Они дружили с электричеством

Как правило, мы интуитивно чувствуем: вот это фантастика, а это — нет. Но стоит задуматься над формулировкой, всерьез попытаться ухватить неуловимое понятие, дать такое определение, которое не сужало бы рамки жанра и не расширяло их до бесконечности, как оказывается — не тут-то было!

Даже страстному почитателю трудно объяснить, что такое истинная научная фантастика. Писатели-фантасты считают своим предметом всю временную шкалу — с незапамятного прошлого до далекого грядущего; не ограничивают место действия Землей, а отправляют героев свободно путешествовать по всей Галактике и даже за ее пределы; персонажами фантастики могут быть разумные растения и минералы, металлические роботы и совершенно невообразимые твари. В качестве героя или рассказчика вполне может выступать… целая планета.

Фантастика объемлет все категории литературы. Некоторые классические ее образцы публиковались и воспринимались читателями как обычная проза (к примеру, произведения Марка Твена, Курта Воннегута, Урсулы Лe Гуин). И в то же время в научно-фантастическом обличье появлялись, казалось бы, приземленные вестерны (вспомним «Схватку на рассвете» Боба Шоу или «Бесконечный вестерн» Роберта Шекли) и детективы (цикл «Стальные пещеры», «Обнаженное солнце» Айзека Азимова).

Как же зародилась современная американская научная фантастика? Кто сформировал ее такой, как нам она известна?

В начале нашего столетия тон в американской фантастике задавал Эдгар Райз Бэрроуз. Джон Картер, герой его «Принцессы Марса» (1912), — истинный виргинский джентльмен. Спасаясь от диких индейцев в пещере, он засыпает под действием некоего газа — и астральным путем переносится на Марс, где таинственным образом оказывается в точной копии своего тела (это никак не объяснялось — впрочем, и вопросов у читателей не возникало, так все гладко было сделано). Его берут в плен гигантские зеленые марсиане. Вскоре он становится их вождем и встречает принцессу Марса — прекрасную женщину, только вот… откладывающую яйца. Дальше идет история любви и бесконечных погонь. В конце романа злодеи портят жизненно важную «машину воздуха», починить которую способен только Джон Картер. Что он и делает с последним своим вздохом на Марсе. Следующий вздох Джон делает уже на Земле, в той самой пещере; с тоской смотрит он на Марс и мечтает о возлюбленной…

Бэрроуз расцветил бедную до той поры человеческими эмоциями фантастику, создал фантастический фон для лирической истории. Любовь и подвиги — вот слившиеся воедино темы его произведений. Что могло быть популярнее? И многие писатели не замедлили последовать его примеру. В 1919 году рассказом «Девушка в золотом атоме» начал свою долгую карьеру в фантастике Рэй Каммингс. Его герой, ученый, ухитряется уменьшить себя до такой степени, что попадает в микромир — атом золота. Там он тоже встречается со своей принцессой, понятное дело, влюбляется в нее, далее все идет по уже накатанной колее.

Но далеко не все полагали, что фантастика должна быть продолжением, пусть и гиперболизированным, приключенческой литературы. Существовало и другое мнение. Его придерживались те, кому этот жанр представлялся полигоном, на котором можно испытать самые смелые замыслы, самые невообразимые устройства. Творчество таких писателей приходилось на поистине уникальный отрезок времени, от начала XX века и, пожалуй, до середины сороковых. Уникальным мы называем это время потому, что сложность научных идей и стоимость аппаратуры с неимоверной быстротой превзошли умственные и финансовые возможности отдельного человека. Но в ту пору Америка все еще оставалась страной изобретателей, самозабвенно творящих новые модели удивительных машин. Чудеса подвластны каждому — ведь и братья Райт начинали когда-то с велосипедной мастерской!

В этот мир моторов и электричества попал Хьюго Гернсбек. Автор 80 патентов, переехав в США из Люксембурга, он сразу же начал издавать журнал «Современная электротехника». Будущее казалось ему временем, когда непременно осуществится все, что рождалось его буйной инженерной фантазией. Удивительно ли, что своим видением грядущих дней он хотел поделиться с другими?

В 1911 году появился роман Гернсбека под замысловатым названием «Ральф 124С41+». С художественной точки зрения, он не выдерживает никакой критики. Сейчас, пожалуй, его можно читать лишь из «научного» интереса. Персонажи — манекены, стиль — вымученный, неровный, длинные нудные монологи разъясняют то, что в далеком будущем и так должно быть прекрасно известно. Сюжет — не более чем цепь событий, позволяющих автору переходить от одного чуда техники к другому.

И все же роман Гернсбека — одна из важнейших вех в научной фантастике. Казалось бы, не более чем парад чудес — но чудес, логически сконструированных. Многие из них впоследствии стали реальностью: телевидение (название дал Гернсбек), микрофильмы, магнитная запись звука, радары. Мы сегодня живем в этом мире, мире фантазий Хьюго Гернсбека. Читатели, которых переполняли технические грезы, буквально перенеслись в будущее. Нужда в чудесных приключениях отпала — притягательность заключалась в самих чудесах.

Хьюго Гернсбек стоял у истоков первых семи американских журналов, которые публиковали исключительно научную фантастику, и ко времени своей смерти (в 1967 году) по праву считался отцом научной фантастики.

Так они и шли, каждая сама по себе, эти две линии в фантастике: любовно-приключенческая и научно-техническая. Но вот наступили тридцатые годы, обрушившие на Америку Великую депрессию. Несмотря на отчаянные усилия президента Рузвельта залатать экономические прорехи, жизнь легче не становилась. Шутили — если это можно назвать шуткой — довольно мрачновато: «Благосостояние, вернись — все прощено!» Большинству людей было не до мечтаний о славном будущем.

Но миновали суровые времена. В сентябре 1937 года редактором одного из ведущих научно-фантастических журналов «Поразительные истории» (впоследствии «Аналог: научная фантастика — научный факт») стал Джон Кемпбелл — писатель, известный под псевдонимом Дон Стюарт. (Показательно, что первый его рассказ, написанный в девятнадцать лет, назывался весьма научно: «Когда отказали атомы…») С его именем связана новая эра фантастики.

Возглавив журнал, Кемпбелл начал собирать свою «команду». В июле 1938 года журнал помещает рассказ Клиффорда Саймака «Правило 18». К тому времени Саймак был уже не новичком в литературе, но к Кемпбеллу он пришел как к издателю, который публикует такие, читай — научно-фантастические — рассказы. Поэтому справедливо полагать, что тогда и началась творческая биография этого выдающегося фантаста. До конца 1938 года в журнале появились произведения Леона Спрэга де Кампа, Лестера Дель Рея, Айзека Азимова, Роберта Хайнлайна, Теодора Старджона, Альфреда Ван Вогта — писателей, составивших славу не только американской, но и мировой фантастики. В 1940 году был опубликован рассказ Хайнлайна «Взрыв всегда возможен». На станции, где происходят события, энергию получают из урана-235. (Читатели журнала были в курсе научных и технических новинок, в том числе экспериментов с ураном Энрико Ферми и других ученых — этому было посвящено немало редакционных статей.) На страницах журнала Азимов впервые сформулировал ставшие потом знаменитыми три закона роботехники…

С началом второй мировой войны Хайнлайн, Спрэг де Камп, Азимов были призваны в армию, Дель Рей работал на военном заводе. Лишившись ядра своей «команды», Кемпбелл стал подыскивать им хотя бы временную замену. Его поиски увенчались успехом — в журнале появились Генри Каттнер (он печатался под многочисленными псевдонимами), Фриц Лейбер, Мюррей Лейнстер, Уильям Тенн, Пол Андерсон. Первые рассказы Альфреда Вестера — не публиковавшиеся у Кемпбелла, но по духу близкие его журналу — также увидели свет в 1939 году. (Одни названия чего стоят: «Безумная молекула», «Рабы луча жизни»!..) Годом позже вышел первый рассказ девятнадцатилетнего Фредерика Пола.

Так Кемпбелл собрал, сплотил и во многом сформировал писателей, которые на долгие годы стали его ведущими авторами и внесли свои имена в скрижали научной фантастики. (Кстати, Кемпбелл, став редактором, сам сочинять вскоре прекратил — видимо, одно из двух…) Все авторы журнала испытывали на себе влияние Кемпбелла. Он развил в них чувство принадлежности к одной семье. Разумеется, соревнование между ними шло, но — дружеское, побуждавшее их умножать знания, оттачивать фантазию, шлифовать мастерство.

Айзек Азимов вспоминает: «В те волшебные годы, начиная с тридцать восьмого, я видел фантастику глазами Джона Кемпбелла. Я учился писать под наставничеством этого великого издателя. Я приходил к нему, а он рассказывал, какие великолепные рассказы получил — от других. Рот мой наполнялся слюной, и я всем сердцем рвался достичь таких же чудесных высот, чтобы Джек так же отозвался обо мне и о моих рассказах».

А требовал Кемпбелл одного: автор должен жить в будущем, В свою очередь, будущее должно быть жизненным, реальным, объемным и логичным. Нельзя постулировать изобилие вертолетов, не задумываясь, каково при таком шуме будет в городе, да и сохранится ли он вообще…

Кемпбелл призывал своих авторов придерживаться строго научных гипотез (что позволило его воспитаннику Старджону дать такое определение: «Хороший научно-фантастический рассказ — это тот, сюжет которого построен на научной основе и без нее невозможен») и исследовать их социальные последствия. Ведь каждое крупное изобретение так или иначе меняет жизнь общества.

Подтверждение сказанному читатель найдет в рассказе Томаса Шерреда «Попытка». Собственно, его идея — устройство, позволяющее заглядывать в прошлое, — довольно тривиальна. Но писатель задается вопросом: каковы возможные последствия применения столь мощного инструмента? И сразу — какая буря страстей поднимается! Страстей, которые раньше терялись бы за описанием самого устройства…

«Мне нужны реакции, а не только действия. Даже если ваш герой — робот, читатель-человек ждет от него человеческих эмоций», — заявлял Джон Кемпбелл. И сейчас, спустя полвека, эти слова не потеряли своей актуальности.

…Да, они дружили с электричеством, сиречь с прогрессом. Все авторы представляемого сборника не мыслили своего творчества без строгой научной основы. Но с электричеством фантастику роднило еще одно, более печальное обстоятельство: соприкосновение с фантастикой доставляло неприятности ее творцам.

Профессиональный писатель-фантаст, естественно, пытался зарабатывать на жизнь литературным трудом. Увы, в Америке сороковых положение фантаста было незавидным. Даже самый никудышный выпускник филологического факультета не считал автора фантастических произведений писателем. Генри Каттнер и его жена Кэтрин Мур продавали издателям такие шедевры, как «Лучшее время года» и «Все тенали бороговы…» по полтора цента за слово. За роман «Вселенная» Хайнлайн получил триста долларов. Не зря бытует горький анекдот о триумфе фантаста в день посадки «Аполлона» на Луне: «А мы это делали, — говорит он с гордостью, — за сущие гроши!»

Надо ли удивляться, что в конце сороковых годов Хайнлайн ушел в детскую литературу, Ван Вогт ударился в паранауку, Спрэг де Камп отвернулся от фантастики, предпочтя ей научно-популярный жанр, а Азимов всерьез занялся биохимией и перешел на преподавательскую работу в Бостонском университете. По словам этого замечательного — и на редкость плодовитого — писателя, у него не было никаких надежд на то, что научная фантастика обеспечит ему пропитание…

Прошли годы, и положение изменилось. Фантастику признали; более того, она стала престижной — по крайней мере, в США. Все авторы этого сборника вернулись — кто раньше, кто позже — к любимому занятию. Сейчас именитые писатели-фантасты получают миллионные авансы. Сейчас. А тогда…

Тогда они отдавались фантастике бескорыстно — просто дружили с электричеством.

Владимир БАКАНОВ

 

Томас Шерред

ПОПЫТКА

В аэропорту капитана ждала штабная машина. Она рванулась с места и долго неслась по шоссе. В узкой тихой комнате сидел прямой, как палка, генерал и ждал. У нижней ступеньки металлической лестницы, льдисто отсвечивающей в полумраке, стоял наготове майор. Взвизгнули шины, машина резко остановилась, и капитан бок о бок с майором кинулись вверх по лестнице. Никто не произнес ни слова. Генерал поспешно встал, протягивая руку. Капитан одним движением открыл полевую сумку и вложил в генеральскую руку толстую пачку бумаг. Генерал быстро пролистал их и отдал майору отрывистое распоряжение. Майор исчез; из коридора донесся его резкий голос. В комнату вошел человек в очках, и генерал протянул ему бумаги. Человек в очках начал перебирать их дрожащими пальцами. По знаку генерала капитан вышел из комнаты, на его усталом молодом лице играла гордая улыбка. Генерал принялся барабанить пальцами по черной глянцевитой крышке стола. Человек в очках отодвинул в сторону полуразвернутые карты и начал читать вслух:

Дорогой Джо!

Я взялся за эти записки, только чтобы убить время, так как мне надоело смотреть в окно. Но когда я их уже почти кончил, мне стало ясно, какой оборот принимают события. Ты единственный из тех, кого я знаю, кому по силам добраться до меня, а прочитав мои записки, ты поймешь, почему сделать это необходимо.

Неважно, кто их тебе доставит, — возможно, он не захочет, чтобы ты мог его впоследствии опознать. Помни об этом и, ради бога, Джо, поторопись!

Эд.

Всему причиной моя лень. К тому времени, когда я протер глаза и сдал номер, автобус был уже полон. Я засунул чемодан в автоматическую камеру хранения и отправился убивать час, который оставался до следующего автобуса. Ты, наверное, знаешь этот вокзал — на бульваре Вашингтон, неподалеку от Мичиган-авеню. Мичиган-авеню смахивает на Мейн-стрит в Лос-Анджелесе или Шестьдесят третью улицу в Чикаго, куда я ехал, — те же дешевые киношки, ломбарды, десятки пивных и рестораны, предлагающие рубленый бифштекс, хлеб с маслом и кофе за сорок центов. До войны такой обед стоил двадцать пять центов.

Я люблю ломбарды. Я люблю фотоаппараты. Я люблю приборы и инструменты. Я люблю разглядывать витрины, набитые всякой всячиной — от электробритв и наборов гаечных ключей до вставных челюстей включительно. И теперь, имея в своем распоряжении целый час, я отправился пройтись по Мичиган-авеню до Шестой улицы, а потом вернуться по другой ее стороне. В этом районе живет много китайцев и мексиканцев — китайцы содержат рестораны, а мексиканцы едят блюда «домашней южной кухни». Между Четвертой и Пятой улицами я остановился перед подобием кинотеатра — окна, закрашенные черной краской, объявления по-испански, написанные от руки: «Детройтская премьера… Боевик с тысячами статистов… Только на этой неделе… Десять центов». Несколько прилепленных к окнам фотографий были смазанными и мятыми — всадники в латах и что-то вроде яростной сечи. И все — за десять центов! Как раз в моем вкусе.

Возможно, мне повезло, что в школе моим любимым предметом была история. И уж, во всяком случае, слепая удача, а вовсе не проницательность заставила меня раскошелиться на десять центов за право сесть на шаткий складной стул, насквозь пропахший чесноком. Кроме меня, объявления соблазнили еще нескольких мексиканцев. Я сидел возле двери. Две свисавшие с потолка стоваттные лампочки, даже без намека на абажур, давали достаточно света, чтобы я мог оглядеться. Передо мной в глубине помещения виднелся экран, смахивавший на побеленный кусок картона, а когда у себя за спиной я увидел старенький шестнадцатимиллиметровый проектор, я заподозрил, что даже десять центов — слишком дорогая цена за подобное удовольствие. С другой стороны, мне предстояло скоротать еще сорок минут.

Все курили. Я тоже достал сигару — и унылый мексиканец, которому я вручил свои десять центов, устремил на меня долгий вопрошающий взгляд. Но я заплатил за вход, а потому ответил ему таким же пристальным взглядом. Тогда он запер дверь и погасил свет. Полминуты спустя зажужжал дряхлый проектор. Ни вступительных титров, ни имени режиссера, ни названия фирмы — только белый мерцающий квадрат, а потом сразу же крупным планом — бородатая физиономия с подписью «Кортес». Затем раскрашенный, весь в перьях индеец — «Гватемосин, преемник Монтесумы». Снятые сверху, изумительно сделанные модели разнообразных зданий — «Город Мехико, 1521 год». Кадры старинных, заряжаемых с дула пушек, изрыгающих ядра, — осколки камней отлетают от огромных стен, худые индейцы умирают в набивших оскомину конвульсиях, дым, искаженные лица, кровь. Лента меня сразу ошеломила. Ни царапин, ни нелепых склеек, характерных для давнишних фильмов, ни слащавости и ни красавца-героя, чья физиономия возникает перед камерой кстати и некстати. Там вообще не было красавца-героя. Ты когда-нибудь видел те французские или русские картины, которые критики восхваляют за глубину и реалистичность, порожденные скудным бюджетом, не позволяющим приглашать знаменитых актеров? То, что я увидел, было именно таким, и даже лучше.

И только когда фильм завершился общим планом унылого пожарища, я начал кое-что соображать. Нельзя за гроши нанять тысячу статистов и поставить декорации такой величины, что для них еле нашлось бы место в Центральном парке. Трюковая съемка падения даже с десятиметровой высоты обходится в суммы, которые приводят бухгалтеров в исступление, а тут стены были гораздо выше. Все это плохо вязалось со скверным монтажом и отсутствием звуковой дорожки. Разве что картина снималась еще в добрые старые дни немого кино. Но фильм, который я только что видел, был снят на цветную пленку! Больше всего он походил на хорошо отрепетированный и плохо поставленный документальный фильм.

Мексиканцы лениво покидали помещение, и я направился было за ними, но задержался около унылого киномеханика, который перематывал ленту. Я спросил, откуда у него этот фильм.

— Я что-то не слышал, чтобы последнее время на экран выходили исторические фильмы, а, судя по всему, эта штучка снималась недавно.

Он ответил, что да, недавно, и добавил, что снимал фильм он сам. Я принял его сообщение с невозмутимой вежливостью, и он понял, что я ему не верю. Он выпрямился.

— Вы мне не поверили, ведь так?

Я ответил, что он безусловно прав в своем заключении, и добавил, что спешу на автобус.

— Но скажите, почему? В чем дело?

Я сказал, что автобус…

— Я вас очень прошу. Я буду вам бесконечно обязан, если вы объясните, чем он плох.

— Да ничем, — ответил я, но он молча ждал продолжения. — Ну, во-первых, такие картины не выпускаются на шестнадцатимиллиметровой пленке. Вы раздобыли копию, снятую с тридцатипятимиллиметровой…

И я перечислил еще кое-какие отличия любительских фильмов от голливудских. Когда я кончил, он минуту молча курил.

— Понятно… — Он вынул бобину из проектора и закрыл крышку, — У меня тут есть пиво…

Я согласился, что пиво — вещь очень хорошая, но автобус… Ну, ладно, одну бутылку куда ни шло.

Он вытащил из-за экрана бумажные стаканчики и бутылку портера. Пробормотав с усмешкой «сеанс откладывается», он закрыл дверь и откупорил бутылку о скобу, привинченную к стене. По-видимому, здесь прежде помещалась бакалейная лавка или пивная. Стулья имелись в избытке. Два из них мы отодвинули в сторону и расположились с удобствами. Пиво оказалось теплым.

— Вы как будто разбираетесь в этом деле, — заметил он выжидательно.

Я счел его слова вопросом, засмеялся и ответил:

— Ну, не слишком. Ваше здоровье! — Мы выпили. — Я работал шофером в кинопрокатной фирме.

Он улыбнулся.

— Вы тут проездом?

— Как сказать… Чаще — проездом. Уезжаю по состоянию здоровья, возвращаюсь ради родных. Только с этим кончено — на прошлой неделе похоронил отца.

Он сказал, что это очень грустно, а я ответил, что все зависит от того, как на это посмотреть.

— У него со здоровьем тоже было неважно.

Это была шутка. Мы выпили по второму стаканчику и несколько минут обсуждали климат Детройта. Наконец он сказал, словно что-то обдумывая:

— По-моему, я вас здесь видел вчера… Часов около восьми. — Он встал и пошел за второй бутылкой.

Я крикнул ему вслед:

— Я больше пить не буду!

Но он все-таки принес пиво, а я поглядел на часы:

— Ну, пожалуй, еще один стакан…

— Так это были вы?

— Что? — Я протянул ему бумажный стаканчик.

— Вчера здесь. В восемь часов…

Я вытер пену с усов.

— Вчера вечером? Нет, как ни жаль. Я бы тогда не опоздал на автобус. Нет, вчера в восемь я был в баре «Мотор». И просидел там до полуночи.

Он задумчиво пожевал нижнюю губу.

— В баре «Мотор»? Дальше по улице?

Я кивнул.

— В баре «Мотор»… Гм… А, может, вам хотелось бы… Да, конечно…

Прежде чем я сообразил, что он имеет в виду, он скрылся за экраном и выкатил из-за него большую радиолу. В руке он держал третью бутылку пива. Я поднес к свету бутылку, стоявшую передо мной. Еще полбутылки есть. Я посмотрел на часы. Он придвинул радиолу к стене и поднял крышку, открыв рукоятки настройки.

— Выключатель позади вас. Будьте так добры!

Я мог дотянуться до выключателя, не вставая, что я и сделал. Обе лампы разом погасли. Я этого не ожидал и начал шарить по стене. Тут снова стало светло, и я с облегчением сел поудобнее. Но лампы не зажглись — просто я смотрел на улицу!

Я облился пивом и чуть не опрокинул шаткий стул, а улица вдруг сдвинулась с места — улица, а не я! День сменился вечером, и я вошел в бар «Мотор» и увидел, как я заказываю пиво, и при всем при том я твердо знал, что я не сплю и это мне не снится. В панике я вскочил, расшвыривая стулья и пивные бутылки, и чуть не сорвал ногти, пока нащупывал на стене выключатель. К тому времени, когда я его отыскал— наблюдая, как я стучу по стойке, подзывая бармена, — у меня совсем помутилось в голове, и я готов был хлопнуться в обморок. Ни с того, ни с сего вдруг бредить наяву! Наконец мои пальцы коснулись выключателя.

Мексиканец смотрел на меня с непонятным выражением — словно он зарядил мышеловку и поймал лягушку. Ну, а я? Наверное, вид у меня был совсем уж дикий. Да и было с чего. Пиво расплескалось по всему полу, и я с трудом добрел до ближайшего стула.

— Что это такое? — просипел я.

Крышка радиолы опустилась.

— В первый раз со мной было то же. Я забыл.

У меня так дрожали пальцы, что мне не удалось вытащить сигарету, и я разорвал пачку.

— Я спрашиваю, что это такое?

Он сел.

— Это были вы. В баре «Мотор», вчера в восемь вечера.

Я тупо уставился на него. А он протянул мне свежий бумажный стаканчик, и я машинально подставил его под бутылку, которую он наклонял.

— Послушайте… — начал я.

— Конечно, это не может не ошеломить. Я забыл, что сам чувствовал в первый раз. А теперь… теперь мне все равно. Завтра я иду в контору «Филипс-рейдио».

Я спросил, о чем он, собственно, говорит, но он продолжал, не обратив внимания на мой вопрос:

— У меня нет больше сил. Я сижу без гроша. И мне уже все равно. Оговорю себе долю и буду получать проценты.

Наверное, ему необходимо было высказаться. И, расхаживая взад-вперед, он, сначала медленно, а потом быстрее и быстрее, выложил мне всю историю.

Его звали Мигель Хосе Сапата Лавьяда. Я сообщил ему мое имя — Лефко. Эд Лефко. Его родители приехали в Штаты где-то в двадцатых годах и с тех пор сажали и убирали сахарную свеклу. Они только обрадовались, когда их старшему сыну удалось выбраться с мичиганских полей, на которых они гнули спину год за годом, — он получил небольшую стипендию для продолжения образования. Стипендия была временной, и, чтобы продолжать учиться и не умереть с голоду, он работал в гаражах, водил грузовики, стоял за прилавком и торговал щетками вразнос. Но получить диплом ему не удалось, потому что его призвали на военную службу. В армии он имел дело с радиолокационными установками, а потом его демобилизовали, и от этих лет у него не осталось ничего, кроме некоей смутной идеи. В тот момент было нетрудно подыскать приличную работу, и в конце концов он накопил достаточно, чтобы взять напрокат машину с прицепом и накупить разного списанного радиооборудования. Год назад он достиг своей цели — достиг ее, изголодавшись, исхудав и дойдя до полного нервного истощения. Но он-таки сконструировал и собрал «это».

«Это» он поместил в футляр от радиолы — и для удобства, и для маскировки. По причинам, которые станут ясны позднее, он не рискнул взять патент. Я осмотрел «это» внимательно и подробно. Место звукоснимателя и кнопок настройки занимали циферблаты с рукоятками. На большом имелись деления от 1 до 24, на двух — от 1 до 60, на десятке — от 1 до 25, а на двух-трех цифр вообще не было. И все. Если не считать тяжелой деревянной панели, скрывавшей то, что было установлено на месте радиоламп и репродуктора. Неприхотливый тайник, скрывающий…

Кто не любит грезить наяву! Наверное, каждый человек мысленно обретал сказочные богатства, всемирную славу, жизнь, полную захватывающих приключений. Но сидеть на стуле, попивать теплое пиво и вдруг понять, что мечта столетий уже больше не мечта, а реальность, ощутить себя богом, сознавать, что стоит тебе повернуть пару рукояток — и ты сможешь увидеть любого человека, когда-либо жившего на Земле, стать очевидцем любого события, если оно только произошло, — это до сих пор не вполне укладывается у меня в голове.

Я знаю только, что дело тут в высоких частотах. И что в аппарате много ртути, меди и всяких проволочек из дешевых и распространенных металлов, но что и как происходит в нем, а главное — почему, это для меня сложновато. Свет обладает массой и энергией, и эта масса непрерывно утрачивает какую-то свою часть и может быть снова обращена в электрическую энергию или что-то в том же духе. Майк Лавьяда сам говорит, что он не открыл ничего нового, что еще задолго до войны этот эффект не раз наблюдали такие ученые, как Комптон, Майкельсон и Пфейффер, но они сочли его чисто побочным, ничем не интересным явлением. А с тех пор все было заслонено исследованиями атомной энергии.

Когда я несколько пришел в себя — после того как Майк еще раз продемонстрировал мне мое прошлое, — я, по-видимому, начал вытворять что-то невообразимое. Майк утверждает, что я присаживался, тут же вскакивал, принимался бегать взад-вперед по помещению бывшей лавки, отшвыривая с дороги стулья или спотыкаясь о них, и все время бормотал бессвязные слова и фразы со всей быстротой, на какую был способен мой язык. В конце концов до меня дошло, что он надо мной смеется. На мой взгляд, смеяться было не над чем, и я так ему и сказал. Он рассердился.

— Я знаю, что именно я изобрел! — крикнул он. — Я не такой круглый дурак, каким вы меня считаете. Вот, посмотрите! — Он повернулся к своему аппарату и скомандовал: — Погасите свет!

Я погасил свет и снова увидел себя в баре «Мотор», по это меня уже не оглушило.

— Смотрите!

Бар расплылся в тумане. Улица. Два квартала до муниципалитета. Вверх по лестнице в зал совещаний. Никого. Потом — заседание муниципалитета. Потом оно исчезло. Не фильм, не проекция диапозитива, а кусочек жизни размером в четыре квадратных метра. Когда мы приближались, поле зрения сужалось; когда мы удалялись, задний план воспринимался так же четко, как и передний. Изображение — если тут подходит это слово — было таким реальным и жизненным, что казалось, будто смотришь на происходящее через открытую дверь. Все предметы и фигуры были трехмерными. Майк что-то горячо объяснял, пока вертел свои рукоятки, но я был так увлечен, что почти его не слышал.

Вдруг я взвизгнул, уцепился за стул и закрыл глаза — как и ты закрыл бы на моем месте, если бы, взглянув вниз, обнаружил, что висишь в небе и между тобой и землей нет ничего, кроме дыма и двух-трех облаков. Когда я открыл глаза, мы, вероятно, вышли из стремительного пике, и передо мной снова была улица.

— Можно подняться куда угодно, до слоя Хевисайда, и спуститься в любую пропасть, когда и где хотите!

Изображение затуманилось, и вместо улицы возник редкий сосняк.

— Закопанные в земле клады! Да, конечно, но открыть их стоит денег!

Сосны исчезли, и я щелкнул выключателем, потому что Майк закрыл крышку своего аппарата и сел.

— Как можно заработать деньги без денег?

Этого я не знал, и он продолжал:

— Я поместил в газете объявление, что отыскиваю потерянные предметы. И первым ко мне пришел полицейский, потребовавший, чтобы я предъявил ему разрешение на занятие частным сыском. Я наблюдал, как крупнейшие биржевые дельцы в стране продавали и покупали акции, как они планировали у себя в конторах миллионные операции. Но что, по-вашему, произошло бы, если бы я попробовал торговать биржевыми предсказаниями? Я следил за тем, как курсы искусственно повышались и понижались, а у меня не было лишнего цента, чтобы купить газету с этими сведениями! Я наблюдал, как отряд перуанских индейцев закопал второй выкуп инки Атуагальпы, но у меня нет денег ни на билет до Перу, ни на инструменты и взрывчатку, чтобы добраться до сокровища! — Он встал, принес еще две бутылки и продолжал, а у меня в голове начинали складываться кое-какие идеи. — Я видел, как писцы переписывали книги, сгоревшие вместе с Александрийской библиотекой, но если бы я изготовил копию, кто бы купил ее и кто поверил бы мне? Что произошло бы, если бы я отправился в университет и посоветовал тамошним историкам внести исправления в свои курсы? Сколько людей с удовольствием воткнули бы мне нож в спину, знай они, что я видел, как они убивали, крали или принимали ванну? Где бы я очутился, если бы попробовал торговать фотографиями Вашингтона или Цезаря? Или Христа?

Я согласился, что его упрятали бы в сумасшедший дом. Но…

— Как по-вашему, почему я сижу сейчас тут? Вы видели фильм, который я показываю за десять центов. И большего он не стоит, потому что у меня не было денег на хорошую пленку и я не мог сделать фильм так, как я знаю, что мог бы… — Язык у него начал заметно заплетаться от волнения. — Я занимаюсь этим потому, что у меня нет денег на оборудование, которое мне нужно, чтобы раздобыть деньги, которые мне нужны… — Он свирепо отшвырнул ногой стул на середину комнаты.

Несомненно, если бы я появился на сцене чуть позднее, «Филипс-рейдио» достался бы лакомый кус. И может быть, я только выиграл бы…

Мне всю жизнь твердили, что я так и умру без гроша за душой, однако никто еще не обвинял меня в том, что я упускал доллар, который сам плывет в руки. А тут передо мной были деньги — и какие! Причем получить их можно было почти сразу и без всякого труда. На мгновение я заглянул далеко в будущее, где я купался в золоте, и у меня даже дыхание перехватило.

— Майк, — сказал я, — допьем-ка это пиво, а потом пойдем куда-нибудь, где можно будет выпить еще и, пожалуй, перекусить. Нам надо о многом поговорить.

И мы поговорили.

Пиво — отличная смазка, а я умею быть убедительным, и к тому времени, когда мы вышли из забегаловки, между нами царило полное взаимопонимание. Когда же мы устроились спать позади все того же картонного экрана, мы с Майком были уже полноправными партнерами. Наш договор мы, помнится, не скрепили рукопожатием, но партнерами мы остаемся по-прежнему, хотя с тех пор прошло шесть лет. Нет человека, которого я уважал бы больше, чем Майка, и он, по-моему, отвечает мне тем же.

Неделю спустя я отправился на автобусе в Гросс-Пойнт с туго набитым портфелем, а через два дня вернулся на такси с пустым портфелем и бумажником, вздувшимся от крупных купюр. Это было очень легко.

«Мистер Джонс (или Смит, или Браун), я — представитель Аристократического ателье, специализирующегося на частных и интимных портретах. Мы полагаем, что вас может заинтересовать эта ваша фотография и… Нет-нет, это всего лишь пробный отпечаток. Негатив находится в нашем архиве… Но, если вас это заинтересует, я послезавтра доставлю вам негатив… Да, конечно, мистер Джонс. Благодарю вас, мистер Джонс…»

Подло? Безусловно. Шантаж — всегда подлость. Но если бы у меня были жена, дети и безупречная репутация, я бы удовлетворялся бифштексом и не баловался бы рокфором. И тем более весьма пахучим. Майку эта операция нравилась даже меньше, чем мне. Убедить его удалось далеко не сразу, и пришлось даже пустить в ход старое присловье о цели, которая оправдывает средства. Да и нашим клиентам такой расход был вполне по карману. К тому же мы честно отдавали им негативы — и какие негативы!

