Не проглядеть бы значительного! В разнообразии современных стихов проглядывает предсказуемая монотонность споров о поэзии, в том числе – на территории самой поэзии, между стихотворцами. Еще со времен памятной дискуссии о «неоархаистах» и «неоноваторах» в начале 2000-х поэтический фронт более или менее определенно рассечен на два фланга. Многие участники «процесса» уверены: поэт по-прежнему может и обязан действовать на смежных территориях, его удел – «новая искренность», «новая социальность». Для произнесения живого, «действенного» слова, призванного непосредственно влиять на жизнь, менять ее к лучшему, – все средства хороши. Здесь и парадоксы стиля, в разных смыслах «нестандартная» лексика, звучное устное чтение: лишь бы быть услышанным, мобилизованным и призванным. Другие стихотворцы предпочитают играть на своем поле, не претендуя на роль «больше, чем поэта». Таких тоже много, и среди них немало значительных и глубоких, пишущих так, словно в мире, окружающем поэзию, за последние годы мало что изменилось: какое, милые, там у нас тысячелетье? Третье?..
Но вот несколько лет назад является Алексей Цветков и в одном из интервью рубит сплеча: «Мой нынешний проект – поиск, стремление к самообновлению, ‹…› желание превзойти самого себя и постараться выполнить наконец то, что без меня, по субъективным ощущениям, скорее всего, не сделает никто».
Да, это именно «проект» Цветкова, да еще интернетный! Стремление поэта превзойти «поэтическое», выйти за пределы обычных компетенций никак не сопряжено с желанием быть понятным (доступным, популярным, актуальным – нужное подчеркнуть). Неделя за неделей, месяц за месяцем на своей страничке в сети, узнаваемо названной aptsvet (Алексей Петрович Цветков), поэт выкладывает стихи, по первому прочтению совершенно герметичные, обращенные скорее к себе, нежели к собеседнику. В том же интервью («Вопросы литературы», 2007, № 3) Цветков (и, между прочим, не впервые!) выступает «с провокационным предложением о восстановлении в современной русской культуре вакансии великого поэта». Идет ли здесь речь о той самой вакансии, которая, по слову Пастернака, «опасна, если не пуста», поскольку прижизненное лауреатство бывает неблаготворным и для самого поэта, и для тех, кто увенчивает его лавровыми листьями? Нет, Алексей Цветков говорит о чем-то еще более глубоком и «провокационном». По Цветкову, следует восстановить в правах не почетное кресло официально назначенного обер-стихотворца – «прогрессивного», увенчанного премиями и почестями, увековеченного в именах заводов, площадей и пароходов. Надо воссоздать самую что ни на есть подлинную вакансию гения, которая, по многим гамбургским подсчетам, пустует начиная с туманного января 1837 года.
Цветков поясняет свою провокацию: «Многие сгоряча решили, что это мое самоназначение. Да нет же, речь шла о другом – о том, что сама подобная планка сейчас необходима русской поэзии как никогда. ‹…› Но, попросту говоря, я не вижу людей, ‹…› ставящих перед собой сверхзадачу. ‹…› Я пытаюсь совершить некое сверхусилие».
Сверхусилие Алексея Цветкова нельзя не расслышать, оно звенит натянутой до предела струной, этот звон-дребезг еще-не-лопнувшей струны различим сквозь все камерные напевы и слэмовые выкрики и притопы нынешних поэтов. Цветкову словно бы безразличен читатель, его понимание, отклик, благодать его сочувствия. На все лады варьируя дребезжащие обертоны, Цветков пишет всегда только об одном, самом доступном и очевидном – о смерти.
Вот что происходит у Цветкова день за днем – всё новые тексты выкладываются в мелкоячеистую сеть человеком, где-то неприметно сидящим у монитора. Считать ли это публикацией? Живой репликой? Полуразборчивым бормотанием под нос? Заявлением городу и миру? Правильно ли всем заинтересованным лицам уже известные стихотворения перепечатывать в периодике, где обычно принято публиковать новое и эксклюзивное?
