Однажды в середине утра она остановилась и оглядела гостиную. Все в доме было завершено. Делать больше нечего. Дом сиял чистыми окнами, пол блестел, все — на своих местах. Не осталось ни одной комнаты, где была какая-нибудь работа. Было завершено все до последней диванной подушки, до последней занавесочки. Ее маленький шкафчик был полон полотна, которое она вышила, покрыла ажурной строчкой. Снаружи был ухоженный, цветущий теперь, в середине лета, сад. Марк собирался заняться садом, но она в солнечные дни выбегала и пропалывала, засаживала его. Вчера после обеда она даже подстригла лужайку. А Марк сердился на нее за это.

— Я собирался сделать это сегодня вечером, после ужина, — сказал он. — Я решил это вчера, и не нужно было тебе этого делать.

— Я сделала это просто шутя, — ласково сказала она. — Сегодня после обеда я ничего не делала, вот и почувствовала, что неплохо бы выйти из дома… мне было это приятно.

— Больше не занимайся этим, — предупредил он. — Это — не женская работа.

Она молча поглядела в окно. Сад был хорош на стриженой травке.

— Я не буду больше этого делать, — сказала она.

Но сегодня там было нечего делать. Она подошла к окну и выглянула наружу, не в силах угомониться. Внизу на улице Люсиль катила к крыльцу коляску с ребенком. Сюзан расслышала, как скрипнула дверь. Это был второй ребенок Люсиль, родившийся шесть недель назад.

— Я в ярости! — восклицала Люсиль. — Еще один ребенок, и мне приходится всюду за собой таскать Томми, словно Хэл не может нанять служанку. Мужчины такие эгоисты!

Сюзан молчала, вспоминая Хэла, всегда такого послушного и такого усталого. Казалось невозможным, чтобы он заставлял Люсиль делать то, что ей не хотелось.

Позади их дома был порядок и спокойствие. Дом смотрел на нее, когда она повернулась, ясным и безмятежным взглядом хорошо ухоженного ребенка. Что же ей сейчас сделать? Вчера она принесла Мэри новое платье, завернутое в бумагу и перевязанное желтой атласной ленточкой. Она долго шила его из ткани цвета бледно-золотого металла, купив этот материал из денег, заработанных у миссис Фонтен. Оно у нее здорово получилось. Глаза Мэри потеплели.

— Какое красивое, Сю, — сказала она, не понимая отчего это у Сюзан на ресницах появились слезы.

— Тебе правда нравится? — Сюзан страстно желала услышать от Мэри эти слова еще раз. Возможно, когда-нибудь они с Мэри станут ближе.

— Да, очень, — ответила Мэри.

— Что ж, я так и думала! — вздыхая, проговорила мать. — Красивое платье, Сюзан. Не понимаю, как это все тебе удается.

И отец, остановившись у двери, просунул голову:

— Боже мой! — воскликнул он. — Надеюсь, мне не придется платить за него?

— Тебе должно быть стыдно за свои слова, — упрекнула его мать. — Его сшила Сюзан.

— Неужели ты сшила его, Сю? — спросил он. — Ты заставишь Мэри выглядеть, как желтый нарцисс. — Его глаза смотрели озорно, словно в них никогда не было слез.

— Им понравилось платье, — сказала она Марку прошлой ночью. — Мэри выглядит в нем очень мило.

— Что ж, им должно было понравиться оно, — сказал Марк. — Оно — красиво. Не знаю, как это тебе удалось, Сю.

Его голос звучал нежно, глаза смотрели робко, и она немного оцепенела.

— Это очень простая модель, — сказала Сюзан, сама не зная, зачем ей понадобилось оправдываться. Она не знала, от чего ей защищаться, разве только от его застенчивости… Она не хотела, чтобы Марк робел перед ней. Нет, нет, это делало ее такой резкой с ним.

За окном на улице плакала маленькая дочка Люсиль. Ребенок так сильно кричал. Если у нее будет ребенок, она не будет отходить от него и не позволит, чтобы он кричал и плакал. Она вдруг повернулась, открыла дверь и быстро пошла по улице. Она сказала бы, что просто собирается увидеться с Люсиль. Сюзан бесшумно поднялась по ступенькам и заглянула в коляску. Ой, несчастная малышка запуталась в пеленках. Она откинула пеленки, подняла ребенка и поправила распашонки. Жесткие завязки на шапочке натирали крошечный подбородок, и она завязала их посвободнее. Затем она мягко уложила ребенка и начала укачивать. Когда она ощущала мягкое, беспомощное тельце, какое-то огромное слепое желание захлестывало ее. Держа в своих руках ребенка, Сюзан почувствовала, что тельце как бы снова изогнулось по форме матки. В нем чувствовалась такая беспомощность! Как грустно! Как беспомощно начинается жизнь! Она всмотрелась в личико. Ребенок уже перестал плакать и смотрел на нее; его крошечный ротик шевелился. Если она соберется лепить лицо младенца, какое придать ему выражение? Это беспомощное, покорное терпение, словно недавно родившееся дитя понимало все трудности ожидавшей его жизни.

— О, Сюзан! — резко прозвучал голос Люсиль, стоявшей в дверях. — Что это ты…

— Она так кричала, — робко проговорила Сюзан.

— Ой, она же так хотела спать!

— Я закончила работу и подумала, а не пойти ли мне…

Но Люсиль забрала у нее ребенка. Она положила его обратно в коляску и поправила покрывальце.

— Ладно, ребенок никогда так быстро не засыпает, а если она не поспит, то разойдется на весь день.

В ярком солнечном свете лицо Люсиль выглядело хмурым и враждебным.

— Извини, — нерешительно сказала Сюзан. — Она так кричала.

— Что ж, должна сказать, Сю, мне не кажется, что это тебя касается.

— Конечно нет, — быстро проговорила Сюзан. — Я больше не приду сегодня. Ты так занята и устала, — добавила она.

— Я никогда не устаю, несмотря на двоих детей, — сказала Люсиль. — Ты можешь войти. А я тем временем приберусь, а скоро надо кормить ребенка.

— Нет, может быть, вечером, — сказала Сюзан, улыбнулась и помахала рукой с лестницы. Люсиль была ее старым другом. Она не должна обижаться на Люсиль.

Однако, придя домой, она какое-то время стояла в нерешительности, вспоминая этот долгий, глубокий взгляд младенца. Это был не взгляд одинокой души, это был общечеловеческий взгляд, и ребенок был еще недостаточно развитой личностью, чтобы скрывать его. Позже, когда девочка будет старше, в самом существе ее усилится воля и спрячет эту обнаженность. Но сейчас ее глаза были микроскопами, увеличивающими и открывающими начало жизни.

Она сидела на верхней ступеньке своего крылечка, крепко обняв колени, пристально уставившись на сад и ничего в нем не видя. Она уже забыла о Люсиль. Она вспоминала ребенка, чувствовала его, впитывала его существо во всей его безмерности. Ей страстно хотелось слиться с ним глубоко и безрассудно, она так хорошо понимала это нетерпеливое, сладкое, смутное, единственное желание, которым она не смогла бы поделиться ни с кем. Она встала, медленно поднялась наверх в мансарду и начала замешивать свежую глину. Она решила вылепить новорожденного младенца, из мельчайших незавершенных черт которого струилось огромное необъяснимое беспомощное терпение.

Пол уходил у нее из-под ног, а крыша мансарды над головой растворилась. Она никого и ничего не помнила. Все прошлые месяцы, многие годы ее собственной жизни пропали даром. Она стояла и лепила ребенка из глины, которая приобретала форму его жизни. Она принимала форму новорожденного существа, его зависимость от матки, все еще прогибающей его спинку, его тянущиеся вверх ножки, его слабые сплетенные ручки. Только голова была большой и свободной, она была немного приподнята и выглядывала в незнакомую жизнь с потрясающим смирением. Закончив, она посмотрела на свое творение немного испуганно. Она не знала и не понимала того, что сделала. Она боялась этого повернутого к ней лица, которое спрашивало: «Зачем я родился?»

— Не знаю, — вслух ответила она. Ее голос гулко отозвался в пустом помещении, и внезапно она ощутила сумрак вокруг себя. Она выглянула в окно и там, за лесом, увидела мрачный закат, очень красный…

«Я проработала весь день, — подумала она, снимая свой рабочий халат и приглаживая волосы. Затем она вспомнила: — Марк же вернется домой!» Марк! Она совсем не думала о нем, но сейчас, подумав о нем, она снова ощутила пол под своими ногами и крышу над головой. Больше она не смотрела на то, что сделала. Она стремительно помчалась вниз.

* * *

В спешке готовя Марку еду, она чувствовала, что ее долгое время как бы не было. Наверху, в мансарде, осталось то, что она сделала. Оно находилось там, часть ее самой, но все же отдельная от нее. Она чувствовала возбуждение, одиночество и даже радость. Внезапно ей страшно захотелось увидеть Марка, она соскучилась по прикосновению его рук, его губ; ей захотелось, чтобы он был здесь, решительный и искренний, здесь, в доме, потому что она так долго была далека от него. Она чуть ли не порхала, готовясь к встрече с ним. И вот, когда наконец он пришел и она услышала его громкий, полный нежности и страсти зов: «Сю! Где ты?» — она подбежала к нему и кинулась ему в объятья, крепко сжав его в своих.

— О, Марк! — шептала она. — О, Марк!

Что бы она делала, если бы Марк не пришел вечером домой?

— Какой долгий день! — сказал он. — Когда я не могу прийти домой на ленч — это ужасно!

Но для нее этот день пролетел, словно порыв ветра. Она подумала, уткнувшись лицом в его шею: «Сегодняшний день для нашей жизни прошел впустую». Она совсем не жила с ним сегодня, а должна оставаться всегда соединенной с ним. Сюзан вскинула голову:

— Марк! — воскликнула она. — Пожалуйста, пожалуйста, давай заведем ребенка! Я так хочу ребенка!

— Ну, вот те на! — изумленно произнес Марк. Он посмотрел на нее, тронутый, чуть улыбаясь. Затем рассмеялся. — Во всяком случае давай сначала поужинаем! — сказал он.

* * *

— Великолепный ужин, — сказал Марк, откидываясь назад и набивая трубку. — Давай выйдем на крыльцо.

Они вышли и увидели новую луну, висевшую над лесом. Они уселись под ее светом. Марк вынес один из двух новых плетеных стульев, она сидела на верхней ступеньке, положив голову ему на колено. Луна светила так ярко, что свет в окнах всех домов казался совсем тусклым. Он нагнулся и внезапно повернул ее голову так, чтобы на лицо упал лунный свет.

— Что побудило тебя объявить мне, что ты хочешь ребенка? — резко спросил он. Она покачала головой.

— Не знаю… наверное это из-за ребенка Люсиль. Я немного подержала его сегодня, и он копошился у меня в руках.

Марк погладил ее по голове.

— Меня пугает, что Люсиль позволила тебе взять его, — сказал он. — Хэл так волнуется из-за ее отношения к детям. Он говорит, что оба их ребенка были случайными. Томми родился преждевременно. Они решили, что пока он не может нанять служанку. Я тоже не могу… пока, ты знаешь, Сюзан. Но ты должна быть уверена…

— Я не позволю ни нанимать служанку, ни решать того, что мне нужно в жизни, — решительно сказала она. Он молчал, она слышала, как он глубоко затянулся трубкой. Его большая, крепкая рука гладила ее по волосам и касалась шеи. Они сидели так близко, что она решилась и осторожно произнесла:

— Я вылепила маленького ребенка сегодня, Марк, наверное… это…

Но прежде чем она успела договорить, он сказал:

— Иногда я удивляюсь, почему ты вышла за меня замуж. — Знакомая, так ненавистная ей робость прозвучала в его голосе.

— Марк! — она резко повернулась. — Я люблю тебя.

— Не могу понять, почему? — тоскливо спросил он. — Я совсем обычный парень.

— Ты — нет! — крикнула она.

— Да, — сказал он. — Эта улица полна таких парней, как я: Хэл, Том Пейдж, Боб Чаплин — мы все одного поля ягоды.

— О, нет, — сказала она, — ты ни капельки не похож на них.

— Все мы хорошие, честные, работящие парни и будем такими до самой смерти. Я всегда буду, как мой папа, суетиться точно в таком же домике на ферме, надеяться на лучшее будущее, которому не суждено сбыться. Мы все одинаковые. Хэл сегодня сказал, что как только он сделал предложение…

— Но, если я люблю тебя? Я не люблю Хэла, Тома или Боба…

— Не понимаю, за что ты любишь меня — мы такие разные — ты не похожа на Люсиль и…

— Я не другая! Я точно такая же! Не хочу быть другой!

— Ничего ты с этим не поделаешь!

Он положил ее руки себе на колени и так держал их. Нет, сейчас она не скажет ему, как прошел этот день. Она никогда не расскажет ему об этом.

— Давай у нас будет маленький, — прошептала она. — Не хочу, чтобы кто-нибудь помогал мне даже немного. Я хочу быть занятой.

— Ты хочешь сказать — сейчас? — спросил он.

Она почувствовала, как его рука, лежащая у нее на шее, дрожит.

— Да, — шепотом ответила она, обеими руками взяла его руку и положила себе на горло. Она чувствовала, как удары ее сердца отдаются в его ладони. — Сейчас… сейчас… — шептала она.

Он несколько минут ждал, потом наклонился над ней, глядя ей в глаза. Она всматривалась в его молодое угловатое лицо, разглядывала в лунном свете каждую черту, каждую линию. Он молчал, и она тихо ждала, ждала долго, затем отстранилась и стала вглядываться в темную полоску леса, видневшегося вдали. Затем он вдруг встал и поднял ее на ноги, взял под руку, и они вошли в дом. Внизу на улице было слышно, как чье-то радио поет: «Ибо ты поедешь по верхней дороге и ты поедешь по нижней дороге!» Марк закрыл дверь на замок и они молча отправились наверх.

* * *

Иногда она размышляла об этой изогнутой фигурке в мансарде; ее вопрошающая головка поднималась вверх из маткообразного тела, но быстро отбрасывала эти мысли. Как-то, вспоминая о робости Марка, она поднялась наверх, чтобы разбить фигурку на куски и вернуть глине первоначальную форму. Но когда она остановилась перед ней, то не смогла этого сделать. Фигурка стала созданием, у нее была собственная жизнь, которую Сюзан не могла уничтожить. Странно, что ей в голову пришла мысль о создании, которое она не могла разрушить, потому что в нем была жизнь. Сюзан долго смотрела на фигурку, размышляла над выражением ее лица. И внутри ее собственного тела находилась столь же несомненная форма, как и руки, вылепившие ее. Одно было не менее понятно, чем другое. Здесь, в голой мансарде, она даже не могла сказать, какое из созданий было более величественным. Неужели ребенок внутри нее мог быть более ощутимым, чем создание ее фантазии? Почувствовав это, она страстно захотела избавиться от фигурки, ибо сейчас ей хотелось чтобы ее тело было единственной вещью, способной к созиданию. Ее обрадовало, что ее тело быстро захватило семя жизни, которая зародилась в ней. Она гордилась этим и как-то утром похвасталась Марку:

— Я беременна, Марк!

— Что?! — воскликнул он. — Уже? О, я думаю, мне пора подсчитывать свои деньги.

Этой ночью они тщательно пересчитали все свои сбережения. У Марка было повышение на пять долларов в неделю — надо его вычесть, чтобы оплатить доктора. Она сидела рядом с ним, подперев рукою подбородок, пока он подсчитывал каждый цент.

— Мы все это можем осилить, — наконец сказал он, поднимая голову от листков бумаги, испещренных мелкими цифрами. — Я очень рад. Если бы мы не смогли оплатить все нужное для ребенка ко времени его рождения, я бы очень переживал. Но ты уверена, что одежда для него и прочие вещи обойдутся в пятьдесят долларов?

Она кивнула.

— Абсолютно уверена. — Она уже прикинула, что этого будет достаточно. Она ведь сошьет все сама, поэтому траты будут незначительные. — Кроме того, мне довольно легко немного зарабатывать самой, — сказала она.

— Нет, — возразил Марк. — Я собираюсь обеспечивать моего собственного ребенка.

— И моего тоже, — тихо проговорила она.

— Ты понимаешь, что я имею в виду, — строго заметил Марк и дал ей листок бумаги. — Вот здесь твои текущие расходы. В этих границах ты имеешь полную свободу, девочка моя.

На следующее утро, когда дом уже сверкал чистотой, она сидела у окна и подробно изучала эти цифры. Пятьдесят долларов — в этих пределах она имеет полную свободу. Довольно приятно было представить все, что на них можно было купить, из какой симпатичной материи она сошьет изящные маленькие одежки для ребенка — это было радостно. Но она уже заходила в специальный магазин и понимала, что за пятьдесят долларов «нашим детям придется носить то, что нам придется им покупать», как сказал прошлой ночью Марк, поджав губы.

Этим утром она сидела в одиночестве, разглядывая густой зеленый лес. И чего она только ни отдаст своему ребенку?! Она готова отдать все, что у нее есть. Почему это Марк должен делать больше нее? Женщина отдает больше — от своего тела, своего времени, — чем мужчина. И неужели она откажет своему ребенку в чем-нибудь помимо этого? Она могла бы сделать ему маленькую солнечную спаленку, обставленную детской мебелью, приспособиться к его нуждам. И не надо ничего временного. И к тому же было бы нечестно по отношению к Марку быть способной заработать деньги и не делать этого. Она резко встала. Марк ограничивал ее и ограничивал ребенка. Он должен понять… она заставит его понять… Она поднялась наверх и переоделась в свой зеленый твидовый костюм, надела коричневую шляпку, решительно и быстро подошла к дому миссис Фонтен и позвонила.

— Будьте добры миссис Фонтен, — учтиво обратилась она к служанке в белой наколке.

— Миссис Фонтен в саду с гостями, — поколебавшись, сказала служанка, но тут сама миссис Фонтен выскользнула из открытых дверей с огромным букетом роз в руках.

— О, кого я вижу! — воскликнула она. — А мы только что говорили о вас. Дорогая, все просто с ума сходят по моему купидону! Я собираюсь показать его Дэвиду Барнсу, когда он приедет. Пройдем в сад. Дора, поставь розы в воду!

Сюзан чувствовала, как руки миссис Фонтен мягко подталкивают ее и слышала приветливый голос, в котором уже не было сомнений по поводу ее купидона: теперь все были без ума от него.

— Все хотят увидеть купидона, моя дорогая! — Миссис Фонтен энергично помахала рукой женщине, которая праздно сидела у пруда; ее пышное платье голубыми, желтыми и красными брызгами ярко выделялось на фоне вечнозеленой темной зелени.

— Вот она — девушка, сделавшая купидона! — закричала миссис Фонтен. И когда Сюзан приблизилась, все подняли симпатичные, благородные лица к ней, и она пожимала тонкие, нежные, усеянные кольцами руки. Голоса гостей тепло говорили ей:

«Как мне нравится этот мальчик, глядящий в воду пруда!», «Вы изваяли больше, чем купидона!», «Что бы вы могли сделать для меня?»

— А что бы вам хотелось? — решительно спросила Сюзан. Она не расскажет Марку, что приходила сюда.

— Ее зовут миссис Марк Кининг, — жужжала миссис Фонтен своим громким голосом, но вообще-то это — Сюзан.

Ее сразу весело, беззаботно обступили.

— О, Сюзан, приходите взглянуть на мой сад и сделайте мне что-нибудь, например, фонтан.

— Сюзан, а вы лепите головки? У меня прелестное дитя с головой молодого Христа!

Тронутая их искренней теплотой, Сюзан всем обещала:

— Да, конечно, я приду посмотреть ваш сад. Мне бы хотелось посмотреть на вашего сына.

Это напоминало страницу из исторического романа. Этот сад, мягкий воздух сентября, эти прелестные богатые женщины. Отчего богатые — такие дружелюбные, такие приятные? Сюзан подумала о бедной взволнованной маленькой миссис Сэнфорд. А миссис Фонтен говорила:

— Это необыкновенная девочка: однажды она сделает нечто, что удивит нас.

Сюзан немного испуганно подняла глаза на миссис Фонтен, но та улыбалась.

— О, я не… — начала Сюзан.

— Да все у тебя получится, — уверенно говорила миссис Фонтен, рассматривая шляпку Сюзан. — Однажды я покажу на этого купидона и скажу всем: «Да, это оригинал, ранняя Сюзан Гейлорд. Знаете, она раньше жила здесь. Дом, где прошло ее детство…» Ой, я укололась о розовый шип! — Она подмигнула Сюзан и сунула палец в рот.

— Позвольте, — сказала Сюзан и, взяв руку миссис Фонтен, изящно сложила большой и указательный пальцы и ловко выдернула шип.

— Посмотрите на эти руки! — сказала вдруг миссис Фонтен, хватая Сюзан за руки и поворачивая их. — Вы когда-нибудь видели такие руки?

Все с интересом склонились над ее руками. Даже Марк не смотрел так на ее руки.

— Вы видите эти кончики пальцев? — требовательно вопрошала миссис Фонтен. — Широкие и сильные и в то же время изящные, как щупальца. Они такие гибкие. — Она отогнула указательный палец Сюзан назад, как пружину. Сюзан смотрела на свои руки так, словно они ей не принадлежали. Неужели в ее руках действительно что-то было? Миссис Фонтен мягко похлопала Сюзан по колену.

— Когда вы принесли мне этого купидона, я поняла, что вы из себя представляете, — решительно сказала она. — Не буду скрывать, сначала я боялась, что вы соорудите мне что-нибудь немыслимое — вы, талантливая дочь местного горожанина. Но когда вы принесли мне этого купидона, я поняла, что совершенно неважно, где вы родились, кто ваши родители, чья вы жена и прочее. В один прекрасный день…

— Не думаю, что я когда-нибудь уеду из этого города, — перебила ее Сюзан. — Здесь мой дом: мои друзья, моя семья. Я не решилась бы жить где-нибудь еще.

Миссис Фонтен улыбнулась и зевнула.

— Вы еще дитя, Сюзан Гейлорд, — заметила она. — Ох, дорогуша, я засыпаю. Я желаю, чтобы все пошли по домам! Сюзан, заберите их и узнайте, чего они от вас хотят.

Все рассмеялись одновременно. Двое из присутствующих женщин добродушно оспаривали право завладеть Сюзан.

— Пойдемте сначала в мой сад, Сюзан.

— Нет-нет, Диана. Вы же знаете, что Майклу надо через две недели в школу.

— Уверяю вас, я смогу все сделать вам обеим, — успокаивала их Сюзан. — Я работаю очень быстро, стоит мне хоть раз увидеть нужную мне форму.

— Ну тогда сначала Майкла, а потом — мой сад.

Когда они садились в машину, миссис Фонтен тихо сказала:

— Вы только начинаете, Сюзан. Бог знает, где вы закончите.

Проехав несколько миль, они остановились перед громадным белым домом, принадлежавшим когда-то погрязшему в спекуляциях и осаждаемому кредиторами фермеру. Сюзан стояла в отделанном панелями из слоновой кости вестибюле, затем прошла в комнату с ситцевыми занавесками, где мальчик четырнадцати-пятнадцати лет с вьющимися белокурыми волосами неуклюже видел на стуле, склонившись над книгой.

— Майкл! — позвала его мать, и он вскинул голову.

— Что? — спросил он. Голос у него был сердитый, но головка — ангельская.

— Иди сюда! — крикнула мать. — Вы понимаете мое желание увидеть его головку в камне, отлитую из бронзы или еще чего-нибудь?

— Конечно, — ответила Сюзан. Знакомая ей старая пугающая и красивая страсть всколыхнулась в ней, словно вода в только что откупоренном фонтане. — Да, какой красивый.

— Заткнитесь вы, — пробормотал мальчик поверх книги.

— Сам заткнись, — сказала Сюзан. — Дай мне взглянуть на твою голову. Твоя мама хочет, чтобы я ее слепила, и я это сделаю.

— Не хочу, — отозвался мальчик. — Меня тошнит от этого. Она так всегда говорит, даже в школе перед ребятами. Я не хочу, чтобы мою голову лепили.

— Ничего не поделаешь, — смеясь, проговорила Сюзан. — Я все равно сделаю это. И покажу тебе, как это делается. Это весело. Ты тоже можешь, если захочешь, замешивать глину. Я сделаю ее из глины, а потом из бронзы. Она должна быть бронзовой, — сказала Сюзан его матери.

Еще две женщины стояли рядом. Она чувствовала их восхищение.

— Приходи сегодня после обеда ко мне домой, — обратилась она к Майклу. — В два часа. Мы будем работать в моей мансарде, ты и я, вместе.

Майкл с сомнением посмотрел на нее.

— Я приеду на своей лошади, — сказал он.

— Вот и прекрасно, — отозвалась Сюзан и отвернулась от него. — Итак, а теперь где сад?

— Вы уметете с ним обращаться, — прошептала мать мальчика. — Вы не представляете себе, какой он трудный. Я всегда радуюсь, когда ему нужно возвращаться в школу. До свидания, Сюзан. Когда мне можно взглянуть на голову?

— Через неделю, — сказала Сюзан, — в глине.

— И… о, дорогая, я чуть не забыла, сколько это будет стоить?

Сюзан глубоко вздохнула и выпалила твердо:

— Двести долларов.

Мать Майкла с секунду смотрела на нее, затем быстро кивнула:

— Двести долларов, очень хорошо, мисс Гейлорд.

Было невозможно сказать, что она подумала: много это или мало. Это не имеет значения, решила Сюзан в саду.

— Видите ли, — тихим, низким голосом говорила миссис Вандервельт, — там естественная арка из кустарника, так что фонтан так туда и просится.

— Да, — сказала Сюзан, — и посмотрела на арку. Фонтан. Она часто думала о воде и камне.

Предметы, которые люди покупали и называли фонтанами, были так безобразны. Вода в фонтане должна быть частью целого, а не сама по себе.

— Разрешите мне пофантазировать? — спросила она. — Я хочу сделать произведение из камня и воды, а не просто фонтан.

— Вы пофантазируете? — сказала миссис Вандервельт. — Это звучит очаровательно. А сколько это будет стоить?

— Я не могу этого знать, пока у меня не будет четкого представления, — сказала Сюзан. — Если бы вы установили предел…

— Хорошо. Что вы скажете о пятистах долларов?

— Я буду помнить это, — сказала Сюзан.

Ее отвезли на машине одну, и когда они подъехали к крыльцу ее маленького дома, шофер-негр открыл дверь машины, она вышла и поднялась по ступенькам своего собственного дома.

Она присела в гостиной, не снимая шляпы. На столе лежал лист Марка с цифрами. Он написал: «50 долларов» и в скобках — «лимит для Сюзан». Выйдя в это утро, она заработала семьсот долларов. Во всяком случае она скоро их может заработать. Но не это пугало ее сейчас, а нечто, более могущественное, чем деньги, нечто неопределимое. В это утро она оттолкнула прочь хрупкие стены дома, дома Марка, которые он с таким трудом воздвигнул вокруг нее. Она покинула их. Эта комната напоминала ей стенной шкаф по сравнению с большой залой, где сидел Майкл. Ах, но она любила эту комнату! Они с Марком создали ее, чтобы жить вместе. Она решительно встала. Нет причин не сказать Марку просто: «Дорогой, если я могу что-то сделать, почему бы мне не сделать этого?» И затем она скажет ему о деньгах.

На кухне она начала думать о хлебе, молоке, яблоках. Да, это не деньги, о которых так тяжело говорить с Марком. Ладно, если бы это были просто деньги, но это было нечто, гораздо большее. А потом в тихом доме все исчезло для нее, кроме головы мальчика и арки в темном кустарнике. Она забыла даже, что ей нужны деньги для ее ребенка. Как противопоставить воду и камень суровой зелени старых тисов, напоминающих о друидах даже в саду богатой женщины? Она начала делать зарисовки на салфетке. Дверной звонок резко прервал ее мысли, и она поспешила к двери. Там стоял Майкл, стройный и высокий, на фоне коричневой лошади, которую держал под уздцы конюх.

— Я приехал только затем, чтобы посмотреть на глину, — сказал он воинственно. — Где мансарда?

— Наверху дома, конечно, — ответила Сюзан и повела его наверх.

Его считали трудным мальчиком. Она нерешительно открыла дверь мансарды. Он стоял, оглядываясь.

— Здесь ничего нет, — сказал он.

— Ты, я и глина, — отозвалась она. — Что еще тебе нужно?

Она надела свой рабочих халат, засучила рукава и, повернувшись к нему спиной, начала месить глину. Она услышала, как он спросил:

— Что за странный ребенок?

— Он только что родился, — ответила она.

Он молчал. Когда она повернулась, он снял холст с неоконченной головы Марка.

— Почему вы сделали мертвого человека? — спросил он полным ужаса голосом.

— Он не мертв, — быстро ответила она, — просто не закончен.

— Вы когда-нибудь что-нибудь закончили? — изумленно спросил он.

— Конечно, — сказала она. — Я собираюсь закончить твой портрет. Подойди — вот глина.

Он накрыл голову, подошел к ней и посмотрел на массу, которую она месила на столе.

— Мне не нравится, когда у меня грязные руки, — сказал он.

— Тогда тебе нужно заниматься чем-нибудь другим, — сказала Сюзан. — Это грязная работа.

— Я мог бы рисовать, — предложил он. — Я много рисую.

— Что?

— Ну, в основном лошадей.

Она вытерла руки, порылась в своих вещах и нашла бумагу для рисования, пастель и кнопки. Затем прикрепила бумагу к стене около окна и дала ему карандаши.

— Ты можешь стоять здесь и рисовать свою лошадь, — сказала она.

Он взял карандаши и, не говоря ни слова, начал рисовать. А она, глядя, как свет падает на его юную голову, начала быстро придавать ее форму материалу.

Было трудно уловить скользящие линии, мягкие углы и неожиданные повороты его головы. Щеки были по-детски круглы, но рот был своенравный и твердый, рот молодого мужчины, а губы мягкие, полные. Он ни разу не взглянул на нее, и она молча работала почти в течение часа. Затем он бросил карандаши.

— Я сделал достаточно, — сказал он. — Закончу завтра.

Она остановилась и подошла к нему.

— Почему, ты нарисовал только лес?! — воскликнула она. — Я думала, что ты рисуешь свою лошадь.

— Я поскачу в лес на моей лошади, — с жаром сказал он, — поэтому я сначала нарисовал лес и яркое облако, которого завтра уже не будет. И, кроме того, я буду очень маленьким, на переднем плане.

— Это хорошо, — сказала Сюзан. — Это действительно очень хорошо.

Он оставил похвалу без ответа, подошел к голове и спросил:

— Это я?

— Это будешь ты, — ответила она. — Тебе нравится?

Он покачал головой:

— Она выглядит грязной. Но я не знаю, как выгляжу я. Мне надо сейчас идти. Я приду завтра рисовать лошадь.

— Я буду ждать тебя, — сказала она.

Он ушел. Она уловила еще одну скользящую линию и зафиксировала ее в глине. Сюзан снова посмотрела на его рисунок. Было удивительно, как хорошо он уловил тени леса под низким солнцем.

* * *

Трудно было сказать это Марку весело, как она планировала: «Марк, я заработала немного денег сегодня». Она знала, что многие женщины прокричали бы это своим мужьям. Люсиль, выиграв два доллара в бридж, всегда хвасталась: «Хэл будет страшно доволен — я выиграла почти двенадцать долларов в этом месяце — почти столько, мы платим девушке, которая приходит посидеть с малышами, когда меня нет дома». Но она заработала слишком много, слишком легко. Марк спросит: «Сколько?» А когда она скажет ему, он посмотрит ей в глаза темным, чужим взглядом, которого она боялась, и скажет: «Это больше, чем я могу заработать за три месяца, может быть, за четыре». Она стыдилась того, что может сделать больше него. Невыносимо было унизить его. Была еще одна вещь, кроме денег, о которой она не могла сказать ему, не знала, как сказать, — это сильная потребность в уединении, которая отделяла ее от него, она была одинока, не понимая этого, и порой ей хотелось быть одинокой, потому что она не нуждалась ни в ком, даже в нем. Она могла сказать ему даже о деньгах, но не об этом.

На кухне, быстро двигаясь между столом, плитой и шкафом, она приготовила ему вкусный обед. Но это занимало только часть ее мыслей, это была лишь игра для рук. Даже ее руки не работали так, как они работали, когда она лепила. Во время такого пустячного занятия, как приготовление пирога с цыпленком, салата и десерта, ее мозг продолжал думать и рассуждать. Нехорошо было продолжать раздваиваться между женщинами, подобными ей, и женщинами, на которых она хотела походить для Марка. В первую очередь Марк должен быть счастлив. Как она могла сделать его счастливым, оставаясь такой, какая есть? Существовали скобки, которые он поставил: «(лимит для Сюзан)».

