реальностью и романом, который, как считают, предвосхитил случившееся событие. Пусть даже с точки зрения происхождения этот теракт не вписывается в рамки войны между западным миром и исламистскими организациями, а является продолжением конфликта между Японией и Соединенными Штатами, который во время нанесения удара уже находится на стадии разрешения.

При совершении теракта самолетов было не четыре, а всего один, хотя, разумеется, «боинг», но 747-й, а не 757-й или 767-й, как в 2001 году. И самолет был украден, а не угнан, и в нем оставался один пилот и не было пассажиров. Также в книге целью были не башни-близнецы или Пентагон, а здание Капитолия. Террорист не арабского происхождения, а японец. Теракт уносит не три тысячи жизней, а убивает президента, большую часть членов его правительства и множество сенаторов.

Последствия обоих терактов также не идентичны. В то время как атака 11 сентября привела к развязыванию войны между Соединенными Штатами и Афганистаном, а затем Ираком, война, описанная Томом Клэнси, повлияла, прежде всего, на внутреннюю политику: герой серии романов, одним из которых является «Долг чести», Джек Райан, только что назначенный вице-президентом, так как прежний оказался замешан в громком скандале, немедленно приносит присягу и вступает в должность президента.

В этом смысле роман Клэнси показывает, как посредством незаметного устранения всего, что не вмещается в избранный формат, искусственно выстраивается разительное сходство между книгой и реальностью.

Те, кто объясняет сходства между литературным текстом и последующими событиями с помощью совпадений, настаивает на том, что эти сходства существуют, прежде всего, благодаря вмешательству некоего наблюдателя, который если не вызывает их, то, по крайней мере, выявляет, сближая разрозненные факты и связывая их причинной логикой.

Именно в эту брешь снова устремляется Джеральд Броннер, напоминая о бесконечной способности человеческого существа продуцировать смысл: «Для мотивированного ума этот мир и бесконечные комбинации его явлений (молнии, лужи, созвездия, полет птиц в небе, куча сухих листьев на земле…) складываются в настоящую книгу, рассказывающую истории, которые он жаждет в ней найти. Если способность придавать смысл разного рода абстрактным комбинациям – к наиболее выдающимся относятся алфавит и числовой ряд – является одним из свойств нашего ума, то столкновение окружающего мира и нашей субъективности может породить многочисленные недоразумения».

Способность находить смысл подкрепляется механизмом, о важности которого напоминает Джеральд Броннер, а именно о «притягивании за уши»: «О чем идет речь? Всего-навсего о тенденции человеческого ума при оценке истинности сообщения отыскивать скорее его подтверждения, нежели опровержения. Это свойство заметил уже великий Бэкон, упомянувший о нем в 64-м афоризме своего «Нового Органона»: «Уму человеческому постоянно свойственно заблуждение, состоящее в том, что он более поддается положительным доводам, нежели отрицательным, тогда как по справедливости он должен был бы одинаково относиться и к тем, и к другим».

Для тех, кто ставит под сомнение феномен предвидения, тенденциозный отбор доказательств является логическим дополнением теории совпадений. Совпадения обретают для нас смысл постольку, поскольку мы пребываем в безудержной погоне за смыслом и готовы на все, чтобы заставить говорить реальность. Поэтому мы уделяем особое внимание сходствам и, отвращая наш ум от любых противоречащих нашим доказательствам различий, с воодушевлением ищем скрытые знаки, которые стремятся убедить нас, что мы не одиноки.

Если принять во внимание ряд фактов, проблема совпадения между рассказом Тома Клэнси и терактом 11 сентября значительно усложнится.

Во-первых, Том Клэнси, похоже, привык, что его предсказания сбываются. Прославившийся своим досрочным предсказанием 11 сентября, он также снискал известность видеоигрой, выпущенной в 2001 году, где представил, что в 2008 году – что действительно случилось и именно в это время – идет война в Южной Осетии и русские вторгаются в Грузию. Как и в случае с Уэльбеком, писателю, способному найти на карте Южную Осетию и интересующемуся международной геополитикой, вполне можно доверять, тем более что предчувствие Тома Клэнси содержит частичку предсказания, то есть аргументированного анализа.

Впрочем, множество расхождений в деталях между романом и реальностью необходимо конкретизировать, особенно принимая во внимание, что продолжение романа «Слово президента», изданное в 1996 году, рассказывает о том, как исламистское государство, рожденное в результате слияния Ирана и Ирака, начинает террористическое наступление на >Соединенные Штаты, начав массированное распространения вируса Эбола. Все происходит так, как если бы теракт 11 сентября фактически преломился между двумя эпизодами серийных романов, конденсация которых обнаруживает глубинную логику, более близкую к исторической реальности, нежели ее отражение в первом томе.

Американский романист был не единственным, кого занимала мысль совершить масштабный теракт против Соединенных Штатов, избрав целью здание, обладающее символическим значением. Подобного рода предвидения были выявлены незадолго до нападения, в частности в комиксе, авторы которого проводили мысль о том, что совершение теракта с использованием самолета являлось всеобщим предчувствием, а не интуицией одиночки.

Таким образом, косвенное подтверждение является всего лишь одной гипотезой из многих, между которыми колеблется интеллект.

Следуя первой гипотезе, сходство между терактом, описанным Томом Клэнси, и терактом 11 сентября, является, согласно рационалистическим теориям, чистым совпадением, обнаруженным постфактум любителями «политических триллеров», пренебрегающими любыми различиями, разделяющими эти два события, о чем также свидетельствует большинство политических романов того времени, где не сообщает ни о каких терактах с использованием самолета.

