Стихотворение Инги Кузнецовой почти всегда производит обманчивое впечатление связности и логичности именно потому, что в каждый отдельно взятый момент содержит движение ассоциации между двумя точками, по смыслу тесно сопряженными друг с другом. Никакой статики, ни малейшего хода по горизонтали, только наклонные кривые, ведущие то вверх, то вниз – но всякий раз отчетливо приоткрывающие новые контуры событий. Аналогия – «пластилиновый» мультфильм, в котором метаморфоза важнее сюжета. Ясная ассоциация, повторимся, связывает только две ближайшие друг к другу точки прихотливо выстраиваемой смысловой траектории. На более пространных отрезках пути связность усмотреть куда труднее: каждое стихотворение – упражнения на заданную тему, управляемая термоядерная реакция смысловых сопряжений, имеющих истоком исходную ассоциацию. Возьмем стихотворение «Короткий сон», в заглавии которого стартовое движение прямо названо по имени, то есть погружено в сновидческую логику последовательности картин, на самом деле никакой логикой не связанных:

Короткий сон бесшумный как индеец бежит скрываясь от других видений но коридоры плачущих растений уже расчистил инженер-путеец на свете дождь поющий без умолку здесь будет город сделанный из денег и мелочи сбивающие с толку похожие на гибель в кофемолке а я хочу навеки и всерьез внезапно все во мне соединилось как островки разбитого винила в природу превращается сырье а где же я? не знаю ну и пусть

Некоторые ассоциативные звенья пропущены, но легко восстановимы, иные, наоборот, избыточно тавтологичны. Итак, вот сон: движение по коридорам растений, по (железнодорожным) путям, сквозь дождь, через «город из денег», далее – мелочь, гибель мелких частиц (зерен) в кофемолке, мгновенное воссоединение ранее раздробленного на мелкие гранулы, соединение виниловых осколков в единый диск, затем смена вектора движения: вместо перехода от сырья к изделию – ход назад, к сырью, к первоначальной цельности, к застигнутому врасплох «я», не знающему, где его подлинная ипостась, – в начале либо в итоге, в стартовом пункте отдаления от природы либо на финишной прямой сомнения в допустимости работы с собою как с сырьем, подлежащим переработке.

Скажем прямо, у этой поэзии «не женское лицо». Атрибуты «любовной лирики» на местах («Я прошу твоей нежности, у ног твоих сворачиваюсь клубком…»), но дело не в теме, а в способе рассуждения, скованном железной логикой на наших глазах рождающихся последовательных картин. Власть этой логики всесильна настолько, что способна соединять не только сходное, но и – поверх барьеров – разобщенное и «далековатое». Эта парадоксальная манера рассуждения может вызвать резкое неприятие: в результате сложнейших преобразований оказывается, что гора родила мышь, а итоговое приращение смысла ничтожно по сравнению со стартовой точкой ассоциативных метаморфоз. В только что разобранном стихотворении, например, решающую «разницу потенциалов» представляет зашифрованная цитата из классического стихотворения о «полной гибели всерьез» (у Кузнецовой: «гибель… навеки и всерьез»). Значит, «коротким сном» управляет артистическая логика: это художник ищет шанса умереть не понарошку, но на самом деле, чтобы не сводилось принесение себя в жертву к красивой анимационной картинке о перемалывании кофейных зерен.

Тем, кому все это не понравится, посоветовать нечего, они наверняка сочтут, что сложность здесь избыточна, не обязательна, надоедливо громоздка. Зато тех, кто способен увлечься движущимися пластилиновыми картинами Инги Кузнецовой, ждет в ее текстах немало открытий. Поэт демонстрирует и мастеровитость и – в то же время – всячески акцентирует свое неведение, неосведомленность в том, что именно происходит в его сознании. Кузнецова не просто бравирует неосведомленностью о себе же самой, но всякий раз устраивает саморазоблачительный ритуальный танец, нацеленный на добывание значений и смыслов. Так первобытный охотник, передавая новичкам навыки охоты, рассказывал бы не о повадках зверя, но о тонкостях ритуального поклонения его наскальным изображениям.

