Кажется, еще никто не говорил о поэзии офисного планктона; между тем, она существует. В стихах Олега Дозморова человек вовлечен в ежедневное стандартизированное и бескрылое существование, в котором главное место занимает наблюдение за экраном компьютера. Вот он неуютным утром пробирается на службу знакомым приевшимся маршрутом и думает монотонную думу свою:

Ну что за день двадцатое апреля? Кружится снег. И началась рабочая неделя. И человек Торчит, как пень, один на остановке, другой бредет, как тень его в развязанном кроссовке, и снег идет. ‹…› Я полчаса промерз на остановке. О, если б там, в рекламе, на билборде, на листовке, гиппопотам изобразил осмысленное что-то, раздул ноздрю… Ты мне сказал смотреть на бегемота, и я смотрю.

Любопытно, что именно в этом стихотворении содержится фраза, давшая название сборнику Дозморова: Смотреть на бегемота. Вне контекста можно было бы подумать о ее значении что угодно, кроме действительно присутствующего. Наблюдение за бегемотом? Воспоминание о детском посещении зоопарка? Отсылка к мифологическим чудовищам? К тайным грехам, вызывающим муки совести? Нет, на самом деле – фраза означает всего лишь бессмысленное рассматривание изображения ни в чем не повинного гигантского млекопитающего на рекламном изображении во время затянувшегося ожидания на остановке общественного транспорта. Очень характерен и зачин стихотворения: давайте-ка напишем про сегодняшний день, про двадцатое апреля. А могли бы написать и про двадцать третье и про седьмое мая – успеем еще, всему свое размеренное и бессобытийное время.

Стихи случаются не во время побегов в широкошумные дубровы, они рождаются из непосредственного наблюдения окружающей обстановки, которая весьма часто располагает к тематике старого доброго производственного романа, освобожденного от фабулы и сведенного к рассуждениям героя-производственника.

Утром придешь на работу рано – в комнате никого, сквозняк бумаги перелистывает на столах. Отчего такая свобода внутри? Ниотчего. Просто исчез, словно жара, старый-престарый страх. Просто утром прошел одинокий отменный дождь. Автосигнализации до сих пор кое-где пищат. Всё слабее, впрочем, и скоро отступит дрожь прохладных и влажных листьев, что на тополях дрожат. Милые, все уже кончилось, теперь только солнце, свет вас будет нежить, греть, баловать, охранять. Заходят, ставят сушиться зонты, включают свет. Начинают по телефону трещать, по клавиатуре стучать.

Нет, что вы, никто не говорит, что поэтическое зрение у Дозморова сведено к подобному ограниченному и однообразному кругозору человека монитора и клавиатуры, разнообразные дистанции между его усталым взглядом на мир и смыслом стихотворения, конечно, существуют, порою специально подчеркиваются:

В этом стихотворении умирают все, за исключением одного. В первой строфе герой ставит чай, поджидает старость. Старики, как известно, делятся на тех, у кого времени много, и у кого почти не осталось. У этого – завались. В юности все начиналось с разговоров, дальше предполагался выбор. Жизнь, шепчет он, мерзость и компромисс, но и нам иногда выпадает «рыба». В третьей строфе вдруг наступает зима, а героя называют по имени – скажем, Женя. Стих написан с утра, чтоб не сойти с ума, беспокойным человеком, не лишенным воображения. Это – автор. Времени у него в обрез. Ему нужно, допустим, в химчистку и на прием к лору. Настроение портят изжога и лишний вес, и уролог вчера взял больно мазок на флору. Автор бежит в химчистку, герой наливает чай, не зная, что с ним случится, автор бранит погоду и ныряет в метро «Парк культуры», я им говорю «прощай» и иду к океану смотреть облака и воду.

Океан, облака и вода – реалии отсылающие к британским трудам и дням Олега Дозморова (см. раздел книги «Стихи, написанные в Уэльсе»), хотя, впрочем, фон офисного времяпрепровождения присутствует во всех главных локусах стихотворений Дозморова (Свердловск – Екатеринбург, Москва, Британия). Везде – одни и те же довольно-таки натужные попытки написать стихи именно сегодня, обозначить дату, да еще порою – посетовать на отсутствие малейшей свежести, оригинальности:

Июль. Двадцать второе. Не стихи? В саду, как облака, раскрылись розы. Всегда хотелось срифмовать «тихи». Я знаю, знаю, все слова из прозы. Да, руки коротки. А нужно – «коротки». И тяжесть, тяжесть в голове чужая. Да, облака, а нужно – «облаки». Небесная, а нужно – «небесная».

Подобными сетованиями, повторяемыми настойчиво и неотвратимо, размываются возможные продуктивные различия между переживаниями офисного персонажа и стороннего наблюдателя, который, казалось бы, мог делать далеко идущие обобщения о метаморфозах современной поэзии, выросшей на асфальтовых тропах больших городов. Обобщенные суждения невозможны, поскольку дело сведено именно к узкому «планктонному» кругозору «белого воротничка»:

Приветствую. Уже часов с пяти-шести ужасно тянет спать и ужинать охота. И хочется уйти, но с этим не шути – ты помнишь, как тебе нужна эта работа. Одиннадцатича-совой рабочий день ознаменован пе-рерывом, как цезурой. Напротив желтый дом плечом уходит в тень, другой – выходит из трагической фигурой. Возвышенная злость, лирическая спесь! Вы не должны смущать чистюлю-привереду. И Ходасевич был уже. Точнее, есть. Лет через пятьдесят отпразднуем победу. Ну а пока в Москву выходит гражданин из офисного дна и движется понуро вперед по Моховой, пожизненно один, и тень его длинна, как ты, литература.