Следуя второй гипотезе, которую в данном конкретном случае также нельзя полностью отвергнуть, ибо Том Клэнси является одним из наиболее читаемых авторов в мире, Бен Ладен, наслышанный про его роман, а возможно, даже ознакомившийся с ним напрямую, вдохновился оригинальной идеей автора, приспособив и усовершенствовав ее для терактов 11 сентября.

Но существует и некая гипотеза-посредник, подкрепленная несколькими фантастическими рассказами, где описаны диверсии, совершенные с использованием самолета; согласно этой гипотезе, подобная идея могла одновременно прийти в голову и Тому Клэнси, и Бен Ладену, и другим неизвестным авторам, многие из которых вдохновлялись менее похвальными намерениями, нежели развлечь своего читателя.

С тех пор как исламский терроризм начал распространяться по планете, как можно даже не попытаться предугадать, какую крайнюю форму он может принять, какие средства использовать, какие типы зданий приносить в жертву? Поэтому вполне резонно предположить, что террористы и писатели, желая представить, как довести до крайности логику страха, шли одним путем.

Гипотеза, согласно которой Клэнси, Бен Ладен и некоторые другие вместе двигались в одном направлении, оспаривается критикой, полагающей, что, интерпретируя нашу реальность, мы стремимся найти больше подтверждений, нежели отрицаний. Она же побуждает нас задаться вопросом, что означает пришла в голову идея, иначе говоря, механизм индивидуального или коллективного творчества, который не так-то просто описать.

Идея не обязательно размещается в строго определенной точке времени и пространства. Она может перемещаться в неопределенном пространственно-временном континууме, где сложно определить, кому же она в действительности принадлежит, потому что составляющие ее элементы уже начали свое движение, чтобы впоследствии собраться в ней воедино.

Таким образом, оба изучаемых события, реальное и вымышленное, больше не связаны причинной связью – вопрос о предшествовании также больше не стоит, – а происходят параллельно в умах различных творцов, которые незаметно, сами того не ведая, складывают их в общую копилку мыслей.

Такой пример общей дистанционной работы очевидно возможен только в случае событий, где главную роль играет человек, однако он вынуждает поставить под сомнение привычное нам понятие каузальности, используемое, когда мы хотим уточнить последовательность событий, ибо в этом случае идея, разработанная одновременно во многих местах, и составляет событие.

Если принять гипотезу, согласно которой писатели и террористы, не будучи знакомы друг с другом, тем не менее могут работать в одном направлении, одновременно обдумывая подготовку масштабного террористического акта, остается лишь воспринять всерьез другое важное предвидение из романа Клэнси, где подробно рассказывается о распространении вируса Эбола на территории Америки и молить Бога, чтобы на этот раз правители с большим тщанием изучали его последующие романы, нежели «Долг чести», внимательное прочтение которого, возможно, позволило бы избежать теракта 11 сентября.

 

Глава III. Закон Мерфи

В 1947 году Эдвард Мерфи, инженер на американской авиабазе, принимает участие в экспериментах по определению максимальной перегрузки, которую способен выдержать человеческий организм. Ему в голову приходит идея поместить электронные датчики на шимпанзе, посаженного в катапультное кресло, которое, прежде чем замедлить движение по рельсу, разгоняли до полной скорости. Опыт был произведен, и, похоже, удался, но, как ни странно, датчики ничего не зарегистрировали. Пытаясь понять, что произошло, Мерфи выяснил, что его помощник установил датчики задом наперед. И тогда в адрес помощника прозвучала вот такая фраза: «Если этот человек имеет возможность совершить хотя бы малейшую ошибку, он ее совершит».

Жестоко высмеяв своего ассистента, Мерфи поступил по отношению к нему вдобавок еще и неблагодарно. Ибо из-за невольной ошибки своего помощника он без его ведома сформулировал закон, ставший знаменитым во всем мире, и носящий его имя: закон Мерфи.

Самым впечатляющим произведением, посвященным первому широкомасштабному геноциду ХХ века, стал роман австрийского писателя Франца Верфеля «Сорок дней Муса-Дага», написанный в 1933 году.

Действие романа происходит в 1915 году. Правительство младотурков, недавно пришедших к власти, решило истребить армянское меньшинство, обвинив его в предательстве интересов Турции в пользу России, с которой Турция вела войну. Способ расправы с армянами заключался в следующем: после того как разоружили армянских солдат, армянское население стали изгонять из их деревень и пешими колоннами отправлять в пустынные турецкие земли, понимая, что большая часть армян не выдержит трудностей перехода.

Узнав о планах всеобщей депортации от выживших после резни в Зайтуне, жители семи деревень, расположенных у подножия горы Муса-Даг (иначе «Гора Моисея»), под предводительством харизматического персонажа Габриэла Багратяна, армянина, прожившего большую часть жизни в Париже и однажды посетившего Турцию, решают не ждать прибытия турецких войск и бегут на Муса-Даг, где им проще организовать оборону.

После того как проведена тщательная разведка местности для будущего поселения и туда тайно переправлено все, что может пригодиться для выживания во время долгой осады, пять тысяч жителей из семи деревень ночью вместе со своими стадами поднимаются на Муса-Даг, где уже вырыты и сооружены оборонительные укрепления, за которыми они начинают воссоздавать прежнее устройство общества.

На протяжении пятидесяти трех дней они отражают непрерывные атаки отрядов турецкой армии. Однако постепенно заканчивается продовольствие, жители оказываются на грани голодной смерти, но тут на помощь к ним приходит французское военное судно и эвакуирует всех, кто остался жив. А Габриэль Багратян, проследив за посадкой армян на французский корабль, решает умереть на склонах Муса-Дага.

В романе Верфеля представлены не только эпизоды резни и отчаянное сражение группы людей за спасение собственных жизней. Автор постоянно напоминает, что речь идет именно о геноциде армян, широко признанном сегодня в отличие от того времени, когда он происходил.

