1

В шестнадцать лет отец подарил мне римское кольцо. Оно было из бронзы — овальное и массивное, а по центру была сломанная печатка. Треть бледно-голубой поверхности выкрошилось, видимо, от тяжелого удара, но все равно можно было легко разобрать, что изображено на печатке: женщина, откинувшаяся на подушках, и лебедь между ее ног, бивший крылами.

Грубая уверенность, с которой этот образ был вырезан на обломке камня где-то два тысячелетия назад, впечатляла. Форма кольца была такой громоздкой, что оно не могло хорошо сидеть у меня на пальце, даже немного мешало свободно двигать рукой. Широкие овальные края раздвигали пальцы в стороны, словно некое жесткое колено, которое резко раздвигает ноги упрямицы. Оно давило на меня обещанием удовольствия, запретного плода.

Я носила кольцо постоянно. Иногда, забывшись и разозлившись на что-то, начинала размахивать руками и ударялась тяжелой бронзой кольца о крепкую стену или о дверь. Тогда я внимательно оглядывала его, чтобы убедиться, что оно цело. Потом я перестала бояться за него — настолько оно было прочным.

В тоскливые нудные дни в школе, когда небо было таким серым, а воздух пропитан плотным туманом, в котором нелегко передвигаться, я сидела в классе и кусала ногти до тех пор, пока палец не начинал кровоточить. Тогда я продолжала сидеть и сосать палец, — вкус крови пробуждал во мне другое воспоминание.

Мои подружки в школе носили золотые цепочки, новые и сверкающие, красили губы помадой. У них были брошки с сердечками. Они целовались с мальчишками и грустили по поводу отсутствия стрелки на новых чулках. Они мечтали о том, чтобы подольше задержаться в ночном клубе. Я же мечтала о великолепном мужчине. Мне казалось, что это будет переодетый Бог.

Над моей кроватью висело изображение бога Морфея.

— Хорошо, что это не Иисус Христос, — заметил мой отец. Мне никто не говорил, что Морфей — бог сна.

В детстве я обожала Иисуса. Я переняла это у Берты — она убирала дом моего отца и заботилась обо мне. У нее была голубая статуэтка Девы Марии. Когда менялась погода, она становилась пурпурного цвета. Над кроватью Берты висел распятый страдающий Христос на белом пластиковом кресте. Однажды на Пасху я, восьмилетняя девочка, провела весь день как в лихорадке, рисуя улыбающегося Христа в Вербное Воскресенье. Его силуэт был золотым, тень — ярко-синей, и я прикрепила рисунок к стене своей спальни двумя булавками. Я понимала, что булавки ненадежны, и именно божественная воля должна была удержать картинку на стене, а не эти булавки.

Даже ребенком я понимала, что следует предоставлять провидению больше возможности проявить себя.

Однажды, стоя у дверей в кабинет нашей директрисы, я вдруг задумалась, что же значат белые и черные плитки пола в коридоре. Я стояла на черной, а потом стала обеими ногами на белую плитку. «Тебе нужно стоять на белой», — заметила я сама себе.

Потом, подумав, снова вернулась на черную плитку.

«Именно это и следовало тебе сделать», — сказал мне внутренний голос. Я уже не могла не прислушиваться к нему. И все же я снова вернулась на белую плитку.

«Там? — думала я. — Здесь?» «Ты должна делать и то, и другое», — опять сказал внутренний голос.

Я перепрыгивала с белой плитки на черную до тех пор, пока не вышла секретарь, обнаружившая меня в слезах и увидевшая, что я как бы прилипла к черной плитке и, не в состоянии двигаться, рыдала и не знала, что делать…

Мой отец занимался антиквариатом и имел огромную картотеку скульптур древнего мира, всего того, что находилось в музеях. Он водил меня в магазины, где продавались репродукции произведений искусства. Я копалась в картотеке, ища раздел — «Боги. Древние изображения». Я нашла в ней Юпитера, Аполлона и Меркурия, Диану, Афину и многих других. Я не только читала их имена, рассматривала черно-белые фотографии этих богов, которые были вложены в толстые бумажные конверты. У Морфея на голове были крылышки. Я думала, что он самый красивый мужчина в мире. У него была полная нижняя губа, прямой нос, полуприкрытые глаза, растрепанные ветром вьющиеся волосы. В нем было больше достоинства, чем в Куросе (юноше-атлете), которого отец поместил в зале. Но Курос был слишком гладким, у него была тупая пухлая улыбка и подкрашенные глаза.

Отец посчитал, что увлечение Морфеем было хорошим признаком. Когда я попросила, чтобы он подарил мне вторую картину, дабы повесить ее над кроватью в доме тети Джулии в Лондоне, он не стал спорить. Я сняла Иисуса со стены и положила в ящик столика. Много лет спустя, на свой день рождения, я получила и кольцо.

Вскоре после этого я стала девушкой. Однажды я вернулась домой после верховой езды, и когда переодевала трусики, увидела кровь. Я поняла, что наконец-то и у меня начались месячные. В шестнадцать лет я оставалась единственной девочкой в классе, которая все еще не созрела, и ожидание было долгим и волнующим. Кровь без боли разочаровала меня. Я пыталась лечь в кровать с горячей грелкой на животе, но ничего не произошло. Я взяла огромный кусок ваты, завернутый в марлю (все это уже три года хранилось в специальной коробке), и прикрепила прокладку к специальному маленькому эластичному поясу. Теперь я прекрасно выглядела в зеркале — эдакой прекрасной раненой леди, готовой на любые жертвы, но, увы, период взросления все еще был очень далек от меня.

Я часто смотрела на кольцо, мне так хотелось, чтобы меня «взял» лебедь!

…Когда учитель латыни положил меня в постель, было интересно, а любит ли он меня? Он же проделывал со мной все, что хотел. Потом, к моему изумлению, он вложил в мое лоно два пальца и сказал: «Но у тебя отсутствует девственная плева?!»

Меня просто очаровало использование старинного выражения. Зато отсутствие физического подтверждения моей невинности напомнило мне тот странный день.

2

Мама умерла при моем рождении и еще раз, когда мне исполнилось двадцать. Но во второй раз она была не моей матерью, а моей теткой. Сестрой моего отца, Джулией, которая жила в Лондоне. Мой отец не очень любил женщин и не доверял им. Его сестра была такой же странной, как и он сам, и он очень нежно к ней относился. Берта заботилась обо мне в Париже, но когда она покинула нас, отец нанял вьетнамского слугу по имени Нгуен. Кто-то, наверное, намекнул, что мне нужна женщина, которая была бы рядом. И я начала ездить в Лондон.

В первый раз отец и Мишель поехали со мной.

— Ты помнишь свою тетю? — спросил Мишель. — Она очень милая и хорошенькая.

Я не была в этом уверена. Они отвезли меня к ней и остались на чай. Я в это время играла со странными деревянными игрушками из Швеции. Джулия расставила их на ковре для меня. Потом отец и Мишель уехали за город, и я осталась с ней одна.

— Пошли, посмотрим твою комнату, — предложила она. Мне тогда, вероятно, было пять или шесть лет. И меня совершенно это не интересовало.

— Ты будешь здесь жить по приезде в Лондон, — сказала Джулия.

— А зачем мне нужно приезжать в Лондон? — был мой ответ, я начала плакать и спрашивать, где мой папочка.

Джулия была очень красивой, как и мой отец. У нее были карие глаза и прямой изящный носик, темно-каштановые волосы разделены пробором. Довершали всю эту красоту прекрасные брови, выгибавшиеся дугой. Хотя отец был старше ее на два года, но мне кажется, что он немного побаивался Джулии. Каждый раз, когда он и Мишель отвозили меня в аэропорт, чтобы лететь в Лондон, мне казалось, что они отправляли меня в ссылку, которую я никак не заслужила.

— Вот увидишь, тебе будет с Джулией весело, — говорил отец. — Ты будешь делать то, что делают другие девочки.

Дома у нее все было серо и скучно. Шли разговоры по поводу наследства, каких-то домов и антиквариата из Тарквинии. Приходили на обед Алексис и Джорджи. Я ела сливки из вазы на кофейном столике.

— Она будет угощать тебя шоколадом, ты будешь надевать красивые платьица, и у тебя там хорошенькая розовая комната, — повторял отец каждый раз, провожая меня к тетке, но мне не хотелось, чтобы меня заставляли есть сладости и носить розовые оборочки.

Когда я возвращалась домой после поездки, то привозила подарки Джулии отцу, а также статьи, которые она вырезала для него из лондонской «Таймс».

— Разве она не знает, что я получаю «Таймс» здесь? — спрашивал отец, но все равно с улыбкой просматривал вырезанные ею статьи.

Мне Лондон не нравился. Я никогда не была уверена, что правильно понимала, что мне говорили. Из-за акцента слова почти утрачивали для меня значение. У друзей Джулии были дети, только их никогда не было в Лондоне. В городе нельзя даже прикоснуться к зданию, потому что большинство из них обнесены железными оградами, а сами дома построены из уродливых камней и кирпичей.

Джулии хотелось, чтобы я полюбила Лондон. Она водила меня в зоопарк, в театр, в Кью Гарденс, чтобы я полюбовалась растениями, возила на ярмарку цветов в Челси. С того времени, как я начала посещать Лондон, чтобы повидать тетку, я девять раз видела в театре «Двенадцатую ночь»! Она считала, что это самая подходящая пьеса для ребенка. Я стала ненавидеть Мальволио, и с ужасом ждала его в желтых подвязках, но мне нравилась Виола. Ей приходилось переодеваться в юношу, чтобы избежать разоблачения.

В первый раз, когда я видела «Двенадцатую ночь», у Виолы были темные волосы. В следующий раз она стала блондинкой.

— Это потому, что ее играют две разные актрисы, — объяснила мне Джулия.

— Вы хотите сказать, что две разные леди могут быть одной и той же персоной? — спросила я тетку.

В Париже меня никогда не водили в театр. Я никак не могла понять, что в пьесе могут играть одну роль разные актеры. Если перевести все в реальную жизнь, это значило, что однажды я могу проснуться утром и обнаружить, что кто-то иной является моим отцом. Я спросила Джулию об этом. Наконец она сказала мне:

— Послушай, это как я и твоя мать. — «Твоя мама…» — она не могла выговорить это слово.

В Париже мы не боимся слов «болезнь» и «смерть», поэтому я сказала эти слова, чтобы помочь ей.

— Моя мама умерла.

Она неожиданно вздрогнула и продолжала:

— Да, ты права, я не твоя мама, но я кто-то, как твоя мама, хотя я и не она.

— Тогда кто же была первая Виола и почему она умерла? — спросила я.

Я знала, что моя мама была француженка, об этом говорил мне папа, и Мишель говорил то же самое. Ее звали Элиза, и она умерла во время родов. В комнате отца стояла ее фотография. Молодое лицо француженки, густые брови, тонкие губы и длинные черные волосы. Она была не из Парижа, и мы не знали никого из ее родственников.

— Твоя мать — единственная женщина, которую я любил, — говорил отец. Это было правдой. Перед моей матерью и после нее мой отец любил только мужчин. Сколько я себя помню, он всегда жил с Мишелем.

Джулия не была замужем.

— Это твой отец семейный человек, — говорила она со смехом, когда я спрашивала ее о браке. Она чуть было не вышла замуж за лорда. Именно из-за этого она жила в Лондоне. Лорда звали Леандр Редфорд. Из-за того, что у англичан такая неразбериха с титулами, я не могу точно сказать, был ли он сэр Леандр или же лорд Леандр. К тому времени, когда я начала ездить в Лондон, он уже удалился в свое поместье в Шотландии с какой-то бельгийкой, на которой и женился.

Когда я была ребенком, лорд Леандр мог бы жениться на моей матери, но вышло так, что на ней женился мой отец.

Их мать звали Оливией, она была очень богатой и толстой. Когда закончилась война, она поехала в Европу со своими детьми. За одно лето Джулия и Джекоб Эллис стали легендой.

— Все влюбились в них, — говорил мне Мишель. Оливия вернулась в Нью-Йорк и продолжала вести там жизнь богатой дамы. Она время от времени приезжала в Париж, а по пути заезжала на разные целебные источники. Она привозила мне американские платья, с отстегивающимися манжетами и сменными воротничками. Когда она умерла, Джулия и отец поделили ее вещи. Джулия получила почти всю мебель. А отцу достались лишь «фантазии» — кровать с балдахином, кресло с головой орла и ножками льва. Дом Джулии был чистым, светлым и содержался в идеальном порядке. Наши апартаменты в Париже были полны разных зеркал, ширмочек и шкатулочек из перламутра. Высокий молодой Курос охранял холл, словно мрамор был живым и дышал.

Я не могла спрашивать у Джулии, почему же она не вышла замуж за лорда. В ее спальне на длинном столике стояли в серебряных рамках фотографии лорда с Джулией. На ней были очки от солнца. У него на лоб спадала прядь светлых волос. При улыбке были видны крупные зубы. На одном снимке ее рука была на плече у лорда, и на ней можно было видеть кольцо в виде цветка.

— Что случилось с кольцом? — осмелилась спросить я.

— Я вернула его обратно, — был ее ответ. — Зачем хранить не принадлежащие тебе вещи?

Джулия работала. Она была дизайнером по тканям. Наверху находилась светлая комната с длинным столом, который освещался естественным светом. Она сидела там и рисовала цветы на больших листах бумаги. На полках лежали свитки старых рисунков и лоскуты тканей, выпущенных по ее эскизам. Она использовала цветные чернила и новые фломастеры с фетровыми, диагонально срезанными кончиками. У них внутри были маленькие стеклянные резервуары. Белая студийная лампа ярко освещала стол. В комнате все было белым: пластиковая крышка стола, бумага, оконные рамы и яркий свет, когда она работала.

Иногда Джулия разрешала мне порисовать за ее столом. Мне все же лучше удавалось разрисовывать лица моим куклам с помощью ее фломастеров, а на бумаге я рисовала плохо. Мне подарили коробку цветных карандашей и стопку бумаги. Иногда я копировала ее рисунки. Она смотрела на то, что у меня получалось, и смеялась.

— Нет, нет! Ты должна рисовать сама, а не копировать!

Наверное, поэтому я и нарисовала Иисуса.

— Когда ты вырастешь, то будешь жить со мной, — сказала Джулия после моего приезда в Лондон во второй или третий раз. Это прозвучало торжественно, как обещание и выполнение долга. Я никогда не была уверена, любила ли меня Джулия. Когда она обнимала меня при встрече в аэропорту — это было крепкое объятие. Ее руки казались сильными и надежными. Но уже по пути в Лондон между нами ощущалась натянутость, какой-то непонятный холодок. Поэтому к тому времени, когда ложились спать, я не смела просить ее, чтобы она поцеловала меня на ночь. В детстве она всегда держала меня за руку, когда мы переходили дорогу. Я чувствовала, как дрожали у нее пальцы.

По тому, что о ней говорили папа и Мишель в Париже, Джулия казалась организованной и разумной женщиной. Она не опаздывала на свидания, и все ее финансовые дела были в полном порядке. Однако же они считали ее скучной женщиной. Сначала я соглашалась с ними, но потом, после проведенных с ней уик-эндов и праздников, я стала скучать по ней.

Она начала меня забавлять.

Я считала кольца у нее на руках и могла играть с цепочками, которые она носила на шее, пока она задумчиво не отталкивала меня.

— Не надо, Флоренс.

В воскресенье утром мы завтракали на кухне в нижнем этаже. Там были английские газеты и журналы, и мы их читали за завтраком. Иногда она приглашала гостей на ленч, и я помогала ей готовить. Я мелко-мелко нарезала петрушку, как это делал отец, и краснела, когда Джулия меня хвалила.

Мне так хотелось, чтобы она полюбила меня. Я старалась не вертеться во сне, чтобы горничной было легко убирать постель утром. Я мыла ванну после того, как пользовалась ею, и споласкивала раковину, почистив зубы. Обычно в субботу, когда я была у нее, она готовила два подноса с ужином, и мы ели, сидя у нее на кровати, смотрели телевизор допоздна, пока на экране не появлялся святой отец, чтобы на ночь сказать ласковые слова. Я делала вид, что засыпаю прямо у нее на постели, а она трясла меня за плечо и говорила:

— Флоренс, марш в постель! Пора спать!

Я хотела спать вместе с ней, но она заставляла меня вставать с кровати и идти к себе.

— Давай, давай! — говорила она. — Встретимся за завтраком.

Мы частенько гуляли с ней в парке, где Джулия говорила, как называется то или иное дерево, и показывала мне форму их листьев. Мы кормили уток и лебедей в Кенсингтоне. Я кормила уток, а Джулия лебедей. Они тянулись прямо к ее рукам и осторожно брали хлеб. Во время этих прогулок она надевала старую кожаную куртку, которая делала ее похожей на дворника.

— Твоя тетка — необыкновенная женщина, — говорили мне ее друзья, когда я подросла.

В весенние вечера, когда небо было таким светлым, за ней иногда заезжал молодой человек на спортивной машине. Горничная, миссис Смит, оставалась со мной, пока не возвращалась Джулия. Я рассказывала ей о Париже.

— Ничего себе, за тобой присматривает вьетнамец! — говорила миссис Смит.

— А я ем оливки! — добавляла я.

— Терпеть их не могу, — продолжала миссис Смит.

Дом был полон Джулией: дело было не только в крошечных фигурках из Дрездена или в странных картинках, которые она коллекционировала. На них были изображены мрачноватые пейзажи и вулканы. Просто везде были ее вещи! Накидки и пальто внизу, в холле, рядом с ними висели фетровые шляпки, вечерние сумочки, перчатки; на столе брошены шали. На диване неожиданно появлялись кружевные подушки из ее спальни. Хрустальные бусы она любила оставлять в чаше на маленьком столике в гостиной.

Мне нравилось сидеть и перебирать гладкие прозрачные шарики. Я знала, что мне не позволено надевать на себя бусы, поэтому я просто играла ими. На их поверхности блуждали серые тени и мелькали белые огоньки. Я смотрела на тетушку через самую большую и гладкую бусину. В камине пылал огонь, и она, сидя рядом со мной, читала.

— Я хочу помнить это всегда, — сказала вдруг я.

Джулия странно посмотрела на меня. Она сидела так тихо, и мне показалось, что дыхания ее не слышно, а глаза застыли.

— Что случилось? — спросила я ее. Я была испугана.

— Ничего, — ответила Джулия.

У меня сильно забилось сердце. Я встала и пошла на кухню за печеньем.

Мне не нравилось, когда приходил Тревор Блейк, крупный и шумный мужчина. Когда он снимал пальто в прихожей, то все начинало валиться с полок. Его перчатки поражали своими размерами. У него была старая машина. Он вовсе не выглядел таким приятным, как мужчина, приезжавший на спортивном автомобиле. У него был гулкий голос. Когда он стоял внизу и кричал: «Джулия!» в доме раздавалось громкое эхо.

Тревор Блейк появился, когда мне было тринадцать. Но, наверное, он существовал и раньше, потому что я его узнала на фотографиях. У него были сильно вьющиеся волосы, торчавшие за ушами, густые брови и круглое красное лицо. Он владел большим загородным домом, происходил из знатного рода и во время войны прославился как герой.

Он знал генералов и маршалов, голосовал за консерваторов и ходил обедать с политиками из палаты общин. Он мог спеть, в молодости даже слыл актером, это было до войны. Теперь он занимался рекламой; используя свой голос, успешно продавал питание для кошек, шоколадки, а также машинное масло. На бархатном воротнике его пальто было полно перхоти, он носил твидовые пиджаки с каким-то собачьим запахом. Он был очень привязан к Джулии.

Я не понимала, что он ей нравился. После нескольких его посещений мы поехали на уик-энд в его загородный дом. У въезда стояли столбы с орлами. Фасад был выдержан в дворцовом стиле. Земельных угодий мало, и не выплачен налог на наследство. У него было двое сыновей, они постреливали птиц и пили виски. Говорили также о бывшей жене, Дейзи, которая удрала, как рассказал мне один из его сынков, много лет назад. В доме можно было замерзнуть. После ужина в наши постели клали бутылки с горячей водой. На ночных столиках стояли термосы и коробочка с печеньем.

Джулия спала в его комнате, но они полагали, что я пребываю на этот счет в полном неведении. Ее сумку ставили в комнату с розочками на обоях, однажды она позвала меня туда, чтобы побеседовать перед ужином. Она просила меня, чтобы я хорошо относилась к Тревору, не грубила ему и не дулась. Но я видела ее банную перчатку у него в ванной, там же стоял ее флакон с косметическим молочком. Меня привели в их спальню его сынки, чтобы показать пошлые гравюры мужчин и женщин, развлекавшихся друг с другом и одетых в наряды XVIII столетия. Папа и Мишель давно просветили меня насчет секса, поэтому гравюры меня совсем не смутили, но стало неприятно, когда я увидела банную перчатку и косметическое молочко.

Тревор Блейк называл меня «маленькой француженкой».

— Я же не француженка, почему он меня так называет? — спросила я у Джулии.

— Потому что твоя мать была француженкой, — ответила она.

Я рассказала отцу и Мишелю о том, какой ужасный этот Тревор Блейк, надеясь, что они смогут спасти от него Джулию. Отец, вероятно, что-то сказал ей невпопад, потому что она позвонила мне из Лондона и была в ярости.

— Если тебе что-то не нравится в Треворе, ты должна была поговорить со мной, а не с отцом. Он к этому не имеет никакого отношения.

Я подумала, что после этого происшествия она больше не захочет видеть меня в Лондоне. Но спустя несколько недель отец вручил мне билет до Лондона и отвез в аэропорт. Когда я приземлилась, Джулия крепко обняла меня.

— Ты ни в чем не виновата, девочка, ты просто ревнуешь меня, — сказала она.

— Почему? — спросила я, стараясь не акцентировать на этом внимание так, как иногда старались делать отец и Мишель. Но мне было трудно притворяться. Да, я ее ревновала! Это значило, что я влюбилась в нее, это было болезненное, неестественное чувство.

Когда мы приехали домой, я все ждала, когда же прибудет Тревор и начнет, как всегда, орать и звать Джулию. Я вздрагивала всякий раз, когда слышала звуки проезжающей по улице машины, но Джулия объявила мне:

— На сей раз он не приедет, иначе всем будет очень неловко…

— Что мы будем делать сегодня? — спросила я ее.

— Мы можем посмотреть телевизор и поужинать в моей комнате, как делали это, когда ты была еще малышкой, — был ее ответ. Мне в это время уже исполнилось четырнадцать.

Я чувствовала, что испортила ей уик-энд, и на следующее утро мне не хотелось вставать. Она пробовала меня поднять сначала в десять, потом в одиннадцать. Я не двигалась. Мне было стыдно, я очень злилась и хотела очутиться в Париже. Чуть позже прибыл доктор Эмери. Он лечил меня от ветрянки несколько лет назад. У него был большой старомодный саквояж. Он как никто мог успокоить меня, когда присаживался на постель и просто улыбался, ничего не говоря, и только потом он доставал свой стетоскоп.

Я могла видеть тень Джулии за дверью, она старалась услышать, о чем мы говорили. Доктор Эмери взял мои руки, громко прочитал название книги, лежавшей на ночном столике, и сказал так, чтобы она могла его услышать.

— Джулия, дорогая, с девочкой все в порядке, она здорова и читает Колетт, вот и все.

Когда я была маленькой, Джулия отдавала мне воротнички из органди, маленькие плетеные сумочки, кружевные перчатки, а также выгоревшие шелковые цветы, которые, как говорила, прикрепляют к меховым шубкам. Когда я подросла и стала носить некоторые вещи ее размера, она дарила мне туфли, которые нужно было шнуровать на подъеме, открытые лодочки без каблука, выходные туфли, сделанные из атласа. Потом пошли пояса с серебряными застежками или же сплетенные из яркого шнура. Затем — платья, юбки, и блузки, вещи, которые когда-то носила она сама. Грудь у нее была больше, бедра шире, но талия тоньше, чем у меня.

Я не была на нее похожа. Но если закидывала назад голову и на лицо падал свет, можно было уловить некоторое сходство.

Я надевала ее вещи и в Париже. Однажды, когда к отцу пришел его поставщик из Италии — Эрги, — я надела белую шелковую блузку Джулии, бывшую в моде в сороковых годах. Я чувствовала себя такой хрупкой, такой женственной, как молодая леди. Блузка была вся в оборках, а рукав я сразу же вымочила в супе. Отец поднял мою руку и вытер манжету салфеткой.

— Хорошенькая блузка. Где ты ее взяла? Тебе стоит поучиться вести себя за столом, держаться воспитанной девушкой.

— Это блузка Джулии, — сказала я.

Он задержал салфетку на моей манжете.

— Да, конечно, мне кажется, что я вспоминаю ее.

— О, Джулия! — воскликнул Эрги. — Как она?

— Великолепно, — ответила я.

— С ней все в порядке, и она живет в Лондоне, — добавил отец.

— Я никогда не забуду, как она была хороша в Риме, — продолжал Эрги. — Она ходила в накидке, а на Площади Испании сидела прямо на ступеньках!

В следующий раз, оказавшись в Лондоне, я села на ступеньки у двери, пока ждала Джулию.

— Встань, — сказала мне Джулия, — когда так сидишь, то становишься похожей на жильцов многоэтажного дома.

— Но ты же сидела так на испанской лестнице, — заметила я.

— Та лестница гораздо больше, там все сидят.

У нее были друзья, которые посещали монастыри в Греции, разгуливали по Гималаям, проводили ночи в Сахаре. Они приходили к ней на обед по воскресеньям и рассуждали о разных интересных местах, приключениях и ненайденных сокровищах.

Тревор Блейк называл людей, приходивших к ней на обеды, богемой и никчемными людьми. Все они были из хороших семей, но путешествовали и торговали коврами и миниатюрами. Джулия тоже несколько раз ездила в Индию со своим партнером Элистаром. Он воспроизводил ее рисунки на тканях, которые тоже получали из Индии. Когда она возвращалась, то привозила кучи разных ярких бус и ожерелий, браслетов с маленькими бубенчиками, батики и удивительные образцы старых тканей, целые штабеля тонкой прозрачной материи.

Она говорила, что ей все нужно, чтобы проследить сочетаемость оттенков при работе над расцветкой тканей.

Она привозила восточную черную краску — коль — в крошечных стеклянных сосудах. Однажды она привезла из Марокко неровные глиняные диски коричневатого цвета. Джулия показала мне, как нужно помочить палец и потереть блестящую поверхность, и коричневый цвет становился ярко-красным.

— Женщины бедуинов используют такие диски вместо помады, чтобы красить губы.

— Но это выглядит такой дешевкой, — не смогла удержаться я от замечания. Ярко-красные блестящие губы были просто вульгарны.

— У тебя викторианские взгляды.

— Но это выглядит так некрасиво…

— Мы отдадим эти диски Тревору, хорошо? — сказала Джулия.

С тех пор наши отношения наладились.

Когда мне исполнилось пятнадцать лет, Лондон начал меняться. Джулия повезла меня на Кингз-Роуд. Мы ходили по антикварным магазинчикам. Все на улице носили яркие индийские рубашки, ходили с длинными волосами, и везде пахло благовониями. Повсюду звучала музыка. Я попросила, чтобы она купила мне несколько коротеньких юбочек. Во время ленча в воскресенье я проделала танцевальные па вокруг стола, чтобы на меня обратили внимание пришедшие к ней мужчины.

— Наверное, у вас дома никто не бывает, только Джекоб и Мишель, — заметила Джулия.

— У нас бывает много народу!

— Ты понимаешь, что я имела в виду, — продолжала Джулия, когда я ей помогала убирать со стола грязную посуду.

Тревор Блейк все еще общался с ней. Я видела новые фотографии, где они были вместе. И иногда в шкафу висел его плащ, даже если самого Тревора не было. Я видела его книги, или он мог позвонить в уик-энд, и, если я снимала трубку, он говорил:

— Просто передай своей тете, что я хочу договориться с ней на вторник.

Он вешал трубку прежде, чем я успевала что-то сказать. Один из его сыновей женился, а другого выгнали из Оксфорда.

Тревор продал хорошую картину, висевшую в его загородном доме, и об этом писали в газетах. Однажды мы обедали все вместе, и он заметил о каком-то актере, что тот «извращенный, как педик». Я знала, что это значит, и обронила:

— Некоторые из моих близких друзей — педики, не говоря уже об отце.

Обед закончился в полном молчании, и я не видела его очень долгое время.

Разговор о любви начался с Джеральдиной, она была лучшей подругой Джулии. Джеральдина была толстой и очень деловой. Ее волосы были всегда несколько неряшливо заколоты кверху. У нее был муж, член парламента от лейбористов, они растили пятерых детей. Сидя за столом на кухне, с бокалом красного вина, она спросила:

— Флоренс, что ты предпочтешь — делать карьеру, как твоя тетка, или же выйти замуж и завести детей?

— Я уверена, что она хочет замуж, — заметила Джулия.

— Прежде всего найди себе подходящего, почти идеального мужчину, — продолжала Джеральдина. Разговор происходил в воскресенье. Я пыталась что-то лепить. В Париже заниматься этим было нельзя, потому что Нгуен не выносил грязи на кухне, а моя комната была слишком стерильной, чтобы мокрую глину класть на стол.

Я посмотрела на Джеральдину, она провалилась в кресло, словно куча подушек, — все ее тело расплылось из-за частых беременностей и кормления детей грудью. Джеральдина была грузной женщиной, с толстыми ляжками и отвисшей большой грудью. Мне не хотелось, чтобы меня так же часто оплодотворяли, как ее, и чтобы мне потом приходилось рожать каждые девять месяцев. Почему-то я сравнивала ее с прудом, который время от времени осушали, чтобы почистить.

— Может, мне захочется поработать, — ответила я. — Но только еще не знаю, чем заняться.

— Но если ты встретишь подходящего мужчину, то захочешь выйти за него замуж, — настаивала Джеральдина.

— Сначала я хочу влюбиться.

— Ну, для этого у тебя еще есть время, — заметила Джулия.

После того как отец подарил мне кольцо, я взяла его с собой в Лондон, чтобы показать Джулии.

— Что это? — спросила Джулия.

— Леда и лебедь, — ответила я. — Это римское кольцо.

Я так гордилась таким необычным подарком и надеялась, что она поймет меня.

— Покажи.

Я сняла кольцо с пальца и протянула его Джулии. Она сжала его в руке и как бы проверила его вес.

— Красивое и необычное кольцо, — сказала Джулия. Я обратила ее внимание на печатку. Она стояла у окна, а я заглядывала через ее плечо.

— Да, Юпитер снова начал свои странные превращения. Смотри, не потеряй кольцо. Тебе нужно носить его всегда.

Я показала его Джеральдине.

— Что этот селезень делает с девушкой? — поинтересовалась она.

— Это лебедь, — терпеливо объяснила я ей. — Юпитер превратился в лебедя, чтобы прийти к Леде…

Чтобы лучше рассмотреть кольцо, Джеральдина надела очки.

— Бог мой, да они развлекаются! — воскликнула она и добавила, обращаясь к Джулии: — Мне кажется, твой дорогой братец напрасно морочит ей голову.

— Я так не считаю, — ответила Джулия. — Я предпочитаю, чтобы она носила это кольцо, нежели дешевый браслет с надписью «Поцелуй меня!» из блестящих стекляшек!

Когда мы с Джулией в первый раз начали говорить о любви, мы не спали всю ночь. Она лежала в кровати, обложенная со всех сторон своими кружевными подушками. Она отдала мне валик, чтобы я могла откинуться на него, и закутала в кашемировые шали, дабы я не замерзла. Пока мы разговаривали, она подпиливала и полировала ногти серебряной пилочкой, чистила их маленькой щеточкой с натянутым на нее кусочком замши. Мне хотелось дождаться рассвета, мне было так интересно не спать всю ночь, поэтому я продолжала задавать вопросы, не давая ей уснуть.

— У тебя было много мужчин? — начала я.

— Иногда мне кажется, что их было слишком много, а иногда я думаю, что так и не встретила ни одного стоящего…

— Никого?

— Да, того, с кем бы я хотела прожить всю жизнь.

— Любовь всей жизни?

— Нет, — ответила Джулия. — Любовь всей жизни — это что-то совершенно иное. Я имела в виду того, с кем мне было бы не противно жить вместе.

— Значит, это не Тревор, — у меня отлегло от сердца.

— На Тревора можно положиться, он — надежный. Это весьма важно.

— А кто был самым-самым всей твоей жизни? — спросила я.

— О, — произнесла Джулия и взяла белый карандаш из серебряного футляра, лежавшего на столике подле постели. — Когда мне было двадцать два, я была влюблена, и все мои друзья тоже были влюблены, хотя бы по разу. А сейчас мне уже сорок, но я так ни в кого больше и не влюбилась, хотя полагала, что это может случиться со мной не один раз.

Я вдруг увидела, как истончилась кожа у нее под глазами и как она покрывается морщинками, когда Джулия наклонилась вперед.

— Но разве ты хочешь изменить свою жизнь? — продолжала я. — У тебя интересная работа, дом и друзья, а еще мой отец в Париже и я, и это все твоя жизнь.

— Ты хочешь сказать, что мне уже больше ничего не нужно?

— Ты мне кажешься идеальной, — прошептала я.

— Я не слишком в этом уверена, — сказала Джулия. — Тебе пора спать.

— Нет, пожалуйста, поговорим еще. Расскажи о моей матери.

— Твоя мать, — говоря это, Джулия подняла глаза и произнесла скороговоркой: — Твоя мать была француженка и очень хорошенькая, и она умерла при твоем рождении.

— И все?

— Да!

— Почему ты не живешь в Париже?

— Париж… — протянула она. — Он замедляет время и ускоряет рост. В этом городе люди портятся, в особенности американцы.

— Поговорим еще о любви.

— Потом, когда ты повзрослеешь. Скоро уже взойдет солнце.

— Хочется посмотреть, как оно всходит, — упрямилась я.

— Ты знаешь, — она положила голову на подушку и закрыла глаза, — в Индии есть пословица: «Солнце взойдет только потому, что пять миллионов женщин молят каждое утро, чтобы взошло солнце».

— Но оно все равно взойдет.

— Может, они потому и просят, что уверены обязательно получить…

— Как глупо, — заметила я.

— Вот уж нет. Это высшая мудрость!

Мне так хотелось, чтобы Джулию любили. Она была великолепна, но мне хотелось, чтобы у нее все было прекрасно, чтобы дни несли ей радость, чтобы я была уверена: у нее есть необходимость быть красивой и обаятельной. Я следила за глазами ее гостей, чтобы узнать — любят ли они ее. Я читала ее письма, когда никого не было дома, чтобы узнать, нет ли там любовных посланий. Чтобы узнать, что пишет мужчина, когда он влюблен. Все, что я нашла, только сухие записки от Тревора.

«Встретимся в пятницу, хорошо? Извини за прошлую неделю».

Я также нашла несколько листочков со стихами, неизвестно кем написанными.

Она приезжала в Париж несколько раз в год, и мы шли развлекаться: отец, Мишель, Джулия и я.

Отец и Джулия шли перед нами, обняв друг друга за талию, как влюбленные. Я следовала за ними с Мишелем, чувствуя себя их жалким повторением, имитацией. Я изо всех сил старалась сесть с ней рядом за обедом, проходить через двери вместе с ней, хотела, чтобы она сначала заходила в мою комнату, когда приезжала погостить у нас. Когда мне это удавалось, я старалась держать ее за руку, чтобы знать, что она больше принадлежит мне, чем отцу.

— Посмотри на них, — заметил Мишель, когда они шли перед нами, — можно подумать, что они близнецы. Райские близнецы.

Я напомнила ему, что отец на два года старше Джулии.

— Никто из них так и не вырос, — заметил Мишель, у которого было больше седых волос, чем у отца.

Когда Джулия была в Париже — это был праздник. Мы торжественно ходили в лучшие рестораны. Иногда с нами ходили Джорджи и Алексис. Они так странно смотрели на Джулию, как будто помнили нечто особенное, связанное с ней.

Мне исполнилось семнадцать, потом восемнадцать, у меня появились кавалеры. Иногда они приходили пообедать к нам с отцом и Мишелем, если они говорили по-английски и если, как говорил Мишель, понимали, как вести цивилизованную беседу.

— Почему бы тебе не пригласить Филиппа или Жана, чтобы они провели с нами время и познакомились с Джулией? — спросил меня как-то отец.

Я знала, что не хочу знакомить ее с теми молодыми людьми, которые ухаживали за мной. Я не могла ничего объяснить, просто не желала этого…

В Лондоне для девушек моего возраста устраивались специальные танцы. На них ходили незнакомые мне дочери друзей Джулии.

— Тебе следует вести нормальную светскую жизнь, я помогу тебе, — заявила Джулия.

Она показала мне свои вечерние туалеты, воздушные волны тюля, переливающийся атлас. Я гладила платья и представляла себе, что на каждый танец меня будет приглашать сказочный принц, но этого не случилось. Джулия объяснила, что для того, кто постоянно не живет в Лондоне, невозможно устроить такой бал.

Когда я сказала об этом отцу, он ответил:

— Она богата и может все устроить.

Но мне больше нравилось выпивать с Филиппом и спать с Жаном. Я даже не ожидала, что это мне будет так приятно. И меня совершенно не волновали неуклюжие благовоспитанные мальчишки в прыщах, с которыми я иногда встречалась в домах друзей Джулии. Но она постоянно намекала на какой-то сюрприз, что, мол, после окончания школы, я буду вести настоящую светскую жизнь.

Я была у нее в гостях, когда мне исполнилось восемнадцать. Джулия выглядела неважно: начал отвисать подбородок, на правой ноге набухли вены, и по-прежнему не было никого, кроме Тревора Блейка, в ее жизни. Я почему-то вспомнила, как она держала в руке мое кольцо, гладила и как бы взвешивала его.

А время летело быстро, губы у нее стали тоньше, особенно это становилось заметно, если она не улыбалась, и глаза при этом были злыми. Дело Джулии процветало, и за все эти годы она заработала уйму денег. Отец постоянно говорил о том, как она богата. Она покупала себе драгоценности и разрешала мне их примерять.

Я как-то смотрела на себя в зеркало и щурила глаза.

— Что ты пытаешься там увидеть? — спросила Джулия.

— Диадему. Если бы ты вышла замуж за лорда Редфорда, у тебя было бы их достаточно, не так ли?

— Ах, оставь! Чем тебе не нравятся эти изумруды?

— Тебе их никто не дарил. А ведь он был любовью всей твоей жизни, разве не так?

— Флоренс, что ты выдумываешь?! С ним было довольно интересно, но он не был моей единственной любовью.

— Тогда, что же такое любовь?

— Жар, — тихо ответила она.

— Жар?..

— Да, горение, тепло, свет! Я не могу тебе объяснить. Ты потом поймешь это сама.