Так мы раздобыли необходимые деньги — сумма была невелика, но для начала ее вполне хватало. Прежде всего мы присмотрели подходящее здание — вернее, присмотрел его Майк, потому что я на месяц улетел на восток, в Рочестер. Майк снял помещение бывшего банка. Мы распорядились заложить окна в зале, обставили контору со всей возможной роскошью (бронестекло было моей идеей): кондиционер, портативный бар, электрооборудование, какое только мог пожелать Майк, и блондинка-секретарша, которая считала, что служит в экспериментальной лаборатории крупной электрической компании. Вернувшись из Рочестера, я взял на себя руководство каменщиками и монтерами, а Майк прохлаждался в номере, который мы сняли в первоклассном отеле, откуда ему был виден его бывший кинотеатр. Насколько мне известно, там затем открыли торговлю патентованными лекарствами на змеиных ядах. Когда «студия», как мы окрестили наше новое владение, была отделана, Майк перебрался туда, а блондинка приступила к выполнению своих обязанностей, которые исчерпывались тем, что она читала романы о любви и говорила «нет» всем коммивояжерам и агентам самых разнообразных фирм, являвшимся предложить нам свой товар. Я уехал в Голливуд.

Мне пришлось неделю рыться в Центральном архиве, прежде чем я нашел все, что мне было нужно, а чтобы раздобыть камеру, работающую на пленке «Труколор», потребовался месяц разнюхивания и взяток. Зато теперь я мог быть спокоен. Когда я вернулся в Детройт, из Рочестера уже прибыла большая панорамная кинокамера и целый вагон цветных пленок. Можно было начинать.

Мы обставили это самым торжественным образом: закрыли жалюзи, и я пустил в потолок пробку от одной из припасенных мною бутылок шампанского. На блондин-ку-секретаршу это произвело большое впечатление, тем более что она по-прежнему отрабатывала свое жалованье, расписываясь в получении ящичков, ящиков и контейнеров. Бокалов у нас не было, но мы прекрасно обошлись без них. Мы оба испытывали такое нервное возбуждение, что пить больше не смогли, и подарили остальные бутылки секретарше, сказав, что на этот день она может считать себя свободной. Когда она ушла (по-моему, несколько расстроенная тем, что веселое празднование оборвалось в самом начале), мы заперли за ней дверь, перебрались в студию, заперли внутреннюю дверь и взялись за работу.

Я уже упоминал, что окна студии мы заложили. Внутренние стены были выкрашены тусклой черной краской, и благодаря высокому потолку — ведь прежде это был зал банка — впечатление создавалось внушительное. Но отнюдь не мрачное. В самой середине зала была установлена кинокамера, заряженная и готовая к съемке. Она заслоняла аппарат Майка, но я знал, что он стоит сбоку, настроенный так, чтобы изображение появлялось у задней стены. Да, именно у стены, а не на стене, так как изображение проецировалось в воздухе, точно скрещивались два прожекторных луча. Майк открыл крышку, и я увидел его силуэт на фоне чуть освещенных циферблатов.

— Ну? — спросил он нетерпеливо.

— Здесь ты командуешь, Майк, — сказал я.

Щелкнул выключатель, и перед нами возник он — юноша, живший две с половиной тысячи лет назад. Возник во плоти. Александр. Александр Македонский.

О нашей первой картине я, пожалуй, расскажу подробно. Мне никогда не забыть этот год. Сначала мы проследили всю жизнь Александра от рождения до смерти. Конечно, мы пропускали второстепенные моменты и перескакивали через недели, месяцы, а порой и годы, после чего теряли его или оказывалось, что он значительно сместился в пространстве. Это означало, что нам приходилось прыгать вперед-назад, точно мы вели пристрелочный огонь. Существующие жизнеописания Александра Македонского почти не помогали нам, и мы поражались, насколько мало они соответствуют реальным фактам. Я часто задумываюсь над тем, почему вокруг знаменитых людей обязательно начинают сплетаться легенды. Ведь их подлинная жизнь не менее поразительна, чем выдуманная. К несчастью, мы вынуждены были придерживаться принятых версий, иначе историки объявили бы наш фильм безграмотной стряпней. Рисковать же мы не имели права. Во всяком случае, вначале.

После того как мы примерно установили, что и где происходило, мы, руководствуясь нашими заметками, отобрали наиболее выразительные эпизоды и некоторое время работали над ними. В конце концов общие контуры будущего фильма стали нам ясны. Тогда мы засели за сценарий с учетом кадров, которые предстояло в дальнейшем отснять с дублерами. Аппарат Майка действовал как проектор, а я снимал фиксированной камерой, точно при комбинированных съемках. Едва отсняв катушку пленки, мы тут же отсылали ее для проявления в Рочестер. Было бы дешевле прибегнуть к услугам какой-нибудь голливудской фирмы, но Рочестер имел то преимущество, что там все привыкли к жутким любительским киноподелкам, и мы могли быть спокойны, что наши ленты ни у кого не возбудят нежелательного любопытства. Когда проявленная пленка возвращалась к нам, мы просматривали ее, проверяя динамику эпизода, цвета и прочее.

Например, мы обязательно хотели включить в фильм хрестоматийную ссору Александра с его отцом Филиппом, но большую ее часть пришлось оставить до съемок с дублерами. Для Олимпиады, его матери, подпустившей к нему змей с вырванными ядовитыми зубами, дублерши не требовалось, так как мы сияли этот эпизод общим планом и под таким углом, что его можно было не озвучивать. Случай, когда Александр укротил коня, на которого не осмеливался сесть никто другой, оказался выдумкой кого-то из его биографов, однако опустить столь известный эпизод юности нашего героя мы не рискнули: крупные планы мы вклеили позже, а на самом деле укрощал коня молодой скиф, один из конюхов царской конюшни. Роксана действительно существовала, как и остальные жены персов, захваченные Александром. К счастью, они оказались достаточно пышного сложения, чтобы на экране выглядеть томными и соблазнительными. Филипп, Парменон и прочие персонажи были бородаты, что значительно облегчало проблему дублирования и озвучивания. (Если бы ты видел, каким способом они брились в ту далекую эпоху, ты бы понял, почему бороды были в такой моде.)

Труднее всего было снимать эпизоды в помещениях. Коптящие фитили в чашах с топленым салом, сколько бы их ни было, дают слишком мало света даже для самой чувствительной пленки. Майк вышел из положения, отрегулировав камеру и свой аппарат так, что каждый кадр экспонировался секунду. Этим объясняется поразительная четкость и глубина резкости, которая достигалась сильным диафрагмированием. У нас было сколько угодно времени для того, чтобы выбирать наиболее интересные эпизоды и ракурсы. Нам не нужны были знаменитые актеры и хитроумное оборудование, нам не приходилось снимать по нескольку вариантов одной и той же сцены — у нас в распоряжении была вся жизнь нашего героя, и мы могли спокойно отбирать из нее наиболее яркие и захватывающие моменты.

В конце концов мы отсняли примерно восемьдесят процентов того, что ты видел в законченном фильме, склеили и устроили просмотр, упиваясь тем, что нам удалось сделать. Мы даже не рассчитывали, что конечный результат окажется таким блистательным. Хотя фильм еще не был смонтирован и озвучен, мы уже видели, что создали прекрасную вещь. Мы сделали все, что могли, а худшее еще было впереди. Поэтому мы послали за шампанским и сказали блондинке, что у нас праздник. Она хихикнула.

— Но чем вы там занимаетесь? — спросила она. — Торговые агенты просто не дают мне покоя, им обязательно хочется выведать, что вы делаете.

— А вы отвечайте, что не знаете, — посоветовал я, открывая первую бутылку.

— Я так и говорю. А они считают меня дурочкой.

Мы все трое посмеялись.

Майк сказал задумчиво:

— Если мы намерены устраивать такие праздники часто, нам бы следовало обзавестись настоящими бокалами.

— Их можно было бы хранить в нижнем ящике моего стола, — радостно подхватила блондинка и мило сморщила носик. — Я ведь первый раз по-настоящему пью шампанское, если не считать свадьбы одной моей подруги. Но там я выпила всего один бокал.

— Налей-ка ей еще! — предложил Майк. — Да и мне тоже. А что вы сделали с теми бутылками, которые унесли домой в прошлый раз?

Она хихикнула и покраснела.

— Папа хотел их откупорить, но я сказала, что вы велели приберечь их до особого случая.

— Ну, это как раз и есть особый случай, — сказал я, закидывая ноги на ее стол. — Выпейте еще стаканчик, мисс… Кстати, как вас зовут? Не люблю официальности в нерабочие часы.

— Но ведь вы и мистер Лавьяда выписываете мне чек каждую неделю! — обиженно воскликнула она, — Меня зовут Руфь.

— Руфь… Руфь… — Я покатал это имя на языке вместе с глотком шампанского и решил, что оно звучит очень приятно.

— А вас зовут Эдвард, а мистера Лавьяду — Мигуэль, ведь так? — И она улыбнулась Майку.

— Мигель, — улыбнулся он в ответ, — Старинное испанское имя. Обычно сокращается в «Майк».

— Передайте мне еще бутылку, — попросил я, — и сократите Эдварда в Эда.

Она передала.

К тому времени, когда опустела четвертая бутылка, мы уже знали о ней все: двадцать четыре года, незамужняя, любит шампанское.

— Но мне все-таки хотелось бы знать, чем вы там занимаетесь с утра до ночи, — добавила она, надувая губы. — А иногда всю ночь напролет…

— Ну, — заплетающимся языком сказал Майк после некоторого размышления, — мы снимаем. Можем и вас снять, если вы хорошенько попросите, — закончил он, подмигнув.

— Мы снимаем модели, — перебил я. — И так, что они выглядят как настоящие.

По-моему, это ее несколько разочаровало.

— Ну, теперь все понятно, и я очень рада. А то я подписываю все эти счета из Рочестера и не знаю, за что они. И это меня беспокоило… Нет, в холодильнике есть еще две.

Всего две — шампанское ей явно пришлось по вкусу. Я спросил, что она думает об отпуске. Оказалось, что она пока еще не думала об отпуске. Я посоветовал ей подумать, потому что мы через два дня уедем в Лос-Анджелес, в Голливуд.

— Через два дня? Но ведь…

Я поспешил ее успокоить.

— Мы будем платить вам по-прежнему. Но неизвестно, сколько мы там пробудем, а какой вам смысл сидеть тут, ничего не делая?

Шампанское уже ударило нам всем в голову. Майк что-то тихонько напевал себе под нос. Руфь протянула мне последнюю бутылку.

— Я сберегу все пробки… Нет, нельзя — папа устроит скандал: с какой стати я пью с моими нанимателями?

Я сказал, что раздражать папу — очень плохо. Майк спросил, зачем говорить о плохом, когда у него есть одна очень хорошая мысль. Мы заинтересовались — чем больше хороших мыслей, тем веселей.

— Мы едем в Лос-Анджелес, — объявил Майк.

Руфь и я кивнули.

— Едем работать.

Мы опять кивнули.

— Едем работать в Лос-Анджелес. А кто там будет вести нашу корреспонденцию?

Ужасно. Кто будет вести нашу корреспонденцию и пить шампанское? Печальная история!

— Нам придется нанять кого-нибудь вести нашу корреспонденцию. А вдруг это будет не блондинка? В Голливуде блондинок нет. То есть настоящих. А потому…

Я уловил его блестящую мысль и закончил за него:

— А потому мы привезем в Лос-Анджелес хорошенькую блондинку, чтобы она вела нашу корреспонденцию.

Ах, какая это была мысль! Бутылкой раньше она бы скоро потускнела, но теперь Руфь засияла, а мы с Майком ухмылялись до ушей.

— Но я не могу! Я не могу уехать через два дня…

Майк был великолепен.

— Почему через два дня? Мы передумали. Едем сию же минуту.

Руфь была ошеломлена.

— Сейчас? Прямо сразу?

— Сию же минуту. Прямо сразу, — неумолимо заявил я.

— Но…

— Никаких «но»! Сию же минуту, прямо сразу.

— Мне нужно взять платья…

— Купите на месте. Таких, как в Лос-Анджелесе, нет нигде. А теперь звоните в аэропорт. Три билета.

Она позвонила.

— Папочке позвоните из аэропорта.

В Лос-Анджелесе мы отправились в отель, трезвые, как стеклышко, и сильно пристыженные. На следующий день Руфь пошла покупать гардероб для себя и для нас. Мы сообщили ей свои размеры и дали достаточно денег, чтобы ей легче было переносить похмелье. А мы с Майком взялись за телефон. Потом позавтракали и сидели сложа руки, пока портье не позвонил, что нас желает видеть мистер Ли Джонсон.

Ли Джонсон оказался энергичным человеком высокого роста, не слишком красивым, привыкшим говорить кратко и деловито. Мы сообщили ему, что намереваемся сделать фильм. У него загорелись глаза. Как раз по его части.

— Дело обстоит не совсем так, как вы думаете, — сказал я. — У нас уже готово процентов восемьдесят.

Он поинтересовался, зачем мы в таком случае обратились к нему.

— У нас отснято свыше двух тысяч метров пленки «Труколор». Не трудитесь спрашивать, где и когда мы ее получили. Но лента не озвучена. Нам нужно ее озвучить и кое-где ввести диалог.

Он кивнул.

— Это нетрудно. В каком состоянии лента?

— В безупречном. В настоящее время она находится в сейфе отеля. Нам нужно доснять некоторые эпизоды, для чего потребуются дублеры. Причем они должны будут удовлетвориться оплатой наличными — упоминать о них в титрах мы не будем.

Джонсон поднял брови.

— Это ваше дело. Но если материал чего-нибудь стоит, мои ребята потребуют, чтобы они в титрах были упомянуты. И мне кажется, у них есть на это право.

Я согласился с ним и добавил, что платить мы будем хорошо, но с одним условием: они должны держать язык за зубами до того, как фильм будет готов. А может быть, и после.

— Прежде чем мы будем договариваться об условиях, я хотел бы посмотреть ваш материал, — сказал Джонсон, вставая и беря шляпу. — Я не знаю, сможем ли мы…

Я догадывался, о чем он думает. Кинолюбители. Собственное творчество. Не порнография ли?

Мы забрали коробки из сейфа и поехали в лабораторию Джонсона на бульвар Сансет. Верх его машины был опущен, и Майк вслух выразил горячую надежду, что у Руфи хватит ума купить спортивные рубашки полегче.

— Жена? — равнодушно осведомился Джонсон.

— Секретарша, — ответил Майк не менее равнодушно. — Мы прилетели вчера вечером, и она пошла купить нам что-нибудь летнее.

Мы явно выросли в глазах Джонсона.

Швейцар забрал у нас коробки, а Джонсон провел нас через боковую дверь и отдал распоряжение человеку, имени которого мы не разобрали. Он оказался киномехаником. Взяв у швейцара коробки, он скрылся с ними в глубине просмотрового зала. Несколько минут мы молча сидели в удобных креслах, потом Джонсон взглянул на нас, мы кивнули, он нажал на кнопку, вделанную в ручку его кресла, и свет в зале погас. Просмотр начался.

Он длился час пятьдесят минут. Мы оба следили за Джонсоном, как кошка за мышиной норой. Наконец мелькнули заключительные кадры, Джонсон нажал на кнопку, вспыхнули люстры, и он повернулся к нам.

— Откуда у вас эта лента?

Я закинул крючок.

— Она снималась не тут. А где — неважно.

Джонсон проглотил крючок вместе с приманкой и поплавком.

— В Европе! Гм-м… Германия. Нет… Франция. Может быть, Россия — Эйнштейн… или Эйзенштейн, как там его фамилия?

Я покачал головой.

— Не угадали. Могу сказать одно: все те, кто снимался в этом фильме и принимал участие в работе над ним, либо в курсе, либо их нет в живых. Но у этих последних могут отыскаться наследники… Ну, вы понимаете, что я имею в виду.

О да, Джонсон прекрасно понял, что я имел в виду.

— Конечно, так надежнее. Лучше не рисковать. — Он задумался, а потом сказал киномеханику: — Позовите Бернстайна. И еще Кеслера и Мэрса.

Киномеханик вышел, и через несколько минут в зал с Бернстайном, звукооператором, вошли Кеслер, широкоплечий крепыш, и Мэрс, нервный молодой человек, не выпускавший сигарету изо рта. Джонсон познакомил нас и спросил, не согласимся ли мы еще раз показать фильм.

— С удовольствием. Нам он нравится еще больше, чем вам.

Тут я был неточен. Едва зажегся свет, как ошеломленные Кеслер, Мэрс и Бернстайн набросились на нас с расспросами. Мы отвечали им в том же духе, как и Джонсону, но нам было приятно, что фильм произвел на них впечатление, и мы так и сказали.

Кеслер чертыхнулся.

— Хотел бы я знать, кто оператор. Черт побери, таких съемок я не видел со времен «Бен Гура», только это еще лучше.

— На это я могу вам ответить. Снимали ребята, с которыми вы сейчас беседуете. Спасибо на добром слове.

Все четверо недоверчиво уставились на нас.

— Верно, — сказал Майк.

— Ого! — пробормотал Мэрс, и они посмотрели на нас с уважением. Было очень приятно.

Наконец Джонсон нарушил затянувшееся молчание.

— Ну, а что дальше?

И мы перешли к делу. Майк, как обычно, сидел прищурившись и молчал, предоставляя мне вести переговоры.

— Мы хотим его полностью озвучить.

— С большим удовольствием, — сказал Бернстайн.

— Понадобится десяток дублеров, похожих на актеров, которых вы только что видели.

— Это просто, — уверенно заявил Джонсон. — В Центральном архиве имеются фотографии всех, кто хоть раз появлялся на экране начиная с девятьсот первого года.

— Я знаю. Мы туда уже заглядывали. Значит, тут затруднений не будет. Но по причинам, о которых я уже говорил мистеру Джонсону, им придется обойтись без упоминания в титрах.

— И улаживать это, конечно, должен буду я! — простонал Мэрс.

— Вот именно, — отрезал Джонсон.

— А как с недоснятыми кусками? У вас есть на примете сценарист? — спросил Мэрс.

— У нас имеются наметки сценария. Их можно привести в рабочий вид за неделю. Хотите, займемся ими вместе?

Это его вполне устраивало.

— Каким временем мы располагаем? — перебил Кеслер. — Работа предстоит порядочная. Когда мы должны его кончить?

Уже «мы».

— Ко вчерашнему дню! — объявил Джонсон и встал. — У вас есть какие-нибудь предложения о музыкальном оформлении? Нет? Ну, так мы попробуем заполучить Вернера Янсена и его ребят. Бернстайн, за этот фильм отвечаете вы. Кеслер, зовите своих мальчиков, пусть они с ними познакомятся. Мэрс, вы проводите мистера Лефко и мистера Лавьяду в Центральный архив и вообще будете поддерживать с ними связь. Ну, а теперь пойдемте ко мне в кабинет и обсудим финансовую сторону…

Легко и просто.

Нет, я вовсе не хочу сказать, что работа была легкой, — следующие месяцы мы были заняты по горло. Начать хотя бы с того, что в Центральном архиве мы отыскали только одну фотографию человека, похожего на Александра Македонского, — статиста, которому надоело ждать роли и который отбыл в неизвестном направлении. А когда дублеры были подобраны, пришлось без конца с ними репетировать и ругаться с костюмерами и декораторами. Короче говоря, дел у нас хватало. Даже Руфи пришлось по-настоящему отрабатывать свое жалованье. Мы по очереди диктовали ей с утра до ночи, пока не добились сценария, которым остались довольны и я, и Майк, и Мэрс, собаку съевший на диалогах.

Я имел в виду, что мы легко и просто нашли общий язык о этими видавшими виды ребятами и наше самолюбие было удовлетворено. Они искренне восхищались нашей работой, и Кеслер даже расстроился, когда мы отказались сами доснимать фильм. Но мы только заморгали и сказали, что слишком заняты и знаем, что он это сделает не хуже нас. И он превзошел и себя, и нас. Не знаю, как бы мы вывернулись, попроси он у нас какого-нибудь конкретного совета. Вспоминая все это задним числом, я прихожу к выводу, что им до смерти надоело возиться с посредственной дребеденью и было приятно иметь дело с людьми, которые понимали разницу между глицериновыми слезами и настоящими и не торговались, если последние обходились на два доллара дороже.

Наконец фильм был готов. Мы все собрались в демонстрационном зале — Майк и я, Мэрс и Джонсон, Кеслер и Бернстайн, и все, кто так или иначе участвовал в работе. Получилась потрясающая вещь. Когда на экране появился Александр, это был подлинный Александр Великий. Ослепительные краски, пышность, великолепие, блеск на экране буквально ошеломляли. Даже мы с Майком, видевшие все в натуре, и то сидели с раскрытыми ртами.

Однако, на мой взгляд, самым сильным в картине были батальные эпизоды. Это был настоящий реализм, а не увлекательные кровопролития, после которых мертвецы встают и отправляются обедать. И солдаты, посмотревшие фильм, писали письма в газеты, сравнивая Гавгамелы Александра с Анцио и Аргоннами. Усталый крестьянин, отнюдь не воплощение тупой покорности, который милю за милей шагает по пыльным сухим равнинам только для того, чтобы в конце пути превратиться в разлагающийся, облепленный мухами труп, везде одинаков, песет ли он сариссу или винтовку. Вот что мы пытались показать. И нам это удалось.

Когда в зале вспыхнул свет, мы убедились, что создали настоящий боевик. Все поздравляли нас и пожимали нам руки. Затем мы удалились в кабинет Джонсона, выпили за успех и перешли к делу.

— Как вы думаете выпустить его в прокат? — начал Джонсон.

Я спросил о его мнении.

— Это уж ваше дело, — он пожал плечами. — Не знаю, известно ли вам, что уже давно ходят слухи, будто у вас кое-что есть.

Я сказал ему, что к нам в отель звонили представители разных фирм, и назвал их.

— Вот именно. Я этих ребят знаю. Держитесь от них подальше, если не хотите потерять последнюю рубашку. Кстати, вы нам порядком задолжали. Конечно, у вас хватит заплатить нам?

— Не беспокойтесь.

— Отлично! Не то вашу последнюю рубашку забрал бы я! — Он широко улыбнулся, но мы знали, что так оно и было бы. — Ну, с этим покончено. Вернемся к вопросу о прокате.

— А вы сами им не занялись бы?

— Я бы не прочь. У меня есть на примете фирма, которой как раз сейчас до зарезу нужна кассовая вещь, а им не известно, что я об этом знаю. И я заставлю их раскошелиться. А мой процент?

— Об этом после, — сказал я. — Мы удовлетворимся обычными условиями, а вы раздевайте их, как хотите. То, чего мы не знаем, нас не касается.

(Они там все норовят перерезать друг другу глотку.)

— Договорились. Кеслер, можете начать печатать копии.

— У нас все готово.

— Мэрс, организуйте рекламу… У вас есть какие-нибудь мысли на этот счет? — обратился он к нам.

Мы с Майком уже давно все обсудили.

— Что касается нас, — сказал я, — делайте, как считаете лучшим. Мы не ищем известности, но и отказываться от нее не будем. Вопросы о том, где снимался фильм, спускайте на тормозах, но не слишком заметно. Решить задачу с безымянными актерами будет не так просто, но вы, наверное, сумеете что-нибудь придумать.

Мэрс застонал, а Джонсон ухмыльнулся:

— Он что-нибудь придумает!

— Против упоминания в титрах тех, кто доснимал фильм, мы не возражаем, потому что ваша работа была отличной.

Кеслер счел это комплиментом в свой адрес и не ошибся.

— Но теперь, пожалуй, пора упомянуть, что часть фильма была сделана в Детройте.

Они так и подскочили.

— Мы с Майком разработали новый метод трюковых съемок. Касаться его сущности мы не будем и не скажем, какие именно эпизоды снимались в лаборатории.

Однако вы не станете отрицать, что отличить их от остальных невозможно. Как мы этого достигаем, я вам не скажу, потому что мы не запатентовали наше изобретение и не будем его патентовать, пока возможно.

Это они понять могли. Подобную штуку выгодней всего хранить в секрете.

— Мы практически гарантируем, что в будущем сможем предложить вам подобную работу.

Это их явно заинтересовало.

— Мы не можем назвать точный срок или говорить о конкретных условиях. Но у нас в колоде еще остается парочка-другая козырей. С вами мы отлично ладили, и это нас вполне устраивает. А теперь, с вашего разрешения, мы вас покинем — у нас свидание с блондинкой.

Джонсон оказался прав. Мы — вернее, он — заключили весьма выгодный контракт с «Юнайтед эмьюзментс». Джонсон, настоящий бандит, получил с нас причитавшиеся ему проценты и, по всей вероятности, содрал солидный куш с «Юнайтед».

Фильм вышел на экраны одновременно в Нью-Йорке и Голливуде. Мы торжественно отправились на премьеру вместе с Руфью, раздуваясь от гордости, точно трио лягушек. А как приятно рано поутру сидеть на ковре и упиваться хвалебными рецензиями! Но еще приятнее разбогатеть за один вечер. Джонсон и его ребята тоже не остались в накладе. По-моему, до нашего знакомства он сидел на мели и теперь не меньше нас смаковал свой финансовый успех.

Каким-то образом по Голливуду прошел слух, что мы разработали новый метод трюковых съемок, и все крупнейшие кинокомпании загорелись желанием приобрести на него исключительное право, что обещало значительную экономию. Мы получили несколько весьма выгодных предложений — так, во всяком случае, казалось Джонсону, но мы сразу поскучнели и сообщили, что на следующий день отбываем в Детройт, а ему поручаем оборонять крепость на время нашего отсутствия. По-моему, он нам не поверил, но мы тем не менее уехали — и на следующий же день.

В Детройте мы немедленно засели за работу, подкрепляемые уверенностью, что стоим на верном пути. Руфь трудилась в поте лица, отвечая отказом бесчисленным посетителям, которые во что бы то ни стало хотели с нами встретиться. У нас не было на них времени. Мы работали с панорамной фотокамерой. Каждый день мы отправляли в Рочестер проявлять все новые и новые пленки. Нам присылали по отпечатку с каждой, а негатив оставался в Рочестере до наших дальнейших распоряжений. Потом мы пригласили из Нью-Йорка представителя одного из крупнейших издательств. И заключили с ним контракт.

Если тебе интересно, то в своей городской библиотеке ты наверняка найдешь комплект наших фотоальбомов — сотни толстых томов безупречных фотографий, отпечатанных с негатива 20x25 сантиметров. Комплекты этих альбомов поступили во все крупнейшие библиотеки и университеты мира. Мы с Майком наслаждались, решая загадки, над которыми ученые ломали головы столетиями. В римском альбоме, например, мы раскрыли тайну триремы, включив в него серию снимков внутреннего устройства не только триремы, но и военной квинквиремы. (Естественно, ни профессионалов, ни яхтсменов-любителей наши снимки ни в чем не убедили.) Мы включили в этот альбом серию снимков Рима с птичьего полета, сделанных на протяжении тысячелетия. И такие же виды Равенны и Лондиниума, Пальмиры и Помпеи, Эборакума и Византии. Сколько удовольствия мы получили! Мы выпустили альбомы Греции, Рима, Персии, Крита, Египта и Византийской империи. В них можно было найти снимки Парфенона и Фаросского маяка, портреты Ганнибала, Карактака и Верцингеторикса, снимки стен Вавилона, и строящихся пирамид, и дворца Саргона, а также факсимиле утраченных книг Тита Ливия и трагедий Еврипида. И еще много всего в том же роде.

Хотя эти альбомы стоили безумных денег, второй тираж разошелся без остатка. Если бы они были подешевле, история, вероятно, еще больше вошла бы в моду.

Когда шум несколько поулегся, какой-то археолог, раскапывая еще не исследованный квартал погребенной под пеплом Помпеи, наткнулся на маленький храм, причем на том самом месте, где он был виден на пашей фотографии «Вид Помпеи с птичьего полета». Ему увеличили дотацию, и он расчистил еще несколько зданий, которые имелись на нашем снимке, но были скрыты от мира почти две тысячи лет. Немедленно нам приписали удивительную удачливость, а глава одной из калифорнийских оккультных сект публично объявил, что мы, вне всякого сомнения, — новое воплощение двух гладиаторов по имени Джо.

В поисках покоя и тишины мы с Майком перебрались в свою студию, забрав туда все наши пожитки. Бронированные хранилища бывшего банка гарантировали полную безопасность нашего оборудования в наше отсутствие, а кроме того, мы наняли дюжих частных сыщиков для приема наиболее назойливых посетителей. Нам предстояла новая работа — еще один полнометражный художественный фильм.

Мы опять выбрали историческую тему. На этот раз мы попытались сделать то же, что сделал Гиббон в своей «Истории упадка и разрушения Римской империи». И, мне кажется, в целом нам это удалось. Конечно, за четыре часа нельзя полностью охватить два тысячелетия, но можно — как это сделали мы — показать постепенное разложение великой цивилизации и подчеркнуть, насколько мучителен такой процесс. Критики ругали нас за то, что мы почти полностью игнорировали роль Христа и христианства, но, право же, зря. Хотя это известно лишь немногим, однако в первоначальный вариант мы для пробы включили несколько эпизодов, показывавших Христа и его время. Как тебе известно, в просмотровый совет входят и католики, и протестанты. И вот, все они — то есть совет в полном составе — буквально полезли на стену. Они утверждали (а мы не спорили), что наша «обработка» священного сюжета кощунственна, непристойна, пристрастна и противна «истинно христианским нормам». «Да ведь тот, кого вы показываете, не имеет с Иисусом ни малейшего сходства!» — вопили они. И мы тут же решили, что с религиозными верованиями лучше не связываться. Вот почему, как ты можешь убедиться, во всех своих работах мы тщательно избегали любых фактов, которые вступали бы даже в легкое противоречие с историческими, социальными или религиозными представлениями кого-либо из тех, «кому это лучше известно». Кстати, наш фильм о Риме — и отнюдь не случайно — так мало отступал от школьных учебников, что лишь горстка специалистов-энтузиастов смогла указать нам на отдельные ошибки. У нас по-прежнему не было возможности приступить к систематической переработке истории, потому что мы не могли открыть источник своей осведомленности.

Джонсон, увидев римский фильм, пришел в восторг. Его помощники немедленно взялись за дело, и вначале все шло так же, как и в предыдущий раз. Но затем в один прекрасный день Кеслер буквально взял меня за горло.

— Эд, — сказал он, — я намерен точно выяснить, откуда у вас эта лента, и до тех пор я палец о палец не ударю.

Я ответил, что со временем он все узнает.

— Нет, теперь же! И можете не втирать нам очки насчет Европы — больше на эту удочку никто не попадется. Где ваша студия? Кто ваши актеры? Где вы снимаете батальные сцены? Откуда у вас костюмы и статисты? В одном только кадре у вас снято не меньше сорока тысяч статистов! Ну, так как же?

Я ответил, что должен посоветоваться с Майком. И посоветовался. Итак — началось! Пришлось созвать совещание.

— Кеслер сообщил мне о своих недоумениях. Думаю, вы в курсе, — сказал я.

Они были в курсе.

— Он абсолютно прав, — заявил Джонсон. — Откуда у вас эта лента?

Я повернулся к Майку.

— Ты будешь говорить?

Он покачал головой.

— У тебя это получается лучше.

— Ну, ладно. — (Тут Кеслер наклонился вперед, а Мэрс закурил очередную сигарету.) — Мы сказали вам чистую правду. Все снято нами. Все до единого кадры этого фильма снимались здесь, в Штатах, в течение последних нескольких месяцев. А как и где, мы пока вам сказать не можем…

Кеслер раздраженно фыркнул.

— Дайте мне кончить. Мы все знаем, какие деньги получили. И получим даже больше. У нас задумано еще пять картин. Мы хотим, чтобы три из этих пяти вы обработали, как предыдущие. Последние же две объяснят вам причину этого «детского секретничания», как выражается Кеслер. И еще одно обстоятельство, которого мы пока не касались. Последние две картины позволят вам понять и наше поведение, и наш метод. Ну, как? Этого достаточно? Можем мы продолжать на таких условиях?

Они согласились — не слишком охотно.

Мы не поскупились на выражения самой горячей благодарности.

— Вы не пожалеете!

Кеслер в этом усомнился, но Джонсон, который думал о своем счете в банке, отправил их всех заниматься делом. Так мы взяли еще один барьер. А вернее, обошли его.

