На протяжении многих лет (даже десятилетий) Аркадий Драгомощенко последовательнее многих «соседей» по убеждениям работает не просто на границах лирической субъективности (как, например, концептуалисты), но на водоразделах существования самого поэтического языка да, пожалуй, и языка как такового. Речь идет вовсе не о лексике, синтаксисе или коммуникативных свойствах поэтического высказывания (взгляды кубофутуристов и не только). Все разновидности зауми и прочих «языковых расширений» поэтического лексикона исходили из драматического представления о «недостаточности» традиционного языка как средства высказывания, а следовательно – из утопического намерения нащупать некий параллельный, исконный поэтический праязык, самовитое слово, не искаженное утилитарностью (предсмертный Гумилев: «Дурно пахнут мертвые слова»).

У Драгомощенко синдром острой языковой недостаточности отсутствует напрочь. Главное для поэта – не грамматические преобразования, но доказательства бытия грамматики как таковой. Ключевая формула Драгомощенко: «Грамматика не выдерживает немоты…» проста и прозрачна: нельзя рассуждать о языковой онтологии помимо высказывания, произнесения слов, следовательно, бытие языка нащупывает себя прямо в процессе говорения – помимо намерения автора, «произносителя» слов. Язык реализует себя независимо от воли поэта, параллелен субъекту высказывания, течет по самостоятельному руслу, поскольку при любой попытке речи немедленно выходит за собственные границы.

Есть правила. Они прекрасны. Потому как Правила знают язык, в котором сотканы. Иначе не было бы горизонта. Законов. Вышитых насквозь золотыми мухами. Не было бы ни игл, тебя, ни того, Кто смог бы прибегнуть к другим гласным. Я так и делаю. О, улей! В сторону, сестра. Меньше всего – интересует «метр». «Вижу тополя на “закате”»; даже видеть себя. Не очень большого размера и возраста. Видеть себя и мать, которая за тележкой. Везет овощи, т. е. я – мешок с картофелем. Можно видеть себя, не знающего, На каком языке говорит тот, кто не знает…

Любое произнесенное слово, фраза немедленно закавычиваются, иногда дважды («Вижу тополя на “закате”»), при этом реальность наблюдения («видения») тополей на закате, да и самый «закат» – уже в момент рождения эту «объективную» реальность покидают, целиком переходят внутрь высказывания как явления языка. Такое обращение с языком восходит к стратегиям аналитической философии: знаменитая формула «за окном идет дождь, но я так не считаю», содержит в себе тот же переход из мира вещей в мир высказываний, поскольку фраза о дожде не имеет ни малейшего отношения к атмосферным явлениям, но принадлежит к различным вариантам выражения модальности: сомнения, уверенности, настаивания и т. д.

Отдельная поэтическая реальность Аркадия Драгомощенко притягательна «для немногих», для тех, кто слышит и чувствует ее многочисленные подтексты в философских построениях полутора последних столетий. И эта же реальность видится пресной абстракцией тем, кто убежден в необходимости для поэзии интуитивной простоты, внятности, если угодно – пресловутой высокой «глуповатости». Многие интерпретаторы (включая и самого автора, неоднократно формулировавшего свое поэтическое profession de foi) подпадают под обаяние исходных постулатов и аксиом его поэтики, не замечая следующих из них теорем и лемм. На деле оказывается, что демонстративная непростота, «вторичность», теоретизм стихов Драгомощенко сильно преувеличены. По крайней мере, наряду с обычной метафизической топикой в конкретных стихотворениях существует параллельная смысловая география – традиционная и доступная непосредственному восприятию. Стоит, например, обратить внимание на посвящение отцу одного из известных стихотворений, и обычные для поэта нелинейные смысловые преобразования оказываются вторичными на фоне множества подсказок, выводящих читателя на твердую почву непосредственного высказывания, не требующего аналитических процедур:

Разве твоя в том вина? Моя? Говорят, скоро весна, а тебе столько, сколько было всегда, и к тому же – больше не снишься. Ты еще говорил в тот прошлый раз… Но что? Что имеет значение? Говорить: мало этого? или же много? Ни один горизонт не может быть так достоверен, как прочерченный падением камня. ‹…› Потому как, – вот что! почти забыл – не видеть тебя в белом кителе, в купоросных кристаллах сирени. Их разводил руками, захлебываясь, бежал (вот откуда то, что явится тысячелетием позже). Оставалось немного, чтобы увидеть, как облокотясь о теплый капот виллиса. Что мог сказать в ту пору? Как мог понять то, что не понимаю сегодня? Как невыносимо свежо и косо несет бензином, и какие-то на отлете белые платья женщин. Конечно, вода, кувшинки, горячие латунные гильзы, близорукость. Но даже и без вспомогательных стекол вижу, как между тобою и мною растет и растет небо, вздымаясь выше, чем Гималаи.

