Санджар Янышев более не нуждается в причислении к «ташкентской школе» русской поэзии. И не только потому, что в последние годы живет и пишет в Москве (как, впрочем, и другой бывший ташкентец Вадим Муратханов), но и оттого, что находится со своею прошлой поэтикой в состоянии напряженного диалога, рискну сказать – преодоления. На рубеже девяностых и двухтысячных первые публикации Янышева в столичной периодике были встречены почти всеобщим сочувствием и одобрением – и было отчего!

Время на дворе стояло (впрочем, как и всегда в нашем отечестве) «сложное, переходное». Шел активный процесс размежевания поэтических направлений и групп. Вчерашние соратники по борьбе с советским поэтическим официозом оказывались по разные стороны баррикад, шло перераспределение сил, сложнейшее самоопределение новых поэтических тенденций, оказавшихся в состоянии цензурной свободы и именно вследствие этой свободы немедленно ощутивших собственную покинутость, заброшенность, неприкаянность. Вдруг получилось так, что в якобы свободном от партийного присмотра и контроля литературных спецслужб поэтическом круге общения вольных художников по-прежнему действуют механизмы достижения литературного успеха и популярности, присутствует понятие власти, пусть и в смысле Мишеля Фуко, а не в варианте статьи вождя мирового пролетариата «Партийная организация и партийная литература».

Русская поэзия оказалась на выходе сразу из нескольких, наложившихся друг на друга, ранее существовавших в параллельных вселенных традиций. Находившийся на излете концептуализм пересекся с возрожденной «новой искренностью», жесткая социальность и абсолютная ирония представителей центонной поэзии какое-то время сложным образом соседствовала с «возвращенной» поэзией андеграунда.

Санджар Янышев смог успешно дебютировать во многом благодаря тому, что в какой-то (и важнейший для собственной поэтической судьбы) момент оказался в абсолютной роли постороннего. У него были свои проблемы, взращенные в особой русскоязычной поэтической среде, сформировавшейся под знойным узбекским небом. Янышев появился на горизонте большой русской поэзии со своими, непровинциальными, недоморощенными проблемами, которые, впрочем, далеко не сразу были распознаны и распробованы даже теми, кто его стихи высоко оценил – сразу и без особых оговорок.

В строках Санджара Янышева увидели главным образом удивительную ясность, непосредственность, гармонию. Простота обращения к читателю от самого что ни на есть первого лица подкупала, здесь не чувствовалось никакого двойного дна:

Слушай, я расскажу тебе, как я рос. Поначалу я был глух, как резиновая подошва. Я приходил на чердак, лез на дерево, спускался в подвал. Я похищал у птиц, у мышей и жужелиц Их клекот, визг, их протяжно-исступленное молчание…

И никаких тебе социальных противоречий – тишь, благодать и яркость красок. Мир, наполненный светом, несущий в себе первозданную гармонию, даже симметрию:

Помнишь, я маятник пел, постигал?.. Время струиться – и время треножиться. К этим матрешкам, картам, стихам ты уже, кажется, не относишься. Тайные счетоводы земли волос исчислили, голос измерили. Из дирижаблевых недр извлекли корень симметрии.

Что еще полагалось в придачу к подлинной (а не стилизованной под «персидского» Есенина) «восточной поэтике»? Ну конечно восточная пестрота и пряные ароматы, облаком окутывающие любое «впечатленье бытия»:

Можжевеловое, хрупкое, травяное – из каких пришло таких недр и чар?.. Впрочем, ожидал ли я что иное, приподняв покрывало июньских чадр, углядеть в опасной близи от треска прямокрылых, от шепоти нарезной… Вот и ты притянута хной окрестной, начиная с родинки – всей собой.

А еще, разумеется, медленная и напоенная истомой любовь без гиперборейского скотства и тоскливых призывов «европейской ночи» (родинки и хна в приведенном выше фрагменте также идут в зачет):

И я слежу во все свои глаза твоих суставов плавную работу; как, точно в бездну хрупкая лоза, спускается луна по пищеводу. Я этой кожи тайный землемер. Твоих ручьев и клеток летописец. И не прозрел еще один Гомер, чтоб этот Сад возведать и возвысить.

К гармонической ясности и спокойной обильной любви прилагалась еще размеренная (пусть даже порою – достаточно заунывная) «восточная» музыкальность, особая озвученность стиха:

Я обращаюсь из голоса в слух. То есть отныне я архитектура. Лифт и кочующий лестницей пух сумерек – суть звуковая тинктура; древо триольное, верба-река (и тишина была шорохокрыла); ты, что малейший шажок стерегла ночи – сама вместе с ней говорила.

Порою создавалось впечатление, что в поэзии Санджара Янышева остановились все часы – тогда гармония и любовь могли показаться вязкими, даже навязчивыми:

В конце концов, у нас ведь есть часть завтрашнего дня. Рассвет, помноженный на тень колен и интервалов. И тишина, и глубина, и птичья мельтешня на антресолях, чай, нават и миндаля навалом.