«Рим» вышел на экраны точно по плану, и рецензии опять были доброжелательными. Хотя «доброжелательные», пожалуй, не то слово для определения отзывов, благодаря которым очереди за билетами растягивались на несколько кварталов. Мэрс организовал отличную рекламу. Даже те газеты, которые позже преисполнились самой дикой злобы, тогда клюнули на подброшенное Мэрсом словечко «колдовство» и всячески рекомендовали своим читателям посмотреть «Рим». В нашей третьей картине «Пламя над Францией» мы исправили некоторые неверные представления о Великой французской революции и наступили на кое-какие любимые мозоли. К счастью (не только для нас), во Франции в тот момент у власти было либеральное правительство, которое оказало нам всемерную поддержку. По нашей просьбе оно опубликовало ряд документов, до той поры дремавших в хранилищах Национальной библиотеки в тихом забвении. Я забыл имя очередного извечного претендента на французский трон. Однако убежден, что он подал на нас с Майком в суд, протестуя против клеветы на славную династию Бурбонов, только по наущению одного из вездесущих агентов Мэрса. Адвокат, которого раздобыл Джонсон, подготовил процесс и сделал из бедняги отбивную котлету — претендент не получил ни гроша возмещения. Сэмюэлс, адвокат, и Мэрс огребли премиальные, а незадачливый претендент отбыл в Гондурас.

Примерно тогда же начал изменяться тон прессы. До той поры нас рассматривали как нечто среднее между Шекспиром и владельцем ярмарочного балагана. Но теперь, когда на свет начали извлекаться давно забытые неприятные факты, несколько заядлых пессимистов принялись намекать, что мы — весьма вредоносная парочка. «Кое в чем не стоило бы копаться». Только огромные средства, которые мы тратили на рекламу, заставили их воздержаться от прямых нападок.

Тут я сделаю небольшое отступление и расскажу о том, как мы жили все это время. Майк продолжал оставаться на заднем плане — потому что ему так хотелось. Я кричу и спорю, а он сидит себе в самом удобном кресле, какое только окажется под рукой, и молчит — и никому невдомек, что под этой смуглой вежливой маской прячется ум, цепкий, как медвежий капкан, и быстрый. И еще — чувство юмора и находчивость. Да, конечно, иногда мы кутили напропалую, но обычно нам было не до развлечений. Работа нас увлекала, и мы не хотели терять время впустую. Руфь, пока она оставалась с нами, всегда была не прочь выпить и потанцевать. Ода была молода, недурна собой, и между мной и ею начинали складываться отношения, которые могли перейти в нечто серьезное. Однако мы вовремя обнаружили, что на очень многое Смотрим по-разному. А потому я не слишком горевал, когда она подписала контракт с компанией «Метро-Голдвин-Майер». Этот контракт знаменовал для нее ту славу, деньги и счастье, на которые она, по ее мнению, имела полное право. Ей дают роли во второклассных и многосерийных картинах, и с финансовой точки зрения она устроилась даже лучше, чем могла бы мечтать. Но что касается счастья — не знаю. Она недавно нам написала — очередной развод. Но, может быть, это и есть то, что ей нужно.

Но хватит о Руфи. Я опережаю события. Все время, вплоть до «Пламени над Францией», мы с Майком хотя и работали вместе, но ставили перед собой разные конечные цели. Майк помешался на мысли сделать мир лучше, уничтожив самую возможность войны. Он постоянно повторял: «Войны всех и всяческих родов свели почти всю историю человечества к одним только усилиям выжить. А теперь, подучив в свои руки атом, оно располагает средством вовсе себя уничтожить. И если в моих силах сделать хоть что-нибудь, что поможет предотвратить катастрофу, я это сделаю, Эд, клянусь богом! Иначе и жить незачем. И это не пустые слова».

Да, это были не пустые слова. Он рассказал мне о своей заветной цели в первый же день нашего знакомства. Тогда я решил, что он просто расфантазировался с голодухи. Мне его аппарат казался всего лишь средством достижения личных благ. И я думал, что и он вскоре станет на мою точку зрения. Но ошибся.

Когда живешь и работаешь бок о бок с хорошим человеком, невольно начинаешь восхищаться качествами, которые и делают его хорошим.

К тому же, когда человеку живется приятно, его начинают тревожить беды человечества. Во всяком случае, так произошло со мной. Когда я понял, каким чудесным мог бы стать наш мир, победила точка зрения Майка.

Кажется, это произошло, когда мы работали над «Пламенем», но точная дата роли не играет. Важно, что с этого момента между нами уже не было разногласий, и спорили мы только о том, когда именно устроить перерыв на обед. Большую часть свободного времени, которого у нас было немного, мы проводили за бутылкой пива, у аппарата, бродя наугад по разным эпохам.

Мы побывали вместе повсюду и посмотрели все. То мы знакомились с фальшивомонетчиком Франсуа Вийоном, то отправлялись бродить по ночам с Гаруном аль-Рашидом. (Этот беззаботный калиф, бесспорно, родился на несколько сотен лет раньше, чем ему следовало бы.) А если настроение у нас было скверное, мы могли, например, следить за событиями Тридцатилетней войны. Майк снова и снова, как завороженный, наблюдал гибель Атлантиды — наверное, потому, что он опасался, как бы что-нибудь подобное не повторилось еще раз. А стоило мне задремать — и он возвращался к началу начал: к возникновению нашего мира. (Что было раньше, рассказывать здесь не стоит.)

Если подумать, то, пожалуй, к лучшему, что ни он, ни я не обзавелись семьями. Конечно, мы верили в лучшее будущее, но пока мы оба устали от человечества, устали от алчных глаз и рук. В мире, поклоняющемся богатству, власти и силе, только естественно, что порядочность нередко родится лишь из страха перед этой жизнью или перед загробной. Мы наблюдали столько скрытного и потаенного — если хочешь, назови это подсматриванием в замочную скважину, — что научились не принимать на веру внешние проявления доброты и благородства. Только один раз мы с Майком заглянули в частную жизнь человека, которого любили и уважали. И этого оказалось достаточно. С тех пор мы взяли за правило принимать людей такими, какими они кажутся. Но хватит об этом.

Следующие две картины мы выпустили одну за другой: «Свободу американцам» — про войну за независимость — и «Братья и пушки» — про войну Севера и Юга. И сразу каждый третий политикан, множество так называемых «просветителей» и все патриоты-профессионалы возжаждали нашей крови. Все местные отделения «Дочерей американской революции», «Сыновей ветеранов Севера» и «Дочерей Конфедерации» единодушно заскрежетали зубами. Юг совсем взбесился. Все штаты крайнего Юга и один пограничный безоговорочно запретили демонстрацию обоих фильмов — второго потому, что он был правдив, а первого просто за компанию. Они оставались под запретом, пока в дело не вмешались профессиональные политики. Тогда запрет был снят, и оба фильма без конца цитировались в речах соответствующих ораторов как ужасные примеры того, во что верят и какие взгляды исповедуют некоторые личности. Это был прекрасный предлог ударить в барабаны расовой ненависти.

Новая Англия попыталась было сохранить достоинство, но надолго ее не хватило. В штате Нью-Йорк депутаты сельских округов дружно проголосовали за запрещение фильмов. И в Делавэр, где законодательному собранию некогда было заниматься изданием нового закона, пришлось пустить дополнительные поезда. Вызовы в суд по обвинению в клевете сыпались на нас градом, но, хотя каждый новый иск вчинялся нам под гром фанфар, почти никто не знает, что мы не проиграли ни одного дела. Правда, нам раз за разом приходилось апеллировать к высшим инстанциям, однако, когда дело попадало к судье, не заинтересованному в нашем осуждении, документы, хранившиеся в архивах, неизменно подтверждали истинность того, что мы демонстрировали на экране.

Мы-таки высыпали на воспаленную гордость, привыкшую чваниться славными деяниями предков, изрядную горсть соли! Показали, что далеко не все власть имущие могли похвастаться незапятнанной белизной своих одежд и что в войне за независимость далеко не все англичане были хвастливыми наглецами, но что они не были и ангелами. В результате Англия наложила запрет на показ этих двух фильмов и вручила государственному департаменту возмущенный протест. Было очень потешно наблюдать, как конгрессмены южных штатов в полном единодушии с конгрессменами Новой Англии одобряют призывы посла какой-нибудь иностранной державы к подавлению свободы речи. В Детройте ку-клукс-клан зажег у нашего подъезда довольно дохленький крест, а такие организации, как Национальная ассоциация содействия прогрессу цветного населения, выносили весьма лестные для нас резолюции. Наиболее злобные и непристойные письма вместе с адресами и фамилиями отправителей мы передавали нашему адвокату, но к югу от Иллинойса ни один из авторов не был привлечен к суду.

Постепенно страна разделилась на два лагеря. Одни — наиболее многочисленные — утверждали, что нечего нам копаться в старой грязи, что подобные вещи лучше всего простить и забыть, что ничего подобного никогда не происходило, а если и происходило, то мы все равно отпетые лгуны и клеветники. Другие поддерживали нас.

Мало-помалу складывалось и крепло убеждение, что подобные события действительно происходили и могут произойти снова, а возможно, и происходят в эту самую минуту — потому что на психологию нации слишком долго воздействовало извращение истины. Мы были рады, что все большее число людей приходит к выводу, к которому пришли мы сами: прошлое надо не забывать, а понять и оценить беспристрастно и доброжелательно. Именно этого мы и добивались.

Запрещение фильмов в некоторых штатах почти не повлияло на прибыль, а потому в глазах Джонсона мы были полностью оправданы. Ведь он уныло предсказывал полный их провал, так как «в кино нельзя говорить правду. Это вам с рук не сойдет, если зал вмещает больше трехсот человек». Ну, а в театре? «А кто ходит куда-нибудь, кроме кино?»

Пока все складывалось так, как мы замыслили. Наша известность достигла зенита — никогда еще никого с таким жаром не хвалили и не ругали на страницах газет. Мы стали сенсацией дня. С самого начала мы старались обзаводиться врагами в кругах, которые способны дать сдачи. Помнишь старое речение, что человек познается по своим врагам? Ну, короче говоря, шумная известность лила воду на нашу мельницу. А дальше я расскажу, как мы начали молоть.

Я позвонил Джонсону в Голливуд. Он обрадовался.

— Что-то мы давно не виделись! Как дела, Эд?

— Мне нужны люди, которые умеют читать по губам. И не позже вчерашнего дня, как ты выражаешься.

— Читать по губам? Это еще зачем?

— Неважно. Они мне нужны. Можешь ты таких найти?

— Откуда я знаю? А зачем?

— Я спрашиваю: можешь ты их найти?

— По-моему, ты переутомился, — ответил он с сомнением в голосе.

— Послушай…

— Я ведь не сказал, что не могу. Спусти пары. Когда они тебе нужны? И в каком количестве?

— Лучше запиши. Готов? Мне нужны чтецы по губам для следующих языков: английского, французского, немецкого, японского, греческого, фламандского, голландского и испанского.

— Эд Лефко! Ты окончательно спятил или еще нет?

Пожалуй, моя просьба и в самом деле могла показаться странной.

— Может быть, и спятил. Но эти люди мне нужны в первую очередь. Если отыщутся специалисты по другим языкам, хватай и их. Они тоже могут понадобиться.

Я представил себе, как он сидит у телефона и крутит головой: «Бедняга Эд! Тепловой удар, не иначе. Совсем свихнулся».

— Ты меня слышишь?

— Да. Слышу. Если это какой-то розыгрыш…

— Это не розыгрыш. Я говорю совершенно серьезно.

Он разозлился.

— Где же я, по-твоему, их возьму? Вытащу из собственной шляпы?

— Это уж твое дело. Советую начать с местной школы для глухонемых.

Он ничего не ответил.

— И пойми одно: я говорю совершенно серьезно. Мне все равно, как ты их разыщешь и во что это обойдется, но мне нужно, чтобы чтецы по губам ждали нас в Голливуде, когда мы туда приедем, или, во всяком случае, были бы уже в дороге.

— А когда вы приедете?

Я ответил, что точно еще не знаю.

— Дня через два. Нам предстоит закончить тут кое-какие дела.

Джонсон принялся проклинать все на свете, и я повесил трубку. Майк ждал меня в студии.

— Ты говорил с Джонсоном?

Я пересказал ему наш разговор, и он засмеялся.

— Наверное, это и впрямь производит впечатление бреда. Но если такие специалисты существуют и не прочь заработать, он их разыщет.

Я бросил шляпу в угол.

— Слава богу, с этим покончено. А как дела у тебя?

— Все готово. Кинопленки и заметки отправлены, фирма по продаже недвижимости присылает сюда своего агента завтра, с девочками я расплатился и выдал им премию.

Я откупорил бутылку пива.

— А как наш архив? И винный погреб?

— Архив отправлен в банк на хранение. Винный погреб? О нем я не подумал.

Пиво было холодным.

— Распорядись упаковать бутылки и отошли их Джонсону.

Мы оба расхохотались.

— Идет! Ему нужно будет успокаивать нервы.

Я мотнул головой в сторону аппарата.

— А это?

— Повезем с собой в самолете. — Он внимательно посмотрел на меня. — Нервничаешь?

— Немножко.

— Я тоже. Твою одежду и свой гардероб я отправил утром.

— Даже ни одной сменной рубашки нет?

— Ни одной. Совсем как…

— Как тогда с Руфью, — докончил я. — Но есть разница.

— И очень большая, — медленно сказал Майк, — Что-нибудь еще нужно сделать здесь, как по-твоему?

Я покачал головой.

Мы погрузили аппарат в машину, оставили ключи от студии в бакалейной на углу и поехали в аэропорт.

В кабинете Джонсона нас ждал ледяной прием.

— Ну, если это была шуточка!.. Где, по-вашему, можно найти людей, которые читают по губам японский? Или даже греческий, если уж на то пошло?

Мы сели.

— Ну, что у тебя есть?

— Кроме головной боли? Вот, — он протянул мне короткий список.

— И когда ты их доставишь сюда?

— Когда я доставлю их сюда?! — взорвался Джонсон. — Что я вам — мальчик на побегушках, что ли?!

— По сути — конечно. Перестань валять дурака. Ну, так как же?

Мэрс взглянул на лицо Джонсона и хихикнул.

— Ты-то что ухмыляешься, кретин?

Мэрс не выдержал и захохотал. Я тоже.

— Смейтесь, смейтесь! Ничего смешного тут нет. Когда я позвонил в школу для глухонемых, они просто повесили трубку. Решили, что я их разыгрываю. Ну ладно, об этом не будем. У меня в этом списке три женщины и один мужчина. Это дает вам английский, французский, немецкий и испанский. Двое живут в восточных штатах, и я жду ответа на телеграммы, которые им послал. Третий живет в Помоне, а четвертая работает в Аризонской школе для глухонемых. Больше мне ничего найти не удалось.

Мы обдумали положение.

— Садись за телефон. Обзвони все штаты, а если нужно — свяжись с Европой.

Джонсон пнул ножку письменного стола.

— Ну, предположим, мне повезет. Но все-таки зачем они вам нужны?

— Тогда и узнаешь. Ставь условие, чтобы они вылетали сюда немедленно. Кроме того, мне нужен просмотровый зал — не твой. И хороший судебный репортер.

Он воззвал ко всем добрым людям — что у него за жизнь!

— Мы будем в отеле, — сказал я и повернулся к Мэрсу. — Пока держите репортеров на расстоянии, но позднее у нас будет для них кое-что.

С этим мы ушли.

Джонсону так и не удалось отыскать никого, кто мог бы читать по губам греческий. Во всяком случае, такого специалиста, который говорил бы при этом еще и по-английски. Однако он снесся со специалисткой по фламандскому и голландскому языкам в Лейдене и в последнюю минуту нашел в Сиэтле японца, который работал там в консульстве. Всего, таким образом, мы могли рассчитывать на четырех женщин и двух мужчин. Они подписали с нами контракт, составленный Сэмюэлсом, который теперь вел все наши дела. Перед этим я произнес небольшую речь:

— Весь следующий год ваша жизнь будет определяться этим контрактом, причем он содержит пункт, позволяющий нам продлить срок его действия еще на год, если мы сочтем это нужным. Давайте сразу же поставим все точки над «i». Вы будете жить в загородном доме, который мы для вас снимем. Фирмы, которым будем платить мы, обеспечат вас всем необходимым. Любая попытка сообщения с внешним миром без нашего ведома приведет к автоматическому расторжению контракта. Вам это ясно? Отлично. Работа будет нетрудной, но она чрезвычайно важна. Вероятнее всего, вы кончите ее месяца через три, но в любой момент будете обязаны отправиться туда, куда мы сочтем нужным, — естественно, за наш счет. Ваши рекомендации и ваша прошлая работа были тщательно проверены, и вы будете находиться под постоянным наблюдением. Вам придется выверять, а возможно, и официально подтверждать каждую страницу, если не каждую строку, стенографических записей, которые будет вести мистер Соренсон, здесь присутствующий. У кого-нибудь есть вопросы?

Вопросов не было. Участникам предстояло получать сказочное вознаграждение, и все сочли нужным показать, что они это ценят. Контракт был подписан.

Джонсон купил для нас небольшой пансион, и мы платили бешеные деньги детективному агентству, обеспечивавшему нас поварами, уборщицами и шоферами. Мы поставили условие, чтобы наши чтецы по губам не обсуждали свою работу между собой и воздерживались от каких-либо упоминаний о ней в присутствии прислуги, и они честно следовали нашим инструкциям.

Примерно месяц спустя мы созвали совещание в просмотровом зале Джонсона. У нас была готова одна-единственная катушка фильма.

— Ну, в чем дело?

— Сейчас вы узнаете причину всей этой мелодраматичной таинственности. Киномеханик не нужен. Эту ленту прокручу я сам. Посмотрите, как она вам покажется.

— До чего мне надоели эти детские штучки! — сказал Кеслер, выражая всеобщее раздражение.

Открывая дверь проекционной, я услышал, как Майк ответил:

— Не больше, чем мне!

Из проекционной мне был виден только экран. Я прокрутил фильм, перемотал ленту и вернулся в зал.

— Прежде чем мы продолжим разговор, — сказал я, — прочтите эту нотариально заверенную запись того, что говорили персонажи, которых вы сейчас видели. Их слова читались по движению губ.

Раздавая экземпляры стенограммы, я добавил:

— Кстати, они, строго говоря, не «персонажи», а вполне реальные люди. Я показал вам документальный фильм. Из стенограммы вы узнаете, о чем они говорили. Читайте. Мы с Майком привезли для вас кое-что. Пока мы принесем это из машины, вы успеете ознакомиться с записями.

Майк помог внести аппарат в зал. Когда мы открыли дверь, Кеслер как раз швырнул стенограмму в экран. Листки рассыпались по полу, а он крикнул в ярости:

— Что здесь, собственно, происходит?

Не обращая внимания ни на него, ни на остальных, мы установили аппарат возле ближайшего штепселя.

Майк вопросительно поглядел на меня.

— Ты что-нибудь предложишь?

Я покачал головой и попросил Джонсона заткнуться на несколько минут. Майк открыл крышку и после секундного колебания начал настройку. Мне пришлось силой усадить Джонсона в кресло, после чего я погасил свет. Джонсон, глядя через мое плечо, ахнул. Я услышал, как Бернстайн негромко выругался, и обернулся посмотреть, что показывает им Майк.

Зрелище действительно производило впечатление. Он начал с точки над самой крышей лаборатории и продолжал стремительно подниматься в воздух все выше, пока Лoc-Анджелес не превратился в крохотное пятнышко где-то внизу, в неизмеримой дали. На горизонте вздыбилась зубчатая линия Скалистых гор. Джонсон вцепился мне в локоть.

— Что это? Что это? Хватит! — выкрикнул он.

Майк выключил аппарат.

Ну, ты можешь легко догадаться, что произошло дальше. Сначала они не верили ни своим глазам, ни терпеливым объяснениям Майка. Ему пришлось дважды включить аппарат и забраться довольно далеко в прошлое Кеслера. Тут они поверили.

Мэрс курил без передышки, Бернстайн нервно крутил в пальцах золотой карандашик, Джонсон метался но залу, как тигр в клетке, а Кеслер сидел, молча уставившись на аппарат, Джонсон не переставая что-то бормотал себе под нос. Вдруг он остановился и потряс кулаком перед носом Майка.

— Черт побери! Ты отдаешь себе отчет, что такое эта штука? Зачем вам понадобилось тратить время на эти фильмы? Вы же можете взять за горло весь мир! Если бы я знал…

— Эд, да объясни же ему! — воззвал ко мне Майк.

Я объяснил. Не помню, что именно я говорил. Да это и не важно. Во всяком случае, я рассказал, как мы начали, какие планы наметили и что собираемся делать теперь. В заключение я сообщил, как мы собираемся использовать ленту, которую они только что видели.

Он отскочил, как ужаленный.

— Это вам с рук не сойдет! Вас повесят… если только прежде не линчуют!

— Конечно, но мы готовы рискнуть.

Джонсон вцепился в свои редеющие волосы. Мэрс вскочил и подошел к нам.

— Вы действительно намерены снять такой фильм и показать его всему миру?

— Вот именно, — кивнул я.

— И лишиться всего, чего добились? — Мэрс повернулся к остальным: — Нет, он не шутит.

— Ничего не выйдет, — бросил Бернстайн.

Начался бестолковый спор. Я пытался доказать им, что мы избрали единственно возможный путь.

— В каком мире вы предполагаете жить? Или вам вообще жить надоело?

— А сколько, по-вашему, нам останется жить, если мы сделаем такой фильм? — пробурчал Джонсон. — Вы психи. А я нет. И я не стану совать голову в петлю.

— Может быть, вы правы, а может, нет, — сказал Мэрс. — Может быть, вы свихнулись, а может, свихнулся я. Но я всегда говорил, что в один прекрасный день поставлю на карту все. А ты, Берни?

Бернстайн сказал:

— Вы все видели, что принесла последняя война. Не знаю, поможет ли это, но попробовать надо. Считайте, что я с вами.

— Кеслер?

Он повертел головой:

— Детские штучки! Кто собирается жить вечно? Кто согласится упустить такой шанс?

Джонсон поднял руки.

— Будем надеяться, что нас запрут в одну палату. Уж сходить с ума, так всем вместе.

Вот так.

Мы взялись за работу, охваченные общим порывом надежды. Через четыре месяца чтецы по губам кончили свою часть. Тут незачем рассказывать, как они относились к тому, что ежедневно Соренсон заносил на бумагу под их диктовку. Ради их же душевного спокойствия мы не сообщили им, что намерены сделать с записями, а по окончании работы мы отослали их в Мексику, где Джонсон снял небольшое ранчо. Они могли нам еще понадобиться.

Пока копировщики трудились сверхурочно, Мэрс вообще не знал отдыха. С его подачи газеты и радио кричали о том, что премьера нашего нового фильма состоится одновременно во всех крупнейших городах мира. И это будет последняя картина, которую нам потребуется сделать. Слово «потребуется» приводило в недоумение и интриговало. Мы разжигали любопытство, отказываясь сообщить хоть что-нибудь о содержании. Премьера состоялась в воскресенье. А в понедельник разразилась буря.

Хотел бы я знать, сколько копий этого фильма сохранилось в настоящее время? Сколько копий избежало конфискации и сожжения? Это был фильм о двух мировых войнах, показанных с нелестной откровенностью, с упором на факты, которые до сих пор можно было лишь с трудом отыскать в нескольких книгах, запрятанных в темных уголках библиотек. Мы показали и назвали поименно поджигателей войны, тех, кто цинично лгал своим народам, тех, кто, лицемерно взывая к патриотизму, обрекал на смерть миллионы. Мы показали тайных предателей нашей страны и таких же предателей в стане наших противников — двуликих Янусов, до той поры не разоблаченных. Наши чтецы по губам поработали хорошо: это были уже не догадки, не предположения, основанные на разрозненных и искаженных сведениях, сохранившихся в архивах, а дела и слова, которые нельзя было ни замаскировать, ни отрицать.

В Европе фильм сняли с экранов уже в первый или на второй день. (Между прочим, Мэрс потратил сотни тысяч долларов на взятки, чтобы добиться выпуска фильма на экраны без предварительной цензуры.) Но там, где фильм запрещали или уничтожали, тут же появлялись письменные его изложения и начинался тайный показ контрабандно добытых копий.

У нас, в Штатах, федеральное правительство, вынужденное «принять меры» под яростным нажимом прессы и радио, беспрецедентным образом запретило любые демонстрации фильма, чтобы «содействовать благополучию страны, обеспечить внутреннее спокойствие и сохранить дружеские отношения с иностранными державами».

В это время мы находились в Мексике — на ранчо, которое Джонсон снял для наших чтецов. Джонсон нервно расхаживал по комнате — мы слушали речь генерального прокурора Соединенных Штатов:

— … и, наконец, сегодня мексиканскому правительству была направлена нота следующего содержания. Я зачитываю: «Правительство Соединенных Штатов просит о немедленном аресте и экстрадиции нижеперечисленных лиц:

Эдуарда Джозефа Левковича, известного под именем Лефко. (Первый в списке! Мог бы избежать неприятностей, если бы держал язык за зубами!)

Мигеля Хосе Сапаты Лавьяды. (Майк заложил ногу за ногу.)

Эдварда Ли Джонсона. (Джонсон швырнул сигару на пол и рухнул в кресло.)

Роберта Честера Мэрса. (Мэрс закурил сигарету. Его лицо подергивалось.)

Бенджамина Лайонела Бернстайна. (Бернстайн криво улыбнулся и закрыл глаза.)

Карла Вильгельма Кеслера. (Свирепое ругательство.)

Вышеуказанные лица подлежат суду по обвинениям, включающим преступный сговор, подстрекательство к мятежу, подозрение в государственной измене…»

Я выключил приемник и сказал, не обращаясь ни к кому в частности:

— Ну?

Бернстайн открыл глаза.

— Мексиканская полиция, вероятно, уже мчится сюда. Проще вернуться самим и поглядеть, чем все это кончится.

Мы вернулись. Агенты ФБР встретили нас на границе.

Я думаю, за нашим процессом следили газеты, радио и телевидение всего мира. К нам не допускали никого, кроме адвоката. Сэмюэлс прилетел из Калифорнии, но ему удалось добиться свидания с нами только через неделю. Он не разрешил нам отвечать на вопросы репортеров, если паче чаяния кто-нибудь из них пробьется сюда.

— Газет вам не дают? Тем лучше… И зачем только вы все это затеяли! Могли бы, кажется, предвидеть, чем дело кончится.

Я объяснил.

Он только рот раскрыл:

— Вы все посходили с ума?

Он никак не хотел поверить, что такой аппарат действительно существует. В конце концов его убедила полная согласованность изложения событий. (Он говорил с каждым по отдельности, так как мы сидели в одиночках.) Когда Сэмюэлс вернулся ко мне, вид у него был разъяренный.

— И на этом вы хотите строить свою защиту?

Я покачал головой.

— Нет. Я знаю, что мы виновны во всевозможных преступлениях, если рассматривать ситуацию с официальной точки зрения. Но существует и другой взгляд…

Он вскочил.

— Вам нужен не адвокат, а врач! Я приду еще раз. Мне необходимо собраться с мыслями.

— Сядьте! Что вы скажете об этом?

И я изложил ему свой план.

— Я думаю… Я не знаю, что я думаю! Не знаю. Я приду еще раз. А пока мне нужно глотнуть свежего воздуха!

И он ушел.

Наш процесс начался с обычных ушатов помоев, которые принято выливать на обвиняемых, чтобы представить их отпетыми негодяями. (Почтенные дельцы, которых мы когда-то шантажировали, давно уже получили назад свои деньги, и теперь у них хватило здравого смысла промолчать, так что единственная по-настоящему неблаговидная история в нашем прошлом осталась суду неизвестной. Возможно, они опасались, что у нас сохранились кое-какие негативы.) Мы сидели в зале Дворца правосудия и с большим интересом слушали печальную повесть, которую излагал прокурор.

По его словам, мы преднамеренно и злокозненно оклеветали великих людей, которые бескорыстно и самоотверженно посвятили себя служению общественному благу; мы бессмысленно поставили под угрозу традиционно дружеские отношения с другими странами, извращенно излагая вымышленные события; мы надругались над мужеством и подвигами тех, кто славно пал на поле брани, и вообще смущали умы и сеяли смятение.

Каждое новое обвинение вызывало одобрительную реакцию солиднейшей публики, заполнившей зал — высокопоставленных чиновников, влиятельных промышленников и финансистов, представителей иностранных держав. На процесс смогли попасть далеко не все конгрессмены, места были предоставлены только депутатам самых больших штатов. Как видишь, нашему защитнику пришлось выступать перед аудиторией, настроенной более чем враждебно. Однако Сэмюэлс наделен тем невозмутимым чувством юмора, которое обычно сопутствует глубочайшей уверенности в себе, и я не сомневаюсь, что ему нравилось стоять перед вершителями судеб страны, зная, какой сюрприз их ожидает. И он подвел под них мину с большим искусством. Начал он так:

— Мы считаем, что на подобные обвинения может быть только один ответ, и, по нашему мнению, одного ответа будет достаточно. Вы видели фильм, о котором идет речь. Возможно, вы заметили то, что было названо «поразительным сходством актеров с изображаемыми ими государственными деятелями», которые в фильме были названы своими подлинными именами. Возможно, вы обратили внимание на жизненность всех деталей. Я еще вернусь к этому позже. Наш первый свидетель, полагаю, внесет ясность, как именно мы намерены опровергать обвинения, выдвинутые прокурором.

Он вызвал первого свидетеля. Вернее, свидетельницу.

— Ваше имя и фамилия?

— Мерседес Мария Гомес.

— Будьте добры, громче.

— Мерседес Мария Гомес.

— Род занятий?

— До прошлого года я была учительницей в Аризонской школе для глухонемых. Я учила глухих от рождения детей говорить. И читать по губам.

— А сами вы читаете по губам, мисс Гомес?

— Я с пятнадцати лег страдаю полной глухотой.

— Говорящих на каких языках вы способны понимать, мисс Гомес?

— На английском и испанском.

По просьбе Сэмюэлса был проведен судебный эксперимент: мексиканский офицер, личность которого была подтверждена послом его страны, находившимся среди публики, взял Библию на испанском языке, ушел в глубину зала, открыл ее наугад и начал читать вслух. Хотя воцарилась мертвая тишина, до скамьи свидетелей, как могли убедиться прокурор и судьи, не доносилось ни звука. Сэмюэлс сказал:

— Мисс Гомес, возьмите, пожалуйста, бинокль и, если можно, повторите суду, что читает этот господин.

Она взяла бинокль и умело навела его на лицо офицера, который умолк и ждал сигнала, чтобы продолжать.

— Я готова, — сказала она.

Офицер возобновил чтение, и мисс Гомес громко, четко и уверенно начала говорить на непонятном мне языке — я испанского не знаю. Так продолжалось минуты две.

Затем офицер подошел к судейскому столу, и стенографистка прочитала запись слов мисс Гомес.

— Да, я читал именно это, — подтвердил офицер.

Сэмюэлс предложил обвинению допросить свидетельницу, но эксперименты, поставленные прокурором, только подтвердили, что она одинаково хорошо читает по губам и английскую, и испанскую речь.

Затем Сэмюэлс вызвал свидетелями и остальных наших чтецов по губам. По окончании их допроса председатель суда сказал, что их квалификация не вызывает сомнений, но он не видит, какое отношение все это имеет к разбираемому делу. Сэмюэлс, сияя уверенной улыбкой, повернулся к нему:

— Благодаря снисходительности суда и вопреки усилиям уважаемого представителя обвинения мы доказали поразительную точность, с какой можно читать по губам и с какой, в частности, читают представленные суду свидетели. Свою защиту мы будем строить, исходя из этой предпосылки и еще из одной, которую до этого момента мы не считали нужным делать достоянием гласности, а именно: рассматриваемый фильм отнюдь не представляет собой разыгранные актерами вымышленные события. В фильме были сняты не актеры, а именно те люди, которые названы в нем их полными именами и фамилиями. В этом фильме нет ни единого «игрового» кадра, он носит чисто документальный характер и представляет собой ряд эпизодов, действительно имевших место и снимавшихся на пленку непосредственно, а затем смонтированных наиболее выигрышным способом!