В Париже жизнь моих подруг была уже предрешена. Они сдадут экзамены и потом будут долго отдыхать, забыв обо всем и пытаясь лишь хорошо загореть. Потом осенью они вернутся в Париж, где пойдут на курсы или будут учиться в университете. На курсах их будут учить кулинарному искусству или даже искусствоведению, они смогут также стать специалистами по связям с общественностью. А я собиралась поехать в Лондон и жить там с Джулией.

Но вместо того, чтобы сдавать экзамены, мы устраивали манифестации на улицах, некоторые из нас даже помогали захватить какой-то часовой завод на окраине. Мы швыряли камнями в полицейских и требовали свобод. В душе чувствовался какой-то необъяснимый подъем. Я не была дома целых шесть дней!

— Тебе придется снова заниматься, ты потеряла целый год, — сурово заявил мне отец. Юнцы подожгли его машину на бульваре Сен-Жермен, и он подал в суд, требуя возмещения убытков.

— Если бы ты не влезала в эти дела, то жила бы спокойно со мной, — сказала Джулия, — Ты сама во всем виновата.

— Но мы все занимались этим. Так ведут себя все молодые люди во Франции.

— Никогда не следует идти за толпой, особенно если она занята грабежом и разбоем!

Булыжник мостовой покрыли асфальтом, и узор на ней, похожий на веер, навсегда исчез. По улицам ходили патрули. Я вернулась в школу и редко проводила время с Джулией.

— У меня возникли кое-какие сложности, — сказала она мне по телефону. — Приезжай в следующем месяце.

Потом встреча отложилась еще на месяц. Я увиделась с ней ненадолго только на Рождество. Дом казался совсем другим, там появились новые вещи, привезенные с Востока.

Я вернулась в Париж немного удивленная. Казалось, что она не хотела, чтобы я была с ней.

Джулия приехала в Париж весной. Мне так надоело в школе, но я старалась честно выполнять свои обязательства.

— Я погощу у тебя осенью, да или нет? — спросила я, когда мы все не спеша пошли на ленч по Рю Джекоб, мимо магазинчика отца.

— Конечно, — ответила Джулия. На ней были плотно облегавшие ноги темные брюки и замшевые туфли без каблуков.

Я сдала экзамены и провела лето в Провансе с отцом и Мишелем, как обычно. Когда в сентябре мы вернулись в Париж, позвонила Джулия и сказала:

— Почему бы тебе не отдохнуть несколько месяцев? Приезжай зимой, в феврале. Я устрою для тебя прием в день святого Валентина.

Я подумала, не наказывает ли она меня за участие в молодежных волнениях? Но это было так давно.

Три месяца я работала в модном магазинчике — бутике — продавая косметику. Мне не хотелось работать вместе с отцом. Он по вечерам и так поддразнивал меня насчет давних манифестаций, и мне не хотелось выслушивать все это еще раз и в течение дня. Джулия вела знакомства со многими сведущими людьми, поэтому не было сомнения, что меня примут в институт Курто, где я стану изучать историю искусств.

— Ты можешь заниматься этим в Лувре, — заметил отец, — или даже в лавке древностей.

Но я твердо решила, что буду жить с Джулией и твердила своим друзьям в Париже, что все сделанное мною ранее не имело никакого значения. Я твердо решила уехать и даже перестала встречаться с Филиппом. Мне кажется, что он вздохнул с облегчением. Он только начинал свою карьеру, и ему следовало вести себя пристойно. Я сказала Жану, что буду с ним встречаться в каждый свой приезд в Париж.

В начале января, за месяц до переезда в Лондон, я проводила уик-энд с Джулией. Она повесила новые занавески в мою комнату, а постель была застелена новым стеганым одеялом.

— Точь-в-точь как у меня, оно тебе так нравилось, — сказала Джулия.

На моем столе лежали книги некоего автора по имени Гомбрич. Они как бы предсказывали, что впереди у меня будет много трудной работы. Я сомневалась — может, мне лучше просто работать в магазине. Джулия пришла в ужас.

— Ты приедешь сюда не для того, чтобы проводить жизнь впустую. Да, и не забудь привезти рецепт супа, который готовит Нгуен, запиши все подробно.

Я была счастлива и чувствовала себя совсем как дома. В своем новом положении я становилась почти коренным жителем Лондона, отец и Мишель казались мне немного жалкими и совсем иными. Я легко могла расстаться с ними.

— Ты знаешь, — сказала мне позже Джулия, когда мы обедали у нее на кухне, — все, о чем ты мечтаешь, может исполниться.

— Правда?

У нее была довольная улыбка и мечтательные глаза.

— Правда, правда. Только иногда этого приходится слишком долго ждать.

Она дала мне список вещей, которые она хотела, чтобы я привезла из Парижа: большую бутыль духов от Герлена, льняные наволочки из магазинов на Рю дю Бак, ожерелье, за которое она уже заплатила, но оставила починить замочек в магазине, недалеко от отцовского магазинчика, на Рю Джекоб, и бледно-бирюзовые колготки.

— Их можно купить только в Париже, — сказала Джулия. — Ты мне их вышли сразу…

Когда я начала упаковывать вещи, отец позвал меня в гостиную и положил мне руку на плечо, словно посвящал меня в рыцари.

— Когда-нибудь ты станешь очень богатой женщиной, — сказал он.

Мне стало неприятно от его прикосновения. Слово «богатый» всегда напоминало мне о моей бабке Оливии. Я не желала становиться такой же толстой, как она. Я покачала головой и сказала:

— Нет!

— Я просто так сказал тебе об этом, — продолжал отец, почти по слогам выговаривая слова. — Потому что ты будешь встречаться с разными мужчинами, и мне бы не хотелось, чтобы ты увлеклась первым попавшимся охотником за богатством, которого ты можешь встретить.

— Джулия не позволит, чтобы случилось, — ответила я. — Она все знает и планирует заранее, а я не хочу иметь богатого мужа.

Я хотела позвонить Джулии и рассказать ей о нашем разговоре и не сделала этого, потому что так и не отослала ей колготки.

А на следующий день, за неделю до того, как я должна была приехать в Лондон, Джулия погибла в автомобильной катастрофе!

3

Я занималась упаковкой вещей в своей комнате. Кругом лежали кипы того, что я возьму с собой и что останется в Париже. Как только я проснулась, меня начало подташнивать и бросать в холодный пот, как после хорошей пьянки. Мой отец зашел ко мне, посмотрел на все это барахло и сказал:

— Теперь у тебя будет совершенно иная жизнь.

Отец даже прослезился. Нам обоим было так тяжело. Я пыталась решить, сколько свитеров мне брать с собой, что я смогу позаимствовать у Джулии и что она мне может купить, когда я буду жить с ней. У меня был список того, что она заказала мне: большую бутылку духов от Герлена, наволочки из магазина на Рю дю Бак и уже оплаченное ожерелье.

Я услышала, как раздался телефонный звонок, и кто-то взял трубку. Вдруг раздался сдавленный крик. Я подумала, что что-то разбилось или же упала статуэтка, и позвала Нгуена.

В дверях появился Мишель. У него было окаменелое лицо.

Он еле произнес:

— Джулия умерла.

Я вскочила и ударила его. Он обнял меня и сказал:

— Прости…

Я оттолкнула его и побежала в гостиную. Отец сидел на диване и не двигался. Он обхватил голову руками, опершись локтями на колени. Я села рядом. Перед нами как бы зияла открытая рана.

— Как? — наконец спросила я.

— Автокатастрофа, — ответил отец, обняв меня. Я положила голову ему на плечо и чувствовала, что он обнимал ее, а не меня, а я обнимала ее, а не его. Мы оба плакали.

Мишель принес два бокала бренди.

Потом он позвонил, чтобы зарезервировать билеты на самолет. Мы вылетали в восемь утра. Отец весь вечер пытался дозвониться до Тревора Блейка: катастрофа произошла рядом с его домом. Это он сообщил нам о ней.

Отец и Мишель не хотели оставаться в доме Джулии, я могла бы остаться там одна, но не сделала этого. Когда такси проехало мимо поворота Гайд-Парка по дороге в гостиницу, я задрожала. Отец нежно сжал мою руку. Мы уже ехали вниз по Гросвенор-Плейс, такси проезжало Холкин-стрит и Чепел-стрит, мимо кирпичных домов с белыми крылечками и ярко окрашенными дверями. Шофер два раза притормаживал, сначала последовал громкий гудок и потом резкий толчок. У меня в руках была зажата пятифунтовая банкнота, и я должна была заплатить за такси.

Мне бы следовало поехать к ней домой. В свои двадцать лет я не верила в привидения, но была так испугана…

Я раньше никогда не останавливалась в гостинице в Лондоне. Мы жили на этот раз в гостинице, которая имела круглый внутренний двор и была похожа на больницу. Управляющий гостиницы подошел к нам и сказал:

— Мистер Эллис, я так сожалею по поводу гибели вашей сестры.

Я вспомнила, что Джулия меняла здесь чеки во время уик-эндов. Все были так внимательны к нам.

В номер пришел человек из полиции: машина шла со скоростью шестьдесят пять миль в час, утром двадцать седьмого января, и находилась в семидесяти трех милях от Лондона, на пересечении Тадденхем-роуд и А12, правая сторона машины была полностью разбита.

— Весьма странно, что пострадал именно водитель, так бывает крайне редко, — добавил он. Потом отец отправился опознавать тело Джулии, ведь он был ее самым близким родственником.

Тревор Блейк и некоторые друзья Джулии решили, что стоит ограничиться квакерской панихидой. Они, наверное, спрашивали отца, что он думает по этому поводу, но мне он сказал:

— Ее друзья решили поступить именно так, и как я могу им возражать?..

Все выглядело так, будто он плохо был осведомлен о религиозных взглядах Джулии. Может, он не хотел говорить им, что лучше было бы отпеть ее в синагоге? Служба в любом случае была необходима, а квакеры отличались веротерпимостью к представителям любой конфессии.

Мишель и я отправились на ленч в гостиницу. Правда, он сказал, что, может быть, нам стоит сходить куда-нибудь в другое место, но, посмотрев на меня, добавил:

— В общем-то, это неважно.

Я помню, что Мишель предлагал мне тосты и копченую лососину.

— Ты должна как следует поесть, — тихо сказал он. В этом он был таким типичным французом! Я была как в тумане. Отец был со своей сестрой, неважно, где она теперь находилась, ведь она уже не была моей Джулией.

После ленча Мишель пришел в мою комнату и выкурил сигарету. Потом заметил, что ему следует прекратить курить так много.

Окно освещалось ярким зимним светом. Мишель положил ноги на радиатор. Он был красивым, его лицо было бледным и осунувшимся. Он так глубоко и ожесточенно вдыхал дым, как будто собирался припомнить таким образом какую-то забытую им истину. В жарко натопленной комнате что-то изменилось. Что-то возникло между нами — теплое, напряженное и, как ни странно, сексуальное. Мы продолжали курить без остановки, пепельницы были переполнены.

— Джулия была прекрасной женщиной, — повторял он время от времени.

Я вздремнула, свернувшись в клубочек на диване, но сон был слишком поверхностным. Я проснулась, когда отец постучал в дверь.

— Боже, как вы здесь накурили, как в игорном доме, — заметил он, кашляя, чтобы сделать замечание более весомым.

— Ну как? — спросил Мишель, как будто отец просто ходил к дантисту. Отец ничего не ответил и сел рядом со мной. Он снял туфли.

— Мне что-то попало в носок. Вот… — Он достал маленький скатавшийся кусочек шерсти из носка и заказал чай.

— Крепкий и горячий, — сказал он по телефону.

— Принесут непременно холодный и жидкий, — пробовал пошутить Мишель.

Принесли чай.

— Здесь был Тревор Блейк, — сказал отец, ткнув в сандвич пальцем. Он не стал его есть.

— Я его ненавижу, — сказала я.

— Успокойся, — заметил Мишель.

— С ним все в порядке, — произнес отец.  — Он не виноват. Он хотел поговорить со мной один на один.

— В доме Джулии? На Честер-стрит? — спросила я.

— У него есть ключи. Он был там вчера.

Я почувствовала, как Джулию забирают у меня, все старались как-то доказать, что они были близки с ней.

— Он так страдает, — продолжал мой отец.

Я тоже, хотелось сказать мне. Но тогда отец догадался бы, что я больше любила Джулию. Поэтому я промолчала.

— Партнер Джулии, Элистар, собирает ее друзей, чтобы помянуть покойную.

— А ты пойдешь туда, Флоренс? — спросил меня Мишель.

— Нет, останусь с вами, — сказала я.

— Но ты же их всех знаешь, — настаивал отец. — Мне нужно завтра повидаться с адвокатом. — Он произнес эту фразу с нажимом, потом добавил: — Ты понимаешь, что станешь очень богатой?

Мне не хотелось слышать это. Мне стало еще противнее, чем неделю назад, особенно потому, что он словно бы гордился этим. Как будто я выиграла приз. Я встала и пошла в ванную; ополаскивая лицо, я пыталась расслышать, о чем они беседовали, несмотря на шум текущей воды. Когда я вернулась в комнату, отец говорил о доме.

— Наверное, судя по теперешним ценам, его рыночная стоимость равна восьмидесяти тысячам фунтов.

— Мы не станем его продавать, не так ли? — сказала я.

— Почему? — спросил отец.

— А если я стану посещать лекции в Курто?

— Ты все еще хочешь там учиться? — спросил отец.

— Я не уверена…

Я даже не знала, приняли ли меня туда или нет.

— Ты ведь не собираешься одна жить в доме Джулии в Лондоне. Ведь раньше ты хотела прожить вместе с ней только год или немного больше, — сказал отец.

Год или больше? Мне казалось, что я буду жить с ней всегда.

— Теперь все изменилось, — заметил Мишель.

— Тебе следует поехать со мной туда, чтобы решить, какие вещи ты хочешь сохранить, — сказал отец.

— Разве мы будем с чем-нибудь расставаться?

— Необходимо продать все лишнее из ее дома, — сказал он. — Тебе же не нужны старые кастрюли или кровать ее служанки. Нужно избавиться от лишнего барахла, а хорошие вещи мы отправим в Париж.

— А если я захочу жить в Лондоне? — попыталась прекословить я в последний раз.

— Тебе ведь не нужен этот огромный четырехэтажный дом, — резко заметил отец.

— Чей он? — спросила я. Я была в ярости. Джулия скорее всего не захотела бы, чтобы ее вещи были у него, я была в этом уверена. И дом был ее, а не его. А теперь он стал моим, она отдала его мне.

— Должно быть завещание, — сказала я. Я чувствовала себя ужасно.

Мой отец прервал меня:

— Нам следует продать дом, он нам не нужен. Деньги могут пригодиться. Ты станешь…

Я заткнула уши, я не хотела его слушать. Я видела, как шевелились его губы. Мишель подошел ко мне и осторожно опустил мои руки.

— Когда умирает близкий родственник, оставшиеся жить должны быть добрее друг к другу, — заметил он.

Доктор Эмери пришел в гостиницу, пощупал у каждого из нас пульс и оставил пузырек чего-то успокоительного. Он сказал, что так будет легче пережить горе. Я накапала лекарство в стакан воды, выпила на ночь, но проснулась очень рано. Меня разбудила страшная мысль о том, что Джулия уже мертва. Я подошла к теплому оконному радиатору и откинула шелковые занавески оливкового цвета. На улице выстроилась длинная череда такси, ожидающих пассажиров, плутавших в густом лондонском тумане. Я села за столик и попыталась набросать на листке бумаги то, что мне придется произнести во время панихиды. Отец сказал, что во время панихиды у квакеров принято говорить по наитию Святого духа. Я не верила в святость духа, и не надеялась, что он вдохновит меня. Как я ни старалась, ничего путного не приходило в голову.

Я писала: «Джулия, дорогая Джулия, Джулия, я люблю тебя, Джулия, мне тебя так не хватает». Свет лампы освещал только лист бумаги на столе. В комнате было душно, и мелкие буквы на аккуратном листочке явно не отражали того, о чем я желала бы сказать.

Я накинула что-то поверх ночной рубашки и спустилась вниз. Прошла через безлюдный холл, мимо конторки, где дремлющий дежурный пытался сделать вид, что он полностью бодрствует на своем посту. Я вышла на холодную улицу и села в первое попавшееся такси. На мне было пальто синего цвета — самая подходящая для траурного случая одежда, которая оказалась у меня. Я назвала водителю адрес — Честер-стрит. Уличные фонари светили оранжевым светом, а небо было непроницаемо темным. Когда машина резко свернула на боковую улицу, меня опрокинуло на сиденье влево. Я попыталась представить себе дом Джулии и закрыла глаза: люстра в гостиной, красивые витражи входной двери. Я открыла глаза — он стоял передо мной такой же темный, с неосвещенными окнами, как и все остальные дома на этой безлюдной улице.

— Вы что, не собираетесь выходить? — спросил меня водитель. Я попросила, чтобы он отвез меня обратно в Вестбери.

Только оказавшись у вращающейся двери отеля, я внезапно заметила оборочки моей ночной рубашки, видневшиеся из-под пальто. Мне пришлось быстро пробежать по холлу, чтобы не привлекать к себе внимания. В восемь мы должны были встретиться, чтобы вместе позавтракать.

Это была идея Мишеля. Я приняла ванну, чтобы как-то скоротать время. Опять пыталась что-либо написать, но из этого ничего не вышло. Я пошла в комнату к отцу. Он причесывался, Мишель стоял у столика с завтраком.

— Ты не желаешь позже поехать со мной на Честер-стрит, чтобы выбрать себе вещи? — спросил отец. Я уже там была, подумала я. Один ноль в мою пользу!

— Нет, я не хочу ничего видеть. Ты сам все решишь, — ответила я.

— Тебе следует поехать, — заметил Мишель. — Там может оказаться то, что не приглянется твоему отцу, но, может, тебе захочется именно эти вещи оставить себе на память. Тебе следует немного остудить его пыл, чтобы он не вел себя, как будто является главным хранителем Лувра.

— Мне ничего не нужно, — ответила я и села за стол.

— Может, Тревор Блейк тоже захочет что-то взять на память, — продолжал Мишель.

— Он уже, наверное, взял все, что хотел.

— Тем более, ты же не желаешь, чтобы он обчистил весь дом, — продолжал Мишель.

От Джулии ничего не осталось, только вещи в ее доме, подумала я. Я смотрела на яркие волосы отца, мне показалось странным, как их красивый рыжеватый цвет иногда отливал то темными, то светлыми оттенками. Он увидел, что я тупо уставилась на его прическу.

— Я, наверное, употребил слишком много бриолина сегодня, — заметил он, беспомощно пожав плечами. Его лицо все еще оставалось молодым, только прорезались острые морщинки вокруг рта. Губы и подбородок стали гораздо одутловатее, кожа стала совсем тонкой.

Он обычно очень брезгливо выбирал себе блюда, мог понюхать мясо или рыбу, перебирал кусочки хлеба, чтобы выбрать самый свежий, употреблял только желтые листья салата. Дома отец любил сам поджарить филе или же с удовольствием фаршировал рыбу. Нгуен готовил всякие соусы и подливки, а Мишель стряпал прекрасные блюда из овощей. Но сегодня отец ничего не ел, попробовал откусить кусочек тоста и отложил его в сторону. Я тоже ничего не могла проглотить и, наблюдая за отцом, нашла себе хоть какое-то занятие. Мишель с удовольствием уминал омлет, и я немного презирала его за слишком хороший аппетит.

Тревор Блейк стоял у входной двери и принимал соболезнования. Доктор Эмери попытался заставить его зайти в дом, когда увидел, что мы подъехали, но Тревор Блейк упрямо стоял на своем. Он выглядел весьма почтенно, в темном твидовом пальто в елочку, его шею окутывал добротный серый шарф.

— Флоренс, дорогая, как ужасно, — сказал он. Мне показалось, что таким же голосом он рекламирует консервы для кошек. Он обнял меня и попытался положить голову мне на плечо. Я уставилась на его волосы и подумала: боже, как же она могла любить его!

Отец пожал руку Блейка, и Мишель сделал то же самое. Я стояла на ступеньке возле двери, мне хотелось увидеть кого-нибудь, кто был ей близок, кто действительно любил ее. Доктор Эмери стоял рядом со мной и успокаивающе поглаживал меня по плечу.

— Джеральдина, — прошептала я. — Где она?

— Мне кажется, она только что родила очередного ребенка, — сказал доктор Эмери. — Она, наверное, все еще в больнице.

— Вы знаете где?

Может, я смогу повидаться с ней, но попозже. Мне хотелось бы посидеть у нее на постели, как я делала это с Джулией. И, может, тогда я смогу выплакаться.

— В какой она больнице?

— Не знаю, я не ее врач, — ответил доктор.

Все собравшиеся вошли в темную комнату, где мы должны были ожидать квакеров. Мне запомнились коричневые стены, группы людей, сидевших на скамьях. Я пыталась стоять, садилась, опять вставала. Все приходившие целовались и обнимались. При оранжевом свете ламп их тени иногда напоминали мне мохнатых коричневых гусениц. Потом мы пошли в церковь.

Там я не увидела никакого алтаря, не было никаких росписей, ни цветного стекла, никаких украшений, не было даже креста. Здесь было несколько светлее, чем в той комнате, где мы ожидали начала панихиды. Замерзшие окна немного отливали зеленым. Леди, принадлежащие к квакерской общине, знали, как уместнее всего надо было выглядеть на такой печальной церемонии: круглые коротышки в теплых и темных пальто, со смешными маленькими шляпками и нарочито скорбным выражением лица.

Одна только Джулия не присутствовала на своей собственной панихиде. Я сидела в первом ряду, между отцом и Мишелем. Тревор Блейк, вместе со своими адвокатом, дантистом и бухгалтером Джулии — мистером Леоном, занимали целый пустой ряд. Они все жались подальше от него, как будто боялись прикоснуться к нему.

Они сами подошли и познакомились со мной. Доктор Эмери объяснил мне, кто они такие. Миссис Смит, горничная, сидела за Тревором Блейком и улыбнулась мне, приложив к щеке платочек.

Просто какой-то абсурд, подумала я. Это была любимая фраза Джулии. Мне, чтобы не разрыдаться, пришлось сосредоточиться на дыхании. Иногда мне удавалось сквозь слезы сфокусировать зрение на своих руках — это были белые предметы на синих коленях. Человек в костюме встал и сказал, что когда Дух подскажет нам, мы сможем что-то сказать. Мишель склонился вперед и посмотрел на меня, одобряюще качнув головой. Ему нравилось, что все шло, как он того ожидал. Мой отец сжал мне руку. Я ощущала свое дыхание и дыхание своего отца. Иногда кто-то кашлял и шаркал ногами по полу. Миссис Кларк рыдала и никак не могла остановиться.

Я не должна была плакать. Мне нужно было знать, кто из них был настоящим другом Джулии. Мне хотелось избавиться от тех, кто проявлял фальшь по отношению к ней или когда-то как-то навредил ей. А если Святой дух не захочет, чтобы кто-то встал и сказал несколько действительно теплых слов, подумала я. Тогда последует поток словесной лжи. Вдруг я захотела, чтобы все они убирались отсюда. Затем я принялась размышлять о холодном металле и стекле, которые убили Джулию. Мысленно я произносила «металл» и «стекло». Но между этими словами зияла полоса мертвой тишины, и с неба, казалось, вот-вот посыпятся камни.

В комнате стало удивительно тихо, даже стихли рыдания и перестали шаркать ногами. Тревор Блейк выпрямился и смотрел себе под ноги. Где-то в глубине комнаты кто-то откашлялся. Одна леди-квакерша встала.

— Я бы вот что хотела сказать… — начала она.

В комнате послышался гул отодвигаемых стульев, зашелестела одежда. Она спасла положение.

— Когда мне бывает грустно, — продолжала леди, — я всегда готовлю себе чашку крепкого чая, выпиваю его и мне становится легче на душе.

Она всем ласково улыбнулась и села на место.

Миссис Кларк снова начала рыдать, но гораздо сильнее, чем раньше.

— Я хочу посмотреть на нее, пока еще не поздно, — сказала я отцу на ухо. Он быстро обнял меня. Его рука была такой теплой. — Она была вчера красивой? Она все еще красивая? — спросила я отца.

Тревор Блейк встал. Открыл рот. Мишель опять склонился вперед, он пожирал его глазами. Убирайся, подумала я. Ты ее не стоил. Тревор Блейк снова открыл рот, пошевелил губами и сел, не сказав ни слова.

Я была благодарна Святому духу за его солидарность. Но у меня тоже не было слов. Я нащупала листок бумаги у себя в кармане. Нет, я не способна произнести ни одного слова.

Не было слов, но были мы и Бог. Бог излучал несказанный свет, он был гораздо ярче солнца.

Прошло еще некоторое время, прежде чем мы поднялись. У выхода столпилась толпа. Тревор Блейк опять встал у выхода и мешал людям выходить. Потом мы оказались на улице, кто-то подал машины, мы сели в одну из них и поехали по направлению к Голдерз-Грин. Там гроб скользнул по рельсам в маленькое отверстие в печи. Только потом я узнала, что евреев не положено кремировать.

Я приехала в дом Джулии, где меня ожидали доктор Эмери и мистер Леон. Они были в гостиной на первом этаже. Я поднялась наверх с яркими флюоресцирующими зелеными ярлычками. Я должна была прикрепить их к тем вещам, которые хотела отдать на хранение. Те мелкие вещи, которые я собиралась взять с собой в Париж, я должна была оставить наверху лестницы, и мистер Леон отправит их в гостиницу.

— Не торопитесь, — сказал мне вслед доктор Эмери. — Выберите все, что хотите взять в Париж. Ваш отец позже оценит все вещи.

Я стояла у дверей ее спальни и смотрела на картины с изображением Везувия и на серебряную старинную шкатулку, где она хранила свои драгоценности. Я прицепила к ним ярлычки. Потом я увидела ее кровать и прилегла во впадину с ее стороны, свернулась клубочком и лежала до тех пор, пока не услышала, как они зовут меня и спрашивают.

— Вы уже закончили?

Вначале я крикнула:

— Да, — и потом добавила: — Еще не совсем.

Опустила ноги на пол и не, оглядываясь, вышла из комнаты.

Я вошла в мою комнату, там на стене были дырочки, оставшиеся после того, как сняли картинку с изображением Иисуса. Там были все мои лондонские куклы и мозаики, которые Тревор Блейк дарил мне на каждое Рождество. Там были боа из перьев, бархатные шляпки, которые я надевала только в Лондоне. Там лежал журнал, который я читала в кровати всего лишь двадцать дней назад.

Я пошла наверх в белую рабочую комнату Джулии. На столе лежала записка: «Купить берлинскую лазурь, позвонить Белинде Бельвиль, нитки 3 Х 12». Я взяла эти записи, потом сбежала вниз и бросила ярлыки на стол.

— Я не могу заниматься этим, — сказала я. — Пусть все решает отец.

— Но все принадлежит вам, — заметил мистер Леон.

— Тогда, со временем, я вернусь сюда и смогу заняться этим.

Я прошла мимо них, вышла в дверь и повернула на Белгрейв-сквер. Там не было жилых зданий, только резиденции посольств.

В самолете отец и Мишель тщательно охраняли лежащий между ними сверток.

— Так, это просто так, — ответил Мишель в ответ на мой вопросительный взгляд. Отец смотрел в иллюминатор.

— Что это? — спросил таможенник, показывая на сверток.

Отец посмотрел на Мишеля, и тот — на меня. Они спросили, можно ли мне пройти в переднюю часть салона. Таможенник не согласился.

— Вы же летите вместе. Вот и оставайтесь на своих местах. Откройте сверток.

Отец вздохнул. Я уже начала догадываться.

Мишель начал развязывать шнурок и развертывать коричневую оберточную бумагу. Там была маленькая бронзовая урна, с запечатанным горлышком. Таможенник попытался открыть урну.

— Не делайте этого, — сказал отец. — Там прах моей сестры.

4

Урну убрали, и мы больше никогда не вспоминали об этом. Иногда я пыталась отыскать ее в кладовке, за сервизами. Но они очень хорошо спрятали ее. Я не поехала в Лондон — вещи Джулии прибыли в Париж. Я хотела повесить в спальне картины с Везувием, но они были слишком большими.

Мне пришлось подписать какие-то бумаги.

— Это по поводу дома, — сказал отец. Я спросила, кто его купил.

— Мы их не знаем, — был его ответ.

— Драгоценности в банке, — заверил меня Мишель.

Я хотела посмотреть их, но он ответил:

— Позже.

Отец дал мне на подпись документ, согласно которому я могла приходить в хранилище. Но хотя я продолжала искать прах Джулии в глубине шкафов, мне не хотелось видеть ее украшения в хранилище.

Мишель сказал, что поскольку я не стану учиться в Курто, мне следует остановить свой выбор на Луврской школе.

— Там будет половина девушек, с которыми ты училась раньше, — добавил он.

А я бы предпочла снова работать в бутике, хотя отец настаивал на том, чтобы я помогала ему в магазине.

Теперь, обнаружив в аптечке наркотический сироп от кашля, я стала спать. Я приноровилась, выпивая сразу половину бутылки, проводить время в забытьи, лежа на диване. Я хотела увидеть Джулию во сне. Когда я чувствовала приближение забытья, то направлялась к дивану, чтобы упасть лицом вниз на его потертый плюш, и, крепко обхватив подушку, отдаться во власть сна. Она была рядом, она ждала меня с другой стороны темноты, желая объяснить мне, что она не умерла.

Телефон звонил и звонил. Я вставала с дивана и брала трубку — это, как правило, был Мишель. Он говорил, что я ему нужна в магазине с ключом или еще с чем-нибудь, что он забыл дома. Сначала я просто опять проваливалась в сон, но он продолжал тревожить меня. Мне приходилось вставать, брать такси и ехать в магазин. Отец, я и Мишель возвращались домой только вечером. Я чувствовала себя, как собака, которую силой выгоняли на прогулку.

Однажды Мишель разбудил меня в девять утра.

— Почему?..

— Ты нам нужна. Мод заболела.

Я протирала витрины специальной жидкостью, смахивала пыль с бронзовых фигурок животных из египетских пирамид и с терракотовых амурчиков — из греческих захоронений.

Покупатели приходили и уходили, я отвечала на их вопросы, иногда сама толком не зная правильного ответа. В первые две недели, когда я работала там, все зеленое было из Луристана, каждая фигурка женщины была Танагрой, а каждый черепок — этрусским. Я не знала цен: этим занимался Мишель, они были записаны в большой коричневой книге.

Утром я регулярно поднималась в девять и постепенно привыкла к этому. Я не звонила своим друзьям, они учились и стали чересчур серьезными. Они влюблялись и были счастливы. У нас не осталось ничего общего. И потом я же сказала им, что уезжаю, меня для них в Париже не было.

Однажды в магазине раздался звонок, я подошла к телефону — это была Мод.

— Вам уже лучше? — спросила я.

— Я прекрасно отдохнула, — ответила она.

— Я думала, что вы были больны.

— Больна? Я ездила в Англию повидать своих племянниц. Все было так чудесно. Спаси Бог, я не болела. Ваш отец просто дал мне отпуск на две недели.

Я перестала ходить в магазин. Они постарались найти мне работу. Мишель как-то сказал, что у него есть знакомый фотограф, которому нужен помощник.

— Я даже не знаю, как заряжать камеру, — сказала я. — Нет, из этого ничего не выйдет!

— Ему нужен не такой помощник. Ему нужен кто-то, кто будет делать макияж моделям и помогать им одеваться. Ты справишься!

Мишель договорился с фотографом.

Фотографа звали Делаборд. У него была короткая густая бородка и густые брови. На нем был плотный черный хлопчатобумажный пиджак, чем-то напоминавший униформу китайцев.

— Попробуем, — сказал он. — Мне нужен кто-то, у кого есть воображение.

Я уверила его, что чего-чего, а фантазий у меня хватает. Ему также нужна была энергичная молодая девушка. Мне казалось, что я идеально соответствую этим требованиям. Ему также понравилось, что я одинаково хорошо говорю по-английски и по-французски.

— Большинство фотомоделей — американки. Они слишком ленивы, чтобы учить французский. Так что мне придется переводить.

Я проявляла чудеса находчивости, когда нужно было найти огромные плюшевые игрушки, картонные лодки, фальшивые носы, парики восемнадцатого века, гипсовые отливки статуй и искусственные цветы. У меня уже не оставалось времени, чтобы баловаться сиропом от кашля, но Люк, помощник Делаборда научил меня сворачивать закрутки с травкой. Мы покуривали их в студии, когда Делаборд отбывал домой.

— Делаборд, — заявил мой отец, — заставит тебя двигаться.

— Или хотя бы оставаться на ногах, — заметил Мишель.

Иногда я набирала номер ее телефона в Лондоне, чтобы проверить, что же случится. Она не отвечала.

Отец ходил со мной на прогулку в Люксембургский сад, мы гуляли вдоль Сены и возле причалов. Мы разговаривали о любви, только чтобы не говорить о Джулии. Я спросила, были ли у него и Мишеля какие-то связи на стороне, и он мне ответил:

— Конечно!

— С женщинами?

— Нет, с разными людьми.

Потом он постарался утешить меня.

— Нашей связи ничего не угрожает. Семнадцать лет вместе — это целая вечность. Физическое горение длится не так уж долго. Даже самая пылкая связь может продлиться от силы два с половиной года. Мы уже говорили тебе об этом.

— Откуда ты знаешь?

— Тебе может объяснить Мишель. Это его теория, но он прав.

— А моя мать?

— Здесь все было по-другому. — И он больше ничего не сказал.

Через несколько недель Джорджи и Алексис привели к нам на ужин знаменитого американского писателя. Его звали Фред Гарднер, и он жил в Лондоне. Я сразу насторожилась: меня волновало все, что было связано с Джулией, и я вспомнила, что она его упоминала. Отец никогда не встречался с мистером Гарднером, но восхищался им. Я посмотрела на названия его книг, стоявших на полках: «Тело юноши», «Прекрасный Чарли», «Пята Меркурия», «Бычьи плечи». Они прибыли вовремя — он, Алексис и Джорджи. Он нарочито далеко встал от Куроса у нас в холле и кивнул улыбаясь. Потом медленно обошел нашу гостиную с видом будущего покупателя.

— Он все так оглядывает, как будто здесь выставлено на продажу, — прошептала я Мишелю.

— Ну, что ж, так оно и есть, — многозначительно ответил Мишель.

Нгуен приготовил вьетнамский суп. Фред Гарднер пил бурбон и рассуждал об Ангкоре Вате и Пномпене. Он вел себя как большой специалист буквально во всем. Я была за столом единственной женщиной и все время не сводила с него глаз.

— Такие хорошенькие глазки! — сказал он, глядя на меня.

Я хотела его спросить: «Вы знали мою тетю Джулию?» Но не было для этого подходящего момента.

После обеда мы вернулись в гостиную. Мишель обратил внимание на темные магнолии и сказал мистеру Гарднеру, что они начнут цвести через два месяца. Я уселась на диван, смотрела на голову Будды с его заостренными ушами и выжидала подходящего момента. «Если он сядет рядом со мной, — думала я, — я тихонько назову имя „Джулия“, и между нами распространится тепло, связанное с ней. Совсем как любовь».

Но мистер Гарднер уселся в кресло, а рядом со мной разместился Алексис, он склонился к писателю и начал болтать с ним.

— Помоги мне принести вино и рюмки, — попросил меня отец.

Я пошла с ним и сначала достала темные хрустальные стопки, но он сказал, что они не подходят, мне пришлось убрать их и достать крохотные рюмочки на тонких ножках. И когда мы вернулись — отец с бутылкой вина, а я с подходящими рюмками на подносе, я наконец услышала, как писатель впервые упомянул ее имя.

Фред Гарднер откинул голову на спинку кресла и, обращаясь к потолку, произнес самодовольным тоном:

— Джулия была такая дура!

Отец, казалось, не слышал его и продолжал расставлять бутылки на кофейном столике. Он сделал мне жест рукой, подсказывая мне, чтобы я убрала кучу каталогов и освободила место для подноса.

Джорджи и Алексис громко смеялись вместе с Гарднером, а тот продолжал:

— Она думала, что может иметь все, что пожелает. Она ни в чем не знала границ. Она даже старалась иметь малыша Купера!

— Она была удивительная женщина, — заметил Мишель.

Я затаила дыхание, отец молчал. Он перестал улыбаться. Я знала, что он сейчас вышвырнет мистера Гарднера, если тот произнесет хотя бы еще одно слово.

— Надо признать, — тихо сказал отец, — что мальчик Купер был неотразим!

— Он — продажная тварь, — вклинился Джорджи, — я знал его еще на Капри, и он — проститутка!

— Но он талантлив, — заметил Алексис, — если бы он только хотел работать.

— Но его талант, как мне кажется, ограничивается только умением привлекать к себе людей, — сказал Фред Гарднер. — В нем больше магнетизма, чем таланта, хотя обычно это слово применяется к политикам и хилерам. Этот юноша обладал им.

— Ему было невозможно противостоять, — тихо повторил отец.

Мне было любопытно, кто же этот юноша. Я его никогда не встречала.

— Женщины, которые обладали красотой, верили, что им может сойти абсолютно все, — продолжал Фред Гарднер, глядя на прозрачную земляничную настойку.

— Это была ее подушка, — заметила я, показывая на вышитую подушку, которую подложил себе под руку Алексис.

— Ей всегда нравились хорошенькие мальчики, — заметил Алексис.

— Тревор Блейк был ужасен, — вставила я, пытаясь защитить Джулию.

— Итак, — сказал Фред Гарднер, меняя тему разговора, — когда вы начинаете свою учебу и где?

— Флоренс не стремится учиться, — заметил Джорджи. — Она предпочитает поработать.

— Вы об этом пожалеете, — продолжал Гарднер.

— Пожалею? — переспросила я. Мне стало понятно, что я его боюсь.

Мой отец встал.

— Всем нужно образование. Даже девушкам, — заявил Фред Гарднер.

— Может, попробуем вишни в бренди. Они превосходны, — сказал отец, выходя из комнаты и направляясь в кухню. Он старается остыть, решила я.

Я тоже встала, подошла к окну и села на желтый шелковый пуфик, чтобы подождать, когда вернется отец.

— Этот парень Купер, — услышала я слова Джорджи, — он на всех так действует…

— Только не на меня, — ответил Фред Гарднер. — У меня — иммунитет. Но конечно, мне тоже пришлось пережить несколько подобных драм в своей жизни, хотя и с более стоящими людьми… Итак, — он снова обратился ко мне, — такая взрослая девушка, и все еще живет с отцом в одном доме?

Я только собралась ответить ему, но вошел отец с другим подносом, там стояла глубокая ваза и шесть маленьких стеклянных пиал.

— Она была слишком чопорной. В этом все дело, — неожиданно вернулся к прежней теме Фред Гарднер.

