Для поэта, приверженного традиции (Александр Кушнер – из верных ее сторонников), самое главное – пропорции, в особенности – соотношение в каждый отдельный момент старого и нового, узнаваемого и открываемого впервые. Абсолютно ровная траектория развития, полное доминирование раз навсегда очерченного круга тем так же нежелательно, как и чересчур безболезненное расставание с творческим прошлым. Для читателей стихов Александра Кушнера только что нами спонтанно выведенный «коэффициент неизведанного» особенно важен: слишком уж весома его поэтическая репутация шестидесятых-восьмидесятых, велик объем опубликованных, обсужденных и оцененных по гамбургскому счету подборок и поэтических книг.

Во времена прежние если что и раздражало тех, кто оппонировал поклонникам Кушнера, так это его неколебимое творческое благоразумие и благополучие, редкое умение сохранить должную и благородную дистанцированность от всех катаклизмов, накрепко связанных с тем или иным «текущим моментом». Кушнер, безусловно, принадлежит к кругу лириков, прямо или косвенно споривших с «физиками» в шестидесятые годы, не будучи, однако, «шестидесятником» в точном смысле этого слова. Аналогичным образом Кушнер, один из литераторов, задававших тон в ленинградской литературной вольнице семидесятых, не был при этом прямым деятелем неофициальной литературы. Итак, глубокие и тонкие творческие реакции на внешние события вместо реакций прямых, провоцирующих «крутые повороты судьбы». Впрочем, творчество для Александра Кушнера и есть его главная судьба, это кредо было заявлено в самых первых публикациях, в стихотворениях, к настоящему времени ставших классическими.

Вернемся к «коэффициенту неизведанного». По всем законам гармонической алгебры Кушнер вроде бы обязательно должен был оказаться в нелегком положении. Слишком весом знаменатель дроби – традиционность и инерционность узнаваемой поэтики одного из крупнейших стихотворцев последней трети двадцатого столетия А. Кушнера. Насколько же объемным должен быть числитель дроби (новации, перемены, переломы, разрывы), чтобы пропорция получилась оптимальной! Однако на практике все получается совсем иначе, несмотря на отсутствие сколько-нибудь явного стремления к нестандартным ходам и приемам, стихи Кушнера последних лет выглядят свежими, энергичными, новыми. Думается, неожиданно добрую службу сослужили перестроечные и постсоветские контексты и обстоятельства, которые обусловили формирование поэтических принципов «сумрачного» Кушнера, на тот момент казавшегося абсолютно перерожденным, разочаровавшимся в своих прежних идеалах, покинувшим привычную башню из слоновой кости. И вот вся эта неорганика, на несколько скудных лет прикинувшаяся открытием новых горизонтов, наконец «спадает ветхой чешуей». Это не значит, что для русской поэзии наступили тучные годы – вовсе нет, сумрак не рассеялся, однако в одной отдельно взятой поэтической вселенной сумраку брошен вызов.

Все привычные грани кушнеровского магического кристалла остались в силе, только после временного затмения духа двадцатилетней примерно давности они знаменуют не самоповтор, но смелый жест следования новейшим вызовам, стойкого сопротивления неслыханному прессу.

Метафизика Кушнера монолитна и целостна, сводима к нескольким аксиомам-заповедям – первоначальным сущностям, проступающим сквозь множество явлений – стихотворных примеров. Начальный пункт кушнеровских скрижалей – отталкивание от социальности сумрачного конца столетия в пользу вечности природы, не ведающей политической злободневности: «Дождь не любит политики, тополь тоже, Облака ничего про нее не знают».

Как соотносится метафизическое, природное с божественным? Здесь нет ответа, порою перевешивает скепсис, недоверие к новоявленной публичной религиозности и общественно принудительному соблюдению внешних атрибутов веры. И все же:

Верю я в Бога или не верю в бога, Знает об этом вырицкая дорога, Знает об этом ночная волна в Крыму, Был я открыт или был я закрыт ему. А с прописной я пишу или строчной буквы Имя его, если бы спохватились вдруг вы, Вам это важно, Ему это все равно. Знает звезда, залетающая в окно…

Впрочем, если дать себе труд додумать собственные сомнения в бытии абсолюта, в конечном счете все карты лягут не в пользу скепсиса.

Однако доминирует в стихах Кушнера все же более прямой причинно-следственный ход: от сумрачного мира суетной коллективности и актуальности – через природу непосредственно к искусству, минуя даже самую постановку вопроса об религиозном абсолюте. Идея творца как такового, не причастного к искусству, оказывается в этом построении избыточной:

Я не любил шестидесятых, Семидесятых, никаких, А только ласточек – внучатых Племянниц фетовских, стрельчатых, И мандельштамовских, слепых.