Она смотрела на небо над лесом через окно в кухне. Солнце зашло, но небо было еще светлым, была видна вечерняя звезда. Она висела, огромная, тихая, одинокая и многозначительная. Сюзан вдруг почувствовала полное одиночество, и все же она не была одинокой. Она оглядела кухню, и на миг она показалась ей чужой — временным местом, которое она могла покинуть в любой день. Она быстро отбросила эту мысль.

«Я должна сказать Марку все, — решила она. — Марк должен знать все обо мне. — Потом она подумала: — Но почему я не чувствую себя защищенной?» Она резко задернула штору и отгородилась от звезды и неба.

Затем она услышала голос Марка, донесшийся от двери:

— Я чувствую, что-то горит, или нет?

Она побежала к плите и вынула пирог. Один край потемнел и растрескался.

— Ты пришел как раз вовремя, — воскликнула она. — О, Марк!

Она поставила пирог и бросилась в его объятия.

* * *

Он был таким добрым и хорошим. Почему она думала, что будет тяжело рассказать ему?

— Обещай, обещай мне, что тебя не обидит то, что я тебе скажу, — умоляла она его после обеда. Было очень холодно сидеть вечером на веранде, но он укутал ее в свое старое твидовое пальто, а сам надел свитер.

— Сейчас нет ни одной звезды, — сказал он. — Когда я пришел, была только одна большая звезда над лесом. Пойдем погуляем. Скоро наступит зима. — А потом он сказал: — Ты думаешь, что могла бы чем-нибудь обидеть меня?

И она сказала, встав на колени перед ним, глядя ему в лицо, неясное в вечернем свете:

— Я могу сделать тебе больнее, чем кто-либо, и ты можешь обидеть меня сильнее, чем кто-то другой, потому что мы любим друг друга.

Он смотрел на нее, а она не могла различить его глаз — только плоскости щек, подбородок, лоб, темные брови, линию носа и рот.

— Как это? — спросил он.

— Ты обещаешь?

— Ты не можешь обидеть меня, потому что я знаю тебя.

— Ну, обещай!

— Хорошо. Только иди и сядь мне на колено.

Она села ему на колено и почувствовала, как его рука крепко обняла ее.

— Марк, я много думала прошлой ночью, и решила, что мне надо внести свою лепту, сделать то, что я могу, я имею в виду лепку. И я пошла к миссис Фонтен; к счастью, у нее есть друзья, которые заказали мне две работы.

— Приподнимись на минутку, — сказал он. — Я хочу закурить трубку.

— Купидон действительно выглядит восхитительно, Марк, — сказала она, привстав. Спичка вспыхнула, он сильно дважды затянулся.

— Ну?

— Я должна сделать голову для одних и фонтан — для других.

— Дачники? — спросил он.

— Да.

— Сколько?

— Марк, пожалуйста, не придавай этому значения. Семьсот.

— Семьсот?! — воскликнул он. — Как, Сю?

Она прикрыла его рот ладонью.

— Не спрашивай, это не важно. О, Марк, разреши мне, пожалуйста, сделать детскую из задней спальни и купить действительно хорошую коляску и кроватку! Почему нет, если я могу?

Он прижал ее руку к своим губам, поцеловал и отпустил, взяв в рот трубку. Она откинулась назад, на сердце стало легче. Он не собирался сердиться. Почему она думала, что это будет тяжело?

— Это приходило мне в голову, Сю, — сказал он, выбил пепел из своей трубки и осторожно положил ее на веранду.

— Ты обещал не придавать значения… — поспешно сказала она.

— Я не о том, — сказал он. — Я хочу быть справедливым к тебе, Сю, и не знаю, как это сделать.

— Просто оставайся прежним со мной, Марк, — умоляла она его. — Я люблю нашу жизнь.

Но казалось, что он не слышит ее. Он крепко ее обнял.

— Я хочу, чтобы ты делала то, что хочешь, — прошептал он. — Иди и приводи в порядок свою мансарду. Это то, чего ты действительно хочешь. Я все время видел это.

Она приподнялась, вырываясь из его рук.

— Но я не хочу обустраивать мансарду, — удивилась она. — Я хочу купить вещи для ребенка, не для себя. Я не понимаю, что ты имеешь в виду.

— Ну вот, теперь ты сама обиделась! — воскликнул он. — Я хочу сказать единственное: чтобы ты не думала, что не можешь делать того, что хочешь, только потому, что ты замужем за мной. Если ты хочешь делать что-то, иди и делай!

— Но, Марк, — начала она и остановилась.

— Я чувствую, что ты не удовлетворена, — прошептал он жалким голосом.

— О, дорогой, дорогой! — воскликнула Сюзан и бросилась к нему.

— Я знаю, ты другая, — бормотал он у нее на груди. — Я всегда знал, что ты непохожа на других. Какое я имею право…

— Тише, — прошептала она, — не надо, говоря такие вещи, ты мучаешь меня. Я никогда больше не прикоснусь к глине или кисти.

— Нет, прикоснешься! — Он поднял голову. — Теперь смотри, Сю, это несправедливо. Я только сказал…

— Ты говоришь одно, а чувствуешь другое. Ты чем-то задет до глубины души, но я не знаю, чем. Я должна это выяснить и перестать делать это. Это деньги?

— Нет, — сказал он возбужденно. Она стояла около него, положив руку ему на плечо.

— Во всяком случае, не только деньги…

— Ты бы предпочел, чтобы я не потратила часть денег на ребенка? — упорствовала она. — Марк, я должна знать правду.

— Хорошо, — сказал он упрямо из темноты, — однако лучше, чтобы мужчина сам обеспечивал свою семью. Он становится никчемным человеком, если не в состоянии купить необходимые вещи для собственного ребенка.

— Тогда я останусь в пределах моего лимита, — сказала она решительно.

— О, мои чувства тут ни при чем, — прервал ее он. — Кроме того, я не знаю их. Я не могу сказать, что я чувствую.

— Если ты не можешь сказать, как мне узнать? — спросила она.

Он не ответил. Наступило длительное, пугающее молчание. Затем он начал говорить, спокойно, будто сам с собой:

— Послушай, Сю, милая, мне нужно понять, что я чувствую. Я не имею права и не могу запретить тебе делать что-то для ребенка. Давай делать это поровну. Я возьму на себя свою половину… — Ее рука пожала его плечо.

— Скажешь ли ты мне, если тебе не понравится даже это?

— Обещаю, — сказал он, прижимая ее голову к своему плечу.

— Если ты будешь против, скажи мне об этом не в последний момент. Ты мне дороже всего.

Он почувствовал желание снова закурить.

— Я совсем не уверен, что это деньги, — сказал он. — Привстань, я зажгу спичку.

— Тогда что? — спросила она, вставая.

— Проклятье, если бы я знал, — ответил он. — Подойди, я хочу, чтобы ты была близко.

Но, находясь снова в его объятиях, она не могла до конца отдаться ему.

«Я должна все выяснить для себя», — думала она, но ничего не сказала. Марк молчал, и ей было одиноко. Луны не было, она зашла. Гасли фонари вдоль улицы, и ночь становилась все темней. Но темнее ночи была чернота леса под звездами.

— Давай поднимемся наверх, — сказала она устало. — Я устала.

— Тебе нельзя уставать, — заботливо сказал он. — Мне это не нравится.

Она не ответила. Сюзан позволила Марку увести себя в спальню. Она хотела сегодня положиться на него во всем. Она позволила ему раздеть себя, проводить в ванную, и когда она надела ночную рубашку, он расчесал ее длинные волосы. Она редко позволяла ему расчесывать свои волосы, хотя знала, что он любил это делать. Сама она расчесывала их так искусно и легко, а его медлительные большие руки раздражали ее и, не подозревая о своей неуклюжести, он делал больно ее нежной коже. Но сегодня она позволила ему. Он был нежен и дрожал.

— Какие прекрасные волосы, — шептал он. Неожиданно он уткнулся лицом в ее волосы. — Такие прекрасные, прелестные волосы! Я даже не понимаю, какого они сейчас цвета: коричневые, каштановые, золотые — все вместе. — Он притянул ее к себе, но она была все же одинока, хотя и не одна. Наверное, она никогда не чувствовала себя так одиноко с Марком, не была так далека от него, когда была занята чем-то, что он не мог с ней разделить.

Да, казалось, что она никогда не была так одинока. Возможно, думала она по ночам, это из-за знания того, что ребенок растет, оформляется, час за часом продолжается его существование. Этот ребенок должен разделять даже их страсть, и она стала стесняться страсти и, в какой-то степени, — Марка.

— Ребенок, — бормотала она, отстраняясь от него.

— Ты никогда не должна делать то, что не хочешь, — говорил он и разрешал ей отодвинуться.

Итак, невозможно узнать то, что изменилось в их отношениях. Ничего не оставалось, кроме как продолжать жить день за днем и закончить то, что она обещала. Она закончила голову Майкла, работая медленнее и тщательнее обыкновенного.

Майкл теперь запросто приходил в мансарду, поднимался по ступеням, не вызывая ее. Когда она была там, он прикреплял чистый лист бумаги к стене, лаконично приветствовал ее и начинал рисовать. Он никогда не прикасался к глине, и каждая новая его картина отличалась от предыдущих. Первая все еще висела на стене у окна. Он работал над ней в течение трех дней в напряженном молчании, нарисовал лес, большой, темный и угрожающий, по направлению к нему скакала лошадь, на ней — наездник с развевающимися волосами и напряженным, устремленным к лесу телом — сам Майкл. Лошадь и наездник были очень малы, но ему удалось запечатлеть их в стремительном движении. Настолько завершенным он больше ничего не сделал. Все остальные вещи были большими и неопределенными, трудно было сказать, что он хотел ими выразить. И она только однажды спросила его: «Что ты делаешь?» Обычно она оставляла его в покое, молча работала, сосредоточившись на его лице.

Затем он уехал в школу, и она работала несколько дней по памяти, заканчивая голову. Однажды или дважды его лицо совсем ускользнуло из ее памяти, и она никак не могла его припомнить. Тогда она шла и смотрела на его рисунки, размышляла над ними, и его лицо вновь всплывало в ее памяти.

Таким образом она закончила, и его мать пришла посмотреть на ее творение до отливки. Она стояла перед ним, пристально глядя на него из-под своей широкой шляпы.

— Очень на него похоже, — сказала она наконец. — Только я не могу понять определенно, что он делает. Я не понимаю этого взгляда. Что он делает, Сюзан?

— Он скачет на лошади по направлению к темному лесу, — ответила Сюзан.

— Как странно! — промолвила мать.

Но Сюзан не ответила. Она накрыла голову материей.

Но, снова оставшись одна, она вернулась и открыла ее. Она долго стояла, глядя на нее, не столько думая, сколько давая простор чувствам подниматься в ней, подобно туману, усиливаться и таять, снова подниматься, увлекая ее за собой. А затем она услышала голос Майкла, совершенно отчетливо прозвучавший из глиняных уст, и хотя она слышала только звук, а не слова, этого было достаточно. Она знала, что работа закончена и получилась. И все же она внезапно почувствовала страх разлуки с Марком и со всеми. Она повернулась и сбежала вниз, подошла к письменному столу, села и написала миссис Вандервельт, что не сможет сделать фонтан для ее сада.

Написав и запечатав письмо, она села и подумала, что следует отказаться от вещей, которые она планировала для ребенка. Это не так важно для него по сравнению с любовью его родителей. Любовь — странная вещь, она очень чувствительна к каждому изменению. Она мечтала о любви такой сильной, как сама жизнь, продолжительной, как время. Но теперь она знала, что любовь должна быть защищена, выношена и охраняема. Два любящих человека никогда не бывают абсолютно свободными и откровенными друг с другом. Они должны быть всегда осторожными, чтобы не оскорбить и не причинить вреда своей любви. Любовь так хрупка, так легко, непоправимо разрушается и такими непостижимыми путями. Теперь, когда Майкл уехал, она больше не пойдет в мансарду.

Она действительно уделяла больше времени, чем следовало, совершенствованию головы. Поскольку она решила не иметь много денег, купить все, что хотела, ей не удастся, поэтому ей нужно время. Осень закончилась, началась зима. Она купила материал и начала шить, купила несколько мотков голубой шерсти и начала вязать. Ее мать принесла чемодан, полный старых детских вещей, пожелтевших, но чистых. А однажды молчаливая мать Марка привела ее в маленькую, старую пустую спальню Марка в доме на ферме, где он родился и, открыв ящик комода, сказала: «Если вам это пригодится…»

Но Марк был единственным ребенком, и Сюзан увидела взор матери, обращенный на одежду, оставшуюся со времени его детства, и сказала: «Мне не нужно это, дорогая. Сохраните ее».

«Я хочу помочь вам», — сказала мать Марка.

«Если я буду нуждаться в помощи, я вспомню о ней», — ответила Сюзан спокойно.

Ширококостная, почти безмолвная мать Марка никогда не покидала свой собственный дом, поэтому Сюзан часто говорила Марку: «Не поехать ли тебе навестить свою мать?» Поскольку Марк возмужал вдали от своих стариков, его раздражала их неизменная привязанность к дому. «Они так гордятся тобой, съезди навестить их, Марк», — убеждала она его, а он нетерпеливо говорил: «Я еду туда, и это всегда кончается одним и тем же. Им нечего сказать мне, а мне — им».

Глядя сейчас на большую непокрытую голову матери Марка, она думала: «Это был бы прекрасный портрет в камне — крепкий череп, глубокие глаза, широкий рот». Потом она отбросила эту мысль. Она не собиралась заходить в мансарду в течение длительного времени, может быть, никогда.

— Почему ты не поедешь навестить своих родителей? — спросила она Марка однажды вечером.

— А что они вообще сделали для меня? — спросил он. — Я добивался всего сам.

— Они дали тебе жизнь, — сказала она.

— Голая жизнь — это немного, — возразил он…

Голая жизнь, думала она, вспоминая мать Марка, это было все, что она была в состоянии дать, а Марк считает это недостаточным. Но все же это было самым драгоценным, что могла дать женщина.

* * *

Она родила Джона в узкой больничной палате.

Доктор смеялся над ней:

— Вы такой знаток в этом деле, как мать десятерых!

Она знала, что это неправда. Но решила, беспокойно прогуливаясь по палате в ожидании схваток, что не закричит и не заплачет громко. В соседней комнате женщина кричала: «О, я умираю? Я боюсь умереть!» Сюзан хотела ребенка, она выносила его, и он вот-вот должен родиться. Она слышала глупые вопли и держалась, крепко сцепив зубы, до самого последнего момента.

— Как ты себя чувствуешь? — Она увидела белое лицо Марка у двери.

— Великолепно, — ответила она кротко, в глазах ее была боль, руки были влажными. Следующий час она провела в молчании.

— У вас практически не было боли, миссис Кининг! — сказала сестра.

«Глупая дура!» — подумала Сюзан.

Она лежала на спине. Джон родился. Ей все еще было больно. Сестра на мгновение показала темноголовое маленькое существо, завернутое в одеяло. Никто не знал, какую боль она испытала. Она была вся пропитана болью. Но она была рада, что не закричала.

Марк, подойдя на цыпочках, поцеловал ее и сказал:

— Доктор сказал, что никогда не видел таких легких родов.

Не в состоянии говорить, она улыбалась.

Только теперь ее боль утихала, уходя из ослабевшего тела. Она спала, почти не просыпаясь, день и ночь в течение двух недель и, наконец, проснулась, истощенная сном и болью, чтобы вернуться в свой собственный дом. Перед тем, как уйти, она заперла дверь мансарды и, вернувшись, не открыла ее.

* * *

Комната Джона стала сердцем этого дома, хотя в ней ничего не было, кроме кроватки, стола и стула.

Спустя некоторое время она привыкла к этой пустоте и забыла о ней, наблюдая за своим ребенком Джона. До этого она никогда не жила с очень маленьким ребенком и сейчас обнаружила, что он уже личность с самого рождения. Она никогда не задумывалась об этом серьезно. Она находила в нем слабое подобие себя, Марка, любого другого человека. У него были ручки с коротенькими пальчиками, круглая голова, очень яркие карие глаза и ротик, такой улыбающийся и спокойный, что она смеялась над мудростью этого маленького лица. Однажды, сидя с Джоном на коленях, она вспомнила младенца из глины в мансарде и заставила себя пойти туда и взглянуть на него снова. Она не стала смотреть больше ни на что и быстро вернулась обратно. Рассматривая его, она заметила, что глина немного потрескалась от сухости, на лице появились небольшие тонкие морщинки, которые создавали странное впечатление преждевременного старения. Но его голова все еще поднимала старый вопрос: «Зачем я родился?» Она быстро накрыла ее и спустилась по лестнице.

Но когда Джон подрос, он стал ближе к Марку, чем к ней. Весь день она ухаживала за ним, заботилась о нем, но он никогда не шел к ней на руки, хотя к Марку шел. Теперь Марк, возвращаясь домой, не шел искать Сюзан, как делал это всегда. Он направлялся прямо в детскую, и иногда только по его смеху, раздававшемуся оттуда, она узнавала, что Марк пришел домой. Было что-то теплое и близкое между ними, и часто, слыша их смех, она не входила к ним, а отправлялась на кухню. В такие минуты она делала паузу в работе, выглядывала из окна, и стены кухни исчезали, ей казалось, что она бредет через тот лес. Она стала более одинокой, чем до рождения Джона. У нее было такое чувство, как будто она что-то уже закончила, но еще ничего не начала. Дни шли в рутине работы для рук, а ее мозг ждал.

— Я совсем забросила своих друзей, — сказала она однажды вечером за столом. — Я чувствую, что устранилась от общества. Я собираюсь устроить прием, Марк.

— Превосходно, — сказал он. — Ты уже сто лет ни с кем не встречалась. Ты уверена, что справишься?

— У меня больше сил, чем когда-либо, — ответила она.

Это было истинной правдой: в ней была неугомонная энергия, не растраченная даже с рождением Джона. Ее мать говорила печально: «Не переусердствуй, Сюзан. Настало время тебе помочь».

«О, Джон такой славный, он почти не отнимает времени», — говорила Сюзан нетерпеливо.

А однажды зашел ее отец. Она услышала, как его трость стучит по полу холла, и когда она вышла, он стоял там в шапке, сползшей на одно ухо.

— Продал поэму, — сказал он. — Я получил за нее двадцать долларов. Твоя мать говорит, что ты слишком много работаешь. — Он шарил в кармане.

— О, Боже, — воскликнула Сюзан, — разве я выгляжу переутомленной? Я чувствую, что не делаю и половины того, на что способна. Посмотри на меня!

Он посмотрел на нее и усмехнулся:

— Ты выглядишь почти такой же переутомленной, как статуя Свободы, — сказал он. — Хорошо, тогда почему ты не приходишь поиграть для меня?

— Из-за Джона, — ответила она.

— Возьми его с собой, — сказал он. — Почему бы и нет? Это принесет ему пользу. Пусть послушает музыку.

— Хорошо, — согласилась она, помедлив. — Возможность послушать музыку пойдет ему на пользу.

И она взяла Джона с собой. Отец устроил ему в детской кроватке гнездышко из подушек.

— Пока он тут, ты можешь забыть о нем, — сказал он. — Отдайся музыке.

И, погрузившись в музыку, она забыла о сыне. Но музыка только усилила в ней безысходное одиночество. «Наверное, я нуждаюсь в людях, — думала она. Надо устроить вечеринку».

— У тебя все в порядке? — спросил внезапно отец, когда она закрыла пианино. — Счастлива, и все такое…

— О, да, — сказала она, улыбаясь. — У меня есть все. Марк преуспевает. На днях он продал усадьбу Грейнджера какому-то скульптору. Правда, интересно?

— Всего не всегда достаточно, — задумчиво сказал отец.

— Сюзан, Сюзан! — позвала ее мать с лестницы. — Ты спустишься?

— Да, да! — откликнулась она и взяла на руки сонного Джона.

Внизу, в спальне, ее мать взяла ребенка на колени, укачивая его, и он быстро уснул.

— Твое счастье, что у тебя такой здоровый ребенок, — прошептала ее мать. — Я рада, что он у вас есть. Это необходимо для замужней пары спустя год-два после свадьбы, особенно для женщины. Сначала вы заняты друг другом и началом новой жизни, а затем, когда дом устроен и муж регулярно уходит на работу и приходит на ужин, вы чувствуете потребность в чем-то большем. — Она замолчала в затруднении. — Я полагаю, что ты и Марк не составляете исключения.

— Я не знаю, — сказала Сюзан. — Мы очень счастливы.

— Вам и следует быть счастливыми, — сказала мать. — Я знаю, что родители Марка — простые и солидные люди. Мужчины его типа — лучшие мужья. Я всегда чувствовала, что твой папа был бы счастливее, если бы его отец не был профессиональным музыкантом. Это повлияло на его ум, сделало его неустойчивым на всю жизнь, что было нелегко для меня.

— А каким действительно был мой дед? — спросила Сюзан.

— Я почти забыла, — сказала мать. — Он давно умер. Я никогда не любила его и не нравилась ему. Я никогда его не понимала. Он всегда говорил так, что было трудно понять, что он имеет в виду. Я люблю ясность.

У нее на коленях проснулся Джон и дружелюбно улыбнулся им. Они засмеялись в ответ, забыв о своем разговоре. Затем мать вздохнула:

— Они быстро вырастают… Сюзан, Мэри хочет, чтобы мы отправили ее в какой-нибудь другой колледж, хотя знает, что здесь обучение бесплатно, потому что ее отец профессор в нашем колледже. С ней гораздо труднее, чем было с тобой.

— Она сама не знает, чего хочет, — сказала Сюзан, — а это всегда тяжело. Разреши ей уехать, мама.

— Хорошо, — сказала мать с сомнением. — Но не знаю, стоит ли. Причина ее желания уехать так неразумна.

— Почему?

— Она говорит, что не хочет учиться там, где училась ты, заниматься тем же, чем ты, быть старостой, слушать напутственные речи и прочее.

— Она ведь сама по себе…

— Конечно, я сказала ей это, но она говорит, что хочет быть там, где ее никто не знает.

— В таком случае ей лучше уехать. — Сюзан взяла ребенка. — Мне надо идти. Марк будет ждать.

— Ты думаешь, что нам лучше позволить ей уехать? — Мать проводила ее до двери.

— Да, я так считаю, — ответила Сюзан.

Беспричинно та глубокая глупая боль в ней слегка усилилась. Конечно, это было глупо — сердиться на Мэри за то, что она хотела быть свободной от своей старшей сестры.

* * *

На следующий день она позвонила всем своим старым друзьям и пригласила их к себе в дом.

— Я не видела вас всех целую вечность, — кричала она в телефон. — Я соскучилась. Кроме того, Джон уже большой!

Весь день дом был полон забот и суеты. Она спешила управиться с Джоном, порхала по кухне.

— Забавно быть такой занятой, — радостно говорила она Марку во время ленча. — Но она нашла время приготовить ему любимое блюдо, которое он с удовольствием проглотил.

— Я сегодня ничего, кроме объедков не ожидал, — сказал он.

— Это заняло у меня полчаса, — сказала она, — и доставило мне радость.

Удовольствие расставить цветы по вазам она оставила на послеобеденное время. Она составила из них прекрасные букеты. Затем она оделась сама и нарядила Джона в комбинезон с голубыми полосками. И в три часа она, держа его за руку, открывала дверь своим друзьям, которые, входя, наполняли тихий дом разговорами и смехом, внезапными криками радости и удивления.

* * *

— Хорошо провела время? — спросил Марк, жуя сэндвич. Все ушли, и дом погрузился в свою обычную тишину.

— Джон был ужасно мил, — сказала она, занимаясь посудой. Дом был таким шумным от голосов гостей, а сейчас наступившая тишина казалась мертвой.

Марк взял кухонное полотенце и начал быстро и ловко вытирать посуду, которую она вымыла.

Она повернулась к нему, ее руки все еще были в мыльной воде.

— У меня странное чувство, что на самом деле они меня не любят, — сказала она подавленно.

— Почему, девочка? — воскликнул он и подошел обнять ее. Но она покачала головой:

— Нет, Марк, не надо, у меня руки в мыле. К тому же я и сама не понимаю, почему.

Он снова начал вытирать посуду.

— Они что-нибудь сказали?

— Нет-нет, они всем восхищались, им понравились сэндвичи и пирог, у нас был замечательный контакт. — Она замолчала, раздумывая. — Все время меня не покидало чувство, что им не понравилось то, что мне удалось одной, с Джоном на руках, сделать все это.

— Забудь о них, — сказал Марк резко. — Они чувствуют себя виноватыми. Большинство женщин очень ленивы, взывают о помощи всякий раз, когда у них появляется немного работы.

— Люсиль сказала странную вещь. Она сказала: «Девушки, я думаю, нам следует объявить Сюзан бай-кот, потому что она подает плохой пример для сравнения». Конечно, она засмеялась, сказав это. Они все засмеялись.

— Я говорю, забудь об этом, — повторил Марк. — Как ты думаешь, Сюзан, мы останемся здесь на всю свою жизнь? Иногда я думаю, что будет лучше уехать из твоего родного города, где каждый знает все про всех.

Но она продолжала:

— Я сказала Люсиль: «У тебя двое. Я уверена, что когда у меня будет двое, мне понадобится помощь». Но я так не думаю, Марк. Я и наполовину так не занята, как хотела бы.

— Забудь об этом, — сказал Марк. — Ты мне подходишь.

Он подошел к ней и обнял ее, и ощутив его крепкое и здоровое тело, она почувствовала к нему благодарность.

В конце концов, у нее есть Марк и Джон. Она слишком много хотела от людей типа Люсиль. Ей следует довольствоваться тем, что у нее есть: Марком и Джоном. Сейчас она не была так одинока. Одинокими делают людей мечты.

* * *

Однажды прозвенел дверной звонок, она подошла к двери и увидела Майкла в бриджах для верховой езды и голубой рубашке, он стал на несколько дюймов выше и шире.

— Привет, — сказал он и улыбнулся.

— А, Майкл! — воскликнула она.

— Я видел мою голову, которую вы сделали, и решил посетить вас, — сказал он. — Она очень хороша. Что еще вы сделали?

— Ничего, — ответила Сюзан, — не считая ребенка.

Он прошел мимо нее и стал подниматься по лестнице в мансарду.

— Вы имеете в виду незаконченного ребенка, которого я видел однажды? Я никогда не забуду его.

— Нет, я имею в виду настоящего ребенка, — сказала она.

— А, это… — сказал он безразлично. Он был у двери в мансарду, дергая за ручку. — Почему она закрыта? — закричал он нетерпеливо.

— Я держу ее закрытой, — ответила она.

— Откройте ее, — потребовал он, и она открыла, и они вместе вошли.

Он смотрел на свои собственные рисунки, которые она оставила на стенах там же, куда он их прикрепил.

— Эти старые рисунки, — сказал он, — не так уж плохи для ребенка, не правда ли? Знаете, я думаю, что работа здесь с вами показала мне, что я действительно хочу стать живописцем.

— Ты продолжаешь? — волнуясь, спросила она.

Он кивнул:

— С тех пор я беру уроки. Я не хочу учиться в колледже чему-либо, кроме живописи, — напрасная трата времени для меня. Я собираюсь в Париж. Но я не буду писать во французском стиле. Я только хочу научиться пользоваться красками. Затем я вернусь, чтобы писать то, что вижу каждый день. Едва ли кому-нибудь удавалось написать Америку. Эти леса не так уж плохи, не правда ли? Вы знаете, я мог бы написать ваш портрет. — Он был раскован, так уверен, так полон энергии, что она почувствовала свою незначительность и заброшенность. — Ну а серьезно, что вы сделали? — настаивал он.

— Я же сказала тебе — ничего! — смущенно сказала она.

— Ни единой вещи?

— Ни единой! — сказала она. Она теперь не упоминала Джона, потому что не думала о нем. Ей казалось, что она была ужасно ленива.

Он пристально смотрел на нее голубым обвиняющим взором.

— Вам должно быть стыдно, — сказал он наконец, пошел и посмотрел на фигуру ребенка, а затем — на голову Марка. — Такие же, какие и были, — бормотал он, — незаконченные.

— Незаконченные, — повторила она.

— И вы, — сказал он, повернувшись к ней, — счастливы, вы довольны, что совсем ничего не сделали?

Он смотрел на нее пронзительным взглядом, и она не могла солгать.

— Не совсем, — сказала она тихо. И затем она начала оправдываться перед ним, как перед взрослым человеком: — Обстоятельства моей жизни…

Но он не слушал ее.

— Есть человек по имени Дэвид Барнс, скульптор, который купил дом недалеко отсюда, старую усадьбу Грейнджера; вчера вечером он обедал у нас. Увидев ту голову, которую вы сделали, он воскликнул: «Кто сделал это?» И когда мама рассказала ему, он сказал: «Скажите ей, чтобы зашла ко мне».

— О, Майкл, он действительно так сказал?

— Да. Частично поэтому я и навестил вас сегодня. Вы пойдете?

— Я не знаю.

Она смотрела на его картину: темный лес под вечерним небом, маленькая фигурка на лошади, несущаяся навстречу опасности.

— Да, вы пойдете.

— Пойду? Я не уверена.

— Вы пойдете завтра.

— Я не знаю.

— Если вы не пойдете, будете жалеть об этом всю свою жизнь.

Она хотела возразить, но не смогла. Ее глаза были полны слез, а сердце — чувством, которое она не могла объяснить.

— До свидания, — сказал Майкл мягко. — Я сегодня вечером зайду к Дэйву Барнсу и скажу ему, что вы будете у него в три. Вы знаете Дэвида Барнса, он сделал в прошлом году ту огромную статую, которая выиграла приз Чикаго; Ранний Титан, назвал он ее.

Когда Майкл ушел, она осталась в мансарде, и ей было ужасно тоскливо. Ничего подобного она до этого не испытывала.

«Я не могу оставить Джона и не могу взять с собой, — думала она, но в ее подсознании выстраивался план. — Я могла бы попросить маму прийти посидеть с ним некоторое время. Потом, если нужно будет, я могу договориться с кем-нибудь регулярно…»

Она спустилась вниз, искупала и накормила Джона и старательно приготовила обед. И когда Марк пришел, она ничего ему не сказала о том, что собирается сделать, теперь она это знала определенно.

* * *

Она быстро натянула перчатки у двери гостиной, бегло оглядывая ее. Все было в порядке. Джон спал наверху. Ее мать сидела в большом кресле, сняв туфли и поставив ноги на скамеечку для ног. Она рассеянно просматривала журнал.

Сюзан сказала:

— Если он проснется до того, как я вернусь, ему можно дать апельсиновый сок и кусочек тоста. Но я скоро вернусь.

— Приготовить что-нибудь на ужин? — спросила мать.

— Все уже готово, только разогреть. Но я вернусь раньше.

— Хорошо, — сказала мать и пролистала страницы до рассказа. Когда она стала читать, на ее лице появилось отсутствующее выражение.

Сюзан закрыла за собой дверь, вышла на яркий свет весеннего послеобеденного дня и направилась по улице к остановке автобуса. Она попросит водителя, чтобы тот высадил ее поближе к воротам усадьбы Грейнджера. Потом она пойдет вверх по тропинке под старыми разлапистыми канадскими елями и потом, и потом — она не могла представить себе, что потом случится. Пожалуй, она войдет в дом, где великий скульптор создает свои произведения, будет слушать его, когда он будет рассказывать ей, что он собирается сделать, и будет спрашивать у него обо всем, на что она сама не нашла ответа, на что никто, с кем она когда-нибудь встречалась и кого знала, не мог ответить. Всю жизнь она была как одинокий путник в темном лесу, из которого она теперь выходит на свет. Она будет учиться, узнает, как создать то, что она себе наметила.

Но когда Сюзан вышла перед воротами усадьбы Грейнджера, то попала на совсем иную почву. Ей стало страшно. Что же она начинает, и чем все это кончится? Возможно, она бы вернулась, снова вошла бы в автобус, если бы он не тронулся с места и не исчез в облаке пыли. Возможно, она повернулась бы и ушла, если бы ночью не провела целые часы без сна, если бы не воображала себе этот момент, если бы не мечтала о нем и при этом не подавляла свои мечты. Уже ночью она знала, что пойдет; желание поговорить с Дэвидом Барнсом было слишком сильным, чтобы она могла в этом себе отказать.