Где «проект Цветкова», там всегда больше вопросов, чем ответов. Удвоенное присутствие за монитором живого автора и его дальнозоркого двойника, гонца оттуда, рождает непреодолимую двойственность. У Ходасевича есть потрясающее стихотворение о человеке, увидевшем себя со стороны, откуда-то сверху, покинувшем собственное тело и тем самым при жизни обретшем посмертный избыток зрения и знания («Вновь эти плечи, эти руки…»). У Цветкова эта запредельная осведомленность также дана без пафоса, воплощена в простой беседе с самим собою в финале того же стихотворения («уговор»):
«Сверхусилие» Цветкова каждый божий день направлено в одну точку: сосредоточиться и освободиться от себя, отключить посюсторонние рецепторы, застигнуть мир без себя:
Такое видение мирских и небесных тел и дел проходит мимо одической развилки, заданной некогда Горацием в «Памятнике». Энергическое «Нет, весь я не умру…» слишком долго противополагалось мучительному «Допустим, как поэт я не умру, Зато как человек я умираю…» (Г. Иванов). Цветков отключен как от вдохновляющей уверенности в духовной силе поэтического глагола, так и от кризисной, самоубийственной убежденности в смертности и конечности поэта и бытия.
По Цветкову, долг подлинного поэта – не верить пластичности вещей и достоверности прекрасного (ужасного), гармоничного (уродливого) мира. Поскольку в мире поселена смерть, поэт должен всегда смотреть куда-то в сторону, следя за безглазым и красноречивым взглядом Кoры:
Хорошо, и что же готов поведать себе и своему читателю поэт, постоянно пребывающий где-то на грани здешнего мира, почти уже умерший при жизни, а вернее, видящий себя никогда не родившимся, чающий застигнуть «мир без себя»? О чем он может рассказать? Что Бога (точнее, бога) – нет, по крайней мере не видать, поскольку в нашей жизни, совсем как в «Капитанской дочке», – «сделалась метель, все исчезло», «все было мрак и вихорь»?
Но за последние полтораста лет уж сколько раз твердили миру, что кумиры повержены, что небеса пусты, а мир осиротел без всесильного надзора! В позиции Цветкова не было бы ничего нового, если бы не ее метафизически застывшая нейтральность. Ни ницшеанского упоения пустотой, ложащейся под ноги сильным, ни вселенской тоски по исчезнувшему трансцендентному, ни экзистенциального упорства жить по идеалам в отсутствие их небесного обоснования. Ни, наконец, вселенского тоскливого мужества в «гудящем и осиротевшем мире» (Бродский).
У Цветкова акт творения, подсмотренный тамошним двойником поэта, подобен загрузке компьютерной матрицы; отсюда и нейтральность, и приглушенность любой эмоции:
…В конце восьмидесятых я был увлечен повестью Станислава Лема «Маска», где речь шла о машине-убийце, запрограммированной на убийство оппозиционного мудреца. Машину замаскировали под прекрасную юную женщину, которая должна была сначала влюбить в себя приговоренного к смерти человека, а затем казнить его в облике любимой. Обе программы приходят в противоречие, механическая гильотина одновременно чувствует себя роковой влюбленной. Но это все происходит потом, а вот в момент сотворения «Маски» все выглядит иначе – первые строки повести Лема я до сих пор твержу без запинки и в переводе, и в оригинале: «Вначале была тьма, и холодное пламя, и протяжный гул; и многочленистые, обвитые длинными шнурами искр, дочерна опаленные крючья передавали меня все дальше…»
Мир не осиротел в отсутствие Бога, он переполнен смыслами, как коробочка мобильного телефона – никому не нужными и даже неведомыми функциями. От нашего способа общения, способа письма зависит очень многое, если не все:
Загрузочная матрица может (могла?) оказаться в любых руках: всеблагого творца, злодея, шутника, профана; могла, наконец, сработать сама собой… Настройки сбиты, пророки легко замещаются невеждами, а зерна – плевелами:
Не знаю, входят ли в круг чтения Цветкова Пауль Тиллих или Дитрих Бонхеффер, однако в стихах его зримо присутствует суровая подкладка новой протестантской теологии, зиждущейся на парадоксальной аксиоме: представление о божестве в современном мире может исходить только из обезбоженности этого мира, его отдаленности и отделенности от предвечных смыслов. Какие уж тут нерукотворные памятники – современные друзья степей, калмыки и тунгусы, и пальцем не пошевелят, чтобы выполоть сорняки, которыми на глазах зарастают тропы к усыпальницам поэтов.