Масштаб истребления армян становится особенно четко виден во время реконструируемой Верфелем исторической встречи Энвер-паши, одного из ответственных за геноцид правителей, и немецкого пастора Иоганнеса Лепсиуса, попросившего у него аудиенции, чтобы выступить в защиту армян. Не намереваясь прислушиваться к просьбам пастора, Энвер-паша не скрывает, что массовые убийства не являются случайными, а подчиняются неумолимой логике запланированного уничтожения: “Ваше превосходительство, вы хотите основать новую империю. Но под фундаментом ее будет лежать труп армянского народа. Принесет ли это вам счастье? Не лучше ли изыскать мирное решение сейчас?” – И тут Энвер-паша впервые раскрывает глубокую и истинную суть происходящего. Глаза его смотрят непреклонно и холодно, сдержанная улыбка сошла с лица, и вдруг он скалится, показывая большие хищные зубы. “Между человеком и чумной бациллой мир невозможен”, – говорит он. Лепсиус немедленно переходит в наступление: “Так вы откровенно признаете, что намерены использовать войну для поголовного истребления армянского народа?”»

План, приводимый в действие Энвер-пашой, не ограничивается единичными убийствами, а предполагает систематическое истребление армянской общины:«“Антиохии и побережья?” – переспрашивает Энвер и, кажется, хочет сделать какое-то замечание. Но ни звука не произносит и только пристально следит за толстыми пальцами Талаата, который в каком-то исступлении подписывает бумаги, одну за другой. Те же толстые, грубые пальцы написали незашифрованный приказ, адресованный всем вали и мутесарифам. Приказ гласил: “Цель депортации – уничтожение”».

Однако в заявлениях Энвер-паши присутствует отрицание геноцида, присущего ему масштаба истребления, ибо целью геноцида является уничтожение не только всего народа, но и всех доказательств этого уничтожения: «Быстрый и энергичный росчерк свидетельствует о непреклонности, не знающей сомнений. Министр расправляет спину, все свое грубо сколоченное тело. “Так! Осенью я смогу сказать всем этим людям напрямик: армянский вопрос больше не существует”».

Написанный в 1933 и посвященный геноциду, совершенному в 1915-м, роман Верфеля, несомненно, является историческим предвидением, и предсказывает истребление евреев в Европе. Этот тезис в предисловии к роману вместе с другими критиками защищает Эли Визель, который в строках, восстанавливающих трагедию армян, сумел заранее прочесть великие этапы катастрофы европейского еврейства: «Написанный накануне установления гитлеровского режима в Германии, этот роман словно предвидит будущее. Читая его, мне трудно представить себе, что Франц Верфель воссоздавал прошлое, незнакомое для него, незнакомое для меня. Столько деталей, столько событий, столько образов кажутся мне близкими. Холодная планомерная жестокость теоретиков истребления, алчность сплоченной своры, запах крови, притягивающий фанатичных убийц, призыв к жертвоприношению у жертв: не ошибся ли автор временем и местом?»[Franz Werfel. Les 40 jours du Musa Dagh [1933, trad. 1936], Albin Michel, 2015, (préface), p.8.]

Немногим далее Визель настаивает на пророческом характере, который в его глазах обретает роман Верфеля, когда начинаешь, как это сделал он сам, проводить параллели с теми событиями, которые были впереди: «Депортации, насильственные переходы, бесконечные унижения, убийства и резня, целью которых являлось истребление целого народа: вспоминал ли автор прожитое прошлое или пророчествовал о будущем?»[Franz Werfel. Les 40 jours du Musa Dagh [1933, trad. 1936], Albin Michel, 2015, (préface), p.8.]

Когда Визель показывает, как, продолжая соответствовать текущему историческому моменту, роман незаметно запутывает временные свойства явлений, так что становится трудно понять, рассказывает ли он о том, что произошло, или же сообщает, что произойдет в будущем, идея предвидения явно выступает на первый план: «Откуда Францу Верфелю был известен словарь и механизм холокоста еще до начала холокоста? Интуиция художника или историческая память, или одно связано с другим?»[Franz Werfel. Les 40 jours du Musa Dagh [1933, trad. 1936], Albin Michel, 2015, (préface), p.9.]

В книге, написанной несколькими годами ранее начала тотального истребления еврейского населения, Визель, один из главных свидетелей уничтожения евреев, узнает собственные переживания, встречает тех, кого знал сам («Мне кажется, что я встречал Габриэла Багратяна и сражающихся вместе с ним его друзей не только у них дома не только в этом романе»[Franz Werfel. Les 40 jours du Musa Dagh [1933, trad. 1936], Albin Michel, 2015, (préface), p.8.]), словно ее автор лучше, чем те, кто исследовал и комментировал это событие, сумел передать невыразимое.

Разумеется, надо с осторожностью относиться к словам Эли Визеля, согласно которым Франц Верфель предчувствовал приближение холокоста. Ибо не столько сам роман австрийского писателя, сколько геноцид армян явился предвестником дальнейших трагических событий истории. Методы, используемые всеми организаторами геноцида, который везде происходит одинаково, непременно несут в себе общие черты, так что сходство между двумя событиями, в сущности, не удивительно, ибо Гитлер знал о геноциде армян и не скрывал, что хочет повторить подобный опыт.

Так что вполне резонно предположить, что Верфель опасался, как бы в Германии не случилось того, что произошло в Армении, и даже предчувствовал скорое повторение событий. Многочисленные фрагменты из книги действительно написаны таким образом, что, похоже, могут относиться как к Армении 1915 года, так и – в еще большей степени – к будущей нацистской Германии.