— Что случилось? — спросил в полусне Марк, когда она зажгла свет, так как не могла оставаться в темноте. Ей надо было убедиться в существовании комнаты, своей постели и бельевого шкафа.

— Ничего, — сказала она и погасила свет.

А теперь Сюзан входила в ворота точно так, как это виделось ей во сне, прошла между развалившимися столбами из красного кирпича, направилась вверх по широкой, извивающейся дороге, посыпанной песком, к колоннам старого дома в колониальном стиле. Она поднялась по ступенькам к дверям и позвонила. Никто пока что не заботился о ремонте ветшающего дома. Ступеньки расшатались, и доски ходили у нее под ногами. Ее мечта закончилась у дверей. О том, что случится за дверями, у нее не было предчувствия. Может быть, у него будет высокая фигура, суровый вид; эдакий титан, создающий титанов, великий, как его произведения.

Двери распахнулись, и в них появился маленький мужчина с густыми черными усами. Он был на несколько дюймов ниже Сюзан, с животиком и покатыми плечами. Она бегло осмотрела его руки — большие, сильные, как у шахтеров, ногти были грязными.

— Что вам надо? — спросил он грубо.

— Я Сюзан Гейлорд. Меня послал Майкл.

Он смотрел на нее из-под черных, мохнатых бровей и черных, растрепанных волос. Он был волосат, как горилла.

— Так это вы та девушка, — сказал он. — Проходите. Это хорошая голова, но отвратительно отлита. Сама бы вы ее могли отлить лучше.

— Я очень плохо разбираюсь в литье, — призналась она со стыдом. — Кое-какую информацию я нашла в справочнике для скульпторов, про который я когда-то прочла объявление.

Он не ответил. Она прошла за ним в комнату, которая некогда в усадьбе Грейнджера служила для приемов. В ней было полно ящиков, коробок и полураспакованных скульптур.

— Садитесь, — сказал он, и Сюзан присела на ящик, ничего не замечая вокруг.

— Так что же вам, собственно, нужно? — резко спросил он.

— Не знаю, — сказала Сюзан. — Собственно говоря, не знаю, хочу ли я вообще чего-либо.

Толстым указательным пальцем он потер свой широкий, плоский нос.

— Вы тут минуточку побудьте и осмотритесь, пока не припомните, зачем пришли, — сказал он кисло. — Через минуту я вернусь. Если вас тут уже не будет, значит, вам от меня ничего не надо.

Он встал с ящика, на котором сидел, и вышел из помещения шагом неотесанного матроса. Сюзан осталась одна. Но через мгновение обнаружила, что она не одна. Фигуры из мрамора и бронзы, которые не существовали для нее, когда она входила, начали внезапно оживать, каждая своим собственным образом. Когда она принялась изучать одну за другой, по очереди начали раздаваться голоса. Тут были два танцора, мужчина и женщина, виднеющиеся из-под обшивки и мешковины, в которую они были завернуты. Здесь были люди с какого-то острова с длинными, хрупкими телами, плоскими лицами и косо посаженными, глубокими глазами. Присевшая женщина с обернутой головой и склонившийся над нею мужчина. Они разговаривали друг с другом, а не с Сюзан. Она слышала их шепот, слышала слова, которые не понимала. Минуту она стояла перед ними, видела, как двигаются их гладкие, изящные и все же сильные тела, и ждала, когда эти творения человеческих рук покинут свои места и разойдутся в разные стороны. Определенно, он их видел где-то в античном храме или на побережье теплого моря. Она подошла к фигуре тихой женщины, чего-то ждущей женщины, руки которой были сжаты, а голова склонена. Ее глаза под тонкими бровями глядели боязливо, выжидали; из недр теплого мраморного тела исходил вопрос: «Кто-нибудь видел моего суженого? Кто-нибудь видел, что он идет ко мне?»

За спиной Сюзан стояла скульптура в натуральную величину. Она посмотрела внимательнее и узнала Майкла. Его красивое тело было нагим, пальцы сжаты в кулаки. А вокруг стояли упакованные ящики, в которых лежали загадочные фигуры. Она с трудом удержалась, чтобы не вытащить скульптуры из ящиков и не освободить их, чтобы посмотреть на них.

На столе лежала небольшая кучка глины. Сюзан подошла, отделила кусок, который нетерпеливо и с чувством размяла. Все это время она тосковала по этому пластичному материалу. Она размяла ее и взяла в руки. Глина лежала у нее на ладонях, отмеченная отпечатками ее пальцев; она ловко преобразила ее в подобие лица.

— Что это вы делаете?

Его пронзительный голос смутил Сюзан так, что она дернулась. Из-за плеча за ней следила его усатая физиономия.

— Не знаю, — пискнула Сюзан и подала ему глину.

Он взял ее и долго смотрел. Это был грубо вылепленный его собственный профиль; Дэвид Барнс узнал самого себя.

— Что я могу для вас сделать? — спросил он.

— Научите меня тому, что мне надо знать, — попросила она.

Он отложил кусок глины и начал прохаживаться между скульптурами, которые были намного больше его самого.

— Баба! — услышала она его тихое ворчание. — Черт, черт, черт, почему это дано именно бабе?! — Он перестал ворчать, обернулся и яростно посмотрел на нее. — В вас, однако, есть сила, — сказал он. — У вас силы не меньше, чем у мужчины.

— Да, сила у меня есть.

— Вы обязаны ее иметь, но сила — не главное. Здесь нужно кое-что еще, — сказал он и вытащил из кармана грязную, мятую кепку из твида. — Ладно, идем! — крикнул он.

— Куда?

— Куда угодно, где находятся ваши работы. Мне нужно увидеть что-нибудь, помимо той ужасно отлитой головы. Мне придется учить вас с самого начала. Видите ли, вам придется научиться все делать самой, отливку и вообще все. Все сегодня думают, что они слишком благородны для этого. Они лепят своих натурщиц, лениво мнут глину, а затем отсылают незаконченную работу, чтобы ее доделал кто-то другой. Я так не поступаю. Я делаю работу от начала до конца. И потому она такова, какова есть.

— У меня нет ничего, что можно показать, — сказала Сюзан.

— Но что-то вы, наверняка, делали, — заорал он, сорвал кепку и засунул ее обратно в карман.

— Нет, ничего, — повторила она удрученно. Она забыла о комнатах, которые столько убирала, о еде, которую так долго готовила, о постели, которую ежедневно застилала. Она забыла о Марке и Джоне и в конце концов сказала: — Я сделала только две мелкие вещи — голову и ребенка. Обе незавершенные.

Он снова вырвал из кармана кепку и натянул ее на голову.

— Такая потеря времени! — пробормотал он и вышел из помещения, оставив Сюзан за спиной.

Под лестницей стоял маленький, страшно грязный автомобиль. Он влез в него и минуту подождал, пока Сюзан не села рядом с ним, потом они с жутким грохотом покатили вниз по дороге, а затем по шоссе к ее домику.

Она не знала, сколько было времени, да это было и неважно. Когда она открыла дверь, мать спала в столовой, уронив журнал на пол. Она провела его мимо столовой наверх. В детской комнате верещал Джон, он хотел, чтобы кто-то взял его на руки, но Сюзан пошла дальше в мансарду. За ней по лестнице топали тяжелые шаги. Когда она отворяла двери в мансарду, он немного сопел. Она широким жестом отперла пустую комнату.

— Видите, я ничего не сделала.

Барнс не ответил. Он подошел к вылепленному из глины младенцу, покрытому пылью. Он долго смотрел на скульптуру в упор и молчал. Затем подошел к голове Марка и снял с нее холст.

— Ага, — сказал он через минуту. — Вот здесь у вас не получилось.

— Нет.

— Вы пробовали работать с живой натурой?

— Да.

— Наверное, он плохо позировал вам, — сказал Барнс. — Это удивительнейшая вещь, но в нашем ремесле вы не можете сделать что-то приличное из того, что не имеет непреходящей ценности.

Она не ответила, потому что не могла сказать: «Это мой муж». Но в этот момент было неважно, кто это, собственно говоря.

Внезапно он обернулся и уставился на нее.

— Послушайте, в конце лета я еду в Париж. Вам надо поехать со мной. А пока что с завтрашнего дня вы будете ходить ко мне два раза в неделю.

Даже теперь она не могла произнести ни слова, так как он ей предлагал невозможное, хотя она знала, что его приказ ей придется исполнить.

— Вниз за мной не ходите, — добавил он и шумно отправился к дверям. Затем он еще раз оглянулся и осмотрел пустую комнату. — Вам должно быть стыдно, — сказал он. — Нельзя губить талант.

У него был холодный голос и яростные темно-карие глаза. Затем он ушел.

До нее стал доходить голос Джона, который перешел в вой. Она быстро сбежала в детскую, вынула его из кроватки и взяла на руки. Она не могла угомонить его, он кричал во все горло. Сюзан услышала, как мать спешит вниз по лестнице. Двери отворились.

— Ты уже дома! Я вообще не слышала, как ты пришла, — сказала она с удивлением.

— Я вернулась минуту назад, — ответила Сюзан и принялась качать ребенка на руках.

— С ним что-нибудь случилось? — спросила мать с несколько виноватым видом. — Я, вроде, немного вздремнула и услышала его только сейчас.

— Я обмою ему лицо и отнесу вниз. Он, видимо, голоден.

Мать зевнула.

— Мне, пожалуй, пора идти домой, надо папочке приготовить ужин.

— Да, тебе уже надо идти. Спасибо тебе, мама.

— Так я ведь ничего не делала, а посидеть где-то вне дома даже приятно. Джон — милый мальчик. — Она посмотрела на него затуманенным, полным любви взглядом. — Ну, пока, доченька.

— Пока, мама. — У Сюзан во рту было полно шпилек; уверенной рукой она зашпиливала на Джоне чистые пеленки.

Затем она снесла его вниз, дала апельсинового сока и печенье, посадила в манеж среди игрушек и начала готовить для Марка ужин. Ребенок время от времени бросал на нее нерешительный взгляд и тихо продолжал играть. Через минуту вернулся Марк, поцеловал Сюзан, поднял ребенка из манежа, поиграл с ним, подбрасывая его к потолку, потом покормил его хлебом с молоком, который Сюзан размешала в миске. Затем они вместе поднялись наверх. Джона искупали, Сюзи причесала его, а волосики связала в длинный хвостик. Они положили его в кроватку, розового и чистого, и погасили свет.

Потом они опять вместе спустились вниз, Сюзан принесла ужин, который приготовила, а Марк в хорошем настроении сел за стол. Он сразу же разговорился о том, что у него произошло за день, как он вел дела с людьми, которые не могли решиться ни на один из домов, которые видели, об ошибке в счетах, которую он искал почти два часа, и о том, что шеф сказал, что оборот за последние два года вырос в два раза и что все идет хорошо.

Все было совершенно так же, как в любой другой вечер; Сюзан сидела, слушала и тихо ухаживала за Марком. Внезапно он посмотрел на нее.

— Сюзан, ты не слышала ни одного слова из того, что я тебе рассказывал. К тому же ты вообще ничего не ешь. У меня чувство, словно ты витаешь мыслями совершенно в ином месте.

— Да нет, — сказала она быстро, — я тут, Марк… Марк, ты не был бы против, если бы я брала уроки лепки?

— С чего бы это я был против? — сказал Марк весело. — Вперед, за дело, конечно. Это тебе будет интересно?

— Ну, конечно же.

— Ты слишком замкнута здесь, — продолжил он ласково. — Даже к девчонкам в гости не ходишь. Когда ты в последний раз встречалась с Люсиль?

— Мне это не особенно важно, — сказала она.

— Ну так берись за эту лепку.

— За уроки я заплачу, — сказала она.

— Ну, посмотрим, — сказал беззаботно Марк.

С того дня, как родился Джон, они не говорили о деньгах. Он никогда ни о чем не спрашивал, а только еженедельно отдавал свою зарплату за исключением пяти долларов, которые оставлял себе на карманные расходы. Он не хотел знать, что она делает с деньгами, так что ей и не надо было ему говорить, хватает ли их ей, или она добавляет из своих денег. Он стал намного общительнее, чем раньше, и она сидела и слушала.

— Ну и как я уже тебе сказал, Сюзан, шеф…

Его голос продолжал звучать, Сюзан не отрывала глаз от его лица. Он, кажется, немного похудел и, наверняка, быстро облысеет…

Завтра она постарается найти какую-нибудь женщину, которая дважды в неделю по два часа будет присматривать за Джоном, женщину, которую на улице никто не знает, чужую, порядочную и неболтливую. Она зайдет посмотреть в посредническую службу.

После ужина Марк помог ей помыть посуду, а потом неожиданно сказал:

— Сегодня ты меня даже не поцеловала как следует. У нас обоих было столько дел с мальчиком.

Он обнял ее и прижал к себе, а она тихо стояла и молчала. Она чуть было не оттолкнула его от себя. Ей хотелось сказать мужу: «Марк, я сегодня так устала». И тут он прижался лицом к се плечу; эта поза детской беспомощности тронула Сюзан. Она крепко его обняла. Она поняла, что действительно его любит.

— Ах, Сюзи, — выдохнул он. — Изо дня в день стоит жить только ради тебя!

И так, стоя и прижимая его к себе, она осознала, что он говорит правду. Она не имеет права забывать, что значит для Марка, что он ее страшно любит, и она любит его тоже.

* * *

Она решилась и выбрала блеклую, немного испуганную англичанку и взяла ее на два раза в неделю к Джону. Перед этим она осмотрелась в помещении посреднической конторы, полной рассеянных женщин и девушек. Она быстро пробежала взглядом по тем, которые жевали жевательную резинку и были слишком разодеты. Затем встретилась взглядом со светлыми, голубыми, застенчивыми глазами на худом, бледном лице.

— Я хотела бы переговорить вон с той леди, — сказала она толстой женщине за письменным столом.

— Джейн Уотсон, подойдите сюда, — позвала толстуха, и Джейн Уотсон подошла. На ней было черное хлопчатобумажное платье, на руках — черные хлопчатобумажные перчатки, в руках она держала зонтик.

— Мадам, мне нужен человек на два раза в неделю для ухода за ребенком, — сообщила она ей.

— Конечно, — живо сказала Джейн Уотсон. — Я так люблю детей!

— У нее как раз умер муж, — тихо сообщила толстуха Сюзан. — Она еще никогда не работала. Вам не следует об этом забывать.

Так в семье Сюзан появилась Джейн. Она дважды в неделю проскальзывала в дом, словно тень, вешала свои вещи в шкаф на кухне и поверх черного платья повязывала фартук. Она была тихой, словно немая, и ни разу не разочаровала своих хозяев. В доме она стала чем-то постоянным — стражем, которому Сюзан могла доверить часть своей жизни, пока она занималась своим любимым делом.

— Где ты все пропадаешь? — кричала ей вслед Люсиль. — Остановись, зайди к нам, Сюзан! За целое лето мы ни разу не перекинулись словом с тобой!

Но она только помахала и улыбнулась.

— Я зайду к вам в самое ближайшее время, — обещала она. Когда-нибудь она обязательно заскочит к Люсиль. Но теперь Сюзан спешила, летела за своим сердцем. А Люсиль стояла на веранде и смотрела ей вслед с несколько ядовитым выражением на красивом лице.

В большом ателье, бывшем танцевальном зале, Дэвид Барнс бывал далеко не каждый раз. Но это было неважно, потому что Сюзан уже имела представление о фонтане и работала над ним. Вначале он слегка ухмылялся.

— Фонтан! — пропыхтел он. — Барахло в саду!

— Я всегда хотела знать, как можно соединить вместе камень и воду, — сказала она озадаченно. — Но если вы думаете, что это ерунда…

— Если вы желаете, продолжайте, — сказал он. — Что общего имеют с этим мои взгляды?

И так, без дальнейших уговоров, она взялась за фонтан, в центре которого страждущий мальчик вытягивается, чтобы схватить в ладонь воду, потоком срывающуюся со скалы. Фигура мальчика доставила ей много хлопот. Ей необходим был натурщик, а у нее никого не было. Она знала только линии тела Марка и держала их в памяти, когда начала обтесывать мраморный блок, который она выбрала из тех, что были в ателье.

До этого она никогда не работала ни с чем другим, кроме глины. Но теперь ее охватило страстное желание резать фигуры из камня, из благородного мрамора. Она целыми часами наблюдала за Дэвидом Барнсом, как тот обтесывает своего «титана». Затем она заявила ему:

— Мне надо работать с камнем. Что-либо другое было бы ошибкой.

— Гм, — заворчал он, — глина намного легче и, прежде всего, для женщины.

— Правда, на камень у меня нет денег, — продолжила она. — Но если я продам фонтан, когда его закончу, то, пожалуй, смогу расплатиться.

— Выберите себе какой вам нравится, — распорядился он. — Заплатить можете и мне. Это самый лучший мрамор — я получаю его от Киннэрда. Вы знаете Киннэрда?

— Не знаю, — сказала она.

— Он продает мрамор, — сообщил Барнс.

Он вел ее от одной глыбы к другой.

— Выберите нужное! Только не выбирайте слишком быстро — вам надо ощупать его целиком, почувствовать его строение, цвет. Все они совершенно разные — некоторые теплые, другие холодные, а некоторые в самой середине подпорчены. В этом и заключается ваш риск.

Она долго раздумывала над камнями, размышляла над каждым блоком. В конце концов она выбрала маленький, белый блок теплого оттенка. Она прикоснулась к нему и спросила:

— Можно, я возьму этот?

Он кивнул головой и продолжил свою работу. Вокруг его головы висело облако пыли, мелкие осколки летели в разные стороны. Уже несколько лет он работал над своими «титанами», и этот был десятым по счету — фигура Галилея. Однажды из них возникнет галерея исторических титанов в камне.

Немного поколебавшись и понаблюдав за Барнсом, Сюзан взялась за свою фигуру.

Вначале это было достаточно просто. В мраморном блоке она совершенно ясно видела фигуру, которую хотела создать. Она сделала дюжину набросков, пока не нашла полный и тщательно отработанный образ того, что хотела создать.

— Только эскизы, эскизы, эскизы, — бормотал он сквозь усы. — Эскиз — это ничто иное, как лень. Нанесите на бумагу то, что вы в действительности думаете.

Сюзан занялась тщательными детальными проработками. А он сказал:

— Тело слишком застывшее. Это тело или банковского чиновника, или страхового агента, или продавца. Это работник бюро недвижимости, или критик, или сержант. — Он щурился на нее, пощипывал усы, а она засмеялась. — Фонтан из таких неуклюжих типов будет выглядеть глупо, — раздраженно сказал он.

Сюзан не знала, что нужно изменить в композиции, и потому начала обрубать лишнее. Затем в душе у нее начала расти какая-то неудовлетворенность собственной работой. Она отложила киянку и резец в сторону и долго смотрела на нарисованную фигуру. Это было тело Марка, и все же это был не Марк. Тот, который нагибался, чтобы набрать в ладони воды из источника, был мужчиной. Где же ей найти тело юноши, не зрелого мужчины, а юноши, привлекательного и гибкого? Искать такого среди горожан было бесполезно — ее приняли бы за сумасшедшую.

— Что случилось? — спросил Барнс недовольно, и монотонное постукивание его киянки прекратилось.

— Мне нужен натурщик, — сказала она. — Я боюсь, что без натуры только испорчу мрамор. То, что я нарисовала, мне не нравится.

И она разорвала рисунок на две части.

— Так почему вы не найдете себе подходящего парня? — спросил он.

Она не хотела говорить ему, что не знает, где его раздобыть. Как-нибудь она это уладит. Да разве это важно, что подумают о ней люди? Она наймет себе какого-нибудь студента из здешнего жалкого маленького университета — они там все бедные. Но она не в состоянии была представить себе, чтобы у кого-то из них было красивое тело, потому что все они — потомки бедных родителей. Городок населяли одни обыватели. Затем она услышала топот копыт, и через некоторое время у стеклянных дверей на старую покосившуюся террасу с коня соскочил Майкл и помчался по ступенькам. Сюзан и Барнс посмотрели друг на друга.

— А почему бы и нет? — небрежно бросил Дэвид Барнс. — Майкл, Майкл! — заорал он. Двери отворились, и Майкл просунул голову внутрь.

— Привет, — вежливо поздоровался он. — Послушайте, Сюзан, маме хотелось бы поговорить с вами. У нее появилась какая-то знакомая, которая хочет, чтобы вы сделали скульптуру ее ребенка.

— Сейчас я ничего ни для кого делать не буду, — сказала Сюзан.

— Заходи сюда и раздевайся, — приказал Майклу Барнс. — Ей нужна твоя фигура.

Майкл послушно и весело вошел внутрь, дернул за ремень, расстегнул воротник рубашки и сбросил туфли с ног.

— Я не могу тут долго оставаться, — сказал он.

— Ты останешься здесь, как минимум, на полчаса, — распорядился Барнс. — Ну так за дело, Сюзан Гейлорд.

Она принялась рисовать так быстро, насколько ей позволял карандаш.

— Ты наклоняешься, хочешь зачерпнуть ладонью воды из источника, бьющего из скалы, — давала она ему указания, и Майкл небрежно и очаровательно согнулся и подставил ладони.

— Черт, как мне хочется пить, — сказал он полуоткрытыми губами. — Снаружи начинает жарить. Барни, мне хотелось бы закончить ваш портрет. Вам придется сегодня вечером прийти попозировать мне.

— Старая обезьяна, сидящая в тускнеющем свете свечи — вот как ты изобразил меня на этой чертовой картинке, — заворчал тот. — Когда бы я на нее ни посмотрел, мне становится страшно, что у меня загорятся волосы.

— Я буду вас ждать, — засмеялся Майкл.

Она не слышала их. Она схватывала каждую черточку его крепкого, молодого тела, его красиво повернутой головы. Ей казалось, что она знает его голову — нет, не знает, она более крупная, иная, она все время меняется. А руки — она должна их верно уловить — слава Богу, что у него, словно у девушки, гладкие и ровные ноги, узкие бедра. Она смотрела на него и видела тело из мрамора, голову из мрамора, линию талии и наклонившиеся мраморные бедра. Тело, которое скрывается внутри мраморной глыбы. Она отвернулась от живого образа и уверенно начала работать с камнем, которому она необычным образом придавала форму. Когда она снова подняла взгляд и положила киянку, в помещении было тихо. Мужчины уже ушли, и она осталась одна. Она не знала, как долго была одна, но желтое вечернее солнце заливало тихую террасу — ей необходимо было спешить домой.

Мрамор уже не был просто каменной глыбой. Из него проявлялась теплая, белая человеческая фигура, появляющаяся на фоне скалы. Она схватила резец и сразу же отложила его, словно в беспамятстве… Ей надо было идти домой, уложить Джона в кроватку и приготовить Марку ужин. Это та работа, которую она теперь должна сделать.

Когда Марк пришел домой, еда для него была готова, Джон, выкупанный и одетый в ночную рубашку, как раз заканчивал есть. После того, как он немного поиграл с сыном, они вместе уложили его спать, сели за ужин, и Марк рассказывал о своих делах за весь день. Он закончил рассказывать и с интересом спросил:

— Урок прошел хорошо?

— Да, хорошо, — ответила она.

— Что ты там делала? — спросил он.

— Я все время лупила по камню, словно каторжник на строительстве шоссе.

Он засмеялся, и она рассмеялась вместе с ним, так что он даже и не заметил, что она ему ничего больше не рассказала.

* * *

Лето пролетело совершенно незаметно. Джейн украдкой приходила раньше положенного времени и оставалась дольше, а когда Сюзан вечером возвращалась домой, всегда запыхавшись из-за того, что опаздывала, то обнаруживала, что зелень вымыта, а мясо приготовлено, а Джон выкупан и как раз ужинает.

— Да у меня больше и никакой работы нет, — сказала Джейн. — Я тут хоть чем-то, по крайней мере, занимаюсь — вам не надо мне платить больше обычного.

И Сюзан, зная, что дом и ребенок находятся под присмотром, оставалась в мастерской до самого наступления летних сумерек, пока еще было светло, и возвращалась только к тому моменту, когда Марк приходил домой. Майкл еще несколько раз позировал ей, пока его тело не запечатлелось в ее памяти. Но затем она отошла от натуры, сделала фигуру еще более стройной и юной, так что это уже был не Майкл, а некий выдуманный образ. Все это время рядом с ней был Барнс, хотя он особенно ее и не замечал.

Он наблюдал за нею искоса, стоя за своей работой, молчал или же внезапно кричал на нее, разъяренный неудачной линией или же скольжением резца Сюзан. Но ничто не злило его больше, чем обнаружившийся факт, что ей не хватает силенок.

— Вы ведь делаете не идиотский сувенир! — орал он. — Вы же не торговка побрякушками. Отсеките то, отсеките это! Прямо, твердо и наверняка!

Сам он к скульптуре не прикасался и даже ни разу не продемонстрировал, что имеет в виду. Он был к ней немилосерден и не делал никаких поблажек только из тех соображений, что она женщина.

— Забудьте раз и навсегда, что вы женщина! Бог-то об этом тоже не думал, когда дал вам такой талант. Высеките эту линию поглубже, ударяйте сильнее — вот так! Вот так!

Она ударяла с размаху.

— Чтобы я не слышал девичьего постукивания, — сказал он жестко. — Когда будете доделывать мелкие детали, вы должны научиться ощущать, как будто кончик резца растет у вас прямо из пальца, но пока что вам еще нужны мускулы.

Ночью у нее настолько болели плечи, что она не могла спать. Но ей не нужна была снисходительность только из-за того, что она женщина.

Когда фонтан был завершен, Барнс бегло его осмотрел.

— Для первого раза довольно хорошо, — признал он. — Но вам необходимо углубить знания анатомии. Вы невероятно искусно сфотографировали тело, но не проработали его наощупь, у фигуры нет скелета. Когда осенью мы прибудем в Париж, я пошлю вас к своему приятелю-хирургу. Он и меня учил, когда я был парнем в вашем возрасте. Я наблюдал за ним так долго, что и сам смог бы провести сложную операцию. Вам необходимо получить знания о внутренних органах, иначе вы не сможете создать ничего, кроме фотографий.

Сюзан стояла, не отвечая, а только слушая. Фонтан, который она несколько минут назад считала прекрасным, почти что таким, каким она его воображала, теперь казался ей ученической работой, убожеством.

— Продайте его, продайте, — сказал он неприветливо. — Он как раз хорош для продажи.

— Мне надо высечь на нем свою фамилию? — спросила она скромно.

— Нет, — зарычал он, — для этого он недостаточно хорош.

И так она продала его миссис Вандервельт за пятьсот долларов. Но когда фонтан уже стоял на своем месте на фоне темных тисов, она украдкой полюбовалась им.

«Он — дело моих рук, хотя и несовершенное дело», — думала она про себя, процарапывая свое имя на ладони протянутой руки. Если по прошествии времени она начнет стыдиться его, то ее имя, наверняка, уже давно будет смыто водой, непрестанно падающей на ладонь.

* * *

— Не подписывайте своих работ, — сказал он однажды в августе, — пока за вами не будет двух лет обучения в Париже. А когда я скажу свое добро, вы сможете начать подписывать свои работы. До этого времени вы не сможете определить, хорошо или плохо то, что вы делаете. Все, что вы сделаете, вам заранее будет казаться прекрасным. Но вам надо научиться критически относиться к своим работам.

— Я не говорила, что поеду в Париж, — произнесла она тихо. — Сейчас я никак не могу уехать.

Барнс в этот момент вырубал из глыбы мрамора фигуру Леонардо да Винчи, своего одиннадцатого титана. Ему позировал мужчина, которого она никогда в жизни не видела; она не могла понять, зачем он взял себе натурщика, ведь он ни разу на него не взглянул. Он сказала ему: «Прогуливайтесь, читайте, делайте, что хотите, только не приставайте ко мне. Я не желаю слышать ваш голос, и не хочу ничего знать о том, что вы думаете. Я плачу вам только за ваше тело. Ваш мозг для меня ничего не значит. Мозгом обладаю я, чтобы вложить его в вашу фигуру».

Неожиданно он обернулся к ней, когда она сидела и вырисовывала деталь ноги, и заорал:

— Что вы там говорите? Я уже написал о вас своему учителю. Я хочу, чтобы он вас посмотрел, прежде чем я начну тратить на вас время. Если же из вас вылупится только ремесленник, я не буду гробить свое время на занятия с вами. Практика — это единственная возможность приобрести опыт и проявить себя. Этот фонтан мне ни о чем не говорит — слишком очаровательно, красиво до отвращения.

— У меня дома муж и ребенок, — сказала она.

Он повернулся к ней спиной и пятнадцать минут яростно работал. Затем он крикнул, перекрывая грохот от ударов киянкой по резцу.

— Любая баба может иметь мужа и детей. Но что у них общего с вами?

Он не оглянулся, чтобы взглянуть на нее, а только как бы на минуту прервал работу в ожидании ответа, хотя и делал вид, что раздумывает над следующим движением резца.

— Я люблю своего мужа и своего ребенка, — сказала она четко.

Он снова начал с жутким шумом колотить киянкой и уже не обращался к ней; на этот раз она ушла несколько раньше.

— До свидания, — сказала она, но он не ответил.

Когда лето начало близиться к концу, они начали ругаться из-за отъезда. Но как только Барнс обнаружил, что Сюзан не боится его гнева, то сразу перестал злиться. Теперь он говорил с ней ласково, пытаясь убедить ее своими аргументами.

— Я видел много начинающих скульпторов, Сюзан, но самородного таланта мне не приходилось встречать. У вас такой талант есть. Возможно, что он для вас ничего не значит, но избавиться от него вы не сможете. Вы не сможете его забросить. Он внутри вас, это вы. А то, что вы об этом не знали, вышли замуж за юношу и родили ребенка, это еще не дает вам права небрежно обходиться с даром, которым вас по недоразумению наделил Господь Бог.

— Может быть, я смогла бы передать его своему сыну, — сказала она.

Его лицо порозовело от гнева, но он взял себя в руки.

— Сюзан, послушайте. Вы признаете, что я больше вас знаю?

— О чем-то, несомненно, больше.

— Я имею в виду то, чем мы с вами здесь занимаемся. — Он никогда бы не произнес слово «искусство», потому что ненавидел его.

— Да, — ответила она, — в этом, пожалуй, да.

— Что касается меня, это единственное дело, которое я хорошо знаю, — сказал он. — Да и в отношении вас то же самое, хотя вы об этом не знаете. Я вам кое-что скажу. Вы сыну ничего передать не сможете. Кто это дал вам? У вас был хотя бы один скульптор в семье? Или, по крайней мере, художник?

Она покрутила головой и, прежде чем смогла произнести слово, он снова начал говорить.

— Нет, и вам это также никто из родственников не передал. Вы можете делать то, что умеете, и иметь целую банду пацанов, и все они будут обычными детьми, как дети прочих женщин — ничуть не лучше. Ко всему прочему, вы бы не были для них хорошей матерью! Такая женщина, как вы, и не может быть хорошей матерью — вы слишком много размышляете о чем-то другом.

— Я могу быть хорошей мамой, — сказала в бешенстве Сюзан.

— Не думайте только, что я не знаю всего того, что необходимо знать о детях, — продолжал он. — У меня есть дети — трое мальчиков и одна девочка — и ни один из них не знает, как взять в руки долото. И не хочет знать.

— А их мать?

— Три матери! — насмешливо прогрохотал он. — Они у меня от трех разных женщин! И все они одинаковые!

Сюзан не ответила; она не будет больше вести разговоры с ним на эту тему. Что он мог знать о маленьком домике у леса, который стоит в конце улицы, залитой светом, что он может знать о чувстве защищенности любовью Марка, о его словах, что только из-за нее и живет на этом свете? Если она уедет в Париж, она убьет его. Она не может ехать в Париж, раз ее ожидает Джон, тепленький, выкупанный и розовый, на детском стульчике на кухне. Она не может уехать.

В конце каждого дня Сюзан убеждала себя, что в Париж она не поедет. Но утром, когда она вытирала пыль и наводила порядок, она желала, чтобы у нее не было положенных в банк пятисот долларов, полученных за фонтан. А Дэвид Барнс об этом знал, так как ничего не взял с нее за мрамор. Она пыталась заплатить ему, но он со злостью сказал:

— Я ваших денег не хочу. Оставьте их себе. У меня есть все, что нужно.

— Но ваши дети, — запротестовала она, но он не дал ей закончить.