…Пришла зима, похожая на осень. Колеса надеваются на оси, как встарь, но только катятся – куда? Открой же эту книгу посредине: там я стою челюскинцем на льдине, кругом – вода. Там я стою челюскинцем на льдине с улыбкою раззявы и разини и лестницей веревочной в руках. Она упала из незримой точки, и я не знаю, кто там – вертолетчик иль ангел – ждет рывка. И я не знаю, кто там – вертолетчик иль ветер – крутит облачные клочья. Крошится льдина, точно скорлупа. И ледоход на появленье птицы похож, на гибель сна под колесницей. А я стою, медлительна, глупа, и лестницу из пальцев выпускаю…

Лестница, ведущая в небо (образ, явленный праотцу Иакову), – мотив столь же традиционный, сколь и широкий по смыслу, необъятный по спектру возможных истолкований. В этом стихотворении (впрочем, как и в других) Инга Кузнецова описывает не результат, но зыбкий процесс самопознания, вслушивания в собственное «я», захваченное ощущением близости Иаковлевой лестницы – то ли благого небесного спасения (ангел), то ли к почти насильственному похищению из дольнего мира (вертолетчик). Мотив спасения граничит с мотивом охоты, причем толком не известно, кто именно на кого охотится, находится ли рассказчик на прицеле у стрелка либо на примете у милостивого ангела.

Слово «рассказчик», кстати, промелькнуло не случайно. У Кузнецовой нет чувств, переживаемых здесь и теперь. Все это было где-то и когда-то, спонтанная эмоция осознана, оформлена рядом сменяющихся картин и – рассказана с сохранением всех тогдашних нюансов и нынешних примечаний к ним.

Я обернусь, и что-то за спиной смутит меня невинностью порядка. Как бы не так, здесь умысел двойной, здесь в воздухе невидимая складка. Опять шмыгнет, дыханье затаит вчерашний ежик с чуткими ушами, и легче мне, что страх имеет вид. Пусть поживет за нашими вещами. В прозрачных стенах движутся зверьки, как будто рыб подводные теченья. Здесь мысль и плоть тождественно легки, пространство здесь утратило значенье. И если утром встанешь, чтоб смахнуть пыль со стола, сомнешь в воображенье тот странный мир, по полировке путь, оставленный тебе как приглашенье.

В стихах-рассказах Инги Кузнецовой есть и прибыль, и убыль. Способность заглянуть, увидеть незримое, невыразимое приобретена за счет отказа от изображения первоначального и очевидного, – того, что существует за пределами и до зарождения поэтического слова. Да мы и не станем требовать от пирожника сапог – ведь пироги он печет на славу!..

Библиография

Послушай птиц // Новый мир. 2000. № 6.

…Да, я существую // Дружба народов. 2000. № 9.

Голоса // Арион. 2001. № 4.

Сны-синицы. М.: Независимая газета, 2002. 48 с.

Тревожная птица // Новая юность. 2002. № 1(52).

У окраины сердца // Новый мир. 2003. № 9.

Прогулки наугад // Октябрь. 2003. № 9.

За секунду до пробужденья // Новый мир. 2004. № 10.

Стихи // Интерпоэзия. 2005. № 2.

Полеты над-под // Дружба народов. 2005. № 3.

Ближе к ядру зимы // Октябрь. 2005. № 8.

Пять стихотворений // Октябрь. 2006. № 7.

Испорченный батискаф // Октябрь. 2009. № 5.

Голубая вершина мифа // Новый мир. 2009. № 10.

Внутреннее зрение. М.: Воймега, 2010.

Опасный краткосрочный свет // Интерпоэзия. 2010. № 1.

Музыка в подъязычье // Дружба народов. 2010. № 4.

Мы были зимним человеком // Октябрь. 2011. № 5.

Мой бог тревог // Дети Ра. 2011. № 6(80).

Стихи из «Книги реки и осоки» // Дружба народов. 2011. № 6.

Соло для осеннего голоса // Новый мир. 2012. № 1.