Например, автор рассказывает, как Багратян пытается объяснить своей жене-француженке, что такое расизм, пережитый изнутри, расизм, существование которого он обнаружил, когда вернулся в свою страну: «А молодой мюдир? Он принял Габриэла в высшей степени обязательно и учтиво. “Знатный род Багратянов”. Но теперь Габриэл понял, что этот любезный прием вкупе со “знатным родом Багратянов” были просто издевательством. Более того: ненавистью под маской вежливости. Та же ненависть захлестнула его в этом базарном потоке. Обжигала ему кожу, гвоздила спину. А по спине и правда от страха вдруг мурашки забегали, будто это его преследовали, хотя никому здесь до него не было дела»[Верфель Ф. Сорок дней Муса-Дага, op.cit., с. 32.].

В этом фрагменте армянина можно без труда заменить на еврея, словно Верфель устами Багратяна решил выразить вызревавшее в нем отношение к зарождавшимся преследованиям евреев, свое чувство принадлежности к еврейскому народу: «Хотя я там узнал много дурного, но не об этом речь. Пока фактически изменилось очень немногое. Но это нагрянет внезапно, как вихрь из пустыни. Это чуют во мне мои праотцы, эти безымянные мученики. Это чувствует во мне каждая клетка. Нет, тебе, Жюльетта, этого не понять. Тот, кто никогда не испытал на себе расовой ненависти, понять этого не может»[Верфель Ф. Сорок дней Муса-Дага, op.cit., с. 72.].

Иногда у читателя создается впечатление, что страдания и гонения настолько объединили еврейский и армянский народы, что они смешались: «Когда Арама, Искуи и Овсанну спрашивали, какой момент высылки был самым страшным, все трое отвечали: “Время перед отправкой нашей колонны”. Это были минуты, когда реальное несчастье и вполовину не ощущалось так остро, как смертная истома (такое бывает во сне), как изначальный ужас, оживший в крови, которая теперь, должно быть, вспоминала о глухих правременах до оседлости народа, до его исторического бытия»[Верфель Ф. Сорок дней Муса-Дага, op.cit., с.111.].

В других фрагментах сравнение между двумя народами проводится открыто. Например, когда рассказывается о шествии армян, следующих в убежище на Муса-Даге: «Кружившийся перед шествием песчаный смерч, точно призрачный танцор, открывающий танец, являл собой лишь жалкое подобие того великого столпа облачного, что указывал путь в пустыне сынам Израилевым»[Верфель Ф. Сорок дней Муса-Дага, op.cit., с. 328. То же можно сказать и о турках, которые после первого поражения, нанесенного армянами, укрывшимися на склонах Муса-Дага, почти в открытую сравниваются с нацистами: «Могущество всякой воинственной нации зиждется на магической вере в ее непобедимость, которую она сама же о себе и распространяет. Поражение может отбросить такую нацию на целые десятилетия, в то время как другие, не столь воинственно настроенные народы военные неудачи переносят легче, да и скорей извлекают из них нужный урок. Однако самое тягостное унижение воинствующий правящий класс испытывает, когда кровавый урок преподносится ему “внутренним врагом”» (Верфель Ф. Сорок дней Муса-Дага, op.cit., с. 369). См. также описание каймакама, турецкого чиновника высокого ранга, «глубоко убежденного в превосходстве своей воинственной расы, расы господ» (Верфель Ф. Сорок дней Муса-Дага, op.cit., с.384).].

Вне зависимости от сравнений и аллюзий, проскользнувших в его роман[Одна из целительниц, сопровождающая войско, старая Нуник, названа «Агасфером в образе женщины» (Верфель Ф. Сорок дней Муса-Дага, op.cit., с. 138).], Верфель пишет так, словно его книга выполняла функцию предупреждения, в частности, против разрушительного действия национализма, катастрофические последствия которого он видел в Германии: «Национализм заполняет ту жгучую пустоту, которую оставляет Аллах в человеческом сердце, когда его оттуда изгоняют. И все же помимо воли Аллаха изгнать его невозможно»[Верфель Ф. Сорок дней Муса-Дага, op.cit., с. 606.].

Как объясняет Верфель в своем предисловии, он редактировал свой труд с июля 1932 по март 1933 года, то есть в основном до прихода к власти Гитлера. Однако в ноябре 1932-го, во время нескольких публичных выступлений в Германии, для чтения он всегда выбирал пятую главу первой книги, ту, где рассказывал о встрече Энвер-паши и пастора Иоганнеса Лепсиуса.

Все происходит так, словно Верфель в полной мере осознал, что эпизод, воссозданный в романе, принадлежит не только прошлому, но одновременно и будущему, как если бы он написал компримированную историю двух трагических периодов, где событие уже случившееся несет на себе будущие отпечатки события зарождающегося.

И здесь в игру вступает закон Мерфи.

Согласно этому закону, впервые сформулированному Эдвардом Мерфи в обстоятельствах, о которых я уже напомнил, все, что может произойти плохого, непременно произойдет рано или поздно, а следовательно, всегда надо быть готовым к самому мрачному повороту событий.

Этот закон обычно применяют инженеры, которые, предлагая технологические новшества, обязаны ради соблюдения мер безопасности предвидеть все ошибки, которые могут допустить неосторожные потребители, использующие их изобретения, и соответственно постоянно помнить о том, что однажды может произойти абсолютно невероятный несчастный случай.

Поэтому они испытывают свои изобретения не в условиях их нормального употребления, иначе говоря, когда они попадают в руки разумных потребителей, а в самых неожиданных ситуациях, о которых никто никогда даже не подумал бы, в ситуациях, когда к беспечной неосторожности присоединяется злополучный случай и в результате происходит катастрофа.