— Ну их к черту, я им ничего не даю и не могу дать.

— Вы ничего не даете своим детям? — вскрикнула она.

— Они мне совершенно безразличны.

— Но они у вас есть, — с ужасом с голосе сказала Сюзан.

— Не у меня — у их матерей, — он захихикал, а после расхохотался.

Мгновение она смотрела на него, не веря своим глазам, потрясенная тем, что мужчина, всего себя отдающий искусству, может быть таким жестокосердным.

— Где они? — спросила она у него.

— Не знаю, — ответил он. Голос его звучал равнодушно, но глаза сразу увлажнились.

— Посмотрите, Сюзан, — прошептал он. — Смотрите! — Она посмотрела на линию, которую он провел пальцем вдоль грубого края мрамора. — Вот так склоняется голова. Только сейчас я это заметил.

Голос у него был нежный и задушевный; и хотя всего минуту назад она его ненавидела, Сюзан наклонилась и поняла его.

— Мрамор поддается этой линии, — прошептала она.

— Да, — сказал он. — Вы это тоже видите?

Она кивнула. Они посмотрели друг на друга в полном взаимопонимании, и все прочее вскоре было забыто.

Утром они продолжили спор. В банке у нее были деньги. Значит, она не могла отговориться: «У меня нет денег». Она не могла также сказать: «Я хочу купить на них что-то для семьи. Мне они нужны» Она ведь не умела лгать. И потому она просто сказала ему:

— Я не могу ехать, так как этого никто не понял бы: ни мой муж, ни моя мать, ни друзья, — никто бы меня не понял. — А потом добавила: — Разве что отец.

— Ну и что, что? — орал он на нее и заламывал в отчаянии свои грубые, сильные руки. — Что, черт побери, в том, понимают они или нет?

Он весь дрожал от бешенства, затем внезапно успокоился, сел, наклонился вперед, держа руки на коленях, и сказал ласково:

— Сюзан, неужели для вас ничего не значит, что вы можете стать одним из величайших скульпторов своего времени, может быть, всех времен? Нет, дело даже не в этом, Сюзан, в вас живет глубокая страсть, которая гораздо глубже любви, супружества, материнства. Страсть творить, создавать вещи такими, какими вы их чувствуете и видите. Никто другой не сможет сделать это так, как вы, нет. Подождите, это не важно, суть в том, что вы никогда не будете счастлива как женщина, пока не утолите эту страсть. Нет, подождите, не говорите ничего. Больше я не буду вас спрашивать ни о чем. Послушайте, я забронировал для вас билет на корабль на третье сентября. Не на мой корабль — я еду на следующей неделе, чтобы избежать ненужных сплетен. Но вы можете мне сказать, прежде чем я уеду, какое вы приняли решение. Нет, сейчас я не хочу слышать ни слова.

Он встал и шатающейся походкой вышел из помещения. Сюзан надела шляпу и направилась домой. Люсиль сидела на веранде своего домика с третьим ребенком на коленях; Сюзан на минутку задержалась и поднялась наверх. Это был мальчик.

— Я рада, что это мальчишка, — сказала Люсиль голосом, в равной степени гордым и неудовлетворенным. — Женщинам и так чересчур тяжело, зачем же плодить новых несчастных?

Сюзан с улыбкой склонилась над маленьким, серьезным, розовым личиком. Она взяла ребеночка на руки. Что же, собственно, такого есть в детском тельце от чудесной силы, когда прижимаешь его к груди? Минуту она стояла, смятенная и глубоко расчувствовавшаяся. Затем она снова положила ребенка, поцеловала Люсиль в щеку и, не увидев удивления на ее лице, исчезла. Сюзан ждал ее собственный домик в конце улицы, Джон засмеется, как только она войдет на кухню, а Джейн нежно отметит: «Он сегодня был такой милый! Может, мне остаться и покормить его? Все уже приготовлено». И Марк придет домой. Она спешила изо всех сил и взлетела по ступенькам с бьющимся сердцем.

* * *

В ателье она не ходила целую неделю, и Барнс не писал ей, как будто ничего не заметил. Дома она вполне счастлива, говорила она себе, очень счастлива. За день до его отъезда она пришла попрощаться с ним и обнаружила его работающим. Она вошла внутрь через раскрытые двери на террасу, как и всегда. Он стоял на коленях перед «титаном», послеобеденное солнце освещало статую. Он быстро ударял киянкой, торопясь закончить свое произведение. И когда она увидела его в таком виде, основание ее маленького семейного счастья пошатнулось.

— Ну? — сказал он и поднял взгляд, когда ее черная тень упала на мрамор.

— Я всего лишь пришла попрощаться с вами, — сказала она. Она точно знала, что хотела сказать.

— Так вы не едете? — спросил он осторожно таким голосом, каким обычно говорят у постели умирающего или у гроба покойника.

Она покрутила головой, а он встал, положил инструменты и подошел к столику, где на листке бумаги написал адрес.

— Если когда-нибудь до вас дойдет, что вы сделали ошибку, можете написать мне туда. Но ничего другого мне не пишите. В ином качестве вы меня не интересуете. — Он вернулся к своей работе, схватил инструмент и снова преклонил колени перед своим «титаном».

Она возвращалась домой в ярком сиянии послеобеденного солнца и не знала, день сейчас или ночь. В руке она держала обрывок бумаги, поднявшись по лестнице вверх, она положила его под статуэтку ребенка, которую так и не закончила. Она стояла и осматривала это пустое помещение. Теперь комната сделалась еще более пустой, чем когда-либо до этого, и, видимо, пустой она останется навсегда. Затем она услышала шаги Марка в холле и его голос, звавший ее.

— Сюзан? Сегодня я быстро вернулся!

Она сбежала вниз и бросилась к нему на грудь.

— Марк, Марк, Марк, — причитала она, прижимаясь к нему.

— Сюзан, в чем дело? Что, милая? — в ужасе спрашивал он.

— Ах, Марк, — сказала она, затем начала смеяться, отодвинулась от него и вытерла глаза.

— Я не ждала тебя так быстро. Я еще никогда так не радовалась твоему приходу.

— Что-нибудь случилось? — осведомился он в беспокойстве.

— Нет, не случилось, — сказала она. — Я люблю тебя, люблю тебя.

Они крепко обнялись и принялись целовать друг друга так, как не делали этого долгие месяцы. Затем в темноте она решительно обратилась к нему со словами:

— Марк, пора бы нам завести второго ребенка. Я хочу еще одного.

А он ответил страстно, но с некоторым опасением в голосе:

— Сюзи, ты уверена в этом?

Она ответила твердо:

— Уверена.

* * *

Сюзан спала крепко, пока ее не разбудило солнце, заливающее светом комнату. Когда Марк ушел, она набросилась на домашнюю работу с радостью, какой никогда не испытывала от работы. Она была удовлетворена, словно утолила голод. Она весело взбежала наверх и начала переворачивать матрацы и взбивать подушки. Она мыла полы, подметала, вытирала пыль, а затем уселась на подоконник и начала мыть окна. Ее волосы развевались на осеннем ветру. Она работала с радостью, радовалась чистоте, выходившей из-под ее рук, радовалась порядку и свежему виду своего дома. В работу она вкладывала лишь часть своего существа и осознавала это. Она сбежала вниз по лестнице, когда в полдень распахнулись двери и вошел Джон; он держал Джейн за руку, у него были порозовевшие щеки и карие, необычайно спокойные глаза.

— Молоко, — сказал он. — Хлеб.

— Сейчас будешь обедать, — пообещала она ему.

— Мне его покормить? — спросила Джейн с просьбой в светлых глазах.

Но Сюзан покачала головой.

— Сегодня я хотела бы покормить Джона обедом сама, — ответила она.

— Я вернусь после обеда, — сказала Джейн, вышла и тихо прикрыла за собой дверь.

Когда они остались одни, Сюзан умыла Джона, усадила его на детский стульчик и покормила. За едой он рассказывал обо всем, что делал.

— Я построил дом, — говорил он, — большой дом.

— Правда, миленький?

Она рассматривала его, она его обожала и любила до такой степени, что у нее болело сердце. Он был прекрасен. Именно такого она вынашивала в своих мечтах — ребенка с глазами Марка и ее губами. Когда он наелся, она отнесла его в кроватку, раздела и уложила. Он посмотрел на нее верными глазами Марка, так что ей стало не по себе от любви. Но и когда она страстно желала иметь много детей, она все же сознавала, что часть ее существа находится в ожидании чего-то большего и не участвует в действе рождения. Она гнала от себя подобные мысли и с головой окуналась в жизнь, которую она для себя выбрала.

* * *

В конце лета Сюзан с болью подумала, что ей будет очень не хватать Дэвида Барнса, не хватать его и всего, что он предоставил ей в старом танцевальном зале, в своем ателье. Тогда, ночью, когда они с Марком решили родить второго ребенка, она частью своего существа находилась в отчаянии. Но дни пролетали незаметно и счастливо и без Дэвида Барнса, даже если она не занималась ничем, кроме домашнего хозяйства, Джона и Марка.

Однажды Марк удовлетворенно заявил:

— В этом году летом у меня было слишком много работы. Наконец мы снова сможем немножко поговорить. Осенью и зимой недвижимость покупают редко.

Он даже не знал, что не только он, но и она была завалена работой. Ему как раз снова прибавили зарплату, он был счастлив, что дела у него идут успешно и был преисполнен желанием подробно рассказать о событиях всего дня. Когда они вместе сидели за столом, или когда Сюзан шила при свете лампы, она слушала мужа и была совершенно удовлетворена этим. Да, совершенно удовлетворена, кроме тех мгновений, когда в отблесках камина до нее доходил шум ветра в лесу. В такой момент она поднимала голову и прислушивалась. Но Джон лежал наверху в теплой постельке, спал, и все было в порядке. Они жили в атмосфере уверенности, и один день сменял другой в обкатанном ритме, который был ей знаком всю жизнь. Но когда Сюзан слышала звук ночного ветра, она чувствовала и знала, даже не осознавая, почему, что существует еще нечто большее, хотя и была совершенно удовлетворена своей судьбой. А когда они с Марком шли наверх по лестнице и обнимали друг друга, преисполненные любви, она видела перед собой широкие и пустые лестницы, по которым еще не ходила.

Но в большинстве случаев она казалась сама себе такой же, как и все прочие женщины. В Рождество она уже знала, что у нее будет еще один ребенок, и была рада этому. Она сказала об этом Марку, и тот нежно взял ее за руку и долго так держал.

— Иногда мне не верится, что именно ты являешься матерью моих детей. У меня такое чувство, что ты могла бы сделать себе отличную карьеру. Я тебя не стою.

— Не говори этого, — ответила она резко. — Ты даже не представляешь, как мне не нравится, когда ты говоришь такие вещи.

— А если я действительно чувствую это?

— Даже если ты это чувствуешь, никогда не говори мне об этом, — попросила она.

— Почему?

— Не знаю.

Но она знала. Потому что она хотела считать себя равной ему. Хотела иметь ощущение равноценного партнерства. Ведь как только рядом не оказывалось ни Марка, ни Джона, она мгновенно начинала чувствовать себя одинокой. Она раздумывала, таковы ли другие женщины, есть ли у них потребность протянуть руку и прикоснуться к живому существу, встретиться с ним взглядом, услышать голос и произнесенные слова, чтобы не было ощущения, что мир состоит из несчастных одиночек. Но она не могла спросить об этом ни у кого.

«Даже если бы я и спросила, мне не помогло бы это, — размышляла она. — Я такая, какая родилась, и не могу измениться от того, что другие женщины чувствуют иначе».

Когда Сюзан смотрела в будущее с тем предчувствием, которое время от времени охватывало ее, она видела себя, идущую по пустынной дороге своей жизни в полном одиночестве. Там не было ни Марка, ни детей, ни друзей. Она снова сошла с холодной, пустынной дороги и бросилась в настоящее. Ее видение, пожалуй, не имело глубокого значения. Будущее каждой жизни выглядит по-своему, совсем не так, как реальное настоящее. Оно пугающе великолепно.

Она же должна быть и в действительности является такой же, как и все прочие женщины. Она готовит, шьет, читает, играет на рояле и слушает Марка. Она заботится о Джоне и уже начала рассказывать ему первые сказки, которые он жадно слушает, хотя и понимает их только наполовину. Она терпеливо выносит рассказы Джейн, полные тоскливого наслаждения, о своей юности в Лондоне, где она помогала на кухне в большом доме, жители которого во время войны переселились в Канаду. Ее работодатель был слишком стар, чтобы пойти на войну, а так как он поздно женился, то у него не было сыновей, которых он послал бы воевать за Англию, и потому он принял решение эмигрировать со всеми дочерями и всей прислугой.

— Нас, прислуги, было двенадцать человек, — сказала печально, но с гордостью, Джейн. — С ним чуть было не случился удар, потому что по возрасту он не мог идти на войну. И поэтому мы уехали из Англии, и он захватил с собой и экипаж, и коней, так как считал, что ездить на автомобиле вредно для здоровья детей. У него было свое мнение. А после он лишился средств к существованию и ужасно страдал из-за этого. Мне так жалко богатых людей. Мы, бедные, привыкли ничего не иметь. Но когда обеднеет богач, это становится для него катастрофой. Лучше ничего не иметь. Тогда человек рад даже той малости, которую имеет.

Она смотрела на худое, честное лицо Джейн и испытывала чувство вины, потому что у нее было всего много.

В январе почтальон принес ей узкий голубой конверт с парижским штампом.

— Тут вам какое-то письмо из-за границы, миссис Кининг.

Оно пришло от Дэвида Барнса и состояло из строгого вопроса, нацарапанного поперек целой страницы: «Почему вы теряете время?» — писал он своим угловатым почерком на голубой бумаге.

Она засмеялась, скомкала бумагу и выбросила. Ее ребенок родится в июне. Джон уже большой. Дом у нее в порядке, и сад весной будет полон цветов, и для людей, которые будут проходить по улице, их краски будут весело сиять, словно флажки на ветру. Теперь же, когда она целый день сидит дома, к ней часто приходят старые знакомые и усаживаются на диван у большого камина. Весной, которая наступила очень рано, в саду на лавочке, сделанной Марком, они беседуют и обмениваются сплетнями, жалуются на избыток работы. Сюзан слушает их, улыбается, но сама говорит мало. Все эти зрелые женщины постоянно напоминают ей детей, которых она помнила с самого раннего детства; уже тогда им хотелось как можно быстрее открутиться от своих обязанностей, чтобы можно было насладиться веселыми играми или кино. Она их любит и сочувствует им; она говорит с ними об их проблемах и почти стыдится, что ей не на что жаловаться. Зима быстро умчалась, наступила ранняя весна, а Сюзан лишь укрепилась в своей решимости жить счастливо.

Однажды Люсиль дружелюбно сказала ей:

— Я рада, что ты опять дома, Сюзи, и тебя можно навестить. Сколько я к вам в прошлом году ни забегала, тебя всегда не было.

— Я брала уроки, — объяснила Сюзан. При этом она полола грядку анютиных глазок. Люсиль сидела рядом с ней на первой весенней травке и отдавалась безделью.

— Так вот чем ты занималась! — маленькие серые глазки Люсиль шельмовски заблестели.

— А ты что думала? — просто спросила Сюзан. — Целое лето я изо дня в день ходила к Дэвиду Барнсу.

— Я это знала, — сказала Люсиль. — Мы все удивлялись этому. У него жуткая репутация.

— Об этом я ничего не знаю, — сказала Сюзан.

— Ну ты и наивная! — удивилась Люсиль. — Ты что, не знаешь о Вэнни Блейн? Да ведь любой знает, что она была его любовницей! Потому-то и бросила своего мужа. Говорят, она надеялась, что он на ней женится. Но он на ней не женился, хотя у них и был ребенок. Такие не женятся. Люди искусства не ведут себя как обычные люди.

— Я об этом ничего не знаю, — отрезала Сюзан.

Для нее Дэвид Барнс был парой чутких, грубых, живых и сильных рук. Мозгом, работа которого отражалась в его гневных, синих глазах. Он был яростным голосом, который дико орал на нее из-за любого пустяка.

В этот момент в ворота вошла Джейн.

— Везет тебе, у тебя есть помощница в домашнем хозяйстве, — сказала Люсиль. — Мне уже надо идти. Мой малыш уже, наверняка, проснулся. Мне бы тоже хотелось иметь служанку. Марк сейчас хорошо зарабатывает?

— Джейн я плачу сама, — сообщила ей Сюзан, но сразу же пожалела об этом. Разве это важно, кто платит Джейн. А Марку было бы неприятно, если бы кто-то думал, что его заработков не хватает даже на домашнее хозяйство.

— Долго вы так не выдержите, — решительно сообщила Люсиль. — Увидишь, когда у тебя будет двое. А кроме того, Сюзан, будь внимательнее и не испорть Марка! Этого только не хватает, чтобы мы рожали детей и еще зарабатывали деньги!

— Я хочу, чтобы у меня их было шестеро, — сказала Сюзан с улыбкой. Под ее руками появился веселый круг желтых анютиных глазок.

— Ну ты и сумасшедшая, — удивилась Люсиль. — У меня трое, и ни одной свободной минутки для себя. Ну, пока, Сюзи!

— Пока, — спокойно распрощалась с ней Сюзан.

Оставшись одна, она подумала о Люсиль. Весь город был полон таких вот Люсиль. Некоторые были потолще, некоторые потоньше, старые или молодые, но они были повсюду. Как же так сложилось, что все женщины настолько походят друг на друга? Ну а если уж они и другие, то такие, как мать Марка, молчаливые, одинокие и, пожалуй, вообще без друзей. Или же, как Мэри, молодые и хмурые. Ее собственная мать относится к типу Люсиль. И все эти Люсиль проживают поверхностные, мелкие жизни без глубокого смысла, которые с настоящей жизнью не имеют ничего общего. Они только мечтают о романтике которой их бестолковые, измученные постоянными придирками мужья не могут дать.

Вчера вечером Марк завздыхал у нее на плече:

— В тебе столько спокойствия. Я проваливаюсь в него, как в омут, а ты тиха, глубока и тепла. Ты никогда ничего от меня не требуешь. Ты правда счастлива, Сюзи?

— Счастлива!..

Она умела владеть всеми мгновениями своей жизни. «У тебя не будет ни минутки», — утверждала Люсиль. Наоборот, именно из таких мгновений и состоит ее жизнь. Например, теперь, когда ее руки погружены в мягкую, влажную землю. И через час, когда она будет готовить обед, и это будет частью ее жизни.

Джейн шла с Джоном на прогулку и нерешительно остановилась.

— Мне хочется кое о чем спросить вас.

— О чем же?

— Когда родится маленький, я вам не буду нужна весь день?

— Пожалуй, что нет, Джейн, — сказала Сюзан деликатно. — У нас не очень-то много денег, а я с большим удовольствием делаю свою работу.

— Я думала, что вы снова займетесь своей скульптурой.

Сюзан ответила не сразу.

— Я еще не знаю. Сейчас я не могу вам ответить.

— Ну, хорошо, — сказала Джейн. — Я подожду.

Она нагнулась, взяла Джона за руку и они вместе вышли из калитки. Длинное черное платье на весеннем ветру колыхалось вокруг ее тонких ног. Сюзан подняла голову и увидела перед собой вереницу длинных, пустых лестниц. Улицы, дома и деревья с набухающими почками внезапно преобразились в фальшивые театральные декорации. Но затем она энергично воткнула садовую лопатку в землю, и все снова стало реальностью. Так она победила и это мгновение.

* * *

На девятый день июня она родила дочку, которой — по желанию Сюзан — дали имя Марсия. Когда Марк на цыпочках пробрался в скрипящих туфлях в палату, Сюзан заулыбалась.

— Ты выглядишь на все сто, — прошептал он. — Если бы мне кто-то сказал, что ты только что родила, я бы посмеялся над ним.

Она откинула покрывало и показала Марку маленькую, смуглую, черноволосую девчушку.

— У меня уже есть своя технология, — похвасталась она шутливо. — Я точно знаю, как это делать. Я рожу еще четверых, Марк!

— Мне придется как следует покрутиться, чтобы их прокормить.

Он долго сидел и рассматривал малюсенькое личико дочери, спящей глубоким сном. Сюзан даже не спросила у него, что он, собственно говоря, думает. Она ведь так хорошо его знала. Марк же не мог сейчас думать о серьезных вещах, а ее пронизывало беззаботное удовлетворение, она прямо-таки купалась в счастье. Сюзан давно не испытывала подобного чувства. Крепенькое тельце Марсии было так прекрасно, что Сюзан не могла налюбоваться им. Оно было прекрасным и совершенным в каждой линии, и Сюзан чувствовала себя создателем необыкновенной, живой скульптуры.

Она вздохнула, улыбнулась и уснула.

В то время, как Сюзан спокойно ждала, когда ей позволят уйти домой, она долгие часы размышляла о своей жизни. Она лежала и впитывала в себя все те мимолетные проявления жизни, которые обнаруживают себя лишь в моменты просветления, когда человек останавливается и окидывает взглядом пройденный путь. После творения наступает отдых. А потом придет что-то новое. Однажды она встанет с узкой, белой постели и вернется ко всему, что было, и к тому, что ее еще ждет. Но до этого времени она будет, как прежде, только внимать и ждать.

Мать с отцом приходили ежедневно, но никогда вместе. Мать говорила мало. Она сидела и с непритворной радостью качала Марсию; тишину она нарушала только после долгого и медленного размышления:

— Она не очень-то похожа на тебя, больше напоминает Мэри, когда та родилась.

Отец посмотрел на Марсию и резко сказал:

— По-моему, она такая же, как и все дети. Но я все равно принес тебе стихотворение — Марсии, в день ее рождения.

Он откашлялся и начал читать вслух, а закончив сказал:

— Вопрос в том, что тебе хотелось бы больше, те двадцать долларов, которые мне могут за него заплатить, или эти стихи.

— Ну, конечно же, стихи! — ответила Сюзан со смехом.

— Можешь получить и то, и другое. Бери, сколько есть — все равно тут немного. Сюзи, когда я выйду на пенсию, то отправлюсь к Тихому океану, независимо от того, поедет со мной мать или нет.

Она снова засмеялась и протянула руку к стихам. Сколько она себя помнит, он всегда говорил о том, что поедет на берег Тихого океана. Когда она была еще маленькой девочкой, ей это было неприятно, так как мать тогда серьезно относилась к речам отца и всегда жаловалась: «Но, Дэни, что я там буду делать?». Испуг матери потрясал ее, лишал уверенности, но с течением времени мать перестала обращать внимание на его слова.

— Я положу их к своим сокровищам, — сказала Сюзан.

Этим она порадовала его, но он все равно заворчал:

— У меня есть еще одна копия, чтобы ты знала.

В последний день пришла Мэри, которая как раз вернулась на каникулы после первого года учебы. Когда она склонилась над Марсией, это была новая, уверенная в себе Мэри, зрелая и неприступная, одетая в темно-синий костюм с белой блузкой и маленькую темную шляпку.

— У нее здоровый вид, — сказала она без интереса и, присев, демонстративно закурила сигарету.

— Папа обо мне что-нибудь говорил? — спросила она, приподняв брови.

Сюзан покрутила головой.

— Наверняка, наговорит на меня с три короба. Он злится на меня.

— Почему?

— Потому что я не хочу учиться до конца. Я хочу найти себе работу. Учиться в университете теперь считается мещанством.

Она выдохнула кольцо дыма, затем еще и еще одно.

— А как на это смотрит мама? — осторожно спросила Сюзан.

— А что мама? У нее вообще нет никакого мнения. — Она сбила пепел маленьким пальцем. — Мне совсем не хочется остепеняться и выходить замуж, — продолжила она. — Я хочу пожить.

Сюзан склонилась к Марсии, удобно устроившейся у нее на руках.

— Это тоже жизнь, — сказала она.

— Ну да, — ответила Мэри, — но не в моем вкусе. — Она резко встала. У нее была красивая фигура, темные волосы, холодный, чистый и резко очерченный профиль и маленькие, жесткие, алые губы. Ее лицо и взгляд вообще не изменились. Уже в детстве у нее были такие губы — да и теперь они не стали ни больше, ни полнее, ни чувственнее.

— Сюзан, мне не нужна твоя помощь, но если папа будет говорить тебе всякую ерунду, скажи ему, что я знаю, что делаю. Хорошо?

— Лишь бы ты это знала, — сказала Сюзан с сомнением.

— Если этого не знаю я, то этого не знает никто. Ну так пока, Сюзи! У тебя отличный карапуз.

Когда Мэри ушла, Сюзан почувствовала себя несколько утомленной и прилегла. Словно Мэри втянула в себя весь воздух вокруг нее.

Через несколько дней отец сказал, задумчиво глядя на Марсию:

— Я бы скорее пожелал, чтобы у тебя опять был мальчик. С женщинами сейчас трудно иметь дело. У твоей сестры радикальные представления — она хочет жить собственной жизнью, уехать в Нью-Йорк и найти там себе работу. Парню ты могла бы сказать, чтобы он катился к черту, но девушке — нет, даже не знаю, что делать с Мэри.

Сюзан ничего не ответила и даже не знала, что она могла бы сказать. Внезапно в ее голове вспыхнуло воспоминание, как Мэри безостановочно повторяла одну фальшивую ноту, повторяла упорно, даже не осознавая, что играет неверно.

Так их проблемы врывались в ее жизнь и снова исчезали, и Сюзан чувствовала, что любит их, но совершенно не нуждается в своих родных. Наконец она покинула больницу и вернулась домой к Марку и повседневным заботам. У дверей их приветствовали Джон и Джейн. Дом показался ей надежным и знакомым, выглядел очень мило; ей было приятно войти туда.

Но как только она очутилась среди знакомых, родных вещей, сердце у нее в груди затрепетало, внутри у нее что-то встрепенулось, словно ребенок, которого она носила под сердцем, создание, принадлежавшее ей и все же совершенно самостоятельное. Она не испытывала беспокойства, была счастлива, потому что имела счастливый характер и легко смирялась с неизбежным. Цветок желтой вьющейся розы, который неожиданно расцвел на веранде, интересовал ее так же, как и газетная новость на прошлой неделе о том, что Дэвид Барнс получил премию в пять тысяч долларов за нового «титана» Христофора Колумба, которого хотел приобрести Нью-Йорк. Такими вещами она в равной степени восхищалась, как и сообщением о завоевании Северного полюса или первым зубиком Марсии. Но Сюзан знала, хотя, возможно, и инстинктивно, что она могла бы быть несравненно счастливее, чем теперь, что она могла бы найти более глубокое успокоение, чем то, которое она испытывала, хотя и была удовлетворена своей жизнью.

В ее душе происходило движение столь же слепое и неизбежное, как ток соков внутри дерева, благодаря которым растут ветви и появляются листья. Из чувства абсолютного счастья у нее родилась потребность своего дальнейшего роста. Будучи маленькой девочкой, она когда-то слышала в храме проповедь, в которой пастор обращался к члену семьи умершего: «Кого Господь любит, того Он наказывает. Он посылает печаль, чтобы учить человеческую душу и готовить ее к большим вещам». Но Сюзан не знала никакой печали. Марк ее любил и был олицетворением ласки, дети были здоровы и неизбалованны, ее дни не были омрачены ничем. И Джейн ей таинственно говорила: «Наслаждайтесь всем, пока можете, леди. Конец всегда приходит слишком быстро». Но все подобные заявления для нее ничего не значили. Она еще никогда не встречалась со смертью, жизнь казалась ей бесконечной, и она была рада, что это так. Ее внутренняя сущность была словно земля, которая дает пищу семени, и семя даст росток согласно собственной природе. Ее характер заставлял ее творить дальше. А началом было беспокойство.

Ей все еще недостаточно было работы. И даже когда она была более всего занята, она ощущала в себе невостребованную энергию, неиспользованную первобытную силу. Она начала более интенсивно впитывать формы, которые видела вокруг себя: дерево под порывами ветра, Джона, строящего домик из кубиков, Джейн, согнувшуюся над посудой, Джейн, приветствовавшую ее у дверей, Джейн, несколько испуганную, вытирающую руки о фартук, Джейн-Джейн-Джейн. У нее было тело, прямое и угловатое, как гранитная плита, и этот образ был создан ею самой, а не получен при рождении. Джейн сама создала себя: прямые, печальные губы, стоический подбородок, узловатые руки, худые сильные плечи и плоские, крупные ноги, какие бывают у англичанок.

— Джейн! — позвала она как-то из кухни.

Джейн испуганно посмотрела на нее, вытирая руки о фартук.

— Да, миссис?

Джон играл в саду под летним солнцем. Марсия спала в постельке.

— Да, миссис? — повторила Джейн.

— Что вы теперь делаете, Джейн?

— Мою посуду, миссис!

— Ну так поднимитесь немедля наверх!

Она слышала шаркающий звук больших ног Джейн на лестнице. Затем Джейн остановилась в дверях, ведущих в мансарду, вытирая влажные руки и с тревогой глядя на Сюзан.

— Постойте вот так, как стоите! — сказала Сюзан. Внезапно она увидела сущность Джейн, поднимающей взгляд от посуды, покорную, боязливую, живущую чужой жизнью в благополучном доме чужой женщины, в драгоценном примирении, одолженном на мгновение у жизни, полной трагичности и тревог. Она смотрела на Сюзан испуганным, постоянно извиняющимся взглядом, а Сюзан быстро размяла глину и начала лепить ее фигуру в абсолютной тишине быстрыми, уверенными движениями. Слишком долго она не утоляла своего голода. Ее руки не могли забыть умение, свою прирожденную способность. Целыми месяцами ей не требовалась эта способность, и она ею не пользовалась. Но сегодня утром она заявила о себе снова, сильнее чем когда-либо до этого, потому что она была подавлена. Она работала с дикой скоростью, и глаза Джейн чем дальше, тем больше становились испуганными, хотя она ничего не говорила. А Сюзан каким-то торопливым шепотом напевала: «Ах, это будет — слава мне!», — даже не замечая, что она что-то произносит.

Чем больше проходило времени, тем больше Джейн вертелась, и Сюзан выкрикнула, обеспокоенная быстрым бегом времени:

— Вы уже устали! Я заставила вас стоять слишком долго. А сколько, собственно, времени?

Полуденное солнце накаляло крышу, и Сюзан ощущала на лице капельки пота.

Джейн ответила боязливо:

— Я не устала. Но я услышала, как плачет малышка и как Джонни стучит в двери, чтобы его впустили внутрь.

— Я их даже не слышала, — сказала Сюзан, немного устыдившись. Она прислушалась и действительно услышала громкий плач Марсии и крик Джона: «Джейн, Джейн! Я не могу открыть двери!»

Джейн уже побежала вниз.

Сюзан на мгновение закрыла глаза. Ей не надо было спешить. Она ощутила глубокое, резкое биение своего сердца. Затем она открыла глаза, чтобы установить, что же, собственно говоря, она вылепила. Там в натуральную величину достаточно грубо и резко, но чисто и правдиво созданная, стояла Джейн, вытирающая мокрые руки — глина еще была темной и влажной. Но это было больше, чем служанка Джейн. В доме находились две женщины по имени Джейн, покорные женщины, которые крутятся рядом с чужими очагами, прибирают, готовят, делают покупки и в награду устало принимают, кроме небольшой платы, кусочки счастья, которые им достаются. Сюзан с удивлением смотрела на приоткрытые, стянутые губы, на глубокие глазные впадины, на подавленную и хрупкую, но все же каким-то образом несокрушимую фигуру. Она даже слышала голос. Но не как у ребенка, голос, который спрашивает, почему он родился. В ее голосе не было вопроса, потому что возможность вопроса уже давно умерла, потому что вопрос означает возможность бунта, пусть даже и маленького, но в Джейн не было никакого бунта. Нет, это был голос, однообразно шепчущий о кастрюлях и мясе, которое надо сварить, о полах в кухне, которые надо вымыть, о плачущих детях, которых необходимо накормить, и ни о чем другом. И только смерть могла прервать этот шепот. И в один прекрасный день прозвучит вздох, жизнь, почти немая, перейдет в простую тишину. Это была Джейн, тысячи и тысячи Джейн. И когда Сюзан осознала это, она подошла к окну, выходящему на лес и долго смотрела на летнюю зелень. Всюду было солнце, улица заливалась солнцем. Через окно доносился скрип качелей из соседнего сада. Дом теперь был совершенно тих. Джейн вынесла Марсию наверх в детскую комнату и накормила Джона. Но Сюзан стояла у окна и плакала, она ощущала во всем теле жгучую боль, которую не могла объяснить, разве что тем, что она оплакивала Джейн.