В некоторых стихотворениях переход от аналитической эзотерики метавысказываний к непосредственному чувству оформлен и композиционно, при этом сквозь ветвящиеся тропки смысловых «ризом» постепенно проступает прозрачная логика перехода от хаоса к ясности, чуть ли не к «любовной лирике»:

Отпивая глоток в неопределенном времени, в незавершаемом действии – Найти место, на столе. Расположение вещи. Но стол и есть место для Для разнообразных вещей. Странное дело, Потебня грезил внутренними формами «слов», он начинал с сущности, с платоновских идей в камне, Начинал и прекращал. Его прекращение не дошло до нас, как, к примеру, «синий». Однако начало его речи залегало в «столе». Зачем Потебне стол? Это ведь Харьков? Что-то другое и не имеющее отношения к длине цветовых волн. Нет. Нет – лучше, чем «да», даже «да» в алмазах бессмертия и чехова. Я люблю «Нет», я вырос из этого сада. В этом саду мы не всегда спали с Леной Под одним деревом, – это так трудно сегодня вспоминается, но я, когда хочу, Помню все, что необходимо, мне нужны ее картины, руки, ее дикий смех, Как все священные коровы, потому что она опоясана шнурами Моей подозрительности и ожидания, потому что я открываю голову и смотрю Картины, на которых одно и то же – это как смерть, которая всегда та же, Смерть, как учительница/учитель, заползающая в наш рот при произнесении Любого слова, – но, если что-то есть, значит, и этому есть конец. Елена. Я тебе должен.

…Но главное-то совсем не в этом, я толкую вовсе не о пронзительном одиночестве неавангардного авангардиста Аркадия Драгомощенко в русской поэзии. Эти без малого (после Хлебникова) сто лет одиночества ныне пришли к странному финалу. Реальность настигла отшельника, его логико-лингвистические изыскания о природе поэзии в последние годы приобрели совершенно иной смысл. Слишком много вдруг оказалось вокруг (не побоюсь этого слова) значительных и разных русских поэтов, умеющих орудовать и горшком и ухватом, и верлибром и в рифму. Поэтические манеры тесно прилегают друг к другу, они разнообразны только по видимости, а на деле являются продуктом как никогда прежде высокой степени автоматизированности всех версий стилистики и поэтики. Так высказывания в чате, претендующие на разнообразие, постепенно утрачивают свойства несходства – все и разом. Отдельных высказываний не различить именно потому, что шум времени обращен в информационный шум, как в глобальной социальной сети. От столетней давности кризиса невозможности существования традиционного искусства мы пришли к его сугубой возможности и осуществимости. Что станет ответом на кризис всевозможности авангарда? Необходим если не выход, то по крайней мере понимание насущности новой и сложнейшей поэтической простоты, когда уже не только Аркадию Драгомощенко ясно:

Только то, что есть, и есть то, что досталось переходящему в области, где не упорствует больше сравнение.

Библиография

Описание: Избранные стихи. СПб.: Гуманитарная академия, 2000. 384 с.

Реки Вавилона // Новая русская книга. 2001. № 2.

Литература // Критическая масса. 2001. № 1.

На берегах исключенной реки. М.: ОГИ, 2005. 80 с.

Два стихотворения // Крещатик. 2005. № 3.

Стихи // Иностранная литература. 2006. № 10.

…в белом кителе, в купоросных кристаллах сирени // Знамя. 2008. № 5.

Глазного яблока дрожь // Дети Ра. 2009. № 3(53).

Поскольку люблю свет рам // Знамя. 2009. № 8.

кто действительно разбирает буквы // Знамя. 2010. № 6.

Тавтология: Стихотворения. Эссе. М.: НЛО, 2011. 452 с.