Но этот закон обладает также более общим, почти метафизическим действием, подобно своеобразному принципу абсолютного пессимизма, согласно которому худшее непременно произойдет – рано или поздно. Когда же для употребления в повседневной жизни происходит снижение этого принципа, он обычно формулируется как шуточная аксиома, согласно которой усилия, прилагаемые, чтобы избежать катастрофы, чаще всего парадоксальным образом приближают ее.

Когда закон Мерфи вторгается в размышления о литературном творчестве, это означает, что писатель, как заботливый инженер, продумывает все возможные варианты, и естественным образом выбирает наихудшие.

От творца, работа которого заключается в том, чтобы духовно возвышаться над привычным ходом событий, ждут как минимум постоянного напоминания о самом худшем, и, чтобы оправдать ожидания, он должен придумывать всевозможные ситуации, включая самые сложные, на которые люди, следуя естественному стремлению человеческого ума приукрашивать реальность, намеренно закрывают глаза. Когда в задачу писателей входит функция будильника, это значит, что они согласны смотреть на шаг вперед, чтобы увидеть то, с чем их современники не жаждут столкнуться.

Но склонность к пессимизму основана также на присущем творчеству принуждении, связанном, впрочем, с главной необходимостью: рассказывать оригинальные истории, способные увлечь читателя. А счастливая жизнь в краю, где царит гармония, в кругу порядочных и любимых людей, вряд ли вызовет у читателя интерес.

Трудно определить, какой из видов пессимизма – психологический или эстетический – стал определяющим для интонации Верфеля, который рассказывая о геноциде армян, предвосхитил геноцид евреев. С точки зрения восприятия истории и ее развития есть основания полагать, что принадлежность писателя к еврейскому народу и происходивший у него на глазах безудержный рост национализма в Германии могли заставить его предположить, что рано или поздно непременно случится самое худшее.

Впрочем, психологический пессимизм не противоречит пессимизму эстетическому. Возможно, Верфель никогда бы не написал столь сильный роман, если бы исходил только из исторического пути армянского народа, если, описывая его, он бы не ощущал, что его рассказ касается не только прошлой, но и актуальной истории, той, что пишется кровью событий, напластованных словно на страницах палимпсеста.

Во всяком случае, один человек нисколько не сомневался в провидческом характере романа Верфеля; этим человеком был сам Гитлер. Он даже не подозревал, что его проект геноцида окажется известен и подробнейшим образом описан, а потому запретил роман сразу после его публикации и велел сжечь его на том костре, где горели не угодные ему книги.

 

Глава IV. Параллельные миры

Три первые гипотезы, выдвинутые на предшествующих страницах, чтобы дать представление о феномене литературного предвидения, не подлежат исключению, ибо выявляют различные формы рациональности и могут участвовать в разнообразном комбинировании. Напомним, что речь шла о гипотезе, признающей только совпадения, о гипотезе, что ставит во главу угла естественную склонность человека плодить сходства, и, наконец, о той, что приписывает писателям исключительную способность придумывать наихудшие варианты событий.

Осталось только изучить иррациональные гипотезы, или, как правильнее было бы сказать, гипотезы, не признанные рациональными при сегодняшнем состоянии науки, но совершенно необходимые для объяснения интересующих нас феноменов. Более всего подталкивает прибегнуть к иррациональному объяснению роман «Мы»[ПВ+], шедевр антиутопии, опубликованный в 1920 году русским писателем Евгением Замятиным.

Когда читаешь «Мы», трудно сказать, действительно ли Замятин брал за образец демократическую Кампучию красных кхмеров или коммунистический режим бывшей Восточной Германии. А возможно, он просто – как это обычно бывает в писательской практике – брал за основу оба эксперимента и конденсировал их, чтобы создать промежуточное общество, заимствующее свои характеристики у обоих режимов.

У красных кхмеров Замятин берет идею обезличивания. Каждый член общества, представленного в романе, больше не имеет имени, а просто обозначается нумером – как и сам рассказчик, Д-503, которому поручено описать Единое Государство, созданное на земле после двухсотлетней войны.

В этом унифицированном обществе, где все спланировано для достижения счастья, каждый житель имеет расписанный поминутно распорядок дня, где нет места случаю и нарушать который запрещено: «Каждое утро, с шестиколесной точностью, в один и тот же час и в одну и ту же минуту мы, миллионы, встаем как один. В один и тот же час единомиллионно начинаем работу – единомиллионно кончаем. И, сливаясь в единое миллионорукое тело, в одну и ту же, назначенную Скрижалью, секунду, мы подносим ложки ко рту и в одну и ту же секунду выходим на прогулку и идем в аудиториум, в зал Тэйлоровских экзерсисов, отходим ко сну…»[Замятин Е. Мы. М.: Издательство «Э», 2017, с. 17.]

Нет ничего, включая даже секс, что не подчинялось бы строгим правилам. Каждый гражданин имеет право выбрать ту, с которой ему бы хотелось вступить в эротические отношения, и ему достаточно написать ее имя на специальной карточке, чтобы получить разрешение провести час в ее обществе.

В день граждане располагают только двумя часами «свободы», которые называются «личным временем», когда они могут заниматься тем, чем хотят. Но эти часы не вечны, они постепенно должны исчезнуть, и это является последней целью Единого Государства, которое намерено полностью планировать жизнь своих граждан.

Во главе общества стоит Благодетель, таинственный и недоступный персонаж, являющийся подлинным объектом поклонения: «Говорят, древние производили выборы как-то тайно, скрываясь, как воры […] Зачем нужна была вся эта таинственность – до сих пор не выяснено окончательно; вероятнее всего, выборы связывались с какими-нибудь мистическими, суеверными, быть может, даже преступными обрядами. Нам же скрывать или стыдиться нечего: мы празднуем выборы открыто, честно, днем. Я вижу, как голосуют за Благодетеля все; все видят, как голосую за Благодетеля я – и может ли быть иначе, раз “все” и “я” – это единое “Мы”»[Замятин Е. Мы. М.: Издательство «Э», 2017, с. 151.].