Она больше не хотела, чтобы Джейн ей позировала, она уже не нуждалась в ней. Сюзан ясно видела, что хочет сделать и день за днем поднималась наверх и заканчивала скульптуру с уверенностью, какой она никогда до этого не имела. Часы, проведенные год назад с Дэвидом Барнсом, научили ее уверенности. Даже не осознавая полностью этого, она научилась лепить силой пальцев, как это делал он, когда в исключительном случае пользовался глиной. Она научилась быть смелой и решительной и отвергала все, что ей мешало. Над лицом Джейн она работала с необычайной утонченностью, словно ощущала через глину ее черты. Глаза ее были прикрыты, пальцы легко сжимали глину и точно выдавливали каждую отдельную плоскость или выступ. Каждый день, открывая двери мансарды, она начинала испытывать настоящий экстаз, а закрывая их за собой, уходила опустошенная, не имея никакого желания возвращаться к прежней жизни. Она жила этой работой. Она не говорила о ней никому. Да ей и не с кем было говорить о своих проблемах.

* * *

Однажды ночью Сюзан проснулась. Во сне она почувствовала легкое, но непереносимое давление на веки и, полностью очнувшись, увидела в окне молодую луну. Месяц был ярким, как солнце, и висел в небе прямо напротив кровати. Испугавшись, она села, и тут Марк произнес ясным голосом, в котором не было и следа сна:

— Ты тоже проснулась? Это из-за месяца. — И через минуту добавил: — Сюзан, можно я перейду к тебе в постель?

Сюзан никогда и ни в чем ему не отказывала.

— Конечно, милый, — сказала она и снова прилегла на подушки.

Она сладко зевнула и ощутила наслаждение от прикосновения теплого тела Марка. А когда он тихим голосом сказал: «Обними меня крепко, Сюзи», — она нежно обняла его. Как всегда, она испытала сладкое чувство и потому не была готова к внезапному охлаждению, которое охватило тело Марка. В лунном свете она почувствовала, как у него ослабли руки и он успокоился. Минуту он лежал неподвижно, затем нежно поцеловал ее и завернул в простыню.

— Спи, дорогая, — сказал он нежно. — Мне не надо было тебя будить.

Внезапно сонливость оставила ее.

— Но, Марк, я хотела быть с тобой! — запротестовала она.

— Это ничего, — ответил он таким же нежным голосом. Он встал, взял халат и пошарил около кровати, пытаясь найти шлепанцы. — Я, пожалуй, немножко почитаю. Этот проклятый месяц постоянно меня будит.

Она смотрела на него в упор. Голос у него был веселый, но Сюзан чувствовала, что он изменился.

— Марк, что-то случилось, и ты мне не хочешь об этом сказать.

— Ничего не случилось, — заверил он ее. — А теперь спи. — Он щелкнул выключателем и начал перебирать книги на небольшой полочке у кровати.

— Марк, ты никогда меня не обманывал, — теперь она была так возбуждена, что почувствовала, что не уснет.

— Я люблю тебя, — сказал он, но не посмотрел на нее.

— Конечно, ты меня любишь, и я тебя люблю. Так что же, собственно, происходит?

Тут он взглянул на нее, и губы у него задрожали.

— Марк, в чем дело?! — в ужасе воскликнула Сюзан. Она никогда еще не видела, чтобы Марк плакал. Она выскочила из постели, подошла к нему и прижала его голову к своему плечу.

— Марк, Марк, — шептала она и, держа его, чувствовала, что он весь дрожит. — Что случилось? — допытывалась она. — Марк, пожалуйста, я не смогу этого выдержать.

— Это ничего, — всхлипнул он. — Это ничего, только мне кажется, что ты сильно изменилась. Я все-таки недостаточно хорош для тебя.

Мгновение ей казалось, что она стала мужчиной, а он женщиной. Она слышала, как женщины рассказывали друг другу подобные вещи о своих мужьях. Однажды за партией в бридж у Люсиль Трина Прескотт швырнула карты на стол и пожаловалась:

— Девки, я больше не могу, такая невезуха! Роб мною вообще не интересуется. Он так изменился.

Они поговорили об этом, пожалели друг друга и, в конце концов, Сюзан отвела Трину домой. На следующий день Люсиль пришла и снова начала об этом:

— Женщины такой мягкий народ, Сюзи! Я бы Хэлу дала по мозгам, если бы он изменился! Для меня это означало бы единственную вещь — что он думает о какой-то другой бабе, а этого я бы ему не простила! Я бы ему сказала, чтобы он убирался! Разве он не обещал, что будет мне верен?

Она безмолвно прислушивалась к женскому трепу и знала, что она бы так с Марком не поступила. Но до сих пор она не слышала о мужчине, который выплакивался бы на женском плече. Этим Марк отдалялся от нее, он уже не был тем веселым, простым, сердечным другом. В пугающем мгновении она увидела перед собой длинные коридоры тоски, в которые могли привести подобные вещи. Сюзан, однако, не хотела, чтобы ее предыдущая жизнь менялась. Она жила с Марком четыре года, ей и не снилось, что он несчастен. Она была шокирована.

— Садись, милый, — сказала она очень нежно, и он послушался, словно ребенок, который ее обожает. — А теперь рассказывай мне. Я что-то тебе сделала? Ужасно, что я не знаю, что. Поэтому ты мне и должен обо всем рассказать. Я же тебя так люблю!

Прошло много времени, прежде чем он смог заговорить. Но и он сам точно не осознавал, о чем спрашивала его Сюзан. Он страдал глубоко, безмолвно, вопреки своей воле и даже не знал, почему страдает.

— Ты великолепна, — повторял он снова и снова. — Я просто сумасшедший. Это во мне, а не в тебе. Ты дала мне прекрасный дом, а для детей ты — прекрасная мать. — Через минуту он продолжил: — Ты всегда так мила и добра ко мне. Я слышу, как товарищи наговаривают на своих жен. Хэл не может себе позволить прийти на десять минут позже, так как сразу же должен отчитаться перед Люсиль, а она обшаривает его карманы. Настолько ревнива, что ревнует даже к машинистке из фирмы Хэла! Когда я вот так слушаю их всех, то говорю себе: «Слава Богу, что у меня жена не такая!»

Она слушала его, гладила по плечу, которое дрожало под тонкой полотняной пижамой.

— Это не из-за того, что сделала ты.

— Ну так, может, это из-за того, какая я?

Минуту он молчал. Потом он отстранился от нее, пересек спальню, взял трубку, закурил, присел на подоконник и уставился на луну.

— Пожалуй, да, — сказал он, — пожалуй, это так.

Сердце у нее затрепетало от страха.

— Тогда все намного хуже, — прошептала она. — Я могла бы перестать делать то, что причиняет тебе боль, но для меня было бы исключительно трудно перестать быть тем, кто я есть. Я даже не знаю, как с этим справиться. Я никогда не думала о том, какая я. У меня все время полно дел, и я так счастлива.

Он встал, опустил жалюзи, чтобы избавиться от лунного сияния и присел на постель.

— Я вообще не хотел об этом говорить. Я даже не могу объяснить, что у меня в голове, и потому не стоило ничего говорить. Но я неустанно ощущаю, что ты не здесь — по крайней мере, не целиком. Ты все делаешь так хорошо, намного лучше, чем кто-либо другой — это мне ясно.

— Ах, Марк, перестань! — попросила она его. — Меня вообще не интересует, как и что я делаю, я только хочу, чтобы ты был счастлив. А если ты несчастлив, то все это вообще не годится. Я проиграла!

— Да нет же, я счастлив, — сказал он решительно. — Я идиот, если говорю что-то такое. Я живу в уюте, ощущаю всяческую заботу, и ты ничего не делаешь наполовину, кроме того… — Он замолчал и через мгновение добавил: — Разве что, ты не отдаешься мне полностью.

— Что ты имеешь в виду? — спросила она. — В чем я когда-либо тебе отказала?

— Ни в чем, я идиот — только чувствую, что я никогда не обладал тобою полностью. Послушай, Сюзан, когда я с тобой говорю, я рассказываю тебе все, что со мной случилось, говорю тебе все, понимаешь? Ничего не утаиваю. Но ты не говоришь мне кучу вещей. А когда слушаешь, то делаешь это только наполовину. В этом-то все и дело: я женился только на одной твоей части.

Он смотрел на нее серьезно с лицом, полным напряженного усилия, чтобы она поняла его. А она его поняла и впервые в своей жизни захотела от него отдалиться. Неужели кто-то имеет право требовать, чтобы она вывернула наизнанку всю свою душу? Она не собиралась отдавать всего. Она давала лишь то, что он был способен принять. Она уже хотела открыть рот и резко сказать: «Если хочешь меня всю, то должен быть способен взять меня всю. Раз уж я что-то от тебя прячу, тут ничего не поделаешь».

Но Марк уже сам почувствовал неуверенность.

— Это так, как если бы я подавал тебе кубок…

Сюзан хотела добавить: «…но слишком маленький». Но прежде чем она смогла что-либо произнести, он выкрикнул:

— Это звучит ужасно, я не хотел так выразиться. Беда заключается в том, что я недостаточно хорош для тебя. Мой кубок, пожалуй, слишком мал!

Сюзан ничего не сказала. Одним словом она могла снова вызвать у него слезы, могла подтвердить его опасение, что он потеряет ее навсегда. Ничего такого она, однако, не сказала, потому что этим она поранила бы себя больше, чем его. Сюзан никогда не хотела нанести кому-либо рану. Ранить кого-нибудь означало для нее совершить тяжкий грех. Всю жизнь она сдерживала себя и скрывала свои реальные силы, потому что не хотела никого унизить или причинить боль. Но от Марка она не должна была что-то скрывать. И все же она скрывала, а он подсознательно чувствовал это. Она была поражена. Теперь ей придется обдумать все, что он сказал и что имел в виду. А пока надо было успокоить Марка и ласково убедить его, что он гораздо лучше и умнее, чем думает. Достоин он ее или нет, сейчас было не столь важно, главное, чтобы он сам поверил в собственные силы. Она одарила его нежной улыбкой и все, кроме последнего решения, отодвинула в сторону.

— Иди ко мне, — сказала она уверенным и ясным голосом. — Ты сам знаешь, что говоришь чепуху. Я так счастлива, а ты — мой самый лучший и дорогой человек во всем мире. Ты — сердцевина моей жизни. — Сюзан увлекла его в свои объятия. Она была совершенно права. Он был главной опорой ее счастья. Ей нужно было иметь такого человека, как Марк, верного, близкого, непосредственного, человека, на которого можно было бы опереться, чтобы идти по жизни собственным путем. Он для нее был землей. Ее темные, выносливые корни глубоко вросли в него, и то, что цвело наверху, зависело от него. Она привлекла его к себе горячими, решительными руками, тихонько засмеялась и увлекла его своими любовными ласками. Марк подчинился ее настроению, возбужденный и полностью успокоенный. А она забыла обо всех проблемах и провела с ним исполненную тайн лунную ночь. Целый час она наслаждалась любовными ласками и душевным покоем.

Марк начал засыпать. Он лежал, положив голову на ее плечо, и, закрыв глаза, счастливо улыбался.

— Забудь обо всем, что я тебе говорил, любимая. Я, наверное, устал. У меня сегодня был тяжелый день.

Она подперла голову рукой и посмотрела на него.

— Я люблю тебя? — настойчиво спросила она.

Он поднял на нее взгляд.

— Да, — зашептал он покорно. — Не знаю, почему, но любишь!

— Обещай мне, что ты никогда не будешь об этом забывать!

— Обещаю, — сказал он охотно, как успокоенный ребенок.

Она посмотрела на него.

— А теперь спи! — приказала она ему. — Нет, не двигайся! Останься у меня в постели, а я лягу в твою.

Но он уже спал. Она вытянула из-под него руку, легла в другую постель и укуталась в одеяло. Он спокойно дышал, и все же Сюзан не могла спать. Она металась от напряженной и страстной решимости. Мысли будоражили ее сердце, мозг, все ее существо. Марк был прав, но он никогда не должен узнать об этом!

«Я ни в чем не потерплю поражения! Меня хватит на все, я буду женой, матерью и самой собой», — думала она. До этого она была слишком невнимательна и даже безразлична, раз могла поранить Марка тем, что слишком откровенно погрузилась в свои интересы, которые с ним не имели ничего общего. В ней действительно было нечто, о чем должна была знать только она. Он случайно наткнулся на эту запретную область ее души, которая ему не принадлежала. В будущем Сюзан ничего подобного не допустит. Она обратит внимание на то, чтобы полнее отдаваться ему, полнее прожить их совместную жизнь.

Но как она ни старалась полностью реабилитировать себя здесь, в этой комнате, в эту ночь, жаждущая сна, она чувствовала, что двери захлопнулись. Зато другие пути бесшумно открывались в ее мыслях, и она двинулась вперед совсем одна в то время, как Марк сладко спал и был уверен, что она с ним. Сюзан продолжала лежать неподвижно. Теперь она знала о себе все так ясно, как никогда до этого.

Почему она не должна быть такой, какой родилась, и почему она не должна была делать все и быть тем, кем хочет? Открыто и без шума, как некоторые женщины, которые доказывают свое право на свободу. Марк действительно не является для нее равноценным партнером. Но она не может жить одна, потому что без него ей будет не хватать детей, дома, родителей, родного города, красоты этих лесов и неба. Без всего этого она не сможет жить. И даже ее работа не сможет заменить ей семью. Даже если бы она смогла жить, как Дэвид Барнс, если бы она целыми днями тесала камень, лепила из глины, то к концу дня, когда она забывала обо всем, Сюзан пришлось бы признать, что одного творчества мало для полноценной жизни. Дэвид Барнс тоже по-своему ограничен, так же, как и Люсиль Палмер, и тоже мало видел в этой жизни. Хотя он и живет красотой, он не жаждет живой красоты, а ищет ее в холодном камне и глине. Естественно, у него не было потребности рожать и воспитывать детей, убирать и готовить, сажать цветы, петь и любить Марка. Он понимает только то, что может проанализировать, ухватить и воплотить в куске глины или проявить в камне. Но она — она так же нуждается в жизни, как и в творчестве. Эти два процесса в ней нераздельны. Она не может отказать себе ни в чем и не может отказаться ни от кого в своей жизни: ни от Люсиль, ни от Джейн, ни от Мэри и уж, конечно, никак ни от своих детей и Марка. Она не может лишить себя ничего и никого.

«Жадюга! — сказала она себе совершенно серьезно в то время, как Марк спал. — Я жадна, как само пекло!»

Но почему бы и нет? Почему бы ей не иметь всего, что она может взять?

Месяц потускнел, а она лежала во тьме целый час и яростно размышляла. Никто не сможет обладать ею все время целиком, никто: ни Марк, ни Дэвид Барнс, хотя они оба хотят иметь ее всю. Но ведь она будет для обоих тем, в чем они нуждаются, потому что она будет сама собой. Сюзан не знала, и ее не интересовало, кем, собственно, она является больше всего. Она будет брать от всего то, что ей понадобится. Никто не ограничит ее ни любовью, ни упреками. Вселенная будет ее вселенной со всеми мгновениями, странами, садами, небесами, детьми, музыкой, картинами, людьми, звездами. Что может ее остановить? Она наполнит свою жизнь всем, чем захочет. Когда комнату осветила заря, она с радостью поприветствовала новый день. Ей уже не надо было делать выбора между одним и другим, между старыми смешными женскими альтернативами. Она хотела и создала себе дом, а теперь, когда Марсия счастливо появилась на свет и процветает, она начнет работать.

В спокойном доверии к самой себе она неожиданно уснула и проснулась только через два часа от веселого зова Марка:

— Эй, девочка! Ты что, может быть, собираешься спать весь день?

Она проснулась; солнце уже вливалось в окно. Марк был одет, и с первого этажа плыл призывный запах поджариваемого бекона. Джейн незаметно день ото дня приходила все раньше и готовила завтрак. Из детской комнатки не доносилось ни звука. Это значит, что Марсия получила свою первую бутылочку, а Джон уже на кухне. Но насчет этого она вообще не проронила ни слова. Она вспомнила о ночном представлении Марка, протянула к нему руки и положила его голову к себе на грудь. Он пробормотал:

— Забудь, Сюзи, все эти глупости, что я наговорил ночью. Хорошо? Я не знаю, что на меня нашло.

— Ну, конечно же! — Она прижала к себе его голову, поцеловала, а после выскочила из постели. — Всего лишь две минуты на душ, и я внизу! — прокричала она.

У нее были яркие и блестящие глаза ребенка, она улыбалась и, когда Марк на минуту схватил ее в объятия, она была уступчива и податлива. Она никогда не забудет Марка в ту ночь, не забудет ни единого слова, произнесенного им. Она не лишит его уже ни одного момента счастья. Она надела чистое полотняное голубое платье, сбежала вниз и, сияя, села за стол пить кофе. Марк обожал ее, а Сюзан знала и ценила это. Она должна сделать все, чтобы он не перестал ее обожать!

Когда прибежал Джон, она заключила его в объятия, начала баловаться с ним, так что он почти задохнулся от смеха.

— Мамочка, мамочка, я так тебя люблю, когда ты шутишь!

Да, для Джона она теперь будет лучшей партнершей в играх.

Она проводила Марка до дверей, а потом они вместе сбежали по тропинке в сад до калитки. Она держала Джона за руку и ждала, пока Марк не исчез за углом.

— Ну так что тебе сегодня хотелось бы делать? — спросила она серьезно Джона.

Некоторое время он раздумывал, а затем ответил еще серьезней:

— Сегодня я буду делать куличи из песка.

— Отлично, — согласилась она. — Я повяжу тебе фартук, и мы принесем воды в ведре. А главное, прошу тебя, не забудь мне показать все куличи.

— Обязательно, — обещал он.

Теперь ей надо выкупать и накормить Марсию. Она купала ее с большим наслаждением. Каждый миг доставлял ей удовольствие.

Когда домашнее хозяйство пошло по своей ежедневной колее, она решительно направилась наверх в свою мансарду. Ее дом должен быть достаточно велик, чтобы в него поместилась вся ее жизнь; и в мансарде проходит ее жизнь, хотя и без Марка, и без детей. Она закрыла за собой двери и осмотрелась. Почему бы ей в мансарде не обставить комнату, где она действительно могла бы работать? До сих пор она удалялась туда только временами, с большими перерывами в несколько месяцев и работала с горячечной скоростью всего лишь по несколько часов поспешно и тайно. Но так она уже работать не будет. Раз она полностью отдавалась своей семье, то так же полностью она будет отдаваться своей работе, чтобы наполнить свою жизнь. Мансарда уже не будет тайным помещением, а станет попросту одной из комнат, из которых складывается целостность дома. Она составит себе список всего, например, новых карандашей — у нее остались только те, которыми рисовал Майкл, а точнее — махонькие огрызки. Ей нужны новые материалы, она вспомнила о новом виде глины, о котором говорил Дэвид Барнс, ведь здесь ей придется работать с глиной, а никак не с мрамором. Она также приобретет себе диван и кресло — тут не на чем сидеть, разве что на ящике. Она купит себе ковер и шторы. Ей нужно побольше света, для чего можно было бы расширить северный фронтон. Во время создания планов на нее внезапно напал нарастающий голод, который она ранее почти не замечала, потому что подсознательно подавляла его. Теперь она хочет создать нечто большее, чем фонтаны и маленькие фигурки. Она могла бы создать большую вещь, например, группу фигур.

Дом, однако, слишком мал, помещение слишком тесное. Скорее всего она могла бы сделать небольшую модель своего замысла. Сам замысел при этом может быть грандиозным. А позже, если ей захочется, она сможет осуществить его в натуральную величину. Когда-нибудь ей, положим, захочется выехать из мансарды — построить себе ателье или, возможно, арендовать помещение побольше. Когда она размышляла об этом, в ней снова возникло ощущение бесконечных возможностей. Она может делать что угодно. Почему бы и пет?

Она присела на ящик и расфантазировалась. Если бы они переселились куда-нибудь в сельскую местность, на ферму, то у нее было бы достаточно места для работы, а у детей — для игр. Когда они с Марком поженились, они никогда не думали о чем-нибудь подобном. Иметь маленький домик на знакомой улице, вблизи знакомых было желанием большинства жителей городка. Марк тоже хотел себе такой домик. Внезапно она почувствовала, что нет смысла в переделке маленького домика. Он для нее слишком тесен. Она хочет большой дом, где она сможет расти. В этот вечер она никак не могла дождаться Марка. Что бы она ни делала в этот долгий день в домике, казалось ей ненужной тратой времени. У нее было ощущение, что она с ним распрощалась.

— Марк! — позвала она, едва увидев его. — Давай уедем в деревню!

Он остановился, положив руку на калитку.

— Уехать из нашего домика? — спросил он, изумленно глядя на нее.

— Да, — ответила она нетерпеливо.

Марку понадобилось время, чтобы это понять. Но она думала о новом доме целый день, а он нет.

— Мне нужно больше места. Мне нужно место, где я действительно могла бы работать, а дети — играть.

— Так ты даже мансарду не оборудовала, — сказал он медленно.

— С этим вообще не стоит начинать. В этом году летом, когда вернется Дэвид Барнс, я хочу создать что-то большое. Что-нибудь в натуральную величину. И дети тоже…

— Я знаю один старый дом с ригой, — размышлял он вслух. Внезапно на лице у него появилось выражение усталости. Он медленно подошел к дому. — Подожди, я только ополоснусь.

— Само собой разумеется, любимый. Я, как всегда, порывиста.

— А я опять медлителен, — пробормотал он.

Сюзан смиренно вошла в кухню. Она подождет, пока Марк сам не начнет разговор об этом, подождет, пока он не съест ужин. Она не произнесет ни слова, пока он не начнет.

Он медленно вошел в столовую и сел. Она быстро улыбнулась ему, и его глаза потеплели.

— Если ты действительно хочешь переселиться, то я знаю старый дом на склоне примерно в миле на юг от города. Тем течет ручей.

— А мы могли бы съездить туда сразу же после ужина? — спросила она и тут же осеклась. — Нет, подождем. Ты устал.

— Могли бы. Теперь темнеет поздно.

— Я при этом думаю и о детях, — сказала она.

— Естественно, — согласился он.

— Джон все время хочет играть в лесу, — продолжила она, — а я так боюсь того ущелья с отвесными склонами.

Марк внезапно поднял на нее глаза.

— Ты права. Я забыл об этом. Так что лучше всего поедем сразу же сегодня. Мне надо это обдумать, Сюзи. Но как я сказал, так и будет. Ты получишь, что хочешь.

— Сегодня мы никакого решения принимать не будем, — согласилась она, хотя мыслями была уже далеко от своего дома.

В светлые сумерки они выехали из города на юг, а после по дороге между деревьями доехали до старого дома, построенного из грубо отесанного камня. Массивный и солидный, стоял он на фоне темного вечернего неба. В окнах света не было, и, подойдя поближе, они увидели спущенные жалюзи, а на дверях — крест-накрест прибитые доски. Марк, не говоря ни слова, оторвал их и, нажав, открыл двери. Они вошли и прошлись по комнатам. Комнаты были пустыми и чистыми, если не принимать во внимание пыль, которая постепенно оседала на полу. Сюзан немножко постояла в каждой комнате, подумала, стараясь почувствовать атмосферу: могла бы она здесь жить? Это ее новый дом? Они не произнесли ни слова, пока не вышли на длинную веранду.

— Рига вон там — тоже из камня, — сказал Марк. Она тотчас же затосковала по ней. Она представила себе глыбы мрамора и гранита — рига была достаточно велика даже для гигантских глыб.

— Мне тут нравится, — зашептала она. — Посмотри на эти холмы, а эти старые деревья! А вон там, что это — колодец?

— Сегодня вечером мы принимать решение не будем, — сказал он резко.

— Нет, — согласилась она. — Мы приедем посмотреть на это еще при дневном свете.

Домой они приехали в сумерках и, загнав машину во двор, сели на веранде своего маленького домика.

— Мы отсюда не уедем, пока ты этого не захочешь, — сказала она спокойно, зная при этом, что должна уехать. Она уже не вмещалась сюда вся целиком. В роли жены Марка и матери своих детей она могла бы здесь жить счастливо, но здесь не было места для Сюзан Гейлорд. Про себя же она подумала: «Завтра я сама съезжу туда и все осмотрю».

И действительно, на следующий день она направилась к каменному Дому, о котором уже знала, что он станет ее домом. Она ходила по комнатам и строила планы.

— Марк, — сказала она за обедом, — этот дом должен быть моим.

Он посмотрел на нее своими покорными и верными глазами.

— Ну хорошо, Сюзи. Как хочешь.

* * *

Когда переселение закончилось, даже Марк заявил, что теперь у них хороший дом, лучше, чем старый.

— Погляди на детей, — сказала Сюзан. — Ради них это стоило сделать!

Джон бежал через луг к ручью. Джейн с улыбающимся лицом вошла в комнату с Марсией на руках.

— В саду много ежевики, миссис. Я наварю из нее варенья.

Джейн жила в маленькой комнатке над кухней и была совершенно счастлива.

— Какой смысл каждый день ездить сюда к вам, — сказала она, когда они въехали. — Я вам вообще не буду мешать, обещаю.

— Я прежде всего думаю о тебе, — сказал Марк Сюзан.

— Здесь мне работается хорошо, — ответила Сюзан. Марк обнял ее.

Она разложила свои материалы и инструменты в большой, пустой риге. Ее размеры восхищали Сюзан. Высоко над ней проходили балки, заросшие паутиной. На земле стояли ящики, когда-то заполненные зерном. Теперь в них будут лежать вещи, которые она сделает сама. Ящики достаточно велики даже для самых больших фигур. Она раскрыла настежь огромные ворота риги, выходившие на холмы. На их зеленых просторах, залитых солнцем, она увидела Джона — мелкую движущуюся точку. За холмами простиралось небо.

Посреди этого простора она ощутила несколько подзабытое побуждение взять в руки глину и начать лепить что-нибудь совершенно необыкновенное. Сюзан начала рисовать фигуры мужчины и женщины. Между ними она поместила ребенка, а затем в руки женщины положила младенца. Эти четверо были сейчас основной единицей ее вселенной. Она снова и снова, день за днем делала наброски этой группы, изрисовала много больших листов бумаги, провела бесконечные часы над доработкой рук, ног, губ, глаз. Но женщина не удавалась ей. В конце концов, неудовлетворенная, она отложила в сторону карандаш и бумагу и взялась за глину. Может быть, с помощью глины она найдет более четкую форму.

Сюзан лепила фигуры меньше натуральной величины, экспериментировала и проверяла каждое отдельное движение. Если женщина у нее хорошо получится, она использует скульптурную группу в качестве модели и, может быть, высечет ее в мраморе, когда вернется Дэвид Барнс.

За эти два года, пока его не было, она получила от него два или три строгих письма. А на прошлой неделе он прислал ей открытку: «Приеду пятого июля».

В течение лета она работала и ни с кем не встречалась. Она прекращала работу только вечером, когда автомобиль Марка появлялся на повороте проселочной дороги. Сюзан откладывала все, чем занималась, даже если ей оставалось нанести на почти готовую глиняную скульптуру последние штрихи.

Камень! Когда-нибудь, может быть, она снова начнет работать с камнем.

Сюзан повернулась, вымыла руки и вышла к воротам, чтобы встретить Марка.

— Что ты весь день делала? — всегда спрашивал он, целуя ее.

— Да ничего особенного, — отвечала она.

Рука об руку они шли к дому и она поднималась за ним наверх.

— Сегодня у меня было полно работы, — сказал он и вошел в ванную, чтобы умыться. Когда Марк вышел, его каштановые волосы были влажными и взлохмаченными.

— С этими загородными домами, — сказал он весело, причесываясь перед зеркалом, — можно хорошо заработать. Этот дом я мог бы продать трижды с того момента, как мы его купили.

— Мы никогда его не продадим, — ответила она. — Я уже не могу себе представить, как мы жили в нашем старом домике.

— Ну, в то время мы о другом и не помышляли, — сказал он. — Пока мы считали его своим домом, он был совершенно хорош, и нам его хватало.

Сюзан не ответила. Она тихо сидела и наблюдала, как Марк повязывает себе новый галстук. Она знала Марка слишком хорошо, знала, как сделать его счастливым. В общем она была уверена, что он счастлив.

* * *

Семейная группа была завершена. Женщина, наконец, удалась ей. Она стояла с кротким выражением на лице, со слегка повернутой головой и держала на руках ребенка. Как только Сюзан ее закончила, она крикнула из риги:

— Джейн, Джейн! Идите сюда!

Кому-то она должна была показать свою работу.

Джейн прибежала с Марсией на руках и с Джоном, вероятно, почувствовав торжественность момента.

— Посмотрите! — сказала Сюзан радостно, когда они прибежали.

Они стояли рядом перед темными глиняными фигурами и молча смотрели.

— Как вам только удалось такого добиться?! — прошептала Джейн.

А Джон робко спросил:

— Кто это?

— Это люди, — ответила Сюзан. — Я их не знаю. Я только что их создала.

Сюзан с удивлением рассматривала собственное творение. Теперь, когда скульптурная композиция уже не зависела от нее, работа в какой-то степени пугала ее. Когда Марк придет домой, она приведет его сюда. Джейн ведь необразованная, а дети — всего лишь дети. Она прямо-таки жаждала посмотреть, какой вид будет у Марка, когда он увидит ее работу. Она уже не могла скрывать от него то, что делала, и очень хотела разделить с Марком свою радость.

Все время после обеда она провела в риге, рассматривая фигурки, размышляя о них, и ей казалось, что чем дальше они, тем больше приближаются к ней. Она даже слышала их голоса. Она слышала, как они беседуют, и глядя на них в упор, ждала, что они вот-вот задвигаются, хотя и знала, что навсегда заточила их в позы, которые им придала. Она размышляла о том, что охотно освободила бы их, если бы только знала, как.

Как только Сюзан услышала пронзительный звук клаксона, она поднялась и не спеша пошла навстречу Марку.

— Иди посмотреть, что я сделала, — сказала она ему.

— Ты уже что-то закончила? — спросил он.

— Это уже почти готово, — ответила она.

Рука об руку они пошли к риге. Сюзан ничего не стала ему говорить.

— Ну, знаешь, Сюзан!

Он в упор рассматривал четыре фигуры так же, как до этого Джон.

— Кто это?

— Просто люди, — ответила она.

Она ждала, пока он не насмотрится на них.

— Они друг на друга вообще не глядят. Почему ты их так вылепила?

— Что ты имеешь в виду? — спросила она. — Я сделала их такими, какими видела.

— Они отвернулись друг от друга, — продолжал говорить он. — В особенности эта женщина, посмотри на нее. Она отворачивается от ребенка. У меня такое впечатление, что ей надо бы смотреть или на ребенка или на своего мужа.

— Ты думаешь, что так — плохо, Марк? — подавленно спросила она. — Женщина задала мне работенку. Я никак не могла с ней справиться, пока внезапно она не вынырнула в этой позе.

Неожиданно он спросил:

— Это мы?

— Вовсе нет, — ответила она.

— Кто тебе позировал? — спросил Марк.

Она заколебалась. По правде говоря, она становилась голой перед зеркалом, когда создавала женщину, и изучала каждую линию своего тела.

— Эта женщина очень похожа на тебя, — настаивал он.

— Может быть, только фигурой, — сказала она поспешно.

— Не только. В чем-то она просто очень походит на тебя. А взгляд — я заметил, что ты поворачиваешь голову точно так же, когда смотришь на лес за нашим маленьким домиком. А иногда, когда я за едой что-то тебе рассказываю, ты поворачиваешь голову вот так же и смотришь куда-то в сторону окна.

— Если ты воображаешь, что все, что я делаю, имеет отношение к нам, — раздраженно сказала она, — то мне придется прекратить работу. Я не могу постоянно думать о том, что задену тебя за живое.

— Извини, я больше никогда не буду искать сходства с нами в твоих работах, — обещал он.

Внутри у нее похолодело, и ей стало жалко Марка.

— Ты не понимаешь, — продолжала она объяснять ему, — что я не могу постоянно бояться, что задену тебя. Так бы я не смогла работать. Я должна иметь чувство свободы. Я не могу постоянно спрашивать себя, понравится ли это тебе или нет.

— Но мне это нравится, — настаивал Марк. — Иди сюда, Сюзан. — Он обнял ее. — Я думаю, что они великолепны! Я ощущаю себя перед тобой таким маленьким. Я не в состоянии понять, как это ты делаешь, это как волшебство. Но…

— Что, но? — спросила она.