Зал зашумел, а прокурор растерянно выкрикнул:

— Это нелепость! Какая могла быть документальная съемка…

Не обращая внимания на шум и протесты, Сэмюэлс вызвал меня. После обычных предварительных вопросов мне было позволено дать объяснения так, как я хотел. Судьи, хотя и были настроены враждебно, вскоре так заинтересовались моим рассказом, что отклоняли все возражения, с которыми то и дело выступал прокурор. Насколько помню, я вкратце изложил нашу историю и закончил примерно так:

— Выбрали же мы такой путь потому, что ни я, ни мистер Лавьяда не могли уничтожить его изобретение, так как оно все равно было бы неизбежно повторено. Мы не хотели и не хотим, чтобы этот аппарат секретно использовался нами самими или каким-нибудь узким кругом лиц в своекорыстных целях. — Тут я посмотрел на судью Бронсона, известного своими либеральными убеждениями. — Со времени последней войны все исследования в области атомной энергии ведутся под эгидой номинально гражданского органа, но в действительности «под защитой и руководством» армии и флота. Эти «защита и руководство», как, несомненно, подтвердит любой компетентный физик, сводятся к дымовой завесе, за которой прячутся тупой консерватизм, глубочайшее невежество и бестолковость. Любая страна, если она, подобно нашей, по глупости сделает ставку на закоснелые формы милитаристского мышления, неизбежно должна отстать в развитии науки. Мы твердо убеждены, что даже малейший намек на потенциальные возможности открытия мистера Лавьяды при существующем в нашей стране режиме тут же привел бы к немедленной конфискации патента, если бы он попробовал его взять. Вот почему мистер Лавьяда не захотел взять патента и не возьмет его. Он, как и я, считает, что такое открытие не может принадлежать одному человеку, группе людей или даже целой стране — оно должно принадлежать всему человечеству. Мы готовы доказать, что внутренней и внешней политикой как нашей страны, так и многих других нередко руководят из-за кулис тайные группировки, которые в своекорыстных целях проводят губительную политику и не щадят человеческих жизней.

В зале стояло тяжелое, полное ненависти молчание.

— Слишком долго секретные договоры и ядовитая лживая пропаганда определяли мысли и чувства простых людей; слишком долго украшенные орденами воры грели руки, сидя на самых высоких должностях. Аппарат мистера Лавьяды делает предательство и ложь невозможными. И все наши фильмы были сняты ради достижения этой цели. Вначале нам нужны были деньги и известность, чтобы показать людям всего мира то, что, как мы знали, было истиной. Мы сделали все, что было в наших силах. А теперь бремя ответственности ложится уже не на нас, а на этот суд. Мы не виновны в измене, мы не виновны в клевете и обмане, мы не виновны ни в чем, кроме глубокого и искреннего желания служить человечеству. Мистер Лавьяда просил меня сообщить от его имени суду и всему миру, что его единственным желанием всегда было передать свое открытие в руки всего человечества, но до сих пор он не мог это осуществить.

Судьи молча смотрели на меня. Публика замерла на своих стульях, от души желая, чтобы меня без дальнейшего разбирательства пристрелили на месте. Под блестящими мундирами прятался страх и кипела злость. Репортеры строчили в блокнотах, как одержимые. У меня от напряжения пересохло в горле. Эти две речи, которые Сэмюэлс и я отрепетировали накануне, были искрой в пороховом складе. Что последует дальше?

Сэмюэлс умело воспользовался наступившей паузой.

— С разрешения суда я хотел бы указать, что мистер Лефко выступил сейчас с определенными заявлениями. Да, поразительными, но тем не менее они легко поддаются проверке, которая либо полностью подтвердит их, либо опровергнет. И она их подтвердит!

Он вышел и через несколько минут вкатил в зал аппарат. Майк встал. Публика была явно разочарована. Сэмюэлс остановился прямо против судей и слегка отодвинулся, заметив, что телеоператоры наводят на него камеры.

— Мистер Лавьяда и мистер Лефко покажут вам… Полагаю, обвинение не будет возражать?

Он явно провоцировал прокурора, и тот было встал, нерешительно раскрыл рот, но передумал и снова сел.

— С разрешения суда, — продолжал Сэмюэлс, — нам необходимо пустое пространство. Если судебный пристав будет так добр… Благодарю вас.

Длинные столы были отодвинуты. Сэмюэлс продолжал стоять на месте. Взгляды всех присутствующих были устремлены на него, а он постоял так еще несколько секунд, а потом отошел к своему столу и сел, произнеся официальным тоном:

— Мистер Лефко!

Теперь все взгляды сосредоточились на нас с Майком, который молча встал возле своего аппарата. Я откашлялся и сказал:

— Судья Бронсон…

Он внимательно посмотрел на меня, а потом перевел взгляд в а Майка.

— Я вас слушаю, мистер Лефко.

— Ваша беспристрастность известна всем…

Он недовольно нахмурился.

— Не согласитесь ли вы послужить объектом для нашего эксперимента, чтобы всякие подозрения в возможности обмана были заранее устранены?

Он подумал, а потом медленно наклонил голову. Прокурор попробовал запротестовать, но его протест был отклонен.

— Не назовете ли вы какое-нибудь место, где вы были в определенный день? Так, чтобы вы сами помнили все точно и в то же время могли бы с уверенностью утверждать, что там не было ни посторонних свидетелей, ни скрытых камер.

Он задумался. Шли секунды. Минуты. Напряжение достигло предела. В горле у меня пересохло. Наконец, он сказал негромко:

— Тысяча девятьсот восемнадцатый год. Одиннадцатое ноября.

Майк сделал знак, и я спросил:

— Какой-нибудь точный час?

Судья Бронсон посмотрел на Майка.

— Ровно одиннадцать часов. Час, когда было объявлено перемирие… — После небольшой паузы он добавил: — Ниагарский водопад.

Я услышал в полной тишине пощелкивание рукояток настройки, и Майк снова сделал мне знак.

— Необходимо погасить свет. Смотреть следует на левую стену. Во всяком случае, в ту сторону. Мне кажется, если бы судья Кассел немного подвинулся… Мы уже готовы.

Бронсон посмотрел на меня, а потом на левую стену.

— Я готов.

Люстры погасли. Телеоператоры раздраженно заворчали. Я тронул Майка за плечо.

— Ну-ка, покажи им, Майк!

Мы все в глубине души склонны к театральным эффектам, и Майк не составляет исключения. Внезапно перед зрителями возникли гигантские неподвижные каскады Ниагарского водопада. Я, кажется, упоминал, что так и не научился преодолевать страх высоты. И мало кто от него свободен. Я услышал судорожные вздохи ужаса, когда прямо под нами разверзлась сверкающая бездна. Вниз, вниз, вниз, пока мы не оказались у самого края безмолвного водопада, жуткого в своем застывшем величии. Я знал, что Майк остановил время точно на одиннадцати часах. Он панорамировал на американский берег. Там стояло несколько туристов. Их замершие в самых неожиданных позах фигуры производили почти комическое впечатление. На земле белел снег, в воздухе висели снежные хлопья. Время остановилось.

Бронсон выкрикнул:

— Достаточно!

Молодая пара — она и он. Длинная юбка, широкая армейская шинель, они стояли лицом к лицу, обнявшись. В темноте зашуршал рукав Майка, и они задвигались. Она плакала, солдат улыбался. Она отвернулась, но он притянул ее к себе. Тут к ним подбежала другая пара, и все они весело схватились за руки.

— Довольно! — хрипло сказал Бронсон.

В зале вспыхнул свет, а несколькими минутами позже заседание суда было отложено. С тех пор прошло больше месяца.

Аппарат Майка забрали, и нас охраняют солдаты. Пожалуй, это даже неплохо. Насколько мне известно, было сделано несколько попыток линчевать нас, и толпу удалось остановить только на соседней улице. На прошлой неделе мы смотрели, как внизу на улице беснуется седовласый фанатик. Его вопли были неудобопонятными, но кое-какие слова все-таки удалось разобрать: «Дьявол!.. Антихристы!.. Надругательство над Библией!.. Надругательство… Надругательство… Надругательство…»

Вероятно, в городе нашлись бы люди, которые с удовольствием поджарили бы нас на костре, как исчадий ада. Интересно, что думают предпринять иерархи разных церквей теперь, когда истину можно узреть своими глазами. Найдутся ли специалисты, умеющие читать по губам арамейский язык, или коптский, или латынь? И можно ли назвать чудом чудо, сотворенное с помощью механических средств?

Дело принимает скверный оборот. Нас куда-то увезли. Куда именно, не знаю, только климат здесь жаркий, и, судя по полному отсутствию гражданских лиц, мы находимся в расположении какой-то воинской части. Мы понимаем, что нам угрожает. И эти записки, Джо, которые я начал, чтобы убить время, теперь оказались необходимым предисловием к той просьбе, с которой я намерен к тебе обратиться. Дочитай до конца, а потом быстрее за дело! Сейчас у нас нет возможности переслать тебе рукопись, а потому я пока продолжаю — чтобы скоротать время. Для этой же цели приведу несколько выдержек из газет.

«Таблоид»: «…подобное оружие нельзя оставлять в бесчестных руках. Последний кинофильм этих негодяев показывает, как можно исказить и извратить отдельные, к тому же неправильно понятые события. Ни собственность, ни деловые договоры, ни личная жизнь не могут быть ограждены. Внешнюю политику нельзя будет…»

«Таймс»: «…колонии на нашей стороне… ликвидация империи… бремя белых…»

«Матэн»: «…законное место… возродить гордую Францию…»

«Ничи-Ничи»: «…неопровержимо доказывает божественное происхождение…»

«Детройт джорнэл»: «…под самым нашим носом… зловещей крепости на Ист-Уоррен… под строгим федеральным наблюдением… усовершенствованное нашими опытными инженерами могучее средство в руках учреждений, наблюдающих за исполнением закона… излишние обвинения в адрес политических и деловых кругов… Завтра — разоблачение…»

«Оссерваторе романо»: «…Совет кардиналов… с минуты на минуту должно последовать заявление…»

Джексоновский «Стар Клерион»: «…в надежных руках докажет всю ошибочность расового равенства…»

Конечно, из газет мы могли почерпнуть только самое поверхностное и одностороннее представление о ситуации. Однако солдаты — тоже люди, комнату убирает горничная, а обед приносят официанты. И кажется, мы все-таки знаем правду о том, что происходит.

На улицах и в частных домах собираются люди, два общества ветеранов изгнали свое руководство, семь губернаторов подали в отставку, три сенатора и с десяток членов палаты представителей удалились от дел «по состоянию здоровья», и настроение в стране самое тревожное. Ходят слухи, что конгресс спешно проводит поправку к конституции, запрещающую использование таких аппаратов частными лицами и какими бы то ни было организациями, кроме тех, которым будет выдано разрешение федерального правительства. Говорят также, что по всей стране готовится марш на Вашингтон с требованием довести до конца наш процесс и установить, насколько верны предъявленные нам обвинения. По общему мнению, все газеты, радио и телевидение взяты под контроль ФБР и армией. Отовсюду в конгресс шлют петиции и требования, по они редко попадают по адресу.

Как-то горничная сказала:

— Тут, наверное, места не хватит для писем и телеграмм, адресованных вам! Ну, и многим бы хотелось добраться сюда, чтобы с вами поговорить. Только ничего у них не выйдет — все здание битком набито военной полицией, — закончила она угрюмо.

Майк посмотрел на меня, и я, откашлявшись, спросил:

— А что вы думаете об этом?

Она ловко перевернула и взбила подушку.

— Я видела вашу последнюю картину до того, как ее запретили. Я все ваши картины видела. После работы я смотрела по телевизору ваш процесс. Я слышала, как вы им ответили. Я так и не вышла замуж, потому что мой жених не вернулся из Бирмы. Вы лучше его спросите, что он думает… — Она кивнула в сторону часового, совсем молодого парня, в обязанности которого входило следить, чтобы она с нами не разговаривала. — Вы его спросите, хочет он, чтобы какие-нибудь негодяи заставили его стрелять в другого такого же беднягу, как он сам… Послушайте, что он скажет, а потом спросите меня, хочу ли я, чтобы на меня сбросили бомбу только потому, что кому-то тут хочется заграбастать больше, чем у него уже есть.

На следующей неделе газеты вышли с гигантскими заголовками:

«ЧУДОДЕЙСТВЕННЫЙ ЛУЧ — СОБСТВЕННОСТЬ США»

«ПОПРАВКА К КОНСТИТУЦИИ ЖДЕТ УТВЕРЖДЕНИЯ»

«ЛАВЬЯДА И ЛЕФКО ОСВОБОЖДЕНЫ»

Нас действительно освободили. Спасибо Бронсону. Но в газетах вряд ли сообщили, что нас тут же снова арестовали — «в интересах вашей собственной безопасности», как нам объяснили. И, я думаю, из этого места заключения мы выйдем только ногами вперед.

Нам не дают газет, запрещают переписку и содержат в полной изоляции. Нет, нас не выпустят. Они рассчитывают, что нас нечего опасаться, раз мы отрезаны от внешнего мира и лишены возможности построить новый аппарат. А когда шум уляжется и мы будем забыты, нас можно будет надежно упрятать под двумя метрами земли. Ну, другой аппарат мы построить не можем. Но так ли уж мы отрезаны от остального мира?

Взвесь ситуацию — казалось бы, с появлением нашего аппарата война становится невозможной. Если у каждой страны, у каждого человека будет такой аппарат, все будут равно защищены. Но если он будет принадлежать одной какой-то стране, то остальные не смирятся с этим. Может быть, мы действовали неправильно. Но, бог свидетель, мы сделали все, что могли, чтобы помешать человечеству попасть в эту ловушку.

Сейчас изобретение Майка в руках армии, и сам Майк в руках армии. Времени остается немного. Один из часовых передаст тебе эти записки — и надеюсь, вовремя.

Много времени назад мы дали тебе ключ и выразили надежду, что никогда не попросим тебя им воспользоваться. Но теперь пришло время пустить его в ход. Это ключ от одного из сейфов Детройтского банка. В сейфе лежат письма. Отправь их по адресу — только не все сразу и не из одного и того же места. Они адресованы людям во всем мире — людям, которых мы знаем, которых хорошо проверили, умным, честным и способным воплотить в жизнь план, который мы им посылаем.

Но поторопись — в любую минуту кому-нибудь может прийти в голову, что у нас где-то спрятан второй аппарат. Второго аппарата нет. Было бы глупо его строить. Но если какой-нибудь сообразительный молодой лейтенант получит аппарат в свое распоряжение на срок, достаточный, чтобы проследить наши прошлые действия, он обнаружит этот сейф с планами и письмами, готовыми для отправки. Теперь ты видишь, почему нужно торопиться. Поторопись, Джо!

 

Клиффорд Саймак

СПОКОЙНОЙ НОЧИ, МИСТЕР ДЖЕЙМС

К нему стала возвращаться память.

Он снова вступал в жизнь из небытия.

Он вдохнул запах земли и ночи и услышал шепот листвы на насыпи. Легкий ветерок, шелестевший листьями, коснулся его своими мягкими нежными пальцами, словно проверяя, не сломаны ли у него кости и нет ли синяков и ссадин.

Он присел, уперся руками в землю, пытаясь сохранить равновесие, и стал вглядываться в темноту.

Его зовут Хендерсон Джеймс. Он человек, и он сидит где-то на планете, которая называется Земля. Ему тридцать шесть лет. Он известен в своем кругу и неплохо обеспечен. Он живет в родительском доме на Саммит-авеню. Вполне приличный район, хотя и утративший за последние двадцать лет часть своей фешенебельности.

По дороге на насыпи проехала машина, заскрипев шинами по асфальту. На мгновение ее фары осветили верхушки деревьев. Вдалеке, приглушенный расстоянием, захныкал клаксон. Где-то тоскливо лаяла собака.

Его зовут Хендерсон Джеймс. Если это верно, то почему же он здесь? Зачем Хендерсону Джеймсу сидеть на скате насыпи, прислушиваясь к шелесту листьев, хныканью клаксона и лаю собаки?

Случилось что-то неладное. Если бы только он вспомнил, что именно, то понял бы все.

Нужно что-то сделать.

Он сидел, вглядываясь в темноту, и вдруг почувствовал, что его знобит, хотя ночь была теплой. Из-за насыпи доносился шум ночного города, скрип шин удалявшегося автомобиля и приглушенный ветром гудок. Какой-то человек прошел рядом по улице, и Джеймс прислушивался к звукам его шагов, пока они не утихли совсем.

Что-то случилось. Он должен что-то сделать. Он уже начал это делать, но какое-то необъяснимое происшествие помешало ему, привело его сюда на насыпь.

Он проверил, все ли в порядке. Одежда — шорты, рубашка, ботинки на толстой подошве, часы и сбоку в кобуре револьвер.

Револьвер!

Ему понадобился револьвер.

Он охотился за кем-то, охотился с оружием.

Искал кого-то, кто затаился в темноте, кого надо убить.

И тут он вспомнил. Вспомнил — и удивился странному, методичному, шаг за шагом продвигающемуся вперед способу мышления, вернувшему ему память. Сначала имя и основные сведения о себе. Потом осознание того, где он находится, и вопрос, почему он здесь. И, наконец, револьвер и мысль о том, что им нужно воспользоваться. Логический способ мышления, совсем как в букваре.

Я человек.

Я живу в доме на Саммит-авеню.

Дома ли я сейчас?

Нет, я где-то на насыпи.

Почему я здесь?

Ведь обычно человек рассуждает не так. По крайней мере нормальный человек так думать не станет. Человек мыслит обрывками фраз, преодолевает преграды, а не обходит их.

Оно страшновато, такое мышление «в обход», неестественно, неправильно и совершенно бессмысленно. Но ведь не менее бессмысленно и то, что он очутился здесь и совершенно не помнит, как попал сюда.

Джеймс медленно встал и ощупал себя. Его одежда не испачкана. Она чиста и не измята. Его не избили и не выбросили из машины. На теле у него нет ссадин, лицо не повреждено, и чувствует он себя неплохо.

Ухватившись за ремень, он сдвинул кобуру на бок. Затем вынул револьвер и проверил его ловкими и умелыми пальцами. Револьвер был в полном порядке.

Джеймс поднялся по склону насыпи, нетвердой походкой пересек дорогу и ступил на тротуар, тянувшийся вдоль ряда новых одноэтажных домов с верандами. Услышав шум приближающегося автомобиля, он сошел с тротуара и спрятался за кустами. Он сделал это бессознательно, и ему стало немного стыдно своего поступка.

Машина проехала мимо, и никто не заметил его. Он понял, что остался бы незамеченным, даже если бы не покидал тротуара.

Ему не хватает уверенности в себе. Вот в чем дело.

В его жизни есть пробел, таинственное происшествие, которое он не может вспомнить. Это и подорвало твердую и прочную основу его существования, сделало бессмысленными поступки, мгновенно превратило его в пугливое животное, которое бежит и прячется при виде человека.

Это и что-то еще, заставившее его думать «в обход».

Он все еще сидел в кустах, следил за улицей и тротуаром, не теряя из виду белые, призрачные дома с их палисадниками.

Пуудли сбежал, вот почему Джеймс прячется в палисаднике перед домом мирно спящего и ничего не подозревающего горожанина, вооруженный револьвером, готовый помериться умом, силой и ловкостью с самым кровожадным и злобным существом, обнаруженным в Галактике.

Любой пуудли опасен. Его нельзя держать у себя. Существует даже закон, запрещающий держать не только пуудли, но и ряд других инопланетных животных, гораздо менее опасных. Закон этот вполне справедлив, и никто — прежде всего он сам — не станет его оспаривать.

А теперь пуудли на свободе и прячется где-то в городе.

Джеймс похолодел, представив себе, что может произойти, если он не выследит этого зверя и не прикончит его.

Хотя вряд ли можно назвать пуудли зверем. Он больше, чем зверь. Насколько больше, Джеймс как раз и собирался выяснить. Хотя, по правде говоря, он узнал не много, далеко не все, что можно узнать; однако и этого оказалось вполне достаточно, чтобы привести его в ужас. Прежде всего он увидел, какой может быть ненависть, и убедился, до чего же мелка людская ненависть, если постигнуть глубину, силу и дикую кровожадность ненависти пуудли. Это не слепая ненависть, бессмысленная и непоследовательная, которая ведет к поражению, а разумная, расчетливая, целенаправленная. Она приводит в движение умную, разящую без промаха машину, натравливая хитрого и кровожадного зверя на любое живое существо, не являющееся пуудли. Поведение пуудли подчинено закону самосохранения, заставляющему его опасаться всех и каждого. Он толкует этот закон так: безопасность гарантируется только… смертью всех других живых существ. Чтобы совершить убийство, пуудли не требуется никакого повода. Достаточно того, что другое существо живет, движется: оно этим самым представляет угрозу — пусть даже самую незначительную — для пуудли.

Конечно, это безумие. Какой-то бессмысленный инстинкт, давно и глубоко укоренившийся в сознании пуудли. Впрочем, может быть, он лишен смысла не более, чем многие людские представления?

Пуудли давал, да и сейчас дает ученым уникальные возможности для изучения поведения инопланетных существ. Получив разрешение, можно было бы наблюдать за пуудли на их собственной планете. Не имея такой возможности, легко наделать глупостей. А это может повлечь за собой серьезные последствия.

Джеймс похлопал рукой по кобуре, как будто револьвер — гарантия того, что он справится с поставленной задачей. Ему было ясно, что следует предпринять. Он должен найти пуудли и убить его до рассвета. Ведь пуудли начнет размножаться. Он уже давно готовился к этому, и теперь оставались считанные часы до появления на свет десятков его детенышей. Пуудли размножается почкованием. Через несколько часов после того, как раскроются почки на его теле, маленькие пуудли разбегутся в разные стороны. Они вырастают очень быстро, и если крайне трудно захватить одного пуудли, скрывающегося где-то во чреве громадного спящего города, то обнаружить и изловить его многочисленных отпрысков просто невозможно.

Итак, сегодня или никогда!

Сегодня пуудли не станет убивать каждого встречного. Сейчас зверю необходимо лишь одно — найти укромное место, где он мог бы без помех посвятить себя воспроизведению потомства.

Пуудли хитер. Он наверняка выбрал себе убежище еще до того, как совершил побег. Он не стал бы терять драгоценное время на поиски подходящего моста и на запутывание следов. Пуудли точно знал, куда надо идти, и теперь он давно там. Почки выступают на его теле, увеличиваясь и набухая.

Во всем городе есть только одно место, где инопланетное животное может укрыться от любопытных глаз. И человеку и пуудли нетрудно догадаться, где оно. Но вот вопрос: знает ли пуудли, что человек может его обнаружить? А может быть, пуудли недооценивает человека?

Или, наоборот, зная, что человек способен разгадать его план, попробует укрыться в другом месте?

Джеймс выбрался из кустов и пошел по тротуару. На углу при мерцающем свете фонаря он прочитал название улицы. Оказывается, цель ближе, чем можно было надеяться.

В зоопарке царила тишина. И только время от времени раздавался леденящий душу вой, от которого волосы становились дыбом.

Перебравшись через ограду, Джеймс задержался, стараясь определить, какое именно животное так чудовищно воет. Но это ему не удалось. По всей вероятности, решил он, какой-нибудь из новых экземпляров. Просто невозможно запомнить всех обитателей зоопарка. Все время поступают новые, ранее неведомые существа, доставляемые с далеких планет.

Прямо перед Джеймсом находилась пустующая, огражденная рвом клетка, которую еще день или два назад занимало необыкновенное чудовище, пойманное в джунглях одного из Арктианских миров. Джеймс содрогнулся при одном воспоминании о звере. В конце концов его пришлось прикончить.

А теперь там прячется пуудли… Впрочем, может быть, его там нет, и он скрывается где-нибудь в другой клетке. Зоопарк — единственное место в городе, где пуудли не привлечет к себе особого внимания. Здесь много редких животных, и еще одно необычное существо вызовет лишь мимолетное удивление. Его могут и не заметить, если только какой-нибудь служитель зоопарка не вздумает проверить списки. В этой пустующей клетке пуудли сможет без помех заняться воспроизведением потомства. Никто не потревожит его, ведь существа, подобные пуудли, — обычные обитатели этого зоопарка, предназначенного для животных, доставляемых сюда с научной целью или для забавы жестоких людей.

Джеймс тихо стоял у ограды.

Хендерсон Джеймс. Тридцать шесть лет. Холост. Психолог, изучающий инопланетных животных. Научный сотрудник этого зоопарка. Нарушитель закона, добывший и укрывавший инопланетное существо, запрещенное на Земле.

Почему он так думает о себе? Ведь все это ему отлично известно… Нет никакой необходимости именно сейчас заполнять эту бесполезную анкету.

Глупо было затевать всю эту историю с пуудли. Джеймс вспомнил те долгие часы, когда он боролся с собой, обдумывая, к каким ужасным последствиям она может привести. Если бы этот старый пират-космонавт не забрел к нему и не проболтался за бутылкой вина, что за определенную, довольно кругленькую сумму он может доставить живого и невредимого пуудли, ничего бы не случилось. Сам Джеймс, конечна, никогда бы до этого не додумался. Он знал старого капитана и ценил его по прежним сделкам. Это был человек, не брезгующий никаким заработком, но, несмотря на это, вполне надежный. Он не возьмет денег зря и будет держать язык за зубами.

Джеймсу был нужен необычайно интересный зверь. Разгадав некоторые особенности его поведения, можно сделать ценнейшие научные открытия, вписать новые главы в трагическую книгу изучения инопланетной жизни.

Тем не менее он совершил ужасный проступок, и теперь, когда животное оказалось на свободе, его ужас удвоился. Ведь вполне вероятно, что бесчисленное потомство сбежавшего пуудли способно истребить весь людской род или по крайней мере сделать Землю непригодной для ее обитателей. Злая воля и клыки зверя превратят Землю с ее многомиллионным населением в поле сражения. Пуудли будут убивать не потому, что голодны или кровожадны. Просто они твердо убеждены, что не могут чувствовать себя в безопасности до тех пор, пока на Земле есть хоть какая-нибудь жизнь. Они будут драться за свою жизнь, как загнанная в угол крыса… Разница лишь в том, что в угол их загнало собственное воображение.

Пока отряды добровольцев станут разыскивать пуудли, те успеют разбежаться во все стороны, будут остерегаться всего — ловушек, яда и пуль. Их будет становиться все больше и больше, потому что каждый из них ускорит почкование и на место убитого зверя встанут десятки и сотни новых.

Джеймс осторожно подошел к краю рва и спрыгнул на грязное дно. После смерти чудовища воду из рва спустили, но дно еще не вычистили. Должно быть, слишком много другой работы.

Он медленно продвигался по дну. Под ногами хлюпала жидкая грязь. Наконец ему удалось добраться до скалистого выступа, ведущего на островок.

Джеймс остановился на мгновение, ухватившись руками за мокрые камни, и прислушался, задержав дыхание, боясь нарушить тишину. Животное перестало выть. Наступило гробовое молчание. По крайней мере так ему показалось сначала. Но вскоре он стал различать шорох насекомых в кустах и в траве, шелест листьев на деревьях по ту сторону рва и далекий нестройный гул спящего города.

Сейчас впервые ему стало по-настоящему страшно. Опасными казались и обманчивое молчание, и грязь под ногами, и скалистые глыбы, вздымающиеся над рвом.

Пуудли опасен не только тем, что он ловок и силен. Он умен. Насколько умен, Джеймс точно не знал. Ему было известно, что зверь умеет рассуждать и способен строить планы. Он разговаривает, правда не как человек… Но, может быть, даже лучше, чем человек. Он объясняется не только с помощью слов… Он гипнотизирует свои жертвы, завораживает грезами и видениями, затем перегрызает им горло. Он может усыпить человека, парализовать его способность к действию. Пуудли способен довести человека до безумия, внушив ему одну лишь мысль, столь необычную и мерзкую, что она помрачит сознание, лишит волю упругости, как сломанную пружину.

Зверь должен был дать приплод уже давно, но откладывал почкование до дня побега. Только теперь Джеймс понял, что пуудли решил отомстить Земле, подчинить ее своей власти. Он предусмотрел все, каждую мелочь и не станет церемониться с теми, кто попытается ему помешать.

Джеймс опустил руку и нащупал револьвер. Он невольно стиснул зубы и неожиданно ощутил в себе легкость и силу, которых ему недоставало раньше. Он начал карабкаться вверх по скале, осторожно цепляясь за выступы, затаив дыхание, прильнув к камню. Быстро, ловко и бесшумно. Ведь он должен взобраться раньше, чем пуудли заметит его приближение.

Сейчас пуудли ослабил внимание. Он поглощен одним — воспроизведением потомства, которому предстоит начать жестокую, беспощадную войну, в результате которой чужая планета станет безопасной только для пуудли.

Конечно, если он здесь.

Рука Джеймса нащупала траву, и пальцы впились в землю. Он подтянулся, преодолев последние футы.

Лежа на невысоком бугорке, Джеймс напряженно прислушивался к малейшему шороху. Он внимательно вглядывался в каждую пядь земли. Кромешная темнота, заполнявшая ров, отступила. Теперь слабый свет фонарей на дорожках зоопарка освещал и островок. Следовало особенно опасаться темных уголков.

Медленно, дюйм за дюймом, Джеймс продвигался вперед, напряженно вглядываясь в темноту, прежде чем двинуться дальше. Он прислушивался к каждому шороху, присматривался к любому подозрительному выступу или бугорку, не похожему на камень, куст или пучок травы, и крепко сжимал револьвер. Джеймс готов был спустить курок в любое мгновение.

Минуты тянулись как часы. Глаза болели от напряжения. Легкость, которую он до сих пор ощущал, покинула его; осталась одна решимость, натянутая, как тетива. Предчувствие неудачи постепенно овладело им, а вслед за тем пришло ясное представление о том, что может означать поражение не только для всего человечества, но и для престижа гордого Хендерсона Джеймса. Теперь, реально столкнувшись с возможностью неудачи, он стал обдумывать план действий на случай, если пуудли не окажется в зоопарке и его не удастся уничтожить.

Придется уведомить власти, поднять на ноги полицию, просить газеты и радио известить население об опасности. Он сам окажется в положении человека, из тщеславия и гордыни поставившего под угрозу существование людей на их планете.

Ему, конечно, не поверят, поднимут на смех и будут смеяться до тех пор, пока смех не захлебнется в крови. Джеймс покрылся испариной при одной мысли о том, что произойдет с этим городом, да и со всем миром, прежде чем люди узнают правду.

Пуудли стоял прямо перед Джеймсом, не более чем в шести футах: он поднялся со своего ложа у куста. Джеймс вскинул револьвер, держа палец на курке.

«Подожди, — стал внушать ему пуудли. — Я пойду с тобой».

Но Джеймс уже спустил курок, и револьвер дрогнул у него в руке. В ту же секунду его захлестнула волна ужаса. Мгновенно перед ним возникло и исчезло страшное видение, способное свести с ума своей непристойностью.

«Слишком поздно, — сказал он пуудли, — С этого надо было начать. Ты потерял драгоценное время. Сделай ты это раньше, я был бы твой».

«Все вышло очень просто, — сказал себе Джеймс. — Гораздо проще, чем я предполагал. Пуудли мертв или умирает. Земля, с миллионами ее ничего не подозревающих обитателей, спасена. А главное, спасен я сам, Хендерсон Джеймс… спасен от унижения, от позора». Чувство облегчения охватило Джеймса. Он испытывал легкую усталость, спокойствие и слабость.

«Дурак, — невнятно бормотал умирающий пуудли, — дурак, получеловек, двойник…»

Смерть оборвала его слова. Джеймс видел, как жизнь покинула пуудли, как тело его стало бездыханным.

Джеймс медленно поднялся на ноги. Ему показалось, что он теряет рассудок. В первый момент Джеймс пробовал объяснить это чувством страха, который хотел внушить ему умирающий пуудли.

Пуудли пытался одурачить его. Увидев оружие, зверь попробовал сбить Джеймса с толку. Пуудли необходимо было выиграть время, чтобы внушить своему убийце сводящую с ума мысль, лишь на мгновение возникшую в его сознании. Если бы Джеймс заколебался хоть на одну секунду, он сам был бы теперь мертв. Если бы он помедлил хоть одно мгновение, было бы уже поздно.

Пуудли должен был знать, что Джеймс станет разыскивать ого именно здесь, в зоопарке, но зверь, видимо, так глубоко презирал человека, что все же пришел сюда. Он даже не дал себе труда выследить своего убийцу, не подкрался к нему первым, дождался, пока тот едва не наткнулся на него.

Очень странно. Ведь благодаря своим мистическим способностям пуудли должен был знать о каждом шаге Джеймса. После побега зверь наверняка неотступно следил за всеми его поступками и мыслями. Джеймс знал об этой способности пуудли… Но почему же эта мысль только сейчас пришла ему в голову?

