Поэтическая позиция Юрия Кублановского в последнее десятилетие получила поддержку с неожиданной стороны. В прежние годы (включая проведенные вне России) романтический принцип «жизнь и поэзия – одно» выглядел в случае Кублановского совершенной абстракцией. Кублановский – один из немногих современных представителей традиционной «гражданской лирики», но вот за пределами поэтического текста его заветные призывы им самим никак не подтверждались, не подкреплялись. Достаточно уединенный образ жизни, отсутствие публичной активности, стремление сохранить личное духовное пространство – все это входило в известное противоречие с ясно проступающим в стихотворениях Юрия Кублановского обликом стихотворца-идеолога, человека, остро чувствующего драматизм российских событий прошлого века.

Известны качественные афоризмы о том, что Кублановский умеет про общее говорить очень личностно, а личное возводить в ранг всеобщего. Подобная диалектика все же кажется мне не более чем эклектикой, стремлением оправдать подлинность поэтической интонации многих стихотворений посредством утверждения права поэта на раздвоение между поэзией и жизнью.

Россия под пятой внутренних и внешних губителей лежит в руинах – как было с этим не бороться не только словом, но и делом? Иное дело – последние времена, когда страна вроде бы вернулась на естественный путь развития, но не приблизилась не только к своему идеальному метафизическому прообразу, но и попросту к элементарному благополучию и стабильности. Оказалось, что былые враги одолены… иными врагами, в результате смешались все краски и страны света. Если раньше в политике «правое» называлось «левым» и наоборот, то теперь под сомнением любые попытки отличить убеждения от их мастерских либо бездарных имитаций. Очередной вариант смуты благоприятствует не делу, но уединению, именно в эти годы позиция Юрия Кублановского обрела органику, его образ трибуна-мизантропа перестал быть казусом и приблизился к одной из возможных ипостасей героя нашего времени.

Кублановский, как и в прежнее время, исходит из главного принципа: поэтическое слово – не вещь в себе и для себя, оно не повисает в воздухе украшением, поскольку за ним предполагается и на самом деле существует вполне определенная реальность.

С той поры, как где-то в груди возник огонек служения вместо чуши, стал я верный медиум-проводник, щелкопер по жизни, потом старик, окормитель тех, кто имеет уши.

Именно идея «служения» отличает традиционную гражданскую лирику от новейшей «социальной поэзии», для которой жесткие изображения личных и общественных изъянов и травм резко преобладают над метафизическими реконструкциями поруганных идеалов. Как правило, нет в социальной поэзии и топики уединенного авторского сознания, у Кублановского по-прежнему занимающей авансцену практически любого стихотворения. Только что процитированный цикл «Времена года», например, завершается так:

Порча коснулась, да, слезных пазух всерьез. Поровну в сердце льда осенью и в мороз. Над снулой рекой вихрится диск огня. И я теперь не такой, каким ты помнишь меня.

Каков же он сейчас, поэт, остро ощутивший парадоксальную неразличимость идеала прежней, «докатастрофической» России и России нынешней, более не вписывающейся в ясные антитезы идеального и трагического? Пока в стране трагедия стремительно совместилась с тем, что казалось идеалом (свобода веры, отсутствие коммунистического диктата), поэт чувствовал упадок сил, немощь, тоску по невозвратным годам сил и надежд.

Минули годы, годы. В моду вошли обноски. Стали пасти народы новые отморозки. ‹…› Запрусь я на все запоры, никому не открою. Мысленно разговоры стану вести с тобою. Прежний мой дух мятежный уж не огнеопасен. Если решишь, что снежный я человек, согласен.

Предчувствия – невеселы, признания – тверды; испытывая боль при виде «того, что совершается дома», поэт еще более непосредственно ощущает перемены в самом себе:

Я живу с простым и твердым чувством приближения к границе жизни. Только вот не я к ней приближаюсь, а она проходит возле дома.

Фальшивые ноты у Кублановского проскакивают как раз в тех случаях, когда экзистенциальная неоспоримая подлинность выносится за скобки, а следом высокая идея служения неприметно превращается в разоблачительную публицистику, в поиски супостата, принесшего горе честному народу.

В пелене осеннего молока хорошо бы, выровняв аритмию, генным кодом старого черепка разживиться и воссоздать Россию.

Впрочем, даже иллюстративные лозунги порою обретают некое право на законное существование в стихах, если они сопряжены с подлинным чувством человека, болезненно расстающегося с былой убежденностью в существовании единой и единственной правды.

…Ведь помнишь, как, бодро шагая вначале, ты вдруг задохнулась в пути: – Россию, которую мы потеряли, уже никогда не найти. Я был только автор ненужных нетленок. Ты – русая птица ночей. Зачем же тогда в либеральный застенок таскали выпытывать: чей?

Стоит решиться на неочевидное обобщение: крупный и самобытный поэт Юрий Кублановский работает на рискованных границах между подлинной и служащей самой себе поэзией и желаемой идеальной правдой. Именно поэтому практически в каждом отдельно взятом стихотворении он решает одну и ту же задачу органического сопряжения здесь и сейчас ощущаемой эмоции и далеко идущей (порой «геополитической») максимы. В отсутствие свободной и непокорной художественной логики любая, даже абсолютно верная мысль, а также без остатка подлинная эмоция стремительно обращаются в лозунг, рецепт, фантомную боль, не имеющую никакого отношения к страдающей духовной материи.

В тех случаях, когда золотое сечение оказывается найденным и соблюденным, когда поэт поднимается до высокой и непредубежденной способности суждения sine ira et studio, – именно в этих случаях Кублановскому удаются шедевры. Вот, на мой взгляд, один из самых бесспорных («Сны»):

Зимою – впадиной каждой, полостью пренебрегавшие до сих пор льды заполняют едва ль не полностью речные русла, объем озер. Лишь луч, нащупавший прорубь черную там, где излуки в снегах изгиб, работу видит локомоторную мускулатуры придонных рыб. Россия! Прежде военнопленною тебя считал я и, как умел, всю убеленную, прикровенную до горловых тебя спазм жалел. И ныне тоже, как листья палые иль щука снулая блеск блесны, я вижу изредка запоздалые неразличимые те же сны.

Библиография

Дольше календаря. М.: Время, 2005. 736 с.

Над строчкой друга // Новый мир. 2005. № 6.

На маяк // Новый мир. 2006. № 5.

Евразийское // Новый мир. 2007. № 5.

Мученик тополей // Новый мир. 2008. № 5.

Перекличка // Новый мир. 2009. № 5.

Перекличка. М.: Время, 2010. 112 с.

Чтение в непогоду // Новый мир. 2010. № 1.

Фатум // Новый мир. 2011. № 3.

Поздние стансы // Новый мир. 2012. № 5.

Посвящается Волге. Рыбинск: Медиарост, 2010. 144 с.

Изборник. Иркутск: Издатель Сапронов, 2011. 456 с.

Чтение в непогоду. М.: Викмо-М; Русский путь, 2012. 224 с.