Здесь-то и начинались внутренние проблемы, любой подлинной поэзии пожизненно свойственные, те стилистические и ритмические затруднения, без которых невозможно платить жизнью за стихи, как это полагается в русской (да вообще – в европейской поэзии). Янышев с первых шагов по страницам московских журналов, со времени первого успеха у читателя сталкивается с легко предсказуемыми трудностями. Поэзия родных осин не любит выключенного социального времени так же определенно, как и не выносит преизобилия знойных чинар и мускусных ароматов. Казавшаяся искренней (и подкупающей на фоне раздрая и разнобоя девяностых) непосредственность поэтического высказывания сталкивалась с предсказуемостью восточной поэтики афоризма, свежесть оборачивалась орнаментальностью, гармония – тягучей скукой. Именно в этих двух соснах стал понемногу блуждать янышевский дар, повторяемость поэтических афоризмов оставалась мастеровитой, но становилась все менее востребованной.

Направление новых поисков было задано нараставшей дисгармонией, русскому стиху после Пушкина соприродной и от него неотъемлемой. Все это зафиксировано в одном из лучших, на мой вкус, стихотворений Янышева, в котором размеренная афористичность сопряжена с парадоксами и диссонансами.

Мертвое живое Обнял дерево – а оно мертво. Пригубил воздуха – он мертв. Раздвинул женщину – она мертва. Выдохнул слово – мертвое оно. Записал – стало еще мертвее. Запомнил – мертвое, мертвое, мертвое. Лег в могилу – и земля мертва. Подумал о прошлом, подумал о будущем – пустое и мертвое, мертвое и пустое. Встал, ощупал дух, понюхал тело – мертворожденное, мертвоумершее. Даже мысль – и та мертва, потому что о мертвом, о мертвом. И пришла любовь, и убила все мертвое. И поставила меня стеречь это мертвое. Почему меня? – живых спросите. Налейте чаю.

С тех пор для Санджара Янышева наступила сложная пора. Полностью вписаться в новые правила поэтической гибели всерьез пока, пожалуй, не удалось, но думается, что наш автор, расставшийся с поначалу подкупающим и гарантирующим временный и непрочный успех «местным колоритом», находится на верном (поскольку рискованном) пути. Об этом говорят некоторые из последних публикаций, об этом же свидетельствует книга Янышева «Природа» (М.: Изд-во Р. Элинина, 2007).

Мне бы легкости взять для восхода – Не у бабочки и самолета, Не в листве выходного дня, А в твоем основанье, Природа, В темном царстве, где нет огня, Где ни воздуха, ни меня…

Гармония в стихах Янышева оборачивается непредсказуемой сложностью, регулярность метра уступает место синкопам и ритмическим перебоям:

…Мы – изгой среди крошек и крыс, а любовь не слепая комета, но – цветок, вырезаемый из времени маникюрным струментом. Ничего, с чем при жизни я свык – ся, следовательно, вот сверток моей памяти: кость или жмых…

…Трудно сказать, какие эмоции может вызвать очевидный уход в прошлое ташкентской стихотворной школы. Пожалуй, несомненно только одно: в ансамбле русской современной поэзии зазвучали новые самобытные голоса, среди которых одну из ключевых позиций занимает голос Санджара Янышева.

Библиография

Стихи // Арион. 2000. № 2.

Стихи // Окрестности. 2000. № 4.

Отлученный // Знамя. 2000. № 11.

Червь. СПб.: Журнал «Звезда», 2000. 88 с.

Стихи // Арион. 2001. № 3.

Стихи // Малый шелковый путь: Новый альманах поэзии. Вып. 2. М.: Изд-во Р. Элинина, 2001.

Ось // Новая Юность. 2001. № 4(49).

Три цвета // Октябрь. 2001. № 5.

Офорты Орфея // Октябрь. 2003. № 5.

Офорты Орфея. М.: ЛИА Р. Элинина, 2003.

Стихи // Арион. 2004. № 1.

Ветер с Карского моря // Октябрь. 2004. № 9.

Из розных родинок и просек // Новая Юность. 2004. № 1(64).

Так не бывает // Дружба народов. 2004. № 4.

Регулярный Сад. М.: Издательство Р. Элинина, 2005.

Кодир // Интерпоэзия. 2006. № 4.

Стихи // Арион. 2007. № 3.

Природа. М.: Изд-во Е. Пахомовой, 2007. (Классики XXI века. Поэзия).

Стихи из цикла «Страшные сказки» // Интерпоэзия. 2007. № 3.

Любому языку // Дружба народов. 2008. № 4.

Стихотворения. М.: Арт Хаус Медиа, 2010. 200 с.