— Кто чопорный, малыш Купер? — спросил Джорджи.

— Джулия.

Я подалась вперед, чтобы слышать, как отец будет защищать ее. Он сказал:

— Да, она стала такой в последнее время. Мне кажется, что это сделал с ней Лондон.

Защищай ее, подумала я. Я вложила ему в руки меч.

— Она страдала от недостатка чувства реальности, — опять сказал Фред Гарднер.

— А как насчет нас всех? — спросил Мишель, возвращаясь в комнату.

Я наблюдала за отцом, он раскладывал вишни по пиалам, стараясь, чтобы в каждой из них было одинаковое количество ягод.

«Покажи, на что ты способен», — молила я его.

Но он хотел проявить свою объективность.

— Она была немного жалкой, — ответил отец.

Я выбежала из комнаты и остановилась в холле. Мне хотелось отомстить отцу, и сразу же. Я позвонила Люку. Он был дома. Я слышала смех, мужской смех.

— Я могу приехать? — спросила я Люка.

Я слышала, как он тяжело дышит в трубку.

— Почему бы и нет? — ответил он. Люк был поражен, когда открыл мне дверь, и я стояла перед ним со своим чемоданом.

— Всего на несколько дней, пока я не найду себе квартиру, — успокоила его я.

— Ты поссорилась со своим приятелем? — спросил он, беря чемодан.

— Нет, со своим отцом, — был мой ответ.

5

У Люка была только одна кровать, и поэтому мы занимались любовью. В тот момент мне казалось, что это самая подходящая вещь. На следующее утро мы позавтракали в кафе и вместе пошли в студию. Одна фотомодель сказала мне, что она отказывается от квартиры и переселяется к своему жениху. Я прекрасно соображала, что Люк никогда не станет моим женихом, и пошла посмотреть квартиру. Так как Люк был занят работой, я позвонила Нгуену и попросила, чтобы он помог мне перевезти мои вещи от отца в маленькую квартирку на Рю дю Бак.

— Поклянись, что ничего не скажешь ни отцу, ни Мишелю, — просила его я. Нгуен кивнул и дал мне немного звездчатого аниса. Он утверждал, что эта приправа хорошо действует на пищеварение.

Я взяла с собой только один чемодан с одеждой, несколько книг и вышитые подушки из дома Джулии. Мне хотелось стать подобной быстрой и гладкой стреле. Ничем не отягощенной, как шпион во время задания. Мне следовало стать невидимой, осторожной и ничем не связанной.

Я вернулась в студию, выполнила свои сложные и никому не нужные обязанности, а потом отправилась домой, чтобы съесть свой немудреный обед, состоящий из яичницы и тарелки тертой моркови, я все это купила в кулинарии.

Я подумала, что после обеда придется мыть посуду и ложиться спать. Если бы я привыкла к простому течению моей новой жизни, четко зная свои обязанности и ограничения, я бы смогла выжить.

Но все это было подобно балансированию на плохо натянутой проволоке.

Моя комната была расположена на узкой улице. Нужно было войти в проход между кулинарией и булочной, подняться вверх по лестнице с толстыми деревянными перилами, пройти по коридору, выложенному красными плитками, подняться еще на два пролета, и там скрывалась моя дверь, как страшная жаба, под самой лестницей, которая шла вверх до самого чердака. Комната была хитро разделена на место для спанья, место для гостиной, если вам этого так уж хотелось, кухоньку и ванную комнату. Кухня была просто узкой щелью между ванной и внешней стеной. Ванная — узкий закуток между кухней и тесным туннелем, который служил мне вместо прихожей. Надо всем этим нависали антресоли, на них лежал мой матрац, как толстый слой синего желе. Антресоли так же были удобны для спанья, как верхняя полка в купе вагона второго класса. Их основная привлекательность состояла в том, чтобы влезать на них по широким деревянным перекладинам короткой лестницы.

Снаружи здание выглядело ужасно! Но еще хуже и тоскливее оно было внутри. Мне казалось, что если я буду здесь жить, я стану похожа на него. Я чувствовала, что меня окружают отчаянные попытки людей просто выжить. За перекошенными дверями жили потерянные души, артисты и алкоголики! Разбитые деревянные перила, облупившиеся каменные стены казались просто жуткими. До смерти Джулии я всегда ждала, что со мной будут случаться только прекрасные и удивительные вещи — это она сказала мне так. Я все ждала, когда же у меня начнется настоящая жизнь. Настоящая жизнь, полная великолепных свершений. Теперь я поняла, что лучше ничего не ждать от жизни.

Меня мог спасти только порядок. Я методично убирала постель утром, прежде чем идти на работу. Я записывала каждый потраченный мною франк. Я купила пылесос и пылесосила комнату несколько раз в неделю. Мне не хотелось, чтобы кто-то приходил ко мне в гости. Это была моя скорлупа, моя оболочка. Я не приглашала сюда Люка. Если у меня будет интимная связь в моей новой жизни, она будет с необыкновенным существом, с незнакомцем. Я верила, что ко мне вернется то, что я потеряла, не Джулия, но кто-то иной, чье существование на земле сможет как-то заменить все утраченное после смерти Джулии. Я верила, что мои страдания будут вознаграждены. Я с радостью терпела все лишения, мне хотелось страдать еще больше, чтобы быть уверенной в благополучном исходе.

Я беспрекословно выполняла все задания Делаборда: носила пакеты, мыла пол в студии, ездила на метро в разные концы Парижа, чтобы достать там самые невероятные, огромные и нелепые декорации. Я занималась макияжем его фотомоделей. Делаборд купил мне большой черный саквояж, который содержал в себе множество пластиковых баночек с косметикой для любого оттенка кожи. Я ненавидела развозить пакеты, боялась и не любила метро, плохо убирала студию, но у меня был запас упорства. Мне всегда было неприятно, когда мои пальцы в первый раз прикасались к лицам моделей, мне не нравилась их кожа. Но как только я накладывала на них тонирующий грим, закрывавший поры, и пудрила их так, что, казалось, кожа становилась как чистый фарфор, каждое лицо для меня становилось просто чистой поверхностью, над которой я работала с радостью. Делаборд предпочитал, чтобы у его моделей были бледные лица, как у мертвецов, и ярко-красные губы.

Я не разговаривала с фотомоделями, но внимательно прислушивалась к их болтовне, рассказам о приятелях и билетах на самолет до Милана. Их приятели всегда доставляли девушкам только неприятности, забирали деньги, удирали из города и изменяли с их подругами.

Студия была местом, где высокие и тощие девицы работали в красноватой полутьме, чтобы получился так называемый холодный идеал в остром сером звездном свете, достигаемом с помощью вспышки и камеры «Балкар» на фоне неизменного серого картона. «Балкар», металлическая коробочка с длинным шнуром, прикрытая сверху серебристым зонтом, при работе щелкала, как выключатель. Звук ее затвора был тяжелым, металлическим, механическим и, как ни странно, округлым. Не было никакой музыки. Когда Делаборд работал, казалось, что весь воздух в длинной красной комнате был притянут к съемочной площадке. Люк и я готовили этот важный и мимолетный момент. Нас не было видно, мы находились вне освещения. Мы включали электрические фены, чтобы развевались волосы, и дергали за нейлоновые нитки, прикрепленные к подолу модели, чтобы создавалось восприятие движения. На мне был комбинезон, как у механика в гараже, я могла вытирать об него руки и не боялась ползать в нем по полу.

В первые месяцы работы у Делаборда мои действия были просто примерными, я все делала автоматически. Я выполняла работу, а он мне платил раз в четыре недели. Я стала лучше работать, и он повысил мне зарплату. Я научилась хорошо гримировать, и модели выглядели все более бледными и прекрасными.

Я разрешала Делаборду попивать кока-колу, купленную для себя, и от этого у него повышалось настроение. Я больше не заглядывала в глаза Люку, и он стал встречаться с одной из фотомоделей. Если я делала что-то не то, то на меня орали. Я экономила каждый франк и заставляла Делаборда оплачивать мне мнимые поездки. Мне никогда не приходилось выписывать чеки.

Самая большая ценность, которой я дорожила, была моя ссора с отцом. Необходимо было соблюдать дистанцию между нами, так же как и убирать мою комнатушку, чтобы не запустить ее окончательно и не сделать еще более убогой. Я не хотела быть его дочерью. Я буду стараться, чтобы во всем соответствовать стандартам Делаборда. Я стану подобием его ассистента с длинными темными волосами. Вот и все! Мне легко было находиться в этом ограниченном замкнутом пространстве, оно не слишком стесняло мои движения. Проходили месяцы, выполненные обязанности превратилось в рутину, и рутина стала моей единственной целью в жизни.

Однажды, когда я возвращалась домой с двумя бутылками минеральной воды, поднимаясь по бесконечным пролетам лестниц, я чуть было не упала, поскользнувшись на блевотине. Ее оставил бродяга, видимо из тех падших, которые спали у нас внизу и пользовались общественным туалетом, устроенным у лестницы. Запах мочи и пива вырывался из-за незакрытой двери. Мой внутренний голос вдруг сказал: «Ты слишком молода, чтобы так жить! Тебе не помешает немного развлечься!»

В тот же вечер приятель приятеля взял меня за руку, когда я потянулась за бокалом вина, сидя за столом, где кроме меня было еще четырнадцать человек. Мы собрались в дешевом ресторанчике. После этого я провела с ним ночь в дешевой гостинице.

Позже он сказал:

— Ты можешь здесь пока остаться. Моя подружка вернется только завтра днем.

Я подумала, как чудесно, когда ты все знаешь заранее.

Мне не хотелось, чтобы меня обманывали, поэтому я сама начала с обмана. Я не встречалась с холостяками и свободными мужчинами, а искала тех, кто был женат или жил с постоянной женщиной. До того момента, пока я знала, что некоторые вещи были для меня невозможны, я была спокойна. Манекенщицы ненавидели женатых мужчин, они тратили все свое свободное время, планируя заговоры против соперниц. Я хотела твердо знать, что мои соперницы уже существовали, что я не могла выиграть этот гейм. И мне это удалось.

Мне казалось, что вся моя жизнь разделена пополам. В студии я хорошо работала и слыла очень исполнительной. За ее пределами я была кем-то другим. Я никогда не приводила мужчин к себе домой. Я никогда не спала с ними ночью, а только днем, в чужих комнатах. Иногда между занятиями любовью я могла поспать и когда просыпалась, то никак не могла сориентироваться, где же нахожусь. Но мне, как ни странно, нравилось, прикосновение незнакомого влажного полотенца и запах чужого мыла. Стиль подобных встреч соответствовал моей точке зрения на мир — неприятный, жестокий и краткий контакт. Вот и все!

Единственная этическая норма, которую я приняла на вооружение, это то, что я никогда не заводила связи с мужчиной, женатым на знакомой мне девушке. Это стало нормой для меня. А так я шла по жизни, как конь по шахматной доске. Я могла двигаться по кривой, и мне нравились разные мужчины.

Проходили месяцы, и у меня было множество встреч, и я поняла, что мои желания возросли, и часто я уже не могла бороться с ними.

Когда я хотела мужчину, я не останавливалась ни перед чем, пока не завлекала его в постель. Но очень часто это была даже не постель. Было здание, где были собраны под одной крышей студии, и проявочные, и печатные лаборатории, оно называлось Фо-Леб. Я посещала его несколько раз в неделю с поручениями от Делаборда. Там были фотографы и ассистенты и темные просмотровые залы и комнаты, где можно было запереть дверь.

Мои две стороны жизни редко пересекались. Если вдруг в студию забредал привлекательный мужчина, я не могла нормально вести себя я или уходила или глупо себя вела.

Однажды мы фотографировали какую-то актрису. Пока она была на площадке, ее приятель, высокий англичанин с ясными глазами, ожидал в гримерной, где я уговорила мастера Реми, чтобы он занялся моей прической. Англичанин тем временем просматривал записную книжку так, чтобы мы могли понять, какой он занятой человек. Он также следил, что делал Реми с моими волосами.

— Густые черные волосы, тяжелые и прямые, — сказал он таким голосом, как будто ел сладкий персик. — Азиатские волосы!

Я почувствовала на себе его взгляд: он обжег меня, как заряд слепящего электричества, горячий и пульсирующий.

— Спасибо, большой мальчик, хочешь еще Май Тай? — ответила я ему тоненьким певучим голоском. Мне казалось, что именно так может разговаривать китайская девушка из бара. Он вскочил и почти выбежал из гримерной.

В следующий раз был писатель, чей портрет Делаборд делал для обложки его книги. Так случилось, что мы вместе вышли из студии. Дверь закрылась, и мы остались одни в ярко освещенном холле. Он был уже немолодым и не слишком-то интересным. Он стоял недалеко от меня, и я видела у него на щеках веснушки и ощущала запах его кожи. Мне хотелось прижаться ртом к его губам. Я почувствовала поцелуй еще до того, как это случилось. Пока мы стояли друг против друга, я так покраснела и… ничего не случилось.

— Нам лучше все прекратить, или же могут быть неприятности, — сказала я и пробежала мимо него к двери. Я не оборачивалась и больше никогда не видела его. На следующий день, чтобы доказать самой себе, что я не струсила, я провела час в постели с мужем женщины, работавшей в Элле, и еще некоторое время с фотографом, жившим недалеко от Плас-Пигаль.

В шкале оценок отношений дружба недалеко ушла от сексуальных приключений. Я относилась к ней почти так же, только вместо совокупления мне нужны были признания. И вместо огромного количества разных тел у меня был только один друг, и это была Сильви. Я знала о ее жизни почти столько же, сколько и она обо мне. А она знала о моей жизни гораздо больше, чем могла это переварить! Сильви была нимфоманкой. Она была пухленькой блондинкой, похожей на куколку. Даже пожилые мужчины приставали к ней на улице. Она вполне могла работать манекенщицей, ей бы хорошо платили за то, как она выглядела, но она не занималась ничем.

Она жила то с матерью, то с мужчиной по имени Марк. Ему тогда было сорок, а Сильви — семнадцать. Если у меня были приключения, у Сильви были любовные связи. С пятнадцати лет у нее было три связи. Ее мать не возражала, она сама была такой же.

Мать Сильви была клиенткой моего отца. Ее звали Сюзи Амбелик, и она жила вне брака с разными богатыми мужчинами. У нее было сложное прошлое и неприятный голос. Когда я маленькой бывала в лавке отца, я с ужасом и интересом слушала рассуждения мадам Амбелик по поводу тонов, в которых выдержана ее столовая, и о разных красивых подарочках, которые ей дарили ее мужчины.

От ее голоса могли треснуть стекла в витринах. Мишель прозывал ее василиском. Отец объяснил мне, что это была волшебная змея, живущая в колодце и способная напускать на человека порчу. Я не думаю, что мадам Амбелик была волшебницей — ее простые платья, животик и седина сразу же исключали ее из ранга искусительниц. Я всегда знала, что у нее есть дочь, немного моложе меня, но мы не ходили в одну и ту же школу, и отец никогда не был расположен к близкому знакомству со своими покупательницами.

Я встретила Сильви вскоре после того, как умерла Джулия, и когда еще жила в доме отца. Мы оказались вместе на одном ленче, Сильви и я почти не разговаривали друг с другом, но опять случайно встретились в тот же вечер в одной компании на Рю-Фонтен, и подружились.

Сильви умела внимательно слушать. Ее мать говорила, что это одно из двух самых ценных качеств женщины. Другое достоинство — уход за собой. Пока я говорила, Сильви не сводила с меня глаз. Она никогда не осуждала меня за мои поступки. Она могла плохо отзываться только о тех людях, с кем никогда не встречалась, поэтому она никогда не соглашалась со мной, что мой отец был страшным грешником. Но зато Делаборд, которого она никогда не встречала, был в ее глазах настоящей свиньей. Я могла рассказывать Сильви о всех моих похождениях, хотя, чтобы не выглядеть совсем развратной, я ей каждый раз объясняла, что немного была влюблена в того или иного мужчину.

Поэтому человек, исправно плативший мне за мои труды, стал объектом нашей общей ненависти, а незнакомцев, с которыми я спала, мы могли обсуждать хоть целыми часами. Иногда она мягко замечала:

— Мне кажется, у тебя в жизни слишком много мужчин.

Она была единственной, кто посещал мою маленькую квартирку.

Я писала Джеральдине и доктору Эмери. По моему новому адресу пришло письмо от мистера Леона. Он сообщал, что скоро мне поступят деньги из Швейцарии. Я решила, что не допущу, чтобы наследство Джулии помешало мне вести жизнь нищенки, но сумма оказалась небольшой. Мистер Леон намекал, что попозже придет более значительная сумма, и прислал мне бумаги, которые я должна была подписать и отправить обратно в течение месяца. Иногда мне звонили старые друзья Джулии, которые смогли узнать номер моего телефона. Обычно они звонили рано утром.

— Первое, что я должен сделать утром, — это позвонить тебе, обычно говорили они. Джеральдина писала мне длинные письма о своем весеннем (летнем) саде и тому подобном.

Мне кажется, тебе будет приятно узнать, что мы назвали малышку Джулией, написала она мне. Меня от этой новости передернуло. Джеральдина заехала ко мне как-то летом, пригласила на чашку чая в кафе. Она купила мне книгу о Беллини. Мы обе уверены, что Джулия хотела бы именно этого.

Американцы были совершенно другими. Приезжали мужчины, знавшие Джулию еще в юности в Нью-Йорке, «до всех этих европейских дел». Были богатые матроны, посещавшие вместе с ней школу. Они казались мне такими допотопными из-за своих традиционных светлых крашеных волос и бежевых туфель. Эти ее сверстницы выглядели гораздо старше Джулии!

Они останавливались в больших отелях и приглашали меня на бокал вина. Им хотелось выплакаться, и, еще не сделав первого глотка, они заливались слезами, а потом и я тоже начинала плакать.

— Так рано, — говорили они. Миссис Поумренд, лучшая подруга Джулии, когда они были подростками, открыла свою коричневую сумочку из кожи ящерицы и дала мне стодолларовую бумажку. Я попыталась вернуть ее назад.

— Мне не нужно, — объяснила я.

— Я хочу это сделать ради Джулии, — сказала миссис Поумренд. — Пожалуйста, купите себе что-нибудь!

Я посмотрела на другие столики в баре отеля, там сидели выхоленные проститутки, с зачесанными назад волосами и хорошо одетые. Они сидели в компании с лысыми потертыми мужчинами в ярких галстуках. Миссис Поумренд прижала к глазам платок, я тоже плакала. Я убрала ее деньги. Сто долларов за мои слезы. Мне казалось, что проститутки получали свои деньги за более достойное и менее болезненное занятие. Я плакала, сочувствуя убитой горем миссис Поумренд…

Гораздо легче быть в роли девушки по вызову, чем рыдать по заказу незнакомого мне человека. Для любых незнакомых мне людей из прошлого Джулии. Мне нравилась идея стать такой красивой, что кто-то захочет купить твою любовь. Но мне хотелось бы, чтобы меня купил знаток, а не случайный покупатель, скинувший семейное бремя всего на несколько дней.

Множество американцев приезжали поздней весной и в конце лета, они расспрашивали меня о подробностях смерти Джулии и что делает теперь Тревор Блейк, что случилось с домом. Они спрашивали насчет отца, и, когда я отвечала, что с ним все в порядке, у них на лицах появлялось понимающее скептическое выражение. Я получила еще сотню долларов от пары, которая приехала из Флориды. Мне стало казаться, что траур может стать неприятно прибыльным.

— Ваша тетка любила Лондон, но ей следовало бы вернуться домой, — обычно говорили все они мне.

Я возвращалась домой после этих визитов обессиленная и ложилась, обняв подушки из дома Джулии, переехавшие сначала в квартиру отца и потом ко мне.

6

За неделю до годовщины смерти Джулии я послала в лондонскую «Таймс» объявление и оплаченный заказ на этот номер газеты. Объявление было следующего содержания: «Дж. Э. С любовью и памятью». Вот все, что я осмелилась написать, и без всякой подписи. Мне хотелось, чтобы вспоминали ее, а не меня. Если кто-то из ее друзей прочтет газету в этот день, они все поймут, и, может, подумают: кто же вспомнил о ней раньше их? Двадцать седьмого января был жуткий черный день, из-за тумана был закрыт аэропорт, и газеты не прибыли из Лондона. Я узнала это в первом же газетном киоске, и была очень расстроена. Может, попозже днем, сказала мне продавщица, глядя в небо.

Мне пришлось провести весь день, отыскивая нужный реквизит для съемок модной одежды, которые мы должны были делать вечером. Пришло время представления новых коллекций одежды, и Делаборд вынужден был работать с шести вечера до следующего утра. Но на этот раз ему потребовались для съемок животные.

— Дикие животные, крупные и мелкие, хорошенькие, в натуральную величину, настоящие животные и чучела, — так он объяснил мне свое задание.

Я провела день, мотаясь от мастерской таксидермиста, изготовлявшего чучела, к газетным киоскам. Я забрала чучело антилопы дик-дик и детеныша зебры. Между прочим, поинтересовалась, от чего может умереть детеныш зебры.

— Эти животные не доживают до естественной смерти, — объяснил мне таксидермист.

Потом я достала медведя и тигра и пару полуоблезлых леопардов в красных ошейниках, у одного из них не хватало глаза. Люк вел фургончик, заполненный животными. Я просила, чтобы он останавливался у каждого газетного киоска.

— О тебе должны писать в газетах? — спросил он, и я ответила «нет». Студия была расположена в старом еврейском квартале. Когда мы приехали, жильцы вышли на улицу, чтобы посмотреть, как Люк будет выгружать целый зоопарк мертвых животных.

— Никаких румян, — сказал Делаборд, стоя у дверей гримерной. В тот вечер у моделей были светлые волосы и водянистые глаза цвета водопроводной воды. Ему хотелось, чтобы они выглядели измученными, с размытыми чертами лица, почти невидимыми! Я вспоминала о Джулии, когда готовила манекенщиц. Я высморкалась и увидела, как модель брезгливо отпрянула от меня, я в это время красила ей губы кисточкой.

— Не волнуйтесь, — сказала я ей, — я не заразная!

Материя нарядов напоминала шкуры тигров, змей и леопардов. Я поняла, чего добивался Делаборд, и стояла в углу студии, думая, какой же он умница, и смотрела на мертвых животных и живые движущиеся туалеты.

Я вернулась домой в половине шестого утра, а проснулась в одиннадцать. В киоске был номер лондонской «Таймс», вчерашний выпуск. Я на всякий случай купила две газеты и прихватила их с собой в кафе на углу моей улицы. Я осторожно уселась за столик, опасаясь, как бы не намочить газету. У меня сильно забилось сердце. Четким шрифтом было напечатано: «Дж. Э. С любовью и памятью». Меня даже прошиб пот, когда я перечитала еще раз. Эти слова, казалось, были ближе ко мне, чем вся остальная страница. Я забыла, что это я постаралась, чтобы они появились здесь. Они стали посланием Джулии мне, а не только моим посланием к ней! Послание было таким ясным, его ни с чем невозможно было спутать. Все в Лондоне должны были увидеть его. Мне было интересно, кто же прочитал его. Я надеюсь, что Тревор Блейк, увидев его, рыдал. Мне так хотелось показать это кому-нибудь. Я позвонила Сильви.

Сильви сказала «да», но часом позже, и в другом, более элегантном баре.

— Мне кажется, что тебе не стоило делать это.

На ней было старое пальто ее матери, с меховым воротником. Мы пили горячий шоколад.

— Посмотри, — сказала я ей, показывая газету, — как будто она разговаривает со мной.

Сильви поморщилась.

— Это все нехорошо.

— Что?

— Все игры, связанные с Джулией. Это как болезнь…

— Она не больна, она мертва, — ответила я ей.

Сильви вздохнула.

— Гораздо лучше, если ты пойдешь к человеку, который поможет тебе, как бы это сказать, связаться с ней. Нельзя помещать объявления в газету, чтобы общаться с членом своей семьи, даже если это мертвый человек.

— Мне идти к ясновидящей? Я не считаю, что так будет лучше. И что плохого, если я поместила объявление в газете в память о Джулии? Это было вполне разумно.

Я начала злиться, потому что она не понимала меня, и вдруг я сама перестала понимать себя. Когда я попыталась ей все объяснить, я поняла, что сама не знала, что делаю. Я снова попыталась как-то объяснить свой поступок.

— В Англии это совершенно нормальное явление. Все так делают год спустя после того, как кто-то умирает. Как бы отмечают годовщину.

— Мы не в Англии, и ты — не англичанка, и твоя тетка тоже не была англичанкой, — заметила Сильви.

— Ну и дерьмо же ты, Сильви, — зашипела я над остатками моего шоколада. Я ненавидела ее за жестокий прагматизм!

Она взяла меня за руку, у нее на каждом пальце было кольцо. Я тоже носила подобные кольца.

— Пожалуйста, сходи, навести Розу. В нее так верит моя мать. Она просто гений. Она передаст тебе послание от Джулии. И она посоветует, как тебе дальше жить.

— Я ничего не хочу знать о будущем!

— Ты тоскуешь по тетке, это совершенно естественно — она была тебе вместо матери. Со мной было бы то же, если бы моя мать умерла.

Мне не понравилось, что Джулию сравнивали с горластой мадам Амбелик.

— А что если она скажет мне неприятные вещи? Я не хочу слышать ничего плохого.

— Там не будет ничего плохого. Я тебе обещаю, — сказала Сильви, сжимая мою руку. — Все будет чудесно!

Мне так хотелось поверить ей.

— Сильви, я пойду сегодня. Да, сегодня же. Где она живет?

— Мне нужно уточнить адрес у мамы. Я его не знаю. Я позже позвоню ей.

Я не хотела ждать.

— Сейчас же позвони матери, — сказала я и дала жетон Сильви.

Она неохотно поднялась из-за стола. Пока Сильви звонила, я окончательно решила отправиться к Розе и разузнать все о моей тетке. Я спрошу Розу о любви. Я спрошу о смысле жизни.

Я никогда по-настоящему серьезно не задумывалась о таких вещах.

— Она не сможет принять тебя раньше чем на следующей неделе. И моя мать должна предварительно договориться с ней, — сказала Сильви, возвращаясь к столику. Значит, мне придется сходить на ленч к мадам Амбелик. Ей так нравилось вмешиваться в чужие дела.

Я пришла в воскресенье, это был выходной день у прислуги, и мадам Амбелик пришлось самой готовить. Мы ели пиццу с толстыми краями из непропеченного теста и мокрой серединой. Мадам Амбелик заявила мне, что это самое любимое блюдо Тедзио. Сильви вздрогнула при упоминании этого имени. Разговор ее матери состоял из длинного перечисления мужских имен, воспоминаний и ссылок на разные места. И все сливалось вместе в какой-то огромный путеводитель. Наконец речь зашла о Розе.

— Я считала, что у меня все было кончено с Жан-Пьером. Мы были вместе больше года; да, мы сходились и расходились, и мне уже все надоело. Я так его любила, но он вылил на меня целое ведро помоев. Тогда я считала, что все в моей жизни кончилось, и будущего нет. Кто-то дал мне адрес Розы. Интересно, кто же это был?.. Она раскинула мне на картах — она была тогда молодая и я тоже — и сказала мне, что через неделю он сделает мне предложение. И правда, через неделю мы поженились! И все случилось из-за Розы. Конечно, этот брак был таким недолговечным! Но ведь все в этой жизни не вечно! Она была права и с тех пор никогда и ни в чем не ошибалась!

Она удалилась, чтобы приготовить кофе, и я спросила у Сильви, кто такой Жан-Пьер.

— Мой отец, — ответила Сильви.

Под предсказаниями Розы сразу же появился солидный фундамент. Если бы не было Розы, Сильви тоже не было бы.

Сюзи Амбелик вернулась с подносом.

— Когда ты придешь к ней, — сказала она, — ты должна быть очень честной. Роза видит все насквозь, никому другому это не дано. Но если ты будешь настроена критически, когда она станет концентрировать свое внимание, ей это может помешать.

Я обещала, что буду хорошо себя вести. Сильви заявила, что тоже хочет пойти со мной, но ее мать выразила сомнение.

— Ты уверена, что хочешь именно этого? Почему?

В это время я думала, почему Роза не подходит для Сильви?

— Я спрошу ее о Марке, — ответила Сильви.

— О, если так, тогда все в порядке, — сказала Сюзи Амбелик и добавила: — Ты уверена, что еще не рано?

— Я уже с ним почти шесть месяцев, — запротестовала Сильви…

После кофе Сильви и я пошли посидеть во «Флоре». Мы еще не успели все обсудить с ней до ленча, и нам хотелось поговорить, и чтобы мы были на виду. До похода к Розе мы хотели ощутить какие-то признаки реальной жизни. Сильви желала услышать мое мнение о том, почему наконец Марк пригласил ее на ужин в компанию своих друзей.

— Это очень важно, — сказала она, — потому что, как правило, он старался общаться со мной, как говорится, один на один. — Она считала, что он думает, будто она еще не дозрела для взрослой компании. — Ему я нравлюсь как любовница. И я не понимаю, почему я почувствовала себя совершенно иной в ресторане с его друзьями, — заметила Сильви.

Я согласилась с ней, что это было важное изменение в их отношениях.

— Но правильно ли понимаю я, насколько это важно? — спросила меня она.

Я кивнула головой. Жажда Сильви, чтобы ее непременно кто-то утешал, была непреодолимой. Я думала о ее Марке, кругленьком человечке, чья квартира находилась неподалеку от площади Этуаль. С его машиной, друзьями, современной, спокойной и обеспеченной жизнью.

По сравнению с ним мои ворованные мужья казались ничтожествами.

— Ты меня не понимаешь, — продолжала Сильви. — Тебя интересует только секс.

Мне понравилась эта идея бесстрашной нимфоманки. Я специально улыбнулась смущенной улыбкой. Она продолжала.

— Понимаешь, я люблю Марка, по-настоящему люблю. И я хочу выйти за него замуж.

— Но у тебя все еще впереди! Тебе же только семнадцать! — воскликнула я.

— Это настоящая любовь. Мне даже все равно, если он спит с другими женщинами. Я хочу стать его женой.

Она произнесла «Фамм»: французское слово «жена» и одновременно слово, обозначающее «взрослую женщину». «Жена» и «женщина» — одно и то же! Оба слова для меня означали окончательное поражение, конец постоянного накала эмоций.

— Ты сошла с ума, — сказала я. — Моя мать сделала это, и она умерла.

— Я не собираюсь замуж за гомосексуалиста, — был ее ответ. — Это самое страшное, что женщина может сделать с собой!

— Она влюбилась в него, — заметила я. — Мне так казалось, и это было единственное, что я знала о своей матери. У меня была только эта скудная информация о ней и фотография матери на его столике. Мы никогда не видели ее родственников. Мой отец объяснял, что не видит в этом никакого смысла. Так какой же была Элиза, моя таинственная мать, умершая во время родов?..

Я очень нервничала, когда через неделю отправилась к Розе. Мне хотелось надеяться, что мое состояние не помешает ей работать со мной.

Все началось с сердцебиения, которое бывало у меня всякий раз перед ежегодным осмотром врача в школе. Я всегда дрожала, и думала, что диагноз, который он мне поставит, будет просто ужасным. Теперь мне был нужен диагноз Розы, — корректный анализ моей скрытой внутренней правды. Все, что я делала, казалось, не грозило никакими серьезными последствиями. Особенно после того, как я перешагнула через препоны, которые сама себе расставила. Я думала, что если и открою пророчице свое прошлое и настоящее, она даст мне знание о настоящем и великом порядке, который сможет скрепить вместе все разрозненные части моего бытия, и они обретут смысл!

Роза жила на авеню Боскет. Внизу сидела обычная консьержка, был лифт и незаметная дверь. Ничего необычного. Высокая женщина открыла дверь. Ее седые волосы были коротко подстрижены, она была полной, и у нее был одновременно отрешенный и собранный облик. На ней был свитер в полосочку и шаль. Теплая шаль для зимы, связанная не очень опытной рукой. Узор на красной шерсти был достаточно сложным. Она совершенно не была похожа на колдунью! Скорее всего она походила на медлительную покупательницу, которая стоит перед вами в очереди в магазине.

— Флоренс Эллис, — она произнесла очень четко мое имя. — Вы — знакомая Сюзи Амбелик.

На ее лице играла ироническая улыбка, как будто она желала, чтобы я подыграла ей в какой-то забавной шутке. Лицо у нее было почти квадратным и спокойным.

В комнате она села спиной к окну, за стол, покрытый скатертью темно-красного цвета. На стенах висели репродукции, изображавшие восход солнца, полет птиц. Уроки отца по искусству научили меня не принимать всерьез сентиментальных изображений: восхода, заката, деток, птичек… Ему нравилась красота только в ее мертвой форме — неизвестные или забытые языки, старые произведения искусства. Он не желал воспринимать такие живые понятия, как «Радость», «Красота» или «Печаль», «Счастье», «Душа», «Бог». Он издевался над всеми, кого волновали подобные сантименты. Он предпочитал иметь Куроса в холле. Мой отец говорил, что его улыбка была из далекого прошлого, аттическая. Мне же хотелось, чтобы улыбка была святой, сексуальной или мистической. В энциклопедии я прочла, что аттический язык был диалектом греческого. Если слово использовалось в качестве определения, то это уже означало чистоту, простоту и изысканность. Мне казалось, что таким способом нельзя описать улыбку.

— Нам, евреям, запрещено всуе упоминать Бога, — сказал мне отец, когда мною овладела религиозная мания. — И тем более когда скудный разум пытается представить его себе!

— А как насчет богов в твоей лавке? — спросила я.

— Они не боги, они просто красивые вещи, — был его ответ. — Не стоит все мешать в одну кучу.

Я стояла и усмехалась всем этим дешевым лубкам, которые пытались раскрыть природу красоты и загадку человеческой души, и ждала, что Роза объяснит мне красоту моей души. Стол был завален орудиями ее труда.

Хрустальный шар — я его и ожидала увидеть. Восковой слепок руки, такого неприятного бледного цвета. Слева от меня синяя свеча в чаше. Я наблюдала, как Роза зажгла свечу.

— Для чего это? — спросила я.

— Ш-ш-ш, — сказала Роза и потом добавила рассеянно: — Она привлекает добрых духов.

Она сложила руки как для молитвы. Они были идеальной формы, ладони были изогнуты как лепестки лилии. В окно было видно, что пошел дождь.

Хотя ее веки и нависали над глазами, но были довольно тонкими. Бледно-серые глаза. Она подула на свои руки и положила ладонями вниз на стол.

— Итак, что же вы хотите узнать? — произнесла она.

Я протянула свои руки и поразилась, какими были маленькими и плоскими мои ладони по сравнению с ее руками. Я уже не хотела много говорить о Джулии, как было неделю назад. Я сама не знала, чего я хочу.

— Деньги? — спросила она. — Работа, здоровье, семья, потерянные вещи, возвращение любви, проблемы с законом, контакты с мертвыми?..

Она сама сказала об этом. Единственная причина, по которой я была здесь. Я кивнула.

— Значит, мертвые, — заметила она, и, изменив тон, она начала быстро говорить.

— Мертвые, мертвые, ваша бабушка; нет, ваш отец, ваша мать, ваша мать, да. Я вызываю вашу мать, она — там, по другую сторону, не так ли?

Не говори ей, подумала я. Но слезы уже бежали у меня по щекам. Я понимала, что она их видит. Я хотела, чтобы она их видела. Заплатить слезами. Джулия могла бы быть моей матерью. Она и считалась моей матерью.

Она взяла мою руку, ее рука была очень холодной, как тряпка, смоченная водой и одеколоном, которую мой отец прикладывал мне в детстве ко лбу при головной боли.

Она крепко сжала мою руку, я начала дрожать.

— Она умерла быстро и ничего не поняла, без всякой боли. Она погибла в автокатастрофе, — сказала Роза.

Я кивнула головой.

— Она вела машину, было очень рано. Ей не следовало было бы быть там и не нужно было делать то, что она делала. Она была очень упрямой. Ее мужчина — жив. Она его простила. Он был с ней.

— Мужчина? Он не был с ней. Он был в доме.

— Он сидел рядом с нею, — сказала Роза. — Он — молод и красив. Он так грустит о ней. Вы должны поговорить с ним.

— Я его не знаю, — заметила я. — Она была одна. С ней не было никого.

Мне хотелось, чтобы она добралась наконец до правды.

— Он сбежал, — продолжала Роза. — Он так испугался. Он не должен был быть с ней. Он просто сбежал. — И гадалка крепко зажмурила глаза.

Я не поняла, что означает слово «не должен». Связано ли это понятие с грехом, как его определяет церковь? Мне не понравилось, что появился непрошеный гость и все проблемы, связанные с ним. Джулия сказала, говорила, что любовь не может быть грехом. Это не мог быть ее любовник. Может, Роза считала, что связь Джулии можно было считать грехом? Или что-то связанное с публичным осуждением? Явно это не был Тревор Блейк — молодой и красивый. Нет, явно не он!

— Как его зовут? — спросила я неохотно, потому что была уверена, что его не существовало.

— Счастливый Грех, — ответила Роза тихим голосом, как бы в забытьи.

— Ничего себе, — шепотом произнесла я.

Я почувствовала, что с ней случилось еще что-то, и мне не хотелось отвлекать ее. Но Счастливый Грех — это, конечно, никакое не имя. Может, она отвечала на не заданный мной вопрос: да, это был счастливый грех! В этот момент я начала думать, что Роза не так проста, если она может отвечать на вопросы, которые ей не задавали. Я ждала еще доказательств ее силы.

— Она хочет, чтобы вы знали, что она не испытывала страданий. Она всегда будет с вами. Она хочет, чтобы вы были добры к отцу. Она говорит, что он ни в чем не виноват. Она вас любит.

Значит, она все знала. Я получила упрек с того света. Мне необходимо помириться с отцом.

— Я действительно должна это сделать? — шепотом спросила я, ничего больше не объясняя, потому что Роза могла читать мои мысли.

— Да, но помните — не следует быть слишком любопытной. Не стоит копаться в чужих тайнах.

Одна весточка любви, два совета и упрек. Так похоже на Джулию. Я почувствовала себя нашкодившим ребенком.

— Скажите ей, что мне стыдно из-за… — начала было я.

— Ш-ш-ш, — сказала Роза. У нее опять были сложены, как для молитвы, руки. Роза глубоко вздохнула.

— Я вам не нужна, — сказала она медленно. Голос ее уже был обычным. — У вас есть дар. Только научитесь слышать.