«Что со мной? — подумал он. — Здесь что-то не так. Я должен был знать, что не застигну пуудли врасплох, и все же я забыл об этом. А главное, я действительно застал его врасплох. Ведь иначе он без труда прикончил бы меня после того, как я выбрался из рва».

«Дурак, — сказал пуудли. — Дурак, получеловек, двойник…»

Двойник!

Он ощутил, как сила, уверенность и твердое убеждение в том, что он, Хендерсон Джеймс, человек, начинает покидать его.

Будто кто-то оборвал нитку, и он, как беспомощная марионетка, растянулся на сцене.

Так вот почему Джеймсу удалось застигнуть пуудли врасплох!

Существуют два Хендерсона Джеймса. Пуудли поддерживал связь с одним из них, настоящим, подлинным Хендерсоном Джеймсом. Зверь следил за каждым его шагом и понимал, что с его стороны ему ничто не угрожает. Пуудли не подозревал о существовании второго Хендерсона Джеймса, подкравшеюся к нему в темноте.

Хендерсон Джеймс — двойник!

Хендерсон Джеймс, созданный лишь на время!

Хендерсон Джеймс живет сегодня и умрет завтра. Ведь его наверняка убьют. Подлинный Хендерсон Джеймс не позволит ему продолжать свое существование, а даже если бы он не возражал, другие не допустят этого. Двойников изготовляют лишь на очень короткое время, в случае особой необходимости, и известно, что их уничтожают, едва только они сделают свое дело.

Уничтожают… Да, именно так. Убирают с дороги. С глаз долой. Убивают жестоко, безжалостно, как цыплят.

Он прошел вперед, опустился на одно колено перед пуудли и в темноте провел рукой по телу зверя. Оно было покрыто бугорками набухших почек. Им уже не суждено раскрыться и выкинуть выводок отвратительных детенышей.

Джеймс встал.

Дело сделано. Пуудли убит, убит до того, как он произвел на свет свое ужасное потомство.

Дело сделано, и он может идти домой.

Домой? Конечно, это ему и внушили. Они ищут, что он так и сделает. Пойдет домой, вернется на Саммит-авеню, где его караулят палачи. Добровольно и с легким сердцем пойдет навстречу смерти.

Дело сделано, и он больше не нужен. Его создали для выполнения определенного задания, и теперь оно завершено. Час назад он играл важную роль в планах людей, а сейчас в нем больше не нуждаются. Он лишний, он — помеха. Его устранят спокойно, без шума и даже с удовольствием. Ведь все сошло так благополучно!

Но постой, сказал он себе. Может быть, ты вовсе не двойник? Ты же не чувствуешь себя двойником!

Ну, конечно! Он чувствует себя Хендерсоном Джеймсом. Он живет на Саммит-авеню. Он незаконно держал на Земле животное, называемое пуудли, чтобы наблюдать его, разговаривать с ним, проверить ряд функций его инопланетного организма, попытаться определить уровень его умственного развития, границы, глубину и степень его отличия от человека. Нет сомнений, он совершил глупость. Но в свое время все это казалось важным по многим причинам.

«Я человек, — подумал он, — и это неопровержимый факт. Но ведь это ничего не меняет. Хендерсон Джеймс — человек, и его двойник должен быть таким же человеком. Потому что двойник ни в чем существенном не отличается от человека, по образу и подобию которого создан.

Ни в чем существенном, кроме кое-каких мелочей. Как ни велико сходство с образцом, какой бы совершенной ни была копия, двойник все-таки другой. Он способен мыслить и приобретать знания. И через некоторое время он полностью уподобится своему прототипу… Но для этого необходимо время. Время, чтобы полностью разобраться в себе, время, чтобы освоить знания и опыт, заложенные в его сознании, и установить правильное соотношение между ними. Сначала он будет двигаться на ощупь и искать, пока не натолкнется на знакомые предметы. Он должен узнать себя, разобраться в себе. Только тогда ему удастся, протянув руку в темноте, сразу же коснуться нужного предмета».

Ведь именно так он и поступал. Он двигался на ощупь и искал. Сначала он пользовался лишь элементарными понятиями и фактами:

«Я человек.

Я на планете Земля.

Я Хендерсон Джеймс.

Я живу на Саммит-авеню.

Нужно что-то сделать».

Теперь он вспомнил, сколько потребовалось времени, прежде чем он догадался, что же именно нужно сделать.

Даже теперь множество причин, заставивших человека, рискуя собственной головой, изучать столь злобную тварь, как пуудли, оставались скрытыми во все еще окутанных мраком тайниках его сознания. Причины были, в этом он уверен. И вскоре он вспомнит, какие именно.

Будь он истинным Хендерсоном Джеймсом, он знал бы их сейчас. Они были бы частью его самого, частью его жизни. Их не нужно было бы так тщательно искать.

Конечно, пуудли догадался. Он безошибочно догадался, что существуют два Хендерсона Джеймса. Ведь он следил за одним из них, когда появился другой. Любое существо, даже с гораздо более низким умственным развитием, без груда поняло бы это.

«Не заговори пуудли, я бы никогда не узнал правды, — подумал он. — Если бы зверь умер сразу, я бы ничего не узнал. И сейчас я бы уже возвращался домой на Саммит-авеню».

Джеймс стоял, одинокий и опустошенный, на островке, окруженном рвом. Он ощущал привкус горечи во рту.

Джеймс тронул мертвого пуудли ногой.

— Прости меня, — сказал он коченеющему трупу. — Я раскаиваюсь теперь. Я не стал бы убивать тебя, если б знал правду.

С высоко поднятой головой он пошел прочь.

Прячась в тени, он остановился на углу. В середине квартала, на другой стороне улицы, стоял его дом. В одной из комнат наверху горел свет. Фонарь у калитки сада освещал дорожку, ведущую к двери.

Дом как будто ждал возвращения хозяина. Да, так оно и было в действительности. Старая хозяйка ждет, тихо покачиваясь в скрипучем кресле, сложив руки на коленях… с револьвером, спрятанным под шалью.

Он горько усмехнулся, посмотрев на дом. «За кого они меня принимают? — подумал он. — Поставили ловушку на виду у всех и даже не позаботились о приманке». И тут он вспомнил. Они ведь и не подозревают, что он узнал правду. Они уверены, что он считает себя настоящим и единственным Хендерсоном Джеймсом. Они, конечно, ждут, что он придет сюда, не сомневаясь, что возвращается к себе домой. Они не могут представить себе, что он обнаружил истину.

Что ему теперь делать? Теперь, когда он стоит рядом с домом, где его ждут убийцы?

Его создали и наделили жизнью, чтобы выполнить то, чего настоящий Хендерсон Джеймс не решался или не хотел сделать. Он совершил убийство потому, что тот Джеймс не захотел марать руки или рисковать своей шкурой.

А может быть, причина вовсе не в этом? Ведь только два человека могут справиться с пуудли. Один должен обмануть бдительность зверя, а другой тем временем подкрасться к нему и убить.

Так или иначе, его изготовили за кругленькую сумму по образу и подобию Хендерсона Джеймса. Мудрость человеческих знаний, волшебство техники, глубокое понимание законов органической химии, физиологии человека и таинств жизни создали второго Хендерсона Джеймса. Учитывая чрезвычайность обстоятельств, например нарушение общественной безопасности, в этом нет ничего противозаконного. Его, наверное, изготовили именно под этим предлогом. Однако по существующим условиям двойник после того, как он выполнил намеченное задание, должен быть устранен.

Обычно это не представляет особых трудностей, ведь двойник не знает, что он двойник. Он уверен, что он настоящий человек. У него нет никаких подозрений, никаких предчувствий гибели, он не видит никаких причин опасаться смерти, ожидающей его.

Двойник нахмурился, пытаясь осмыслить случившееся.

Ну и этика у людей!

Он жив, и он хочет жить. Жизнь оказалась слишком сладкой, слишком прекрасной, чтобы вернуться в небытие, из которого он пришел… Или он уже не вернется туда? Теперь, когда он узнал жизнь, теперь, когда он жив, разве он не может надеяться на загробную жизнь, как и всякий другой? Разве он не имеет права, подобно любому человеку, цепляться за призрачные и манящие обещания религии? Он попытался вспомнить, что ему известно об этом, но не смог. Позже удастся вспомнить больше. Позже он будет знать все. Нужно лишь привести в порядок и активизировать знания, полученные от настоящего Джеймса.

В нем проснулся гнев. Нечестно дать ему лишь несколько коротких часов жизни, позволив понять, как она прекрасна, и сразу же отнять ее. Это больше, чем простая человеческая жестокость. Это порождение антигуманных отношений машинного общества, оценивающего действительность лишь с материальной, механической точки зрения и безжалостно отбрасывающего все, не укладывающееся в эти рамки.

«Жестокость в том, что меня вообще наделили жизнью, а не в том, что ее хотят отобрать», — подумал он.

Во всем, конечно, виноват настоящий Хендерсон Джеймс. Это он достал пуудли и позволил ему сбежать. Из-за его халатности и неумения исправить ошибку пришлось создать двойника.

И все-таки, может ли он осуждать его?

Не должен ли он благодарить Джеймса за эти несколько часов, за счастье узнать, что такое жизнь? Хотя он никак не мог решить, стоит ли это счастье благодарности.

Он стоял, глядя на дом. В кабинете рядом со спальней хозяина горела лампа. Там настоящий Хендерсон Джеймс ждал известия о смерти своего двойника. Легко сидеть и ждать известия, которое придет наверняка. Легко приговорить к смерти человека, которого ты никогда не видел, даже если он как две капли воды похож на тебя.

Труднее решиться убить, когда столкнешься с ним лицом к лицу… Труднее убить человека, который в силу обстоятельств ближе тебе, чем родной брат, человека, который почти буквально плоть от плоти твоей, кровь от крови твоей, мозг от мозга твоего.

Не нужно забывать и о практической стороне дела, об огромном преимуществе работать с человеком, думающим так же, как и ты, являющимся почти что твоим вторым «я». Как будто ты существуешь в двух лицах.

Все это можно устроить. Пластическая операция и плата за молчание могут изменить двойника до неузнаваемости. Немного бюрократической волокиты, немного обмана… Но все же вполне осуществимо.

Если повезет, можно проникнуть в кабинет. Для этого нужно лишь немного силы, ловкости и уверенности в победе. По стене тянется кирпичный дымоход, закрытый снизу кустами и маскируемый растущим деревом. Можно забраться наверх по его неровной поверхности, подтянуться и влезть в открытое окно освещенной комнаты.

И когда настоящий Хендерсон Джеймс окажется лицом к лицу со своим двойником, может произойти все что угодно. Двойник уже не будет безличной силой. Он станет человеком, человеком очень близким образцу, по которому он изготовлен.

Те, кто ждет его, следят только за парадным входом. Если действовать тихо, то не успеют они и глазом моргнуть, как он проникнет в сад и бесшумно взберется в комнату по дымоходу.

Он снова отпрянул в тень и задумался. Можно влезть в комнату, встретиться с настоящим Джеймсом и рискнуть договориться с ним или просто скрыться… убежать, спрятаться и, выждав удобный случай, убраться подальше, на какую-нибудь отдаленную планету.

И тот и другой пути рискованны. Выбери он первый, он выиграет или проиграет в течение часа, а если выбрать второй, ему, пожалуй, придется ждать несколько месяцев в постоянной опасности и неуверенности.

Что-то тревожило его. Какое-то назойливое незначительное обстоятельство беспокоило его, но он не мог вспомнить, какое именно. Может быть, оно и важно, а может, это случайный, ищущий своего места обрывок каких-то сведений.

Он мысленно отбросил его.

Долгий или короткий путь?

Еще мгновение он постоял в нерешительности, а потом быстро пошел по улице, ища место, где можно было бы перейти на другую сторону незамеченным.

Он выбрал краткий путь.

Комната была пуста.

Он неподвижно стоял у окна, бегали только глаза, обыскивая каждый угол, все еще не веря тому, что не могло быть правдой… Хендерсон Джеймс не сидел в комнате в ожидании известий о двойнике.

Потом он быстро прошел к двери спальни и настежь распахнул ее. Нащупал выключатель и включил свет. Спальня и ванная были пусты; он вернулся в кабинет.

Прислонившись к стене, лицом к двери в прихожую, двойник медленно, дюйм за дюймом, осматривал комнату, приспосабливаясь к ней, узнавая ее форму и очертания, чувствуя, как им все больше и больше овладевает приятное чувство собственности.

Книги, камин, заставленный сувенирами, кресла, бар… Все это принадлежит ему, так же, как тело и мысли.

«Я бы лишился всего этого, так никогда и не узнав, если б пуудли не посмеялся надо мной, — подумал он. — Я бы так и умер, не найдя своего места в мире».

Глухо зазвонил телефон. Он испугался, словно кто-то посторонний ворвался в комнату и лишил его чувства собственности, владевшего им.

Телефон зазвонил снова. Он снял трубку.

— Джеймс слушает.

— Это вы, мистер Джеймс?

Говорил садовник Андерсон.

— Ну, конечно, — сказал двойник. — Кто же еще?

— Здесь какой-то парень уверяет, что он — это вы.

Хендерсон Джеймс, двойник, замер на месте. Его рука так сильно сжала трубку, что он удивился, почему она не разлетелась на куски.

— Он одет так же, как и вы, — продолжал садовник. — А я знаю, что вы вышли. Помните, я еще говорил с вами: сказал, что не нужно этого делать. Не нужно, пока мы ждем эту… эту тварь.

— Да, — ответил двойник и удивился спокойствию своего голоса. — Да, я помню.

— Но, сэр, как же вы вернулись?

— Я прошел черным ходом, — ответил спокойный голос.

— Но он одет так же, как и вы.

— Конечно. А как же иначе, Андерсон?

Это было вовсе не обязательно, но Андерсон был не слишком-то сообразителен, да и вдобавок сейчас немного расстроен.

— Вы же помните, что мы говорили об этом, — произнес двойник.

— Да, сэр, — сказал Андерсон. — И вы велели мне сообщить вам, проверить, у себя ли вы.

— Вы проверили, — ответил двойник, — и я здесь.

— Тогда это он?

— Ну, конечно, — сказал двойник. — Кто же еще?

Он положил трубку и стал ждать. Приглушенный, похожий на кашель звук выстрела раздался через минуту. Он опустился в кресло, потрясенный поворотом событий. Теперь он в безопасности, в полной безопасности.

Скоро он переоденется, спрячет свою одежду и револьвер. Слуги, конечно, не станут ни о чем спрашивать, но лучше не возбуждать никаких подозрений.

Он почувствовал, что успокаивается, и позволил себе оглядеть комнату, книги и обстановку; изящный, приятный и заслуженный комфорт человека с положением.

Он мягко улыбнулся.

— Все будет хорошо! — сказал он.

Все вышло так просто; сейчас это кажется до смешного легким. Легким, потому что он так и не увидел человека, подошедшего к двери. Легко убить человека, которого ты никогда не видел.

С каждым часом он все больше и больше будет привыкать к характеру, доставшемуся ему по наследству.

Через некоторое время уже никто, даже он сам, не усомнится, что он и есть Хендерсон Джеймс.

Снова зазвонил телефон. Он встал и снял трубку.

Вежливый голос сказал:

— Говорит Аллен, из лаборатории двойников. Мы еще не получили от вас никаких известий.

— Да, — сказал Джеймс. — Я…

— Я просто хочу сказать вам, чтобы вы не беспокоились. Я совершенно упустил это из виду.

— Да, — сказал Джеймс.

— Этот экземпляр мы изготовили по-новому, — продолжал Аллен. — Эксперимент, только что разработанный нами. Мы впрыснули ему медленно действующий яд. Еще одна предосторожность. По всей вероятности, излишняя, но нам нужна полная гарантия. Так что не беспокойтесь, если он не появится.

— Я уверен, что он придет, — сказал Джеймс.

Аллен захихикал.

— Двадцать четыре часа, — сказал он. — Как мина, как запал.

— Спасибо, что вы сообщили мне об этом, — сказал Джеймс.

— Не стоит благодарности, — сказал Аллен. — Спокойной ночи, мистер Джеймс.

 

Альфред Бестер

ПИ-ЧЕЛОВЕК

Как сказать? Как написать? Порой я выражаю свои мысли изящно, гладко, даже изысканно, и вдруг — reculer pour mieux sauter — это завладевает мною. Толчок. Сила. Принуждение.

Иногда я должен возвращаться, но не для того, чтобы прыгнуть; даже не для того, чтобы прыгнуть дальше. Я не владею собой, своей речью, любовью, судьбой. Я должен уравнивать, компенсировать. Всегда.

Quae nocent docent. Что в переводе означает: вещи, которые ранят, — учат. Я был раним и многих ранил. Чему мы научились? Тем не менее. Я просыпаюсь утром величайшей боли, соображая, где нахожусь. Ч-черт! Коттедж в Лондоне, вилла в Риме, апартаменты в Нью-Йорке, ранчо в Калифорнии. Богатство, вы понимаете… Я просыпаюсь. Я осматриваюсь. Ага, расположение знакомо:

О-хо-хо! Я в Нью-Йорке. Но эти ванные… Фу! Сбивают ритм. Нарушают баланс. Портят форму. Я звоню привратнику. В этот момент забываю английский. (Вы должны понять, что я говорю на всех языках. Вынужден. Почему? Ах!)

— Pronto. Ecco mi Signore Storm. Нет. Приходится parlato Italiano. Подождите. Я перезвоню через cinque minute.

Re infecta. Латынь. He закончив дела, я принимаю душ, мою голову, чищу зубы, бреюсь, вытираюсь и пробую снова. Voila! Английский вновь при мне. Назад к изобретению А. Г. Белла («Мистер Ватсон, зайдите, вы мне нужны»).

— Алло? Это Абрахам Сторм. Да. Точно. Мистер Люндгрен, пришлите, пожалуйста, сейчас же несколько рабочих. Я намерен две ванные переоборудовать в одну. Да, оставлю пять тысяч долларов на холодильнике. Благодарю вас, мистер Люндгрен.

Хотел сегодня ходить в сером фланелевом костюме, но вынужден надеть синтетику. Проклятье! У африканского национализма странные побочные эффекты. Пошел в заднюю спальню (см. схему) и отпер дверь, установленную компанией «Нэшнл сейф».

Передача шла превосходно. По всему электромагнитному спектру. Диапазон от ультрафиолетовых до инфракрасных. Микроволновые всплески. Приятные альфа-, бета- и гамма-излучения. А прерыватели ппррр еррррр ыввва юттттт — выборочно и умиротворяюще. Кругом спокойствие. Боже мой! Познать хотя бы миг спокойствия!

К себе в контору на Уолл-стрит я отправляюсь на метро. Персональный шофер слишком опасен — можно сдружиться; я не смею иметь друзей. Лучше всего утренняя переполненная подземка — не надо выправлять никаких форм, не надо регулировать и компенсировать. Спокойствие! Я покупаю все утренние газеты — гак требует ситуация, понимаете? Слишком многие читают «Таймс»; чтобы уравнять, я читаю «Трибьюн». Слишком многие читают «Ньюс» — я должен читать «Миррор». И т. д.

В вагоне подземки ловлю на себе быстрый взгляд — острый, блеклый, серо-голубой, принадлежащий неизвестному человеку, ничем не примечательному и незаметному. Но я поймал этот взгляд, и он забил у меня в голове тревогу. Человек понял это. Он увидел вспышку в моих глазах, прежде чем я успел ее скрыть. Итак, за мной снова «хвост». Кто на этот раз?

Я выскочил у муниципалитета и повел их по ложному следу к Вулворт-билдинг на случай, если они работают по двое. Собственно, смысл теории охотников и преследуемых не в том, чтобы избежать обнаружения. Это нереально. Важно оставить как можно больше следов, чтобы вызвать перегрузку.

У муниципалитета опять затор, и я вынужден идти по солнечной стороне, чтобы скомпенсировать. Лифт на десятый этаж Влврт. Здесь что-то налетело оттт кк уда ттто и схватило меня. Чччч-тто тто сстт ррррра шшшшшшнн ое. Я начал кричать, но бесполезно. Из кабинета появился старенький клерк с бумагами и в золотых очках.

— Не его, — взмолился я кому-то. — Милые, не его. Пожалуйста.

Но вынужден. Приближаюсь. Два удара — в шею и пах. Валится, скорчившись, как подожженный лист. Топчу очки. Рву бумаги. Тут меня отпускает, и я схожу вниз. 10.30. Опоздал. Чертовски неловко. Взял такси до Уолл-стрит, 99. Вложил в конверт тысячу долларов (тайком) и послал шофера назад в Влврт. Найти клерка и отдать ему.

В конторе утренняя рутина. Рынок неустойчив. Биржу лихорадит: чертовски много балансировать и компенсировать, хотя я знаю формы денег. К 11.30 теряю 109872,43 доллара, но к полудню выигрываю 57075,94.

57075 — изумительное число, но 94 цента… Фу! Уродуют весь баланс. Симметрия превыше всего. У меня в кармане только 24 цента. Позвал секретаршу, одолжил еще 70 и выбросил всю сумму из окна. Мне сразу стало лучше, но тут я поймал ее взгляд, удивленный и восхищенный. Очень плохо. Очень опасно.

Немедленно уволил бедную девочку.

— Но почему, мистер Сторм? Почему? — спрашивает она, силясь не заплакать. Милая маленькая девочка. Лицо веснушчатое и веселое, но сейчас не слишком веселое.

— Потому что я начинаю тебе нравиться.

— Что в этом плохого?

— Я ведь предупреждал, когда брал тебя на работу.

— Я думала, вы шутите.

— Я не шутил. Уходи. Прочь! Вон!

— Но почему?

— Я боюсь, что полюблю тебя.

— Это новый способ ухаживания? — спросила она.

— Отнюдь.

— Хорошо, можете меня не увольнять! — Она в ярости. — Я вас ненавижу.

— Отлично. Тогда я могу с тобой переспать.

Она краснеет, не находит слов, но уголки ее глаз дрожат. Милая девушка, нельзя подвергать ее опасности. Я подаю ей пальто, сую в карман годовую зарплату и вышвыриваю за дверь. Делаю себе пометку: не нанимай никого, кроме мужчин, предпочтительно неженатых и способных ненавидеть.

Завтрак. Пошел в отлично сбалансированный ресторан. Столики и стулья привинчены к полу, никто их не двигает. Прекрасная форма. Не надо выправлять и регулировать. Заказал изящный завтрак.

Но здесь едят так много сахара, что мне приходится брать черный кофе, который я недолюбливаю. Тем не менее приятно.

Х2+Х+41 = простое число. Простите, пожалуйста. Иногда я в состоянии контролировать себя. Иногда какая-то сила налетает на меня неизвестно откуда и почему. Тогда я делаю то, что принужден делать, слепо. Например, говорю чепуху, часто поступаю против воли, как с клерком в Вулворт-билдинг. В любом случае уравнение нарушается при Х=40.

День выдался тихий. Какой-то момент мне казалось, что придется улететь в Рим (Италия), но положение выправилось без моего вмешательства. Общество защиты животных наконец застукало меня и обвинило в избиении собаки, но я пожертвовал 10 тысяч долларов на их приют. Отвязались с подхалимским тявканьем… Пририсовал усы на афише, спас тонущего котенка, разогнал наглеющих хулиганов и побрил голову. Нормальный день.

Вечером в балет — расслабиться в прекрасных формах, сбалансированных, мирных, успокаивающих. Затем я сделал глубокий вдох, подавил тошноту и заставил себя пойти в «Ле битник». Ненавижу «Ле битник», но мне нужна женщина, и я должен идти в ненавистное место.

Эта веснушчатая девушка… Итак, poisson d’avril, я иду в «Ле битник». Хаос. Темнота. Какофония звуков и запахов. В потолке одна двадцатипятиваттная лампочка. Меланхоличный пианист играет «Прогрессив». У лев. стены сидят битники в беретах, темных очках и непристойных бородах, играют в шахматы. У прав. стены — бар и битницы с бумажными коричневыми сумками под мышками. Они шныряют и рыскают в поисках ночлега.

Ох уж эти битницы! Все худые… волнующие меня этой ночью, потому что слишком много американцев мечтают о полных, а я должен компенсировать. (В Англии я люблю пухленьких, потому что англичане предпочитают худых.) Все в узких брючках, свободных свитерах, прическа под Брижит Бардо, косметика по-итальянски… черный глаз, белая губа… А двигаются они походкой, что подхлестнула Херрика три столетия назад:

Я подбираю одну со свободно-смелыми движениями. Заговариваю. Она оскорбляет. Я отвечаю тем же и заказываю выпивку. Она пьет и оскорбляет в квадрате. Я выражаю надежду, что она лесбиянка, и оскорбляю в кубе. Она рычит, но тщетно. Крыши-то на сегодня нет. Нелепая сумка. Я подавляю симпатию и отвечаю ненавистью. Она немыта, ее мыслительные формы — абсолютные джунгли. Безопасно. Ей не будет вреда. Беру ее домой для соблазнения взаимным презрением. А в гостиной (см. схему) сидит гибкая, стройная, гордая, милая моя веснушчатая секретарша, недавно уволенная, ждет меня.

Вынужден был поехать туда из-за событий в Сингапуре. Потребовалась громадная компенсация и регулировка. В какой-то миг даже думал, что придется напасть на дирижера «Опера комик», но судьба оказалась благосклонна ко мне, и все кончилось безвредным взрывом в Люксембургском саду. Я еще успел побывать в Сорбонне, прежде чем меня забросило назад.

Так или иначе, она сидит в моей квартире с одной (I) ванной и 1997,00 сдачи на холодильнике. Ух! Выбрасываю шесть долларов из окна и наслаждаюсь оставшимися 1991. А она сидит там, в скромном черном вечернем платье, черных чулках и черных театральных туфельках. Гладкая кожа рдеет от смущения, как свежий бутон алой розы. Красное к опасности. Дерзкое лицо напряжено от сознания того, что она делает. Проклятье, она мне нравится.

Мне нравится изящная линия ее ног, ее фигура, глаза, волосы, ее смелость, смущение… румянец на щеках, пробивающийся несмотря на отчаянное применение пудры. Пудра… гадость. Я иду на кухню и для компенсации тру рубашку жженой пробкой.

— Ох-хо, — говорю. — Буду частлив знать, зачем твоя ходи-ходи моя берлога. Пардон, масс, такая языка скоро уйдет.

— Я обманула мистера Люндгрена, — выпаливает она, — Я сказала, что несу тебе важные бумаги.

— Entschuldigen Sie, bitte. Meine Pidgin Haben sich geandert. Sprachen Sie Deutsch?

— Нет.

— Dann warte ich.

Битница повернулась на каблучках и выплыла свободно-смело. Я нагнал ее у лифта, сунул 101 доллар (превосходная форма) и пожелал на испанском спокойной ночи. Она ненавидела меня. Я сделал с ней гнусную вещь (нет прощения) и вернулся в квартиру, где обрел английский.

— Как тебя зовут? — требую я.

— Я работаю у тебя три месяца, а ты не знаешь моего имени? В самом деле?

— Нет, и знать не желаю.

— Лиззи Чалмерс.

— Уходи, Лиззи Чалмерс.

— Так вот почему ты звал меня «мисс». Зачем ты побрил голову?

— Неприятности в Вене.

— Что ты имеешь в виду?

— Не твое дело. Что тебе здесь надо? Чего ты хочешь?

— Тебя, — говорит она, отчаянно краснея.

— Уходи, ради бога, уходи!

— Что есть у нее, чего не хватает мне? — потребовала Лиззи Чалмерс. Затем ее лицо сморщилось, — Правильно? Что. Есть. У. Нее. Чего. Не. Хватает. Мне. Да, правильно. Я учусь в Бенингтоне, там грамматика хромает.

— То есть как это — учусь в Бенингтоне?

— Это колледж. Я думала, все знают.

— Но — учусь?

— Я на шестимесячной практике.

— Чем же ты занимаешься?

— Раньше экономикой. Теперь тобой. Сколько тебе лет?

— Сто девять тысяч восемьсот семьдесят два.

— Ну перестань. Сорок?

— Тридцать.

— Нет, в самом деле? — Она счастлива. — Значит, между нами всего десять лет разницы.

— Ты любишь меня, Лиззи?

— Я хочу, чтобы между нами что-то было.

— Неужели обязательно со мной?

— Я понимаю, это бесстыдно. — Она опустила глаза. — Мне кажется, женщины всегда вешались тебе на шею.

— Не всегда.

— Ты что, святой? То есть… понимаю, я не головокружительно красива, но ведь и не уродлива.

— Ты прекрасна.

— Так неужели ты даже не коснешься меня?

— Я пытаюсь защитить тебя.

— Я сама смогу защититься, когда придет время.

— Время пришло, Лиззи.

— По крайней мере, мог бы оскорбить меня, как битницу перед лифтом.

— Подсматривала?

— Конечно. Не считаешь ли ты, что я буду сидеть сложа руки? Надо приглядывать за своим мужчиной.

— Твоим мужчиной?

— Так случается, — проговорила она тихо. — Я раньше не верила, но… Ты влюбляешься и каждый раз думаешь, что это настоящее и навсегда. А затем встречаешь кого-то, и это больше уже не вопрос любви. Просто ты знаешь, что он твой мужчина.

Она подняла глаза и посмотрела на меня. Фиолетовые глаза, полные юности, решимости и нежности, и все же старше, чем глаза двадцатилетней… гораздо старше. Как я одинок — никогда не смея любить, ответить на дружбу, вынужденный жить с теми, кого ненавижу. Я мог провалиться в эти фиолетовые глаза.

— Хорошо, — сказал я. И посмотрел на часы. Час ночи. Тихое время, спокойное время. Боже, сохрани мне английский… Я снял пиджак и рубашку и показал спину, исполосованную шрамами. Лиззи ахнула.

— Самоистязание, — объяснил я. — За то, что позволил себе сдружиться с мужчиной. Это цена, которую заплатил я. Мне повезло. Теперь подожди.

Я пошел в спальню, где в правом ящике стола, в серебряной коробке, лежал стыд моего сердца. Я принес коробку в гостиную. Лиззи наблюдала за мной широко раскрытыми глазами.

— Пять лет назад меня полюбила девушка. Такая же, как ты. Я был одинок в то время, как и всегда. Вместо того, чтобы защитить ее от себя, я потворствовал своим желаниям. Я хочу показать тебе цену, которую заплатила она. Это отвратительно, но я должен…

Вспышка. Свет в доме ниже по улице погас и снова загорелся. Я прыгнул к окну. На пять долгих секунд погас свет в соседнем доме. Ко мне подошла Лиззи и взяла меня за руку. Она дрожала.

— Что это? Что случилось?

— Погоди, — сказал я.

Свет в квартире погас и снова загорелся.

— Они обнаружили меня, — выдохнул я.

— Они? Обнаружили?

— Засекли мои передачи уном.

— Чем?

— Указателем направления. А затем отключали электричество в домах во всем районе, здание за зданием… пока передача не прекратилась. Теперь они знают, в каком я доме, но не знают квартиры.

Я надел рубашку и пиджак.

— Спокойной ночи, Лиззи. Хотел бы я поцеловать тебя.

Она обвила мою шею руками и стала целовать; вся тепло, вся бархат, вся для меня. Я попытался оттолкнуть ее.

— Ты шпион, — прошептала она. — Я пойду с тобой на электрический стул.

— Если бы я был шпионом… — Я вздохнул. — Прощай, моя Лиззи. Помни меня.

Soyez ferme. Колоссальная ошибка, как это только могло сорваться у меня с языка. Я выбегаю, и тут этот маленький дьявол скидывает туфельки и рвет до бедра узенькую юбчонку, чтобы та не мешала бежать. Она рядом со мной на пожарной лестнице, ведущей вниз к гаражу. Я грубо ругаюсь, кричу, чтобы она остановилась. Она ругается еще более грубо, все время смеясь и плача. Проклятье! Она обречена.

Мы садимся в машину, «астон-мартин», но с левосторонним управлением, и мчимся по Пятьдесят третьей, на восток по Пятьдесят четвертой и на север по Первой авеню. Я стремлюсь к мосту, чтобы выбраться из Манхаттана. На Лонг-Айленде у меня свой самолет, припасенный для подобных случаев.

— J’y suis, J’y reste — не мой девиз, — сообщаю я Элизабет Чалмерс, чей французский так же слаб, как грамматика… трогательная слабость.

— Однажды меня поймали в Лондоне на почтамте. Я получал почту до востребования. Послали мне чистый лист в красном конверте и проследили до Пикадилли, 139, Лондон. Телефон: Мейфэр 7211. Красное — это опасность. У тебя везде кожа красная?

— Она не красная! — возмущенно воскликнула Лиззи.

— Я имею в виду розовая.