Она стояла рядом с ним и даже не осознавала, что женщина, которую она создала, собственно говоря, стоит точно так же — в одиночестве, хотя и в объятиях своего мужа.

— Я не в состоянии объяснить, что ощущаю, но ты как-то ускользаешь от меня. Это старая боль — я не могу этого забыть. Я недостаточно хорош для тебя — вот что.

Его рука опустилась. Он сунул руки в карманы. Она снова осталась стоять сама по себе.

— За несколько минут я могу разбить их на куски, — медленно произнесла она. — И тогда между нами не будет ничего.

— Сюзан! — выкрикнул он в ужасе. — Ведь ты же потратила на это целые недели!

— Я могу их разбить за один момент, — повторила она.

— Послушай, Сюзи, я бы тебе этого никогда не простил. Я был бы несчастен, если бы узнал, что ты не можешь делать того, что хочешь.

— Но сейчас ты все равно чувствуешь себя несчастным…

Он прервал ее:

— Я обещаю тебе, что больше никогда не скажу ни словечка о нас обоих.

— Я узнаю это по тебе, даже если ты будешь притворяться. И твоя неудовлетворенность будет сковывать мне руки.

— Я никогда не буду притворяться, буду думать о чем-нибудь другом, — сказал он пылко. — Сюзи, поцелуй меня, прошу тебя.

Она повернулась к нему и увидела его просящий и смущенный взгляд. Она обняла его и почувствовала, как неуверенно он сжал ее. Он боится ее. Почему он ее боится? Она несет в себе нечто, чего люди боятся. И стоит ей только ощутить их недоверие, как она сама начинает бояться этих людей.

— Обними меня крепко, — зашептала она, и его руки послушно обняли ее. — Крепко, — шептала она, — еще крепче!

Некоторое время она стояла, прижавшись к нему, а затем тихо сказала:

— Милый, пойдем посмотрим на детей.

Марк повернулся, Сюзан закрыла ворота риги, и они вместе пошли к дому.

Придя домой, она взбежала наверх и спрятала ключ в маленькую коробочку у себя на столе. «Я его туда больше никогда не позову», — подумала она. У нее было такое ощущение, словно он оскорбил ее. Нет, пожалуй, она всего лишь слишком устала.

Сюзан причесала волосы и надела желтое полотняное платье, которое подчеркивало цвет ее черных глаз. Затем она спокойно спустилась вниз.

Марк сидел на покосившейся веранде, курил и качал на коленях Марсию. Джон сидел рядом с ним на ступеньке и во время разговора обнимал руками колени точно так же, как это делал Марк.

— Я пробовал на дождевых червей, папа, — говорил он, — но некоторые рыбы не клюют на червя.

— Ну так попробуй на мух, — голос Марка звучал заинтересованно. — Тебе надо научиться разбираться, какие рыбы на что клюют.

— М-м-м, — тихо мурлыкала Марсия. Она держала маленькую тряпичную куклу, у которой не было рук. Голоса детей и Марка снова вернули Сюзан к действительности. Они — ее действительный мир, эти трое.

— Так, мои милые! — позвала она, выйдя на веранду. — Ужинать будете?

Джон вскочил на ноги, а Марсия бросила куклу. Глаза Сюзан встретились с глазами Марка, и оба рассмеялись. Они снова были очень близки друг другу, их сблизили дети. Он встал, обнял Сюзан за плечи, и у нее внутри все перевернулось. То, что она создала, было теперь всего лишь холодной глиной.

* * *

По дому растекался тяжелый, сладкий запах: на кухне Сюзан и Джейн варили варенье из ежевики. Дети играли снаружи на солнце, но запах ежеминутно завлекал Джона на кухню.

— Тут вкусно пахнет! — кричал он.

— Ты — как шмель, — смеялась Сюзан. Пчелы налетали на сеточные двери, привлеченные сладким запахом варенья, до которого не могли добраться.

— Я мог бы съесть целую бочку, — кричал Джон.

— Сейчас получишь — на хлебе с маслом, — отвечала ему весело Сюзан. Она принесла буханку черного хлеба, который испекла Джейн.

— И Марсии, — серьезно напомнил Джон.

Сюзан отрезала хлеба и намазала варенье толстым слоем; дети внимательно следили за ней. Она взглянула на них, и тут ее охватило одно из тех мгновений интенсивного ощущения действительности. Время остановилось, и на миг все как будто застыло: большая кухня с чистым, грубым полом и маленькими сверкающими окнами, Джейн у плиты, отливающая красный сироп из длинной оловянной поварешки, Марсия на высоком детском стульчике в ожидании сладкого, Джон с глазами, следящими за ее руками, она сама.

Она подала Джону хлеб, и время снова потекло.

— Вот, возьми, — сказала Сюзан, — съешь и тебе полегчает.

— А у тебя нет немножечко для пчелок? — осведомился Джон. — У них жуткий аппетит.

Она налила намного горячего варенья в блюдце.

— Поставь это блюдце на ступеньку, посмотрим, что произойдет, — сказала она.

В мгновение ока он исчез, а они с Джейн снова занялись заливкой банок, отставляя их одну за другой в сторону, чтобы варенье охладилось и застыло.

— Ну, и как я говорила, миссис, — продолжила Джейн разговор на прерванном месте, — мой муж был хорошим, золотым человеком. Он никогда не пил, только на праздник четвертого июля кружку пива, чтобы доказать мне, что он независим, потому что он американец, а я — англичанка. Но это было в шутку. Он без устали работал и ни разу не поднял на меня руку. А чего еще можно желать от мужчины, так я всегда себе говорила.

— Да, конечно, — пробормотала Сюзан.

— Многим не посчастливилось так, как вам или мне, — продолжала Джейн уныло. — Мистер Кининг ведь такой, да? Он и к спиртному не притрагивается, и все время один и тот же, днем и ночью. Это хорошее мужское качество.

— Да, это так, — сказала Сюзан.

* * *

Мир Сюзан счастливо был ограничен стенами дома и цепью холмов на горизонте, но в один прекрасный день она услышала шум автомобиля. Она шила розовое полотняное платьице для Марсии — у Марсии были такие же темные глаза, как у Сюзан, — когда кто-то позвонил. Она услышала голос Джейн и затем грубый и нетерпеливый голос Дэвида Барнса:

— Было чертовски трудно отыскать ваш дом.

Она сразу же встала и отложила шитье. Джейн уже стояла в дверях комнаты, объявляя:

— Внизу какой-то господин. Он так злится, наверное, какой-нибудь туз!

— Уже иду, — сказала Сюзан.

Вниз она, однако, пошла не сразу. Когда Джейн ушла, она в нерешительности постояла, затем заглянула в комнату, где спала Марсия. Она как раз просыпалась, зевая и потягиваясь. Сюзан взяла ее на руки, надела на нее чистое платьице и расчесала короткие, темные кудряшки.

— Кто-то пришел к нам в гости, — сказала она и с Марсией на руках спустилась в гостиную, где стоял Дэвид Барнс и смотрел в окно. Он стал еще толще, чем раньше, и в грубом костюме из твида походил на медведя.

— Я заставила вас ждать, — сказала она весело. — Хотела вам показать Марсию. Ее еще не было на свете, когда вы уезжали.

Он повернулся, сжимая в руке короткую, тяжелую суковатую палку. Из кармана у него торчала кепка, которую он небрежно засунул туда.

— И это все, что вы сделали?

— А разве этого мало? — ответила она со стальным блеском в глазах.

Сюзан присела, посадив Марсию себе на колени, но Барнс упрямо остался стоять. «Он изменился, — подумала она. — Постарел».

— Вы вообще-то работали? — спросил он.

Сюзан не ответила. Марсия пыталась слезть вниз, а когда вырвалась, запищала:

— Джейн!

— Пустите ее, — распорядился Дэвид Барнс. — Вы ей не нужны. Кто это Джейн?

— Наша служанка.

— Этот ребенок больше любит ее, чем вас. Вы хреновая мать. Я вам это предсказывал.

— Это неправда! — тихо сказала Сюзан.

— Ну так что же вы сделали? — снова спросил он.

— Кое-что сделала.

— Я хочу это видеть, — сказал он строго.

Сюзан снова почувствовала, как этот человек словно гипнотизирует ее.

Дом, Марк, дети — все исчезло. Осталась только лишь его дикая, маленькая фигура, его голос, гневные глаза, требующие всю ее силу. Она встала, поднялась наверх, принесла ключ, который несколько недель назад положила в маленькую коробочку, и, не говоря ни слова, пошла к риге, куда не входила с того момента, когда была там с Марком.

Марк неоднократно спрашивал у нее: «Ты не будешь больше работать над своими скульптурами, Сюзи?». А она отвечала: «Нет, милый. Я теперь хочу быть с тобой и с детьми». Однажды в глубине мягкого спокойствия деревенской ночи она сказала ему: «Надо нам родить еще одного ребеночка, любимый». Марсии пошел уже второй годик. Но он ответил: «Нет, пока нет. Пока ты не будешь полностью уверена, нет». «Я уверена», — прошептала она. Ее голова лежала у него на плече, на сильном плече любимого человека. «Нет, — повторил он. — Нет, пока нет…»

Она открыла ворота каменной риги. Дэвид Барнс вступил внутрь и повернулся к месту, где стояла скульптурная группа, словно повернулся к свету.

Он смотрел. Она стояла рядом с ним и ждала. Влажная глина под большим холстом постепенно высохла и, когда она сняла холст, фигуры приобрели законченный вид, высохшие до бледного, серебристо-охристого оттенка.

Он смотрел, ничего не говоря. Ему понадобилось достаточно много времени, но Сюзан ждала. Над их головами ворковали голуби, гнездящиеся на балках, а несколько из них мягко слетело вниз и уселось на статуях.

— Вам все еще не хочется изучать анатомию, — проворчал он в конце концов. — Скульптура так чертовски хороша, что вы этого даже не заслуживаете. Но скелеты у них не в порядке. Повторяю, вам надо изучать кости и мускулы. Я уже не удовлетворяюсь вашей халтурой. Я знаком с одним человеком в Нью-Йорке, к которому вам придется ездить и работать три раза в неделю. Он занимается исключительно анатомией.

«Не могу», — уже просилось ей на язык, но она промолчала.

— А что вас не устраивает конкретно? — наконец спросила она. — Я скопировала собственное тело.

— Копирование и есть копирование! — заорал он на нее. — Я вам говорю, что с этим надо кончать! Приличный скульптор создает свои фигуры изнутри — творит людей так же, как Бог!

— Может быть, теперь мне стоит только рожать детей, — сказала Сюзан, но потом поняла, что он имеет в виду.

Он пропустил ее слова мимо ушей.

— Единственное преимущество, которым вы можете пользоваться как женщина, это сидеть у мужа на шее, чтобы он кормил и одевал вас, когда вы работаете. Мне пришлось делать кое-что на продажу, чтобы прожить.

— Вы меня не понимаете, — запротестовала она возмущенно. — Я не такая, как вы, я — человеческое существо, я — женщина, которая хочет…

— Мне даже пришлось делать из себя придурка из-за одной бабы, — продолжал он, даже не обращая внимания на ее слова. — Хоть я и был беден и горел страстью к работе, я вынужден был волочиться за женщиной и в конце концов убедить ее, чтобы она удрала от своего мужа. Зато потом я думал, что уже никогда не смогу от нее избавиться. На это у меня ушли годы, прежде чем я понял то, что знаю теперь: нет ничего и никого важнее собственной работы. Если бы еще тогда кто-нибудь схватил меня, врезал пару раз и сказал то, что я теперь говорю вам: у таких людей, как мы, нет ничего, важнее работы. Нас мало таких, кто так устроен, и мы делаем работу за весь мир. Все остальные могут только стоять и глазеть на то, что создаем мы.

Он вырвал ее из привычного мира, и теперь она стояла рядом с ним, словно сжигаемая огнем.

— Мне следует разбить это на куски и не начинать снова, пока я не пройду курс анатомии? — спросила она.

— Вы с ума сошли, — нетерпеливо сказал он. — Это хорошо, слишком хорошо, чтобы улучшать. Чертовски хорошо, и вам надо доделать скульптуру.

— Я хотела сделать это в мраморе.

— Ну нет. Мрамор оставьте для самых лучших вещей. Я дал вам высечь тот фонтан только для того, чтобы посмотреть, насколько вы с этим умеете обращаться. В один прекрасный день вы отбросите глину и уже не прикоснетесь к ней. Вы предназначены к ваянию, а не к лепке. Но вот это пойдет для бронзы. Я отошлю фигуру сам. И знаете что, я подам за вас заявку на конкурс. Я знаю одного типа, который хочет что-то в этом роде для больницы, построенной в честь его отца. Это подойдет. Я переговорю с ним.

Он обошел скульптуру, слегка посвистывая и покачивая своей медвежьей головой.

— Кое-что вам действительно удалось, — сказал он наконец с одобрением. — Вы, правда, сделали снимок деталей, но потом себя преодолели, и кое-что получилось. Эта женщина очень хороша тем, что смотрит вот так в сторону — это было умно с вашей стороны, вы поняли, что ей не надо смотреть ни на мужа, ни на ребенка. Боже мой, почти все люди сказали бы, что она должна смотреть на ребенка, идиоты!

Он натянул обтрепанную кепку аж до ушей.

— Рассчитывайте на то, что во вторник начнете работать с костями.

Через мгновение она услышала, как его автомобиль разбрасывает гравий по дороге.

* * *

Вечером она сказала Марку совершенно нормальным голосом:

— Сегодня тут был Дэвид Барнс, смотрел мои работы.

Они сидели рядом на широкой, прогнувшейся веранде. Это был такой же вечер, как любой другой, и она хотела, чтобы таким он и остался до конца.

— Что он говорил? — Голос Марка имел приятный, хотя немного холодный оттенок. Она подсела поближе и вложила ему в ладони свои руки.

— Он сказал, что это совсем неплохо. Но в действительности я очень мало умею. У меня нет знаний и опыта.

— Он слишком большой гордец! — воскликнул Марк. — Ты сделала их восхитительно! Мне бы снова хотелось па них посмотреть.

— Он сказал, что я только копирую тело, а не создаю.

— Что это за глупости он говорит? — проворчал Марк.

— Он хочет, чтобы во вторник я съездила в Нью-Йорк и начала понемногу изучать анатомию. Ты не был бы против? Я бы возвращалась до твоего прихода с работы.

В сумерках она слышала, как попыхивает трубка Марка. В конце концов он сказала:

— Знаешь, я хочу, чтобы ты делала все, что пожелаешь, но мне хотелось бы знать, понимает ли этот тип это.

— Я буду ездить всего лишь дважды в неделю, а Джейн между тем прекрасно позаботится о детях, — сказала она.

Он не ответил. Но Сюзан уже сказала то, что должна была сказать. Через минуту она встала, села Марку на колени, свернулась в клубочек в его объятиях и замерла. Они долго молчали.

— Ты моя лапочка, — прошептал он наконец. — Ты такая лапочка.

* * *

Как только Марк во вторник утром ушел, она поднялась наверх, сняла цветастое домашнее платье и переоделась.

Марк забыл, что уже вторник. Он поцеловал ее и, как обычно сказал:

— Ровно через десять часов я снова буду дома.

— Мы все тебя будем ждать у калитки, — попрощалась она.

А Джон добавил:

— Хорошо, что Марсия уже немножко умеет ходить, она тоже сама дойдет до калитки.

Они проводили Марка по садовой дорожке к калитке и помахали ему. Затем Сюзан быстро обратилась к детям:

— Джон, мама сегодня должна уехать, так что помоги Джейн с Марсией.

— А куда ты едешь? — спросил он.

— В Нью-Йорк.

— Что ты там будешь делать?

— Работать.

— Будешь ходить на работу каждый день, как папа? — спросил он испуганно.

— Нет, нет, только иногда, — ответила она и оставила их стоящими под солнцем. Они смотрели ей вслед, взбудораженные, потому что это было выше их понимания. Но Сюзан должна была уехать.

Вокзал на южной окраине города находился на расстоянии всего одной мили. Марк мог ее туда спокойно подвезти, но Сюзан не хотела, чтобы сегодняшнее утро чем-то отличалось от остальных. Она дойдет туда пешком.

* * *

Она способна делать что угодно… Да, она способна делать даже это. Когда ее привели в светлое, невероятно чистое помещение с большими окнами и Сюзан увидела длинную фигуру, накрытую покрывалам, на какую-то долю секунды она испугалась, что все же не сможет работать вот так.

«А вдруг смогу, — сказала она про себя. — Я справлюсь».

К ней подошел мужчина с тонким лицом и тихим голосом и спросил:

— Мисс Гейлорд? Меня зовут Крейтон. Дейв Барнс — мой приятель, он рассказывал мне о вас.

Она подала ему руку и пожала его чистую, узкую и ловкую правую кисть.

— Пройдите, прошу вас, вот сюда. — Она прошла вслед за ним в маленькое помещение. — Снимите, пожалуйста, шляпу, наденьте маску, резиновые перчатки. Самое важное, чтобы при этой работе вы не поранились.

Она послушалась его, сердце замирало у не в груди. Он проницательно посмотрел на нее.

— Вы случайно делаете это не в первый раз?

— Я в жизни не видела мертвеца, — ответила она, и ей стало стыдно за свой слабый голосок. Она откашлялась и сказала громче: — Я скульптор, и мистер Барнс сказал мне, что мне надо больше знать об анатомии.

— Бога ради, — сказал он деликатно. — Это похоже на Дэвида, послать такую девушку, как вы, прямо в морг без всякой подготовки. Почему бы вам не начать с лекций об анатомии или же о чем-либо, менее жестоком?

— Я справлюсь, — сказала она твердо.

— Ну, хорошо, — сказал он с сомнением в голосе. — Если вам станет плохо…

— Я не потеряю сознания, — сказала она.

Когда покрывало сняли, она была рада, что спокойное тело, лежащее на столе, красиво. Если бы оно было старым и толстым, ей было бы противно, но оно было молодым и невероятно красивым. Когда-то это был молодой мужчина.

— Почему он умер? — прошептала она.

— От какой-то загадочной болезни мозга, — ответил Крейтон.

— А что его семья — они не возражают против того, что он здесь?

— Этот парень был подкидышем, и с головой у него всегда было не в порядке. Он всю жизнь провел в государственном приюте, находился под опекой государства. Но теперь его мозг принесет пользу.

Он был прав. Она посмотрела на лицо — оно действительно было гладким и пустым.

— Сейчас он выглядит красавцем, — сказал Крейтон. — Но я дважды видел его при жизни, и лицо у него всегда было искажено страданием.

— Он болел?

— Кто его знает. Он никогда не умел говорить… Я теперь займусь своей работой, а вам надо начать вот так, пожалуй.

Он резал быстро и точно.

— А почему кровь не течет? — спросила она изумленно.

— Тело было подготовлено, — ответил он. — Так, а теперь вот вам справочник. Я думаю, вам следует начать так: прочитайте страницу — вот досюда, а потом продолжайте. Спрашивайте у меня все, что угодно. А я продолжу свою работу. Вы действительно в порядке?

— Да.

Она села, начала читать, стараясь быть внимательной. Она тщательно прочитала страницу до самого конца. Затем встала и взяла тонкий, острый скальпель, который был маленьким, но очень твердым… Она была рада, что кровь не текла. Плоть была словно глина. По крайней мере наощупь она походила на глину. К холодной глине Сюзан могла спокойно прикасаться. А глина не чувствует ни боли, ни страха…

Кожа была очень тонкой. Когда она отгибалась, появлялись мускулы. Они так красиво и упорядоченно были уложены, так точно примыкали к кости при каждом растяжении или движении! А эти великолепные, тонюсенькие нервы и тонкое кружево жил и артерий…

— Вы уже готовы? — спросил он. — Пора здесь замыкать.

Она посмотрела на него ошеломленно.

— Я не имела представления, какое строение имеет локоть. А сейчас знаю.

* * *

Марк ночью спал, а Сюзан бодрствовала. Она не могла уснуть. «Прежде чем начать следующую работу, мне надо установить, из чего и как складывается тело», — думала она. Через минуту она встала и, босая, выбежала из дома на траву. Она стояла под открытым небом. Месяц еще не вышел, но звезды были яркими и огромными. Трава под ногами была покрыта росой. Она стояла в тишине ночи и впитывала все в себя.

«Я проникну в самую сердцевину человека и узнаю его строение», — думала она. Страха у нее не было.

* * *

Марку о своем обучении она рассказывать не могла. У нее вошло в привычку дважды в неделю ездить в Нью-Йорк. Марк настаивал на том, чтобы утром отвозить ее на вокзал, а вечером выезжать ей навстречу.

«В такую жару тебе нельзя так далеко пешком», — говорил он нежно. Один или два раза он спросил: «А что ты, собственно, делаешь там, Сюзи?» А она ответила: «Изучаю анатомию».

Однажды он мягко начал выспрашивать.

— А как ты это делаешь?

— Я просто смотрю, как работают мускулы и кости.

— Это, наверное, достаточно скучно, — сказал он, но Сюзан в этот момент крикнула:

— Смотри-ка, Марк, там у ручья цапля!

Действительно, один или два раза в год во время перелета в ручей опускалась цапля. И как раз в это утро одна прилетела. Марк остановился — он проявлял большой интерес к пернатым. Они вместе следили за тяжелой и, вместе с тем, грациозной птицей, как она погружает клюв в воду, бьет крыльями в потоке и с плеском взмывает вверх.

«Наверное, мне ее послал сам Господь Бог», — подумала она и улыбнулась. Она, наверняка, не смогла бы объяснить Марку свое волнение. Неделю за неделей она наблюдала, как образуется линия щиколотки или дуга ступни, она открывала для себя чудесный механизм человеческого тела.

— Крейтон говорит, что вы могли бы стать ученым, — сказал ей однажды в конце лета Барнс, который пришел к ней в лабораторию.

— У вас действительно необычайно уверенная рука, мисс Гейлорд, — сказал с улыбкой Крейтон.

— И холодное сердце, — проворчал Барнс. — Слава Богу, у нее верное, холодное сердце. Я бы поспорил, что она ни разу не попробовала флиртовать с вами, Крейтон.

Светлая кожа Крейтона покраснела, а Сюзан улыбнулась. Эти двое вообще ничего о ней не знают. Да, они знают только часть, и Марк — тоже часть. Но целиком ее не знает никто.

— Из этой девушки однажды получится великий скульптор, — сказал Дэвид Барнс. Он положил ей на плечо свою огрубевшую, сильную, но чувствительную руку. — Отдавать ее в науку было бы жаль. Когда вы здесь закончите, Сюзан? Лето уже кончается. Я опять отбываю в Париж, и вы поедете со мной.

— Нет, нет, я не поеду.

— Почему нет, вы еще не закончили?

— Я не поеду в Париж, — повторила она.

— Черт вас подери, почему нет?

— Потому что я не могу бросить Марка и детей.

Крейтон посмотрел на нее удивленно.

— Ага, все, как у людей: влюбилась, потом вышла замуж, — проворчал горько Дэвид Барнс. — Вот она вся. Родилась с самым большим даром, который может достаться человеческому существу, и спокойно плюет на него ради какого-то молодца. Кто он? Кажется, работает в конторе по торговле недвижимостью? И дети тоже имеются. Она должна их покинуть, но еще не знает об этом. Но Господь ее заставит!

Крейтон молчал. Он тщательно чистил тонкий инструмент, проверяя его остроту, и заботливо вытирал его.

— Вы совершенно не понимаете того, что я должна иметь все. Часть моего существа была бы мертва, если бы я не вышла замуж за Марка и если бы у меня не было детей. Я работала бы только частью своей души, и работа бы ни к черту не годилась.

— Глупо провести большую часть жизни в тюрьме только для того, чтобы узнать, как там живется. Нескольких ночей вполне достаточно.

Сюзан не ответила. Существовали вещи, которые она не собиралась объяснять Дэвиду Барнсу; точно так же были и вещи, которые она не могла рассказать Марку. Никто не может понять всего…

Когда Сюзан в тот вечер убирала инструмент, внезапно она поняла, что здесь ее работа уже закончилась. Она знала все, что должна была знать, и была готова идти дальше.

— Прощайте, мистер Крейтон, — сказала она, когда Дэвид Барнс ушел. — Я уже не приду.

— Не придете? — удивился он. Затем он как-то странно улыбнулся. — Ну так что ж, я был рад вам, мисс Гейлорд. Когда вы в один прекрасный день проснетесь известной, и я где-нибудь увижу вашу скульптуру, я скажу себе: «Здесь есть немного и моего труда».

— Вы и правда мне очень помогли, — сказала она искренне. Она работала у него все лето и прекрасно его узнала, в то время как он совсем не знал ее.

— Мне приятно было познакомиться с вами, — сказал он снова, вытирая руки полотенцем. — Мне бы и во сне никогда такое не приснилось. У меня такое впечатление, что я никогда не встречался с замужней женщиной, у которой были бы еще какие-то интересы. Но вы не такая, как все.

Знакомые слова пробудили в ней старые переживания. Когда Сюзан была маленькой девочкой с косичками, она услышала, как кто-то говорит маме: «А Сюзан не такая, как все». А мама тогда ответила: «Иногда я и сама не знаю, что мне о ней думать». Сюзан тогда спряталась, чтобы немного поплакать. Собственно говоря, она и не знала, почему плачет, может быть, только потому, что чувствовала себя одинокой.

— Прощайте, — сказала она и подала Крейтону руку. — Благодарю вас за все, что вы для меня сделали.

— Не стоит, — пробормотал он. Мгновение она не отрывала взгляда от его вдумчивых, как бы всполошившихся глаз и сжимала его сухую, чистую руку. Некоторое время он колебался: — У меня такое чувство, что вы не считаете мою работу слишком конструктивной — это постоянное разрезание тел на куски. Но поверьте, это очень нужное дело. Я постоянно стараюсь вбить это студентам в головы. Это основа для дальнейшей работы.

— Да, — согласилась Сюзан.

Она вышла и тихо в последний раз закрыла за собой дверь. «И я тоже буду основываться на его работе», — подумала она про себя.

* * *

Дэвид Барнс сидел на передней веранде, постукивая палкой по старым доскам, и кричал на Сюзан:

— Я хочу, чтобы вы видели этих великих мастеров за работой, пока что вы не видели никого, кроме меня.

— А зачем мне нужно кого-то видеть? — спокойно прервала она его. — Я должна работать своим собственным методом. И кроме того, я хочу создавать американские вещи, а не французские.

— Боже милостивый, вы так же глупы, как вон та корова! — возопил он и показал палкой в сторону холма. — Тут о вас никто не узнает, вам надо иметь возможность заявить о себе, что вы ученица кого-то, у кого есть имя.

— Ну ладно, — сказала она примирительно, — ведь у вас тоже есть имя.

— Но вам нужен Париж! — взвыл он. — Вы не поймете искусства, пока не побываете в Париже.

Она не ответила. Марсия вприпрыжку бежала вверх по тропинке, Джейн шла за нею. Марсия упала, минуту лежала, не зная, плакать ли ей, но решила, что не стоит. Она постаралась встать, испачкала свои ручонки и энергично полезла на ступеньки. Они наблюдали, как она вскарабкалась на последнюю ступеньку и повернула сияющее личико к Сюзан. Сюзан раскрыла объятия, схватила ее и посадила себе на колено. Она с вызовом посмотрела на Дэвида Барнса.

— Ну что ж, ждите, пока они вырастут, — кисло сказал он. — Ждите, когда они уйдут от вас, а они уйдут тотчас же, как только у них появится возможность, потому что они столь же эгоистичны, как и все прочие человеческие существа. А вы останетесь с пустыми руками. Но тогда уже будет поздно.

— Вы не понимаете одной вещи, — объясняла ему Сюзан. — Я ведь ни от чего не отказываюсь. У меня будет все — вот увидите!

— Не будет, — сказал Дэвид Барнс доверительным тоном, какого она у него еще не слышала. — Вы совершенно ничего не понимаете, милая Сюзан. В жизни приходится выбирать. На все у человека нет времени. — Он помахал палкой и встал. — Но однажды я с вами увижусь в Париже. В этом я уверен.

— Может быть, — сказала Сюзан с улыбкой, — Я разве не говорила, что у меня будет все? Так что, пожалуй, будет и Париж.

— Вы не сможете иметь все, поверьте мне, — сказал он неумолимо. — Если вы окажетесь в Париже, то не сможете иметь этого. Больше со мной не спорьте — увидите! Я никогда не ошибаюсь.

Она засмеялась, и он пошел вниз по тропинке, затем вышел через калитку на улицу и пошел дальше по шоссе. Его маленькая фигурка покачивалась с боку на бок.

Она смотрела вслед его одинокой фигуре. Он исчез, Сюзан уселась и начала подкидывать Марсию на руках. Скоро с ручья вернется Джон, который ловит там рыбу, а из-за поворота покажется Марк. Солнце уже почти зашло, и осенний воздух покалывал морозцем. Марсия росла, как на дрожжах. Может, пришла пора завести еще одного ребенка? Хочет ли она еще одного? Собственно говоря, она не совсем была в этом уверена. Сначала ей надо воспользоваться новыми знаниями, которые она приобрела. Ей показалось, что она уже давно ничего не делала. С детьми пока что спешить нечего. Она молода, и у нее на все есть время.

Калитка отворилась и вошел Марк. Она услышала его шаги на тропинке и насторожилась. Ритм его шагов ей был так же знаком, как ритм собственного сердца. Он был не таким, как всегда. Похоже, он волочил ноги.

— Марк! — воскликнула она. Встав, она поставила Марсию на пол.

— Да, Сюзан, — ответил он. У него был усталый голос. Вечером он часто бывал усталым. Его высокая фигура казалась такой сильной, и все же в нем не было избытка энергии. В нем не было неутомимости ее выносливого тела.

— Что-нибудь случилось? — спросила она. Он подошел ближе, и Сюзан увидела тусклую улыбку на его лице.

— Нет, милая. — Он нагнулся и взял Марсию на руки. Он тяжело взошел по ступенькам и сел. — Я думал, что когда кончится лето, я не буду так уставать. Но я все же устаю.

Она посмотрела на его бледное лицо и глаза, полные усталости.

— Я сейчас спущусь вниз и приготовлю тебе отличный, питательный суп, — сказала она и забыла обо всем, кроме Марка.

* * *

— Мне хорошо, Сюзи, — сказал он утром за завтраком. — У меня все в порядке. Это все из-за жаркого лета.

У нее на языке крутился вопрос: «Оно было жарким? Я даже не заметила». Но она не сказала ничего.

— С тобой действительно все в порядке? — спросила она. Он улыбнулся и покивал головой, и давняя, тихая верность его голубых глаз и простого лица с грубыми чертами ударила ей прямо в сердце. Она наклонилась к нему.

— Я люблю тебя больше всего на свете, — сказала она серьезно.

— Правда, сердце мое? — спросил он просто. Она видела, что по щекам у него покатились слезы.

Она встала и подошла к нему.

— Что с тобой, милый? — спросила она нежно и прижала его голову к своей груди.

— Да ничего, — шептал он. — Я просто устал. Нам нельзя пугать детей.

Джон и Марсия следили за ними расширившимися, неуверенными глазами. Сюзан снова села на свое место.

— Ты должен взять отпуск, — сказала она решительно.

Прежде чем он успел ответить, вошла Джейн и подала Марку конверт.

— Телеграмма, сэр, — сообщила она ему с испугом. — Лишь бы никто не умер.

— Кто бы это мог быть? — воскликнула Сюзан.

Марк разорвал конверт.

— Что бы это могло быть? Сюзи, это тебе. От Барнса.

Она быстро выхватила у Марка телеграмму и прочитала: «Трижды ура Сюзан Гейлорд тчк Ваша скульптурная группа заняла первое место на конкурсе Хэлфреда тчк Можете приехать в канцелярию сегодня в одиннадцать часов тчк Из-за вас откладываю отплытие тчк Барнс».

У нее сперло дыхание, и она посмотрела на Марка.

— Мне и не снилось такое, но я, естественно, не поеду.

— Тебе обязательно надо ехать! — принял решение Марк. — Давай, подготовься! Один раз я могу прийти и попозже.

— У меня не будет ни минутки спокойствия, раз с тобой что-то не так, — запротестовала она.

— Говорю тебе, что со мной все в порядке! Ты вернешься поездом пораньше, я тебя буду ждать, а после останусь дома и отдохну. Я прилягу, если мне будет нехорошо.