У меня на секунду остановилось сердце. Значит она знала насчет внутреннего голоса. Мне показалось, что меня выкупали в теплом масле. Мне хотелось обнять Джулию. Слова Розы как бы принесли облака и туманы Джулии в эту комнату. Я закрыла глаза и увидела лицо Джулии — серьезное, неподвижное, даже без намека на улыбку. Мои руки были протянуты вперед, чтобы обнять ее. Я открыла глаза и увидела, что ее здесь нет. Я увидела Розу, и окно за нею, и стол с разными предметами, чтобы общаться с потусторонним миром. Не было ничего по очертаниям или цвету, что было бы похоже на Джулию, или хотя бы часть Джулии, или какой-то знак от Джулии: лепесток цветка, порхающее перышко. Я снова посмотрела на рисунки: милое изображение заката, казалось, звало меня, чтобы я оказалась там. Я жаждала очутиться в этом розово-голубом недосягаемом небе. Потом я посмотрела на Розу, заглянула в ее серые глаза и увидела, что в них нет коричневого оттенка, они совсем не похожи на глаза Джулии. Мне хотелось узнать о моей настоящей матери, об Элизе, но Роза сказала:

— Теперь о вас.

В этот момент я чувствовала себя неуверенно, мое будущее представлялось мне совсем неопределенным.

Роза пошарила за собой рукой и привычным жестом подала мне салфетку. Я вытерла нос несколько раз, она подала мне еще одну.

— Подождите, — сказала она. Она перемешала колоду длинных специальных гадальных карт с картинками. Я уже видела такие карты раньше. У меня была знакомая девушка, парикмахер, она раскладывала карты каждое утро. Ее колода почернела по краям, и стала потрепанной и осклизлой. Эти карты выглядели гораздо свежее. Роза попросила меня снять три раза.

— Разложите их слева направо.

Я увидела какие-то мрачные, неприятные картины. Услышала настойчивый неразборчивый шепот. Мне не хотелось рассматривать разные образы, потому что мне все время бросалась в глаза темная краснота скатерти, на которой были разложены карты.

— Как хорошо легли карты, — сказала Роза. Мне кажется, она это сказала, чтобы успокоить меня после пролитых слез.

Я уже устала от того, что было до этого. Карты были разложены в виде креста, люди у реки, и одна женщина в церкви, дети, играющие на солнце, собака, воющая на луну. Я уже была готова верить, что каждая картина была связана с моей жизнью, но их было так много, что они перекрывали друг друга. Вместо картин я смотрела в лицо Розы, потом на ее руки, и потом опять на розово-лиловый закат на стене. Я слышала, как она сказала, что мне необходимо помириться с отцом, он по-настоящему любил меня, что меня могут окружать враги и что мне не следует никому доверять, кроме себя самой. И когда мне уже все надоело, она сказала мне, что я встречусь с самой огромной любовью в своей жизни.

— Когда? — спросила я. Я докажу Сильви, подумала я.

— Скоро, — был ее ответ.

— Буду ли я счастлива? — спросила я.

Но мне показалось, что я хотела спросить совсем не это. Счастье было для невинных, простых, счастье — для толпы. Слова — «хорошо», «плохо», «нужно», «должны» не соответствовали свойственным им понятиям, отложившимся в моем мозгу. Хорошо, хорошо, плохо, плохо, грустно, весело. Я никогда не апеллировала ими, и меня окружало некое ничто с того самого времени, как я сняла рисунок Иисуса со стены. С тех пор как еще ребенком я проигрывала свою будущую жизнь на черных и белых квадратиках линолеума.

Теперь мне пришлось начать думать об обычных вещах — хорошо, плохо, грусть, счастье. Понятия представлялись мне в виде кубиков.

— Счастлива?.. — переспросила Роза и улыбнулась. Ясновидящая не дала мне ответа. Может, она была циником.

— Он богат?

Если я не смогу быть счастливой, то хотя бы, может, буду богатой. Мадам Амбелик, говорила, что лучше плакать в роллс-ройсе, чем в метро.

— Он не богат, и вы, наверное, не выйдете за него замуж, но он — часть вашей жизни. — Она перевернула карту. Я помню эту картинку: молодой человек с высоко поднятой головой, направляющийся к пропасти. Он не видит, куда он идет, он обязательно упадет туда.

— Глупец, — сказала Роза, — самая простая и сильная карта в великой Аркане.

Я не знала, что значит слово «Аркана».

— Что обозначает нуль под этой фигурой? спросила я.

— Ничего, — ответила Роза. Конечно, ничего. Ничего и все. Начало и конец всех вещей.

— Долго ли будет продолжаться наша связь? спросила я.

— Ничто никогда не приходит к концу, — был ответ Розы. Она собрала карты, перемешала и выложила в ряд на столе.

— Надеюсь, что помогла вам, — сказала она с церемонной скромностью.

Я поблагодарила ее. Мы пожали друг другу руки: весьма странный жест, после того как она этими руками вызывала для меня дух Джулии.

— Она знает, как я ее люблю? — спросила я.

— Не беспокойтесь, — ответила Роза. Я хотела услышать еще что-нибудь, но занавес уже упал.

На улице, бредя на холодном дожде по авеню Боскет, я старалась не растерять впечатления от того часа, который провела с ясновидящей. Мне было необходимо пойти домой, чтобы припомнить все от начала до конца. Общее впечатление было хорошим. Мне следует постараться, чтобы исполнились все ее предсказания. Я должна доказать, что я хозяйка своей судьбы. Я докажу судьбе, что я прилежная ученица, буду следовать указаниям Розы, и тогда исполнятся все мои желания. После чего я заживу счастливо…

Как Джулия? Совсем не так, как Джулия… Я хотела знать, кто был тот мужчина в машине. Я хотела знать гораздо больше и чувствовала неудовлетворенность от того, что не знала, куда нужно пойти, чтобы найти все ответы на все вопросы, мучившие меня. И тогда я вспомнила то место, где были собраны ее вещи. Я пошла в банк на Рю Камбон. Банк уже закрывался, но я вдруг заплакала у ворот, и охранник впустил меня. Лысый мужчина в сером костюме повел меня вниз и заставил подождать, пока он проверял мою подпись, потом вошел в дверь.

— Вы уверены, что у вас нет ключа? — спросил он и поставил передо мной длинный светло-бежевый металлический ящичек.

Я открыла защелку и подняла крышку. Там в маленьких замшевых мешочках были изумруды, жемчужные браслеты и ее серьги. Я перебирала их и вспоминала, как они обычно лежали на туалетном столике, и перед глазами появлялись ее флакон «Мицуко» и трельяж, который просто сверкал своими зеркалами. Я закрыла глаза, чтобы лучше все представить себе, но ничего не помогало — видение исчезло. Даже когда я держала в горячих руках гладкие камни и узорчатые цепочки — ее образ не являлся предо мной. Я снова все положила в замшевые мешочки и позвала служителя, чтобы он пришел и все убрал в сейф. Я ничего не взяла с собой. Мне не хотелось носить ее украшения.

Дома я зажгла ароматные палочки и поставила кипятить воду для чая. Я села на подушки, чтобы обдумать слова Розы. Они были столь многообещающими, хотя в них и было много противоречий… Не в силах справиться со своими эмоциями я позвонила Сильви.

— Да, Роза великолепна, я была у нее утром, — сказала Сильви.

— Почему ты мне ничего не сказала? Что она напророчила тебе?

— Она сказала, что я предназначена для любви, и теперь я не уверена, что вообще хочу выйти замуж.

Как мне хотелось услышать что-нибудь подобное.

— Она сказала мне, что я скоро встречу любовь всей своей жизни, — поделилась я.

— И я тоже, — заметила Сильви.

— Нет, настоящую любовь, огромную, — сказала я, чтобы не разрешить ей примазаться к моей судьбе!

— Ну, что ж, давно пора, — заметила Сильви, хихикая.

— Сильви, прекрати, мне сейчас намного лучше. — Я понизила голос — вдруг кто-то подслушает. — Я разговаривала с Джулией…

— Что она тебе сказала? — спросила Сильви.

У меня не хватало слов, чтобы передать свои ощущения, пока Джулия разговаривала со мной через Розу. И хотя мне хотелось рассказать, как я пыталась найти Джулию на картине, я понимала, что Сильви начнет смеяться.

— Это была действительно она.

— Браво, — сказала Сильви, как будто я выиграла приз.

— Спасибо, что послала меня к ней, и передай благодарность маме. Я себя чувствую намного лучше, я чувствую себя счастливой.

— Да, — сказала Сильви. — Она может подбодрить, правда? Моя мать говорит, что один час с Розой гораздо лучше целого дня, проведенного с Элизабет Арден.

7

В этот вечер я достала свое римское кольцо и внимательно стала разглядывать резные изображения Леды и лебедя. Я подумала, что мне хочется именно этого. Это была мечта. У него непременно должны быть крылья, и он должен быть преобразившимся богом. Теперь, когда мне сказали, что он обязательно придет, мне можно было загадывать любые желания. Это было почти похоже на то, когда какой-либо безумец просит, чтобы ночью взошло солнце!

Через несколько дней мне приснилось, что я остригла свои волосы. Это был очень яркий сон, настолько впечатляющий, что на следующий день я постоянно посматривала на ножницы парикмахера в нашей студии Я разглядывала себя в зеркало и раз и два… Я подняла вверх свои волосы, длинный черный каскад волос, и это была я. (Если смотреть на меня сзади, я очень смахивала на японку или боливийку). Волосы доставляли мне много хлопот: высовывались из-под воротника пальто зимой и путались под руками, когда я была в постели. Они так нравились мужчинам, но требовали целый час, чтобы высушить их феном.

Я выждала день. Мы снова работали с Реми. Я попросила его, чтобы он постриг меня.

— Под мальчика, — сказала я.

Во сне я была похожа на мальчишку. Мне было там так хорошо. Когда Реми закончил, у меня вдруг замерзла шея. Я вдруг заметила, что мои уши немного заострены вверху. Я также убедилась, что, наверное, могу быть красивой.

— Тебе гораздо лучше с такой прической, — заметил Реми.

Вечером я пошла в «Купол» блистать моей новой голой шеей и новым имиджем — «под мальчишку». Я так легко себя чувствовала, как будто это была только половина меня. Я также ощущала какую-то концентрацию того, что раньше было рассеяно на кончиках моих длинных волос.

Я посещала «Купол» почти каждый вечер. Мне никто не мог позвонить в студию, и я отправлялась туда, чтобы повстречаться там со своими знакомыми. Если меня приглашали на ужин, я старалась, чтобы он непременно состоялся в «Куполе». Там я могла повидать уйму народу. Если меня никто не приглашал, я приходила туда одна около девяти, чтобы посмотреть, кто там сегодня есть. Почти каждый вечер меня приглашали посидеть с кем-нибудь за столиком. Если ужин в другом любом месте не завершался любовной связью, я отправлялась в «Купол». Мне доставляло удовольствие сидеть и разглядывать своих любовников и их жен!

Я знала, что жестко могу контролировать себя.

Джулия назвала бы мое поведение неблагородным, мой отец — приключением, а Сильви заявила бы, что это обыкновенный мазохизм. Для меня это было попыткой испытать самое большое возбуждение.

Ко мне приставали по-разному. Дверь справа вела в зал, где обеспеченные люди могли с комфортом поесть, сидя за накрытыми светлыми скатертями столами. Через эту дверь следовало проходить очень быстро и уверенно, как будто вы точно знали, куда направляетесь.

В ресторан лучше было являться попозже, потому что мужчины, обедавшие в более комфортабельном зале, гораздо реже приглашали меня, чем те, кто коротал время за простыми столами с бумажными салфетками. Существовал некоторый неблагоприятный фактор, потому что метрдотель явно ко мне был не расположен. Кроме того, люди побогаче чаще ведут себя как снобы и проявляют мало симпатии. Но существовал и положительный момент, главный вход вел прямо к телефонам и туалету, так что если кто-то пытался расстроить мои планы, мне оставалось только продолжать идти вперед, чтобы скрыться в туалете или комнате для курения, здесь я могла планировать свои следующие действия, купить сигарет или позвонить кому-нибудь.

Дверь слева вела к бару и столикам с бумажными салфетками. Здесь было гораздо спокойнее: главный официант знал меня — Делаборд часто заходил сюда перекусить, — здесь же бывали и Люк с Нэнси. У посетителей этой части ресторана всегда были очень дружелюбные лица. Здесь, конечно, все было гораздо проще. Мне было приятнее проводить вечер здесь, правда, с минимальным комфортом, но раскованно. Именно здесь я обычно ужинала. Именно отсюда знаменитые фотографы уводили молодых и красивых фотомоделей полакомиться устрицами за более престижными столиками. Мы радовались за них и говорили:

— Ну, ей повезло!

После таких визитов их наряды становились более консервативными и косметика более незаметной и искусной. Затем проходили месяцы, пока какая-нибудь из них не исчезала, чтобы жить в Милане или Нью-Йорке, или же у нее катастрофически рос живот, она рожала ребенка и возвращалась к своей обычной жизни.

В эти дни много богатых людей приходили в «Купол», чтобы подцепить какую-нибудь симпатичную крошку, так что возможностей для знакомства было предостаточно. Среди завсегдатаев ресторана попадалось множество обозленных на жизнь, мы их понимали, ведь успех идет под руку с падением, но из-за этого Париж не становится менее привлекательным.

Жизнь так и кипела в «Куполе», и мне казалось, что если я не стану там появляться, я просто перестану существовать. Кроме того, я могла там более ясно мыслить. Я подразумевала под словом «мыслить» совсем не логический процесс, а просто возможность захлебываться впечатлениями и выделять для себя из окружающего самое яркое и интересное.

Было уже около одиннадцати, когда я явилась туда. Я вошла в зал через артистическую дверь слева. Истощенные мужчины в мешковатых белых пиджаках сидели на террасе с такими же тощими женщинами и огромными собаками. Я протиснулась сквозь толпу у бара, которая ожидала, когда освободится столик. Свет был слишком ярким. Мне еще не приходилось демонстрировать здесь свою новую короткую стрижку. Я уже успела кое-где разглядеть знакомые лица, но мне все казалось, что должно случиться что-то необычное. Скорее всего все мои желания и сны начинали сбываться. Я явно была в преддверии исполнения самой сокровенной своей мечты. Я предчувствовала чье-то присутствие, но не знала — чье.

Вначале я никак не могла сфокусировать взгляд. Я была слишком взволнована эффектом от своей новой прически и не стала ни на ком останавливать взгляд. Я смотрела вниз, чтобы не упасть — под ногами танцевала мозаика пола: синий и оранжевый цвета, желтый и белый. Я держалась очень прямо, подобрав грудную клетку, как нас учили в балетном классе. Потом я прошла мимо столиков. Узнают ли они меня? Я подняла руку и прикоснулась к ямочке на шее.

Был самый пик наплыва посетителей: блондинки, свитера с высоким горлом, брошки, помада, задранные вверх подбородки, искривленные губы, тарелки с устрицами, винные бутылки; руки, протянутые за хлебом; парочки, прижавшиеся друг к другу; парочки, сидящие с видимым напряжением; говоруны, которые размахивали руками; пожилые люди, погрузившиеся поглубже в кресла, чтобы казаться не такими уж сгорбленными; собаки, с удовольствием глотавшие кусочки мяса, которые им протягивали жирные пальцы; девушки из гардероба старались справиться с тяжелыми пальто, официанты в бабочках и пиджаках с атласными отворотами провожали посетителей за столики; они были неприступными и надменно-вежливыми и держали в руках маленькие блокнотики, где были записаны имена посетителей, зарезервировавших столики заранее.

Имена. Делаборд со своей настоящей или, кажется, с бывшей женой — Агнес. Нелли Финк и один из ее художников. Кузен Сильви — Эммануэль, Каттин, Нэнси и Люк. Люк и Делаборд приветливо помахали мне. Только они узнали меня, ведь они уже видели меня днем.

Я пошла по проходу мимо фонтана. Там сидел один из моих приятелей со своей девушкой. Он посмотрел на меня и неопределенно улыбнулся, потом нахмурился и шепнул:

— Флоренс?

Я утвердительно кивнула головой, у меня сильно забилось сердце, и мне пришлось опять уставиться в пол, чтобы не упасть. Я повернула налево, по направлению к комнате отдыха, быстро подошла к прилавку с сигаретами и снова вышла. Все не имело никакого смысла, ведь никто не узнавал меня. Если даже мои самые близкие знакомые с трудом могли распознать, что это я, весь эффект моего перевоплощения не имел смысла. Я повернула к залу направо, понимая, что мне придется попробовать появиться и там.

Вдруг я увидела своего отца и Мишеля. Они обычно редко появлялись в «Куполе», но на этот раз они были в зале.

Они изучали меню.

Я быстро отвела от них взгляд. С ними был еще один мужчина — человек с длинными волосами, он сидел лицом к ним и спиной ко мне. Он был в кресле, а отец и Мишель сидели на банкетке. Я мельком обратила внимание на широкие плечи и зеленый пиджак, прежде чем повернула направо и оказалась в баре. Меня было сложно узнать, и они на меня даже не посмотрели. Вдруг мне стало удивительно жарко, как будто кто-то пристально разглядывал меня. У стойки бара я резко повернулась, вышла на улицу и сразу же побежала к стоянке такси.

Я их видела, а они не обратили на меня никакого внимания, и если бы даже внимательно рассмотрели, вряд ли бы были уверены, что это именно я. Я никак не могла прийти к какому-нибудь определенному решению. Но мне внезапно захотелось позвонить отцу и попытаться восстановить добрые отношения. Не имело никакого смысла продолжать прятаться от него.

Я позвонила ему на следующее утро — он был в магазине.

— Папа…

Он ответил мне очень сдержанно и холодно. Я подумала, может, стоит положить трубку и сделать вид, что я ему не звонила.

— Да, папа, — продолжал он. — А ты кого ожидала?

— Прости. Я хочу сказать, что я здесь и никогда не собиралась уходить от тебя. Ну, привет!

Мне было несложно помириться с ним. Мне следовало быть честной и сказать ему всю правду.

— Прорицательница Роза сказала мне, что я встречу самую большую любовь своей жизни после того, как помирюсь с тобой. Давай скорее мириться — мне так хочется быть любимой!

Я также могла бы еще добавить: «Ясновидящая связала меня с Джулией. Джулия хочет, чтобы мы помирились».

Я также могла бы сказать: «Я постригла волосы, и если ты встретишь меня на улице, ты можешь не узнать меня. Тебе стоит посмотреть, на кого я похожа. Ты будешь доволен, потому что я похожа на мальчишку».

Но я не могла сказать ему ничего.

— Привет, Флоренс. Я рад, что ты позвонила. — Его голос стал теплым и родным.

— Как у тебя дела?

— У нас все в порядке. Ты понимаешь, что я ждал, когда ты позвонишь первая? Ты меня понимаешь, правда?

«Я не делаю первый шаг, — подумала я, — а просто стараюсь выполнить предначертание судьбы».

— Мы в курсе, где ты и чем занимаешься. Мы оба гордимся тобой, — сказал отец.

— Гордитесь?..

— Что ты продолжаешь работать, и работаешь много.

— Как Мишель?

— Хорошо, просто хорошо. И у меня тоже дела идут нормально. Ну что, мы скоро увидим тебя?

— Да, — ответила я.

Я могла бы все это представить себе заранее. Обед «У Джорджи». Обед дома. Нгуен улыбается своими кривыми зубами. И вдруг, когда я решила быть холодной и расчетливой, мне страшно захотелось увидеть отца.

— Ты себя хорошо чувствуешь? Правда? Прости меня.

— Тебе не за что извиняться. Сегодня нам придется поехать за город, навестить тетку Мишеля, она умирает. А что если завтра? Мы прекрасно проведем вечер втроем. Я прошу, чтобы ты скорее приехала и обняла своего папочку. Ведь мы все время были в одном городе, и не стоит излишне драматизировать случившееся, разве я не прав? Как ты считаешь?

Он был всегда так пунктуален и так не любил менять свои планы! Мне бы хотелось, чтобы он забыл об умирающей тетке Мишеля, обо всем!

— Папа, папа…

— Послушай, здесь появился покупатель, он глазеет на действительно стоящую покупку. Мне нужно бежать.

Я так хотела еще что-то сказать ему.

— Я скучаю без тебя, — добавил он. И мы распрощались.

Когда я пришла в студию, я услышала, как хлопали двери. Делаборд орал на Люка. Люк, держа в руках два рулона бумаги, кричал на Делаборда, тот запустил в него бутылкой минеральной воды. Делаборд начал свирепо топать ногами. Я затаилась у входной двери. Было слишком рискованно пытаться прошмыгнуть мимо них в гардеробную.

Люк и Делаборд громко поносили друг друга. Люк собрался было стукнуть рулоном по «Балкару» но вовремя одумался. Если бы он это сделал, хрупкое сооружение развалилось бы на куски.

В студии стало тихо. Делаборд подошел ко мне.

— Позвони Андре Рутьеру и скажи ему, что я хочу, чтобы он приступил к работе у нас сегодня же!

Я нашла телефонную книгу. Мне не хотелось терять Люка, но его уже было невозможно спасти. Уголком глаза я видела, как он перекинул через плечо свою большую зеленую армейскую сумку. Он прошел мимо меня, пока я звонила, и шепнул:

— Встретимся в кафе через пять минут!

Мы подмигнули друг другу.

Телефон у Андре Рутьера прозвонил несколько раз, прежде чем кто-то снял трубку. Заспанный мужской голос сказал: «Алло?»

Это был не Андре, но он позвал его к телефону.

— Он хочет, чтобы я работал у него? На постоянной основе?

В голосе Андре ощущалась явная радость.

— Правда? Делаборд? А кто говорит?

— Флоренс Эллис. Я его ассистент. Мы уже работали вместе. На прошлой неделе вы помогли мне установить свет. И еще раньше… Вы меня знаете.

— Я приеду, — сказал Андре. Я его совершенно не интересовала. Я повесила трубку, но я его уже ненавидела.

В кафе Люк и я обнялись.

— Что я буду теперь делать без тебя? — сказала я.

— Тебе не с кем будет поболтать, — ответил Люк, глядя на свою чашку.

Мы крепко держали друг друга за руки.

— Мы все равно будем встречаться, — заверил он меня. — Когда Нэнси будет куда-нибудь уезжать…

Он прижал меня к себе, и я подумала: да, теперь, когда мы не работаем вместе, мы снова сможем спать друг с другом.

— Мне не нравится Андре, — сказала я ему.

— Ну, это потому, что ты знаешь, что ему не нравятся девушки. Он же педик, — сказал Люк.

Педик! Слово, с которым я выросла. Оно постоянно звучало как греческий хор, преследовавший отца и Мишеля. Летом, когда мы ездили в дом Мишеля в Провансе, с нами были его друзья: Джорджи, он катался на лыжах зимой и увлекался персидскими миниатюрами; Артур, получивший в наследство фирму, изготовлявшую наклейки. Он вообще ничего не делал, только иногда ходил по магазинам. Алексис, он был гораздо старше их, и хорошо пожил. Он рассказывал много историй о людях, которых он знал превеликое множество. Алексис привозил с собой молодых людей, он говорил, что они жутко талантливы, если бы только могли хотя бы немного остепениться. Мы все ходили на рынок, чтобы закупить провизию, потому что пища много значила для этих людей. Мне нравилось, что меня окружало так много мужчин. Их обтягивающие белые брюки и свитера в пастельных тонах ничего не значили для меня. Просто они были соответствующе одеты для весны и лета. Они хихикали и внимательно выбирали сыр и душистые дыни-канталупы. Но если один из них — отец или Мишель — говорил, что им неправильно дали сдачу или что на прошлой неделе томаты были водянистые, едва мы поворачивались к продавцу спиной, мы тут же слышали оскорбления. Продавец шипел из-за прилавка:

— Проклятый педрилло! Чертов извращенец!

То же самое происходило в барах у порта, куда мы заходили, прежде чем вернуться домой на ленч. Обязательно какие-нибудь женщины за соседним столиком чувствовали необходимость отметить наш стол: «Там педики!» — как бы стараясь объяснить смех за нашим столом и яркие тона одежды.

Люк и я обнялись еще раз на улице, и я вернулась на работу. Пришел в студию и Андре Рутьер, тощий и блондинистый, с длинным носом. Делаборд показал ему, где находятся кабели и тройники для «Балкара», и посмотрел, как он устанавливает свет.

Андре был привлекательным, несмотря на свой выдающийся нос. Когда он пошел в кладовку, я последовала за ним. Я не верила в россказни Люка. Я ждала, когда он меня обнимет или прикоснется к груди, но он ничего этого не делал. Некоторые фотомодели пришли в тот день, чтобы показать свои фотографии Делаборду. Андре стоял позади Делаборда и из-за его плеча заглядывал на фото, на его лице играла снисходительная усмешка. Что бы ни говорил Делаборд, Андре тут же начинал поддакивать.

— Слишком уж здесь много джунглей, — заметил он о темнокожей девице, когда та ушла. Именно такого рода шутки любили отпускать Джорджи Алексис и Артур.

В середине дня позвонил телефон, мужчина просил позвать Андре.

— Делаборду не нравится, когда сюда звонят, — шепнула я ему, передавая трубку.

— Не звони больше мне сюда. Встретимся через час у Голденберга, — сказал Андре.

Я была занята, готовясь к следующему дню, нам предстояло заниматься рекламными съемками. Я приготовила шляпы, которые бы подчеркнули дизайн платьев. Нам нужно было показать их в выгодном свете, но они были просто ужасны. У театрального костюмера я достала птичьи перья для шляп, пряжки и ленты. Мне было интересно работать, и это занятие не мешало думать о Розе и о послании от Джулии, и о том, что ожидало меня впереди. Делаборд прервал мою работу и сказал, чтобы я сходила в фотолабораторию. Я надела пальто и вышла на улицу.

Я невольно обратила внимание на мужчину, стоявшего на углу. На нем был широкий плащ, развевавшийся на холодном ветру. Он был высок, с вьющимися темными волосами. Что-то в нем было мне знакомо. Я подождала, чтобы посмотреть, куда он направляется. Он стоял у входа в «Голденберг», прекрасный парижский гастроном. Он повернул и начал двигаться в моем направлении. Я смотрела на него, а он — на меня. У него были высокие скулы, необычно светлые глаза были прикрыты тяжелыми веками. Он был старше меня, но не намного: ему было лет двадцать семь или тридцать. Он не был французом. В его поведении не ощущалось какой-либо внутренней дисциплины или сдержанности. Я сошла с тротуара и пошла к нему навстречу. Он остановился. У него была слегка загорелая кожа светло-бронзового оттенка. Во всяком случае не кожа горожанина зимой. Он продолжал приближаться ко мне, приоткрыл свои мягкие губы и улыбнулся. Своей улыбкой он словно бы послал мне какой-то импульс. Я остановилась, и он сделал то же. Я подумала, что он самый красивый мужчина, которого я видела в своей жизни. Этот уличный незнакомец. Мы чуть было не столкнулись. Мне удалось миновать его. Лицо мое пылало, когда я садилась в автобус.

Когда я вернулась обратно через час, я заглянула в окно кафе, чтобы проверить, нет ли его внутри — его там не было. Я почему-то подумала: «Плохие новости!» Я решила, что это значит: «Плохо что его здесь нет!»

Потом я пошла в студию.

— Я послал ее по делу. Вот в чем разница! Мы не уходим с работы, пока я не разрешу вам это сделать! Флоренс ездит по моим поручениям. А вы должны оставаться здесь и помогать мне в студии, — заявил Делаборд Андре.

— Что за день, — сказал он мне, когда я отдала ему пробные снимки, за которыми он меня посылал. — Слава Богу, что ты не мальчик.

8

По дороге домой я купила синюю свечу, как та, которая была у Розы. Я ее зажгла и стала ужинать, сидя на полу. Мне не хотелось выходить, я чувствовала, что что-то должно случиться.

Перед тем как мне проснуться на следующее утро, я почувствовала, что кто-то лежит рядом, его плечо касалось моего. Смутный голос бормотал слова любви в мое ухо. Я старалась сохранить сон в своем воображении и, встав, спустилась по лестнице, пустила тонкую струйку воды, чтобы ее шум не спугнул прочь это чувство. К тому времени, как я оделась, сон начал понемногу испаряться.

Я сошла вниз, чтобы позавтракать в баре на углу. У меня было ощущение, что все, что я делала, было правильным.

Улицу только что полили, и блестящий асфальт блестел. Я прошла по улице до угла и, прежде чем войти в бар, увидела его. Именно так мне хотелось увидеть его вчера — отраженным в окне.

Он сидел с чашкой кофе и вдруг увидел меня. Я стояла у дверей. Он улыбнулся мне, и я пошла к нему.

— Привет, — сказала я по-английски.

— Привет. Мы с вами не виделись вчера? — Он тоже говорил по-английски.

Я кивнула, у меня застрял комок в горле, и я не могла говорить. Бармен начал готовить мне кофе. Я смотрела на незнакомца.

— Но это было не здесь, — заметил он.

— Нет, в Маре, — ответила я и добавила: — Я живу здесь, за углом.

Цвет его кожи напоминал абрикос, над глазами были темные полоски бровей, а сами они были цвета туманного неба. Это мог быть любой мужчина, не обязательно самый главный для меня. Он посмотрел на меня.

— Вы американка или француженка?

— Вы напомнили мне мое детство, когда меня спрашивали, кто я — девочка или мальчик? — ответила я.

— Я тоже мог бы задать подобный вопрос, — ответил он, улыбаясь мне.

Я поправила прическу и сказала:

— Вы насчет моих волос?

— Так кто же вы такая? — еще раз спросил он.

— Девушка. И американка, и француженка.

— Неужели?

— А вы кто?

Он засмеялся:

— Это долго объяснять.

Я заказала еще кофе. Его рука коснулась моей, когда он передавал мне чашку, взяв ее у бармена. Меня пронзило электрическим током с головы до ног. Он тоже его почувствовал, и его глаза сильно расширились. Он быстро отдернул руку назад, положил ее на стойку бара, чтобы прийти в себя.

Я почувствовала волны жара в теле. Мне нужно было постараться, чтобы он остался здесь. Я посмотрела на него — он все понял.

— Мы могли бы сегодня поужинать, если вы свободны.

Боже, какое чудо!

— Да, — ответила я слишком поспешно, но это уже не имело никакого значения.

У него в глазах плясали чертики.

— Давайте встретимся здесь в восемь. Или для вас это слишком рано?

— Нет, нормально. — Я никогда не могу уйти из студии вовремя. В восемь. Я посмотрела на часы. Мне нужно было доказать, что я могу смотреть на что-то еще, кроме него.

— Я должна бежать, — сказала я. Он засмеялся и взял меня за руку.

Мы одновременно улыбнулись, и потом я отпустила его руку и попыталась пойти к выходу. Мне хотелось побежать, и я безумно желала остаться. Подле него было так уютно и тепло.

Я не пошла в студию, а пошла и позвонила Розе. Я умоляла ее, чтобы она сразу же приняла меня.

— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!

— Хорошо, — согласилась она, — если вы успеете приехать ко мне до одиннадцати. Я чувствую, что вам необходимо меня видеть.

Я взяла с собой пятьсот франков из конверта, который я хранила под моими свитерами, в шкафу, и поехала на автобусе на авеню Боскет. Мне нужно было чувствовать себя уверенной.

— Я его, кажется, нашла, — сразу же объявила я, как только мы сели у стола.

— Кого? — спросила Роза.

— Мужчину, о котором вы говорили мне.

— Простите, — сказала Роза, она показалась мне немного заспанной. — Я никогда ничего не помню о будущем. Вы должны мне напомнить.

— Мужчина, который станет самой большой любовью в моей жизни. Я должна быть уверена, что это именно он.

— Хорошо, — ответила Роза. — Просто прекрасно. Скажите мне, когда он родился, и тогда я смогу сравнить ваши гороскопы.

— Я не знаю.

— Тогда придется узнать. Это займет какое-то время, но так будет вернее. Вы не хотите позвонить ему и спросить?

— У меня нет его телефона, — ответила я.

— Тогда скажите мне его полное имя, я смогу просчитать его и вашу совместимость.

— Я не знаю, как его зовут. Я видела его всего лишь раз и то недолго, но мне хочется быть уверенной, что это именно он.

— Но это выходит за пределы моих возможностей, — недовольно заметила Роза. — Почему вы решили, что он — ваш мужчина?

— Биотоки, — был мой ответ.

— Я не уверена, что это правильный показатель любви.

— Скажите мне, что это он, — молила я ее.

— Но я не в трансе, и поэтому не знаю, — сказала Роза. — Что вы хотите, чтобы я сделала?

— Скажите мне, правда ли, что я встретила самую огромную любовь в своей жизни. Ту самую, о которой вы говорили в последний раз.

— Я раскину карты. — И она начала тасовать карты, потом сказала мне, что впереди у меня воссоединение. Я была просто в восторге. Роза сказала еще, что есть злой молодой человек, он новенький и находится недалеко от меня. Конечно, это был Андре. Потом появилась карта с изображением молодого человека, идущего к скале.

— Дурочка, — сказала Роза. — Вот он.

— Как мне попытаться заставить его полюбить меня? — спросила я.

Роза положила карты на стол.

— Я могу видеть разные вещи и события, предсказывать будущее, но ни вы, ни я не можем повлиять на их свершение.

— Но могу я быть уверена, что все будет так, как мне хочется? — спросила я.

— Судьба может развиваться своими, странными путями, — ответила Роза. — Всегда следует принимать все, что она дает нам.

— Но я хочу, чтобы она дала мне то, что я хочу!

— Вы не можете повлиять на это и не сможете сделать так, чтобы происходили определенные вещи.

— Почему?

— Я хочу сказать, что если вы будете пытаться повлиять на события, они могут повернуться против вас.

Я почувствовала себя такой беспомощной, обманутой…

— Послушайте, если этот мужчина ваш, вы увидите его еще раз. Вы договорились, чтобы увидеться? — нежно и осторожно спросила меня Роза.

— Да, сегодня.

— Ну вот видите? Сегодня. Все будет хорошо, успокойтесь.

Она не взяла у меня деньги.

— Я не могу назвать это полной консультацией, просто небольшой совет. Удачи вам!

— Так, сегодня ты ведешь себя как последняя сволочь, — сказал мне Делаборд, когда я пришла в студию. — Ты опоздала на два часа! Что творится с современной молодежью?

Две модели ждали в гримерной, чтобы я покрасила им губы, как будто их покусали пчелы… Я начала работать над своим лицом, чтобы прекрасно выглядеть сегодня. Я вспомнила, что мне нужно сделать еще кое-что сегодня. Это касалось отца и Мишеля. Наше воссоединение. Я позвонила в лавку, оставила номер телефона Делаборда и попросила Мод, чтобы кто-то из них перезвонил мне. Когда зазвонил телефон, я почти лежала на полу, дергая за стратегически важные нейлоновые нитки. Андре взял трубку.

— Нет, она сейчас занята. — Я услышала, как он раздраженно отвечал в телефон. И так внимательно слушала его, что забыла дернуть за нитку, и Делаборд начал орать на меня.

Когда его камера перестала работать и модели начали менять позу, которая была одновременно грациозной и невозможной, чтобы в ней находились обычные женщины, Андре подошел ко мне и сказал:

— Это был Мишель Дюпюи.

Обычно Мишель редко называл свою фамилию — для него назваться полным именем означало, что Андре был для него незнаком. Я пошла, чтобы позвонить ему.

— Мы встретимся с тобой сегодня? — спросил Мишель, его голос был мягким и обволакивающим.

— Мне придется работать сегодня допоздна, — соврала я. — Поэтому я и позвонила. Мы не сможем встретиться завтра? Извините, что так получилось, но я ничего не смогу сделать.

— Я уверен, что Джекоб поймет все правильно. — Он проговорил фразу очень медленно. — Очень жаль. Он так взволнован, и я тоже. Я рад, что эта игра заканчивается.

— И я тоже, — добавила я. — Все было так глупо. Тогда до завтра, ладно? «У Джорджа»?

— Хорошо, я скажу Джекобу, — сказал Мишель. Прежде чем повесить трубку, он добавил: — Между прочим, у вас работает наш молодой приятель — Андре Рутьер.

Вот дерьмо. Надо было этому случиться. Я промолчала.

— Я слышал, что он очень талантлив, — заметил Мишель.

— Он что, друг Алексиса? — спросила я.

— Как ты догадалась, Флоренс?

Это было совсем не трудно. Мы почти ласково распрощались и пообещали друг другу встретиться завтра в девять «У Джорджа».

В семь часов я раз пять пыталась удрать, уже надев на себя пальто. Казалось, что Делаборд собирался работать всю ночь. В семь пятнадцать я снова надела пальто. Делаборд все еще был занят на площадке с моделью. Андре в руках держал электрический вентилятор, направив струю воздуха на ее полосы. Он неприязненно посмотрел на меня.

— Мне нужно идти, — сказала я и, прежде чем кто-то смог остановить меня, я уже удрала.

По дороге домой я купила две гигантские чашки. «Для завтрака», — решила я. Недалеко от дома я купила молоко и побежала вверх по лестнице.

В ванну я вылила половину флакона духов. Я так дрожала, что когда я встала в нее, то вода начала выплескиваться через край.

Я меняла туалеты три раза, прежде чем смогла выбрать то, что мне понравилось. Я забросила отвергнутые туалеты снова в стенной шкаф, зажгла сандаловую палочку, набросила на лампу свой шарф и пошла вниз.

Я вся дрожала и сильно опаздывала.

Он был в баре. Как будто ему было больше нечего делать, а только торчать здесь. Он не взглянул на часы, когда я вошла в бар, он улыбался. Я поцеловала его.

— Как прекрасно! — воскликнул он. — Просто чудесно!

От него пахло кедром, такой чудесный смолистый запах.

— Как вас зовут? — спросила я.

— Феликс, — ответил он — Феликс Кулпер. — Он произнес имя с сильным иностранным акцентом.

— Какое интересное имя, — заметила я.

— А вас? — Он вполне прилично говорил по-французски. — Как вас зовут?

«Нет, — произнес внутри меня громкий голос. — Нет, нет, нет!!» Я помедлила. Что означало это «нет!» — не ходить с ним никуда, или же не говорить ему свое имя? Я выбрала более безопасное для себя.

— Элиза, — ответила я.

— Элиза Бетховен? — переспросил он со смешком. Я не поняла, почему он так пошутил, но тоже посмеялась.

— Нет, Элиза Редфорд, — ответила я. Как бы воскресив мою тетку, ее шансы стать женой лорда, и вспомнив мою мать!

Мы пошли вдоль реки. Элиза Редфорд, я снова и снова повторяла про себя это имя. Элиза Редфорд, Элиза Редфорд. В честь моей матери и Джулии. Мы подошли к бульвару. Он взял мою руку, и я почувствовала у себя на бедре его локоть даже через наши пальто, и я снова вздрогнула.

— Я сегодня ничего не ел, — сказал он, и я спросила:

— Почему?

Он пожал плечами:

— Так уж получилось.