— Только там, где веснушки, — сказала она, — Что за бегство? Почему ты говоришь так странно и поступаешь так необычно? Ты действительно не шпион?

— Вероятно.

— Ты существо из другого мира, прилетевшее на неопознанном летающем объекте?

— Это тебя пугает?

— Да, если мы не сможем любить друг друга.

— А как насчет завоевания Земли?

— Меня интересует только завоевание тебя.

— Я никогда не был существом другого мира.

— Тогда кто ты?

— Компенсатор.

— Что это такое?

— Знаешь словарь Франка и Вагнелла? Издание Франка X. Визетелли? Цитирую: «То, что компенсирует, устройство для нейтрализации местных влияний на стрелку компаса, автоматический аппарат для выравнивания газового давления в…» Проклятье!

Франк X. Визетелли не употреблял этого нехорошего слова. Оно вырвалось у меня, потому что мост заблокирован. Следовало ожидать. Вероятно, заблокированы все мосты, ведущие с 24-долларового острова. Можно съехать с моста, но ведь со мной чудесная Элизабет Чалмерс. Все. Стоп, машина. Сдавайся.

— Kamerad, — произношу я и спрашиваю: — Кто вы? Ку-клукс-клан?

Он пристально смотрит на меня, наконец открывает рот:

— Специальный агент Кримс из ФБР, — и показывает значок.

Я ликую и радостно его обнимаю. Он вырывается и спрашивает, в своем ли я уме. Мне все равно. Я целую Лиззи Чалмерс, и ее раскрытый рот под моим шепчет:

— Ни в чем не признавайся. Я вызову адвоката.

Залитый светом кабинет на Фоли-сквер. Так же расставлены стулья, так же стоит стол. Мне часто доводилось проходить через это. Напротив — неприметный человек с блеклыми глазами из утренней подземки. Его имя — С. И. Долан.

Мы обмениваемся взглядами. Его говорит: я блефовал сегодня. Мой: я тоже. Мы уважаем друг друга. И начинается допрос с пристрастием.

— Вас зовут Абрахам Мейсон Сторм?

— По прозвищу Бейз.

— Родились 25 декабря?

— Рождественский ребенок.

— 1929 года?

— Дитя депрессии.

— Я вижу, вам весело.

— Юмор висельника, С. И. Долан. Отчаяние. Я знаю, что вы никогда ни в чем не сможете меня обвинить, и оттого в отчаянии.

— Очень смешно.

— Очень грустно. Я хочу быть осужденным… но это безнадежно.

— Родной город Сан-Франциско?

— Да.

— Два года в Беркли. Четыре во флоте. Кончили Беркли, по статистике.

— Стопроцентный американский парень.

— Нынешнее занятие — финансист?

— Да.

— Конторы в Нью-Йорке, Риме, Париже, Лондоне?

— И в Рио.

— Имущества в акциях на три миллиона долларов?

— Нет, нет, нет! — Яростно. — Три миллиона триста тридцать три тысячи триста тридцать три доллара тридцать три цента.

— Три миллиона долларов, — настаивал Долан. — В круглых числах.

— Круглых чисел нет, есть только формы.

— Сторм, чего вы добиваетесь?

— Осудите меня! — взмолился я. — Я хочу попасть на электрический стул, покончить со всем этим.

— О чем вы говорите?

— Спрашивайте, я отвечу.

— Что вы передаете из своей квартиры?

— Из какой именно? Я передаю изо всех.

— Нью-йоркской. Мы не можем расшифровать.

— Шифра нет, лишь набор случайностей.

— Что?

— Спокойствие, Долан.

— Спокойствие!

— Об этом же меня спрашивали в Женеве, Берлине, Лондоне, Рио. Позвольте мне объяснить.

— Слушаю вас.

Я глубоко вздохнул. Это всегда так трудно. Приходится обращаться к метафорам. Время три часа ночи. Боже, сохрани мне английский.

— Вы любите танцевать?

— Какого черта?!.

— Будьте терпеливы, я объясню. Вы любите танцевать?

— Да.

— В чем удовольствие от танца? Мужчина и женщина вместе составляют… ритм, образец, форму. Двигаясь, ведя, следуя. Так?

— Ну?

— А парады… Вам нравятся парады? Масса людей, взаимодействуя, составляют единое целое.

— Погодите, Сторм…

— Выслушайте меня, Долан. Я чувствителен к формам… больше, чем к танцам или парадам, гораздо больше. Я чувствителен к формам, порядкам, ритмам Вселенной… всего ее спектра… к электромагнитным волнам, группировкам людей, актам враждебности и радушия, к ненависти и добру… И я обязан компенсировать. Всегда.

— Компенсировать?

— Если ребенок падает и ушибается, его целует мать. Это компенсация. Негодяй избивает животное, вы бьете его. Да? Если нищий клянчит у вас слишком много, вы испытываете раздражение. Тоже компенсация. Умножьте это на бесконечность и получите меня. Я должен целовать и бить. Вынужден. Заставлен. Я не знаю, как назвать это принуждение. Вот говорят: экстрасенсорное восприятие, пси. А как назвать экстраформенное восприятие? Пи?

— Пик? Какой пик?

— Шестнадцатая буква греческого алфавита, обозначает отношение длины окружности к ее диаметру. 3,141592… Число бесконечно… бесконечно мучение для меня…

— О чем вы говорите, черт побери?!

— Я говорю о формах, о порядке во Вселенной. Я вынужден поддерживать и восстанавливать его. Иногда что-то требует от меня прекрасных и благородных поступков; иногда я вынужден творить безумства: бормотать нелепицу, срываться сломя голову неизвестно куда, совершать преступления… Потому что формы, которые я воспринимаю, требуют регулирования, выравнивания.

— Какие преступления?

— Я могу признаться, но это бесполезно. Формы не дадут мне погибнуть. Люди отказываются присягать. Факты не подтверждаются. Улики исчезают. Вред превращается в пользу.

— Сторм, клянусь, вы не в своем уме.

— Возможно, но вы не сумеете запрятать меня в сумасшедший дом. До вас уже пытались. Я сам хотел покончить с собой. Не вышло.

— Так что же насчет передач?

— Эфир переполнен излучениями. К ним я тоже восприимчив. Но они слишком запутанны, их не упорядочить. Приходится нейтрализовывать. Я передаю на всех частотах.

— Вы считаете себя сверхчеловеком?

— Нет, никогда. Просто я тот, кого повстречал Простак Симон.

— Не стройте из себя шута.

— Я не строю. Неужели вы не помните считалку: «Простак Симон вошел в вагон, нашел батон. Но тут повстречался ему Пирожник. „Отдай батон!“ — воскликнул он». Я не Пи-рожник. Я — Пи-человек.

Долан усмехнулся.

— Мое полное имя Симон Игнациус Долан.

— Простите, я не знал.

Он взглянул на меня, тяжело вздохнул, отбросил в сторону мое досье и рухнул в кресло. Это сбило форму, и мне пришлось пересесть. Он скосил на меня глаза.

— Пи-человек, — объяснил я.

— Ну, хорошо, — сказал он. — Не можем вас задерживать.

— Все пытаются, — заметил я, — никто не может.

— Кто «все»?

— Контрразведки, убежденные, что я шпион; полиция, интересующаяся моими связями с самыми подозрительными лицами; опальные политики в надежде, что я финансирую революцию; фанатики, возомнившие, что я их богатый мессия… Все выслеживают меня, желая использовать. Никому не удается. Я часть чего-то гораздо большего.

— Между нами, что это были за преступления?

Я набрал воздуха.

— Вот почему я не могу иметь друзей. Или девушку. Иногда где-то дела идут так плохо, что мне приходится делать пугающие жертвы, чтобы восстановить положение. Например, уничтожить существо, которое люблю. Я… имел собаку, лабрадора, настоящего друга. Нет… не хочу вспоминать. Парень, с которым мы вместе служили во флоте… Девушка, которая любила меня… А я… Нет, не могу. Я проклят! Некоторые формы, которые я должен регулировать, принадлежат не нашему миру, не нашему ритму… ничего подобного на Земле вы не почувствуете. 29/51… 108/303… Вы удивлены? Вы не знаете, что это может быть мучительно? Отбейте темп в 7/5.

— Я не разбираюсь в музыке.

— И не надо. Попробуйте за один и тот же промежуток времени отбить правой рукой пять раз, а левой — семь. Тогда поймете сложность и ужас наплывающих на меня форм. Откуда? Я не знаю. Эта непознанная Вселенная слишком велика для понимания. Но я должен следовать ритму ее форм, регулировать его своими действиями, чувствами, помыслами, а какая-то чудовищная сила меня подталкивает вперед и выворачивает назад наизнанку…

— Теперь другую, — твердо произнесла Элизабет, — Подними.

Я на кровати. Половина (0,5) в пижаме; другая половина (0,5) борется с веснушчатой девушкой. Я поднимаю. Пижама на мне, и уже моя очередь краснеть. Меня воспитали гордым.

— Оm mani padme hum, — сказал я. — Что означает: о сокровище в лотосе. Это о тебе. Что произошло?

— Мистер Долан сказал, что ты свободен, — объяснила она. — Мистер Люндгрен помог внести тебя в квартиру. Сколько ему дать?

— Cinque lire. No. Parla Italiana, gentile Signorina?

— Мистер Долан мне все рассказал. Это снова твои формы?

— Si.

Я кивнул и стал ждать. После остановок на греческом и португальском английский, наконец, возвращается.

— Какого черта ты не уберешься отсюда, пока цела, Лиззи Чалмерс?

— Я люблю тебя, — сказала она, — Забирайся в постель… и оставь место для меня.

— Нет.

— Да. Женишься на мне позже.

— Где серебряная коробка?

— В мусоропроводе.

— Ты знаешь, что в ней было?

— Это чудовищно — то, что ты сделал! Чудовищно! — Дерзкое личико искажено ужасом. Она плачет, — Что с ней теперь?

— Чеки каждый месяц идут на ее банковский счет в Швейцарию. Я не хочу знать. Сколько может выдержать сердце?

— Кажется, мне предстоит это выяснить.

Она выключила свет. В темноте зашуршало платье. Никогда раньше не слышал я музыки существа, раздевающегося для меня… Я сделал последнюю попытку спасти ее.

— Я люблю тебя, — сказал я. — Ты понимаешь, что это значит. Когда ситуация потребует жертвы, я могу обойтись с тобой даже еще более жестоко…

— Нет. Ты никогда не любил.

Она поцеловала меня.

— Любовь сама диктует законы.

Ее губы были сухими и потрескавшимися, кожа ледяной. Она боялась, но сердце билось горячо и сильно.

— Ничто не в силах разлучить нас. Поверь мне.

— Я больше не знаю, во что верить. Мы принадлежим Вселенной, лежащей за пределами познания. Что, если она слишком велика для любви?

— Хорошо, — прошептала Лиззи. — Не будем собаками на сене. Если любовь мала и должна кончиться, пускай кончается. Пускай такие безделицы, как любовь, и честь, и благородство, и смех, кончаются… Если есть что-то большее за ними…

— Но что может быть больше? Что может быть за ними?

— Если мы слишком малы, чтобы выжить, откуда нам знать?

Она придвинулась ко мне, холодея всем телом. И мы сжались вместе, грудь к груди, согревая друг друга своей любовью, испуганные существа в изумительном мире вне познания… страшном, но все же ожжж иддд аю щщщщщ еммм…

 

Лестер Дель Рей

КРЫЛЬЯ НОЧИ

— Черт подери всех марсияшек! — Тонкие губы Толстяка Уэлша выплюнули эти слова со всей злобой, на какую способен оскорбленный представитель высшей расы. — Взяли такой отличный груз, лучшего иридия ни на одном астероиде не сыщешь, только-только дотянули до Луны — и, не угодно ли, опять инжектор барахлит. Ну, попадись мне еще разок этот марсияшка…

— Ага. — Тощий Лейн нашарил позади себя гаечный ключ с изогнутой рукояткой и, кряхтя и сгибаясь в три погибели, снова полез копаться в нутре машинного отделения. — Ага. Знаю. Сделаешь из него котлету. А может, ты сам виноват? Может, марсиане все-таки тоже люди? Лиро Вмакис тебе ясно сказал — чтобы полностью разобрать и проверить инжектор, нужно два дня. А ты что? Заехал ему в морду, облаял его дедов и прадедов и дал ровным счетом восемь часов на всю починку. А теперь хочешь, чтоб он при такой спешке представил тебе все в ажуре… Ладно, хватит, найди-ка лучше отвертку.

К чему бросать слова на ветер? Сто раз он спорил с Уэлшем — и все без толку. Толстяк — отличный космонавт, но начисто лишен воображения, никак не позабудет бредятину, которой пичкает своих граждан Возрожденная Империя: о высоком предназначении человека, о божественном промысле — люди, мол, для того и созданы, чтоб помыкать всеми иными племенами. А впрочем, если бы Толстяк его и понял, так ничего бы не выиграл. Лейн и высоким идеалам цену знает, тоже радости мало.

Он-то к окончанию университета получил лошадиную дозу этих самых идеалов да еще солидное наследство — хватило бы на троих — и вдохновенно ринулся в бой. Писал и печатал книги, произносил речи, беседовал с официальными лицами, вел переговоры в кулуарах, вступал в разные общества и сам их создавал и выслушивал по своему адресу немало брани. А теперь он ради хлеба насущного перевозит грузы по трассе Земля— Марс на старой, изношенной ракете. На четверть ракета — его собственность, а тремя четвертями владеет Толстяк Уэлш, который возвысился до этого без помощи каких-либо идеалов, хотя начинал уборщиком в метро.

— Ну? — спросил Толстяк, когда Лейн вылез наружу.

— Ничего. Не могу я это исправить, слабовато разбираюсь в электронике. Что-то разладилось в реле прерывателя, но по индикаторам не поймешь, где непорядок, а наобум искать опасно.

— Может, до Земли дотянем?

Тощий покачал головой.

— Навряд ли. Лучше сядем где-нибудь на Луне, если ты сумеешь дотащить нашу посудину. Тогда, может, и найдем поломку, прежде чем кончится воздух.

Толстяку тоже это приходило в голову. Пытаясь как-то уравновесить перебои в подаче горючего и кляня лунное притяжение — хоть и слабое, оно порядком мешало, — он повел ракету к намеченному месту: посреди небольшой равнины он высмотрел на редкость чистую и гладкую площадку, без каменных обломков и выбоин.

— Пора бы тут устроить аварийную станцию, — пробурчал он.

— Когда-то станция была, — сказал Лейн. — Но ведь на Луну никто не летает, и пассажирским кораблям тут садиться незачем, проще выпустить закрылки и сесть в земной атмосфере, чем тратить здесь горючее. А грузовики вроде нас не в счет. Странно, какая ровная и чистая эта площадка. Высота не больше мили, и ни одной метеоритной царапинки не видно.

— Стало быть, нам повезло. Не хотел бы я шлепнуться в какой-нибудь поганый кратер и сбить дюзу или пропороть обшивку. — Толстяк взглянул на высотомер и на указатель скорости спуска. — Мы здорово грохнемся. Если… Эй, что за черт?

Тощий Лейн вскинул глаза на экран: в тот миг, как они готовы были удариться о поверхность, ровная площадка раскололась надвое, половинки плавно скользнули в стороны — и ракета стала медленно опускаться в какой-то кратер. Он быстро расширялся, дна не было видно. Рев двигателей вдруг стал громче. А экраны верхнего обзора показали, что над головой опять сошлись две прозрачные пластины. Веря и не веря собственным глазам, Лейн уставился на указатель высоты.

Опустились на сто шестьдесят миль и попались в ловушку! Судя по шуму, тут есть воздух. Что за капкан, откуда он взялся? Бред какой-то!

— Сейчас не до того. Обратно не проскочить, пойдем вниз, а там разберемся. Черт, неизвестно еще, какая внизу площадка.

В таких вот случаях очень кстати, что Толстяк не страдает избытком воображения. Делает свое дело — опускается в исполинский кратер, будто на космодром в Йорке, и занят только неравномерностью вспышек из-за барахлящего инжектора, а что ждет на дне, ему плевать. Тощий удивленно посмотрел на Толстяка, потом вновь уставился на экраны — может, удастся понять, кто и зачем построил этот капкан.

Лъин лениво поворошил кучку песка и истлевшего сланца, выудил крохотный красноватый камешек, с первого раза не замеченный, и медленно поднялся на ноги. Спасибо Великим, очень вовремя они послали ему осыпь: старые грядки столько раз перерыты, что уже совсем истощились. Чуткими ноздрями он втянул запах магния, немножко пахло железом, и серы тут сколько угодно, все очень, очень кстати. Правда, он-то надеялся найти медь — хоть щепотку. А без меди…

Он отогнал эту мысль, как отгонял уже тысячи раз, и подобрал грубо сработанную корзину, набитую камешками пополам с лишайником, которым заросла эта часть кратера. Свободной рукой растер в пыль осколок выветрившегося камня заодно с клочком лишайника и все вместе отправил в рот. Благодарение Великим за эту осыпь! Приятно ощущать на языке душистый магний, и лишайник тоже вкусный, сочный, потому что почва вокруг неистощенная. Если бы еще хоть крупицу меди — больше и желать нечего.

Лъин печально вильнул гибким хвостом, крякнул и побрел назад, к себе в пещеру; мельком глянул вверх, на далекий свод. Там, наверху, за много миль, ослепительно сверкал луч света и, постепенно слабея и тускнея, слой за слоем пронизывал воздух. Значит, долгий лунный день близится к полудню, скоро солнце станет прямо над сторожевым шлюзом, и луч будет падать отвесно. Шлюз чересчур высоко, отсюда не увидишь, но Лъин знает: там, где покатые стены исполинской долины упираются в свод, есть перекрытое отверстие. Долгие тысячелетия вырождалось и вымирало племя Лъина, а свод все держится, хоть опорой ему служат только стены, образующие круг около пятидесяти миль в поперечнике, неколебимые, куда более прочные, чем сам кратер — единственный и вечный памятник былому величию его народа.

Лъин об этом не задумывался, он просто знал: свод создан не природой, его построили в те времена, когда Луна теряла остатки разреженной атмосферы и племя напоследок вынуждено было искать прибежища в самом глубоком кратере, где кислород можно было удержать, чтобы не улетучивался. Лъин смутно ощущал протекшие с тех пор века и дивился прочности сводчатой кровли, над которой не властно время.

Некогда народ его был велик и могуч, тому свидетельство — исполинская долина над сводом. Но время не щадило его предков, оно состарило весь народ, как старило каждого в отдельности, отнимало у молодых силу и растило в них медленные, сосущие всходы безнадежности. Какой смысл прозябать здесь, взаперти, одинокой малочисленной колонией, не смея выйти на поверхность собственной планеты? Их становилось все меньше, они позабыли многое, что знали и умели прежде. Машины сломались, рассыпались в прах, и новыми их не заменили. Племя вернулось к первобытному существованию, кормилось камнем, который выламывали из стен кратера, да выведенными уже здесь, внизу, лишайниками, что могли расти без солнечного света, усваивая энергию радиоактивного распада. И с каждым годом на грядках сажали все меньше потомства, но даже из этих немногих зерен прорастала лишь ничтожная доля, и от миллиона живущих остались тысячи, потом только сотни и под конец — горсточка хилых одиночек.

Лишь тогда они поняли, что надвигается гибель, по было уже поздно. Когда появился Лъин, в живых оставалось только трое старших, и остальные семена не дали ростков. Старших давно нет, уже многие годы Лъин в кратере один. Бесконечно тянется жизнь, вся она — только сон, да поиски пищи, да еще мысли, вечно одни и те же, а тем временем его мертвый мир больше тысячи раз обращал свое лицо к свету и вновь погружался во тьму. Однообразие медленно убивало его народ, уже скоро оно доведет свое дело до конца. Но Лъина не тяготит такая жизнь, он привык и не замечает скуки.

Он брел неспешно, в лад медлительному течению мыслей, долина осталась позади, вот и дверь жилища, которое он выбрал для себя среди множества пещер, вырезанных в стенах кратера. Он постоял еще под рассеянным светом далекого солнца, пережевывая новую порцию камня пополам с лишайником, потом вошел к себе. В освещении он не нуждался: еще в незапамятные времена, когда народ его был молод, камень стен насытили радиоактивностью, и глаза Лъина улавливали световые волны едва ли не любой длины. Через первую комнату мимо сплетенной из лишайников постели и кое-какой нехитрой утвари он прошел дальше. В глубине помещалась детская, она же и мастерская; неразумная, но упрямая надежда влекла его в самый дальний угол.

И, как всегда, понапрасну. В ящике, полном плодородной почвы, рыхлой, мягкой, заботливо политой, ни намека на жизнь. Ни единый красноватый росток не проклюнулся, никакой надежды на будущее. Зерно не проросло, близок час, когда всякая жизнь на родной планете угаснет. G горечью Лъин отвернулся от детской грядки.

Недостает такой малости — и это так много! Съесть бы всего несколько сот молекул любой медной соли — и зерна, зреющие в нем, дали бы ростки; или прибавить те же молекулы к воде, когда поливаешь грядку, — и проросли бы уже посеянные семена, выросли бы новые крепкие мужчины или, может, женщины. Каждый из племени Лъина носил в себе и мужское, и женское начало, каждый мог в одиночку дать зерно, из которого вырастут дети. И пока еще жив хоть один из племени, можно за год взрастить на заботливо ухоженной почве сотню молодых… если б только добыть животворный гормон, содержащий медь.

Но, как видно, не суждено. Лъин склонился к тщательно сработанному перегонному аппарату из выточенных вручную каменных сосудов и гибких стержней, скрепленных и связанных в трубки, и оба его сердца тоскливо сжались. Сухой лишайник и липкая смола все еще питали собою медленный огонь. Медленно сочилась из последней трубки капля за каплей и падала в каменную чашу. Но и от этой жидкости не исходит ни намека на запах медной соли. Что ж, значит, не удалось. Все, что за многие годы дал перегонный аппарат, Лъин подмешивал к воде, поливая грядку, почва детской всегда влажная, но ей не хватило минерала жизни. Почти бесстрастно Лъин вложил вечные металлические свитки, хранящие мудрость его племени, обратно в футляры и принялся разбирать на части химическое отделение мастерской.

Остается еще один путь, он труднее, опаснее, но иного выхода нет. Старинные записи говорят, что где-то под самым сводом, где воздух уже слишком разрежен и дышать нечем, есть вкрапления меди. Значит, нужны шлем, баллоны со сжатым воздухом; и еще крючья и скобы, чтобы взбираться по разъеденной временем древней дороге наверх, по лестнице, где разрушена половина ступеней; и нужны инструменты, распознающие медь, и насос, чтобы наполнить баллоны. Потом придется подтащить множество баллонов к началу подъема, устроить склад и, поднимаясь наверх, постепенно поднимать их тоже, оборудовать новые склады, пока цепь запасов не достигнет самого верха… и тогда, быть может, он найдет медь для возрождения.

Он старался не думать о том, сколько на все это понадобится времени и как мала надежда на успех. Нажал педаль — заработали маленькие мехи, в примитивной кузнице вспыхнули язычки голубого пламени; он достал металлические слитки — надо раскалить их, чтобы поддавались ковке. Вручную придать им ту форму, какой требуют старинные записи и чертежи, — задача почти немыслимая — и все же надо как-то справиться. Его народ не должен умереть!

Прошли долгие часы, а он все работал, и вдруг по пещере разнесся высокий пронзительный звук. В энергополе над створчатым шлюзом свода появился метеорит — и, видно, огромный! Такого, чтоб ожили защитные экраны, на памяти Лъина еще не бывало, и он думал, что механизм больше не действует, хоть и рассчитан был на века, ведь Солнце должно питать его своей энергией, пока не погаснет. В растерянности стоял он, глядя на дверь, и вот свистящий звук повторился.

Если сейчас же не нажать решетку вводного устройства, автоматически включатся отклоняющие силы, и метеорит упадет в стороне от свода. Лъин не успел об этом подумать, просто кинулся вперед и прижал пальцы к решетчатой панели. Потому-то он и поселился именно в этой пещере, некогда здесь помещалась стража, в далеком прошлом она впускала и выпускала немногочисленные ракеты-разведчики. Решетка на миг засветилась, значит, метеорит вошел в кратер, и Лъин опустил руку, чтобы створы шлюза вновь сошлись.

И направился к выходу, нетерпеливо ожидая падения метеорита. Быть может, Великие добры и наконец отозвались на его мольбы. Раз он не может найти медь у себя дома, они посылают ему дар извне — а вдруг это баснословное богатство? Быть может, метеорит так велик, что еле уместится на ладони! Но почему он все еще не упал? Цепенея от страха, Лъин тревожно всматривался в далекий свод — неужели он опоздал, и защитные силы отбросили метеорит прочь?

Нет, вон блеснул огонек — но не так должен бы вспыхнуть такой большой метеорит, врезаясь в сопротивляющийся воздух! До слуха наконец донесся сверлящий, прерывистый вой — метеорит должен бы звучать совсем иначе. В недоумении Лъин всмотрелся еще пристальней — да, вот он, гость, не падает стремглав, а опускается неторопливо, и яркий свет не угасает позади, а обращен вниз. Но это значит… это может означать только одно — разумное управление. Ракета!!!

На миг у Лъина все смешалось в голове — уж не возвращаются ли предки из какого-то другого, неведомого убежища? Или сами Великие решили его посетить? Но, привыкший рассуждать здраво, он отверг эти нелепые догадки. Не могла такая машина прилететь из безжизненных лунных пустынь, а только со сказочной планеты, что находится под его родным миром, либо с тех, которые обращаются вокруг Солнца по другим орбитам. Неужели там есть разумная жизнь?

Он мысленно перебрал в памяти записи, оставшиеся со времен, когда предки, пересекая космос, летали к соседним планетам — задолго до того, как было построено убежище в кратере. Основать там колонии не удалось, непомерно велика оказалась сила тяжести, но космонавты подробно осмотрели другие миры. На второй планете жили только чешуйчатые твари, скользящие в воде, да причудливые папоротники на редких клочках суши; на планете, вокруг которой обращается его родной мир, кишели исполинские звери, а сушу покрывали растения, глубоко уходящие корнями в почву. На этих двух не нашлось ни следа разума. Вот четвертую планету населяли существа более понятные, схожие с предшественниками его народа на долгом пути эволюции: жизнь не разделялась на животную и растительную, то и другое сочеталось в единстве. Шарообразные комочки живого вещества, движимые инстинктом, уже стягивались в стайки, но еще не могли общаться друг с другом. Да, из всех известных миров, вероятнее всего, именно там развился разум. Если же каким-то чудом ракета все-таки прилетела из третьего мира, надеяться не на что: слишком он кровожаден, это ясно из древних свитков, на каждом рисунке свирепые чудища, огромные, как горы, раздирают друг друга в клочья. Лъин услыхал, как опустился где-то поблизости корабль, и, полный страхов и надежд, направился к нему, туго свернув хвост за спиной.

Увидав у открытого люка двух пришельцев, он тотчас понял, что ошибся. Эти существа сложены примерно так же, как он, хотя гораздо крупней и массивнее. Значит, с третьей планеты. Он помедлил, осторожно наблюдая: они озираются по сторонам и явно рады, что тут есть чем дышать. Потом одно что-то сказало другому. Новое потрясение!

Оно говорит внятно, интонации явно разумны, но сами звуки — бессмысленное лопотанье. И это — речь? Должно быть, все же речь, хотя в словах ни малейшего смысла. Впрочем… как там, в старинных записях? Сла-Вольнодумец полагал, будто в древности у жителей Луны не было речи, они сами изобрели звуки и каждый наделили значением, и лишь после долгих веков привычка к звуковой речи преобразилась в инстинкт, с которым младенец рождался на свет; Вольнодумец даже подвергал сомнению ту истину, что сами Великие предусмотрели речь, осмысленные звуки как неизбежное дополнение к разуму. И вот… кажется, он был прав. Ощупью пробиваясь в тумане нежданного открытия, Лъин собрал свои мысли в направленный луч.

И опять потрясение. Умы пришельцев оказались почти непроницаемы, а когда он наконец нашел ключ и начал ощупывать их мысли, стало ясно, что они его мыслей читать не могут! И, однако, они разумны. Но тот, на котором он сосредоточился, наконец его заметил и порывисто ухватился за второго. Слова по-прежнему были корявые, нелепые, но общий смысл сказанного человек с Луны уловил:

— Толстяк, это что такое?!

Второй пришелец обернулся и уставился на подходящего к ним Лъина.

— Не поймешь. Какая-то сухопарая обезьяна в три фута ростом. По-твоему, она не опасная?

— Навряд ли. Может быть, даже разумная. Этот купол наверняка сработала не какая-нибудь горсточка переселенцев — сразу видно, постройка не человеческая. Эй! — обратился к лунному жителю пришелец, который мысленно называл себя Тощим, хотя с виду был большой и плотный. — Ты кто такой?

— Лъин, — ответил тот, подходя ближе, и ощутил в мыслях Тощего удивление и удовольствие. — Лъин. Я — Лъин.

— Пожалуй, ты прав, Тощий, — проворчал Толстяк. — Похоже, он тебя понимает. Любопытно, кто прилетал сюда и обучил его говорить по-людски?

Лъин немного путался, не сразу удавалось различить и запомнить значение каждого звука.

— Не понимает людски. Никто прилетал сюда. Вы…

Дальше слов не хватило, он шагнул поближе, показывая на голову Тощего и на свою. К его удивлению, Тощий понял.

— Видимо, он читает наши мысли. Это телепатия.

— Ишь ты! Марсияшки тоже толкуют, будто они таким манером друг друга понимают, а вот чтоб они у человека мысли прочитали, я ни разу не видал. Они толкуют, будто у нас мозги как-то не так открываются. Может, эта обезьяна, Рим этот, тебе все врет.

— Ну, вряд ли. Посмотри-ка на тестер, вон какая радиоактивность. Если бы здесь побывали люди и вернулись, об этом бы уже всюду кричали. Кстати, его зовут не Рим, больше похоже на Лии, а по-настоящему нам не выговорить. — Он послал мысль Лъину, и тот послушно повторил свое имя. — Видишь? У нас «л» — плавный звук, а у него взрывной. А согласный на конце он произносит как губной, хотя и похоже на наш зубной. В нашей речи таких звуков нет. Интересно, насколько он разумен.

Не успел Лъин составить подходящий ответ, как Тощий нырнул в люк корабля и через минуту вернулся с пакетиком под мышкой.

— Космический разговорник, — объяснил он Толстяку. — По таким сто лет назад обучали марсиан. — И обратился к Лъину: — Тут собраны шестьсот самых ходовых слов нашего языка и расположены так, чтобы как можно легче их постепенно усвоить. Смотри на картинки, а я буду говорить и думать слова. Ну-ка, о-дин… два… Понимаешь?

Толстяк Уэлш некоторое время смотрел и слушал и отчасти потешался, по скоро ему это надоело.

— Ладно, Тощий, можешь еще понянчиться со своим туземцем, вдруг узнаешь что-нибудь полезное. А пока ты не принялся за ремонт, я пойду осмотрю стены, любопытно, что тут есть радиоактивного. Эх, жаль, на наших грузовиках передатчики никудышные, вызывай не вызывай — далеко не услышат.

И он побрел прочь, но Лъин и Тощий этого даже не заметили. Они были поглощены нелегкой задачей — найти средство общения; казалось бы, за считанные часы, при совсем разном жизненном опыте это неосуществимо. Но как ни странны были чужие звуки и сочетания слов, как ни причудливо соединялись они в значимые группы, в конце концов, это была всего лишь речь. А Лъин появился на свет, уже владея речью чрезвычайно сложной, но для него естественной, как дыхание. Усиленно кривя губы, он один за другим одолевал трудные звуки и неизгладимо утверждал в мозгу их значение.

Под конец Толстяк, идя на голоса, отыскал их в пещере Лъина, уселся и смотрел на них, точно взрослый на малыша, играющего с собакой. Не то чтобы Лъин вызывал у него недоброе чувство, но и человеком Толстяк его не считал: так, смышленое животное, вроде марсиан или дикарей с Венеры; ну, а если Тощему угодно обращаться с ним как с равным, пускай покуда тешится.

Лъин смутно улавливал и эти мысли, и еще другие, более опасные, но его слишком захватило общение с живым разумом, ведь почти столетие он провел в полном одиночестве. А было кое-что и поважнее. Он подергивал хвостом, разводил руками и усердно одолевал земные звуки, Тощий, как мог, поспевал за ним.

Наконец землянин кивнул:

— Кажется, я понял. Все, кроме тебя, уже умерли, и тебе очень не по душе, что выхода никакого нет. Гм-м. Мне такое тоже не понравилось бы. И теперь ты думаешь, что эти твои Великие, а по-нашему Бог, послали нас сюда поправить дело. А как поправить?