— Обещаешь?

— Обещаю! — сказал он весело, и Сюзан убежала наверх.

— Ты снова выглядишь хорошо, — говорила она ему из окошка поезда. — Если бы ты так не выглядел, я бы не уехала, Марк.

— Конечно, я хорошо выгляжу, — сказал он и посмотрел на нее снизу. — И ты выглядишь чудесно, Сюзи, как всегда.

Она улыбнулась, послала ему воздушный поцелуй, а затем деловито сказала:

— О детях тебе заботиться не надо. Мы с Джейн все приготовили.

— Ты отличная мать. — Она видела, что он с обожанием глядит на нее. Поезд тронулся. — На минутку забудь о нас всех. И будь здорова, любимая!

Она махала, пока была видна его крупная фигура с поднятой рукой. Потом поезд пошел вокруг холма, и он исчез.

На несколько часов она может спокойно выбросить всех из головы. Но из головы не значит — из сердца. В сердце они у нее всегда. Она сидела у окна и неотрывно смотрела на убегающий ландшафт. Мысленно она была уже за горами. Через минуту пойдут предместья, затем жилые дома в Джерси и высотные здания в городе, которые издали кажутся вылепленными. Она поиграла этой мыслью. Когда-нибудь она, пожалуй, создаст группу мужчин и женщин за работой на фоне остроконечных небоскребов. Она размышляла и прикидывала соотношение размеров человека и тех башен, которые он сотворил. Фигуры могли бы быть большими на переднем плане или же маленькими, подавленными, сломленными тем, что сами создали. Пока что она не приняла никакого решения, а эти мысли загнала в кладовые памяти. Ей не хотелось сейчас начинать группу. Она собиралась вылепить одну-единственную человеческую фигуру, живую и гибкую, по костям, мускулам, жилам и нервам которой, словно электрический ток, текла бы жизнь. Дэвид Барнс был прав. Знания, которые он навязал ей, неоценимы, они стали источником ее дальнейшего творчества. Она улыбнулась, когда припомнила, что Крейтону за все лето даже не пришло в голову, что, собственно, делает Сюзан. Но мужчины понимают только своих жен, а жена Крейтона, если таковая у него есть, наверняка, домашняя тихоня, у которой масса домашних забот и которая, наверняка, не думает о его работе. Сюзан словно слышала: «Мой муж — ученый!». Но сама себе она как бы говорила: «Я не выношу вида трупов. Мне даже думать об этом противно». Сюзан тихонько про себя засмеялась, словно жена Крейтона была у нее перед глазами.

Поезд шел медленно, и через окно просачивался слабый, кисловатый запах приморских болот. В дали перед собой она уже видела перламутровые башни, вздымающиеся на фоне мглистого неба. Сюзан глубоко вздохнула и крепко сжала руки. Она была рада, что взяла с собой любимое платье красно-коричневого оттенка.

* * *

Сюзан сидела в такси, и в течение всего пути при движении по оживленным улицам у нее ужасно билось сердце. Словно у нее внутри металось какое-то существо. Она сидела совершенно спокойно, и ей только приходилось укрощать бьющееся в диком ритме сердце. Она вообще не была взволнована. А когда Сюзан вошла в тихую канцелярию с толстым ковром, сердце забилось еще сильнее, подходя к горлу, так что она чуть не задохнулась.

— Ваше имя? — поинтересовался безразличный голос за телефонным пультом.

— Сюзан Гейлорд.

Русоволосая голова поднялась над пультом, и на Сюзан взглянуло испуганное девичье лицо.

— Господи! — крикнула она. — Присядьте, пожалуйста, на минутку! — Затем закричала в трубку: — Мисс Гейлорд, Сюзан Гейлорд, да, наверняка!

Сюзан уселась в плюшевое кресло. С другого конца комнаты на нее ошеломленно смотрели голубые глаза девушки. Через мгновение спешным шагом вышел молодой мужчина с живым лицом и протянул Сюзан обе руки.

— Мисс Гейлорд! Мы ждали вашей телеграммы! Мы только что звонили Дэвиду Барнсу, чтобы он немедля пришел сюда. Он тут носится весь вне себя.

Она встала.

— Мне и в голову не пришло, что надо послать вам телеграмму, — начала она робко. — Он послал мне известие, ну я и приехала.

Но юноша, кажется, не слышал ее. Держа Сюзан за руку, он провел ее по коридору в светлую, квадратную комнату, заставленную темной мебелью.

— Присаживайтесь, присаживайтесь, — говорил он. — Меня, между прочим, зовут Джонатан Хэлфред, я всего лишь сын своего отца и ничего более. Я даже не могу вам описать, как мы были восхищены вашей работой. Она просто совершенна. Больница, которой дано имя моего отца, будет открыта на Новый год, и для вестибюля нам нужна была большая скульптурная композиция. Но ничего подходящего не было. Я не о размерах, а о духе. А потом мистер Барнс прислал вашу великолепную работу. Несомненно, ее необходимо исполнить в бронзе, отлить по крайней мере вдвое больше натуральной величины.

Он увлек ее своей откровенностью, восхищением, искренностью и сверкающими глазами.

— Я так рада, — повторяла она снова и снова. — Меня это, правда, радует. — Но затем она прервала его, чувствуя необходимость сказать ему: — Я обязана только обратить ваше внимание, что мы — мистер Барнс и я — уже не думаем, что это моя самая лучшая работа. С того времени, когда я завершила группу, я многому научилась. Все лето я изучала анатомию.

— Эту работу уже невозможно улучшить, — заверил он ее.

Сюзан улыбнулась, потому что знала, что это возможно, но она дала ему возможность высказаться. Она не давала сбить себя с толку похвалой, поскольку относилась к себе и своим работам достаточно критично.

В этот момент открылись двери, и вошел Дэвид Барнс.

— Ну вот! — сказал он и откинул со лба седые волосы. — Вы такого счастья даже не заслуживаете. Но раз уж вам повезло, я сам за этим присмотрю. Теперь вы сможете взять с собой в Париж всю свою семью, но никакой приличной работы вы уже не сделаете, пока их куда-нибудь полностью не пристроите.

Она не обращала на него внимания.

— Не могли бы вы показать мне, где будет стоять композиция? — спросила Сюзан Джонатана Хэлфреда.

— Ну как же! — сердечно согласился он. — Немедленно поедем туда. — Он взялся за телефонную трубку. — Скажи Бриггсу, чтобы он заехал за мной через пять минут к парадному подъезду, — приказал он, и через пять минут они сели в закрытый автомобиль, куда вообще не проникал шум города. Такой машины она еще в жизни не видела.

Мужчины разговаривали, но Сюзан их не слушала. Она думала: «Если работа не покажется мне достаточно хорошей, когда я снова увижу ее, то я запросто ее переделаю. Первая работа обязана быть приличной».

Она обратилась к Дэвиду Барнсу:

— Если они покажутся мне недостаточно хорошими, я их переделаю. Я уже знаю, как.

— Они достаточно хороши для продажи, — сказал Дэвид Барнс. — Но принять решение вы можете сами.

Она уже ничего не говорила, сидела и напряженно ждала, пока они не подъехали к новому, еще недостроенному сверкающему зданию. Она прошла за ними к бронзовым дверям и остановилась у входа в огромный вестибюль, освещенный светом из круглого окна в крыше.

— Вот и оно, — сказал Джонатан Хэлфред. — Мы поставили это здесь только для того, чтобы иметь представление. Но в таком виде это, конечно, не очень впечатляет.

Он откинул полотно, и Сюзан увидела свою работу, стоящую в ослепительном свете. Она смотрела так, словно видит скульптуру впервые. Она смотрела на фигуры, как на самостоятельные существа. Затем она повернулась к Барнсу:

— Мне нужно их переделать.

— Ну нет же, — начал Джонатан Хэлфред, однако Сюзан не слышала его. Она обращалась к Барнсу:

— Я создавала их, чтобы они были похожими на людей, но это не люди.

Он посмотрел на нее.

— Мало кто из тех, что будут проходить мимо, поймут это.

Но Сюзан возразила:

— Но ведь я-то понимаю это и из-за них не смогу спать.

Они смотрели в упор друг на друга. Джонатан Хэлфред бросал взгляды то на одного, то на другого с ошеломленным видом, словно они говорили на непонятном ему языке.

— Они должны быть намного больше, — сказала Сюзан.

— Вы сумасшедшая, — процедил Барнс сквозь зубы, — вы сумасшедшая дурочка, и вас ничто не остановит, потому что вы правы. Вам я определенно не нужен. Я возвращаюсь в Париж.

Он повернулся и тяжелым шагом начал спускаться по лестнице. Сюзан сказала Джонатану Хэлфреду:

— Обещайте мне, что вы это уничтожите, а я вам пришлю настоящую скульптуру.

— Но ведь… — начал он.

— Нет, обещайте мне это, — настаивала она. — Работа поступит вовремя.

— Это абсолютное сумасбродство, — сказал он наконец, словно в полубессознательном состоянии, — но я обещаю.

— А теперь я хотела бы отправиться домой, — потребовала от него Сюзан.

— Но вы же должны остаться на обед! — воскликнул он.

— Нет. Мне нужно немедленно ехать домой, чтобы сразу начать работу. Я теперь точно знаю, что надо сделать.

* * *

Сюзан сразу стало ясно, что не получилось. Она сидела в почти пустом поезде и спокойно размышляла. Она уже решила, что надо изменить. Она припомнила, что Марк просил се, чтобы она послала телеграмму, каким поездом приедет. Она хотела это сделать, но забыла. Марк, значит, не знает, что она уже в пути.

Сюзан не предполагала, что так быстро управится, но когда она поняла, что надо делать, то уже не было смысла оставаться. Ей хотелось оказаться дома, чтобы сразу можно было пойти в ригу и начать работу. Мысленно она уже была в риге и лепила.

Она вышла ранним сентябрьским днем из поезда и направилась прямиком домой. Воздух был сухим и прохладным, так что она могла идти быстро и через полчаса оказаться дома. По дороге она строила планы: несколько минут ей потребуется, чтобы позвонить Марку, несколько минут она посвятит детям и выслушает Джейн, которая заявит ей: «Джон начинает дичать, да и с Марсией то же самое». Л потом Сюзан проскользнет в большую, прохладную ригу, начнет перемешивать глину и переделает работу — без эскизов и без набросков. Она уже видела ее, словно скульптура была готова.

Сюзан закрыла глаза, наклонила голову и снова увидела перед собой квадратный торжественный вестибюль и освещенное место, где будет стоять ее работа. Она чувствовала, как в ней нарастает сила, способная сделать скульптуру такой, какой она действительно должна быть.

Сюзан вышла на пустырь, прошла мимо строящегося универмага и направилась вниз по дороге в южный конец города. Она не могла вызвать в памяти ничего из того, что видела в течение дня. Мысли ее были заполнены этой разбуженной потребностью творить, лепить людей, которые ее ждут.

Она шла быстро, затем сняла шляпу и понесла ее в руке. Двадцать минут, пятнадцать, десять. Наконец она подошла к калитке и открыла запор. У дверей стоял незнакомый автомобиль — маленькая, пыльная серая машина.

— Джон, Марсия! — позвала она и пошла на веранду.

Двери отворились и вышел отец Сюзан.

— Ой, папа! — весело воскликнула она.

— Сюзи, — сказал он серьезно. — Марк тяжело болен.

Она удивленно смотрела на него с лестницы.

— Он чувствовал себя хорошо, — сказала она, и голос застрял у нее в горле. — Еще утром он чувствовал себя хорошо.

— Хэл в обед привез его домой, — сказал отец. — Тебя не было, поэтому пришла Люсиль. Они уложили его в постель и послали за доктором. Мама и я сразу пришли сюда. У него тиф.

Но Сюзан уже проскользнула мимо него и побежала наверх в комнату Марка. Но это уже не была комната Марка. Незнакомая медсестра сидела у его постели, а он лежал с побагровевшим лицом и приоткрытыми глазами.

— Марк, любимый!

Когда Сюзан вошла, сестра встала.

— Миссис Кининг? — спросила она, но Сюзан ее не видела.

— Милый, я уже вернулась, — сказала Сюзан. Она опустилась на колени перед постелью и наклонилась к нему.

Он медленно открыл глаза, повернул к ней лицо и спросил сонным, тяжелым голосом:

— У тебя все прошло хорошо?

— Милый, почему ты ничего не сказал мне утром? Я бы, наверняка, не поехала!

Но Марк не ответил. Он облизал сухие губы языком.

— Воды, — сказал он шепотом сестре.

Она принесла ему немного воды в стакане; он выпил и снова закрыл глаза.

— Как долго он находится в таком состоянии? — спросила Сюзан. От ужаса у нее как бы размягчились кости, ее мутило от страха, который окутывал ее, как холодный туман.

— Ему давно надо было лечь в постель, — ответила медсестра сухим, четким голосом. — Он напрягал все силы и держался на ногах до полного истощения, а потом свалился. Доктор внизу, он говорил, что хочет с вами побеседовать, как только вы придете. Так что вам лучше уйти, чтобы ваш супруг мог отдохнуть.

Она взяла тазик и обтерла Марку губкой лоб и руки. Сюзан медленно встала, не отрывая глаз от лежащего в горячке Марка. Его воспаленное, опухшее лицо казалось ей чужим.

Она зашла в свою комнату, причесалась, умыла лицо и руки, пошла вниз и все время старалась вместить весь свой мир в этот час, когда ее настигла катастрофа.

Из кухни вышла мать, ее круглое, морщинистое лицо осунулось от печали.

— Джейн с детьми я отправила к нам, — прошептала она. — Джонни, не переставая, плакал.

— Да, — громко ответила Сюзан. Почему люди всегда шепчут, когда кто-то болен? Ведь Марк не умрет.

Она вошла в гостиную; там вместе с отцом сидел доктор, молодой энергичный человек, которого она еще никогда не видела. Старый доктор, который ухаживал за ней, когда родились Джон и Марсия, недавно умер. И все в этот промежуток времени старались не болеть. Во всяком случае, доктор никому не требовался.

— Миссис Кининг, ваш супруг тяжело болен, — доктор резко встал и снова сел.

— Это так неожиданно, — сказала Сюзан. — Сегодня утром…

— Симптомы долго не проявлялись, — сказал доктор. — Он, видимо, не из тех, кто жалуется.

— Марк никогда не жалуется. Но мне следовало это заметить.

Доктор прикрыл рот рукой и откашлялся.

— Где-то здесь находится источник инфекции. Вы распорядились проверить колодец? На таких старых фермах часто бывают нечистые колодцы.

— Нет, — ответила она и посмотрела ему прямо в глаза. — Я об этом даже не подумала.

— Нет? — спросил доктор. Она прямо-таки почувствовала, что он думает: «Я бы сказал, что о таких вещах думать должны прежде всего вы».

— Мне бы тоже это в голову не пришло, — пробормотал отец.

— Я должна была подумать об этом, — сказала она. Она словно пронзала себя своей собственной рукой. — Это я захотела сюда переехать, — продолжила она самобичевание. — Если бы мы остались в старом доме, у нас вода была бы из городского водопровода, и этого никогда бы не случилось.

Доктор снова откашлялся.

— Сюзан, послушай, — сказал отец, успокаивая ее, — нет ничего более абсурдного, чем такие речи, если уж это случилось.

— Сюда перебраться хотела я, чтобы мне можно было здесь работать, — продолжила она все тем же, неизменившимся голосом.

Доктор ничего не говорил.

— Теперь это уже неважно, — сказала Сюзан и напряженно наклонилась вперед. — Чем мы можем ему помочь?

День ее славы завершился вот таким образом. Нет, более того, его словно и не существовало.

— Его необходимо перевезти в больницу, — распорядился доктор. Она чувствовала, как он наслаждается своей властью над нею. Он встал. — Я немедленно пришлю вам санитарную машину, — продолжил он бесцеремонно. — А вы пока что должны провести необходимые предупредительные меры. Я вам скажу, что надо сделать.

Он ушел. Сюзан взглянула на отца. Внезапно она поднялась.

— Мне надо тотчас же посмотреть, что необходимо сделать, — сказала она беспокойно. На пути к двери она остановилась и поцеловала отца в густые, седые волосы.

Однако она все так же не могла ничего делать.

Некоторое время Сюзан ходила вокруг постели Марка.

— Не следовало бы нам… — начала она, но медсестра уверенным голосом остановила ее:

— У него все есть, миссис Кининг. Я обо всем позабочусь.

Тогда она снова пошла в комнату, где сидел отец. С того момента, когда она ушла, он не пошевелился и тихо сидел у окна. Она прошла к глубокой нише и села. Через раскрытое окно врывался поток прохладного сентябрьского вечернего воздуха. Она посмотрела на сад, а через минуту взглянула на отца.

— Я совершила ошибку? — спросила она. — Может быть, мне стоило отказаться от половины своей жизни? Но все равно я не знаю, спасло ли бы это Марка.

— Такие рассуждения бессмысленны, — снова начал уговаривать ее отец. Он сложил свои красивые руки на коленях и, рассматривая их, принялся рассуждать вслух: — Если по какой-нибудь причине ты откажешься от части своей жизни, — говорил он тихо, но ясно, — ты станешь совершенно иным существом. Ты не только станешь всего лишь половинкой того, чем могла быть, эта жертва тебя искалечит и деформирует, сделает озлобленным, пустым существом. — Мгновение он ждал, а затем продолжил: — Твой дедушка жил только своей музыкой. Он был талантливым человеком, а его жена и дети голодали. И я дал себе клятву, что к своей жене не буду относиться так, как он относился к моей матери. Твоя мать была красивой девушкой, когда мы поженились. Тогда мне было двадцать два, и я дал обет заботиться о ней. А так как она была озабочена тем, что у нас не было регулярного дохода, я занялся преподаванием, вместо того, чтобы довериться своей судьбе писателя. У меня впечатление, что в конечном итоге я сделал ей хуже, чем мой отец моей матери. Я не являюсь приятным спутником жизни, может даже, я отвратительный муж и не менее отвратительный человек.

Она не ответила. Что получилось бы из нее, если бы она осталась в их маленьком домике и в качестве Сюзан Гейлорд убивала бы час за часом, день за днем?

— Люди не видят того, — продолжил отец и развел руки, — что для них не важно. Это то, что мы все делаем. Мир прекрасно обойдется без одного музыкального произведения или стихотворения и без таких, как мы с тобой, у которых есть потребность творить. Это важно только для нас. — Минуту он помолчал, перебирая пальцами. — Я советую тебе только одно: откажись от той своей жизни, если только можешь. Если ты сможешь это сделать, значит, ты в состоянии без этого жить, и все снова будет очень просто. Люди будут понимать тебя и больше любить, если ты не будешь отличаться от них. Боже, как же люди ненавидят тех, у кого голова выше, чем у них! Они будут спихивать тебя вниз, топтать ногами и при случае отсекут тебе голову.

Он замолчал, а она сидела и смотрела на его нежные, изящные руки. Она ничего не говорила, но, помимо своих мыслей, снова и снова слышала его слова. Теперь она не знала, что, собственно говоря, надо делать и как быть. До сих пор она жила совершенно естественно и бессознательно, словно дитя, жила каждым кусочком своего существа. И именно такую ее любил Марк. Она знала только это и ничего более.

* * *

В доме было так тихо, что шум и грохот машин, делавших новый колодец, эту тишину только усугубляли. Старый колодец Сюзан приказала тотчас же засыпать. Уже никто не сможет напиться из него. Пока работа не будет сделана, она решила переехать к родителям.

— Оставайся здесь, пока не вернется Марк, — просила ее мать.

Вечером она всегда принимала решение вернуться в дом, где она жила ребенком. Но утром ее снова тянуло в свой дом. Время между посещениями Марка она считала напрасно прожитым. Утром и после обеда она следила за часами, когда же ей, наконец, можно будет отворить двери маленькой, белой больничной палаты, где Марк неподвижно лежит на кровати, сонно улыбается, когда входит Сюзан, но почти не говорит. Ежедневно, утром или после обеда, она встречается с его отцом или матерью. Вместе они никогда не приходили. У них было большое хозяйство, надо было доить коров и заниматься уборкой.

— Как тебе сегодня кажется наш мальчик, Сюзан? — каждый раз спрашивал отец хриплым голосом, и она всегда отвечала ясно и громко:

— У Марка снова все будет хорошо!

Мать Марка говорила редко. Она всегда брала Сюзан за руку, крепко держала и одаривала ее типичной тусклой улыбкой Марка. Иногда они вместе сидели полчаса у постели Марка — столько им разрешалось. Марк не разговаривал ни с одной из них. Когда время кончалось и они вместе выходили на теплое солнце, Сюзан говорила: «Сегодня так красиво, смотрите! Я так рада, что погода установилась. Воздух такой свежий! Это полезно Марку».

Старая миссис Кининг соглашалась: «От воздуха очень много зависит». Они улыбались друг другу и прощались, потому что больше им нечего было сказать.

День за днем она отказывалась думать о чем-то, кроме того, что Марк сможет мобилизовать все силы и выздороветь. Она нуждалась в нем, и он это видел. Она постоянно говорила ему об этом.

— Милый, все остановилось до того момента, пока ты снова не придешь домой. Мы все ждем тебя.

Когда из Нью-Йорка пришло письмо, она положила его, не вскрывая, на свой рабочий стол. Ни минуты она не могла думать о своей другой жизни, которая была так далеко от Марка. Если уж она не может быть с Марком, то должна о нем, по крайней мере, думать. Ни за что на свете она не хотела прятаться за работой от страха, что смогла бы забыть о Марке.

«Я противная, — думала она. — Я и теперь могла бы работать и забыть о том, кого люблю».

И потому она не работала. А если все же по ночам к ней закрадывались мысли о любимом деле, если всплывали в памяти знакомые образы, она сразу же отсылала их прочь. В душе у нее никого не должно быть, кроме Марка. Она чувствовала, что если ей удастся думать только о Марке, то она сохранит ему жизнь. Если она ни на минуту не даст ему выскользнуть из ее мыслей, то у него не будет возможности уйти из жизни. Она сможет удержать его в жизни. По крайней мере, она в это верила и не боялась. Она должна его спасти. Ей всегда удавалось все, чего она хотела добиться. Доктор сказал ей серьезно: «Я обязан вам сказать, миссис Кининг, что я недоволен. Ваш супруг слишком поддается болезни и вообще не сопротивляется». Даже тогда она ничего не опасалась. У нее всегда все завершалось хорошо. Она не даст Марку умереть.

— Это особенный случай, — сказал доктор позже, — здесь нет нормального протекания болезни. Нет улучшения.

— Но ему и не становится хуже, — упорно защищала свое мнение Сюзан.

— Болезнь не может остановиться на одном месте, — ответил доктор. — Если состояние больного не улучшается, это значит, что оно скоро ухудшится.

В один прекрасный день Марку ни с того, ни с сего полегчало, и в тот же день он скончался. Когда Сюзан пришла, он немного поговорил с нею.

— Что делают дети? — спросил он, открыв глаза.

— Они хорошо себя чувствуют, если не считать того, что мы все по тебе тоскуем.

Некоторое время они посидели молча.

— Я все еще усталый, — сказал он страшно слабым голосом.

— Ясное дело, тебе надо отдохнуть, — утешала его Сюзан. — Ты будешь отдыхать столько, сколько тебе захочется, любимый. Только о нас не забывай.

Он улыбнулся и через минуту снова спросил:

— Над чем ты сейчас работаешь?

— Ни над чем, — быстро ответила она. — Я вообще не могу работать, пока тебя нет дома. Сначала тебе обязательно надо выздороветь и вернуться домой.

— А что будешь делать потом? — спросил он медленно слабеющим голосом.

— Я совершенно переделаю ту группу, милый, — сказала она нежно. — Но только когда у тебя все будет в порядке.

— У той женщины лицо было повернуто в сторону, да? — прошептал он.

— Да, — тихо ответила Сюзан.

Больше он ничего не сказал. Он закрыл глаза; Сюзан сидела и смотрела на спокойное выражение его лица. Марк повернул голову к стене и тихо умер.

Как он мог умереть так быстро, так спокойно? Если бы только ей пришло в голову, что он думает о смерти, она схватила бы его и держала, она звала бы его и отогнала мысли о смерти. Когда она закричала, было уже поздно. Его уже не было. В палату прибежала медсестра.

— Так ведь… ведь… — потрясенно сказала она.

— Быстро, — выдавила из себя Сюзан.

Но спасти его не удалось. Он ускользнул от них без малейшего усилия, без спешки, просто от усталости.

— У него был страшно усталый вид, — сказала Сюзан, и у нее перехватило горло. Теперь она могла совершенно отчетливо вызвать в памяти последний взгляд Марка. — Потом он закрыл глаза и повернул лицо в сторону.

— Он просто сдался, — сказала раздосадованная медсестра. — Мне уже несколько раз такое отмачивали. Стараешься тут, крутишься вокруг них, а они потом в один прекрасный день устают и оставляют тебя ни с чем.

Появился доктор. Быстрыми движениями он ощупал грудную клетку, глаза, пульс и руки Марка. Затем натянул ему на голову покрывало.

— Вам бы лучше пойти домой, миссис Кининг, — сказал он тихо. — Позвать вашего отца?

— Нет, — сказала она. — Нет.

Она не могла двинуться с места. Она была не в состоянии понять, что ей надо сделать.

— Идите на минутку прилягте в соседней палате, — посоветовала ей медсестра.

— Нет, — снова повторила она.

— Вам заказать такси? — спросил доктор. Он был любезен, но Сюзан видела, что ему надо торопиться к своим больным, потому что здесь его работа уже закончилась.

— Нет, у меня здесь машина.

— Э, мелочами вам не надо забивать себе голову, — добавил он. — Я позвоню вашему отцу. Мне очень жаль, миссис Кининг. Мы сделали, что могли. Мне кажется, у него недоставало силы к жизни. Может быть… никогда не известно… Извините меня.

Наконец Сюзан смогла повернуться. Она твердым шагом направилась вниз. А потом наружу в прекрасный, октябрьский солнечный день. Она села в маленький серый автомобиль и поехала прямо домой. Она никому ничего не скажет. Сюзан хотела поскорее попасть домой, хотела пойти наверх в комнату, где они жили вместе с Марком, и закрыться там от всех. Он ведь не мог навсегда уйти из дома, где они так долго были вместе!

Когда она подъехала к калитке, вокруг царила тишина. Ей недоставало какого-то ритмичного шума, но она не могла припомнить, чего ей, собственно, не хватает. На минуту она остановилась на тропинке и постаралась вспомнить. Почему этот мерцающий воздух так тих в безветренную погоду? Когда она так стояла, из дома вышел рабочий в грубом голубом комбинезоне.

— Да, леди! — крикнул он ей веселым голосом. — Как раз полчаса назад мы наткнулись на воду. На глубине шестидесяти метров, в том числе пятнадцать метров скальной породы. Там источник чистейшей, самой вкусной воды, какую вы когда-либо пили!

Он подал ей кружку, полную воды.

— Поздно, — сказала она.

Он таращился на нее, когда она уходила; Сюзан вошла в дом и закрыла двери.

* * *

Сюзан позвонила, чтобы привезли детей, хотя мать удивлялась и уязвленно протестовала.

— Сюзан, тебе бы не стоило жить в этом доме. Переходи на некоторое время к нам.

— Нет. Я хочу быть здесь ночью, именно сегодня ночью. И хочу, чтобы дети были со мной. Тут совершенно безопасно — теперь у нас есть питьевая вода.

— Надеюсь, Сюзи, ты не собираешься вогнать себя в могилу, — взывал к ней отец. — И не собираешься похоронить себя в этом доме.

Минуту она раздумывала.

— Нет, пожалуй, нет, — сказала она наконец. — Нет, это не так, но я чувствую себя здесь лучше, чем в любом другом месте.

Джейн привела детей домой. Они поужинали в полной тишине, и Джейн помогла Сюзан уложить их в постельки.

— Можно нам поцеловать тебя на ночь и за папу? — спросил Джон голоском, исполненным любви и жалости.

— Да, — ответила Сюзан.

Их поцелуи попали ей прямо в сердце, но она не плакала. Джейн, занятая работой, плакала неустанно и тихо, отвернув лицо.

В эту первую ночь Сюзан долго, до поздней ночи, читала. Когда она выкупалась и заплела волосы в косы, как каждый вечер, она легла в постель, взяла книгу и долго читала. Внимательно, час за часом и слово за словом. Она не плакала и не могла плакать. Она переворачивала страницу за страницей, пока не устала. Затем она закрыла книгу и посмотрела на часы. Было три часа. Марк умер ровно двенадцать часов назад. Она посмотрела на его опустевшую кровать, инстинктивно встала со своей кровати и в отчаянии легла в постель Марка, устроилась во вмятине, отпечатанной его телом, и положила лицо на подушку, туда, где спал Марк. Наконец она почувствовала, что глаза ее наполняются слезами.

* * *

Люди столь странны. Они полагают, что их присутствие, когда их много, может принести утешение или же, по крайней мере, отвлечь ее мысли от смерти Марка. Они толпились около нее и осторожно говорили о всякой всячине. Хэл приходил к ней каждый день и всегда говорил ей: «Если бы я мог чем-нибудь помочь, какой-нибудь работой по дому…»

— Спасибо, Хэл, — ответила она и подумала, что лучше отдать должное плачу ночью, чтобы иметь сухие глаза днем, когда наносятся визиты. — Я тебе скажу, — пообещала она.

Но в отношении таких вещей, которые имел в виду Хэл, она не ощущала какой-либо потери. Марк не очень-то много делал по дому. Сюзан не зависела от него так, как обычно бывает у женщин. Она даже и не думала об этом, все делала сама, так что Марк и не подозревал, сколько нужно всего переделать, чтобы поддерживать дом в порядке. Было проще, когда она со всем справлялась сама и таким образом быстро избавлялась от хлопот. Нет, Марка ей не хватало там, где никто не мог заменить его. Ей не хватало его, когда вечером он не приходил домой. Когда он был жив, она не осознавала, что кульминация дня для нее происходит в шесть часов, когда Марк возвращался. Теперь же, когда она знала, что он уже никогда не покажется на повороте, она терзалась от безнадежного ожидания.

— Он уже не придет, — говорила она решительно. — Я уже никогда не услышу тройного клаксона. — Но все равно около шести часов она в напряжении прислушивалась, словно могла услышать его. Затем начинал бесконечно тянуться вечер. Она находила себе дела, где только могла, и помогала Джейн укладывать детей. Вечер за вечером они весело целовали ее за Марка. Каждый поцелуй приносил ей муку, но она переносила ее, потому что этим поддерживала жизнь Марка для детей.

Каждый вечер к ней кто-нибудь приходил в гости. Люсиль оставляла Хэла дома с детьми и появлялась почти ежедневно. Она усердно рассказывала Сюзан, какие у нее были дела днем, что делают дети, что Сюзан надо делать, чтобы перестать думать о себе.

— Сюзи, могу себе представить, что тебе ни о чем не думается, но все же тебе стоило бы опять начать ходить на бридж в клуб. И девочки так говорят. Ведь есть столько вещей, которыми ты могла бы заняться, Сюзи.

— Да, есть, — ответила Сюзан неопределенно.

К коньку риги слегка прикоснулся месяц, первое полнолуние со дня смерти Марка. Они всегда вместе сидели и смотрели, как он выходит. И в холодные зимние вечера натягивали пальто и выбегали наружу, дрожали от холода и со смехом глотали холодный воздух. «Так будем делать, пока будем живы, Сюзи!» — сказал тогда Марк.

Люсиль что-то спросила у нее.

— Извини, я не слышала, что ты сказала.

— Да только то, что я все время думала, как это ты оказалась в Нью-Йорке, когда Марка скрутило, — сказала Люсиль. — Он все время повторял, что тебе отсюда никто не должен звонить, потому что это так важно.

Сюзан мгновенно увидела Марка, безнадежно больного. Как он упорно твердит, что из-за него ее нельзя вызывать.

— Я в то утро не хотела ехать, — объяснила Сюзан. — Но он настаивал. Говорил, что быстро вернется и отдохнет, когда я уеду.

— Он нам говорил, что это ужасно важно, — повторила Люсиль.

— Тогда мне казалось, что это так, — сказала Сюзан и добавила: — А сегодня даже и не стоит об этом говорить.

Люсиль на минуту замолкла. Сюзан почувствовала, что она ищет следующую тему для разговора.

— Вы все так хорошо ко мне относитесь, — сказала Сюзан нежно. — Мне уже лучше, и сегодня я, пожалуй, буду спать.

