И правда – все зависит от ракурса, от угла зрения, еще точнее – просто от природы зрения как оптического прибора, позволяющего разным тварям видеть волны разной длины. Что человеку многоцветно, то для кошки черно да бело, а насекомому – объемно да фасеточно… С оптикой у Ирины Ермаковой неразрывно связаны и акустика, да и семантика наблюдаемого мира – спелого, упругого, налитого гармонией и статикой состоятельности и достаточности жизни. Как бы сказать попроще, не впадая в ухоженную стилистику самой Ермаковой? Ну, в общем, и не подумаешь, что она живет и придумывает слова в том же городе и в том же столетии на дворе, что и новые социальные поэты, прекрасные и честные, видящие кругом разруху и непоправимые несчастья, для коих есть свои причины: на них необходимо указать, чтобы преодолеть. Нет, у Ермаковой в стихах сколько угодно пораженных в правах людей, не имеющих, как сказал бы публицист, доступа к социальным лифтам:

– И-и-и! Людина Оля, Олька-дьяволенок визжит, визжит, визжит, нарезая квадратные круги по двору: – И-и-и! – и железная скамейка у подъезда взрывается, сокрушенно причитая: – Люд, чёй-то она? Ой, люди! Ишь, монстра какая! Дитё все-таки… Людмила, ты б ее в садик сдала! – Не берут – Оля! Оля! Оля! Горе мое, до-омой! …………….. – Не берут, она ж – не говорит, шестой годик пошел – не говорит, все понимает, сучка, – и не говорит. – И-и-и! – визжит всё – дерево, тротуар, сугробы, голуби, стекла дома, напряженно-багровые от солнца. – Сладу, сладу с ней нет, спать без пива – не уложишь, высосет свою чашку – и отрубается. – И-и-и! – и пожилая наша скамейка поеживается и поджимает ноги, жалобно кивая головами: – И-и-и, бедная Люда, на пиво-то-кажен-день – поди заработай.

Московская Йокнапатофа Ирины Ермаковой располагается где-то у сложной излучины реки, между Нагатинским затоном и Коломенским. Эти места изображены на обложке сборника «Улей»: карта столицы нашей родины цвета золотистого меда, со смещенным центром, в аккурат приходящимся на окрестности заповедного парка и автозавода-гиганта на другом берегу реки – полной тезки не верящего слезам города. Классическая заводская окраина: многоэтажки из малогабаритных квартир для бывшей лимиты на холмистой улице с поэтичным именем Высокая. Бывали, знаем, здесь есть где разгуляться несчастью:

А еще наш сосед Гога из 102-й, Гога-йога-бум, как дразнятся злые дети. В год уронен был, бубумкнулся головой, и теперь он – Йога, хоть больше похож на йети. Абсолютно счастливый, как на работу с утра, принимая парад подъезда в любую погоду, он стоит в самом центре света, земли, двора и глядит на дверь, привинченный взглядом к коду… Генерал кнопок, полный крыза, дебил – если код заклинит – всем отворяет двери, потому что с года-урона всех полюбил, улыбается всем вот так и, как дурик, верит…

Счастье – это неведение о собственном горе, эта формула настолько пластична, что легко поддается инверсии: любое «ведение» непременно оборачивается ощущением неблагополучия, ментальным несчастьем, готовым перелиться в жизнь, притянуть, подобно магниту, горести не вымышленные, но всамделишные, выраженные в фактах и событиях. А юродивая неосведомленность так и остается кратчайшим путем к уверенности и спокойствию:

Счастливый человек живет на четвертом этаже в 13-й квартире. Он улыбается всегда, просто не может иначе. Все знают, что его зовут Толик, а его бультерьерку – Мила, что ездит он на «копейке» и никогда не пьет за рулем, что работал когда-то на ЗИЛе (вон, видишь? – во-он, голубые трубы за рекой) и что вечная его улыбка – результат обыкновенного взрыва в цеху.

Как-то так получается у Ермаковой, что «нет безобразья в природе», поэтому слова о счастье недоумка Гоги не выглядят метафорой, как и многие другие местные зарисовки не выглядят картинками горя и пошлости.

У этой странной гармонии, пробивающейся и сквозь искривленные пространства загубленных жизней, есть два основания, два ключа. Первый – спокойное сочувствие и терпимость к иному, чужому и чуждому, которое только и ждет твоей ненависти, чтобы напасть из-за угла, а в ответ на спокойствие и молчаливое неосуждение – готово повернуться самой приглядной из возможных сторон, обернуться меньшим из зол:

Гудит ли слишком всеподъездное застолье гребет ли дворничиха слишком бурно снег немедленно – средь нас возникнет Коля не мент не мусор не лягавый – просто Коля душевный участковый человек И ярость тает и пурга взлетает обратно ввысь туда где всё – вода и Коля тут же возглавляет запевает и разливается и разливает как горний лейтенант и тамада…

Есть и другой ключ к открытию равновесия в пестром и хаотичном балагане Нагатинского затона – тесное соседство искажающего смысл и Промысел механического существования-разложения подданных автомобильного Молоха и безразличной ко всякому движению водной стихии. Взгляните на карту: здесь вода с трех сторон окружает сушу, остров – не остров, замкнутый котел творения, когда все идет в дело: и простецкие неслитные голоса нетрезвого люда, и плеск редких волн, промасленных до блеска сточными водами. Первородная водная стихия для Ермаковой краеугольна, она то и дело разливается волной в стихах из сборника «Колыбельная для Одиссея», где морское странствие служит сквозной метафорой жизни, страсти, преступления-похищения, памяти…

Как видим, не только про места нагатинские пишет Ирина Ермакова, но московский водный и промышленный Юго-Восток – все же лучшая метафора ее стилистических поисков в последние годы. Собственно, Ермакова никакого стиля не ищет, он уже существует и задан спокойствием и терпимостью одной стороны и зыбкой и будоражащей гранью между естественным в пробирке безобразием и выращенной в пробирке искусственной красотой.