Мне хотелось спросить, так в чем же дело? Другие мужчины, с которыми вы встречались днем — у них у всех работа, семья, определенный режим дня и некоторые сложности. Они должны были быть где-то в определенном месте и в определенное время. Чем меньше был похож Феликс на других мужчин, тем лучше было ему стать моей судьбой. Настоящая жизнь — это было медленное продвижение вдоль тропинки, посыпанной гравием, а судьба — это резкий и неожиданный подъем по золотому лучу. Прогулка к ресторану и была этим золотым лучом.

Я чувствовала каждое его движение. Он помог мне раздеться. Перед нами лежало меню. Я смотрела на него, а он на меня. Я как будто парила в воздухе. Он сжал мой подбородок и крепко поцеловал меня.

— Как странно, — сказала я, когда он перестал меня целовать. — Как странно встретить кого-то подобного вам и… потом… — Я собиралась солгать ему.

Он передал мне меню, но я не могла его просмотреть, — какие-то красные каракули. Когда подали еду, я не могла есть. Нас окружала какая-то аура.

Мы разговаривали о Париже, и если были бы другими людьми, то могли бы говорить о себе. Но я была Элиза Редфорд, а она была настолько новой, что ей нечего было рассказать о себе. А Париж был здесь, с нами… Под своей одеждой я чувствовала себя совершенно обнаженной, как будто все, что было на мне надето, слегка приподнялось, чтобы Феликс мог коснуться меня.

Мне хотелось расспросить о его жизни и почему у него такой акцент. Но вместе с тем мне хотелось, чтобы он оставался просто судьбой, чтобы не было ничего такого, чтобы связать его. Я начала сочинять биографию Элизы.

Она всегда жила в Париже, решила я. Ее отец был профессором истории искусств, а его жена — домохозяйка. Типичная французская домохозяйка. Никаких смертей, никакой лавки древностей. Никакого Мишеля!

— Вы женаты? — Я наконец решилась задать вопрос, проверить, не напоминает ли он остальных, чтобы быть уверенной, что он действительно что-то новое.

— Нет, — ответил он, и мое сердце остановилось. — Я жил с женщиной, но сейчас один.

Мы пили кофе.

Женщина, женщина! Не девушка. Мне представились широкие бедра и лоб в морщинах. Я спросила, чем он раньше занимался. Он ответил:

— У меня разные проекты, — и больше ничего не добавил. Когда он произнес «проекты», его акцент опять усилился.

Я подумала, догадывается ли он, как сильно я его хочу. Кто бы он ни был.

— Ну что, мы пойдем? — спросил он и положил несколько купюр на счет около своего бокала.

— Я живу на той улице, — сказала я. Может быть, он и не захочет идти ко мне? У него, наверное, и без меня есть куда пойти…

Он взял меня под руку. Мы шли по улице и пришли ко мне домой. Сандаловая палочка сгорела, и на ковре осталась узкая колбаска пепла. Свет лампы был тусклым, а в шарфе была прожжена дырка там, где он касался лампочки.

Мы стояли друг против друга. Он взял мои руки, вся комната была наполнена электрическими зарядами. Они пробивались сквозь нас, стены давили на нас…

Мы всю ночь провели в объятиях друг друга. Иногда я начинала дремать, потом просыпалась и видела его профиль в свете уличных ламп, и мое тело опять тянулось к нему, и все начиналось сначала.

Прежде чем мне проснуться, я вспомнила сон, который видела всего день назад. Я поняла, что моя мечта исполнилась. Я тихонько встала, чтобы не разбудить его. Он был первым мужчиной в моей комнате, и он как бы стал первым мужчиной в моей жизни. Феликс! Я поставила кипятить воду для кофе. Мне было так приятно заниматься обычными домашними делами. Я поставила обе громадные чашки на поднос и увидела, что он открыл глаза.

— У тебя нет чая? Я бы выпил чай, — сказал он.

Я приготовила чай и полезла обратно в постель, чтобы выпить кофе рядом с ним.

Прежде чем уйти, он записал мой телефон в красную книжку с прозрачными голубыми листочками. Буква «Э» вышла очень большой и почему-то похожей на «3». Он внимательно посмотрел на меня, прежде чем закрыл книжку.

Я влюбилась в него.

Я ничего не знала о нем, кроме его имени и запаха его кожи, кроме того, что у него были какие-то проекты и когда-то он жил с женщиной. Он был гладким, как отполированный камень, как Курос в холле моего отца. Статуя, с ее приятной идиотской ухмылкой, ее аттической улыбкой, но она не была такой потрясающей, каким был Феликс, но у них была одинаковая темная гладкая кожа. Он даже был больше похож на Морфея. Я проводила пальцами по груди Куроса каждый день, с тех пор как достаточно подросла, чтобы дотянуться до него. Я спала многие годы под портретом Морфея. Половину жизни я знала ощущение гладкого камня и сдержанную обаятельную улыбку. Живой Феликс, которого я видела один раз на улице, два раза в баре, один раз в ресторане и с которым я провела ночь в постели был меньше личностью, чем событием. Он как бы реализовался в жизни, обрел нужные краски. Почти бог.

9

Ощущения прошлой ночи все еще жили во мне. Они распрямили меня и наполнили чувством комфорта. Когда я встретилась с отцом и Мишелем за ужином, у меня было такое состояние, как будто Феликс со мной и останется навсегда.

Они сели рядом. Со стороны их можно было принять за братьев или даже близнецов.

Двое мужчин, одного роста, веса и стиля. У отца была окраска поярче и более круглое лицо, чем у Мишеля. У Мишеля — аристократический, несколько восковой оттенок кожи.

Когда я подошла к столу, они разом повернулись ко мне. Отец встал, и Мишель смотрел вокруг, как он это делал, прежде чем посмотреть на меня. Я увидела, как отец схватился за спинку стула Мишеля, чтобы помочь себе, я подумала, может, он болен. Он очень уж нервничал. Я была настолько полна Феликсом, что мне было на все наплевать.

С отцом и Мишелем было всегда так легко, но только не сегодня.

— Дорогая, — сказал отец, — хватит тебе играть в сиротку. Я рад видеть тебя. Боже, как я рад!

Я увидела в его глазах слезы и подумала, как странно он выражается.

— Я тоже рада видеть мою семью, — ответила я и обняла Мишеля. Я совсем забыла, как мне было хорошо с ними.

— Ничего себе семейка, парочка стареющих близнецов и заблудившийся ребенок, — заметил отец. Его только что вымытые волосы падали на лоб, и он очень напоминал маленького мальчика. Он разговаривал с зеркалом, расположенным за мною.

— Дай я посмотрю на тебя, — сказал отец. Он начал меня рассматривать, попросил повернуть голову. Потом улыбнулся и спросил, что думает по этому поводу Мишель.

— Это для меня сюрприз, я бы никогда не узнал тебя, — ответил Мишель.

— Ты похожа на мальчишку, — заметил отец. — Ты этого добивалась?

— Мне надоело ходить в китайских сиротках!

— Наверное, твоя новая прическа нравится твоим кавалерам, — продолжал отец. — Просто прелесть. Поверни голову.

Я не собиралась рассказывать им о Феликсе.

— Ты влюблена? — спросил Мишель.

— Она разбила все сердца в Париже, — сказал отец, прежде чем я могла ответить. — Разве ты не слышишь, какой шум производит моя дочь?

«Если бы так», — подумала я. Мне нравилась сама идея, и отцу тоже. Соблазнительница, дикая женщина-вамп.

— Ты правда разбиваешь сердца? — спросил Мишель.

— Я заставляю их посылать мне цветы и драгоценности, — ответила я. — Меха для зимы, и веера для лета.

— Но почему никто из них не хочет взять тебя в жены и освободить меня от тебя? — поинтересовался отец.

— Они все предлагают, но никто из них недостаточно хорош для меня, — ответила им я.

— Смотри, — заметил Мишель. — Она слишком увлечена своим отцом.

Только они могли разговаривать со мной таким образом.

— Ты прав, Мишель, но я не виновата. Ты посмотри на него. Если бы у тебя был отец, как Джекоб, разве ты бы не был на нем помешан?!

Они рассказали мне, как в Париж приезжал Тревор Блейк и заходил в лавку отца. Тут я увидела, как отец опять стал рассеянно смотреть в зеркало.

Он смотрел на молодую парочку, сидевшую позади него за столиком возле прохода. Потом и Мишель обратил на это внимание и перестал говорить.

— Что? В чем дело? — спросила я. Я посмотрела на эту молодую парочку. У него были красивые светлые волосы почти до плеч. Вокруг шеи был повязан красивый шарф. У нее было несколько излишне круглое личико, но все же она была довольно мила.

— Мне нравится лепка лица, — ответил Мишель.

Отец добавил:

— Если в тебе заложено что-то от дьявола, ты бы мог пожелать стать одним из них и любить другого. Я прав?

— Так как насчет Тревора Блейка? — спросила я.

— Ну, — продолжал, с трудом отвлекаясь от молодой пары, отец. — Мне кажется, что он хочет, чтобы мы — ты и я — вложили деньги Джулии в его компанию.

— Жадный, как все англичане, — заметил Мишель.

— Какой кошмар! Какие деньги?

— От продажи дома и вещей. Она оставила нам достаточно много, и когда-нибудь ты станешь богатой женщиной, — повторил, как и раньше, отец.

Ну вот опять! Как бы я ни презирала Тревора Блейка, мне не нравились такие разговоры.

— Почему бы не дать ему эти деньги?

— Потому что существуют лучшие способы вложения капитала, — заметил отец.

— Джекоба все равно не было в это время, — сказал Мишель. — И мне пришлось разговаривать с ним.

— А где был ты? — спросила я.

— Я встречался с реставратором Обиотом, — ответил отец.

— Это ты для отвода глаз говоришь, — заметил Мишель.

— Ты просто невозможен, — парировал отец.

— В чем дело? — спросила я.

— Ни в чем, — сказал отец.

— Кто такой Обиот?

— Он в основном реставрирует вещи Эрги. И мне кажется, что наклевывается что-то потрясающее.

— Что именно?

Когда отец улыбался, его нижняя губа немного дрожала.

— Ну, Джекоб, — сказал Мишель. — Сейчас совсем не время говорить об этом.

— Она — моя дочь!

— При чем тут это, еще слишком рано.

Отец уже полез в боковой карман.

— Нет, — сказал Мишель.

Отец вытащил конверт. Я предполагала, что он может вынуть — это была открытка. Мужчина и женщина лежали на кушетке, он обнимал ее… На ней была шляпка с плоскими полями, как шапочка американского матроса, а у него была черная борода.

— Парочка мертвых прелюбодеев с крышки гроба, — сказал Мишель.

— Семейная пара, одна из немногих счастливых пар, — грустно сказал отец.

— Меня совершенно не волнует, насколько легальна их связь, — продолжал Мишель.

— Таких изображений только два в мире. И это третье, — отметил отец.

У нее были длинные черные косы, они были перекинуты вперед на ее грудь, на ногах — зашнурованные остроконечные ботинки. Он был босой. Под ее локтем лежала подушка в виде звезды. Его левая рука была накрыта ее рукой. Он вполне мог трогать ее грудь под платьем.

— Они прекрасны. Откуда они? — спросила я.

— Им около двадцати столетий, — заметил Мишель, но это был не ответ.

— Это тебя не касается, — сказал отец и положил открытку в конверт.

— Это от Эрги? — продолжала спрашивать я.

Они оба рассмеялись. Отец вытер рот салфеткой, Мишель заметил:

— Мне хотелось бы, чтобы было так, если бы только…

Отец нахмурился.

— Это самое прекрасное, что я мог приобрести. На рынке никогда еще не появлялись вещи подобные этой. Чудесная вещь, лучше, чем все, что имеется на вилле Джулии. Для меня это самое потрясающее с тех пор, как я начал заниматься этим бизнесом.

— И ты поменяешь на них Куроса? — спросила я его.

— Нет, — быстро ответил отец.

— Может, тебе придется сделать это, — заметил Мишель.

— Нет, — еще раз повторил отец. — Это моя первая настоящая покупка. Она всегда останется со мной. Я могу себе это позволить. Мне нужно только кое-что провернуть. Возможно, придется кое-что продать…

Он сунул руку в карман, сжал губы, и его взгляд стал совсем отстраненным.

— Это просто сумасшествие, — прошептал мне Мишель и покачал головой, как бы стараясь избавиться от людей на открытке.

— Если они изображены на открытке, то оригинал должен быть где-то в музее? Или…

— Украден? — вопросил отец. — Где ты живешь? Я не занимаюсь скупкой краденого и никогда не делал этого. Флоренс, ты меня удивляешь!

— Я живу на Рю дю Бак, номер семьдесят четыре, если тебя интересует, — ответила я ему.

— Да, мы знаем, — заметил отец.

Я была рада, что так легко смогла отвлечь его от наваждения.

— Мы просто не хотели приставать к тебе, — продолжал он.

Его выражение лица было таким жалким.

— Нгуен рассказал нам, где ты живешь, у нас был твой номер телефона, и мы были в курсе, что ты работала у Делаборда.

— Тебе нужно было поступить так. Совершенно нормально для молодежи стараться пожить одной, — заметил Мишель. — Джекоб даже советовался с доктором Эмери.

— Но я не была больна, — сказала я.

— Я знаю. Именно так и сказал мне доктор. К этому привели тебя боль и горе. Ты так быстро исчезла, но доктор Эмери сказал, что если бы ты была до конца серьезна, то поехала бы в Лондон, чтобы повидать Джеральдину, или даже бы отправилась в Америку.

— Зачем? — спросила я.

— Ну, там… деньги, — ответил отец.

Я не была уверена, что он имел в виду.

— Доктор Эмери объяснил, что если ты сняла квартиру недалеко от нас, то ты просто играешь с нами в прятки, и что это то же самое, когда ребенок покидает дом с шелковым покрывалом и шоколадным батончиком… Еще он сказал, что ты вернешься, когда тебе надоест прятаться.

— Я так и хотела поступить.

— Поэтому мы не стали приставать к тебе и хотели, чтобы ты сама приняла решение, — заметил Мишель.

«Почему же вы сейчас лишаете меня такой возможности?» — подумала я, не желая знать всей подоплеки их поведения.

Вдруг Мишель стал таким слащавым, и это было неприятно и странно.

— Когда детки вылетают из гнезда, — сказал он, — родители снова находят друг друга.

— Мне кажется, что тебе это не принесло особой пользы, — нахально заметила я и обратила внимание, что отец поморщился от моих слов.

— Ты права, но такова жизнь. Все идет одно за другим, — продолжал Мишель.

— Что ты имеешь в виду? — спросила я.

— Ничего, — ответил за него отец. — Мне не нравится, куда заводит нас этот разговор. Так тебе нравится обед? Могу держать пари, что ты нормально не ела уже целый год.

— Джекоб, как вульгарно, — сказал Мишель, и я была рада, что он сказал это. Отец смотрел на себя в зеркало — просто на себя.

— Теперь, о твоих деньгах. — Отец перешел на другую тему. — Тебе нужно связаться с мистером Леоном. Это весьма важно, так как нужно подписать кое-какие бумаги. Ты когда-нибудь станешь богатой женщиной.

— Мне уже двадцать один, — заметила я.

— Нет, позже. Двадцать один еще слишком мало, — ответил отец.

— Спасибо, что не приходили за мной.

— О, — сказал отец. — Нас часто не было здесь: Таиланд, Турция, Греция… В Анатолии происходят раскопки, там работают некоторые из моих друзей. Мишель был в Провансе, а я немного поездил по восточным странам.

— Ты был в Индии?

— Он имеет в виду Прагу или, если точнее, Вену, — заметил Мишель.

— Нгуен что, шпионил за мной? — спросила я.

— Не шпионил, а приглядывал. Он работает на меня с тех пор, как ушла Берта. Пятнадцать лет, это долгий срок — он предан нам.

Когда я была маленькой, Нгуен приезжал за мной в школу, а остальные дети ездили на автобусе. И отец… звонил родителям мальчиков, с кем я танцевала. Он ждал меня и просматривал каталоги, когда я возвращалась в два или три часа ночи. Он всегда с радостью встречал меня.

— Флоренс, моя милая, это ты? — Такое его внимание раздражало меня. — А его родители богаты? Чем они занимаются? Как они относятся к евреям? Во Франции всегда следует быть настороже!

— Папочка, я не собираюсь замуж за этого мальчика, мне только нравится танцевать с ним. И, может, я не прочь лечь с ним в постель перед тем, как вернуться домой. И потом Эллис — это не еврейское имя, уж нет.

Да, он гордился, что за мной бегало столько ребят. Мне было интересно, догадывался ли он, как я на самом деле провела свой последний год в школе. Ты можешь себе представить, сколько у меня было мужчин, папочка?! А теперь у меня есть Феликс…

— Флоренс, ау, где ты? Вернись к нам. — Мишель похлопал меня по руке.

— Здесь, на Рю дю Бак, — ответила я.

— Нам следует как-нибудь навестить тебя, — заметил Мишель.

— Нет, пожалуйста. Вам там не понравится. И эта ужасная лестница. Пожалуйста, не делайте этого. Ну, пожалуйста!

Отец засмеялся.

— Мы же понимаем, когда мы не ко двору. Флоренс, я так рад тебя видеть!

— И я тоже!

— Я так скучал по тебе, — сказал отец.

— И я тоже.

— Я хочу, чтобы ты знала, что я никогда не сделаю ничего, чтобы расстроить тебя.

— Чем?

— Ну, продать вещи Джулии, например…

— Но я не думала об этом.

— Ну, поскольку ты так горюешь о ней, я просто хочу, чтобы ты точно знала, что все ее вещи принадлежат тебе.

— Я об этом не думала, никогда не думала, — повторила я.

— Боже, как же ты изменилась за год, — заметил Мишель.

Дело было совсем не в вещах Джулии. Все дело в ее добром имени. Мишель лучше разбирался в вещах, чем в отвлеченных понятиях. Он не был одним из нас.

— Расскажи нам, каково работать с Андре Рутьером? — попросил отец. — Мы его знаем как предмет украшения.

— Он работает у нас всего два дня. — Я рассказала им, что собой представляет Делаборд, о Люке и их ссоре. Им было интересно. Об Андре мне так хотелось сказать, что он гадкий маленький извращенец, но я промолчала.

— Он — ничего, — заметила я, потом мне пришлось расшифровать свое определение. — У него, кажется, есть вкус, он хорошо двигается, он может быть упорным и никогда не отказывается работать, как это случалось с Люком. Я рассказывала им обо всем, я все говорила, говорила, но думала только о Феликсе. Он должен был позвонить мне. Может, позвонит попозже. Я знала, что он это сделает. Он просто должен!

— Мы его знаем через Алексиса, — сказал отец. — Он какое-то время был с ним в связи. Мне кажется, что Андре хотел стать художником…

— Но для этого совершенно необходим талант, — уточнил Мишель. — Кажется, он был сильно привязан к Алексису, и когда тот поменял его на…

Вмешался отец:

— Заткнись! — Он грохнул стаканом об стол.

Он обычно никогда не употреблял подобных выражений. Я затаила дыхание.

Мишель и отец уставились друг на друга — два зверя перед началом битвы.

— Андре действительно очень способный, — сказала я невыразительным голосом, чтобы только отвлечь их от ссоры.

— Передай ему мои наилучшие пожелания, — сказал Мишель.

Ссора продолжалась, но без слов.

— Итак, — сказал вымученно отец, он старался взять себя в руки. — Какие у тебя планы?

— Мне придется пораньше лечь спать, мне вставать в шесть.

Мишель засмеялся:

— Ничего себе планы!

И снова они уставились друг на друга, глаза в глаза.

— Мне действительно пора идти, — сказала я. — Все было так хорошо.

— Мы можем провести вместе Пасху, — предложил отец. — Я договорюсь с Алексисом. Мы можем поехать в Венецию.

Я посмотрела на часы, мне нужно было вернуться домой, даже здесь я представляла, как звонит мой телефон.

— Тебя ждет твой друг? — спросил Мишель.

— Нет, моя работа.

— Ну, тогда этот человек — настоящий тиран! Что вы делаете в шесть утра? — съязвил он.

— В семь привозят реквизит, и мне нужно проследить за тем, чтобы все было в порядке.

Отец обнял меня.

— Мы всего лишь пара старых вредных извращенцев, и ты не хочешь еще побыть с нами. Я все понимаю…

— Джекоб, хватит демонстрировать свой мазохизм, — произнес Мишель.

— Я тебя люблю, — шепнула я на ухо отцу. — Но мне правда нужно идти домой. Ты же все понимаешь, правда?

— Да, — прошептал он в ответ. — Я так рад, что ко мне вернулась дочь, что мне все равно, что ты так торопишься домой, чтобы там трахаться с кем-то!

— Это неправда, — ответила я и отодвинулась от него. Потом поцеловала Мишеля.

— Помни о Венеции, мы позвоним тебе завтра, — сказал Мишель.

— У нас впереди еще целых два месяца, — ответила я. — Как можно планировать что-то заранее?

Феликс, думала я по пути домой. Я задвинула занавеси и зажгла еще одну ароматическую палочку и почистила зубы новой зубной пастой, которую активно рекламировали. Потом надела полосатый восточный халат и села на пол, окружив себя томиками антологии английской поэзии. Как-то, будучи в романтическом настроении, я купила себе эти книги и до сих пор их еще не раскрывала.

У меня осталось неприятное впечатление от встречи с отцом и Мишелем. Странное внимание отца, двусмысленности Мишеля и их постоянные немые ссоры.

Я встала и попыталась представить себя в его объятиях, чтобы он как бы присутствовал здесь. Это было испытанием: если он позвонит, если придет, тогда у нас будет… Если нет, то мы останемся просто незнакомцами. Я приложила руку ко рту и попыталась почувствовать форму его губ, подошла к зеркалу, посмотрела на свой рот. Он был хорошей формы, может, не такой идеальный, как его, но тем не менее совсем неплохой. Я сжала губы, потом раскрыла рот. Свет над зеркалом позволял правильно накладывать косметику — никаких излишеств. Я вдруг обнаружила, что с короткими волосами я так похожа на отца. Прямой, короткий нос, круглый рот и широко расставленные глаза. У меня были еще не совсем сформировавшиеся черты лица. Я не была некрасивой, но и не стала еще красавицей. Мне казалось, что со временем я стану очень красивой. Каждый день я сравнивала себя с манекенщицами в студии. Но сейчас я искала в своем отражении, в очертаниях своего рта — Феликса, а видела только Джекоба. Весь вечер он глазел на себя в зеркало. Неужели я буду так же смотреть на себя в зеркало, когда стану старой?

Я совсем не была похожа на свою мать, ни одна черта ее лица не повторялась во мне. Я не была француженкой и не была хрупкой. Я пошла в ветвь Эллисов. И зеркало подтверждало это — похожа на отца, Джулию и даже на мою бабку Оливию.

Когда-то, давным-давно, Мишель спросил Оливию: что бы она сделала по-другому, если бы можно было начать жизнь сначала. Она посмотрела на сапфир на своем пальце и ответила:

— Я ничего бы не меняла, но только сделала все гораздо быстрее.

Быстро, я была для нее слишком шустрой. Она не могла действовать быстро, она была верна человеку, которого любила, а он не любил ее, и она все делала медленно. Она вышла замуж совсем молодой. Моего деда звали Лившиц, и у него были деньги. Она изменила фамилию на Эллис и стала тратить наличность. Потом она притормозила, и инерция сделала толстым ее тело, и она даже стала беспомощной. Дед почти не обращал внимания на нее, ему гораздо больше нравились молоденькие стройные девушки, которых он встречал во время своих поездок. Хотя у бабушки был ум, склонный к мщению, но ее тело призывало к спокойствию из-за огромного веса. Бабушка потеряла молодым своего супруга, он умер в 1935 году в поезде, едущем из Чикаго в Нью-Йорк. Он умер от сердечного приступа. В его купе находилась женщина. Оливия — богатая, гордая и жирная, не стала заводить себе другого спутника жизни и стала путешествовать.

Дважды в год она решала, что ей нужно что-то делать с весом. Она надеялась, что к ней снова вернется фигура, если она поедет и поголодает в Европе. Ей казалось, что легче всего сидеть на диете в горных городках Италии. Там с древних времен была целебная вода. Она ездила на равнинные морские курорты Бельгии, где была водотерапия и массаж. Они стоили гораздо дороже, чем та еда, которую ей запрещали есть. Она всюду возила с собой своих детей. Именно летом, когда она старалась потерять несколько фунтов, именно тогда Джекоб обнаружил, что с мальчиками можно прекрасно развлекаться. Ему было четырнадцать… Джекоб однажды признался мне, что если бы его мать не была толстой, он бы стал нормальным мужчиной. Как будто это была ее вина…

Мой отец начал заниматься антиквариатом после того, как потолкался по художественным галереям и Колизею, где происходили необъяснимые вещи между незнакомыми мужчинами. Оливия была счастлива, что ее сын так ценил античную культуру. Джекоб никогда не посещал колледж и не был на войне. Оливия говорила, что он был болезненным, слишком слабым, чтобы его зачислили в армию в восемнадцать, девятнадцать и даже в двадцать лет.

После войны он вновь приехал в Европу с матерью и Джулией и получил именно то обучение, которого так добивался. Эрги обучил его всему. Когда они встретились, Эрги уже платил грабителям могил за выкопанные ими горшки, разные сосуды и серебро. Летом Оливия возила свои двести пятьдесят фунтов веса в Терме ди Монте Бальнеарио. Джулия с Джекобом посещали Рим.

Через несколько лет отец начал в своей квартире продавать броши и слепки с античных голов. Через несколько лет образовалась компания «Джекоб Эллис и К°», расположенная на углу Рю Джэкоб. Длинный фасад, который с годами стал еще длиннее, пока не стал самым крупным магазином на Рю Джекоб. Эрги приезжал из Рима, всегда пустой, и рассказывал моему отцу, какие вещи были спрятаны у него дома. Он никогда не привозил фотографий, не доверял телефону и никогда не уезжал из Италии, имея при себе вещи. Он не желал рисковать.

Отец часто ездил в Италию. Сначала со своей сестрой, потом с Мишелем. Они возвращались с приобретениями, завернутыми в одеяла, лежавшие в багажнике. Сначала водила машину Джулия, а потом Мишель. Именно так и шли дела. Отцу нравилась опасность так же сильно, как он любил сокровища. Он любил их прятать, чтобы потом вдруг выставить на обозрение.

У него никогда прежде не было изображений любовных парочек с древних гробниц. Подобные вещи были только в музеях.

Я обмотала шарф вокруг головы, оба конца болтались у меня за ушами, как толстые косички этрусков. Я примеряла улыбку в зеркале, но у меня был другой рот, и было трудно изображать их таинственную улыбку. Я надела римское кольцо.

Было уже половина первого. Ночь подходила к мертвому часу, когда уже вряд ли кто позвонит. Мне показалось, что я слышу дыхание Феликса. Час ночи. На улице реже проезжали машины, и также уменьшались шансы, что он может приехать.

Я услышала вдруг шум на лестнице. Нет, это не он. Я еще не знала его походку, но поняла, что это не Феликс. Через несколько минут я внезапно встала, даже не взглянув на часы, и пошла к двери. Я открыла — он стоял передо мной.

— Но я же еще не постучал, — сказал он.

— Я знаю. — Я так гордилась собой и протянула к нему руки.

— Откуда ты знала, что я вернусь? — спросил он, несколько отстраняясь от меня.

— Откуда ты знал, что я не сплю или же я не в постели с другим мужчиной? — задала я вопрос, и мы оба засмеялись.

Он наклонился, и я приложила руки к его щекам.

— Что это? — спросил он, когда я царапнула его кольцом.

— Это римское кольцо, — ответила я. Мне хотелось сказать — это ты.

Мои руки лежали на его руках, и я чувствовала его внутри себя. Не было никаких сложностей, все было так просто и прекрасно.

Я вдруг почувствовала, что мне нужно запомнить это мгновение, что мне придется вспоминать его еще долго…

Позже я лежала на животе возле него и, сонная, говорила ему, что мне холодно. Он накрыл меня простыней.

Мне не хотелось терять ни одного момента, когда он был со мной, но мы, увы, заснули.

Потом снова наступил день. На занавесках появились неровные полоски света. Он все еще был со мной.

Пока я готовила для нас чай, я смотрела, как он одевается, чтобы навсегда запомнить этот момент. Он взял рубашку со спинки стула и надел ее.

— Во сколько тебе нужно быть на работе? — спросил он.

— В десять.

— Тебе сейчас куда?

— Куда? — переспросила я.

— Мне нужно пойти в одно место, — ответил он.

Мне так хотелось узнать, чем он занимается.

— Я иду к Маре, тебе туда же? — спросила я.

— Почти, но не совсем. Мне пора, — сказал он.

Он был уже одет.

Я подумала, а что же делать дальше. «Нужно выйти», — сказал мне внутренний голос. Куда, хотела бы я знать. «Нужно выйти», — повторил голос. Да, но мне хотелось выйти вместе с ним.

— Я провожу тебя, — сказала я и взяла его за руку. Я сошла с ним по лестнице, и в темном холле, где висели ящики для почты, я поцеловала его в щеку.

— До вечера? — сказала я.

— Возможно, — был его ответ. — Если смогу. Но только поздно. Ты меня не жди.

10

Мелочи, помогающие нормальной жизни, стали весьма важными, когда началась роковая страсть. Телефон изобретали, чтобы по нему мне звонили. Если звонил кто-то другой, то они просто нарушали «конвенцию». Почта существовала только для того, чтобы он присылал мне открытки, что он и делал. На моем ящике появилось имя Элиза Редфорд, как будто оно было там всегда. Если приходило что-то для Флоренс Эллис — счета, письма из Лондона, они как бы попадали сюда случайно, и почтальон оставлял их на входе.

Когда Феликс оставил крем для бритья в ванной и повесил драную рубашку на ручку двери, я почувствовала, что прошла испытание. Они гарантировали его возвращение, без указания времени. Я рассказала Сильви о телефоне, почте и возвращениях Феликса. Его отсутствие также несло на себе его черты, как и его присутствие. Он был внутри меня, когда он присутствовал, и в моей голове, когда его не было. Он приходил и уходил. И его приходы было невозможно предсказать. Он всегда молчал, когда ему задавали вопросы в лоб. Часто, когда он звонил, можно было слышать неразборчивые голоса из кафе, где он сидел, шум уличного движения. У него был где-то дом, потому что у него всегда были чистые рубашки, отутюженные брюки, и от него хорошо пахло. Но куда он ходил и что он там делал, где находились его вещи и кто их гладил и стирал — все это оставалось для меня тайной.

Время, когда я была без него, не шло в счет. Мое время, проведенное у Делаборда, стало как бы интервалом. Каждый вечер я мчалась домой, иногда даже брала такси, если мне казалось, что он вернется рано или будет мне звонить. И когда я была дома, я могла спокойно ждать. Я построила гнездо, где могла встречать его, и наполнила его вещами, которые увеличивали и увековечивали намеки, которые он мог обронить по поводу его путешествий и его вкусов.

Он в Афганистане. Он рассказал мне, как потерял сознание в хижине после того, как употребил слишком много гашиша. Я пошла в индийский магазин, купила там покрывало и прикрепила к белой стене, и когда он пришел в следующий раз, он сказал:

— Да это же шатер!

Притворившись, мы почувствовали себя кочевниками. Он был в пустыне и рассказывал мне об ужасных холодных ночах, как кровь билась у него в ушах…

Он сохранил на память о своих приключениях в Техасе ковбойские сапоги. Плащ с накидкой — из деревни в Апеннинах. Там у него были друзья-художники. Слово «друг» в устах Феликса могло отпустить множество грехов. Друзья дарили ему разные вещи: ожерелье из камешков, из Нью-Мехико, узкие золотые браслеты из Юго-Восточной Азии. Когда он шевелил рукой, они так приятно звенели.

Браслеты, длинные волосы, медленный взгляд и тихий голос. Феликс никогда не приказывал и редко высказывал свое мнение. Он привязался ко мне, но это я проявляла инициативу. Я первая чувствовала жар и могла тут же зажечь его страстью и вожделением. Именно я карабкалась на него, чтобы заняться сексом. Он был создан для моего удовольствия.

Когда он говорил о себе, чувствовалось что-то похожее на удивление и сожаление. Он как будто был поражен, что так много времени ушло из его жизни. Его грусть заставляла меня стараться что-то сделать для него. Я также испытывала к нему уважение.

Он говорил очень мало, и короткими предложениями. Из него нужно было выуживать детали, его нежелание упоминать имена своих знакомых было проникнуто чувством уважения к тем людям, с чьими секретами ему пришлось столкнуться. Он никогда не говорил, где он был, откуда он только что пришел. Он разговаривал о далеком прошлом. Однажды вечером он сказал:

— Я был в деревне, где жил еще ребенком. Я вышел из машины, там была колонка и привязанная к ней повозка. На вершине горы еще сохранился снег. Я был недалеко от дома моей матери, но не смотрел в ту сторону. Это были та же гора и та же дорога, которую я видел каждый день в детстве. Потом ко мне подошел мужчина и так странно посмотрел на меня, потому что сюда люди не приезжают, чтобы покататься на лыжах. Он спросил, не заблудился ли я, и я ответил «Нет!» Потом сказал, что не был здесь целых двадцать лет. Когда я это произнес, то так странно себя почувствовал… Когда знаешь, что прошло двадцать лет, это значит, что ты старый.

— Ты не старый, — сказала я.

— Я долго не проживу, — быстро сказал он, и я не стала с ним спорить. Он продолжал: — Этот мужчина, он был уже старый. Посмотрев на меня, он сказал: «Феликс!» И я узнал его, он ходил со мной вместе в школу. Мы одного возраста.

Некоторые из его историй не были ни с чем не связаны. Он мог рассказать, каким розовым был однажды восход в Греции. Он знал массу имен, названий и много путешествовал. Мне нравилось, когда он рассказывал о Греции или Италии — я могла представить себе эти места. Я помнила их по предметам, имевшимся у моего отца. Казалось, что это были почти классические места, и если бы в школе я больше обращала внимание на Вергилия, то бы могла цитировать его, когда Феликс рассказывал мне о некоторых местах. Я хотела спросить, знал ли он магазин моего отца, но если бы он ответил утвердительно, как бы я могла продолжать делать вид, что я не его дочь.

— Ты была в Вене? — спросил он, и я ответила:

— Нет, а что?

— Она прекрасна, тебе стоит туда съездить.

— А ты часто там бываешь?

— Да, иногда, чтобы повидать моих друзей. Я там учился.

— На кого?

— Я изучал архитектуру, но было слишком много математики, и я начал вместо этого изучать искусство.

— Где?

— В школе, которая называется «Слейд».

— Но она же в Лондоне.

— Правильно.

— Ты хорошо учился?

— Да.

— Ты изучал живопись или собирался стать скульптором?

— Живопись.

— Ты пишешь что-нибудь?

— Нет.

— Почему?

Вопросы, вопросы…

— Ты была когда-нибудь в Нью-Мехико? — спросил он как-то.

— Нет.

— Я играл в пул с индейцами в Альбукерке. С деревенскими индейцами. Они не могут пить, иначе они становятся просто бешеными, но они продолжают напиваться. Белые люди забрали их земли.

— Как они играют в пул?

— Плохо, я всегда выигрывал. Я хорошо научился играть в Вене.

Я пошла в английский книжный магазин и купила книгу о Нью-Мехико, магазин был на Рю де Риволи. В путеводителе не перечислялись бильярдные, но там было много названий.

— Ты был в Таосе? — спросила я Феликса через несколько дней.

Он сидел на подушках.

— Да, откуда ты знаешь?

— Таос — это местечко для художников. Деревня была построена в тринадцатом столетии. Франциско Васкес де Коронадо открыл Нью-Мехико.

— Это все сведения из книг, — сказал он, махнув рукой. Я покраснела, так как боялась, что он видел книгу, хотя я старалась ее от него прятать. Он показал мне некоторые фотографии Вены — деревья и статуя в летнем парке, лица людей. Он сказал, что это его друзья.

— Там кругом фонтаны. На каждой площади. Зимой их закрывают деревянными щитами, а летом они играют.

Так как он сказал «играют», можно было подумать, как будто они во что-то играли или исполняли музыку. Он перечислял мне названия кондитерских.

— Ты любишь пирожные? — спросила я. Пирожные, по моему представлению, могли есть только старые леди.

— В Вене все едят выпечку, кроме страшных интеллектуалов! — ответил он. — Они едят маленькие сандвичи с рыбой и пьют кофе.

Я купила еще одну книгу, о венской сдобе, но у меня не было духовки и я засунула книгу подальше.

Казалось, все не связанное с чувствами было табу. Слишком сложным, чтобы разобраться в этом вместе. Мы могли разделять только тишину. Необычные ощущения от наркотиков, вкус фруктов и ощущение тел друг друга.

Я покупала только оригинальные вещи. Мне хотелось, чтобы моя комната стала священным местом, продолжением нашего удовольствия. Я отыскала настолько тонкие тарелки, что они были почти прозрачными, с сияющей красной окантовкой. Ножи с ручками в виде луковиц, внутри пустые и посеребренные. Они так странно балансировали на ладони. Казалось, внутри их что-то заложено, потому что они так забавно скатывались с тарелок. Вилки для рыбы в виде трезубца. Они были замысловато изогнуты, и на ручках были рыбки из перламутра. На бокалах были маленькие листья, белое вино играло в них, как быстро бегущая кристально чистая вода.

Я щупала ткани с закрытыми глазами в главном зале Бон Марше, пока не нашла пан-бархат, который был похож на его кожу. Я купила замшу, что была как пятки его ног, и атлас, который мне как-то приснился во сне.

Сон был о броненосце, огромная скала мрачного серого металла, и ее следовало превратить в бледно-синий атлас, необычайно мягкий. В моем сне я его держала в правой руке. И мне нужно было тереть броненосец до тех пор, пока он не станет гладким и сияющим, и нежным, как этот атлас.

Я шила из этих тканей наволочки для подушек, которые я бросала на пол возле стены. Мы слушали американские записи, песни о дождливых днях и о диком мире, который растворялся в горьком дыму гашиша.

…Было слишком много цвета! Это был цвет, который принес с собой Феликс, цвет, который окрашивал все вокруг. Он пришел ко мне в костюме цвета миндаля, как только наступил первый теплый день, в алой рубашке и в красном шарфе с желтыми птицами. Он сказал, что хочет ехать в Китай, и я рассталась с синим комбинезоном и надела тибетский халат, купленный в лавке. Я еще надела китайский жакет из мягкого шелка, затканный иероглифами.