Люсиль сразу же вскочила и горячо поцеловала Сюзан в щеку.

— Ну так, спокойной ночи, Сюзи. Завтра я опять приду. Да, в одном журнале начинается новая отличная серия. Я тебе принесу.

Она хлопнула калиткой, и Сюзан услышала, как тронулась машина, когда она переключила скорость и оторвалась от тротуара. И затем, как всегда, когда кончался день, ею завладела ночь. Надо было пережить целую ночь, прежде чем придет новый день. Она сидела и наблюдала, как выходит месяц. Она могла бы пойти прилечь, но легче будет не ложиться, легче думать о Марке здесь, чем будучи запертой в пустой комнате. Она вызывала в памяти каждую черту его лица…

Раздумывая, она вспомнила голову, которую лепила, но так и не завершила. Она целые месяцы не вспоминала о ней. Но теперь в ночи она ощутила невыносимую тягу тотчас же посмотреть на нее. Сюзан хотела пальцами прикоснуться к его лицу. Она зашла в кухню за керосиновой лампой и спичками, затем пересекла маленький газон, залитый лунным светом, и пошла по направлению к темной риге.

Она зажгла лампу и поставила ее на ящик. Затем она пошла к полке, которую Марк приделал в углу риги, и пошарила на неровной доске, пока не наткнулась на голову, которая ей так хорошо была знакома. Она отнесла ее к свету, откинула холст, и в руках у нее появилось его лицо.

Она опустилась на колени, непрерывно глядя на него. Теперь лицо это было совершенно похоже на него. Смерть сделала свое. И только теперь голова была готова. Она стояла на коленях, держала его и через минуту склонила к нему свою голову, приложила свое лицо к его глиняному лицу. Она чувствовала, какое оно холодное по сравнению с ее теплым, мягким лицом; губы были недвижимы. Она завернула ее, подняла лампу, вернулась к полочке и поставила ее обратно.

Как раз в этот момент она увидела округлую форму новорожденного. И тут на нее снова упала тень смерти. Теперь, когда Марка нет в живых, у нее больше не будет детей. До сих пор это не приходило ей в голову. Она вообще не думала об этом, но ребенок, которого она вылепила из глины, напомнил ей. Сюзан мгновенно осознала, что она одна в огромной риге. Она поставила лампу на землю и стояла так, пораженная собственным одиночеством. Если бы она закричала, никто бы ее не услышал. Джейн и дети спят, и они не проснулись бы. Ее голос не дошел бы ни до кого. Никому не интересно, где она; и только Марк был бы охвачен беспокойством о ней. Он бы вообще не допустил, чтобы она одна пошла ночью в ригу. Тут мог бы оказаться какой-нибудь бродяга, вроде того, что повесился в лесу. Она осмотрелась вокруг, охваченная детским страхом. Над нею лежали длинные, угловатые тени балок. Она стояла в маленьком круге слабого света, и вокруг нее расстилались тени и черная тишина. Она хотела схватить фонарь и убежать. Но куда ей бежать? Не к кому.

«Я сумасшедшая, — думала она вслух. Ее голос отражался эхом в темноте. Она слышала, как глухо отозвалось эхо. — Мне надо что-то делать, — подумала она. — Надо что-то делать руками, иначе я точно сойду с ума».

Она еще раз осмотрелась. На полочке перед нею лежала терпеливо ожидающая глина. Она взяла ее в руки и начала перемешивать. Знакомая работа вызвала в ней воспоминания. Она пообещала себе, что снова создаст скульптурную группу. На столике лежала груда писем. Несколько дней назад пришла даже телеграмма, которую она, правда, прочитала, но не ответила на нее. Постепенно за работой она вспомнила все. Но именно до этого момента работать она не хотела. Она была не в состоянии начать. Она не могла даже подумать о работе, пока поддерживала жизнь в Марке. Но теперь, когда в руках она чувствовала глину, она начала пробуждаться ото сна. Не тело, а нечто иное в ней спало, было словно мертвое. Но все же не так мертво, как Марк, потому что ее руки, кости, жилы, нервы и мускулы пронизывала страсть, старая всепоглощающая страсть.

Она начала работать быстро и энергично, словно длительное время внутри у нее было какое-то препятствие, которое теперь исчезло. Она даже забыла свой страх. Она забыла обо всем до самого рассвета.

Когда рассвело, Сюзан не могла больше работать. Она медленно пошла к дому, щиколотки ее намокли от росы, а волосы увлажнились от тумана. Она искупалась, легла и через секунду заснула, словно после большой порции вина.

Когда Сюзан проснулась, она не смогла продолжать работу. В ней уже не было никакого желания. Она чувствовала себя вялой и озябшей. Но и в постели она долго лежать не могла. Ей не оставалось ничего иного, как встать, одеться и начать новый день.

— Сюзи, ты так плохо выглядишь, — постоянно говорила ей мать. — Если ты не придешь к нам домой, то я переселюсь к тебе. Мэри пару недель позаботится об отце.

Однажды после обеда перед Рождеством она забрала туда детей, потому что в три часа внезапно обнаружила, что следит, как стрелка часов приближается к шести часам. Отец сошел вниз, когда услышал голоса внучат и взялся вырезать лодочку. Он вырезал прекрасно. Джон стоял у его колен и с наслаждением наблюдал за ним, в то время как Марсия крутилась вокруг и напевала: «Маленькая лодочка, маленькая, маленькая лодочка».

— Я не хочу быть здесь один с Мэри, — проворчал отец. — Когда она возвращается из Нью-Йорка домой из этой своей торговой школы, нам совершенно не о чем говорить. Если кто и должен идти к Сюзан, так пусть идет она.

— Да, — согласилась Сюзан, — почему бы и нет? Пошли ее ко мне, мамочка.

— Ну, раз тебе так хочется, — как обычно, неуверенно сказала мать.

Мэри, собственно, ее не очень интересовала. Она не хотела никого видеть. Но с Мэри все же веселее, чем с матерью. Мэри будет думать только о себе, а не о ней. Мэри не заметит, будет ли Сюзан утром бледной…

Когда же наконец она уже сможет спать крепко, долгими часами, а не мучиться в постели, просыпаясь от каждого шороха или скрипа половицы, чтобы снова и снова осознавать, что Марка уже нет в живых?.. Мэри не будет обращать на нее внимания и не будет огорченно говорить: «Сюзан, ты опять ничего не ешь». Когда, наконец, она снова будет ощущать голод?

— Ты молодец, Мэри, что приезжаешь домой на каникулы, — сказала она ей, когда Мэри пришла с чемоданом. Каждый раз, когда та приезжала, Сюзан находила ее сильно изменившейся. Она прилично выросла, и ее нездорово бледный внешний вид изменился в лучшую сторону. Теперь она была стройной, черноволосой и одевалась с большим вкусом.

— Почему бы мне с вами не побыть? — заметила та равнодушно. — Где моя комната?

Джейн приготовила маленькую комнату для гостей, и Сюзан принесла букет желтых роз, которые поставила в вазу на туалетном столике. Она отвела Мэри наверх и задумалась в растерянности, что делать дальше. Мэри одновременно была и близкой и чужой. Но Мэри энергично покончила с ее колебаниями.

— Через минуту я буду внизу, — сказала она, и Сюзан ушла.

Первое время ей было очень трудно говорить с кем-либо. Она привыкла к рассказам Марка о неважных и приятных событиях. Он рассказывал, даже не ожидая, отзовется ли она или вообще не ответит. А Сюзан по привычке слушала его и при этом мечтала, потому что его рассказы не полностью занимали ее. Но они были успокаивающими и приятными. Теперь, когда люди ждали, что она разговорится, Сюзан не знала, с чего начать.

Но и Мэри не отличалась особой разговорчивостью. Было такое впечатление, словно в доме никого нет. Она часами сидела и читала, потом отбрасывала книжку, натягивала коричневое пальто из твида и с непокрытой головой уходила побродить по полям. Вечером Мэри быстро отправлялась спать и ничего не хотела от Сюзан. Она лишь коротко прощалась: «Спокойной ночи, Сюзи. До завтра».

Потом Сюзан снова оставалась наедине с ночью. День она могла заполнить множеством мелких забот о детях, о доме, немного шитьем. Платья Марсии надо было отпустить, и она их отпустила. Джон хотел красный свитер, и она связала его. Марк обычно смотрел на ее пальцы и говорил: «Мне нравится наблюдать за тобой, когда ты что-то делаешь. Твои руки точно знают, что им надо делать, и все у них получается так просто». Она смеялась, потому что в душе гордилась своими чуткими, сильными пальцами. Теперь быстрота совершенно не имела ценности, так как для нее не существовало часа, к которому она хотела закончить работу. Но руки Сюзан остановить не могла, ибо они привыкли к быстроте и работали автоматически.

Она немного читала и захаживала к родителям поиграть на рояле, пока отец однажды не сказал ей: «Я этот рояль отправлю тебе. С того времени, что ты здесь не живешь, музыкой все равно никто не интересуется».

— Ты, естественно, можешь забрать его, Сюзан, — промолвила мать с некоторой обидой, — но тебе не стоило бы, папочка, утверждать, что я не люблю музыку. С удовольствием слушаю красивые мелодии.

Он не ответил. Он никогда не отвечал ей; и рояль перевезли. И так в течение дня по несколько часов она играла на рояле и была благодарна отцу за это.

Но что бы она ни делала, день кончался и наступала длинная, бессонная ночь. От отчаяния и собственной опустошенности она однажды накинула старый голубой жакет, хотя не имела желания браться за работу, прошла по скованной морозом траве в ригу, зажгла газовую лампу и без всякого удовольствия начала размешивать темную массу глины, которая постепенно становилась податливой. Целый час она упрямо работала вопреки собственной воле. Она все еще думала, что Марк ушел от нее и что ей вообще не важно, что она теперь делает. Но затем в глубине ее души постепенно начал разгораться старый огонь, более глубокий, чем мысли, чем жажда познания, и механическая работа превратилась в созидание. Только так она могла забыть, что Марк мертв. Бессонные ночи выматывали ее, пока она не прикоснулась к глине; и только работа помогла ей забыться, и забытье было столь же успокоительным, как крепкий сон. Она уже целый день не опасалась, что снова наступит ночь.

* * *

Только одной ночи она еще боялась: Сочельника. Сюзан не могла забыть, как каждый год они с Марком проводили праздник. Теперь она без него, с Мэри заполняла маленькие чулочки разными подарками, которые сама накупила. Сестры вообще не разговаривали, за исключением редких случаев.

— Это ножик для Джона, — сказала Сюзан. — Он хочет заниматься вырезыванием, как дедушка. И ведь, наверняка, порежется.

— Раньше или позже, все равно порежется, — согласилась Мэри. — А кукла, естественно, для Марсии.

— Она уже почти не играет в куклы, — пожалела Сюзан.

— Я никогда не любила играть в куклы, — сказала Мэри и зевнула. — А ты любила.

Сюзан кивнула.

— Пожалуй, поэтому я их постоянно покупаю Марсии.

Через несколько минут все было готово. Мэри опять зевнула.

— Пойду, прилягу, — сообщила она Сюзан. — Я дома не могу отоспаться досыта. В Нью-Йорке я достаточно провела бессонных ночей. Там столько дел, а здесь такое спокойствие.

— Ты довольна своей жизнью? — спросила Сюзан.

— Обожаю ее, — страстно ответила Мэри. — Я только надеюсь, что смогу там остаться до самой смерти. У меня такое ощущение, что так и выйдет. Нам обещают места, когда я окончу школу. Я займусь созданием моделей одежды — вечерними туалетами и шляпами.

На середине лестницы она остановилась, высокая, угловатая, элегантная, и заметила как бы между прочим:

— Возможно, у меня будет возможность помочь тебе, Сюзи, если ты опять слепишь какой-нибудь фонтанчик, фигурку, что-то в этом роде. Я, вероятно, смогла бы продать их для тебя.

Впервые со смерти Марка Сюзан ощутила болезненный укол.

— Такие безделушки я делать не буду, — сказала она гордо. — Я еще никому не говорила, что Джонатан Хэлфред выбрал мою работу для больницы, которую построили в память его отца. Я теперь работаю над этим.

— Ты имеешь в виду Хэлфреда-Мида? — осведомилась Мэри холодным тоном.

— Да, его.

— Это клево. И давно ты об этом узнала?

— С того дня, как Марк попал в больницу.

— Не похоже на тебя, чтобы ты такое сообщение скрыла. — Мэри роняла одно слово за другим, словно кусочки льда.

— Когда Марк покинул меня, мне ничего не было нужно.

Они посмотрели друг на друга. Что-то между ними дрожало в воздухе, какое-то старое инстинктивное различие во взглядах на мир. Сюзан ожидала в положении самообороны, что Мэри ответит четкими, холодными словами. Пожалуй, было бы лучше, если бы она выразила свое мнение. По крайней мере они бы обе знали, кто на чем стоит, и туман рассеялся бы. Если бы они прояснили взаимоотношения, они могли бы стать ближе друг к другу.

Но Мэри повернулась и пошла наверх.

— Спокойной ночи, Сюзи, — сказала она своим холодным, равнодушным голосом. — До завтра.

Она пошла наверх, громко стуча каблуками.

В эту ночь Сюзан шагала по темному газону, раздосадованная, и в бешенстве тотчас же начала работать с удвоенной энергией.

«Мэри меня ненавидит, — думала она. — Я не знаю, почему, но она ненавидит меня из-за того, что я такая. Она не любит меня из-за того, что я умею».

На мгновение Сюзан остановилась и задумалась. Однажды ночью Марк сказал ей, что в ней есть что-то, что ее от него отдаляет. И тогда она подавила свою личность и посвятила себя Марку.

«Я так рада, что тогда приняла правильное решение», — подумала она растроганно. И снова взялась за работу.

Сознание того, что Мэри ее не любит, ни в коей мере не раздражало Сюзан. Она была во власти ярости, и ярость залечивала ей раны, потому что благодаря ей она забывала обо всем. Она работала в два раза быстрее и лучше, чем до этого. А когда в четыре часа она легла спать, то мгновенно заснула и спала крепко, без снов и без мук.

Утром в Сочельник Мэри наблюдала холодными, темными глазами, как Джон сражается своим новым ножиком. Она сидела и даже не улыбнулась, когда Марсия раздела новую куклу, отбросила ее и начала открывать один сверток за другим. Казалось, что Мэри вообще не видит детей. Весь Сочельник она не обращала на них никакого внимания, словно не имела отношения к своему родному дому. В душе она мучительно высмеивала рождественскую елку и старые отцовские шутки за индюшкой и горячим сливовым пудингом. Сюзан испытующе наблюдала за ней и благодаря этому прожила день без отчаяния, которого она так боялась.

Но она ей ничего не сказала. Она хорошо помнила маленькую Мэри — бледного, смуглого и упрямого ребенка. И когда отец в сторонке проворчал: «Кажется, Мэри заболела несчастной любовью. Она всего лишь старается казаться взрослой», — Сюзан рассмеялась.

Серьезное лицо Мэри все еще было детским. Когда она неожиданно оглянулась через напряженное плечо, профиль ее был совершенно детским.

Через день после Рождества Сюзан сидела за роялем и услышала, как кто-то бешенно звонит. Джейн побежала к дверям посмотреть. Сюзан слышала, как она сдержанно говорит: «Пожалуйста, разденьтесь здесь, сэр». В этот момент Джейн на цыпочках вошла в комнату и взволнованно прошептала:

— Это тот молодой парень, который ездил к нам на коне в старый домик, но что он себе воображает, раз спокойно обрывает звонок. Я не знаю, как у него хватило наглости это сделать.

Она держала в руке старомодную, круглую латунную ручку.

Из вестибюля послышался голос Майкла:

— Сюзан, вы где? Простите мне мою грубость.

Она вышла в вестибюль. Там он стоял в коричневой шубе; Майкл стал большим и совсем другим. Но когда он сбросил шубу, то оказался стройным, хотя и вырос всего на несколько дюймов.

— Мы сюда приехали только на Рождество, — объяснил он. У него было красивое, милое лицо. Он наклонился и поцеловал Сюзан в щеку. — Позвольте мне минутку обогреться у вашего камина. И рассказывайте, как у вас дела — только не рассказывайте мне ничего печального, я уже знаю обо всем. Скажите мне, над чем вы сейчас работаете.

Майкл подтащил для себя к камину голубое кресло. Говорил он с едва заметным акцентом. Его не было так долго, что теперь трудно было определить, где у него, собственно, родина. Но в его присутствии комната, однако, сделалась теплой, светлой и веселой. Сюзан нагнулась, чтобы положить в огонь новое полено, но прежде чем она дотянулась до дров, оно было уже в руках у Майкла, и он разравнивал раскаленные уголья щипцами, орудуя ими быстро и ловко.

Из него лучилась жизнь, он был живой и молодой, все вокруг него кипело подлинностью: комната, дом, детские голоса, доносящиеся с лестницы, вьющееся пламя, свет лампы, опущенные шторы. Все, о чем он говорил, становилось действительностью.

— Я тут в Париже встретился с Дэвидом, — рассказывал он, и Париж заблистал перед глазами Сюзан, словно знакомое место. — Он ждет, что вы когда-нибудь приедете.

Она улыбнулась, но не ответила. Ей вообще не приходило в голову, что она могла бы покинуть дом, в котором жила с Марком. Но Майкл внес в комнату весь мир своим спокойным голосом, которым говорил обо всем с абсолютной естественностью. Майкл, собственно говоря, с Марком никогда не встречался.

— Когда у меня было свободное время, я ездил в Стамбул. А прошлой зимой я был в Индии, писал Гималаи. Я хотел создать на холсте горы — не Альпы, там теперь повсюду ползают толпы людей, — но снежные пространства, куда еще не ступала нога человека… Вы знаете, что я имею в виду. В Гималаях есть горные массивы, Сюзан, которые просто к себе никого не подпускают. Когда начинаешь взбираться на них, возникает впечатление, что они поднимают вершины все выше и выше.

Она сидела, согнувшись, и слушала. Давно уже с ней никто как следует не разговаривал. Он же расстилал перед ней целый мир, в то время как она уже забыла, что вообще существуют какие-то другие страны, люди и привязанности.

— Затем я погрузил полотна на корабль и отправил их домой, а сам поехал в Китай. И снова я рисовал — на этот раз людей, но не старых, разодетых хренов-мандаринов, а женщин, стройных, как стрелки, Сюзи, будто их фигуры вырезали из слоновой кости. Просто современных женщин. Нет ничего на свете прекраснее рисования — подождите, пока этого не увидят старперы из Академии! В мире не все еще открыто.

Внезапно он замолчал и посмотрел поверх головы Сюзан. Сюзан оглянулась. В дверях стояла Мэри, на ней было узкое, гладкое темно-красное пальто, застегивающееся под шеей, а на голове — маленькая красная шляпка.

— Иди сюда, Мэри, — сказала Сюзан. — Это Майкл Берри.

Майкл вскочил и подождал, пока не подошла Мэри.

— А это моя сестра, Майкл.

Мэри подала ему узкую, смуглую руку.

— Я рада, — сказала она спокойно. — Сюзи, я пойду прогуляюсь, пока не стемнело.

— Когда ты вернешься? — спросила Сюзан.

— Не знаю, — ответила Мэри. Если она и видела, что Майкл глядит на нее в упор, то не подала виду. Она стояла и поправляла свою маленькую, красную бархатную шляпку, а он наблюдал за ней. Неспешно и равнодушно она повернулась и вышла из комнаты. И лишь через минуту Майкл сел.

— Ты говорил о Китае, — напомнила ему Сюзан.

— Да, — сказал Майкл, закурил сигарету и глубоко затянулся. — Ваша сестра немного походит на китаянку. Вы мне никогда о ней не говорили, Сюзан.

— Я вообще тебе ничего о себе не рассказывала, — сказала Сюзан тихо. — У меня есть двое детей, отец и мать.

Но он не слушал. Раздавив сигарету о пепельницу, он встал.

— Мне уже пора идти, — сказал он внезапно. Она вышла вместе с ним в вестибюль. — Мне страшно приятно было снова вас видеть, — сказал он поспешно. Накинув шубу, он захлопнул за собой двери.

Джейн, которая как раз накрывала ужин для детей, посмотрела из окна.

— Жутко надменный молодой человек, — пробормотала она. — Такими ни одна женщина особо не интересуется.

* * *

Сюзан с изумлением наблюдала в своем доме пылкое начало любви с первого взгляда. Любовь Майкла и Мэри отвлекла ее внимание от собственной персоны и вырвала ее из отупения, в котором она проводила время с того момента, как умер Марк. Их отношения не были похожи ни на одну любовь, которую она когда-либо наблюдала, и были совершенно иными, чем медленно растущее, крепкое чувство между нею и Марком. Марка она знала с детства. В жизни не было периода, когда она вспоминала бы о детстве и в памяти у нее при этом не возник бы Марк. Он всегда был неизменен. Приятный, уравновешенный, маленький мальчик, застенчивый юноша, который ей показался незнакомым лишь в ту одну-единственную ночь, когда стал ее любовником. Но даже и тогда в нем не было никакого безумия, а только лишь бесконечное множество ласки. Их любовь была обширным, спокойным морем, которое редко когда волновалось.

Но вот эта новая любовь была стремительной, узкой, дикой речкой, сжатой скалами. У нее не было постепенного нарастания.

Майкл приходил каждое утро.

— Где Мэри, — допытывался он. — Мне нужно ее видеть.

— Мэри! — кричала Сюзан в направлении лестницы.

Мэри иногда откликалась, иногда нет. Если она не отвечала, Майкл ждал, беспокойно прохаживался и что-нибудь рассказывал.

В первый день утром Сюзан открыла двери комнатки Мэри.

— Я хочу тебе сказать, что здесь Майкл.

Мэри спала в желтой пижаме, положив руку на предплечье, с ровно вытянутым телом. Она открыла глаза и посмотрела на Сюзан.

— Зачем он меня будит? — спросила она, повернулась и закрыла глаза.

— Она не хочет просыпаться, — мягко сказала Сюзан.

— Она должна проснуться. У нас есть всего несколько дней.

— Я не буду ее будить, — спокойно сказала Сюзан.

— У нее, видимо, плохое настроение, — размышлял Майкл, нахмурившись. — Что ж, пусть! — Затем он крикнул в сторону лестницы: — Мэри, вставай! Я пойду наверх, если ты не встанешь! Ждать не буду!

Но он ждал. Наконец Мэри объявилась внизу, совершенно спокойная и слегка сонная.

— Ты тотчас же наденешь пальто и пойдешь со мной, — приказал Майкл. — У меня здесь машина.

— Я никуда не пойду, пока не позавтракаю, — сказала Мэри. Она долго сидела за кофе, ела тост, курила и вообще не торопилась, хотя Майкл хмуро стоял над ней.

Их любовь усиливалась, словно весенний ветер. Они вообще ее не скрывали.

— Я от нее с ума схожу, — сказал однажды Майкл Сюзан. — Я не могу ни есть, ни спать. Не думайте, что я о женщинах вообще ничего не знаю. Но Мэри другая, и я поражен глубоко в сердце.

— Мне бы надо радоваться, но я не радуюсь, — медленно произнесла Сюзан. — Мне не кажется, что ты будешь с ней счастлив. Она очень своенравная, все делает по-своему.

— Будет и по-моему, — сказал он быстро. — Я женюсь на ней. Сегодня я скажу ей об этом, потому что завтра она уезжает. — Он стоял у огня и ждал Мэри; было десять часов утра. — А потом она уже в это торговое училище не вернется. Я совершенно схожу с ума при мысли, что ей придется сидеть в какой-то конторе вместе с кучей мужиков. Я хочу писать ее. Все время я бегаю за ней, хочу ее писать, но на это совершенно нет времени. Когда мы будем принадлежать друг другу, я ничего весь день не буду делать, кроме как писать ее.

— Она тебя любит? — спросила Сюзан. По Мэри вообще не было видно, что она влюблена.

— Само собой, — нетерпеливо ответил Майкл.

Она смотрела им вслед; автомобиль съехал по дорожке к закаменевшей от мороза дороге и помчался по зимнему пейзажу. Когда они были вместе, то почти не говорили, и если бы Сюзан не знала, что они влюблены, то подумала бы, что они ненавидят друг друга.

Их не было весь день. Когда начало смеркаться, двери распахнулись, и Мэри вошла одна. Она сразу же направилась наверх. Сюзан присела к роялю и тихо заиграла. У нее было странное ощущение пустоты, ей было грустно, словно она в одночасье состарилась, жизнь была прожита, хотя ей еще не было и тридцати. Жизнь считается не по годам, а по тому, что у кого есть. В этот вечер у Сюзан было немногое и потому она ощущала себя старой.

Она слышала, как Мэри направляется вниз по лестнице, а после в комнату. Мэри остановилась за ее спиной и положила спокойную и легкую руку на плечо Сюзан.

— Вот так, Сюзи, — произнесла она своим ясным голосом.

— И что? — спросила Сюзан. Она продолжала играть, только потише, почти неслышно.

— Я все упаковала!

Сюзан повернулась и посмотрела на нее. Мэри отвела руку и присела на голубое кресло, закинув ногу на ногу.

— Ты собираешься… — сказала Сюзан и не договорила.

— Я не выйду замуж за Майкла Берри, — сказала Мэри и посмотрела ей в глаза. — Ты, видимо, говоришь об этом.

— Ты его не любишь? — удивленно спросила Сюзан.

— Ну, конечно же, я его люблю, но, коротко говоря, я не выйду замуж. Я уже решила. Я точно знаю, чего хочу.

— Ты поступаешь плохо, — сказала Сюзан. — Ты пожалеешь об этом.

— Почему? — Голос Мэри был ясным и жестким.

— Ты отвергаешь жизнь, — медленно произнесла Сюзан. — Ты не можешь отвергать жизнь и при этом быть живой.

Мэри пробежала взглядом по комнате, на улице в тишину зимней ночи опустилась тьма.

— В этом доме не очень-то много жизни, — сказала она. — Да ты и не знаешь, что такое жизнь, Сюзи, ты ведь так замкнута.

— У меня был Марк. И есть дети.

Джон и Марсия уже спали наверху. Днем они играли на улице под холодным солнцем, так что у них зарумянились щеки.

— Не понимаю, почему один мужчина и куча детей — это все, что женщины ждут от жизни, — сказала Мэри.

— Это почва, из которой вырастает жизнь. Если ты откажешься от брака, Мэри, то никогда не пустишь глубоких корней.

Она не смогла сказать, что имеет в виду. Она знала, однако, что даже если Марк и умер, смерть не может отобрать у нее то, что он ей дал.

— Меня не интересуют никакие глубокие корни. Я не хочу быть прикованной к домашнему хозяйству. Нет смысла меня переубеждать, Сюзан. Мы никогда не будем смотреть на вещи одинаково. Со своими способностями ты всегда знала, чего хочешь. Но ты слишком серьезно относишься к этому городишке: продолжаешь дружить с девушками, которых давно знаешь — с этой ужасной Люсиль! Это то же самое, когда ты в школе постоянно была старостой класса. Ты разбрасываешься! Марк был хорош, но он не дорос даже до твоих колен.

— Не смей о нем так говорить, — тихо вознегодовала Сюзан. Она вцепилась пальцами в скамейку.

— Я не хочу о нем говорить. Но ты для меня просто-напросто отпугивающий пример, — она замолкла и посмотрела на свои узкие, острые ногти. — Ты забросила свой талант. Ты сидишь тут, как сыч, а тебе надо побольше ездить, путешествовать, встречаться с новыми людьми, заводить связи! Таким образом ты ничего не добьешься. Никто тебя не знает. Если бы у меня был твой талант, я бы уже на много миль ушла вперед от тебя. Где бы ты теперь была, если бы не остановилась из-за замужества, из-за детей, если бы ты не занималась домашними делами, как обычная баба?!

— Я хочу иметь все, — защищалась Сюзан. — Я не могу ограничивать себя, как ты. Мне нужно было иметь детей. Мне нужно было почувствовать, как на меня наваливается жизнь — почувствовать не только головой, попробовать жить полной жизнью. Ты этого не понимаешь! Бедняга Майкл!

— Почему? Мы будем поддерживать отношения, — сказала Мэри. Ее голос был полностью лишен чувства. — Мужика не следует отталкивать, пока он не становится надоедливым. Л Майкл, собственно говоря, очень милый.

— Мэри! — запротестовала Сюзан.

— Что еще? — спросила Мэри с широко раскрытыми глазами.

— Мне придется предостеречь Майкла, — решительно сказала Сюзан.

Мэри улыбнулась и встала.

— Лучше я тебе пожелаю спокойной ночи, прежде чем мы поругаемся. Бедняжка Сюзи! — Она нагнулась и слегка прикоснулась губами к волосам Сюзан. — Я жутко ревновала тебя, Сюзан. Ты всегда была намного красивее меня, и ты делала все во сто крат лучше. Но я уже не ревную тебя. Лучше быть самим собой. По крайней мере я знаю, чего хочу, — говорила она, идя наверх, молодая, жесткая и непоколебимая. — Я живу, — добавила она, — а ты — труп.

Она ушла, но слова ее продолжали звучать. Сюзан словно слышала их эхо. Это она — труп! Она, которая страдала так, как Мэри вообще не была способна! Мертвые страдать не могут. В этот момент она столь ярко ощущала в себе биение жизни и связь со всем миром, что даже сквозь полуприкрытые веки видела распадающиеся угольки в угасающем огне, качающиеся кроны деревьев и яркие звезды на черном небе. Она упивалась каждым мгновением своей жизни, где бы ни была и что бы ни делала. У Мэри такой жизненной силы не было. Вся предыдущая жизнь, которую она себе определила и прожила, была всего лишь началом, подготовкой к тому, что должно наступить.

Сюзан накинула пальто и вышла из дому, направившись по замерзшей заснеженной земле к риге. Она зажгла лампу и развела огонь в большой железной печи.

Вокруг быстро распространялось тепло. Сюзан без отдыха работала до полуночи. Она ощущала в себе необыкновенную силу, которая словно перетекала откуда-то изнутри в кончики пальцев. Она создавала фигуры людей с абсолютной уверенностью: мужчину, женщину и детей.

В полночь она закончила и отошла в сторону. Затем подложила в печку дров, уселась и долго смотрела на результат своей работы. Вот теперь они должны быть понятны для всех, потому что она придала им окончательную форму. Оставалось только довести работу до конца. Рассматривая их, она поняла, что сделала скульптурный портрет собственной семьи. Мужчина сильно походил на Марка. В наклоне женской головы ей почудилось что-то знакомое — она узнала саму себя. Она быстро встала, сделала несколько шагов и остановилась перед фигурой мужчины. Взглянула вверх. Да, это лицо Марка. Как странно, что, пока он был жив, она не была в состоянии изобразить его так, чтобы он казался живым. А теперь, хотя Марк уже мертв, он — жив. Его лицо получилось таким же, как и при жизни — взгляд неуверенный, но ласковый и невероятно добрый. Но женская фигура отворачивается от него и сейчас.

Если бы Марк стоял здесь, с нею, он снова был бы горько разочарован.

«Ты вылепила нас, — сказал бы он медленно, а после спросил бы: — Почему ты отворачиваешься от меня, Сюзан?»

Но его тут нет. И никогда уже не будет. Когда утих укол пронзительной боли, она осознала: «По крайней мере, он уже никогда не будет чувствовать себя оскорбленным. Я бы снова и снова наносила ему раны, потому что моделью всего, что я создаю, является моя жизнь».

Да, именно это Мэри никогда не смогла бы понять. Путешествия, случайные встречи и разлуки с людьми, которые ее не интересовали и которых не интересовала она, не имели отношения к ее жизни. Она не могла жить в суетном мире, ее мироощущения исходили из глубины собственной души.

Сюзан закрыла свою работу старым покрывалом, погасила лампу, засыпала песком тлеющие в печке угольки и вышла в ночь. Небо было черным, в темноте смутно белел снег. Ветра не было. Замерев, она стояла, ощущая пронзительное одиночество.

«Неужели я была рождена для того, чтобы жить в одиночестве?»

Воздух был холодным и сухим. Дом был так же тих, как и ночь. Она прокралась по лестнице в свою комнату и долго лежала без сна. Марк сейчас надежно защищен от любой боли, которую она могла бы причинить. Ей уже не надо быть предусмотрительной, теперь она может идти своим путем, потому что ее любимый лежит в могиле и уже не может быть огорчен тем, чем живет она. Даже в своем отчаянии она была совершенно свободной. Она смирилась с одиночеством.