Воспоминание, переосмысление – важнейшая модальность поэзии. Упоение настоящим недолговечно, размышление над минувшим обладает совершенно другим запасом прочности, поскольку опирается на жизненный опыт, имеющий свою историю и потому приближенный к подлинности. Вот и в стихах Александра Переверзина часто речь заходит о прошлом, о детстве, и эти воспоминания, на первый взгляд, совершенно стандартны, обычны:

счастливого детства осечка случилась где школа одна у мелкой загаженной речки за редким забором видна лет десять тому здесь бараки сгорели сегодня горят огни дискотеки лишь баки помойные те же стоят…

В этих стихах важно не содержание воспоминания, но сам факт несовпадения наличного и запомнившегося, улавливание способности помнить исчезнувшее – так, что именно «осечка» памяти становится главным содержанием наблюдения. Молодое упоение молодостью рискованно, поскольку почти неизбежно уступает место эмоциям «вовремя созревшего человека», а зрелое нередко (и часто преждевременно) становится однообразно старческим.

Александру Переверзину почти всегда удается удержаться на грани наивного упоения юностью и псевдоглубокомысленного обращения к канувшим молодым силам. В современной поэзии он сохраняет не молодость сил и возможностей, но молодое удивление своим негромким даром.

Мне хотелось быть в детстве врачом, космонавтом и просто грачом, чтоб весной прилетать во Власово, как грачи на картине Саврасова. Я любил танцевать и петь и на девочку Юлю смотреть, слушать песню про город Иваново и невест. Я Ивана Жданова не читал, а читал про волшебников и не знал, кто такой Холшевников. Я тогда не работал над словом, не зачитывался Соколовым, словари за собой не таскал…

Говорит все это человек, конечно, прочитавший и Жданова (Ивана), и Холшевникова (книги по теории стиха), но по-прежнему норовящий жить и писать мимо пристрастий и правил, работать по законам простого присутствия в жизни общей, пусть порою понятой упрощенно и без интеллектуальных излишеств. Более того, именно простота становится основой и гарантией невыдуманных смыслов, именно из нее может вырасти понимание таинственной сложности жизни.

Не забуду с дошкольного самого, как боялись канадцы Харламова: Кларк впечатывал, Хоу окучивал, он их пачками здесь же накручивал. Сила – скифова, мужество – греково, воля – ромова. Зависть – канадова. Им теперь и бояться-то некого, разве только какого бен Ладена. К горизонту щербатое, братское подползает шоссе Ленинградское, федеральное автологово. Тьма чайковская. Пламя блоково.

Тьма и пламя в последней строке сошлись вопреки более очевидным антонимам (например, свету и льду). Каким образом «из пламя и света рожденное слово» возникает из хоккейной неуступчивости образца 1972 (или 1976) года? И каким образом связывает то и другое парализованная пробками многострадальная Ленинградка, получившая в последние годы неуклюжий титул «вылетной магистрали»? Сопряжение очевидного и тайного, бесхитростного и многосложного происходит в стихах Переверзина совершенно спонтанно, его главная цель – не тривиальный сеанс разоблачения черной магии, но ее умное и умелое сбережение, бдительная охрана от мастеровитых хакеров. Тайное становится явным, не утрачивая загадочности. В стихи обращается не только сор, но и любой пустяк, попавший в силовое поле воспоминания, мгновенное превращение быта в стих не обставлено атрибутами алхимии или литургии.

Конечно, сохранить первозданность преображения тайны в тайну, минуя прозрачную тривиальность, Переверзину удается не всегда. Порою в зазоре между органикой эмоции и непринужденным ее воплощением в слове оказываются слишком уж простые разгадки, обычно связанные с отношениями «я» и «ты», неизбежно меняющими знак молодого удивления чудом рождения стиха на слишком очевидные формулы из серии «ты со мной = прекрасно», «я без тебя = невыносимо».

Иногда в стихотворении попросту нечему разрушаться, поскольку все разгадки известны еще прежде начала разговора о загадках – да, случается и такое:

Воздух хватаю, держусь на плаву, Свой рыбий рот разеваю: «Да, я живой. Я тобою живу, Только тобой прозябаю».

Здесь (стихотворение «Ворон») не спасает даже попытка вернуть исконный (пушкинский) смысл слову «прозябать», которое означает то самое прорастание, оживление, что и в строке про дольнюю лозу. Впрочем, гораздо чаще Переверзин избегает преждевременных разгадок, сохраняет в неприкосновенности первоначальную трехмерность исходного образа.

Не знает, как освободиться, и бьется под моим плащом бесчеловечная синица – в ней центр тяжести смещен. Собрав оставшиеся силы, прошила ребра до спины, на клюв трахею накрутила, и вышла с левой стороны.

Сложность позиции Переверзина состоит в его одиночестве, осторожном приближении к поэтике разных поэтических направлений и групп. Но известно ведь, что одинокие и нелюдимые, уклонившись от соблазна примкнуть к стихотворному гурту, становятся чересчур похожими на других «поэтов вне группировок». Хочется надеяться, что этого не произойдет. Тем более что у Александра Переверзина есть вещи самобытные и масштабные.

Все вышли из земли, и все в нее войдут. Переступая, ветер проберется В беспозвоночный и глухой уют Еще не набежавшего колодца. Заточенным штыком раскроют глубину, Перерубая кряжистые корни, С рассыпчатого дна увидят вышину, Присядут покурить на свежем дерне. Бросая трижды землю навсегда, Пройдут по кругу взрослые, как дети, И воздух светел, и чиста вода, И всхлипы эти, причитанья эти… Покажется, что пропасть широка, Не хватит скорбной силы хороводу, И только землекопы в три штыка Доделают привычную работу. А я смотрю на это не дыша И чувствую, как в тишине гудящей Вся жизнь моя, вся легкая душа Боится оказаться настоящей.

Библиография

Голоса // Арион. 2005. № 3.

Коллекция за стеклом // Октябрь. 2006. № 5.

Небо наизнанку // Новый мир. 2006. № 6.

Наша поэтическая антология // Новый берег. 2006. № 12.

Стихотворения // Арион. 2008. № 3.

Документальное кино. М.: Воймега, 2009. 48 с. (Приближение).

Чайник // Новый берег. 2009. № 23.

По компасу наискосок // Сибирские огни. 2011. № 4.