В пепельницах горели благовония, и странные запахи вытеснили обычный воздух. Это были запахи жасмина, гардении, сандала и нарциссов. Запах чудесного пиона, который раскрывал свои лепестки в маленькой синей вазе, которую я нашла на блошином рынке. Запах маслянистых мазей из Сан-Франциско, которые носили название Дух и Мечта и пахли жженым медом и малиной. Запах полыни в маленьком стакане из-под горчицы, стоявшей над небольшим холодильником, где я хранила еду для Феликса. Я старалась приручить странное создание — он не мог есть то, что обычно ели французы в ресторанах. Я нашла для него манго и особый крыжовник, орехи, папайю и самые ранние плоды киви. Я не хотела давать ему яблоки и обычные груши. Я мелко резала какой-нибудь экзотический плод, и мы ели его маленькими серебряными ложечками.

Он тоже покупал вещи в таком же стиле, у него был явный восточный вкус — ковер из Алжира, гобелен ярко-красного и выгоревшего желтого цвета, с блестящими кистями. Я его повесила на стену.

Он приносил вино: белое рейнское, австрийское вина и мускаде, но только белое вино.

Я собирала все его подарки. Он принес мне три открытки: группа черных людей в буше, на одной открытке был Рейнский собор, а на другой — рисунок Марии Эльчской, испанской мадонны. Еще он подарил мне оловянную шкатулку с изображенным на ней Феликсом.

Когда мне приходилось уходить по вечерам, я боялась, что больше не увижу его. Когда я ужинала с отцом и Мишелем, они предлагали:

— Приводи с собой своего приятеля.

И я отвечала:

— Возможно, и приведу.

Я знала, что никогда не сделаю этого, потому что предполагалось, что мои родители были нормальной парой и жили в Нейли, и их фамилия была Редфорд, а меня звали Элиза. Так случалось, что когда я была с ними, возвращаясь, я обычно находила записку у дверей: «Где ты?» и часто к ней прилагалась плитка шоколада «Тоблерон». Я не смела его есть, потому что он служил доказательством того, что он скучал обо мне. И хотя это значило, что он хотел меня видеть, это также означало, что я в это время отсутствовала.

В течение двух месяцев сохранялся идеальный баланс.

Когда пришла весна, с ней поменялся и баланс. Комнату уже больше не грел радиатор, и не несло холодом от окна. Оно стало источником тепла. Но мне казалось, что меня обдувает невыносимый сквозняк. Все изменило направление. Меняли место свет и темнота, и я начала нервничать. Необходимо было восстановить баланс. Я пошла и купила вторую синюю свечу, как та, что была у Розы. Я зажгла ее, чтобы Феликс продолжал приходить ко мне.

Я теперь редко встречалась с Сильви, иногда ненадолго во время ленча. Я не звонила ей по вечерам, чтобы не занимать телефон. Однажды она позвонила, когда у меня был Феликс.

— Я не одна, — сказала я.

— Значит, к тебе пришел твой друг. Когда ты меня с ним познакомишь? — спросила Сильви.

— Нет, — был мой ответ. Мне совсем не понравилась эта идея.

— Почему? Ты же знаешь моего друга.

— Это совершенно разные вещи. Мы поговорим об этом завтра.

— Ты противная, мне придется серьезно побеседовать с тобой.

— До свидания, — сказала я и повесила трубку.

Феликс слушал наш разговор.

— Ты плохо разговаривала с этим человеком, — заметил он.

— Не важно, — сказала я. Я надеялась, что он понял, как я могу быть холодна, и какой жестокой.

Потом он не приходил целых пять ночей подряд.

Я зажгла свечу на пятую ночь, и через полчаса прозвучал звонок в дверь. Но я почувствовала, что что-то ушло. Чувство было не таким, как раньше.

Я начала заучивать его черты, когда он был со мной. Изгиб его шеи, где она переходила в плечи, впадинки под ключицами, великолепная грудная клетка. И рот, верхняя губа едва изогнута и немного провисает по краям, и прелестная форма полной нижней губы. При тусклом свете занимающейся зари, когда комната была в полутьме, я тихо лежала и смотрела на его рот и восхищалась его симметрией.

Я повесила картину Морфея над постелью.

— О, — сказал он с улыбкой. — Ты считаешь, что это я?

Я кивнула. «Может, мне не стоило говорить ему об этом», — подумала я.

— Элиза, — сказал он, — я же не статуя. Я начала бояться, что наши отношения уже не те.

11

Порой кажется, что вещи не могут причинить вреда, потому что они неодушевленны. Я знала, что могу избавиться от того, что мне не нравилось, притворившись, что этого нет на самом деле. Когда мне нужно было идти в фотолабораторию, место моих прежних многочисленных прегрешений, я не обращала внимания на девушку в приемной, она знала слишком много. Я игнорировала фотографов, они подмигивали мне, и быстро проходила мимо запертых дверей. Я так хорошо их знала! Феликс сделал из меня порядочную девушку, и даже те, кто не знал его, могли почувствовать во мне обострившееся чувство собственного достоинства.

Мне так хотелось сказать Феликсу свое настоящее имя, привести его в магазин и представить отцу и Мишелю. Но я боялась сильной похоти отца и его грубого покровительства. Ничто не могло остановить его, когда он начинал глубоко и медленно дышать, уставившись глазами на новую жертву, или же он мог отвести в сторону Феликса и поинтересоваться, каковы его намерения, сколько у него денег, и снова повторить, что когда-нибудь я стану очень богатой женщиной.

Мне самой так хотелось быть с Феликсом естественной, стать настоящей Флоренс! Он никогда не предлагал мне съездить к нему домой, я так и не знала, где он живет, и не знала номер его телефона. Как-то он попытался сказать его мне, но я заявила:

— Для меня лучше, чтобы все оставалось по-старому. — Пустая бравада.

В город приехал Эрги, и отец пригласил меня пообедать с ними дома. Встретив меня у дверей, он сказал:

— Никогда не упоминай при нем, что ты все знаешь.

— Парочка на крышке гроба? — спросила я. У отца всегда чувствовалась некоторая театральность в разговоре.

— Он об этом ничего не знает. — Отец крепко сжал мои плечи. — Это секрет. Ты должна мне поклясться, что ничего не скажешь. Мне вообще ничего не следовало говорить тебе.

— Что ты хочешь, чтобы я тебе пообещала?

— Молчать по поводу украшения на гробе, — ответил он. — Вот и все.

Я погладила грудь Куроса в холле:

— Он сегодня так сияет, — сказала я.

Отец повернул меня и показал на яркую лампу над холлом:

— Я приказал, чтобы это сделали на прошлой неделе. Так гораздо лучше, не правда ли?

Сегодня вечером казалось, что Курос собрался участвовать в соревновании. Его руки начали двигаться. Косички на груди и розовая похотливая улыбка были такими яркими при сильном свете. А темно-синий проход за ним стал еще темнее.

— Теперь запомни, никаких коней из Салоников, — заметил отец, легко потрепав меня по плечу.

Когда мне было восемь лет, он купил скульптуру лошади в Салониках, и она появилась у нас в квартире. Ее, конечно, не называли конем из Салоников — просто это была передняя часть лошади из белого мрамора — голова, грива и ноги, сзади был гладкий срез мрамора. Эта скульптура была как бы срезана, что было характерно для многих его приобретений. Затем спустя год скульптура отбыла в Америку. Вскоре после этого приехал куратор из Греции, и, пока он, сидел и выпивал вместе с отцом и Мишелем, он показал им каталог. Отец открыл его на странице, где было цветное фото лошади, и громким голосом прочел: «Салонинский конь, третий век до Рождества Христова».

— Этот конь должен остаться в Афинах, — сказал куратор.

— Мне бы так хотелось посмотреть на него, — продолжал отец.

— Но, — заметила я, заглядывая через плечо, — он выглядит совершенно так же, как и…

Прежде чем я смогла закончить фразу, отец прервал меня.

— Как твой пони. Я понимаю. Он очень похож на твоего Шестипенсовика, не так ли? Хорошая лошадка!

Он повернулся к куратору и добавил, что я просто с ума схожу от лошадей, что это совершенно естественно для моего возраста, но стоит много денег. Он щипал мою руку, не так сильно, чтобы мне стало больно, но чтобы я наконец поняла и заткнулась. Я больше не проронила ни слова.

Хорошо, что сегодня он предупредил меня заранее. Я спокойно сидела на диване, но была вся скована, как будто лишнее движение могло привести меня к предательству. Мне казалось, что так должны вести себя люди в суде или церкви. Эрги прибыл через несколько минут. На нем была желтая рубашка с открытым воротом и огромные часы на руке. Он сказал мне, что они прекрасно работают на большой глубине под водой.

— Вы любите нырять? — спросила я его, и он ответил довольно мрачно, как убийца или гробовщик:

— Я везде, где есть работа.

Нгуен принес креветок в кляре, они были как белые крылышки, я стала пить Кампари, чтобы Эрги чувствовал себя как дома. Отец открыл бутылку Шато Марго.

Мы ели вьетнамский суп, вылавливая мясо палочками. Эрги заявил нам, что ему нравится французская кухня, и перечислил названия ресторанов, которые ему явно кто-то подсказал.

Отец и Мишель говорили о Венеции.

— Мы там будем только отдыхать, — заявил отец.

Эрги добавил:

— Я приеду повидать вас. Мне хочется посмотреть, каков он будет на отдыхе.

И они все расхохотались. Он обратился ко мне:

— Вы там тоже будете?

— У меня могут быть другие дела, — сказала я. Я надеялась, что Феликс увезет меня куда-нибудь.

— Вам понравится Венеция, — заметил Эрги.

— Она прекрасно знает ее, — сказал Мишель.

— У тебя все еще сохранилось то римское кольцо? — спросил отец. Я кивнула.

— Хорошо, смотри не потеряй его, оно очень ценное.

— Вы носите украшения? — поинтересовался Эрги.

Я подняла вверх руки: серебряные кольца-змейки, маленькое колечко с синим камешком, небольшие квадратные амулеты двадцатых годов.

— Это все барахло, — заметил Эрги. — Разве вам не нравится золото?

— Она совершенно другая девушка, — вклинился Мишель.

— Я работаю руками, и мне не хотелось бы поломать что-то ценное.

После обеда мы перешли в гостиную. Мишель и Эрги разговаривали, как мне кажется, о рододендронах. У Эрги был громадный сад в Риме, полный этих цветов. Мой отец отвел меня в сторону.

— Надо поговорить о деньгах Джулии, — сказал он.

«Боже, — подумала я, — оставь ты меня в покое с этими деньгами».

— Мне ничего не нужно, — сказала я.

— Тебе нужно быть более ответственной, — заметил отец.

«Как противно, — подумала я. — Как низко».

На следующий день я все же позвонила в Лондон мистеру Леону.

— Моя дорогая маленькая девочка, — сказал он. — Я уже совсем заждался этих бумаг. Ты собираешься их подписать и прислать их мне сюда?

— Именно поэтому я вам и звоню. Мне нужно это сделать? Я не слишком хорошо разбираюсь в подобных вещах.

— Вы с отцом типичные свободные художники, — заметил мистер Леон. — Вы все так боитесь официальных бумаг. Подпишите там, где я отметил, и пришлите бумаги мне обратно. Вы это сделаете? Мне обидно, что дела Джулии остались незавершенными.

Я дала обещание и сразу же забыла о нем. Сама цель закона сразу же исчезла из моей памяти, она растворилась в пламени маленькой победы…

Андре читал журнал с гороскопами. Мне не понравилось, что мы оба интересуемся этим, и я не стала спрашивать, под каким знаком он родился. Я не желала, чтобы у него был какой-то свой знак. Мне хотелось, чтобы он был сиротой зодиака, потерянным в космосе. Подождав, пока он положит журнал, я схватила его и начала искать свой знак.

«Не делитесь сведениями с врагами, — было написано там. — Как следует взвешивайте все свои поступки. Советуйтесь с теми, с кем вы работаете».

Я положила журнал. Задача состояла в том, чтобы получить от Андре совет, ни в чем ему не признавшись.

— Вы верите этому? — спросила я, показывая на журнал.

— Почему бы и нет, — ответил он. — Это все чушь, но довольно забавная.

— Ну и во что вы верите?

Он остановился и посмотрел на меня.

— Во что я верю? Вы имеете в виду, хожу ли я в церковь? — Он начал смеяться. — Верю ли я в непорочное зачатие?

«Внимательно следи за своими действиями», — сказала я себе.

— Нет, я совсем не это имела в виду. Вы верите в магию?

Мне нужно было выражаться очень точно, чтобы не быть похожей на колдунью.

— Некоторые мои знакомые верят, — ответил он. — Но я обычно не прислушиваюсь к их советам.

— И я тоже. — Я старалась не спорить с ним. — Но разве вы не хотите узнать будущее?

— Однажды на улице ко мне подошла цыганка, — сказал Андре. — Она дала мне свою карточку. Я сохранил ее, потому что думал, что, может, напишу ее портрет, она была такой уродливой… Может, она сможет сделать для вас что-нибудь хорошее?..

Он пошел, чтобы принести мне карточку. Это была первая вещь, которой он решил поделиться со мной, и мне стало не по себе, когда я положила ее в карман. Но в гороскопе предлагалось воспользоваться советом того, с кем работаешь. Когда я пришла домой, я прикрепила карточку к стене.

На следующий день я подумала: может, в гороскопе говорилось, что стоит посоветоваться с отцом, потому что я работала с ним. Мне было особенно не о чем советоваться — Феликс проводил в моей постели почти каждую ночь, но что-то явно менялось… Делаборда не было, и я могла заняться собственными делами и пошла к отцу.

У магазина стоял фургон, и двое мужчин в униформе только что поставили деревянный ящик на тротуар. Я подождала, пока они не подняли его и не внесли в магазин. Мишель был внутри и подписывал какие-то бумаги. В стакане горела зеленая свеча, от нее исходил приятный запах сосны.

Дорожки на полу, сделанные из кокосовых волокон, и медные полоски, которые не позволяли им сбиваться, теплые блики на товарах были такими мирными и успокаивали. На подоконниках стояли головы божков из полированного камня, маска фараона и высокая изогнувшаяся девушка в развевающемся платье. Посредине зала на пьедестале стоял торс мужчины, одна рука была протянута вдоль тела, а вторая как бы отсутствовала, ее не было видно за приподнятым плечом. Это мог быть Давид с головой Голиафа, или же Персей с головой Медузы, или же просто Дионис, державший гроздь винограда. Нет, это тело было слишком хорошим для Бога вина и разгула…

— Флоренс! — Мод вышла из задней комнаты.

— Где отец?

— Он в Лондоне, — сказал Мишель, подошел и поцеловал меня. — Но должен вернуться сегодня.

На столе лежали журналы по искусству, я их начала листать, пока Мишель занимался с покупателем. Я нашла в журнале рекламу на целую полосу от «Джекоба Эллиса и К°». Мишель показывал мужчине маленькую деревянную статуэтку египетской женщины, которая довольно давно была в лавке.

Мужчина взял ее в руки, повернул, погладил ее раскрашенный парик и сказал:

— Мерси.

Он отдал ее Мишелю и вышел.

Мод принесла нам чай в разнокалиберных чашках, и Мишель заметил, что этого не следует делать, а она ответила:

— Флоренс своя, и это не имеет никакого значения.

Мы макали печенье в чашки, и Мод ненавидела это. Мишель спросил, поеду ли я с ними в Венецию.

— Я еще не знаю, — ответила я. Журнал все еще был открыт на картинке с изображением гермафродита.

— Где эта скульптура? — спросила я.

Мишель махнул рукой по направлению к двери.

— Не здесь.

— У Эрги? — продолжала спрашивать я.

— Может быть, но не будь такой любопытной. Когда ты будешь знать, поедешь ли ты с нами?

— Мне не нравится Эрги. Он что, хочет, чтобы я занялась контрабандой, почему он затеял разговор об украшениях?

— Ничего особенного, ты уже делала это раньше, — заверил меня Мишель.

Я вспомнила, как в первый раз возвращалась из Рима — моя сумка была набита какими-то салфетками.

— Здесь есть что-то, что я привозила оттуда?

Мишель не смотрел на меня.

— Нет, все продали давным-давно.

Я встала и посмотрела на витрины. Я прекрасно умела задавать идиотские вопросы еще ребенком и как-то спросила, говоря по-английски, как будет называться яблоко на английском языке?

— Здесь есть что-нибудь подлинное? — небрежно поинтересовалась я.

Мишель подпиливал ногти, закинув ногу за ногу. Он не ответил мне. Я подошла к конторке.

— Ну, так как?

— Ты должна сама понять, ты росла среди этих вещей, — ответил он, глядя на ногти.

— Но я никогда не изучала как следует историю искусств, — заметила я. — Я только знала, что есть в магазине.

— Ты ведь бывала в Лувре, — был его ответ.

— Я ненавижу его, он воняет грязными волосами, мокрой одеждой и школой. Мишель, ответь мне все-таки, есть ли здесь хоть что-то подлинное?

— Почему ты задаешь такие вопросы? — тихо сказал он.

Он позвал Мод и попросил сходить на почту.

— Сейчас? — спросила она.

— Да, — сказал он. Она выглянула в окно и пошла за своим плащом.

— Он вам не понадобится, — сказала я. — Сегодня хорошая погода.

— Никогда ничего нельзя знать заранее, — ответила Мод. Мишель отдал ей пачку конвертов со своего стола.

Когда она ушла, он взял меня за руку и подтащил к витрине, указывая на выставленные там вещи.

— Третья справа, и всадник, и голова фараона на стене. Они — настоящие.

— А остальные? — спросила я. Ответа не последовало. Мишель молчал. Я посмотрела на него.

— И больше ничего? — снова повторила я. Опять молчание.

— Но это же лучшая лавка в Париже, — сказала я. — Она всегда была самой лучшей.

— Я считаю, что твой отец сделал целый ряд ошибок, и я не смог остановить его, — продолжал Мишель. Его последние слова были самыми странными и страшными. «Он все придумал! — подумала я. — Он все придумал, или же он — предатель».

— Ты говорил отцу, что ты об этом думаешь?

— Он не слушает. Я бы тебе ничего не сказал, если бы он выслушал меня.

Я гордилась, что он доверяет мне. Я презирала его за то, что он предал отца, и не знала, что ему сказать, потому что я ни в чем не была уверена. Мы оба вернулись к его столу, как будто витрина сказала нам достаточно. Я показала на черные керамические горшки на стеклянных полках за спиной Мишеля.

— Но это же настоящий Буччеро, — заявила я. Джекоб рассказывал мне о Буччеро, о его странной легкости, о потрясающей черноте.

— Буччеро, — улыбнулся Мишель. — Что ты знаешь о нем?

Я была рада, что он спросил меня. Я показала на черный горшок.

— Седьмой век до Рождества Христова. Этруски. Это глина очень тонкая и черная.

Я улыбнулась Мишелю. Он утвердительно кивнул. Мне понравился этот жест, и я продолжала:

— Глина была такой пластичной, что мастера делали вещи, похожие на серебряные. Вы всегда можете отличить настоящий Буччеро седьмого века, потому что вещи очень легкие, как хороший фарфор. Так говорил отец. Правда?

Мишель опять кивнул.

— Молодец, теперь возьми этот кувшин.

Я взяла его в руки, он был очень тяжелым.

— Видимо, более поздний период, — заметила я. — Может, это были кувшины не для богачей, а для бедноты.

Мишель отрицательно покачал головой. Я говорила все быстрее и быстрее.

— Более поздний Буччеро все равно внутри тоже черный… — Я перевернула кувшин, на донышке был прикреплен ярлык — «Буччеро, этруски, VII век до Рождества Христова».

Мишель взял у меня из рук кувшин. Он отвел руку назад и сильно стукнул им по краю стола. Отвалилось горлышко. Вокруг разбитого края было ожерелье из ярко-розовой глины.

Я уставилась на это розовое пятно.

— Как ты мог это сделать?

Мишель захохотал и сильно ударил остатками горшка о ножку стола, треугольные куски, как шкурка апельсина, посыпались на пол.

— Есть еще очень много таких же кувшинов, — сказал он по-английски. Он придвинул корзину для мусора к себе ногой и бросил туда осколки.

— Что это значит? — спросила я.

— Твой отец стал очень жадным. Ты понимаешь, спрос и предложение. Или, может, он был таким и до этого, но старался сдерживать себя.

— Жадный?

Мишель отпил чай. Как будто то, что он говорил, было не очень важным, просто беседа, болтовня.

— Разве не проще продавать то, что находит Эрги? — спросила я. — Продолжать делать то, что он делал всегда?

— Эрги уже ничего не находит. У него есть люди, которые работают на него, они делают вещи под старину. Нет нигде новых раскопок, я имею в виду настоящих.

— Но почему вы тогда все время ездите в Италию?

— Там есть хорошие мастера. Они начали обучаться реставрации сразу после потопа.

— Но это же не может продолжаться вечно, — сказала я. — Он просто помешался после смерти Джулии, и я тоже…

— У твоего отца сейчас куча проблем, — сказал Мишель. Он обычно говорил «Джекоб».

Я взяла в руки маленькую бронзовую повозку с семью коротышками-лошадками, которые прикреплялись к ней толстой проволокой.

— Это хоть настоящее, — громко сказала я, держа руки на холодном зеленом металле. — Посмотри на шеи лошадей, они так естественны, я просто чувствую, что они настоящие.

— Конечно! Эту маленькую игрушку я купил на торгах на прошлой неделе за десять сотен. Она настоящая, но в ней нет ничего особенного.

— Десять сотен франков? И все?

— Мы продадим повозку за три тысячи.

— Я думала, что все здесь просто бесценно, — заметила я.

Мишель встал и подошел ко мне.

— Все, что было у нас стоящего, было продано, чтобы заплатить за эту парочку с древней гробницы. Этруски — они бесценны.

— Сколько?

— Я не могу сказать, сам точно не знаю. Слишком много для Джекоба. И все равно это мало за такую вещь. Он не должен был даже пытаться купить эту вещь. Она предназначена для музея, но ему так хотелось иметь шедевр.

— Я могу его понять. — Я думала о Феликсе.

— К сожалению, повторяю, он стал таким жадным… И это значит, что осталось так мало того, что можно продать за хорошие деньги. Я имею в виду стоящие вещи. Тебе это понятно?

— Но дела в магазине идут вроде бы хорошо. — Я так хотела, чтобы он согласился со мной.

— Мы пытаемся справиться с трудностями.

— Ты хочешь сказать, что скоро случится что-то ужасное?

Он обнял меня и повел к большому столу, вынул из сахарницы кусочек сахара и дал его мне.

— Не пытайся делать из всего драму. Нет никакой трагедии. Я просто решил, что тебе пора узнать, как у нас идут дела. Ты же сама спросила меня. Может, тебе стоит поговорить с самим Джекобом?

— Но что мне сказать? — спросила я его.

— Ты сама поймешь что, — ответил мне Мишель.

— Я не собираюсь работать в вашем магазине, — сказала я. Мне нужно было идти. Я просто не могла дождаться, когда смотаюсь отсюда.

Мишель просто ревновал отца. Все эти годы он был так предан ему. Он оставил свою землю в Провансе, там теперь было просто место для отдыха. Он позволил, чтобы его жизнь слилась с жизнью отца, — магазин просто съел его. И он страдал от отцовских идей. Сейчас ему не оставалось больше ничего делать, как только сидеть и злиться.

Что бы он ни говорил мне, я не хотела принимать в их делах никакого участия.

Может, отец влюбился в кого-нибудь?.. Для меня это было самым приятным объяснением. Мишель был привязан к столу и к дому, а отец делал что хотел, любил, кого хотел… Мы были с ним из одного теста. Старая Оливия называла это: «Оля-ля!» Если бы она была жива, она могла бы все объяснить и сказала бы: «Нельзя доверять этим парням, — сказала бы она. — Мишель просто ревнивый педик!»

Джулия бы сказала… ничего бы она не сказала. Я попыталась представить ее. Мне нужно было увидеть ее лицо, но я его видела только во сне.

Джулия могла бы сказать: «Ему нужно больше работать».

Я шла вперед к рынку на Рю де Бучи. Я купила желтый виноград и зеленый сыр, шпинат и сельдерей. Я также купила васильки с уличного лотка. Мне нужны были холодные цвета — цвета неба. Он не приходил уже две ночи назад, но он еще вернется.

Чувство тревоги было сильным и увеличилось в течение вечера.

Мое тело больше знало, чем мой разум. Стемнело, и я сделала салат с сыром, шпинатом и сельдереем. Я разложила зеленый виноград в пурпурной чаше. В десять тридцать позвонили.

Это был Феликс. Я положила руки на его плечи, потом поласкала его грудь, лицо и затылок. Мы занимались любовью на полу. Я чувствовала его мокрые волосы и наш пот и подумала, что это настоящее, только это имеет значение и это что-то значит. Это было правдой.

— Элиза, — повторял он, — Элиза, Элиза, Элиза!

Он подложил мне свои руки под шею, чтобы я не двигалась, пока он целовал меня.

Мне так хотелось, чтобы это было мое настоящее имя.

Мы лежали на подушках. Он пододвинул одну из них, чтобы подложить под голову. Это была одна из подушек Джулии из Лондона. На ней был вышит сад синих цветов с желтой сеткой вокруг. Он обвел пальцем цветок азалии.

— Прелесть, — сказал он, прежде чем положить на подушку голову.

— Это подушка моей тетки из Лондона, — сказала я.

Его тело начало расслабляться в дреме.

— Чья? — спросил он сонным голосом.

— Моей тетки, из Лондона, ты ее не знаешь, — сказала я.

Я почувствовала, как он вдруг напрягся, потом тяжело вздохнул, обнял меня, и мы оба заснули.

12

Но для меня было уже мало нашей связи. Я спросила у Розы, как сделать так, чтобы наша связь стала еще крепче.

Она раскинула карты и коротко сказала, что следует прилично вести себя и ни на чем не настаивать.

Я купила книгу по астрологии, прочитала все о моем знаке и о всех других знаках, — он не сказал мне, когда он родился. В Аркадах дю Лидо мне сделали астрологический прогноз. В нем говорилось, что в моей интимной жизни у меня будут случаться темные и странные события. С помощью другой книги я составила свою астрологическую карту. Я увидела, что существовала противоположность между домом любви и домом друзей и надежд, и она будет существовать всегда. Я уверяла себя, что мне вполне достаточно, чтобы он лишь спал со мной. Я старалась заполнить пустое пространство в моей жизни, которое проделал он, и спрашивала Розу и Сильви, что же мне делать.

Совет Сильви был простым и вульгарным. Это был совет из мира женщин, привыкших добиваться своей цели, он мог привести с помощью хитрости к обретению положения, денег и социальных преимуществ. Мне казалось, что мои намерения были такими чистыми — ведь мне нужно было только его тело, только его.

Я объяснила ей, что он так молод, красив, я плохо знаю его и что мы любим друг друга. Сильви, несмотря на ее опыт, была несколько старомодна. Может, и я такая?.. Я не рассказала ей, что я чувствую, когда лежу в постели с Феликсом. Мы почти не разговаривали, и он был весь мой. Тело к телу, растворение плоти… Без одежды мы были одним телом, если даже и не касались друг друга.

Я так и не сказала ей его имя, потому что боялась: если я скажу, то он может исчезнуть.

— Он женат, — решила она. — Иначе ты сказала бы мне его имя.

Я рассказала, как мы встретились. Если бы она была со мной в тот день, она могла бы все видеть.

Она была поражена.

— Ты подцепила мужика на улице, и он пригласил тебя поужинать? Это же опасно! Я бы никогда не посмела так себя вести!

Я вдруг поняла, что она завидует моей храбрости.

— Я так сделала только потому, что чувствовала, что с ним мне будет хорошо, — ответила я.

— Ты хочешь сказать, что Роза уверила тебя в этом?! — продолжала Сильви.

— Нет, нет. В то же мгновение, как я посмотрела на него, я поняла, что он тот самый, единственный, — сказала я, не упомянув о своем визите к Розе на следующий день.

Мне не нравилось, когда мне завидовали. Было так сложно поделиться с ней чем-то интимным, если она мне завидовала.

— Я все еще не встретила самую главную любовь моей жизни, мне бы хотелось, чтобы это произошло гораздо быстрее, — сказала Сильви.

Было ясно, что она считала, что я выиграла у нее. Я попыталась объяснить ей, что не все так уж прекрасно, что я не могу выходить из квартиры, когда ожидаю, что он придет ко мне или позвонит. Сильви это не понравилось.

— Тебе нельзя все время сидеть дома, ты должна дать ему понять, что он не единственный мужчина в твоей жизни.

— Но он — единственный мужчина у меня, я люблю только его, — запротестовала я.

— Ты, надеюсь, не сказала ему этого, ведь правда? Иначе ты дура! Ты можешь говорить приятные вещи мужчине, только тогда, когда занимаешься с ним любовью, как будто ты потеряла голову от страсти. Но потом никогда не повторять сказанного. Ты не должна говорить ему, что ты любишь только его.

— Но я его люблю, — сказала я. Я поняла, что сделала ошибку, когда при прощании шептала ему на ухо: «Я тебя люблю, Феликс!»

— Нет, нет и нет! — повторяла Сильви. — Пусть он ни в чем не будет уверен. И никогда ни на чем не настаивай. Они это ненавидят, им кажется, что тем самым ты подталкиваешь его к женитьбе.

— Но я не собираюсь выходить замуж, — заметила я.

Я также не сказала ей, что я — Элиза Редфорд. Если она когда-нибудь встретится с ним, он не сможет ей ничего рассказать обо мне. Если он покинет меня, то это будет Элиза Редфорд, вот кого он унизит, но не меня! Боже, благослови Элизу! Она стала моей единственной защитой.

Сильви провела несколько неприятных недель с Марком в отеле в Девиле. Он там постоянно играл в покер со своими друзьями. Ей позволялось следить за игрой. Я подумала, что идиотская стратегия пожинает такие же идиотские плоды. Она отгадала мои мысли.

— То, что у меня с Марком, ты же понимаешь, это совсем не страсть, не то, что ты чувствуешь.

В следующий раз она сказала:

— Марка так легко вычислить…

Это было тогда, когда я ей рассказала, что ждала целых три вечера звонка Феликса, его прихода.

Я рассказала ей о шоколадках, которые он дарил мне.

— Как романтично, — заметила Сильви. Я показала на цепочку у нее на шее, с нее свисало маленькое круглое золотое сердечко.

— Марк дарит тебе настоящие подарки. — Я ненавидела золото, но, возможно, если бы Феликс подарил бы мне что-то из золота, я бы думала по-другому.

Марк арендовал дом в Портофино на время Пасхи. Сильви показала мне фотографии дома, которые Марк получил от агента по недвижимости. Он стоял на вершине скалы, с балконами, дом в виде трубы. Я ждала, может, меня пригласят.

— Сколько там спален? — небрежно спросила я.

— О, шесть или семь, полно, — сказала Сильви. — Почему бы тебе и твоему мужчине-загадке не приехать и не провести с нами недельку?

Я представила себе Феликса и меня на поезде или в самолете.

— Как вы собираетесь туда добираться?

— Мне кажется, что Марк нанимает машину от Милана, а потом на самолете.

Прошел март, и начался апрель, и она так и не пригласила меня. В этом году была поздняя Пасха.

— Это не мой дом, — сказала она как-то. — Ты должна понять.

Когда я не могла спрашивать Розу или Сильви, я могла спросить свой внутренний голос. Правда, чтобы его вызвать, мне приходилось быть заранее очень дисциплинированной. Когда мне сильно хотелось чего-нибудь, когда я лежала на полу комнаты вся похолодевшая, потому что Феликс не приходил и не звонил, когда у меня горело лицо, потому что он был холоден со мной по телефону, я никогда не слышала внутреннего голоса. Только в редкие моменты, когда я, довольная, шла по улице, или когда была так занята на студии, что и не думала о Феликсе, тогда неожиданно приходил голос, спокойный, приятного тембра. Он мог сказать: «Сейчас же иди домой!», или же: «Он позвонит тебе сегодня вечером». Голос никогда не ошибался. Он был как зигзагообразный путь в моей жизни, невидимый, но тем не менее на который можно было положиться.

Я начала работать и с другими фотографами. Люк нанял меня на два дня, когда Делаборд принимал целебные ванны вместе со своей бывшей женой. Это была небольшая работа, но все дело было в том, что Люк начал подписывать свои работы и мог мне платить. Я даже почувствовала, что мы подросли и стали стоящими людьми. Мы смеялись по поводу мании Делаборда. Нас слушали модели и тоже смеялись. Как-то я снимала косметику в гримерной, и вдруг вошел Делаборд.

— Итак, ты работаешь потихоньку от меня? — сказал он.

— Вы сами говорили, что я могу работать с другими фотографами, — ответила я ему.

— С другими — да, но с бывшим моим помощником — нет! Я не потерплю подобного свинства!

Я промолчала.

— Если Андре не показал бы мне эти снимки, я бы так ничего и не знал. Рад, что здесь есть кто-то, кто на моей стороне! — сказал он и вышел.

Андре, этот маленький вонючка, дерьмо! Я слышала, как входная дверь захлопнулась, и пошла искать Андре в проявочную.

— Послушай, ты, проклятый педрило! — начала я, широко открыв дверь.

— Свет! Закрой дверь, ты что обалдела? Закрой сейчас же!

Я закрыла. В ванночке лежали фотографии, сделанные днем.

Он стоял ко мне спиной.

— Послушай, — начала я. — Я тебя ненавижу! — только и смогла я сказать.

— А, не только ты, — ответил он, наклонившись над ванночками.

— Другие тоже ненавидят тебя? — переспросила я, удивленная его ответом. Это было чудесно. Если он собирался и дальше говорить в подобном тоне, я с удовольствием его послушаю.

— Ну? — подтолкнула я.

— Ты думаешь, ты единственная? Да нет, есть еще, — произнес он.

Я скрестила руки на груди и прислонилась к двери.

— Если ты и похожа на мальчишку, это совсем не значит, что ты можешь иметь все, что хочешь.

— Андре, ты плохой друг. Я все время рассказывала отцу и Мишелю Дюпюи, какой ты талантливый и умный, а ты просто шпионил за нами?!

— Только тогда, когда ты не была вместе с Феликсом, — был его ответ. — Ты считаешь, что единственная и неповторимая, я прав? Так ты у него не одна! Я был у него первым! И скажу тебе больше — он предпочитает мальчиков.

Я не могла сдвинуться с места. Стук сердца отдавался в каждой частичке моего тела. Никто, кроме меня, не знал этого имени. Мне хотелось швырнуть чем-то в Андре и хотелось провалиться сквозь землю, и я быстро вышла из лаборатории.

Я побежала домой. И не знала, что же мне делать дальше. Я могла позвонить на студию и припереть Андре. «Ну-ка, скажи мне его фамилию», — могла потребовать я. Он может сказать какое-то другое имя, и это не будет мой Феликс. И все опять будет в порядке.

Но я не могла полагаться на это…

Феликс на улице в первый день. Феликс у входа в «Голденберг». Феликс ждал Андре! Феликс — часть чьей-то другой жизни, а совсем не подарок судьбы! Не мой божественный мужчина.

Я не могла ни о чем думать. «Сильви» — услышала я опять голос. «Сильви». Я посмотрела на часы — семь сорок пять. Я могу ее позвать. Я так хотела позвонить ей, но не стала, потому что мог позвонить Феликс, как раз в то время, когда я занимала бы телефон, разговаривая с ней.

Я не могла ни о чем думать и только представляла, как Андре произносит имя — Феликс. Он опоганил его. Это имя на его губах стало грязью. Я решила позвонить Розе.

— У меня клиент, — сказала она.

— Пожалуйста, пожалуйста! Я не могу ждать, мне так плохо! — умоляла я ее.

— Вот так всегда! Я уверена, что вы услышите его еще сегодня. Вот все, что я вам могу сказать, — заявила Роза и повесила трубку, прежде чем я могла сказать ей еще что-то.

Как мне хотелось бы обладать способностями заглядывать в будущее…

«Сильви», я снова услышала это имя. Ее совет, если даже и очень несложный, все равно мог быть здравомыслящим. И даже если она согласится прийти, он не будет у меня раньше одиннадцати, если вообще появится.

— Моя дорогая! — сказала Сильви. — Я рада, что ты позвонила, Марк отбыл в Женеву.

Я попросила, чтобы она пришла ко мне.

— Мне так нужно поговорить с тобой, — сказала я.

— Я принесу что-нибудь поесть.

— У меня все есть.

— Твой приятель будет там?

— Нет, — ответила я.

Было все еще светло. Окно было открыто, в маленькой вазочке стоял пион.

— Мы так давно не устраивали девишника, — сказала Сильви, садясь на пол и собирая вокруг себя все подушки.

— Хочешь что-нибудь выпить? — спросила я. Я сама слышала, как напряженно звучал мой голос. Она только что приехала, и я уже как бы выгоняла ее отсюда. Мне не нужен был девишник, а хотелось избить Андре и убить Феликса. Мне было неприятно видеть, как Сильви устраивалась в комнате, где бывал Феликс. Ее темные очки, сумка и сигареты колонизировали всю мою комнату.

— Ну, что случилось? — спросила она и, не выслушав мой ответ, начала долго и нудно рассказывать о поездке Марка в Женеву.

— Так где моя выпивка? — поинтересовалась она. Я открыла бутылку белого вина, которое хранила для Феликса, подала ей бокал. Я прервала ее.

— Сильви!

— Да?

— Мне нужно поговорить с тобой.

— О твоем женатом мужчине?

— Он не женат.

— Ну, кто бы он ни был, у тебя с ним проблемы?!

— Да.

— Так, в чем дело?

Я начала рыдать.

— Боже мой! Он ушел от тебя к другой? — спросила Сильви.

— Я так не думаю. Нет, что-то вроде этого…

Сильви выпрямилась.

— Что? Что? В чем дело?

— Кое-кто сказал мне сегодня, что я у него не одна.

— Дорогая! А ты что думала?! Никто не может быть единственным в жизни другого человека. Это просто невозможно. В жизни все по-другому.

— Значит, ты не веришь в любовь? — Я была поражена.

— Я стараюсь подходить к жизни философски, — ответила Сильви. Чему иному могла научить ее мать за эти восемнадцать лет? «Ты должна долго существовать в жизни другого человека, чтобы быть уверенной, но и тогда… всегда есть телефонная будка на углу. Ты же понимаешь! Ты никогда не можешь быть ни в чем уверена».

— Сильви! Ты говоришь, как старая кокотка, к тому же очень циничная! На свете есть любовь. Это может случиться, когда двое людей существуют друг для друга.

— Как часто ты его видишь? — внезапно резко спросила она.

Я хотела сказать ей, что видела его шестнадцать раз. Но если быть слишком точной, можно выдать себя. Вспомни, сколько времени ты провела одна, пересчитывая свои встречи с ним.

— Много раз, почти каждую ночь, — ответила я.

— Где он бывает в остальное время? — продолжала спрашивать Сильви.

— Я не знаю.

— Кто его жена?

— У него ее нет. Сколько раз я должна повторять тебе это!

— Ты когда-нибудь звонила ему домой? Ты знаешь его друзей? Вот видишь! Он женат или живет с кем-нибудь.