Стиль рожден сутью вещей, он не только поддержан изнутри творческого жеста поэта, но и покоится на прочных опорах внешней природы вещей. Вот какая картина получится, если принять за аксиому не только различие оптических аппаратов человека, кошки и пчелы, но и разницу между параметрами зрения разных поэтов… Но, по большому счету, все это не про Ермакову. Стоит только мысленно стать за плечом поэта, всмотреться в то, что он предлагает увидеть – и станет ясным и внятным неожиданное. Поэтическое зрение не может являться единственным в своем роде, оно тотально, поскольку на любой предмет уже упали взгляды всех прежних и нынешних подлинных стихотворцев. Ирина Ермакова наделена даром видеть не только собственное зрение, воспринимать зрительные волны не только в «своем» диапазоне длительностей, но провидеть именно тотальность поэтического освоения вещей и явлений.

Цветет шиповник дышит перегной Вы так нежны как будто не со мной В лугах гуляют девочки и козы Качает цепи ветер продувной Я чувствую грядущее спиной Пока Тургенев бродит за стеной Пока он пьет один в своем Париже Он тоже не болел он тоже выжил И расквитался с тяжестью земной Навскидку – бес но бабочка – на свет Он пишет мне в ответ японской прозой Как хороши как рыжи были розы И ставит подпись: Мятлев Гасит свет И в темноте – тупым шипом изранен – Вскочил ругнулся разорвал конверт Хихикая исправил: Северянин Цветет шиповник Я сплю уже не помню сколько лет…

Это всезнание, восприятие тотальности поэтического в его слитности с непосредственно жизненным, чувственно осязаемым дает поэту право и основание быть одновременно предельно наивной («Красота-то какая, мама дорогая! / Налитая, белая, спелая, золотая…» или «Вот гляжу на тебя и таю, как баба, – смешно?..») и – в других, параллельных случаях – отстраняться от любой конкретности в пользу самой что ни на есть метафизики, почти фетовской:

Мне снилась смерть блестящая как свет взлетающий над льдами перевала и грановитой радостью играло изогнутое лезвие-хребет И воздух тяжелея от воды гудел и взвинчивал меня все круче и были так смиренны с высоты неоспоримым солнцем налиты к сырой земле оттянутые тучи Там рос туман и полз ветвями рек и накрывал легко и беспристрастно земную жизнь мою и всё и всех а верхний мир сиял как человек вернувшийся домой из вечных странствий Но мелочи горючие земли тягучим списком – точно корабли уже взвились за солнечною спицей и вспыхнули в луче – когда взошли навстречу мне растерянные лица И взвинченное небо занесло и словно сквозь горящее стекло я вижу звука золотой орех: плывет в дыму искрящий круглый смех трещит фольга оплавленной полоской а там в ядре в скорлупке заводной ржет огненный пегаска – коренной так раскалившись в оболочке плотской душа моя смеется надо мной И обжигает продираясь за и видимо-невидимая рать дудит: не спи не спи раскрой глаза! И я проснулась чтобы жить опять

За годы изысканной работы со стихом Ирина Ермакова вовсе не стала поэтом раз навсегда найденной манеры, именно поэтому от нее всегда ждешь неожиданного и нового. Что-то она приготовит читателю в будущем?

Библиография

Голоса // Арион. 2001. № 1.

Жизнь засвечена словно в обратном кино… // Дружба народов. 2001. № 7.

Колыбельная для Одиссея. М.: Журнал поэзии «Арион», 2002. 120 с.

Никаких трагедий // Арион. 2002. № 2.

Легкая цель // Новый мир. 2003. № 3.

Уголь зрения // Октябрь. 2003. № 3.

Все на свете вещи // Арион. 2003. № 4.

Царское время // Новый мир. 2004. № 4.

Дурочка-жизнь // Арион. 2004. № 4.

Языком огня // Дружба народов. 2004. № 5.

Зерна гранита и зерна граната // Октябрь. 2004. № 6.

Переводчик // Интерпоэзия. 2005. № 2.

Голоса // Арион. 2005. № 4.

В красном городе // Новый мир. 2005. № 5.

Пустырь на Соколе // Знамя. 2005. № 9.

Вниз по карте // Октябрь. 2005. № 9.

Февраль // Октябрь. 2006. № 2.

Голоса // Арион. 2006. № 3.

До сигнального блеска // Новый мир. 2006. № 10.

Улей. Книга стихов. М.: Воймега, 2007. 84 с.

Голоса // Арион. 2007. № 3.

А у нас в Японии: Стихи из книги «Алой тушью по черному шелку» // Октябрь. 2007. № 4.

Речь на мефодице // Новый мир. 2007. № 10.

Стихи // Вестник Европы. 2007. № 19–20.

Из книги «Улей» // Интерпоэзия. 2008. № 1.

Стихи // Арион. 2008. № 4.

Новые стихи // Октябрь. 2008. № 9.

В ожидании праздника: Стихотворения 1989–2007 годов. Владивосток: Рубеж, 2009. 132 с.

Эрос – Танатосу // Новый мир. 2009. № 5.

Перекресток // Октябрь. 2009. № 8.

Свидетель Света // Октябрь. 2010. № 1.

Остров // Новый мир. 2011. № 2.