Новость и свежесть поэзии Веры Павловой постепенно обратились в атрибуты поэтического амплуа – это нужно сказать сразу. С учетом существенных изменений в восприятии образа и мифа Павловой, ставшего привычным, почти рутинным, – более понятен (по контрасту) шок, некогда объявший ценителей поэзии и блюстителей устоев и принципов, впервые узревших на бумаге коротенькое павловское «Подражание Ахматовой»:
Неизвестно, сколько еще раз перечитывали этот общедоступный текст поклонники и хулители, но его краткость сразу же была воспринята в качестве преданной сестры новоявленного таланта. Этакие эротические хокку – вот к чему приучила Павлова читателей, – впрочем, со временем стало ясно, что эротика в этих доморощенных малостишиях может и отсутствовать, главное – меткая наблюдательность и созерцательная медлительность, таящая скрытую энергию:
«Японские» ассоциации на этом не исчерпываются: сокровенные признания просвещенной дамы, блюдущей собственную независимость, пристально всматривающейся в детали жизни вокруг, не замыкающейся в пространстве спальни, детской и трапезной, – ясным образом отсылают к знаменитой книге Сей Сенагон или по меньшей мере к ее экранизации – фильму Гринуэя, соименному одному из сборников Веры Павловой («Интимный дневник отличницы»):
Какие еще фоновые смысловые подтексты неизбежно возникали у читателя, некогда изумившегося смелости Павловой? Реалии рубежа позапрошлого и прошлого веков: «Дневник» Марии Башкирцевой, первые сборники Ахматовой, мистическая Черубина де Габриак – образчик исступленной женственности совершенно иного рода, но так же властно популярная у читателей вплоть до самого разоблачения мистификации. Если приглядеться хорошенько, то и «Павлова Верка» может показаться мистифицированным объектом, сознательно выстроенной конструкцией, поскольку основные мотивы ее писаний сплошь сотканы из узнаваемых лоскутьев. От «протофеминистической» (так и хочется употребить слово-сорняк «гендерной») мощи Башкирцевой до нетленного облика «полумонахини, полублудницы», невпопад надевающей перчатки.
Что еще? Ирония в адрес всех «мужских» попыток описать сокровенную тайну соединения тел и душ (от «Песни песней» до «Зимней ночи» и пушкинского сокрытого шедевра «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…»). Кстати, о пастернаковском стихотворении разговор особый: Павлова не без блеска пародирует демонстративную, вселенски трогательную неловкость влюбленных из нобелевского романа:
Образ (или призрак?) «сексуальной контрреволюционерки» возник в стране, где за пару лет до описываемых событий и секса-то не было, ежели кто не помнит. Призрак оказался – с человеческим лицом, и он (вернее, она) без боязни и без утайки бойко заговорил «про это» в самых разных контекстах и ракурсах. Самыми важными и глубокими, как можно предположить, оказались два контекста этого словоизвержения. Во-первых, субкультура детства, отнюдь, впрочем, не сводимая к шалостям пубертатного возраста.
Во-вторых, библейские обертоны, придавшие полузапретной сфере жизни новую легитимность, освященную благородной архаикой стиля и серьезностью интонации:
Сложнейший смысловой конгломерат детской чистоты и инфантильной жестокости, женской эмансипации и супружеской уступчивой нежности, библейской сакрализации и почти обсценной брутальности оказался привлекательным, органичным, жизнеспособным. С шокирующим явлением и эпатирующим присутствием Павловой и «павловской» поэтики на территории русской поэзии читатели и критики вроде бы смирились, потом привыкли, а вскоре перестали понимать, как могло быть иначе, без нее. Многие тексты приобрели известность почти хрестоматийную:
Потом (теперь!) наступили самые сложные времена: налет актуальной запретности исчез, новизна и свежесть ослабели – слишком сильным был замах, чтобы добиться настолько же мощного броска в будущее. С годами очевидней стал принятый Павловой добровольный обет упрощения многоцветья жизни, рамки павловского проекта новой российской социоэротики оказались достаточно тесными. Рядом с суженым горизонт существования героини Веры Павловой оказался весьма суженным, ничего тут не поделаешь, не попишешь. Что-то ушло прочь или все же возможно освежение «павловской» темы в русской поэзии? Кто знает – нам остается только Вера!
Библиография
Совершеннолетие. М.: ОГИ, 2001. 348 с.
Интимный дневник отличницы. М.: Захаров, 2001.
Вездесь. М.: Захаров, 2002.
Голоса // Арион. 2002. № 2.
Голоса // Арион. 2003. № 2.
Систола говорит «да» // Новая Юность. 2003. № 6 (63).
По обе стороны поцелуя. СПб.: Пушкинский Фонд, 2004. 160 с.
Голоса // Арион. 2004. № 3.
Путь и спутник // Новый мир. 2004. № 5.
Стихи // Звезда. 2005. № 2.
«Не знаю, кто я, если не знаю, чья я» // Знамя. 2005. № 2.
Одно касание в семи октавах // Интерпоэзия. 2005. № 2.
Голоса // Арион. 2005. № 3.
Частный случай счастья… // Новый мир. 2005. № 10.
Письма в соседнюю комнату: Тысяча и одно объяснение в любви. М.: АСТ, АСТ Москва; Минск: Харвест, 2006. 616 с.
Ручная кладь: Стихи 2004–2005 гг. М.: Захаров, 2006. 320 с.
Сурдоперевод // Арион. 2006. № 2.
Гораздо больше, чем хотела // Знамя. 2006. № 3.
Убежит молоко черемухи… // Зарубежные записки. 2006. № 8.
Стихи // Вестник Европы. 2006. № 17.
Стихи // Новый журнал. 2006. № 243.
Три книги. М.: АСТ, 2007.
Голоса // Арион. 2007. № 1.
Жители рая // Новый мир. 2007. № 10.
Мудрая дура. М.: Аванта+, 2008.
Детский альбом Чайковского // Арион. 2008. № 3.
Последнее люблю // Арион. 2009. № 2.
В темноте босиком // Знамя. 2009. № 2.
На том берегу речи // Интерпоэзия. 2009. № 2.
Принцесса на горошине // Новый мир. 2009. № 2.
Стихи // Арион. 2010. № 2.
Однофамилица // Новый мир. 2010. № 9.
Однофамилица: Стихи 2008–2010 гг. Детские Альбомы: Недетские стихи. М.: АСТ, 2011.
Женщина: Руководство по эксплуатации. М.: АСТ, 2011.
Стихи // Арион. 2011. № 3.
За спиной у музыки // Октябрь. 2011. № 9.
Семь книг. М.: ЭКСМО, 2011. 544 с. (Поэзия XXI).
Либретто. М.: АСТ, 2012. 416 с.