Можно сформулировать и более жестко, не декларируя приоритет поэзии, но прямо демонстрируя ее жизнестроительную силу посредством апелляции к великим подтекстам Ходасевича («…разве мама любила такого, Желто-серого, полуседого И всезнающего как змея?»):

Уходя, уходи, – это веку Было сказано, как человеку: Слишком сумрачен был и тяжел. В нишу. В справочник. В библиотеку. Потоптался чуть-чуть – и ушел. ‹…› Девятнадцатый был благосклонным К кабинетным мечтам полусонным И менял, как перчатки, мечты. Восемнадцатый был просвещенным, Верил в разум хотя бы, а ты? Посмотри на себя, на плохого, Коммуниста, фашиста сплошного, В лучшем случае – авангардист. Разве мама любила такого?..

Мирозиждущая метафизика Кушнера вновь, как в прежние времена, сводится к вечному воплощению поэзии в то, что нам кажется жизнью: «Перемещается в стихи / Жизнь постепенно…» Но подобное перемещение не отменяет почти что платоновского догмата о предвечности и бесконечности смыслов, заключенных в великом искусстве:

Рай – это место, где Пушкин читает Толстого. Это куда интереснее вечной весны. ‹…› Гости съезжались на дачу… Случайный прохожий Скопище видел карет на приморском шоссе. Все ли, не знаю, счастливые семьи похожи? Надо подумать еще… Может быть, и не все.

Поэзия не только предшествует реальности, но и врачует недуги и печали, она сродни молитве, возносимой ввысь ради спасения и умиротворения мирового неустройства. Поэзия после Аушвица не просто продолжает существовать, но и перевешивает не только иные искусства, но и другие роды и жанры внутри литературы:

Потому что больше никто не читает прозу, Потому что наскучил вымысел: смысла нет Представлять, как робеет герой, выбирая позу Поскромней, потому что смущает его сюжет…

Что же изменилось в голосе нового Кушнера, оставившего позади сумрак девяностых? Во-первых, резко снизился градус упоения бытом как таковым, мельчайшими деталями повседневности. Таинственность жизни не может более просто вытекать из фетовски восторженных возгласов, она нуждается в более глубоких обоснованиях. Во-вторых, резко уменьшилась доля конкретной афористичности, ясность выводов. Прозрачность стиха все чаще уступает место непосредственному переживанию нерасчленимого первоединства выражения и содержания поэзии, совсем как в по-шопенгауэровски порывистых и темных шедеврах Фета:

Что-то более важное в жизни, чем разум… Только слов не ищи, не подыскивай: слово За слово – и, увидишь, сведется всё к фразам И не тем, чем казалось, окажется снова…

Невозможно, наконец, не отметить участившиеся случаи снижения пафоса, вторжение иронии даже в святая святых:

Никому не уйти никуда от слепого рока. Не дано докричаться с земли до ночных светил! Все равно, интересно понять, что «Двенадцать» Блока Подсознательно помнят Чуковского «Крокодил». Как он там, в дневнике, записал: ‹Я сегодня гений›? А сейчас приведу ряд примеров и совпадений. Гуляет ветер. Порхает снег. Идут двенадцать человек. Через болота и пески Идут звериные полки. ‹…› Пиф-паф! – и сам гиппопотам Бежит за ними по пятам. Трах-тах-тах! И только эхо Откликается в домах. Но где же Ляля? Ляли нет! От девочки пропал и след. ‹…›

И вот скажите – что же это, как не бесконечно порицаемый, путающий все карты вечности, построенный в боях постмодернизм?

Библиография

Облака выбирают анапест. М.: Мир энциклопедий Аванта+, Астрель, 2008. 96 с.

Стихи // Звезда», № 1, 2008.

Меж двумя дождями, в перерыве… // Новый мир. № 1. 2008.

Стихотворения // Арион. № 4. 2008.

На фоне притихшей страны // Знамя. № 7. 2008.

Вечерний свет // Зарубежные записки. № 14. 2008.

Стихи // Звезда. № 1. 2009.

Десять стихотворений // Новый мир. № 2. 2009.

Метонимия // Арион. № 3. 2009.

Стихи // Нева. № 3. 2009.

С той стороны стекла // Знамя. № 4. 2009.

Стихи // Звезда. № 12. 2009.

Опыт // Звезда. № 1. 2010.

Невероятный случай // Новый мир. № 2. 2010.

Стихи // Нева. № 4. 2010.

Продолжение молний // Знамя. № 5. 2010.

Стихи // Звезда. № 1. 2011.

Последний луч зари // Знамя. № 2. 2011.

Другой дороги нет // Новый мир. № 3. 2011.

Стихи // Нева. № 5. 2011.

Стихи // Звезда. № 9. 2011.

Розоватый воздух бессмертия // Урал. № 10. 2011.

Облака в полете // Новый мир. № 1. 2012.

Стихотворения // Арион. № 2. 2012.

Стихи // Звезда. № 2. 2012.

Такой волшебный свет // Знамя. № 4. 2012.

Стихи // Нева. № 6. 2012.

Зимние звезды // Урал. № 7. 2012.

Времена не выбирают… М.: Эксмо, 2014. 416 с.

Античные мотивы: [Стихотворения; Эссе]. СПб.: Союз писателей Санкт-Петербурга; Геликон Плюс, 2014. 160 с.

Веселая прогулка. СПб.: Азбука; Азбука-Аттикус, 2011. 48 с.: ил. (44 веселых стиха).