Тот, кто рассказывает эту антиутопию, Д-503, является инженером, обязанным сконструировать космический корабль, будущая миссия которого заключается в том, чтобы нести слово революции на другие планеты. В этом качестве и будучи адептом режима, не вызывающего у него ни малейших сомнений, он на протяжении всей первой части романа знакомит читателя со своим личным видением: «Нам предстоит подчинить благодетельному игу разума неведомые существа, обитающие на иных планетах, – быть может, еще в диком состоянии свободы. Если они не поймут, что мы несем им математически безошибочное счастье, наш долг заставить их быть счастливыми»[Замятин Е. Мы. М.: Издательство «Э», 2017, с. 5.].

Но Замятин не только взял за образец режим, установленный красными кхмерами, он явно черпал вдохновение в бывшей Восточной Германии, описывая непреодолимую стену, которая защищала новый мир от старого, чтобы жители нового мира не могли заразиться идеологией устаревшего общества: «О великая, божественно-ограничивающая мудрость стен, преград! Это, может быть, величайшее из всех изобретений. Человек перестал быть диким животным только тогда, когда он построил первую стену. Человек перестал быть диким человеком только тогда, когда мы построили Зеленую Стену, когда мы этой стеной изолировали свой машинный, совершенный мир – от неразумного, безобразного мира деревьев, птиц, животных…»[Замятин Е. Мы. М.: Издательство «Э», 2017, с.103.]

Стена отделяет новое общество от всего, от чего оно решило дистанцироваться навсегда, чтобы научно разработать формулу счастья: от свободы, от отсутствия правил, от независимости в принятии решений… В этом смысле стена представляет собой укрепление, предназначенное оградить революционное общество от угрожающих ему вредоносных идей.

И хотя мысль рассказчика развивается в рамках господствующей идеологии, происходящее по другую сторону стены не может оставить его равнодушным. Особенно когда он влюбляется в женщину И-330, олицетворяющую свободу и отказ от любых норм; эта женщина тайком уводит рассказчика в иной мир, расположенный по другую сторону стены.

«Вот: если ваш мир подобен миру наших далеких предков, так представьте себе, что однажды в океане вы наткнулись на шестую, седьмую часть света – какую-нибудь Атлантиду, и там – небывалые города-лабиринты, люди, парящие в воздухе без помощи крыльев, или аэро, камни, поднимаемые вверх силою взгляда, – словом, такое, что вам не могло бы прийти в голову, даже когда вы страдаете сноболезнью. Вот так же и я вчера. Потому что – поймите же – никто и никогда из нас со времени Двухсотлетней Войны не был за Стеною – я уже говорил вам об этом. Я знаю: мой долг перед вами, неведомые друзья, рассказать подробнее об этом странном и неожиданном мире, открывшемся мне вчера. Но пока я не в состоянии вернуться к этому».

Рассказчику и И-330 не суждено долго предаваться мечтам о свободе. Их нетипичное поведение привлекло внимание руководителей Единого Государства, и их насильно подвергают хирургической операции, лишающей людей воображения; в последних строках романа речи рассказчика снова звучат в русле официальной идеологии: «Откладывать нельзя – потому что в западных кварталах – все еще хаос, рев, трупы, звери – к сожалению – значительное количество нумеров, изменивших разуму. Но на поперечном, 40-м проспекте удалось сконструировать временную Стену из высоковольтных волн. И я надеюсь – мы победим. Больше: я уверен – мы победим. Потому что разум должен победить»[Замятин Е. Мы. М.: Издательство «Э», 2017, с.251.].

Говоря о Кафке, нас интересовал вопрос, в какой степени до писателя доходили отклики о том, что происходило в СССР; в случае Замятина такой вопрос неправомерен. Ибо свою антиутопию, которой впоследствии будут вдохновляться великие авторы мрачных предвидений ХХ века Хаксли и Оруэлл, он написал в 1920 году, живя в Советской России.

Однако, когда он создавал свой роман, тоталитарный режим еще не утвердился. Государство, описанное Замятиным, поначалу убежденным коммунистом, соответствует государству, которым рискует стать его страна, если она не вернется к прежним идеалам, и большевики, почувствовав это, поторопились запретить издание книги.

В этом смысле Замятин является одним из авторов, которые, похоже, заранее предчувствовали появление трещин, предвещавших грядущие потрясения, и даже ощущали их первые толчки. Ему было достаточно продолжить линии разрушений, появление которых он заметил, чтобы достаточно точно почувствовать, каким станет будущее.

И тут также находится место для применения закона Мерфи, утверждающего, что самое худшее непременно произойдет, поздно или рано. С этой точки зрения Замятину было достаточно запастись изрядной долей пессимизма и понаблюдать за первыми шагами установившегося у него в стране режима, чтобы понять: в конце концов страна скатится к культу личности, а ее руководство неизбежно придет к необходимости окружить своих граждан защитной стеной, подвергнуть их медицинскому воздействию или же силой заставить их признаться в воображаемых преступлениях.

Но закон Мерфи не является единственно возможным объяснением провидческого характера антиутопии Замятина. Наряду с рациональными гипотезами, пытающимися при помощи логики объяснить сходства между реальными фактами и предшествующими им литературными текстами, сторонники иррациональных гипотез поддерживают идею, использующую термин «предвосхищение» и основанную на том, что наш разум может владеть знаниями, в настоящее время науке недоступными, а следовательно, имеется возможность узнать о будущих событиях еще до того, как они произошли.