Сильви хотела слышать только то, что она могла понять.

— Мне кажется, он ведет двойную жизнь. — Это было самое большее, что я могла ей сказать. — Сильви, послушай меня. Мне кажется, что он… педик.

Молчание.

— Боже мой, только не ты! — сказала она.

— Что ты хочешь этим сказать? — Я боялась, что она знает, о ком я говорю.

— Такое уже случалось в вашей семье. Твоя мать… — продолжала Сильви.

— Нет! — быстро возразила я.

— Что значит «нет!» А твой отец?

Я покачала головой. Это было не одно и то же. У меня все по-другому.

— Что бы ты стала делать в такой ситуации, а? — спросила я.

— Я бы на пушечный выстрел не стала даже приближаться к этому змеевнику, — сказала Сильви, поднимаясь с подушек, чтобы прекратить разговор — он совершенно не интересовал ее.

— Мы поедим что-нибудь?

У меня в кухне была еда для Феликса. Экзотические фрукты, вяленое мясо, творог и томаты.

«Я только съем помидор», — говорил он, и потом подчищал все копчености и другие деликатесы прямо из вощеных пакетов, где они лежали уже нарезанные тонкими кусочками.

— Что это такое? — открыв холодильник, спросила она, и начала перебирать пакетики.

— Что это такое? А это? Сколько времени все это лежит здесь? Никогда не ела ничего подобного!

Она трогала еду, приготовленную для Феликса, и мне стало так неприятно. Я была беспомощна в ее присутствии. Она меня просто вытесняла из моей крохотной кухоньки. Сильви представилась мне животным, в виде большого щенка, который разыгрался в моей комнате, загрязнявший мое одиночество своими идиотскими смешками и неприхотливыми заботами. Но я сама пригласила ее. Это была моя вина.

Мы сидели на полу и ели с бумажных тарелок. Сильви прикончила мясо, сыр и бутылку вина. Она сказала, что если мужчина тебя любит, то хочет жить вместе с тобой, если только он не отвел тебе роль любовницы. Тогда он захочет держать тебя на определенной дистанции, чтобы росло желание.

— Обычная рутина убивает любовь, — добавила она.

Мне стало интересно — включает ли это в себя и приготовление для него чая и завтрака по утрам? Я ничего не понимала.

Чем больше говорила Сильви, тем больше она припоминала разные случаи из жизни.

— Самая лучшая связь та, которая не может быть полностью реализована. Если ты хочешь обычной спокойной жизни, у вас должны быть общие вкусы и друзья, но если ты хочешь необыкновенную страсть, ты должна быть счастлива тем, что случайно перепадает тебе.

— Все это так сложно и непонятно, — ответила я. — Разве нет другого пути?

— А мне хочется и того, и другого. Я вижу, что Марк становится обыденной жизнью для меня, да и я для него. Но мне хочется сумасшедшей страсти!

— Я никогда не бываю уверена, когда я увижу его снова, — заметила я, чтобы она не завидовала так откровенно.

— Это же прекрасно! Здесь есть элемент сюрприза.

Я знала, что мне придется очернить мою связь для Сильви, убедить ее, что я очень несчастлива. Но в то же время у меня была гордость, и тщеславие, и желание так изобразить мою связь, чтобы она засияла.

— Спустя пятнадцать или двадцать лет, когда состарюсь, я буду вспоминать это состояние как самую огромную любовь в моей жизни!

Сильви вздохнула.

— Он хороший любовник? — спросила она.

Я как-то не думала о нем именно в этом плане. Каждое его возвращение вызывало у меня огромный прилив благодарности, и как только он появлялся, я чувствовала уверенность, что тебя хотят.

— Да, — ответила я.

Сильви сразу же выдала очередное клише.

— Быть хорошим любовником значит иметь огромную практику, так говорит моя мать. Это как игра на фортепьяно! Музыканты должны заниматься каждый день. И они не играют одну и ту же вещь. — Сильви вздохнула и спросила: — У тебя нет шоколада или пирожного?

Я встала, пошла на кухню и вернулась с печеньем.

— И это все? — спросила Сильви. Я сказала, что да.

— А как насчет шоколада, который он приносит тебе? Разве мы не можем съесть его?

— Нет! — ответила я. Мне хотелось обсуждать с ней только то, что интересовало меня.

— Я хочу, чтобы он любил меня, — сказала я. Как будто она что-то могла сделать.

— Он и так тебя любит, — заметила Сильви, поглощая печенье.

— Смотри на меня, когда ты говоришь это.

— Хорошо, я смотрю на тебя. Он тебя любит!

— Но откуда я знаю? О, Сильви, ты не можешь разложить карты или как-то еще погадать мне? Разве нельзя что-то придумать?

— Ты не должна его спрашивать. Мужчины ненавидят такие вопросы больше всего!

— Я знаю, ну и что мне делать?

Сидя на полу, я слушала трюизмы Сильви, как будто их было возможно применять ко мне и Феликсу. Ее советы было невозможно выполнить: брать, молчать, исчезать, быть таинственной, никогда ничего не показывать, и тебя станут любить? Подражать Дафне, мчаться по лесу, выглядывать из-за деревьев, исчезнуть, выть в ночи, и если тебя поймают — превратиться в дерево. Это же невозможно. Как вы сможете сделать это, если у вас две ноги в сабо, на вас надет комбинезон, у вас есть номер телефона и даже работа.

Советы Сильви не принесли никакого успокоения, но в них все же было что-то, что притупляло боль. Как будто у любви были какие-то правила, структура, форма. И если все это можно было изучить, то можно было понять инструкции и пользоваться ими. Но Сильви, конечно же, не знала того, что происходило между мной и Феликсом. И если я начну действовать по схеме, то все может быть мигом разрушено. Я знала это совершенно точно. Посмотрев на часы, я поднялась — было уже половина одиннадцатого.

— Он скоро придет, — сказала я. Сильви подложила руки под голову и развалилась на ковре.

— Может, мне стоит посмотреть на это животное, — проговорила она. Я почувствовала, что каменею, но она продолжала: — Сколько раз я приглашала тебя поужинать вместе со мной и Марком? Я показала тебе моего мужика, теперь пришла твоя очередь показать мне твоего.

— Твой, — сказала я, — это часть обычной жизни. Ты сама так сказала. Общие друзья, общие интересы. Мой — это секрет и что-то необычное. Не проси у меня, чтобы я познакомила тебя с ним.

Она перевернулась на живот и сказала:

— Ну подожди! Когда у меня в жизни тоже появится хорошенький большой секрет и ты станешь умолять меня, чтобы я поделилась с тобой, я этого не сделаю. Я буду держать его при себе и даже не скажу тебе, что он у меня есть.

«Не зли ее», — сказал мне внутренний голос. — «Почему? — подумала я. — Она просто поросенок. И ты ведь сама пригласила ее». Я помнила голос, который сказал «Сильви», нет, «позвони Сильви». Я посмотрела, где она оставила свою сумку и очки, чтобы я могла помочь ей собраться за минуту и проводить к двери.

Я начала задыхаться. Он скоро придет. Они могут встретиться. Этого не должно произойти.

— Пожалуйста, уходи!

— Хорошо, — сказала она, все еще лежа на ковре. — Так и скажи, что хочешь вышвырнуть меня отсюда после всего, что я сделала для тебя. Кто тебя отправил к Розе?

— Твоя мать! — заорала я. — Я знаю! Пожалуйста, уходи, Сильви!

Она скрестила ноги, медленно поднялась и стала дурачиться:

— Мои колени, — простонала она. — Ох, мой ревматизм! О Боже! Поднимаюсь, поднимаюсь, поднялась! Ну что, ты счастлива?

«Что она о себе думает, откуда у нее такая власть надо мной? — подумала я. — Почему она позволяет себе так вести себя со мной?» — Я сама дала ей повод — я ее слушала.

— Я твой хороший друг, Флоренс, — сказала она, медленно и нежно обнимая меня за плечи. — Никогда не забывай об этом.

Я поцеловала ее в обе щеки и решительно подала ей сумку и очки.

— Ты меня не проводишь? — спросила она. — Я так боюсь этих бродяг, которые живут у вас под лестницей!

— Они не опасны, — ответила я. — Там был кто-нибудь, когда ты поднималась?

— Нет.

— Тогда ты можешь спокойно идти, Сильви. Все в порядке. Никто не собирается нападать на тебя на лестнице. Я клянусь жизнью отца.

Я подтолкнула ее к двери, двери Феликса.

— Позвони мне завтра и расскажи, как все прошло, и все, что ты будешь делать, только не упрекай его, — сказала она.

Я закрыла за ней дверь, потом снова открыла ее и крикнула:

— Спасибо за советы!

Я попыталась привести комнату в прежний вид. Очистить ее, чтобы не оставалось никаких следов проведенного вечера. Я не хотела, чтобы он подозревал, что здесь был кто-то иной, кроме нас. Я выбросила бумажные тарелки и пустую бутылку из-под вина и очень сильно завязала пластиковый мешок для мусора, чтобы из него ничем не пахло. Я вымыла пепельницы и зажгла сразу две ароматические палочки, а потом еще и третью. Набросила темный шарф на лампу, стоявшую на полу. Я вымыла стаканы и надела на себя прозрачную индийскую рубашку.

Потом я внимательно осмотрела комнату. Несмотря на запах палочек и темный шарф на лампе, она выглядела какой-то дешевой, как будто в ней побывало много народу. Чтобы скоротать время, я приготовила новое гнездышко из подушек на полу и свернулась в нем калачиком. Я не хотела ложиться в кровать. Если я это сделаю, то признаю, что ночь уже закончилась. Что в этой ночи не было ничего, кроме разговоров Сильви и ее вмешательства. Если я лягу в постель, то покажу отсутствие веры. Он должен прийти! Эта ночь станет его ночью.

И я ждала, но он не пришел.

13

Я проснулась с чувством, что во время сна я потеряла все. Я лежала на полу, на подушках. На мне было наброшено мое зимнее пальто. Было солнечное утро. Лампа все еще светила. Я тихо лежала, ожидая, что раздастся телефонный звонок; меня не покидала уверенность, что не все еще потеряно.

«Все кончено», — сказал мне внутренний голос.

Я встала, зная, что должна позвонить Феликсу. Помешать тому, чтобы все было кончено, как-то вернуть его. Я пыталась снова услышать его голос. Мне показалось, что что-то произошло на улице. Я услышала: «На улице». Я стянула свою хорошенькую рубашку, которая мне так и не пригодилась, и натянула джинсы. Мне не нужно было принимать ванну. Я и так слишком долго сидела в ванне вчера. Я сбежала по лестнице, повернула за угол, мимо кулинарии, потом налево, мимо булочной. Я прислушивалась. Мне следовало получить инструкции. «Здесь, — услышала я. — Прямо здесь!» Я посмотрела вниз и увидела под ногами серую поверхность асфальта. Я пыталась прочитать его, как телефонную книгу. Я даже прищурилась.

Немного подальше, по направлению к Рю де Гренель, я увидела на мостовой небольшой листок бумаги серо-зеленого цвета — квитанция междугородных переговоров с номером телефона. Я подняла ее, она была вся мокрая и мятая. Я посмотрела на семь цифр на ней, поняла, что это номер телефона Феликса и побежала к себе домой.

Дома я набрала номер. Это точно его телефон. Он должен ответить. Он обязан это сделать!

— Алло? — Мужской голос, голос взрослого мужчины, и более низкий. Это не был голос Феликса.

— Это Элиза, — сказала я. — Мне нужно поговорить с Феликсом.

— Никогда не слышал о таком, — ответил голос, и на другом конце провода повесили трубку. Я сидела на полу и держала в руке трубку телефона.

«Никогда не слышал о таком». Именно так в фильмах отвечали воры, когда вы говорили им имя их сообщника. Так отвечали члены Сопротивления, когда гестапо пыталось узнать у них имя какого-либо подпольщика и подтверждение их связи с ним. «Никогда не слышал о таком». Это словно доказательство того, что есть что скрывать. Обычный ответ был бы: «Кто?» или же «Вы ошиблись номером!»

Я начала было снова набирать номер, и положила трубку на место. Я подожду, пока этот мужчина уйдет на работу, и позвоню снова. На этот раз должен ответить Феликс.

Я спустилась в кафе, чтобы позавтракать. Может, увижу его на улице? Он может зайти в мое кафе, хотя я больше его здесь не видела после того первого утра. Если я буду медленно идти, возможно, он и появится.

В кафе было мало народу. Было еще без пятнадцати восемь. Чистый прилавок, как бывало по утрам. Вошла группа алжирских рабочих. Запах от них шел совершенно невыносимый. Резкий запах пота, смешанный с запахом мочи и камня. Резкая жестикуляция только усугубляла этот оскорбительный запах. Застарелая моча на брюках. Одежда, которую носят каждый день, почти никогда не переодеваясь. Это было весеннее утро, и было уже жарко. Запах свободно проникал в зал и смешивался со свежим маслянистым ароматом только что испеченных булочек и рогаликов, лежавших на пластиковом подносе недалеко от меня. Два педика пили чай в углу. На них были темные очки, так как для педиков это был слишком ранний час.

Я расплатилась и вышла на улицу. Было слишком рано, чтобы идти в студию. Мне не хотелось оставаться там наедине с Андре. Я приду попозже. У меня ломило тело — я плохо спала ночью в неудобной позе, но была готова возликовать, если бы услышала шаги Феликса.

Если я поднимусь наверх, может, он позвонит?!

Я прошла мимо своего подъезда и пошла дальше по улице. Было так странно сознавать, что это был его номер телефона. Но абсурдным было абсолютно все.

Я даже не могла до десяти позвонить Розе. Я нахожусь на улице, и мне некуда идти. Только не домой. Я пошла к дому отца. К дому!

Нгуен открыл мне дверь.

— Вы будете завтракать? — спросил он.

Я сказала «да» и попросила кофе. Он сказал, что Мишель принимает ванну, а отец пьет кофе в постели. Я прошла мимо Куроса в холле и провела рукой по его груди.

Я подошла к спальне отца и постучала по притворенной двери. В ногах его кровати тонкое смятое мохеровое покрывало. Все было так знакомо, и теперь казалось мне таким роскошным. Все сияло чистотой. «Геральд Трибюн» лежала раскрытая перед ним.

— Флоренс! — Он похлопал по постели и автоматически подвинулся к краю.

Я села рядом с ним. От него еще веяло сном. На столике рядом ваза с цветами. У него была расстегнута пижамная клетчатая куртка ярко-синего цвета. Пуговицы на ней были пластиковые, сероватого цвета, круглые и очень блестящие.

— Мне не нравятся твои пуговицы, — заметила я. Он прищурился.

— Ты права. Эта пижамная пара из Лондона. Они совсем некрасивые, правда? Я должен сказать Нгуену, чтобы он поменял мне пуговицы. Перламутровые? Как ты думаешь?

— Обычные белые пластиковые. Матовые, и чтобы ободок был слегка приподнят, ты понимаешь меня? — спросила я.

— Как на куртках рабочих, понимаю. В чем дело, Флоренс?

— Я вышла на улицу, и было еще рано идти на работу, и я подумала, что было бы хорошо зайти повидать тебя. Ты рад, что я здесь, не так ли?

— Да, конечно! Тебе нужны деньги?

— Нет. Я просто хотела повидать тебя. У тебя все в порядке?

— Более или менее. Так в чем же дело, дорогая?

Я вздохнула. Если бы я могла все рассказать ему. Я могла бы рассказать Джулии.

— Отец, я влюбилась!

— Наконец-то, — сказал он и отложил газету. — Мы его знаем?

— Конечно, нет.

— Ну и кто же этот молодой человек, где он живет, чем занимается, сколько зарабатывает, что ему светит в будущем, кто его родители и так далее. Мне нужно быть внимательным отцом.

— Я не сказала, что собираюсь за него замуж. Я влюбилась. Ты знаешь, что это разные вещи.

— Гетеросексуальная связь, — продолжал он, — существует на земле для продолжения рода человеческого. Гораздо легче производить людей, если у вас существует частная компания, организованная именно с этой целью. Название этой компании — «Брак». Если ты влюблена, это значит, что твоя ДНК волнуется из-за его ДНК, и вы сможете произвести хороших детей. Вот в чем тут дело. Если вы влюблены, вам нужно выходить замуж или жениться.

— Как ты можешь быть таким старомодным?

— Ошибаешься, я — реалист.

— А как насчет связей, у тебя же они были. Что ты на это скажешь?

— Связи возникают, когда вы решаете больше не иметь детей. Любовные связи возникают тогда, когда самая главная задача уже выполнена.

— Что же было главной задачей у тебя?

— Ты!

Я приняла все на свой счет и была польщена.

— Я?

— Да, я подарил тебе жизнь и выполнил задачу воспроизводства. Ты не понимаешь, как это важно. Если ты любишь кого-то, если по-настоящему любишь, то всегда хочешь ребенка от этого человека. Это единственная цель любви. Это любовь! Остальное — это связи. Если ты влюблена, у тебя должен быть ребенок.

— Ну-у, у меня еще все впереди. Дети — это для обычных девушек. У меня будут дети, но позже.

Я подумала о Феликсе. Я могу вернуться сюда через два месяца, с полненьким животиком, и сказать: «Папочка, я тебя послушалась».

— Нет, тебе нужно сделать это сейчас. Тогда, когда тебе будет тридцать пять, у тебя будет ребенок-подросток, и ты будешь молодой мамашей. Кроме того, ребенок будет сильным и здоровым и будет долго жить.

— Продолжай, мне нравится, как ты говоришь, — попросила я.

— Тебе нравится секс? — спросил он вдруг, не отводя взгляда от газеты. Как он может это спрашивать, когда я лежу в постели рядом с ним?

— Конечно, мне нравится заниматься сексом, — сказала я, чувствуя себя храброй и немного похолодев.

— Это приманка. Приятное занятие, чтобы люди занимались воспроизводством себе подобных. Это как подопытные мыши — вы даете им награду, и они будут делать все, что вы от них потребуете, чтобы получить ее еще и еще. Очень просто. Это придумал Бог! Единственно, чего он хотел, — это заселить планету.

— Я не знала, что ты веришь в Бога!

— Может, я в него и не верю, но я внимательно прислушиваюсь к нему.

Желтая полоска блестела на ковре, на розовом бархатном кресле, где лежал клетчатый халат отца. Мне бы хотелось подарить Феликсу такой халат, и еще рубашку, часы, запонки, кольцо.

«Может, я смогу это сделать, у меня же есть еще время», — подумала я.

Отец внимательно посмотрел на меня.

— Кто-то все планирует. Мы можем назвать его — Бог.

— Ну а как насчет любви?

— Любовь может быть тут или там, чтобы делать детей и мечтать. Когда вы произведете свое потомство, вы можете начать мечтать.

— Но мечты должны куда-нибудь вести, разве я не права?

— Мечты просто существуют. Они выражают самое себя. Идеал того, что может быть. Но ты знаешь, что он становится грубой имитацией в повседневной жизни?! Начни вместе жить с мужчиной, в которого влюблена, и ты через некоторое время будешь видеть у него на подбородке засохший желток, и от него будет нести луком.

— Но это же ужасно!

— Поэтому ты должна рожать детей. От них идет что-то такое… что ты не будешь обращать внимания на засохший желток на подбородке твоего мужа…

— Но это же карикатура! Папа, скажи мне, что любовь совсем не такая.

— Раз мы затеяли такой серьезный и утомительный разговор, пожалуйста, прислушайся к моим словам. Существует цель, которой мы никогда не сможем добиться. Она всегда будет маячить впереди, и мы не сможем дотянуться до нее. Но мы также будем кое-что иметь при себе. Но то, что будет у нас всегда, будет таким, как будто мы его купили на распродаже.

— Поэтому ты так хотел заполучить эту этрусскую пару?..

— Да, я мечтал о совершенстве, но кончил тем, что продаю головы глиняных божков, — ответил отец.

Вошел Нгуен с кофе и тостами. Отец вдруг сменил доверительный тон на формальный.

— Прости меня, мне нужно позвонить, — сказал он и встал с постели.

Я намазала маслом тост и ждала, когда он вернется с телефонной книжкой и снова сядет на кровать, но он вышел из комнаты, а я подумала: «Почему?» Я села по-турецки и начала разглядывать комиксы в газете.

Тост и «Геральд Трибюн». Туфли стоят на полу. Как будто я никогда не уезжала отсюда.

Вошел Мишель, он был уже одет.

— Привет! У тебя появилась новая привычка?

— Я еще не вернулась, я только пришла навестить вас, — ответила я.

— Оставайся. Чем больше нас, тем веселее, — заметил он и наклонился, чтобы поцеловать меня. — Ну и что тебе сказал Джекоб?

— У нас была лекция по философии, много философии, и все о любви.

— Да, у него уже давно такой настрой. Мне кажется, что это возраст. Он говорил о невозможности любви?

— Откуда ты знаешь, Мишель?!

— Я же сказал тебе, он постоянно говорит об этом в последнее время. Где «Фигаро»?

— Я не знаю, я здесь не живу. И давно уже у него такое настроение?..

Мишель сел рядом со мной.

— Твой отец стал таким с тех пор… с тех пор как… — Неожиданно у него на глазах показались слезы.

— С тех пор, как умерла Джулия?

Мишель уставился себе под ноги.

— Флоренс, это не единственная причина. Да, это началось примерно в то время.

Секрет. «Не спрашивай!» — говорил мне голос.

— Мишель, — сказала я. — Ты должен рассказать мне. Я уже взрослая, и ты должен мне все сказать!

Я притянула его к себе и попыталась пощекотать.

— Ты очень взрослая, — сказал он, сев.

— Посмотри, как светит солнце и как оно сияет здесь на ковре.

Я прошептала ему в ухо:

— Мне нужно знать, расскажи мне.

— Ничего страшного. Просто фантазия, которая скоро пройдет.

— Юноша?

— Это случается время от времени со всеми нами. Только, чтобы провести время.

— Он влюбился? В мальчика?

Мишель промолчал.

«Если с ним такое случается, когда ему почти пятьдесят, то что же говорить обо мне», — подумала я.

— Давай поговорим о чем-нибудь другом, — сказал Мишель. — Кстати, где он?

Я поняла, почему отец вышел из комнаты.

— Я не знаю, — сказала я, потом потянула Мишеля за руку.

— Я тоже влюбилась, Мишель, и это ужасно!

— Это мальчик или девочка? — спросил он.

— Почему ты думаешь что это девушка?

Мишель нежно погладил меня по голове.

— Это вполне нормально! Иногда девушки влюбляются друг в друга.

— Нет, это мужчина!

— Старый? — спросил Мишель.

— Почти тридцать, немного староват, но я не знаю, любит ли он меня.

— Ты никогда не будешь знать этого, пока не станет слишком поздно.

— Мне кажется, что у нас с ним все кончено, — сказала я.

— Так бывает в самом начале. Мне нужно идти на работу, — сказал он вставая.

— Правда? — спросила я. — Не уходи.

Я вдруг почувствовала себя, как Сильви — кокетливая, мягкая, обволакивающая, ленивая, и мне все надоело.

— А ты хорошенькая!

Я посмотрела на себя в зеркало.

— Ты считаешь меня хорошенькой?

— Если бы мне было почти тридцать, я бы бешено влюбился в тебя, — ответил Мишель и поцеловал меня в ухо. — Приходи в магазин, если тебе будет нечего делать. Ты помогла бы мне. — Я высунула язык. — Через несколько недель ты увидишь эту этрусскую парочку.

— Мне казалось, что ты был против? — сказала я.

— Но она так хороша! Я только надеюсь, что это приобретение не засадит Джекоба в тюрьму.

Я засмеялась.

Когда ушел Мишель, я вынула из кармана клочок бумаги с телефоном и проползла по постели на коленях, взяв трубку.

— Где ты был? — спрашивал мой отец.

Я также услышала, как кто-то перевел дыхание на другом конце линии. Я похолодела. Я понимала, что не следует слушать, но знала, что все равно буду это делать. И мой отец знал об этом, потому что я услышала:

— Флоренс, это ты взяла трубку? Пожалуйста, подожди, пока я не закончу разговор.

— О, — сказала я, надеясь услышать другой голос.

— Положи трубку! — приказал отец.

— Извини, — сказала я и положила трубку.

Но это не его номер. Какая глупость! Я посмотрела на измазанный клочок бумаги и снова положила его в карман. Ни в чем нельзя быть уверенной. Отец вошел в комнату.

— Клянусь, я не подслушивала.

Он выглядел таким усталым, гораздо более усталым, чем когда он встал с постели.

— Хорошо, а то я ненавижу шпионов.

— И я тоже! — добавила я и даже собралась рассказать ему об Андре. Но тогда мне нужно было рассказать ему все, а я не могла это сделать, не была еще к этому готова.

Он взял свой халат с кресла и надел его. Казалось, он собирался провести весь день дома, лежа на диване. Он снова снял халат и поплелся в ванную. Я слышала, как он пустил воду. Отец вдруг вышел и спросил:

— Разве ты не ходишь на работу, где тебе платят?

Я не двинулась с постели.

— Я тебя не выгоняю, но, по-моему, тебе пора идти.

Я накрылась покрывалом. Он взял трубку.

— Послушай, позвони им и скажи, что у тебя заболел отец, что ты меня навестишь, а потом придешь на работу. Мне нужно идти в магазин.

Мне ответил Андре неожиданно вежливым голосом:

— А, Флоренс, — приветствовал он меня.

— Мой отец заболел, и мне пришлось зайти к нему, — сказала я. — Семейные дела. — Вот тебе, гнусный червяк!

— Джекоб заболел? Пожалуйста, передай ему мои наилучшие пожелания. Я надеюсь, что ему станет лучше, — говорил Андре, и я подумала: вот дерьмо, эти люди хорошо понимают друг друга. Было что-то неприятное, когда я слышала, как он произносил имя моего отца. Я уверила его, что с отцом все в порядке, просто он немного отравился.

— Твоя подруга Сильви уже звонила четыре раза, — сказал Андре. — Может, тебе стоит позвонить ей. Мы начнем работу в одиннадцать.

Я попыталась дозвониться Сильви, у Марка никто не отвечал. Я нашла ее у матери.

— Слава Богу, — сказала она, услышав мой голос. — Мне нужно поговорить с тобой. Со мной случилось нечто!

Я сказала ей, что я у отца.

— Он немного отравился, ничего серьезного.

Она не стала меня расспрашивать о нем, она просто повторила:

— Мне нужно поговорить с тобой.

— Я сейчас не могу, я и так уже опоздала на работу.

Разговоров с Сильвией мне хватит на целые сутки.

— Я не могу ждать, — сказала она. — Я уезжаю в понедельник. Мне нужно увидеть тебя сегодня!

Я начала взвешивать свои силы и чувствовала себя уверенной и сильной. Наверно, мне так нужно вести себя с Феликсом. Сказать «нет!» и слушать, как он будет умолять меня вернуться.

— Нет, Сильви! — сказала я, это было начало моей проверки новой уверенности. — Не сегодня! — И повесила трубку.

Мой отец вышел из ванной и открыл стенной шкаф. Я стояла позади него, когда он смотрел на свои костюмы в зеленых и коричневых тонах. Пиджаки от Хэрриса из бледно-синего твида. Он одевался как для дождливого дня в болотах Шотландии. Кроме свитеров — оранжевых, красных, ярко-желтых и лиловых.

— Как дела у Сильви? — спросил он.

— Я ее обожаю, но что-то есть в ней странное. Каждый раз, когда я ее вижу, случается что-то неприятное. Как будто она приносит мне неудачу.

— Приятная девочка, — заметил отец, беря в руки твидовый пиджак цвета овсянки. — Ее мать — просто ужас, но Сильви весьма мила!

Он так много говорил, что меня явно не слушал и не слышал. Я взяла сумку и расцеловала его.

— Придешь сегодня на ужин? — спросил отец. Я ответила, что не могу. Мне нужно было идти домой и ждать Феликса.

Я старалась не наступить на трещинки в асфальте по дороге к автобусу. Когда освободилось место, я похлопала по нему ладонью, прежде чем сесть, чтобы уничтожить ауру того, кто сидел там передо мной. Я старалась услышать внутренний голос. Мне показалось, что он сказал: «Просто делай все правильно». Но совет был таким обычным, хотя и правильным, что я поняла, что то был не голос. Это больше походило на здравый смысл. Но основная проблема заключалась в том, что значит «правильно»? У дверей студии я пять раз постучала по ручке, прежде чем отворить дверь. Андре улыбнулся мне в первый раз в жизни. «Ты все делаешь правильно», — сказала я себе.

— Ты разговаривала с Сильви? — спросил он.

— Да, да, — ответила я. Он загораживал мне дорогу, его брови были подняты, как это делал Делаборд, на лице сияла ухмылка.

— Что тебе нужно, Андре? — спросила я.

Он выдержал паузу.

— Ты передала привет Джекобу?

В центре площадки висела гипсовая луна, примерно метра два высотой. Она была коричневой, как шоколадный трюфель. Делаборд указывал, какие нужно смешивать краски.

— Беловатый оттенок, бледный, зелено-бежевый, почти белый, — приказывал он.

Андре стоял позади него и поддакивал.

— Да, да, — говорил он. Делаборд передал ему банку с краской.

— Быстрее!

Андре взобрался на лестницу и начал красить.

Я пробралась к телефону.

— Роза, — шептала я. — Мне просто необходимо увидеть вас. Сегодня. Когда я смогу прийти?

— Что происходит со звездами? Вы, девушки, сегодня все посходили с ума. Только что звонила Сильви Амбелик, и она будет у меня в полдень, — ответила Роза. — Это было единственное свободное время у меня. А потом целый день у меня будут клиенты. Мне просто некогда принять вас. Если бы Сильви не позвонила, тогда вы смогли бы прийти ко мне. В чем дело?

— Мне кажется, что случилось что-то страшное, но я не уверена, в чем дело.

— Вы слишком чувствительны. Я уверена, что все в порядке. Он что, не появился вчера?

— Нет.

— Тогда вы обязательно увидите его сегодня. Я смотрю на ваши карты — сегодня будут новости. Что бы ни случилось, не затевайте скандала…

Мы много работали в этот день, несмотря на проблемы с цветом луны. Приходили модели, и я наносила грим на их лица, чтобы они были лунного цвета. Делаборд и Андре развернули луну, чтобы была видна только одна, вновь покрашенная сторона. Андре вышел, чтобы принести ленч. Он так лукаво мне улыбался, что я не притронулась к бутерброду из боязни, что подавлюсь им. В четыре я сказала, что мне нужно купить кончившуюся основу для грима, зашла в кондитерскую, выпила шоколад и съела булочку. Я шла очень осторожно, выбирала правильную сторону улицы, начинала каждый шаг с левой ноги, переходила улицу только между синими и белыми машинами, никогда не проходила между двумя красными и т. д. Когда я вернулась, то увидела в студии Сильви. Чтобы стать незаметной, она прижалась к двери.

Делаборд был занят своими фотоаппаратами. Андре передвигал зонтик над лампами. Три женщины из агентства по рекламе стояли отдельно, глядя на модель под луной-трюфелем.

— Что ты здесь делаешь? — спросила я Сильви. — Нас ругают, когда к нам кто-то является.

— Мне нужно было прийти, — ответила Сильви. У нее в руках была пластиковая сумка, такие обычно приносят из гастронома. Она выглядела усталой, но глаза ее сверкали, как будто она только что кончила развлекаться в постели.

— Мне так нужно поговорить с тобой.

— Не здесь. Я только что вернулась и не могу выйти снова.

— Может, поговорим там? — она показала мне по направлению к уборным.

— Нет, — ответила я. Я подумала о проявочной. В ней еще не было пленок, Андре никогда не начинал проявлять до конца рабочего дня. Кроме того, мы сегодня работали в цвете, и эти пленки шли в фотолабораторию. Я втащила ее туда и закрыла дверь.

— Я встретила кое-кого, — сказала Сильви. — Мне кажется, что это он.

— Он?

— Мужчина, которого предсказала мне Роза. Флоренс, мне кажется, что я влюбилась. Он такой загадочный…

— В промежутках между прошлой ночью и сегодняшним утром ты кого-то встретила и влюбилась? Когда ты успела?

— Я уходила от тебя, было уже поздно. Точно не помню.

Как будто мне было интересно знать. Боже ты мой! Мое сердце выскакивало из груди. Мне нужно было знать время, чтобы она перестала быть такой счастливой.

— Ну, неважно, когда ты меня вышвырнула, я дошла до угла… Там стоял самый великолепный мужчина, которого я когда-нибудь встречала в своей жизни, — продолжала Сильви.

— Ты подцепила незнакомого мужчину?! Ты же никогда не делала этого!

— Он меня подцепил! — гордо ответила она. Она протянула пальцы к кусочку бумаги, высовывавшемуся из большого желтого пакета, стоявшего в специальной картотеке.

— Прекрати, не трогай! — приказала я. — Продолжай. Ты сошла с ума?

— Мне хотелось сделать что-то храброе, как это сделала ты. Побыть хоть немного авантюристкой. Он посмотрел на меня и улыбнулся, и я улыбнулась ему в ответ, и тогда…

— Что тогда?

— Пришло такси, и мы одновременно старались сесть в него. Ну, мне теперь так кажется, я ни в чем не уверена. Он сказал, что тоже ждал такси.

«Надеюсь, это был не Феликс», — со страхом подумала я.

— Так случилось, что ему нужно было ехать в том же направлении, что и мне. Где-то возле моей матери. И я не поехала к Марку, а поехала домой. Матери не было дома. Я сказала ему, что он может поехать со мной. В такси он был просто очарователен — рассказывал об индейцах в Южной Америке, а потом пригласил меня на ленч…

— Ты только что вернулась с ленча? — спросила я, задыхаясь. У меня гудело в ушах. Индейцы! Она покраснела и засмеялась.

— Я должна была рассказать тебе, потому что ты единственный человек в мире, кто может правильно понять меня. Я никогда не делала таких вещей. Я привела его домой и не боялась его. Мне хотелось сумасшедшего приключения, как было с тобой. Мне надоел Марк, надоел, надоел, надоел!

— Быстро скажи мне, как его зовут, — потребовала я.

— Феликс, — ответила Сильви. — Феликс, не знаю его фамилии.

Я толкнула ее в грудь и выбежала из проявочной в туалет. Едва я закрыла дверь, как меня стошнило. После я почистила зубы, пустила холодную воду и вымыла лицо. Мне следовало выйти из туалета, сделав вид, что ничего не случилось, что у меня все в порядке.

Я медленно открыла дверь и выглянула из нее. Сильви неуверенно стояла в дверях. Все остальные все еще были заняты на площадке. Прошло совсем немного времени. Сильви увидела меня и протянула пластиковый пакет. Я подошла к ней.

— С тобой все в порядке? — спросила она.

— Да.

— Мне здесь не нравится. Здесь так плохо пахнет.

— Я не могу выйти. Когда ты увидишь его опять?

— Я сегодня была у Розы.

— Знаю. И что?

— Роза сказала, что мне нужно быть осторожной. Я ходила с ним на ленч. О, Флоренс, он такой удивительный. Я хотела спросить тебя о…

— О чем?!

Я стала такой заторможенной. У меня был такой холодный и металлический голос. Может, это был другой Феликс. Может, была другая Флоренс. Слава Богу, что она была иной. Ее звали Элиза.

— Я пригласила его в Портофино, — ответила Сильви. — Со мной и Марком. Что ты об этом думаешь? Я понимаю, что должна пригласить тебя, но мне трудно это сделать из-за Марка, но я не могла не пригласить его. Я умру, если не увижу его целую неделю!

«Умри, — подумала я. — Просто умри!»

— Почему ты на меня так смотришь?

— Все нормально, — сказала я. — Почему бы тебе не поселиться с ним?

— Я не могу, — ответила Сильви. — Он уже живет с кем-то.

Ага!

— С женой?

— Нет, самое ужасное, Флоренс, он живет с мужчиной! С кем-то, кого зовут Андре. Я слышала, как он звонил ему утром и объяснял, почему он не вернулся домой.

— Флоренс! — Андре звал меня из студии.

— Тебе нужно идти, — сказала я. — И мне кажется безумием, что ты пригласила своего нового любовника провести Пасху с тобой и Марком.

— Я скажу Марку, что он педик. Марку на это наплевать!

— Флоренс! — снова позвал меня Андре.

Она протянула мне пластиковый пакет.

— Я принесла тебе еду, потому что все съела у тебя вчера вечером. Мне кажется, что так будет справедливо!

14

Цвели деревья, и вечерний воздух был полон пыльцы и тополиного пуха, который щекотал горло и мешал четко видеть. Я шла, и у меня под ногами качался асфальт, я никак не могла твердо поставить на него ногу — он куда-то уплывал из-под ног. Внутри меня бушевали странные приливы и отливы. Дома весенняя жара проникала через открытое окно. Я приняла ванну и зажгла свечу. Потом достала римское кольцо и надела его на палец. Я была удивлена, что оно так же хорошо чувствовало себя на моем пальце.

Прозвенел звонок. Было еще рано, чтобы это мог быть Феликс. Я встала и пересекла пустыню, чтобы открыть дверь. Это был он.

— Привет, — сказал он, опираясь на дверную раму, его ленивая усмешка была на уровне моих глаз.

Я посмотрела на кольцо.

— Что это? — спросил он, взяв меня за руку. Я прикрыла кольцо рукой, чтобы он не видел гемму.

— Ничего. — Я повернулась к нему спиной и подошла к стенному шкафу, открыла дверцу, сняла с руки кольцо и засунула его глубоко внутрь за мои свитера.

— Я решил зайти к тебе сегодня пораньше, — сказал он, ложась на подушки. Я смотрела на его ковбойские сапоги, на длинные ноги. Он похлопал по ковру.

— Иди сюда!

Я подошла и легла рядом. Он обнял меня.

— Какой прекрасный сегодня день, — сказал он, — как ты считаешь?

Я что-то пробурчала в ответ.

— Нам нужно съездить куда-нибудь, — сказал он.

Сильви не существовало.

Он слегка сжал мое плечо.

— Что ты думаешь по этому поводу? Тебе нравится моя идея?

— Куда? — прошептала я.

— За город, где чисто и зелено. Мне так нравится природа.

Я прижалась к его сердцу, слышала, как оно стучит. Что-то опять начало происходить между нами. Я думала, что ненавижу его, ведь он предал меня. Но между нами росло и ширилось теплое солнце, толкавшее нас друг к другу. Я могла перестать дышать, воздух дышал за нас. Я положила руку ему на шею, в теплое гладкое местечко прямо за ухом. У меня опять сильно защипало глаза.

Если он остановит меня, вдруг пришла мне в голову страшная мысль, тогда он любит Сильви. Если же нет, тогда между нами все в порядке.

Он перевернулся, отпустил меня, отбросил на пол, как насекомое, и уставился в стену.