Лъин просиял, лицо его сморщилось и скривилось от удовольствия, и он не сразу понял, что Тощий неверно истолковал эту гримасу. Намерения у Тощего добрые. Если он поймет, в чем нужда, он, пожалуй, охотно даст меди, ведь из древних записей известно, что третья планета богаче всех минералами.

— Нужен Нра. Жизнь получается от того, что из многих простых вещей делается одна не простая: воздух, питье, еда — это все у меня есть, и я живу. А чтобы началась новая жизнь, нужен Нра. Он — начало начал.

Само зерно неживое, будет Нра — оно оживет. Только у меня нет слова.

С нетерпением он ждал, пока Тощий все это усвоит.

— Какой-то витамин или гормон, что ли? Вроде витамина Е6? Может, мы и могли бы его сделать сами, если…

Лъин кивнул. Да, конечно, Великие добры. На обоих сердцах у него потеплело от мысли о многих заботливо укрытых про запас зернах, их можно прорастить, была бы только желанная медь. А теперь человек с Земли готов ему помочь. Еще немножко терпения — и все будет хорошо.

— Делать не надо! — весело пропищал он. — Простая штука. Зерно или я — мы можем сделать внутри себя. Но для этого нам нужен Нра. Смотри.

Он взял камешки из корзины, размял в горсти, старательно разжевал и знаками показал, что у него внутри камень изменяется.

Толстяк Уэлш заинтересовался:

— А ну-ка, обезьяна, съешь еще!

Лъин охотно повиновался. Как странно — значит, сами они едят только то, что приготовили для них другие живые существа.

— Ух, черт! Он лопает камни… самые настоящие камни! Слушай, Тощий, у него что же, зоб как у птицы?

— Он их переваривает. Почитай-ка о прамарсианах, они были наполовину животные, наполовину растения, и у него, очевидно, обмен веществ идет так же. Вот что, Лин, как я понимаю, тебе нужен какой-то химический элемент. Натрий, кальций, хлор? Нет, этого всего здесь, должно быть, хватает. Может, йод? Гм-м.

Он перечислил десятка два элементов, которые, по его соображениям, могли как-то содействовать жизни, во меди среди них не оказалось, и в мысли лунного жителя понемногу закрадывался страх. Неужели этот странный барьер, мешающий им понимать друг друга, все погубит?

Где же выход? И вдруг он вздохнул с облегчением. Ну конечно, общего слова нет, но структура химического элемента всюду одна и та же. Он торопливо перелистал разговорник, нашел чистую страницу и взял у землянина карандаш. Толстяк и Тощий смотрели во все глаза, а Лъин тщательно, начиная от центра, частицу за частицей, вычертил строение атома меди, открытое великими физиками его народа.

И они ничего не поняли! Тощий покачал головой и вернул листок.

— Насколько я догадываюсь, приятель, это схема какого-то атома… но тогда нам, на Земле, еще учиться и учиться. — Он даже присвистнул.

Толстяк скривил губы:

— Если это атом, так я сапог всмятку. Пошли, Тощий, уже время спать, а ты полдня валял дурака. И потом надо помозговать насчет этой самой радиации. Мы бы тут с тобой спеклись в полчаса, спасибо, надели походные нейтрализаторы… а обезьяне это, видно, только на пользу. И у меня есть одна идея.

Тощий вышел из раздумья и посмотрел на часы.

— Ах, черт! Послушай, Лин, ты не падай духом, завтра мы это еще обсудим. А сейчас Толстяк прав, нам с ним пора спать. До скорого, приятель!

Лъин кивнул, прощаясь с ними на родном языке, и тяжело опустился на жесткое ложе. За дверью Толстяк с жаром начал развивать некий план — как с помощью Лъина добывать радиоактивные вещества; послышался протестующий голос Тощего. Но Лъину было не до того. Атом меди он, конечно, изобразил правильно, однако наука землян делает еще только первые шаги, они слишком мало знают о строении атома, им не разобраться в его чертежах.

Писать химические формулы? Реакции, которые исключат один за другим все элементы, кроме меди? Будь они химиками, они, может, и поняли бы, но даже Тощий знает слишком мало. И все же какой-то выход должен быть, разве что на Земле вовсе нет меди. Уж наверно, Великие, которых земляне называют Богом, не отозвались бы на мольбы многих поколений злой насмешкой. Выход есть — и, пока пришельцы спят, Лъин его найдет, хотя бы в поисках ключа пришлось перерыть все древние свитки.

Несколько часов спустя, вновь полный надежд, он устало брел по долине к земному кораблю. Найденное решение оказалось простым. Все элементы объединяются по семействам и классам. Тощий упоминал о натрии — даже по самым примитивным таблицам, какими, несомненно, пользуются на Земле, можно установить, что натрий и медь относятся к одному семейству. А главное, по простейшей теории, наверняка доступной народу, уже строящему космические ракеты, атомный номер меди — двадцать девять.

Оба люка были открыты, Лъин проскользнул внутрь, безошибочно определяя направление по колеблющимся, смутным мыслям спящих людей. Дошел до них — и остановился в сомнении. Он ведь не знает их обычаев, но уже убедился: то, что для его народа было истиной, далеко не всегда правильно для землян. Вдруг им не поправится, если он их разбудит? В нем боролись учтивость и нетерпение; наконец он присел на корточки на металлическом полу, крепко сжимая древний свиток и принюхиваясь к окружающим металлам. Меди здесь не было, но он и не надеялся так просто найти столь редкий элемент; впрочем, тут были и такие, которых он совсем не мог определить, — должно быть, из тяжелых, каких на Луне почти не существует.

Толстяк что-то пробурчал, замахал руками, зевнул и сел, еще толком не проснувшись. Его мысли полны были кем-то с Земли, в ком присутствовало женское начало (которого, как уже заметил Лъин, оба гостя были лишены), и еще тем, что станет делать он, Толстяк, «когда разбогатеет». Лъин живо заинтересовался изображениями этой мысли, но потом спохватился: тут явно секреты, не следует в них проникать без спроса. Он отвел свой ум, и тогда-то землянин его заметил.

Спросонья Толстяк Уэлш всегда бывал не в духе. Он вскочил, зашарил вокруг в поисках чего-нибудь тяжелого.

— Ах ты, подлая обезьяна! — взревел он. — Чего шныряешь? Вздумал нас прирезать?

Лъин взвизгнул и увернулся от удара, который расплющил бы его в лепешку; непонятно, в чем он провинился, но безопаснее уйти. Физический страх был ему незнаком, слишком много поколений жило и умерло, не нуждаясь в этом чувстве. Но его ошеломило открытие, что пришельцы способны убить мыслящее существо. Неужели на Земле жизнь ничего не стоит?

— Эй, брось! Прекрати! — Шум разбудил Тощего. Лъин мельком оглянулся: Тощий сзади схватил Толстяка и не давал шевельнуть рукой, — Полегче, слышишь! Что у вас тут?

Но Толстяк уже окончательно проснулся и остывал. Выпустил из рук металлический брус, криво усмехнулся.

— Сам не знаю. Может, он ничего худого и не задумал, только я проснулся — вижу, он сидит, пялит на меня глаза, а в руках железка, ну, мне и показалось он хочет перерезать мне глотку или вроде того. Я уже очухался. Поди сюда, обезьяна, не бойся.

Тощий выпустил его и кивнул Лъину:

— Да-да, приятель, не уходи. У Толстяка свои заскоки насчет людей и нелюдей, но в общем-то он добрый. Будь хорошей собачкой, и он не станет пинать тебя ногами, даже за ухом почешет.

— Чушь! — Толстяк ухмылялся, добродушие вернулось к нему. Он понимал, что Тощий острит, но не обижался. Марсияшки, обезьяны… ясно, они не люди, с ними и разговор другой, ничего плохого тут нет. — Что ты притащил, обезьяна? Опять картинки, в которых никакого смысла нету?

Лъин кивнул, подражая их жесту, означающему согласие, и протянул свиток Тощему. Толстяк держится уже не враждебно, однако неясно, чего от него ждать, а Тощему, видимо, интересно.

— Надеюсь, в картинках много смысла. Вот Нра — двадцать девятый, под натрием.

— Периодическая таблица, — сказал Тощий Толстяку. — По крайней мере, похоже. Дай-ка мне справочник. Гм-м. Под натрием, номер двадцать девять. Натрий, калий, медь. Двадцать девятый, все правильно. Это оно и есть, Лин?

Глаза Лъина сверкали торжеством. Благодарение Великим!

— Да, это медь. Может быть, у вас найдется? Хотя бы один грамм?

— Пожалуйста, хоть тысячу граммов. По твоим понятиям, у нас ее до отвала. Бери сколько угодно.

И тут вмешался Толстяк:

— Ясно, обезьяна, у нас есть медь, если это ты по ней хныкал. А чем заплатишь?

— Заплатишь?

— Ясно. Что дашь в обмен? Мы помогаем тебе, а ты нам — справедливо?

Лъину это не приходило в голову, — по как будто справедливо. Только что же он может им дать? И тут он понял, что у землянина на уме. За медь ему, Лъину, придется работать: выкапывать и очищать радиоактивные вещества, с таким трудом созданные в пору, когда строилось убежище; вещества, дающие тепло и свет, нарочно преобразованные так, чтобы утолять все нужды племени, которому предстояло жить в кратере. А потом работать придется его сыновьям и сыновьям сыновей, добывать руду, выбиваться из сил ради Земли, и за это им будут платить медью — в обрез, только-только чтобы Земле хватало рудокопов. Мозг Толстяка снова захлестнули мечты о том земном создании. И ради этого он готов обречь целый народ прозябать без гордости, без надежд, без свершений. Непостижимо! На Земле так много людей — для чего им обращать Лъина в раба?

И рабство — это еще не все. В конце концов Земля пресытится радиоактивными материалами, либо, как ни велики запасы, они иссякнут — и нечем будет поддерживать жизнь… так или иначе — впереди гибель. Лъин содрогнулся: слишком страшный навязывают выбор.

Тощий опустил руку ему на плечо.

— Толстяк немного путает, Лин. Верно, Толстяк?

Пальцы Тощего сжимали что-то… «Оружие», — смутно понял Лъин. Второй землянин поежился, но усмешка не сходила с его лица.

— Дурень ты, Тощий. Чокнутый. Может, ты и веришь в эту дребедень — что все люди и нелюди равны, но не убьешь же ты меня из-за этого. А я человек старых взглядов, я свою медь задаром не отдам.

Тощий вдруг тоже усмехнулся и спрятал оружие.

— Ну и не отдавай. Лин получит мою долю. Меди у нас вдосталь, без некоторых вещей мы вполне обойдемся. И не забывай — четверть всего, что есть на корабле, моя.

На это в мыслях Толстяка не нашлось ответа. Он подумал немного и пожал плечами. Тощий прав: своему паю он хозяин. Ну и пусть…

— Ладно, воля твоя. Я тебе помогу раскопать, что у нас есть подходящего. Может, взять ту проволоку, знаешь, в ларе в машинном отделении?

Лъин молча смотрел, как они отперли небольшой ящик и стали там рыться; половина его ума изучала механизмы и управление, вторая половина ликовала: медь! И не какая-то горсточка, а столько, сколько он в силах унести! Чистая медь, которую так легко превратить в съедобный купорос при помощи кислот — он еще раньше их приготовил, когда пытался добыть медь здесь, у себя. Через год кратер вновь будет полон жизни. Он оставит триста, а может быть, и четыреста сыновей, и у них будут еще и еще потомки!

Одна деталь схемы сцепления, которую он изучал, заставила Лъина перенести центр тяжести на половину ума, занятую окружающими механизмами; он потянул Тощего за штанину.

— Это… вот это… не годится, да?

— А? Да, тут что-то разладилось. Потому нас к тебе и занесло, друг. А что?

— Тогда без радиоактивных. Я могу платить. Я исправлю, — На миг его взяло сомнение. — Это ведь тоже значит платить, да?

Толстяк вытащил из ящика большой моток чудесной, душистой проволоки, утер пот со лба и кивнул.

— Верно, это была бы плата, только ты эти штуки не тронь. Они и так ни к чёрту не годятся, и, может, Тощий даже не сумеет исправить.

— Я могу исправить.

— Ну да. Ты в каких академиях обучался электронике? В этом мотке двести футов, стало быть, на его долю пятьдесят. Ты что же, Тощий, свою всю ему отдашь?

— Да, пожалуй. — Тощий почти не следил за тем, как Толстяк отмерял и резал проволоку, он с сомнением смотрел на Лъина. — Слушай, Лин, а ты в таких вещах разбираешься? Ионный двигатель — штука не простая, в схеме питания черт ногу сломит. С чего ты взял, что сумеешь починить инжектор? Разве у вашего народа были такие корабли и ты изучал чертежи?

Мучительно подыскивая слова, Лъин попытался объяснить. Нет, у его народа ничего похожего не было, атомные устройства работали по-другому, ведь на Луне урана почти нет, и энергию атома использовали непосредственно. Но принципы ему ясны уже из того, что он видит: он прямо чувствует, как что должно работать.

— Я чувствую. Когда я только-только вырос, я уже мог это исправить. Записи и чертежи я все прочел, по главное не что я изучал, а как я думаю. Триста миллионов лет мой народ все это изучал, а теперь я просто чувствую.

— Триста миллионов лет! Когда ты сказал, что прямо сроду умеешь и говорить, и читать, я понял, что ваше племя очень старое, но чтоб так… У нас тогда еще динозавры бегали!

— Да, мои предки видели таких зверей на вашей планете, — серьезно подтвердил Лъин. — Так я буду чинить?

Тощий растерянно мотнул головой и молча передал Лъину инструменты.

— Слышишь, Толстяк? Триста миллионов лет, и почти все это время они были далеко впереди нас теперешних. Ты только подумай! Мы были еще так, букашки, кормились динозавровыми яйцами, а эти уже летали с планеты на планету! Подолгу, наверно, нигде не оставались: сила тяжести для них вшестеро выше нормальной. А своя планета маленькая, воздух не удержала, пришлось зарыться в яму… вот и остался от них от всех один Лин!

— И поэтому он механик?

— У него инстинкт. Знаешь, какие инстинкты за такой срок развились у животных и у насекомых? У него чутье на механизмы — может, он и не знает, что это за машина, но чует, как она должна работать. Да еще прикинь, сколько он мне научных записей показывал и сколько всего, наверно, перечитал… Я думаю, нет на свете машины, с которой он бы не сладил.

Толстяк решил, что спорить нет смысла. Либо эта обезьяна все исправит, либо им отсюда не выбраться. Лъин взял кусачки, отключил все контакты пульта управления и теперь обстоятельно, деталь за деталью, разбирал его. С необычайной ловкостью расцеплял провода, извлекал электронные лампы, отключал трансформаторы.

Лъину ничего не стоило в этом разобраться. Земляне получают энергию из атомного топлива — используют определенные свойства ионизированного вещества, регулируют скорость ионизации, а затем реактивная струя через дюзы с большой скоростью выбрасывается наружу. Простейшая задача — управляемая реакция.

Маленькими проворными руками он виток за витком свернул проволоку в спираль, свернул вторую, между ними поместил электронную лампу. Вокруг этого узла появились еще спирали и лампы, затем длинная трубка— фидер. Лъин соединил ее с трубопроводом, подающим смесь для ионизации, укрепил шину. Инжекторы оказались излишке сложны, но их он трогать не стал, годятся и так. На все вместе не ушло и пятнадцати минут.

— Будет работать. Только в первый раз включайте осторожно. Теперь это работает на всю мощность, не так слабо, как раньше.

Тощий осмотрел сделанное.

— И это все? У тебя же осталась куча свободных деталей — куда их?

— Это было совсем ненужное. Очень плохое. Теперь хорошо.

И Лъин старательно объяснил Тощему, как будет работать новая конструкция. Прежнюю мог объяснить только опытный специалист, отлично владеющий сложной терминологией. По то, что вышло сейчас из рук Лъина, было плодом знания, оставившего далеко позади неуклюжие сложности первых робких попыток. Если что-то надо сделать, это делается как можно проще. Теперь Тощий только диву давался — почему люди так не сделали с самого начала?! И как ему было не удивляться, когда все вдруг оказалось просто и ясно… Он кивнул.

— Отлично! Вот это да, Толстяк! Коэффициент полезного действия примерно 99,99 процента, а раньше у нас было не больше двадцати. Ты молодчина, Лин!

Толстяк ничего не понимал в электронике, но объяснения Лъина прозвучали убедительно, говорить больше не о чем. И он направился к рубке.

— Ладно, значит, отбываем. До скорого, обезьяна.

Тощий подобрал медную проволоку, подал Лъину и проводил его к люку. Лунный житель вышел из корабля, поднял голову к закрывающемуся люку и старательно улыбнулся на земной манер.

— Я открою створы и выпущу вас. И я вам заплатил, и все справедливо, так? Тогда — до скорого, Тощий. Да полюбят тебя Великие за то, что ты вернул мне мой народ.

— Прощай, — отозвался Тощий и помахал рукой. — Может, мы еще когда-нибудь тебя навестим, посмотрим, как ты тут процветаешь.

Люк закрылся.

И вот Лъин снова у себя в пещере, нежно гладит медную проволоку и ждет грома ракетных двигателей; ему и радостно, и тревожно. Медь — это счастье, но мысли, которые он прочел у Толстяка, сильно его смущают. Что ж, меди хватит для многих поколений, а что будет дальше с его народом — это во власти Великих.

Он вышел за дверь и смотрел, как уносится вверх теперь уже немигающий, уверенный огонек, унося с собою судьбу его племени. Если эти двое расскажут на Земле о радиоактивных камнях, впереди рабство и гибель. Если промолчат, быть может, его племя возродится к прежнему величию и вновь отправится на другие планеты; когда-то, еще в пору своего расцвета, лунный народ от этих попыток отказался, но ведь теперь на других мирах его встретят не дикие джунгли, а жизнь и разум. Быть может, когда-нибудь, владея древним знанием и покупая на других планетах вещества, которых нет на Луне, потомки даже найдут способ вернуть родному миру былое великолепие — не об этом ли мечтали предки, пока ими не овладела безнадежность и не простерлись над его народом крылья ночи…

Лъин смотрел вверх; ракета поднималась над ним по спирали, то заслоняя, то вновь открывая просвет в вышине, равномерная смена тени и света — будто мерные взмахи крыльев в незапамятной дали времен, когда воздух над Луной был еще полон летучих веществ. Наконец черные крылья достигли свода, Лъин открыл шлюз, они скользнули наружу — и стало совсем светло… Быть может, это предзнаменование? Но как знать, доброе или дурное?

Он понес медную проволоку в детскую.

А на корабле Тощий Лейн смеющимися глазами следил за Толстяком Уэлшем — тому явно было не по себе, он пытался собраться с мыслями.

— Ну? — сказал Тощий. — Каков наш приятель? Пожалуй, не хуже людей, а?

— Угу. Пускай даже лучше. Я на все согласен. Он не хуже меня… а может, и получше. Хватит с тебя?

— Нет. — Тощий ковал железо, пока горячо. — Как насчет радиоактивных материалов?

Толстяк подбавил двигателям мощности и ахнул: ракета рванулась вперед с небывалой силой, его вдавило в кресло. Он осторожно перевел дух, немного посидел, глядя в одну точку. Наконец пожал плечами и обернулся к Тощему.

— Ладно, твоя взяла. Обезьяну никто не тронет, я буду держать язык за зубами. Теперь ты доволен?

— Ага.

Тощий Лейн был не просто доволен. Он тоже в случившемся видел предзнаменование, и, значит, идеалы не такая уж глупость. Быть может, когда-нибудь черные крылья предрассудков и чванливого презрения ко всем иным племенам и расам навсегда перестанут заслонять небо людям, как перестали застилать глаза Толстяку.

Вероятно, ему, Лейну, до этого не дожить, но в конце концов так будет. И править миром станет не одна какая-либо раса, но разум.

— Да, Толстяк, я очень доволен. И не горюй, ты не так уж много потерял. На этой Линовой схеме сцепления мы с тобой разбогатеем. Я уже придумал, новый способ пригодится по крайней мере для десяти разных механизмов. Что ты станешь делать со своей долей?

Толстяк расплылся в улыбке.

— Начну валять дурака. Помогу тебе снова-здорово взяться за твою пропаганду, будем вместе летать по свету и целоваться с марсияшками да с обезьянами. Любопытно, о чем сейчас думает наша обезьянка?

А Лъин в эти минуты ни о чем не думал. Он уже решил для себя загадку противоречивых сил, действующих в уме Толстяка, и знал, какое тот примет решение. Теперь он готовил медный купорос и уже предвидел рассвет, идущий на смену ночи. Рассвет всегда прекрасен, а этот— просто чудо!

 

Альфред Ван Вогт

ЗАЧАРОВАННАЯ ДЕРЕВНЯ

«Открыватели новых горизонтов» — так их называли перед отлетом.

Теперь Дженнер время от времени злобно повторял эти слова, пытаясь перекричать не стихавшую ни на минуту песчаную марсианскую бурю.

Но с каждой пройденной милей его ярость убывала, а острая тоска по погибшим друзьям переходила в тупую боль.

Дни сменяли друг друга — бесчисленные, как раскаленные, красные, чужие песчинки, которые обжигали тело сквозь разодранную в клочья одежду.

К тому времени, когда Дженнер дотащился до подножья горы, запасы еды давно кончились. Из четырех фляг с водой осталась одна, да и в той воды было так мало, что космонавт лишь время от времени смачивал потрескавшиеся губы и распухший язык.

Только забравшись довольно высоко, он сообразил, что идет не просто по песчаной дюне, что перед ним гора. На мгновенье он ощутил всю безнадежность этой безумной гонки в никуда, но все-таки поднялся на вершину. И тут перед ним открылась долина, со всех сторон отгороженная от пустыни холмами — такими же, как тот, на котором он стоял, или еще выше. В долине ютилась деревня.

Он увидел деревья и выложенный мраморными плитами дворик. Десятка два домов вокруг чего-то вроде центральной площади. Дома приземистые, кроме четырех стройных башен, возносившихся к небу.

До Дженнера донесся тонкий пронзительный свист. Он вздымался, падал, вовсе затухал, потом рождался снова, все такой же жуткий, неестественный, режущий слух.

Со всех сторон дома окружала растительность — красновато-зеленый кустарник и желто-зеленые деревья, увешанные пурпурными и красными плодами.

Дженнер жадно бросился к ближайшему дереву. Оно оказалось сухим и ломким. Но большой красный плод, который он сорвал с самой нижней ветки, был на ощупь мягкий и сочный.

Перед полетом их предупреждали, что на Марсе ничего нельзя есть без предварительного химического анализа. Но какой толк от этого совета человеку, чей единственный химический прибор — он сам.

Дженнер робко надкусил плод — и тотчас же сплюнул, почувствовав страшную горечь. Во рту жгло, закружилась голова, он пошатнулся. Мышцы начали судорожно подергиваться, и он лег на мраморные плиты, чтобы не упасть. Казалось, прошли многие часы, прежде чем отвратительная дрожь унялась. Космонавт о омерзением посмотрел на дерево.

Ласковый ветерок шевельнул сухие листья. Соседние деревья подхватили этот тихий шепот.

Никаких других звуков слышно не было. Раздражающий свист прекратился. Может быть, это был сигнал тревоги, предупреждавший жителей о его приближении?

Дженнер поспешно вскочил и потянулся за пистолетом. Ощущение неминуемой беды охватило его. Пистолета не было. Потом ему смутно припомнилось, что он впервые хватился оружия еще неделю назад. Он тревожно огляделся, но не заметил вокруг никаких признаков жизни и взял себя в руки. Уходить из деревни нельзя — просто некуда. Космонавт решил, если нужно, драться до последнего, только чтобы остаться здесь.

Дженнер осторожно глотнул из фляги и направился между двумя рядами деревьев к ближайшему дому. Низкая широкая арка вела внутрь. Сквозь нее было видно, как поблескивает гладкий мраморный пол.

Дженнер обходил один дом за другим. Он дошел до края выложенной мрамором платформы, на которой стояла деревня, и решительно повернул назад. Настала нора заглянуть внутрь.

Он выбрал одно из четырех зданий с башнями. Подойдя поближе, понял, что придется низко нагнуться, чтобы войти в дом.

Совершенно голая комната. От одной из мраморных стен отходило несколько низких мраморных перегородок, — получалось что-то вроде четырех широких и низких стойл. У стены в каждом из стойл был сделан открытый лоток.

Во второй комнате четыре наклонные мраморные плиты сходились к плоскому возвышению. Всего внизу оказалось четыре комнаты. Спиральный пандус в одной из них вел, судя по всему, в башню.

Дженнер не стал подниматься наверх. Страх встретить чуждую форму жизни отступал перед беспощадной уверенностью в ее отсутствии. Отсутствие жизни означало отсутствие еды.

В порыве отчаяния он метался от дома к дому, заглядывая в молчаливые комнаты, иногда останавливался и хрипло кричал.

Когда до него дошло, что поиски окончены, он находился в четвертой, самой маленькой комнате одного из домов с башнями. Здесь из стены выступало единственное стойло. Дженнер устало прилег в него. И, наверное, тотчас же погрузился в сон.

Проснувшись, он обнаружил — одну за другой — две перемены. В первой он удостоверился, едва раскрыв глаза: свист появился вновь; резкий и пронзительный, он звучал на самом пороге слышимости.

Во-вторых, с потолка летели мелкие брызги какой-то жидкости. Дженнеру с его инженерным опытом достаточно было вдохнуть ее запах всего лишь раз. Он стремглав вылетел из комнаты, плача и кашляя, с обожженным лицом.

В деревне все было по-прежнему. Легкий ветерок шелестел листвой. Солнце висело над вершиной горы. По его положению Дженнер догадался, что вновь наступило утро — он проспал не меньше двенадцати часов. Яркий белый свет заливал долину. Дома, наполовину скрытые деревьями и кустарником, поблескивали и переливались в горячем воздухе.

Казалось, он очутился в оазисе посреди пустыни. «Это, и правда, оазис, — мрачно подумал Дженнер, — но только не для человека. Для человека этот оазис с его отравленными плодами — лишь дразнящий мираж».

Он вернулся в дом и осторожно заглянул в комнату, где провел ночь. Душ прекратился, от запаха не осталось и следа: воздух был чист и свеж.

Космонавт переступил порог, размышляя, не попробовать ли еще раз. Ему представилось давно вымершее марсианское существо, с наслаждением раскинувшееся в стойле, в то время как его тело орошает целебный душ.

Как только Дженнер шагнул в стойло, из сплошного потолка ударила струя желтоватых брызг. Дженнер быстро отступил назад. Душ кончился так же внезапно, как и начался.

Распухшие от жажды губы Дженнера приоткрылись от удивления. Если здесь есть автомат, то вряд ли один.

Переведя дух, Дженнер перешел в другую комнату. Там он снова осторожно сделал шаг к одному из стойл. Едва ноги оказались внутри, лоток у стены заполнился жижей.

Как зачарованный, Дженнер уставился на жирную массу — ведь это и еда и питье! Ему вспомнились ядовитые плоды, к горлу подступила тошнота, но он заставил себя обмакнуть палец в горячую жирную массу. Потом вынул его и, роняя на пол капли, поднес к губам.

Липкая распаренная мочалка… На глаза у него навернулись слезы, а губы судорожно дернулись.

Когда Дженнер, наконец, выбрался наружу, его охватила слабость и невыразимая апатия. И опять этот пронзительный свист! Дженнер попытался вообразить, зачем могли понадобиться такие душераздирающие звуки — хотя марсианам они, возможно, казались приятными…

Он остановился и щелкнул пальцами — ему пришла в голову дикая, но вполне правдоподобная мысль. Может быть, это музыка?

Свист преследовал его повсюду.

Он знал, что его ждет смерть, если он не сумеет переналадить автоматы для приготовления пищи, которые, наверное, спрятаны где-то в стенах или под полом зданий.

Когда-то остатки марсианской цивилизации нашли свое пристанище здесь, в этой деревне. Ее население давно вымерло, но деревня продолжала жить, сопротивляясь песчаным заносам, готовясь предоставить кров любому марсианину, который сюда забредет. Но марсиан больше нет. Есть только Билл Дженнер, пилот первого корабля, совершившего посадку на Марсе.

Он должен заставить деревню изготовлять еду и питье, пригодные для него. Не имея никаких инструментов, кроме рук, ничего не смысля в химии, он должен заставить деревню изменить свои привычки.

Дженнер склонился над невысоким кустом, покрепче ухватился за него — и дернул.

Куст вырвался легко, вместе с куском мрамора. Дженнер уставился на куст: он ошибся, предполагая, что ствол проходил сквозь отверстие в мраморе. Куст был просто-напросто прикреплен к его поверхности. Потом Дженнер заметил еще кое-что — у куста не было корней. Почти машинально Дженнер взглянул на то место, откуда вырвал плиту. Под мрамором был песок.

Он отбросил куст, опустился на колени и разгреб песок. Тот свободно струился сквозь пальцы. Он принялся рыть глубже, собрав все силы: песок, ничего, кроме песка.

Он встал и вцепился в еще один куст. И этот куст вырвался легко, вместе с куском мрамора. У него тоже не было корней, а под ним не оказалось ничего, кроме песка.

Не веря своим глазам, Дженнер кинулся к плодовому дереву и принялся его раскачивать. После недолгого сопротивления мраморная плита, на которой оно стояло, надломилась и медленно приподнялась. Дерево с шумом и треском упало, его сухие ветви и листья разлетелись на тысячи частей. Под деревом был песок.

Всюду песок. Деревня на песке. Марс — планета песка. Конечно, это не совсем точно. Вокруг полярных ледяных шапок была замечена сезонная растительность. Но почти вся она, за исключением самой стойкой, с приходом лета погибала. Возле одного из мелких морей, окруженных такой растительностью, должна была приземлиться ракета.

Потерявший управление корабль не только погиб сам. Он отнял надежду выжить у единственного уцелевшего члена экспедиции.

Дженнер медленно приходил в себя. У него появилась еще одна идея. Он поднял один из вырванных кустов, наступил ногой на кусок мрамора, к которому куст был прикреплен, и потянул, сперва слегка, а потом посильнее.

Куст, наконец, оторвался от мрамора, но было ясно: они представляли одно целое. Куст рос из мрамора.

Из мрамора? Дженнер встал на колени возле одного из отверстий и вгляделся в излом. Да, это был пористый камень, вероятно, известковый, очень похожий на мрамор, но вовсе не мрамор. Дженнер протянул руку, собираясь отломить кусок, и вдруг цвет камня изменился. Дженнер в изумлении отшатнулся. Вокруг отверстия камень стал яркого оранжево-желтого цвета. Дженнер растерянно поглядел на камень, а потом осторожно дотронулся до него, ощутил острую, обжигающую боль, вскрикнул и отдернул руку. На пальцах вздулись кровавые волдыри, кожа слезла.

Неожиданно почувствовав усталость, Дженнер отступил в тень дерева. Из всего случившегося можно было сделать только один вывод, но он совершенно противоречил здравому смыслу. Эта одинокая деревня была живой.

Лежа под деревом, Дженнер старался представить себе огромную массу живого вещества, растущего в форме домов, приспосабливающегося к нуждам иной жизненной формы, служащего ей в самом широком смысле слова.

Но если деревня могла служить одной расе, то почему не другой? Она приспособилась к марсианам. Почему бы ей не приспособиться к людям?

Кислород для воды можно получить из воздуха, тысячи соединений можно изготовить из песка…

Стало совсем темно. Ветер стих. Дженнер не мог разглядеть горы, окаймлявшие долину, но дома все еще были чуть видны — черные тени в мире теней. Пробираясь ощупью к мраморному возвышению в одной из комнат, Дженнер подумал о том, как дать знать живой деревне, что происходящие в ней процессы необходимо изменить. Как заставить ее понять, что нужна еда из иных химических соединений, чем та, какую она готовила прежде; что он любит музыку, но совершенно иную; наконец, что он не прочь каждое утро принимать душ, — но из воды, а не из концентрированной кислоты?

Долгие часы он метался в полузабытьи, окруженный мраком, одурманенный зноем. А когда занялось утро, он с некоторым удивлением сообразил, что еще жив и в силах выйти из дома.

Дул резкий холодный ветер, но он с радостью подставил ему горящее лицо.

Через несколько минут его стало знобить. Он вернулся в дом и впервые заметил, что, хотя там нет дверей, ветер не проникает внутрь. В комнатах было холодно, но не сквозило. Откуда же тогда этот ужасный жар, обдающий его тело? Шатаясь, он подошел к возвышению, на котором спал, и через секунду уже задыхался в пятидесятиградусной жаре.