К предвосхищению можно присоединить теорию синхронистичности, выдвинутую Карлом Густавом Юнгом, которую поддержали сюрреалисты, и в первую очередь Андре Бретон. Согласно Юнгу, синхронистические феномены характеризуются примечательным совпадением психического состояния с объективным внешним событием, случившимся в одно время или же в будущем и без видимого механизма причинной связи[Carl Gustav Jung, Sur la Syncronicité, in: Syncronicité et Paracelsia, Albin Michel, 1988, p. 271.].

Самым известным примером Юнга, приведенном в качестве иллюстрации феномена синхронистичности, является рассказ его пациентки, которой приснилось, что ей подарили золотого скарабея; когда она рассказывала свое сновидение, в оконное стекло ударилось насекомое из вида скарабеев; поймав насекомое, психолог показал его пациентке и таким образом «пробил брешь в ее непробиваемом рационализме»[Carl Gustav Jung, Sur la Syncronicité, in: Syncronicité et Paracelsia, Albin Michel, 1988, p. 271.].

В самом деле, там, где картезианский ум наверняка увидит лишь простую случайность, а поклонник фрейдизма станет утверждать, что пациентка предчувствовала появление насекомого на уровне бессознательного, Юнг постулирует существование взаимосвязей, основанных на смысле, а не на причинности, и утверждает, что два факта, явно разнесенные во времени, связаны между собой невидимыми нитями, которые рациональный ум не в состоянии воспринять.

Теория синхронистичности заключается в принципиально ином подходе к случайным совпадениям, которые больше не противопоставляются совпадениям причинным. Сходная с представлением об «объективной случайности», ставшей основой творчества сюрреалистов, синхронистичность также пытается избежать противопоставления случайности и причинности, постулируя существование еще не познанных законов, связующих нас с окружающим нас миром. И иногда позволяя нам воспринимать события, пересекающие границы пространства и времени.

Если от теории синхронистичности Юнга и ее сюрреалистических вариантов, принадлежащих к очевидно иррациональным гипотезам, никак нельзя отмахнуться, то для обоснования поразительного сходства между миром Замятина и будущими тоталитарными обществами, следовать им совершенно необязательно. Ибо роман «Мы» является иллюстрацией к еще одной интересной, особенно с точки зрения эпистемологии, гипотезе о существовании параллельных миров[См. Pierre Bayard. Il existe d’autres mondes. Minuit, 2014.].

В противовес теории синхронистичности, эта гипотеза имеет под собой солидную научную основу. Она возникла вместе с открытиями, совершенными в области квантовой физики, и постепенно, в 1950-е годы, укоренилась в умах физиков как вполне правдоподобное объяснение явлений, которые без этой гипотезы объяснить было бы сложно.

Теория параллельных миров позволяет решить очевидно неразрешаемые парадоксы, связанные с характеристиками частиц, которыми занимается квантовая физика и которые не могут иметь точного определения, ибо не поддаются наблюдению. Самый известный парадокс принадлежит физику Шрёдингеру, показавшему, как природа этих частиц сделала возможной невероятную ситуацию, в которой кот, чья жизнь зависела от случайного разрушения радиоактивного элемента, стал существовать одновременно и в живом, и в мертвом состоянии.

В частности, чтобы решить этот парадокс, суть которого заключается в том, что квантовые частицы могут находиться в двух взаимоисключающих положениях, и была выдвинута гипотеза о параллельных мирах. Согласно этой гипотезе, кардинально меняющей точку зрения, в несовместимых состояниях пребывают не частицы, а сам наблюдатель, который, временно разделенный надвое, обитает в параллельно существующих мирах.

Таким образом, теория параллельных миров предлагает альтернативное решение, находящее отклик в психоанализе. В то время как психоанализ выстраивает модели, основанные на представлении о внутренних бессознательных конфликтах пациента – как если бы мы состояли из нескольких обитающих в нас противоречивых личностей, – квантовая теория защищает идею внешнего конфликта, при котором столкновение происходит между нами и нами, но одно наше «мы» расположено за пределами мира, который мы ошибочно считаем единственным.

Не имея общепризнанных доказательств, эта теория особенно продуктивна. Например, она позволяет объяснить целый ряд ситуаций повседневной жизни, когда у нас возникает необъяснимое чувство, что то или иное событие уже происходило или что тот или иной человек, с которым мы познакомились и встреча с которым стала для нас настоящим событием, уже появлялся в нашей жизни, только при иных обстоятельствах.

А в случае эстетической установки ее продуктивность особенно велика. Теория параллельных миров позволяет многим любителям литературы и искусства найти научное объяснение своему ощущению, что творческим личностям ведомы миры, отличные от нашего, и что они в определенной степени могут предвидеть изменения или грядущие события.

Принадлежит ли роман Замятина к указанной категории? В пользу этого говорит сама история, рассказанная в книге, где выведены именно параллельные миры.

Описание двух разных миров, разделенных непреодолимой стеной, отчасти сродни метафоре того мира, исследовать который начала квантовая физика. Поэтому следует отметить, что многочисленные произведения литературы и искусства, навеянные гипотетическими посещениями параллельных миров, несут следы этих посещений, как если бы сам творец лишь смутно сознавал тайные истоки своего вымысла.

В случае Замятина, равно как и других авторов, упомянутых в нашей работе, использование в качестве объяснения теорию параллельных миров возвращает нас к вопросу пространственного размещения временной проблематики. В самом деле, надо признать, что творческие личности имеют доступ к событиям, случившимся не в нашем мире, и, как следствие, предположить, что эти события произошли не в грядущем времени, а в ином пространстве.

Преимущество квантовой теории заключается в том, что она исключает все гипотезы профетического характера. События, ставшие основой для видений, происходят не в будущем, они происходят сейчас или уже произошли в ином мире, глухой отзвук от которого доходит до творческих личностей по причине их непомерно развитой чувствительности.