— Что ты там увидел? — спросила я.

— Ничего, — ответил Феликс. Он повернулся ко мне и поцеловал.

— Я ждала тебя вчера, — прошептала я.

— Я не мог прийти, — промолвил Феликс. Мне так и хотелось убить его.

Может, настало время сказать — я тебя люблю? Вытащить из шкафа все его презенты? Нет, только не это.

Или же сказать ему, что я тоже могу лгать, что он не знает моего настоящего имени. Я не Элиза и не скажу ему, как меня зовут!

«Не спорь с ним. Будь милой и неуловимой, очаровывай его и стань ему необходимой».

Я положила руку на его грудь и подтянулась к нему.

Меня спасет мое жаждущее тело, и не надо ни о чем больше думать…

Мне было двенадцать, и я проводила каникулы в Лондоне, и вот, что со мной случилось. Был теплый день. Я пошла купить мороженое на углу нашего дома, шла обратно и смотрела, как из-под фольги показался великолепный шоколадный край мороженого. Вдруг рядом со мной тихо притормозила машина. Водитель был с моей стороны, как ездят во Франции — слева, вместо правой стороны, как сидят английские водители. Мне кажется, именно поэтому он мне показался знакомым. Окно было открыто, и я улыбнулась ему. На нас обоих были хлопковые тенниски в полоску с короткими рукавами. Его взгляд остановился там, где начинали расти мои груди. Я даже не успела возмутиться. Мои полосочки были бледно-синими, у него полоски были поярче. Я посмотрела на его полоски, потому что он смотрел на мои. Он был смугл, с круглым лицом и жесткими, коротко остриженными волосами, в темных очках, — он улыбался мне.

Он сказал:

— Привет! — Произнес он это с акцентом, и это делало его одним из наших — не англичанином. Но он был слишком смуглым и полным, чтобы быть французом.

— Ты хочешь поехать ко мне домой и посмотреть моего петушка?

Потом все как-то сместилось. Я понимала и не понимала, что он имеет в виду. Было так просто подойти к машине, открыть дверь и…

Что же могло случиться? Именно то, о чем меня все время предупреждали. Я выдерживала паузу так долго, как только могла, чтобы самой все оценить и понять всю опасность. Если бы я пошла, то могла бы изменить всю свою жизнь, и я пыталась понять, что же будет? Что же случится, если я соглашусь, если сяду в машину, поеду с ним, чтобы узнать, что он может сделать со мной. Существовал только один способ узнать — мне нужно задержать его.

— Я не знала, что вы держите петуха в Лондоне, — сказала я.

«Почему я не могу сделать сразу две вещи, — подумала я. — Поехать и узнать, в чем дело, и остаться на месте, в безопасности, чтобы меня никто не тронул». Пока я раздумывала, машина набрала скорость и мужчина уехал.

Так все случилось, и не случилось ничего.

Идея, что мне выбрать, мешала мне думать. Я могла верить Феликсу и могла верить Сильви. Я задержала дыхание. Может, все разрешится само собой? Что все-таки так властно толкнуло нас друг к другу? Но ничего не вышло. В комнате было слишком светло, окна открыты, а занавески не задернуты. Очертания ног и рук Феликса были такими резкими, нормальными и обычными…

Я спросила:

— Разве мы должны куда-нибудь ехать?

— Почему бы и нет? — спросил Феликс.

Действительно, не было никаких причин, чтобы не ехать. Я могла забыть, что Сильви сказала, что он поедет с ней в Портофино. Это была часть другого мира, где ничего не случалось.

Я спросила, можем ли мы поехать в Вену. Он повернулся на подушке.

— Но это же не на природу, — сказал он.

Я спросила, не голоден ли он, он сказал, что нет.

Я пыталась получить хоть что-то… Маленькая пепельница стояла рядом, но она уже не связывала нас, она выглядела такой дурацкой.

— Ты меня любишь, Феликс? — Я спросила так, словно рот мой был набит камешками.

Он повернулся ко мне:

— Да, — ответил он.

Феликс не отводил от меня глаз, и снова пришел жар. Я задернула занавески, и мы полезли по лестнице на постель. В моей голове осталось только тело, мы занимались очень агрессивной любовью. Я заснула, а когда проснулась, на будильнике было одиннадцать часов, и он уже ушел. Наступила ночь.

Я приготовила себе чай и была счастлива.

Отец позвонил мне утром.

— Сегодня такой прекрасный день, и мы собираемся провести ленч на террасе, ты не придешь к нам?

Он добавил, что придет и Алексис.

— Я не уверена, что смогу прийти, — сказала я.

— Он принесет с собой «И Чинг», — добавил отец. — Мне нужно кое-что выяснить.

К «И Чинг» обращались только в минуты большого сомнения.

— Что случилось? — спросила я.

— Ничего, ничего, — ответил отец. — Ну что, ты придешь?

Я сказала, что приду. Может, мне стоит поговорить об Андре? Но я заставлю Алексиса, чтобы он предсказал мне будущее или рассказал о настоящем, или же сказал хотя бы что-то, что можно было прочитать в этой книге. «И Чинг». Если будет нужно, я скажу, что Андре гений и мой! любовник.

Алексис сидел на террасе, высокий и трясущийся, в рубашке в клетку и с шелковым индийским шарфом на шее. Он был очень бледен. Я поцеловала его в щеку и спросила, где книга.

— Какая книга? — спросил он. Голос у него был неуверенным.

— «И Чинг», — ответила я, садясь.

— Эта книга не для маленьких девочек, но и не для старых мужчин, — заметил Мишель.

Алексис посмотрел по направлению гостиной.

— Я принес ее для Джекоба, но эта книга не для развлечения, — подчеркнул он.

— У меня кризис, и я хотела бы кое-что спросить, — сказала я.

Мишель перестал есть салат и посмотрел на меня. Отец меня не слышал.

— Я сначала займусь с Джекобом, а потом с тобой, — сказал Алексис. У него был добрый голос, он спросил:

— Как там поживает Андре?

— У него все хорошо, он работает все лучше и лучше.

— Я рад, — заметил Алексис. — Передай ему привет, когда увидишь.

Отец сказал, что уже заказал билеты в Венецию.

— Мы уезжаем во вторник, ты едешь или нет? Я сказал агенту, чтобы он забронировал тебе место, но мне нужно знать точно.

Если бы я верила Феликсу, мне не следовало бы ехать.

Если я верю Сильви, то мне лучше поехать с отцом и Мишелем.

— Я не могу ехать, у меня другие планы, — ответила я.

Мы ели вкусный салат и пили коктейли, приготовленные Алексисом. Они все ходили смотреть пьесу, которая продолжалась семь часов, и обсуждали ее, пока я немного отвлеклась. Мишель пригласил меня с собой в Лувр, чтобы посмотреть там что-то интересное, но я отказалась. Отец дал мне книгу по новому искусству, и я осталась в саду, пока он пошел в комнату с Алексисом. Я разглядывала репродукции, сплошь состоящие из завитков и ломаных линий, и ждала. Было так интересно знать, что у отца также были сомнения, и он тоже советовался с «И Чинг».

Из окна до меня доносились их голоса, но нельзя было разобрать ни слова. Когда они закончили, то позвали меня.

— Я оставляю вас вдвоем, — сказал отец и ушел.

Алексис предложил мне сесть рядом с ним на диване. Когда я уже начала садиться, он сказал:

— Нет, сядь подальше.

Между нами была большая подушка. Он перекатывал три китайские монеты на своей ладони.

— Помни, — сказал он. — Ты можешь задать только один вопрос. И ты должна быть абсолютно откровенна.

Откровенна… Как Андре? Как Феликс? Откровенна и честна?! И вдруг до меня дошло — если Алексис знал Андре, то он знал и Феликса.

— Так что у тебя за вопрос? — спросил Алексис.

— Я должна сказать его вам?

— Обычно вопрос пишут на листочке бумаги, — сказал он так, как будто объяснял что-то кому-то страшно тупому. А я и была такой.

Он пододвинул ко мне большой блокнот. Сверху было что-то написано, но это был не почерк отца, и я не могла ничего разобрать. Посреди страницы была нарисована аккуратная кучка палочек. Они были похожи на подъемник, застрявший между этажами. Я наклонилась ниже, чтобы лучше рассмотреть их. Алексис вырвал эту страницу, скомкал ее, выбросил в корзину для мусора и подал мне ручку.

— Мне нужно написать вопрос? — спросила я. Напишу: «Любит ли меня Феликс?» — и он все увидит.

— Ты можешь задать только один вопрос, — повторил Алексис.

Я подумала — они могли все давно знать. Алексис знал все. Они, наверно, смеялись надо мной, и даже мой отец.

— Глупышка, ты уронила ручку на пол. Быстро подними ее, — сказал Алексис. — Надеюсь, что на ковре не останется пятна, а то она подтекает.

— Только один вопрос? — спросила я, держа ручку в руке.

— Единственный вопрос: «Каковы мои дела сейчас и как я должна себя вести?»

— И все?

Он строго посмотрел на меня.

— Это самое главное, так как необходимо знать, что происходит с тобой.

Я послушно написала: «Каковы мои дела сейчас и как я должна себя вести?»

Алексис передал мне монетки.

— Бросай их шесть раз и сконцентрируйся, — сказал он.

Когда я бросила в первый раз, монеты свалились с туго натянутого шелка обивки и оказались на полу. Алексис вздохнул.

— Меньше энтузиазма и больше концентрации.

— Они действительно скажут мне правду? — спросила его я.

Он опять раздраженно вздохнул.

— Конечно, они все скажут, если только ты все сделаешь правильно. Давай, бросай еще раз. И бросай как следует!

— Что хотел узнать отец? — спросила я, держа монетки в руке.

— Это не твое дело, — ответил Алексис. — Бросай же, наконец!

Я бросила монеты, и он прочертил палочки в блокноте. Мой рисунок был больше похож на собор Парижской Богоматери и на мост. Он взял книгу и нашел нужную для меня страницу. Там был заголовок: «Девушка, собирающаяся замуж». Я так обрадовалась! Алексис покачал головой.

— Ты думаешь, что это означает одно, а на самом деле это совершенно другое.

— Отец хочет, чтобы я вышла замуж, — сказала ему я.

— Но это совсем не то, что говорит книга. Слушай. — И он прочитал: — Девушка, собирающаяся замуж. Все, что предпринимается, приносит несчастье, и ничто не развивается и не связано с будущим.

Он продолжил чтение:

— Девушка, которую взяли в семью, но не как старшую жену, должна вести себя очень осторожно и сдержанно. Она не должна стараться заменить хозяйку дома, так как это вызывает беспорядок и ведет к разрыву отношений.

Он сделал паузу. Мне раньше никогда не нравился Алексис, но сейчас мне показалось, что он самый мудрый и добрый человек на свете.

После паузы он продолжил чтение.

— Отношения, базирующиеся на личной приязни, в конце концов, зависят только от такта и сдержанности.

— Мне следует быть тактичной и сдержанной? — спросила я Алексиса.

— Пока еще неизвестно, — сказал он, придвигая поближе книгу, и поднял указательный палец вверх.

— Главный человек понимает происходящее в свете вечности и конца.

— Какого конца?

— Это значит, что тебе твердо следует знать что ты хочешь, — сказал Алексис и продолжал читать.

— Шесть на третьем месте.

— Чего шесть?

— То, что ты бросала, шесть. Не обращай внимания, просто слушай меня. Девушка, собирающаяся замуж, — рабыня! Она выходит замуж как любовница, конкубинка.

Я взяла сигарету из серебряной коробочки на столе. Я не могла понять ни слова, но мне не хотелось, чтобы Алексис знал, что я не поняла ни слова и поэтому я пробормотала, зажигая сигарету:

— У-гу!

— Вот разъяснение, — заметил Алексис, и прочитал:

— «Это показывает положение человека, который жаждет радостей, которых он не может достичь обычным путем и поэтому попадает в ситуацию, которая совершенно не соответствует его чувству собственного достоинства». К этому уже нельзя добавить ни предупреждение, ни какое-то иное суждение. Здесь описана ситуация, из которой можно извлечь некоторый урок.

— Какой урок?.. — спросила его я как можно небрежнее.

Алексис осторожно положил книгу на кофейный столик рядом с головой Будды. Он мягко коснулся его щеки.

— Я забыл, — ответил он и снова взял в руки книгу, перелистал ее до заложенной страницы, и просмотрел другое предсказание. Он прочитал его, ничего не объяснив мне, а потом сказал:

— Не шествуй по тропинкам, которые не соответствуют установленному порядку.

Он снова закрыл книгу и поднялся с места.

— Но что все это значит? — спросила я.

— Время, все зависит от времени, — ответил Алексис. — Где Джекоб?

Я тоже встала.

— Алексис, — сказала я, — вы не можете уйти просто так, не объяснив мне ничего. Я не понимаю, что все это значит. Вы просто все читали из книги.

— Твой отец понимает, когда я гадаю для него, и я тоже только читаю ему из книги. Невозможно объяснить, что все это значит. Вся китайская мудрость содержится в этой книге, и нельзя думать, что все там будет разжевано.

— Но это же означает что-то, я просто не уверена, что именно, вот и все. Пожалуйста, Алексис, хотя бы немного объясните мне.

Я схватила его за рукав рубашки, умоляла его.

— Ну, Боже ты мой! — сказал он, отрывая мои пальцы от рукава. — Ты, наверное, связалась с мужчиной, к которому ты даже не должна была близко походить. И что бы там ни было, ты находишься в неприятном положении. Если бы я был на твоем месте, то сразу бы постарался избавиться от него, пока не завяз еще глубже. Но мне действительно не хочется говорить о любви. Это не для меня. Все! Так где же Джекоб?

Алексис пошел в комнату отца. Я залезла с ногами на диван, взяла книгу со стола и начала пробовать разрешить мою проблему — выбраться из нее. Как будто Феликс был просто местом, колодцем, дырой, откуда можно было вылезть. Место… Возможно, мне следовало поехать в другую страну. Я могла думать только о Вене. Но там все связано с Феликсом. Меня поразили слова о радостях, которых было невозможно достигнуть обычным путем. Я могла представить радости, а желания знала наизусть. Но каковы были эти радости в книге?

В моем мозгу пробегали какие-то странные идеи и образы, но ни один из них не привлекал меня. Я полагала, что самое простое — это замужество. Но кто же желал этих радостей, я или Феликс? Я открыла книгу, полистав ее, нашла нужную страницу и прочла:

«Не полностью соответствует чувству собственного достоинства».

Стало быть, книга подсказывает мне, что я унижаю себя…

Чем больше я читала, тем меньше смысла, казалось мне, содержали слова. Каждое слово делилось на два направления, в конце оно могло стать плохим или хорошим. У меня закружилась голова, и я положила книгу и пошла искать отца.

Они все еще были в спальне. Отец — на постели с кучей каталогов, и Алексис в кресле, которое он придвинул к постели. Его ноги лежали на покрывале. Большие ступни в оранжевых носках казались цветами странного и страшного растения. Алексис что-то говорил и сильно жестикулировал. Отец тоже что-то произносил, но когда я вошла, они оба сразу замолчали.

— С тобой все в порядке, дорогая? — спросил отец, прищурившись, как бы стараясь получше рассмотреть меня.

— Нормально, — ответила я и подошла к нему поближе. Каталоги посыпались на пол. Я формально поблагодарила Алексиса. Казалось странным быть благодарной тому, кто мне не нравится, к тому же я не была уверена, за что же его следует благодарить.

— Дорогая, — сказал отец, одной рукой отстраняя от себя каталоги, разбросанные по постели. — Ты написала адвокату — мистеру Леону?

— Пока нет, — ответила я.

Мне подумалось, что он будет меня ругать.

Нет, проскочило. Он взял лист бумаги и держал ручку наготове. Я увидела, как блестело золото на колпачке ручки. «Это ручка Алексиса», — подумала я. Почему отец так неосторожно держит ее. Она же может запачкать ему простыню.

— Вот, — сказал он, помахивая листом бумаги, как бы показывая, насколько все просто и неважно. — Вот здесь!

Алексис встал и уступил мне свое место в кресле. Я отрицательно покачала головой, но Алексис показал, что мне нужно сесть, и вышел из комнаты.

— Подпиши, и тебе не придется ни о чем беспокоиться. Ты так невнимательна к подобным делам. Тебе больше ни о чем не придется беспокоиться, — повторил отец. — Просто подпиши, и все.

Я взяла ручку. У него слегка тряслись руки. Он пододвинул ко мне толстый каталог «Коллекции за год в Сотби». Он подложил его под лист бумаги.

— Где? — спросила я.

Его палец уперся в линию в самом низу страницы.

Я подписалась «Флоренс Эллис». Сам факт написания моего имени знаменовал победу над Феликсом. «Вот так-то! — подумала я. — А ты этого никогда не узнаешь!»

— Хорошо, — сказал отец и забрал у меня подписанный лист бумаги.

— Все?

— Теперь тебе не о чем беспокоиться, — заметил он, надевая колпачок на ручку.

— Ладно, — сказала я. — Мне нужно идти.

— Куда? — небрежно спросил он.

— Пойду за покупками.

Он спросил, есть ли у меня деньги. Я ответила: «Да, есть», — и поцеловала его. В спальню вошел Алексис. Я не собиралась за покупками, а просто хотела уйти от них.

Я провела последние два месяца, без конца пылесося свою комнату и делая ее красивой для Феликса. Теперь все стало таким неопределенным. Он любил ее, но сказал, что любит меня. У меня не было больше стимула украшать мою комнату, даже показалось, что будет лучше, если она зарастет пылью, чтобы он хоть что-то понял обо мне. Я не хотела больше стараться быть совершенством в его глазах.

Я ждала его вечером, но он не пришел и даже не позвонил. На следующий день Люк и Нэнси пригласили меня на ленч в ее квартиру. Она находилась на маленькой улочке, позади «Комеди Франсэз». Ее гостиная была темной, с крашеными стенами, где купидоны скрещивали стрелы над дверьми. Панельная стена отделяла спальню от гостиной. Окна выходили на фонтан, который высоко в небо взметал огромную пенистую струю. Возле него сидели на складных стульчиках художники, делавшие зарисовки, проходили женщины с прогулочными колясками. Если смотреть с высоты третьего этажа, то все выглядело как игрушечная деревня — песочек и кругом арки. Мне так хотелось, чтобы Феликс тоже увидел это. Я ела ленч, не чувствуя, что жую…

Потом наступил вечер воскресенья, и я снова ждала Феликса. И он опять не пришел, потом был понедельник. День, когда Сильви и Марк отбывали в Портофино без меня, но с Феликсом. По мере того как проходили часы и он не звонил, его слова, что любит меня, разлетались в пух и прах.

В понедельник Делаборд объявил, что со вторника мы не работаем до следующего четверга, так как он уезжает в Бретань. Казалось, что Париж пустеет, как ванна, после того как из нее вытащили пробку. Я представила себе, как одна шатаюсь по улицам, как какая-нибудь сиротка.

Я позвонила отцу и сказала, что поеду с ними в Венецию.

— Не слишком ли поздно собралась? — спросил он, но я все же поехала.

15

Итак, я полетела в Венецию с отцом, Мишелем и Алексисом. Перед тем как улететь, я оставила для Феликса записку, написанную печатными буквами, и прикрепила ее к двери, сообщив название отеля и номер телефона, и еще два слова: «Жду тебя». Мне было уже все равно, если он встретится с отцом и Мишелем, и все равно, если он раньше знал Алексиса. Он придет навестить меня, сорвет записку с двери, прочтет ее и позвонит в Венецию. Он прилетит туда и найдет меня в отеле, и попросит моей руки у отца, как это случается в сказках, и мы будем жить счастливо и долго.

— Боже, мы как будто дома! — воскликнул отец, когда лодка поплыла по Гранд-каналу. Для него Венеция была всем. Но на меня она всегда производила впечатление совершенно другое. Когда я бывала в Венеции, я никогда не была уверена, что живу в реальности. Поднимавшийся из тихой воды мрамор дворцов и соборов всегда казался мне цитатой из какой-то лекции, слайдом, который проецировался на стену, чтобы доказать какую-то важную основную идею и потом исчезнуть. У меня и без того хватало иллюзий, и этот сказочно ненастоящий город только еще больше смущал — здания на воде и бесконечные обувные магазины.

Мишель более спокойно относился к Венеции, чем отец. В нем проглядывало больше жадности. Ему хотелось иметь огромные черные зеркала с инкрустацией из темно-красных каменьев, резные кресла с изорванными шелковыми спинками и мозаичные картины из квадратных цветных кусочков камня. Он вспоминал истории, которые слышал от Алексиса и других и повторял их, пока мы шли к отелю. Я шла за ними по улицам, через арки и разные закоулки. Там витали имена старых графинь и обманутых великих мужей. Алексис рассказывал нам о залах, которые ему когда-то удалось посетить, о ресторанах, где подавались жареные и недавно еще ползавшие по дну морскому какие-то маленькие чудовища.

Я сказала портье в отеле, что мое второе имя — Элиза Редфорд, и он с пониманием подмигнул мне. Я написала имя на бумажке.

Алексис в это время покупал лондонский «Телеграф» и случайно взглянул на бумажку на столе.

— Что ты делаешь? — спросил он.

— Ничего, — ответила я. Он подошел и пристально вгляделся в бумажку. Я пыталась отдать бумажку портье, чтобы Алексис не смог ее прочитать.

— Ты ждешь к себе подружку? — спросил он.

— Нет, это я. У меня есть другое имя.

— Я знаю, мы когда-то проделывали подобные штучки, — сказал Алексис, — но обычно женщины не пользуются псевдонимами. — До него не дошло значение имени.

Я пребывала в Венеции, думая о Портофино, в котором никогда не была. Перед моими глазами стояли Феликс и Сильви. Если он не приехал ко мне в Венецию, значит, он был там, где была его настоящая любовь. У меня не было возможности что-либо поменять. Может, во всем виновата вода Венеции?.. Она мешала тому, что Роза называла флюидами. У нее на стене даже висело объявление: «Не курить! Дым мешает флюидам!» Может, и вода также влияла на них — слишком много было ее в Венеции.

Я спросила портье, сколько времени потребуется, чтобы добраться до Портофино. Он предложил мне забронировать номер в отеле «Сплендидо», потому что у него там были знакомые. Еще он заметил, что сейчас все переполнено — Пасха. Я знала, на что он намекал. Я спросила его, красивое ли там место.

— Да-да, конечно! — воскликнул он.

Я старалась думать об архитектуре площадей и улиц, чтобы не думать о Сильви и Феликсе.

Мне сказали, чтобы я перестала хандрить, и потащили на ужин за город. Для этого мы должны были ехать на речном трамвайчике до парковки, где нас встретили на машине с водителем в полосатой униформе. Он повез нас туда, что отец называл «Землей Палладио» — пасмурный ландшафт и совершенно плоский. Мы ужинали во дворце Палладио, который принадлежал какой-то богатой американке. К тому времени, когда в полночь мы выбрались из дворца, они все были пьяны от венецианского вина и от роскоши дворца. Я решила вернуться в Париж, не имело никакого смысла больше оставаться здесь.

Нигде не было видно лодок, и Алексис пошел искать водяное такси. От канала несло холодом. Отец и Мишель тихо обсуждали хозяйку, во дворце которой мы ужинали.

— Но она же не покупала его, она просто сняла его на время, — говорил тихо Мишель.

— Да нет, он подарил его ей, — возражал отец. Я отодвинулась от них, чтобы ничего не слышать. Одинокая лодка проплыла по каналу. Она мчалась слишком быстро, вспенивая воду. На человеке, правившем лодкой, был смокинг. Отец и Мишель тоже обратили на него внимание.

— Вот именно тот мужчина, с которым я хотел бы тебя видеть. С достатком и домом в Венеции, — сказал мне отец. Мишель засмеялся, ему тоже понравился мужчина.

Я неожиданно для себя свистнула. Мужчина мигом развернул моторную лодку и подлетел к доку, где мы стояли. На черной воде расплескалось кружево пены.

— Что она делает? — спросил Мишель, а отец только рассмеялся:

— Женщины всегда выступали в роли соблазнительниц.

— Такси? — спросил человек в лодке, качаясь на волнах.

Я очень близко подошла к воде. Он протянул мне руку, и я вошла в лодку. Он был высоким, плотным, с густыми волосами и темными глазами и прилично выглядел. Молодой, может, лет на десять постарше меня. Он начал было включать мотор.

— Подождите, — сказала я. — Там еще двое мужчин.

— Конечно, — ответил он по-английски.

Отец и Мишель уставились на нас из темноты.

— Давайте, давайте, входите! — сказала я. За ними показался Алексис.

— Это еще один. Он тоже поедет с нами. Вы не против?

Он утвердительно кивнул.

Когда отец залезал в лодку, он похлопал меня по спине, явно довольный мною. Мишель уставился на воду, мне показалось, что он был смущен. Алексис посмотрел на лицо водителя и сказал:

— Алексис Перрин, а как ваше имя?

— Массимо делла Кроче, — ответил мужчина, и они пожали друг другу руки.

Луна светила ярко, и я была счастлива. Я подцепила мужчину, и это не отдалило меня от моего отца. Я смогла использовать то хорошее, что было во мне для пользы нашего маленького общества. Я позвала, и на мой зов откликнулись. Я понимала, что мне следует стоять рядом с итальянцем и держать руки на краю ветрового стекла. Но там уже столпились отец, Мишель и Алексис.

— Куда? — спросил незнакомец.

— Мне кажется, что нам стоит поехать к «Даниэли», — нерешительно сказала я.

Итальянец утвердительно кивнул. Атласные лацканы его костюма блестели в отражении огней лодки. С обеих сторон стены поднимались, как зубы, немного потрескавшиеся сверху, пожелтевшие и серые.

— Боже мой, как же это все прекрасно! — воскликнул отец.

— Делла Кроче, — произнес Алексис. — Вы случайно не внук Эмилио дель Мезо?

— Племянник, — ответил мужчина.

Алексис удовлетворенно закивал.

Лодка резко повернула, и мы все повалились на левый борт. Массимо пришвартовался к доку у «Даниэли». Алексис снова пожал руку итальянца и стал вылезать на берег, проклиная скользкие ступени. Мишель последовал за ним, он не смотрел на меня и не проронил ни слова. Отец колебался:

— Вы, наверное, захотите покататься вместе, так что увидимся позже, — сказал он, ставя ногу так, чтобы одним движением оказаться на ступеньках.

Мне стало неудобно.

— Привези нам с собой дворец, — прокричал отец с берега, когда лодка уже почти повернула за угол.

Лодка проплыла еще немного вперед, и Массимо заглушил мотор.

— Итак, где же вы живете? — спросил он.

— У «Даниэли», — ответила я, и мы засмеялись.

— С этими мужчинами?

— Эти мужчины — моя семья, — ответила я.

Он сжал губы. При свете луны и без моих сопровождающих он казался мне менее привлекательным. Я понимала, что мне следует придвинуться ближе, и тогда мы поцелуемся. А почему бы и нет? Массимо делла Кроче был именно тем мужчиной, которого желал для меня отец.

— У вас есть дворец? — спросила я, чтобы покончить со всем этим.

— Да, — ответил он. — Вы хотели бы осмотреть его?..

Я утвердительно кивнула, и он поцеловал меня. Поцелуй был не более убедительным, чем лунная дорожка на воде. Он снова завел мотор и развернул лодку, пока я любовалась огромной белой волной. Мы снова мчались по водной глади в направлении Гранд-канала.

Я уже могла соблазнять: умела делать такие вещи, которые делали отец, Мишель и все их друзья. Я знала, как вести себя с мужчиной, которого я желала. Мы проезжали мимо стоявших вдоль канала домов, которые, казалось, дрожали от нашей скорости. Массимо делла Кроче еще раз заглушил мотор и повернул лодку к деревянному причалу возле темного мрачного палаццо. Я схватилась за один из высоких шестов и подтянулась, чтобы спрыгнуть на деревянный настил.

Массимо привязывал веревку к шесту, а я пошла по настилу к ступеням дворца. Когда Массимо поравнялся со мной, я неожиданно уронила сумку в воду, покрывавшую старые ступени.

— Что вы там рассматриваете? — спросил он.

— Сумку уронила, — ответила я.

Он пошарил в воде рукой и протянул мне сумку.

— Разве это не опасно? — спросила я. — Ну, эта вода?

Он засмеялся.

— Вы думаете, что ваша сумочка подцепила тиф? Если хотите, я могу бросить ее обратно в воду.

У меня в сумке были деньги, две тысячи франков. Я привезла их, чтобы сделать покупки или сбежать. Я еще не потратила из них ни франка.

— У меня там деньги, — сказала я. Мне хотелось, чтобы он понял, что я тоже богата — ведь у него был свой палаццо! — Впрочем, ерунда! Бросьте ее обратно. Я не хочу заболеть!

Он опустил сумку в Канал, где она начала медленно погружаться в воду и потом совсем затонула. Он обнял меня и повел к двери, которую открыл большим ключом.

— Проходите, пожалуйста. — Он пропустил меня вперед, и я оказалась в огромном зале, пустом, сыром и темном. На длинной цепи с потолка свисала лампа.

— Пойдемте, — сказал он, после того как я огляделась, и мы стали подниматься наверх.

Ступени лестницы были выложены узором в виде звездочек, кругов и ромбов. Мрамор был самых разнообразных цветов. На втором этаже я остановилась, но он позвал меня.

— Здесь находится бальный зал, пойдемте выше.

Я пошла за ним по лестнице, которая постепенно сужалась, и вскоре мы очутились на самом верху перед резной дверью из твердого и блестящего дерева. Он вытащил еще один ключ, маленький, позолоченный, и открыл дверь.

Я увидела комнату, обставленную в современном стиле: кожаные диваны и стол, окантованный металлом. Все было в идеальном порядке. С другой стороны были окна, арка и дверь. Он вывел меня на террасу, мы прислонились к парапету. Гранд-канал находился слева от нас.

— Я отсюда наблюдаю за регатой, — сказал Массимо. Его глаза сияли. Я не знала, соблазняет ли он меня или же читает лекцию для туристов, но житель Венеции, да еще имеющий собственное палаццо — это было нечто!

— Вы, наверное, очень любите Венецию, — сказала я, чувствуя себя круглой дурой. Я решила, что настало время, когда он набросится на меня.

У него было странное лицо — длинное и мясистое, с большими карими глазами. Взгляд его был как у дикого зверя. Я почувствовала, как мое семейство как бы подталкивает меня к нему, чтобы я занялась любовью не с ним, а с палаццо! Как раз перед тем, когда он взял меня за руку и повел в спальню, я подумала, что он вполне мог просто снимать верхний этаж дворца. Возможно, он вовсе не его владелец. Впрочем, какая теперь разница!

Утром он очень поспешно встал. Несколько раз звонил телефон. В гостиной шумели люди.

— Мне нужно идти на фабрику, — сказал он. Он крепко и влажно поцеловал меня перед уходом и объяснил, как можно выйти отсюда. Он был просто омерзителен. Его невозможно было сравнивать с Феликсом, и это было моим наказанием. Его объятия, его вес, его стоны, и самое ужасное, отсутствие какой-либо внутренней мелодии, когда он занимался любовью, заставило меня почувствовать себя глупой и обманутой. Вообще, какого черта я легла с ним в постель?!..

В отеле портье понимающе подмигнул мне и церемонно вручил ключ. Уже давно было утро, а я все еще была в вечернем платье. Я приняла ванну с каким-то темно-синим составом, стоявшим на полке. Мне было необходимо смыть с себя его мерзкие ласки.

Я оделась и пошла в комнату к отцу. Он и Мишель уже проснулись и читали римский выпуск «Дейли Америкэн». У каждого в руках была своя газета. Они сидели возле столика с завтраком.

— Я возвращаюсь в Париж, — сказала я.

— Ну и как тебе палаццо? — спросил отец.

— Он большой и пустой.

— Как Массимо? — спросил Мишель.

— Большой и пустой, — ответила я. — Вы помните его имя?

— Алексис знаком с его родственниками. Весьма почтенные люди. Когда ты с ним еще встретишься?

— Я же сказала, что возвращаюсь в Париж.

— Ты уверена, дорогая? — спросил отец. — Он мне показался таким приятным. У нас есть билеты в театр. Он мог бы пойти с нами.

— Расскажи нам о палаццо, — попросил Мишель.

— Я уверена, что он вам его тоже покажет, если вы хорошенько попросите его, — злобно ответила я. — Дайте мне мой билет на самолет.

— Девочка влюбилась, — сказал отец, вставая с кресла, — но боюсь, что не в палаццо…

В тот же день я улетела в Париж. На самолете я говорила себе: «Ты путешествуешь, чтобы забыться. Может, четырех дней было недостаточно?» Добравшись до дома, я оставила дорожную сумку на втором этаже, чтобы налегке взбежать наверх и посмотреть на дверь. Если бы я дала ему ключ, он бы ждал меня в квартире. Он сидел бы на полу и улыбался: «Где ты была, я всюду искал тебя… Какая записка? Дорогая, я так счастлив, что ты вернулась, давай завтра же поженимся. Я так сильно тосковал по тебе!» Потом он бы встал и обнял меня так крепко, что мы стали бы с ним одним целым…

В дверной щели был конверт. Я аккуратно вынула его, чтобы не порвать. На нем было написано «Феликс», но это был вроде бы не мой почерк. Только он мог написать на конверте свое имя.

«Отель „Даниэли“, — прочитала я. — 04129345. — Приезжай, я жду!»

Как странно, что отель в Портфино имеет такое же название, — вот и все, что пронеслось у меня в голове. Неужели он был там, один, и ждал меня? Я так обрадовалась, что оставила дверь открытой и уселась на пол рядом с телефоном. Руки мои так сильно дрожали, что я едва набрала номер. Цифры показались мне знакомыми, но я не обратила на это внимания.

— «Даниэли Ройял Эксельсиор», — услышала я голос телефонистки.

— Какой это город? — спросила я.

— Простите?

— Вы находитесь в Портофино?

— Нет, в Венеции, — ответила телефонистка.

— Простите, я ошиблась, — сказала я и повесила трубку.

Я еще раз посмотрела на записку и наконец поняла, что это мой собственный почерк.

И тут я пришла в бешенство.

Он не приходил, и ему наплевать на меня! Предатель! Когда-то, много лет назад, кукла «изменила» мне. Я посадила ее на отдельную полку, а позже нашла в обществе двух плюшевых мишек. Свидетельство ее вины привело меня в ярость и придало мне силу — я зашвырнула ее через всю комнату, и ее глиняная головка треснула. Я так радовалась, когда услышала треск и так была испугана потом, когда увидела, что с ней случилось. Я подбежала к ней, лежащей на полу, стала на колени и рыдала, и умоляла, чтобы она простила меня, но она молчала и с укором смотрела на меня.

Я была одна, и мне не на ком было выместить свою злость и ярость.

Я хотела было позвонить Розе, но она мудро и спокойно скажет, что ничего не может сделать. А мне нужно было что-то сделать — совершить поджог, что ли… Я хотела спуститься вниз за дорожной сумкой, но вдруг увидела приколотую к стене записочку, которую мне дал месяц назад Андре — визитную карточку цыганки — «Всевозможная магия». Там было так написано. Адрес тоже был указан, где-то в западном пригороде, но номера телефона не было. Я вынула ключ из двери и побежала вниз.

Станция метро называлась «Либерт». Улица находилась неподалеку. Женщина была молодая, с длинными черными и грязными волосами, в цветастом платье. На лице были прыщи. Маленький ребенок плакал в соседней комнате.

Цыганка продала мне черную свечу и сказала, что она приносит несчастье тому, кто вас предал.

— Но только вы должны быть уверены, что действительно ненавидите этого человека.

Я сказала, что так оно и есть.

Я принесла свечу домой. Поднимаясь по лестнице, я заметила что-то странное, чего-то там не хватало, что-то исчезло. Как только я вошла в комнату, то тут же сунула свечку в стакан и поставила его посредине комнаты, потом зажгла свечу.

— Я хочу, чтобы Феликс умер, — сказала я.

Пламя свечи стало ярким и очень высоким, потом оно резко уменьшилось и потемнело.

«О Боже! — подумала я. — Что я наделала!»

Я быстро подула, потом еще и еще.

Свеча не гасла.

Я начала дуть сильнее. Комната, казалось, была вся в огне.

Я лежала на полу, рядом со свечкой и задыхалась. Когда я открыла глаза, было уже темно. Что-то изменилось. Я продолжала лежать, внушая себе, что все в порядке. Потом вдруг у меня начало биться сердце как заячий хвост. Я встала, пытаясь не впасть в истерику, и включила лампу. Дыхание мое стало прерывистым.

Моя сумка, вдруг вспомнила я, моя сумка! Вот в чем дело! Я взяла ключ и выбежала из комнаты. Сумки внизу не было. Пустяки! Обыкновенное воровство.

Свеча в стакане выглядела маленькой, но опасной.

Я завернула ее в газету, которую захватила в отеле, и побежала вниз, чтобы выбросить ее в мусорный ящик. Когда я шла обратно, то скрестила пальцы на обеих руках, считая от одиннадцати до одного, как научила меня Берта, чтобы отвратить злой глаз.

Я провела в одиночестве целых пять дней. Делаборда в городе не было. Люк и Нэнси уехали. Отец и Мишель еще не вернулись из Венеции. И конечно, не было ни Сильви, ни Феликса. Я старалась не думать о них.

Я посмотрела почти все фильмы в кинотеатрах, расположенных неподалеку, и выкурила все сигаретки с марихуаной. У меня были плохие сны, я мало ела и снова стала бояться темноты.

Спустя пять дней вернулись домой отец и Мишель. Мишель позвонил мне. Они несколько раз встречались с Массимо, и он спрашивал обо мне. Они передали мне от него привет. Он даже прислал мне презент — круглое пресс-папье, внутри которого было цветное стекло, изображавшее цветы.

— Ты произвела на него впечатление, — заметил Мишель. — Ты начинаешь осваивать науку любви.

— Как дела у отца?

— Не очень хорошо, — уклончиво ответил Мишель. — У него плохие новости от его друга, или, можно сказать, нашего друга.

— Кто он? — спросила я из вежливости.

— Ты его не знаешь. Молодой человек упал со скалы. В Портофино. Это просто ужасно, тебе ни к чему вдаваться в детали. Его тело все еще не найдено. Бедный Феликс!

— Феликс? — спросила я. — Феликс?

— Ты его не знаешь. Послушай, приходи и поужинай с нами сегодня. Нужно подбодрить Джекоба. Между прочим, как твое увлечение?

Мое жгучее желание и ненависть на пламени черной свечи убили его. Я пожелала, чтобы он вошел в мою жизнь, и потом убила его. Мои мысли метались в голове со скоростью звука.

«Ты можешь иметь все, что пожелаешь», — сказала Джулия. Моя любовь убивает! Я обещала себе впредь ничего не загадывать.