Можно не помнить, что лауреату премии Андрея Белого вручаются рубль, яблоко и бутылка водки, – главное состоит в том, что никакие почести не способны подчеркнуть значение современного стихотворца, его право на «вакансию поэта». А что же сам Алексей Цветков? Я еще не упомянул о самом важном, хотя и очевидном факте. Алексей Цветков объявился в русской поэзии вторично, после полуторадесятилетнего перерыва, отделившего середину девяностых от почти уже легендарной поры, когда соратниками Цветкова по группе «Московское время» были Б. Кенжеев, А. Сопровский, С. Гандлевский… Новое пришествие Цветкова в русскую поэзию, а вернее говоря – долгий период молчания – подчеркивает его особую позицию в нынешнем поэтическом строю. Поэты «Московского времени» когда-то потратили много усилий, чтобы воскресить ориентированную на русский акмеизм «прекрасную ясность» и пластичность стиха, избежать тотальной иронии и концептуалистской отстраненности. Гандлевский и Кенжеев mutatis mutandis придерживаются тех же стилистических ориентиров. Дважды рожденный поэт Алексей Цветков ныне пришел к читателю совершенно обновленным. Его новый синтаксис, лишенный пунктуации, словно бы разбирает акмеистический пазл, разлагает вещи сразу на атомы, чтобы затем создать новые молекулы, новую, сновидчески нейтральную реальность, плотно входящую в нашу привычную ежедневность. Отсутствие знаков препинания и прописных литер не ведет к верлибру: чем свободнее логические конструкции, тем жестче ритмические схемы, скрепленные регулярной рифмой. Эти новые связность и четкость, проступающие сквозь разрушенные тяжесть и нежность «прошлой» реальности, ярче всего, по-моему, запечатлены в стихотворении Алексея Цветкова «пустяки но память лишняя…»:
Библиография
Стихи // Кулиса НГ. 2001, 15 июня.
Дивно молвить. СПб.: Пушкинский фонд, 2001. 280 с.
странник у стрелки ручья… // Знамя. 2004. № 10.
Стихи 2004 года // Освобожденный Улисс: Современная русская поэзия за пределами России / Сост. Д. Кузьмин. М.: НЛО, 2004. С. 950–952.
Бестиарий. Екатеринбург: Евдокия, 2004.
Три стихотворения // Октябрь. 2005. № 1.
Стихи // Знамя. 2005. № 8.
Стихотворения // Новый берег. 2005. № 10.
Стихи // Знамя. 2006. № 1.
Семь стихотворений // Октябрь. 2006. № 1.
По всем Камерунам мира // Интерпоэзия. 2006. № 4.
Четыре стихотворения // Новый мир. 2006. № 4.
Стихи // Звезда. 2006. № 5.
Записки аэронавта // Знамя. 2006. № 6.
Стихи // Воздух. 2006. № 3.
Стихи // Зеркало. 2006. № 27–28.
Шекспир отдыхает: Стихотворения 2004–2005. СПб.: Пушкинский фонд, 2006. 86 с.
Латынь // Знамя. 2007. № 1.
Стихи // Звезда. 2007. № 2.
Новые стихи // Октябрь. 2007. № 2.
Конституция птиц // Крещатик. 2007. № 3.
Имена любви // Знамя. 2007. № 5.
Последняя лампа // Октябрь. 2007. № 11.
Стихотворения // Новый берег. 2007. № 16.
до свиданья добрый клоун… // НЛО. 2007. № 87.
Имена любви. М.: Новое издательство, 2007. 148 с.
Эдем и другое. М.: ОГИ, 2007. 288 с.
Новое: Стихи // Знамя. 2008. № 1.
День благодарения // Интерпоэзия. 2008. № 1.
Тот никто который никогда // Октябрь. 2008. № 1.
Стихи // Звезда. 2008. № 2.
Новые стихи 2008 // Интерпоэзия. 2008. № 4.
8: Стихи // Знамя. 2008. № 8.
Ровный ветер: Стихи 2007 года. М.: Новое издательство, 2008. 136 с.
Ахейская песня // Октябрь. 2009. № 1.
Никакого обратно // Знамя. 2009. № 2.
Сказка на ночь. М.: Новое издательство, 2010.
Детектор смысла. М.: АРГО-РИСК, Книжное обозрение, 2010. 136 с. (Книжный проект журнала «Воздух»).
Онтологические напевы. N. Y.: Ailuros Publishing, 2012. 188 с.
Последний континент. Харьков: Фолио, 2012. 475 с. (Граффити).
Записки аэронавта. М.: Время, 2013. 512 с. (Поэтическая библиотека).
salva veritate. N. Y.: Ailuros Publishing, 2013. 136 с.