Следует отметить, что, если такое смещение перспективы от времени к пространству с точки зрения эпистемологии может оказаться привлекательным, вопрос о том, каким образом движется время в параллельных мирах, остается открытым. Рассмотрения заслуживают две гипотезы, строгого деления между которыми, в сущности, не наблюдается.

Согласно первой, наиболее соответствующей принципам преподавания квантовой физики, время течет одинаково во всех мирах, и, собственно, нет оснований говорить о предвидении. Когда творческим личностям необходимо неоднократное посещение этих миров, тогда они расширяют поле возможного, раскрывая все потенциалы, которые таит в себе реальность. Эта гипотеза оригинальным образом возвращает нас к неординарному пониманию воображения как главного дара, позволяющего исследовать виртуальные миры.

Существует и вторая гипотеза, с которой нельзя не считаться, хотя она не во всем совпадает с теорией параллельных миров, во всяком случае в ее классической форме. Она предполагает, что скорость течения времени в разных мирах не обязательно постоянна, и в некоторых из них можно столкнуться с ускорением или замедлением времени.

Преимущество второй гипотезы заключается в том, что она не исключает возможность предвидения, ибо в этом случае предполагается, что творческая личность имела возможность посетить разные миры, где изменения или события, которые она описывает, уже произошли во времени, будущем по отношению к времени их свершения в том мире, где эта личность живет.

Таким образом, различные теории, стремящиеся доказать существование предчувствия, несмотря на их слабую научную основу, не могут быть полностью сброшены со счетов. Они полезны, ибо дополняют набор возможных объяснений, и напоминают о том, что недоступное для разума сегодня, завтра может найти научное объяснение, которое представит нам окружающую нас реальность в совершенно ином свете.

Сами по себе эти еретические теории не дают основания принимать всерьез возможность предвидения. Но, как мы видели, предвидение также может опираться на обоснованные предсказания, которые иногда делают писатели, не забывая при этом о достоверном характере предчувствий. Поэтому настало время проанализировать реализацию в ряде областей практических последствий идеи о том, что будущее, возможно, отчасти прописано в той книге, что мы сейчас читаем.

Мог ли Роуланд, не обладая способностью ясновидения, предотвратить катастрофу? Во всяком случае, он мог с б о льшим вниманием отнестись к явлению, которое Робертсон напрямую заимствовал из истории «Титаника».

Когда судьба выносит свое решение в последний момент, она всегда оставляет людям поле, свободное для маневра, и, если они достаточно мудры, они могут им воспользоваться. Нельзя утверждать, что айсберги появляются внезапно. Они посылают предупреждающий сигнал в виде понижения температуры, которое отметили пассажиры «Титаника» и о котором напоминает Робертсон.

Когда Роуланд стоит на мостике и всматривается в холодную ночь, к нему подходит первый помощник капитана и начинает расспрашивать его о теории течений, сформулированной Мори, теории, согласно которой расстояние до местоположение айсберга в тумане можно определить по скорости падения температуры.

Этим важным разговором Робертсон показывает, что «Титаник» мог бы избежать своей участи. И рассказывает, как кораблю дается последний шанс, ибо айсберг, который скоро разрежет его корму, заметит впередсмотрящий и будет отдан приказ повернуть корабль: «“Лед! – кричал впередсмотрящий. – Впереди лед! Айсберг. Прямо под носом”. Первый помощник побежал в середину судна, а остававшийся там капитан кинулся к телеграфу в машинном отделении, и тотчас рычаг был повернут. Но не прошло и пяти секунд, как нос “Титана” стал подниматься, и по обе стороны корабля сквозь туман можно было видеть ледяное поле, возвышавшееся на тридцать метров и преграждавшее ему дорогу»[Робертсон Д. Тщетность, или Гибель «Титана», op. cit.].

Не довольствуясь практически документальным изложением трагедии «Титаника», Робертсон помещает ее в виртуальные рамки набора возможностей, свидетельствующих, что в параллельных мирах, где не правит гибрис и где люди восприимчивы к знакам, которые природа посылает нам, желая нам помочь, события могли бы разворачиваться по-иному и катастрофы можно было бы избежать.

О том, каким был Стед на «Титанике», писали многие свидетели, и далеко не все их оценки совпадают. Похоже, что большую часть пути он пребывал в хорошем настроении, словно философски относился к тому, что жизнь его совпадет с теми событиями, о которых он писал.

Призвав на помощь все свое воображение, я представляю, как он встречался с разными людьми, и прежде всего с писателями, которые заняли места на борту, например, с автором детективных рассказов Жаком Фатреллом или с историком гражданской войны в США Арчибальдом Грасье. Но главное, я точно знаю, что в какую-то минуту он встретил личность, навсегда заворожившую меня: Вайолет Джессоп.

Эта молодая женщина с ангельским лицом работала на «Титанике» медсестрой. Но она прекрасно знала и другие суда компании «Уайт Стар Лайн», ибо находилась на борту «Олимпика», когда тот в сентябре 1911 года столкнулся с британским крейсером «Хоук»; это столкновение побудило ее разорвать контракт. Спасшись после крушения «Титаника», она поступила медсестрой на «Британик», ставший жертвой взрыва и потонувший в ноябре 1916-го; но и в той катастрофе она сумела выжить.

Можно ли считать фигуру Вайолет Джессоп олицетворением везения или же, напротив, невезения? И о чем можно говорить, прислонившись вместе с ней к леерным ограждениям, в то время как температура начинает падать? Говорить с женщиной, выжившей в катастрофе на море, а потом и еще в двух, в то время как сам являешься специалистом в области парапсихологии и знаешь о начавшемся событии, о котором свидетельствует скрежет по правому борту, так хорошо описанный Робертсоном, и грохот надводной части айсберга, разрывающего корму?