При таких настойчивых и обильных указаниях на неблагоприятные производственные обстоятельства, сопутствующие написанию стихов, исчезает даже спасительная самирония, остается только почти ритуальное указание на время и место рутинного ежедневного труда:

Словно Пьер, понабравшийся мудрости у народа, шепча «Что вы можете сделать с моей душой?», отыскивая в облаках существительное «свобода» и не находя, топать по Моховой мимо «Националя», мимо филфака, мимо марбургского студента, слепившего те стишки, после которых три века неумолимо за нами водятся силлабо-тонические грешки, мимо лучшего в мире Зоологического музея, где среди всяких тварей в систематизированном раю на картине маслом сидит ученик Линнея и смотрит печально на разрезанную змею, шествовать словно твой протопоп Аввакум туда, где стоит только, переделывая дела, допустить промашку – образовывается вакуум вокруг твоего офисного стола.

Вакуум вокруг офисного стола – точнее не сказать невозможно, как невозможно и усмотреть в условиях противостояния офисного дела и поэтического слова основания для оправдания собственной поэтической манеры. Напрасны попытки обозначить стихи Дозморова как некую городскую «поэзию ежедневного быта», основанную на сознательном смирении и благородном самоумалении стихотворца, следующего традиции в пору невозможности ее соблюдения. Подтверждения этой позиции присутствуют в стихах Олега Дозморова довольно редко – вот одно из них:

«…учиться реагировать на мир словесным образом. Не попросту словесным, а строго в рифму, соблюдать размер, предписанный столетьями традиций. Не правда ли, меж жребиев других великая, прославленная участь?»

Гораздо важнее однако иные авторские декларации, прямо говорящие о натужности, а вовсе не о жертвенной добровольной скованности его манеры, об отсутствии интереса к жизни и стихописанию. И все это говорится часто, прямо и без прикрас:

Нет интереса? Сочиняй, воспринимай себя буквально, метафорой пренебрегай, все прочее не гениально. Учись и стань совсем другим, чужим, ненужным и безвестным, как эти тучи – серым в дым. Естественным, неинтересным…

Невидимые миру слезы офисного отшельника, безуспешно старающегося сочинять строго в рифму, не становятся эстетически значимым фактом современного существования, замыкаются в узком мирке носителя стандартных производственных эмоций:

Я книг не читаю, стихов не пишу, почтительно важное тело ношу с работы домой и опять на работу, и если замечу, увижу хоть ноту, ее не расслышу, но после, потом, когда прихожу в твердокаменный дом, в котором живу, я ее вспоминаю, пытаюсь продолжить и плачу, страдаю и милому карандашу говорю: я верен тебе, я, как прежде, горю, одиннадцать строчек тебе посвящаю.

Дело заходит еще дальше: поглощающие такого человека эмоции бессилия и обиды проецируются на весь окружающий мир, в кривом зеркале преображают его, превращают в нечто похожее на цитату из болезненных рассуждений героев «Записок сумасшедшего» либо «Записок из подполья»:

Я не думал, что будет так, мне казалось, что будет хуже. Блок выходит в кромешный мрак, Мандельштам никому не нужен. По программе одно кино и какой-то футбол на ужин. Блок старательно пьет вино, Мандельштам никому не нужен. Можно даже «Каренину», но лучше уж домусолить Пруста. Блок старательно пьет вино, Мандельштаму смешно и грустно. Ни жены, ни подруги нет, за окошком смердит погода – и нисходит небесный свет: одиночество и свобода.

Удастся ли Олегу Дозморову выбраться за пределы привычного на протяжении многих лет закрытого перечня эмоций и мотивов? Хочется надеяться на лучшее, пока же вполне сохраняет силу стихотворный манифест начала 2000-х:

Я закрываю магазин стихов, и открываю магазин несчастий, зла, общечеловеческих грехов и прочего по этой части. Я покупаю старые долги, храню несовершенные победы, и если я торгаш, то помоги моей торговле, приноси мне беды и бедствия. Ну а потом беги.

Библиография

Восьмистишия // Звезда. 2001. № 12.

Посеверней и победней // Арион. 2002. № 2.

Восьмистишия // Звезда. 2002. № 12.

голоса // Арион. 2003. № 3.

Отблеск // Знамя. 2003. № 5.

[Стихи] // Уральская новь. 2003. № 16.

Восьмистишия. Екатеринбург: Т.Е.П.Л.О., 2004.

голоса // Арион. 2005. № 3.

Когда вода исчезнет из чернил… // Знамя. 2005. № 10.

[Стихотворение] // Арион. 2008. № 4.

«Подошел к самому себе…» и др. стихи // Волга. 2008. № 4(417).

Шотландия // Знамя. 2008. № 6.

Стихи // Звезда. 2008. № 8.

Ход облаков // Знамя. 2010. № 8.

«Кофе, бисквит, пирожок европейский…» и др. // Волга. 2010. № 9–10.

Перемен не предвидится // Новый мир. 2010. № 10.

Допустим, пейзаж // Арион. 2011. № 1.

Стихи, написанные в Уэльсе // Урал. 2011. № 7.

Казнь звуколюба // Знамя. 2012. № 2.

Смотреть на бегемота. М.: Воймега, 2012.

Так еще больнее // Арион. 2012. № 3.

Вечное «почти» // Новый мир. 2012. № 4.

Стихи // Звезда. 2012. № 9.

Другая правда… // Урал. 2012. № 10.