Большую часть дня Дженнер провел в тени дерева. Он чувствовал полное изнеможение.

Ближе к вечеру он вспомнил про кусты и деревья, которые вырвал вчера.

Но ничего не нашел. Не нашел даже отверстий в том месте, где были вырваны кусты. Живая деревня поглотила мертвую ткань и залатала повреждения в своем теле.

Дженнер приободрился. Он вновь заставил себя думать — о мутациях, о генетической приспособляемости, о жизненных формах, адаптирующихся к новым условиям. Об этом им читали лекции перед отлетом — общие обзоры, рассчитанные на то, чтобы познакомить экипаж с проблемами, которые могут встретиться на чужой планете. Суть была крайне проста: или приспособление, или гибель.

Деревня должна к нему приспособиться. Он не знал, сможет ли нанести ей серьезный ущерб, но надо попробовать. Чтобы выжить, требовались суровые, решительные действия.

Дженнер принялся шарить в карманах. Охотничий нож, складной металлический стакан, транзистор, крошечная супербатарейка, мощная электрическая зажигалка…

Дженнер присоединил к батарейке зажигалку и не спеша провел ее докрасна раскаленным концом по поверхности «мрамора». Реакция была мгновенной: на сей раз вещество стало зловеще-пурпурным. Когда вся плита изменила цвет, Дженнер направился к ближайшему стойлу с лотком и забрался в него.

Автомат сработал не сразу. Когда пища, наконец, заполнила лоток, стало очевидно, что живая деревня поняла его намерения. Пища была не темно-серая, как раньше, а бледно-кремового цвета.

Дженнер сунул в нее палец, но тотчас с воплем отдернул его и принялся вытирать. Палец жгло еще несколько минут.

Нарочно деревня предложила еду, способную ему повредить, или же она старается угодить, не зная, что он может есть?

Он решил попробовать еще раз и зашел в соседнее стойло. На этот раз лоток заполнила зернистая масса желтого цвета. Она не жгла палец, но стоило Дженнеру ее отведать, как он тотчас сплюнул — ощущение было такое, будто его угостили жирной смесью глины с бензином.

От неприятного привкуса во рту терзавшая его жажда усилилась. В отчаянии он выбежал наружу и разбил флягу, надеясь отыскать внутри остатки влаги. В спешке он пролил несколько драгоценных капель, бросился на камень и начал их слизывать.

Спустя полминуты он все еще продолжал лизать камень, и там все еще была вода.

Внезапно он понял, что произошло, поднялся и уставился на капельки воды, сверкавшие на гладком камне. Пока он смотрел, на сплошной и твердой на вид поверхности появилась еще одна капля.

Дженнер опять лег и кончиком языка подобрал все капли. Еще долго он лежал, прижав губы к «мрамору» и высасывая скудные крохи воды, милостиво предложенные ему деревней.

И вдруг поверхность каменной плиты, с которой он пил, куда-то провалилась.

Дженнер удивленно приподнялся и в темноте осторожно ощупал плиту. Камень раскрошился. Очевидно, отдал всю воду, какая в нем была, и разрушился. Деревня убедительно продемонстрировала свое желание угодить ему. Но вместе с тем напрашивался другой, менее приятный вывод. Ведь если деревня вынуждена приносить часть себя в жертву, чтобы дать ему напиться, — значит, запасы воды ограничены.

Новым утром к космонавту вернулась вся его решимость — та, что помогла ему пройти по меньшей мере пятьсот миль по незнакомой пустыне.

Он направился к ближайшему лотку. На этот раз автомат сработал лишь через минуту, а потом на дно лотка выплеснулось около наперстка воды.

Дженнер насухо вылизал воду и подождал в надежде получить еще. Ничего не дождавшись, он мрачно подумал, что где-то в деревне разрушилась еще целая группа клеток, чтобы высвободить для него воду.

И тут ему пришло в голову, что только человек, с его способностью передвигаться, может найти новый источник воды для прикованной к месту деревни.

Конечно, пока он будет искать этот источник, деревне придется поддерживать его силы. Это значит, что ему прежде всего надо что-то есть.

Он принялся шарить по карманам. Там должны были остаться крошки мяса, хлеба, сала… Он осторожно нагнулся над соседним стойлом и положил в лоток эти остатки. Деревня может ему предложить лишь более или менее точную копию образца, который он ей покажет. Если после того, как он пролил на камень несколько капель воды, она поняла, что ему нужна вода, то, может быть, подобное жертвоприношение поможет ей догадаться, какой должна быть пригодная для него пища?

Дженнер подождал, потом зашел в стойло. В лотке появилось около пинты вещества. Оно резко пахло плесенью, на вкус отдавало затхлым, было сухим, как мука, — и все же съедобным.

Дженнер медленно ел, понимая, что сейчас находится целиком во власти деревни. Вдруг в пище яд?

Потом он поднялся по пандусу, который вел на верхний этаж. С верхушки башни, с высоты метров в двадцать, он мог заглянуть за холмы, окружавшие деревню. Надежда, которая привела его сюда, померкла. Со всех сторон, насколько хватал глаз, простиралась сухая пустыня, а горизонт был скрыт тучами поднятого ветром песка.

Если где-то поблизости и находилось марсианское море, то оно было вне пределов досягаемости.

Придуманный им план помочь деревне потерпел крах.

Дни тянулись за днями — сколько их прошло, он не имел ни малейшего представления. Каждый раз, когда он шел к стойлам, чтобы поесть, ему доставалось все меньше воды. Дженнер снова и снова говорил себе, что это его последний обед. Трудно было ожидать, что деревня ради него пойдет на самоуничтожение.

Еще хуже было то, что пища оказалась недоброкачественной. Он подсунул деревне несвежие, а может, и вовсе гнилые образцы. После еды у Дженнера часами кружилась голова, его бил озноб.

Деревня делала все, что могла. Остальное должен был сделать сам человек, а он не мог приспособиться даже к этой пище…

Два дня космонавт чувствовал себя так скверно, что не мог подползти к стойлу. Час шел за часом, а он бессильно лежал на полу. На вторую ночь боли так усилились, что он, наконец, решился.

«Если я заберусь на возвышение, — сказал он себе, — жар прикончит меня. Деревня поглотит мое тело и вернет себе часть истраченной на меня воды».

Целый час он взбирался по наклонной плите на ближайшее возвышение и, когда дополз до верха, долго лежал в полном изнеможении, не в силах даже заснуть. И все-таки заснул.

Его разбудили звуки скрипки. Грустная и нежная музыка рассказывала о величии и падении давно вымершей расы.

Дженнера осенило. Скрипка звучала вместо свиста — деревня, наконец, приспособила к нему свою музыку!

Он заметил и другое. Возвышение, на котором он лежал, было уютным и теплым, но — теплым, и только. Он чувствовал себя великолепно.

Дженнер поспешно опустился по наклонной плите и подполз к ближайшему стойлу. Лоток заполнила дымящаяся масса. Она аппетитно пахла, а вкусом напоминала густую мясную похлебку. Он погрузил в нее свое лицо и принялся жадно лакать. Когда он съел все, то впервые почувствовал, что не хочет пить.

«Я победил! — подумал Дженнер. — Деревня нашла способ меня прокормить!»

Потом осторожно, не сводя глаз с потолка, заполз в стойло-душ. На него полились струйки желтоватой жидкости, освежающей и приятной.

Дженнер с наслаждением вильнул двухметровым хвостом и поднял вверх узкую морду, чтобы струи жидкости смыли остатки пищи, прилипшие к его острым зубам.

Потом, переваливаясь на четырех коротких лапах, выполз наружу и улегся на солнцепеке, чтобы послушать любимую музыку.

 

Леон Спрэг де Камп

ЖИВОЕ ИСКОПАЕМОЕ

Там, где сливались две реки, раскинулась чудесная равнинная страна с небольшими холмами, зеленая, теплая и влажная.

Сотни бабочек-поденок весело порхали в воздухе, и низкое вечернее солнце сияло на ярких крыльях. Ровное стрекотание цикад изредка прерывали доносящиеся из болота всплески какой-то неповоротливой туши.

Внезапно туша подняла голову и как перископом заворочала длинной шеей; зеленые глаза выпучились и расширились еще больше. Она явно осталась недовольна увиденным, так как тяжело встала на четыре конечности-колонны и с громким чавканьем устремилась к зарослям.

Показались два всадника, едущие вверх по течению реки; каждый вел животное, подобное тому, на котором сидел. Достигнув края болота, передний остановился и показал на следы, оставленные слонообразной тушей.

— Гигантский тапир! — воскликнул он. — Ах, какой прекрасный был бы экземпляр!

— Неужели? — хмыкнул его товарищ. — А как мы доставим его в Южную Америку? Потащим на веревке?

Первый всадник хрипло рассмеялся.

— Я вовсе не предлагаю сейчас убивать его. Я только хотел отметить, что в музее этот вид совсем не представлен.

Путешественники не были людьми, хотя, безусловно, относились к антропоидам — с длинными пушистыми хвостами и густыми шубами темно-коричневого меха. Скуластые лица с большими водянистыми глазами, вместо носа — два узких отверстия. Каждый всадник весил килограммов шестьдесят. Современный зоолог был бы прав, отнеся их к семейству обезьян-капуцинов. Всадникам же пришлось бы гораздо труднее классифицировать зоолога, так как в их дни палеонтология только зарождалась и фамильное древо приматов не было разработано.

Бесхвостые круглоухие животные под седлами удивительно напоминали гигантских гвинейских свиней, каковыми, в сущности, и являлись.

Передний всадник спешился и стал ходить между причудливо разбросанными гранитными глыбами среди стволов сикомор. При каждом его шаге разлетались стаи кузнечиков.

— Чьюи! — позвал он.

Подъехал и соскочил другой всадник. Животные принялись мирно жевать густую, высокую траву.

— Смотри, — произнес первый, поворачиваясь к одной из плит. — Поверхности слишком параллельны. Не может быть, чтобы это получилось случайно. По-моему, мы нашли.

— Вы имеете в виду место, где находился большой город Людей?

Второй путешественник с явным недоверием пинал каменные плиты. Внезапно он воскликнул:

— Наупутта!

Камень, у которого он остановился, был почти гладким, но на его поверхности, параллельной солнечным лучам, проявлялись странные штрихи.

Наупутта выхватил из поклажи камеру и сделал несколько снимков, пока Чьюи поддерживал камень. Штрихи складывались в обрывки слов:

ТСБУРГСКИЙ

НАЦИО

АНК

— Да, это надпись, — заметил Наупутта, убирая камеру. — Настоящая надпись, почти стершаяся. Неудивительно, ведь камень пролежал пять или десять миллионов лет с тех пор, как вымерли Люди. И песок какой красный… Наверное, полон окиси железа. Люди, должно быть, использовали колоссальное количество стали в своих строениях.

— Вы не можете сказать, что значит эта надпись? — спросил Чьюи.

В его голосе сквозило почтение, которое испытывали капуцины к цивилизации, столь высоко поднявшейся и столь бесследно исчезнувшей.

— Нет. Специалисты попробуют расшифровать ее по моим снимкам. Это возможно, если она сделана на одном из известных нам языков Людей. Как жаль, что никого из них не сохранилось. Они могли бы ответить на многие вопросы.

— Может быть, да, — произнес Чьюи. — А может, и нет. Люди могли бы уничтожить нас, если бы предположили, что мы займем их место.

— Пожалуй, ты прав. Я никогда не задумывался над этим. Как хотелось бы забрать камень с собой…

Чьюи хмыкнул.

— Когда вы брали меня в проводники, то говорили, что музею нужно лишь общее исследование. Но всякий раз, увидев что-нибудь весом в тонну, вам хочется увезти это с собой. Вспомните вчерашнего медведя — он весил по крайней мере полторы тонны!

— Но ведь это новый подвид! — возмутился Наупутта.

— Ну разумеется, — съязвил проводник. — Совсем другое дело! Новые подвиды вовсе не тяжелые — они только кажутся такими. Эх вы, ученые! Ну ладно, я вижу, вы тут целый день собираетесь бродить. Надо разбивать лагерь.

Скоро он вернулся.

— Место я нашел. Только мы здесь не первые. Неподалеку кострище.

— Значит, не одни мы так углубились в Восточные Леса… Кто бы это мог быть?

— Какой-нибудь изыскатель из Колонии. Они не хотят полагаться лишь на свои серу и соль и ищут новые ресурсы. Или… А-а-а! — Чьюи в ужасе подпрыгнул. — Змея!

Наупутта тоже подпрыгнул, затем рассмеялся. Он нагнулся и выхватил из камней маленькую рептилию.

— Совершенно безвредна.

— Не знаю, не знаю, — быстро пятясь, бормотал Чьюи. — Держите-ка эту гадость от меня подальше!

На следующий день путешественники повернули к востоку, потому что перед возвращением Наупутта хотел добраться до видневшихся на горизонте гор. Здесь им преградила дорогу еще одна река. Когда они почти достигли противоположного берега, из подкравшейся сзади черной тучи хлынул дождь, сильный, но недолгий.

Наупутта принюхался.

— Пахнет горелым, — сказал он.

— Либо костер нашего таинственного друга, либо мы прибыли как раз вовремя, чтобы остановить лесной пожар, — согласился проводник и тронул свое животное.

В шорохе капель дождя они незамеченными подъехали к капуцину, жарящему на костре пищу.

Треснула ветка. Незнакомец обернулся и схватил винтовку.

— Ну? — произнес он бесстрастным голосом. — Кто вы такие?

Исследователи потянулись было к винтовкам в седельных сумках, но остановились, глядя в неподвижное дуло. Наупутта представился.

Незнакомец опустил ружье.

— А, ученые охотники за жуками!.. Простите, что напугал вас. Устраивайтесь поудобней. Я Нгуой цу Чоу, изыскатель из Колонии. Мы… я приплыл сюда на лодке.

— Мы? — повторил Наупутта.

Плечи изыскателя поникли.

— Я только что похоронил товарища. Нарвался на змею. Его звали Яуга, Яуга цу Шрр. Такого напарника не было ни у одного изыскателя… Вы бы не дали мне немного порошка от блох? Мой кончился.

Втирая порошок в мех, он продолжал:

— Эта река тянется до самых гор. Там, за горами, богатейшая страна — косули, медведи, гигантские кролики, утки…

Он еще долго рассказывал, а потом лег спать и рано утром уехал.

После его отъезда Чьюи почесал голову.

— Боюсь, я подцепил блох от нашего друга. Интересно, почему он держал нас на мушке, пока не узнал, кто мы такие?

— Остался один и боялся, — предположил Наупутта.

Чьюи нахмурился.

— Почему он схватился за винтовку, я понимаю — к нему мог подкрасться и лев. Но он не бросил ружья, даже когда увидел, что мы — иму. Впрочем, возможно, я просто с подозрением отношусь к обитателям Колонии… Хотите взглянуть на «богатейшую страну»?

— Да, — ответил Наупутта. — Мы можем идти вперед еще неделю и все равно успеем вернуться до холодов.

Несмотря на мех, капуцины были очень чувствительны к холоду, и именно поэтому география, ботаника, зоология и все прочие науки, связанные с путешествиями, заметно отставали в развитии от других областей этой культуры.

— Описания Нгуоя сходятся с тем, что видел Шмргой со своего воздушного шара, хотя, как известно, пешком ему дальше пройти не удалось. Он опустился в сорока милях ниже по реке и оттуда направился к Колонии.

— Скажите, — задумчиво спросил Чьюи, — появятся у нас когда-нибудь машины, летящие по нашему желанию, а не туда, куда дует ветер?

— Только когда изобретем более легкий двигатель. После того, как мы загружаем аппарат полностью — топливом, водой, оборудованием, — взлететь ему так же нелегко, как и гранитной скале. Существует теория, что у Людей были летательные машины. Они, должно быть, пользовались двигателями на нефти, которую добывали из недр. Люди выкачали почти все, оставив нам один уголь.

Это была действительно великая страна. Путь к ней оказался нелегким. Им пришлось буквально прорубать себе дорогу сквозь густые заросли. Впереди шел Чьюи, орудуя топором, как опытный лесоруб. Каждый удар стали рассекал мягкое дерево. За ним, держа хвостом поводья, следовал Наупутта.

— Что это за шум? — внезапно спросил он.

В наступившей тишине отчетливо слышались ритмичные глухие удары, доносящиеся, казалось, из-под земли.

— Понятия не имею, — ответил Чьюи. — Может, стучат стволы? Но ветер слишком слабый.

Они продолжали путь. Вдруг Наупутта закричал. Чьюи обернулся и увидел, что ученый склонился над какими-то костями.

Прошло не менее десяти минут, а он все еще изучал их.

— Ну, — нетерпеливо заметил Чьюи, — вы не хотите и меня посвятить в эту тайну?

— Прости. Не могу поверить собственным глазам. Это кости Человека! Не ископаемые — свежие кости! Судя по дыре в черепе, можно предположить, что его застрелил наш друг Нгуой. Мне необходимо во что бы то ни стало добыть целый экземпляр!

Чьюи вздохнул.

— Когда речь заходит о новых видах, кровожаднее вас не сыскать. А еще клянетесь, что не терпите насилия!

— Ты не понимаешь, Чьюи, — возразил Наупутта. — Если хочешь, называй меня фанатиком. Охота ради забавы возмущает меня до глубины души. Но сохранение и изучение нового вида во имя науки — совсем другое дело!

— О, — только и произнес Чьюи.

Они смотрели на Человека сквозь густые заросли. Он казался им странным существом, почти безволосым; на желто-коричневой коже виднелись шрамы. Сжимая в руке палку, Человек осторожно ступал по мягкой хвое, принюхивался, часто останавливался. В бронзовых волосах на подбородке поблескивало солнце.

Наупутта нажал на курок, и оглушительный выстрел разорвал тишину. Человек упал.

— Здорово! — воскликнул Чьюи. — Прямо в сердце! И я бы не смог лучше. Но они так похожи на иму…

— Я сделал это во имя науки, — произнес Наупутта, доставая камеру, измерительную ленту, записную книжку и скальпель.

Прошло несколько часов, а он все еще препарировал добычу и делал зарисовки. Чьюи, давно закончивший свою работу, коротал время, пытаясь хвостом подобрать с земли иголку хвои.

— Я, конечно, понимаю, как ужасно, что у нас с собой нет цистерны с формальдегидом, — не выдержал он наконец. — Но раз ее нет и никогда не было, чего тянуть?

Зоолог порой раздражал Чьюи, хотя проводник понимал ученого, сам был весьма начитан и питал любовь к естествознанию. Но, целыми годами сопровождая экспедиции, Чьюи давно смирился с тем, что всего с собой не возьмешь.

Внезапно он выпрямился и прошипел:

— Тс-с-с!

Футах в пятидесяти от них из-за веток выглянуло и исчезло человеческое лицо. Волосы на шее Чьюи встали дыбом. Никогда в жизни он не встречал такой яростной ненависти во взгляде.

— Лучше поспешить, — встревоженно посоветовал проводник. — Эти твари могут быть опасны.

Наупутта пробормотал что-то насчет нескольких минут. Обычно он чутко реагировал на опасность, но когда дело касалось научного чуда, весь окружающий мир съеживался в маленький комочек где-то на задворках мозга.

Чьюи, все еще вглядываясь в лес, произнес:

— Странно, почему Нгуой не предупредил нас?

Неужели он хотел нашей гибели?.. Зачем это ему? Послушайте, вам не кажется, что удары становятся громче? Бьюсь об заклад, что Люди подают сигнал. Если Нгуой хотел избавиться от нас, то нашел замечательный способ. Он убивает Людей, а когда они возбуждены и жаждут крови иму, появляемся мы. Надо уходить!

Наупутта торопливо закончил работу. Они упаковали кожу и скелет Человека, навьючили поклажу и тем же путем тронулись назад, нервно вглядываясь в тени.

Исследователи проехали уже несколько миль и понемногу успокоились, как вдруг в воздухе просвистел какой-то массивный предмет и ткнулся в землю. Это был грубый деревянный дротик. Чьюи выстрелил в чащу.

Они выбрались из зарослей и стали спускаться по косогору в лощину.

— Не нравится мне, что Люди будут над нами, — заявил Наупутта.

— Другого выхода нет, — сказал Чьюи. — Склоны ущелья слишком круты. С таким грузом животным на них не подняться.

Неожиданно раздались крики. Из леса выскочили безволосые существа и с протяжным завыванием бросились к ним.

Чьюи выругался и спрыгнул на землю. Наупутта последовал его примеру и выстрелил одновременно с проводником; вся лощина наполнилась оглушительным грохотом. Стреляя и перезаряжая оружие, Наупутта думал о том, что он будет делать, когда опустеет магазин.

Люди, испуганно вопя, бросились к спасительным зарослям и исчезли. Двое остались неподвижно лежать на земле, а третий ворочался в кустах неподалеку и выл от боли.

— Не могу смотреть, как он мучается, — произнес Наупутта и выстрелил. Человек затих, но из глубины леса донеслись крики ярости.

— Они не поняли этот акт милосердия, — иронично заметил Чьюи, садясь в седло.

Крики слышались все время, но сами Люди не показывались.

— Черт побери, — хрипло сказал Наупутта, не сводя глаз с леса. — Еще немного и… Неужели нет такого оружия, которое перезаряжалось бы автоматически, чтобы оставалось только нажимать на курок?

Чьюи хмыкнул.

В прошлом году в Колонии показывали такую винтовку. Я пробовал из нее стрелять — безотказная вещь. Возможно, со временем они станут встречаться на каждом шагу, но пока я предпочитаю свою старушку. Вы, верно, хотели спросить, что бы с нами стало, продолжай они наступать? Я… Смотрите! — Он натянул повод. — Наверх смотрите, на скалу!

— Раньше этих глыб на вершине не было, — медленно проговорил Наупутта.

— Когда мы въедем в самую узкую часть лощины, они сбросят камни на нас, а сами будут защищены от выстрелов скалой. На тот берег реки другого пути нет.

Наупутта задумался.

— Но надо же как-то пробраться через эту ловушку. Через несколько часов стемнеет.

После недолгой паузы Чьюи сказал:

— Что-то здесь не так… Я имею в виду Нгуоя и его товарища. Если мы выберемся…

Наупутта прервал его:

— Слушай! Я переплыву реку и залезу на дерево. Оттуда хорошо видна вершина скалы, и я не дам Людям подойти к валунам, пока ты не проведешь животных через опасное место. А ты найди такое же дерево ниже горловины и прикрой меня.

— Верно! Когда буду готов, выстрелю три раза.

Наупутта решительно обхватил оружие хвостом и въехал в воду. Взобравшись на дерево и устроившись поудобней, он махнул проводнику. Тот повел караваи по узкой кромке берега вдоль бурлящей воды.

Тут же на вершине скалы появились Люди. В прицеле винтовки они казались еще меньше, чем ожидал Наупутта, и попасть в них было трудно. Он дважды выстрелил в скопление копошащихся розовых точек. Двойной грохот отразился от северной стены ущелья. Наупутта не был уверен, попал ли в кого-нибудь, но крошечные фигурки исчезли.

Он стал ждать. Солнце давно уже скрылось за горным кряжем, только несколько косых лучей пробивались из-за хребта. В лучах клубилась мошкара. На юг потянулась вереница гусей.

Услышав три выстрела, Наупутта переплыл реку и направился вниз по течению. Над ним почти вертикально высились темные стены ущелья. В реве порогов он расслышал выстрел, затем другой… Животное вздрогнуло, но продолжало идти. Наупутта считал выстрелы: семь, восемь… Видимо, Люди решили во что бы то ни стало добиться своей цели. Потом огонь прекратился, и зоолог понял, что Чьюи перезаряжает винтовку.

Сверху посыпались камни. Огромный валун, похожий на воздушный шар, пролетел над головой Наупутты, ударился о выступ и упал в воду, окатив его тучей брызг. Наупутта отчаянно ударил животное, и оно устремилось вперед, чуть не скинув всадника в реку.

Странно, почему Чьюи не стреляет? Ученый взглянул наверх и увидел, что воздух потемнел от камней. Они увеличивались ка глазах и падали прямо на него. Наупутта пригнулся, в голове опять мелькнула мысль: «Почему же он не стреляет?» Но было поздно.

Град камней почти настиг его, вода сзади забурлила. Один обломок пролетел так близко, что ветер взлохматил Наупутте волосы. Обезумев от страха, животное под ним рванулось вперед. Но тут в проеме ущелья показалось солнце, и зигзагообразные прыжки постепенно перешли в ровный галоп.

Наупутта подъехал к дереву, где сидел Чьюи.

Проводник уже спускался, держа винтовку в хвосте.

— Вы не ранены? — закричал он. — Я уж додумал, что вам конец. Когда перезаряжал ружье, в казенник попала веточка.

Наупутта хотел его успокоить, ко не смог произнести ни звука.

Чьюи поднес к глазам бинокль.

— Быстрее! Надо пройти прорубленную нами тропу прежде, чем они приблизятся к чаще.

Наупутта зевнул, потянулся и сел. Они находились в лагере Нгуоя; Чьюи сидел у костра, держа винтовку на коленях. Оба еще не пришли в себя после отчаянного бегства вниз по реке. Они ехали, ожидая атаки, но хотя все еще слышались глухие барабанные удары, Люди больше не показывались. В лагере Нгуоя самого изыскателя не было.

— Пока вы спали, я все думал об этом Нгуое. Мне кажется, он не рассчитывал, что мы вернемся, хотя доказательств у меня нет, — произнес Чьюи. — Хотелось бы знать, каким образом его товарищ умер… в такой удобный для Нгуоя момент. Одному вверх по течению не подняться. А вот спуститься можно без посторонней помощи. Видимо, после находки ценнейшего соснового леса этот Яуга показался Нгуою лишним. По возвращении в Колонию ни с кем не придется делить славу и награду за находку.

Наупутта вскинул брови и молча начал доставать из тюка лопату.

Спустя полчаса он уже исследовал останки Яуги цу Шрр.

— Вот! Два отверстия в черепе. Никакая змея их сделать не могла. Тут явно поработала пуля четырнадцатого калибра.

Наступило молчание. Порыв ветра донес издалека ритмичные удары.

— Задержим его? — спросил Чьюи. — До Колонии путь долгий.

Наупутта задумался.

— У меня есть идея получше. Но пока труп придется снова закопать.

— Только ничего противозаконного! — твердо сказал Чьюи.

Наупутта зарыл труп в могилу. Звуки ударов приблизились.

Вскоре среди деревьев раздалось негромкое насвистывание.

— Быстро! — прошептал Наупутта. — Набросай сверху листьев. Потом заговори с ним и попытайся отвлечь его внимание.

Свист прекратился, и на поляну вышел Нгуой. Если он и был удивлен присутствием путешественников, то не подал виду.

— Привет! Ну как, удачно съездили?

Он замолчал и принюхался. Чьюи и Наупутта поняли, что всех следов в могиле не спрятать.

— Вполне, — откликнулся Чьюи самым дружелюбным тоном и начал длинный рассказ о том, как хороша лощина.

Глухие удары стали еще громче, но этого, казалось, никто не замечал.

— Нгуой, — внезапно спросил Наупутта, — вам не встречались в лесу живые Люди?

Изыскатель фыркнул.

— Что за глупости! Люди вымерли миллион лет назад. Как же я мог их видеть?

— А вот нам посчастливилось…

Ученый замолчал. Тишину нарушали только резкие удары. Ему показалось, или были слышны еще и слабые крики?

— Более того, нам удалось взглянуть на останки вашего компаньона.

Снова наступило молчание, прерываемое шумом приближающихся Людей.

— Вы намерены отвечать? — спросил Наупутта.

Нгуой ухмыльнулся.

— Конечно. — Он прыгнул к дереву, у которого оставил винтовку, — Вот этим!

Он схватил оружие и нажал на курок.

Раздался металлический щелчок. Наупутта разжал кулак и показал пригоршню патронов. Затем хладнокровно взял свою винтовку и направил ее на изыскателя.

— Чьюи, забери у него нож, топор и прочее.

Проводник, пораженный решительными действиями своего обычно медлительного и непрактичного спутника, молча повиновался.

— А теперь, — приказал Наупутта, — привяжи животных к лодке Нгуоя. Мы отправляемся в путь.

— Но… — неуверенно начал Чьюи.

— Объяснения позже. Поторапливайся! — прорычал зоолог.

Когда путешественники грузились в лодку, изыскатель очнулся.

— Эй! — закричал он. — А я? Сейчас сюда придут Люди и меня съедят! Они пожирают даже друг друга!

— Нет, — размеренно произнес Наупутта, — тебя мы не берем.

Лодка отошла от берега, и животные покорно плыли ва ней, навьюченные тяжелой поклажей.

— Эй!! — заорал Нгуой. — Вернитесь! Я во всем признаюсь!

Лодка набирала скорость.

Среди деревьев мелькнули фигуры Людей. Их уже знакомые крики смешались с отчаянными воплями изыскателя. Вопли вскоре прекратились, а голоса Людей перешли в ритмичную песню, которая еще долго была слышна после того, как лагерь скрылся из виду.

Чьюи молча греб, не отрывая взгляда от воды. Наконец он повернулся и решительно произнес:

— Это самый подлый поступок в моей жизни! Оставить его беззащитным на съедение безволосым тварям… И мне все равно, будь он хоть трижды лжецом.

Лицо Наупутты утратило выражение решимости; ученый выглядел разбитым и опустошенным.

— Ты порицаешь меня? Я этого опасался, по выбора не было.

— Почему же?

Наупутта глубоко вздохнул и отложил весло.

— Нгуой убил своего товарища и возвращался в Колонию с известием о находке леса. Он хотел уничтожить нас руками Людей, а когда этого не получилось, застрелил бы нас сам, не разряди я его винтовку. Колония прислала бы сюда целую банду лесорубов, и через несколько лет чудеснейший лес был бы уничтожен, а вместе с ним и вся дикая жизнь, включая Людей, — отчасти на питание, отчасти из самообороны, отчасти потому, что мы любим стрелять.

Наупутта продолжал:

— Считалось, что Человек вымер миллионы лет назад, после того как расселился по всему миру и достиг уровня цивилизации не менее высокого, чем наш, или даже выше. Люди, которых мы видели, вполне могут оказаться последними представителями вида. Ты очень практичен, и я не знаю, поймешь ли ты чувство, которое биолог испытывает к живому ископаемому. Для ученых Люди просто бесценны, и мы не пожалеем ничего, чтобы их сохранять. Если мы вернемся в Южную Америку раньше, чем новости о сосновом лесе дойдут до Колонии, я успею нажать кое на кого, чтобы этот район сделали заповедным, и пусть тогда они отправляются за лесом в другие места. Но если Колония опередит нас, у меня не останется ни единого шанса.

Однако есть еще кое-что, гораздо более важное, чем Нгуой и Люди.

Известно, что Человек был очень расточителен по отношению к своим богатствам. Вспомни об истощении запасов нефти. И вымирание крупных млекопитающих перед последним ледниковым периодом тоже дело его рук — по крайней мере, частично. Мы уверены, что это Люди виновны в исчезновении наиболее крупных видов китов, и подозреваем, что именно они истребили почти всех слонов. Большинство сегодняшних млекопитающих эволюционировало за несколько миллионов лет из форм, которые во времена Людей могли уместиться на ладони.

Нам неизвестно, почему они вымерли. Возможно, причиной тому послужили войны и болезни; возможно, сыграло роль истощение естественных ресурсов. Ты ведь знаешь, я убежденный материалист, но мне иногда кажется, что это месть разгневанной природы. И я поставил целью своей жизни не допустить повторения этой ошибки. Теперь ты понимаешь, почему я должен был так поступить?

Какое-то время Чьюи молчал.

— Пожалуй, да, — наконец проговорил он, — Не скажу, что мне это по душе… но я подумаю. А сейчас нам пора останавливаться: животные устали плыть.

Лодка бесшумно скользила по реке. Стояла жара индейского лета. Белые люди, назвавшие эту пору «индейским летом», давно исчезли, так же, как и сами индейцы. Маленькое дикое племя — вот все, что осталось от всемогущего Человека.

Представитель гораздо более древнего рода, стрекоза, посверкивая на солнце крылышками, кружила над кормой. На какой-то миг она вдруг застыла, но уже в следующее мгновение пропала из виду.

 

Роберт Хайнлайн

ДОМ, КОТОРЫЙ ПОСТРОИЛ ТИЛ

Американцев во всем мире считают сумасшедшими. Они обычно признают, что такое утверждение в основном справедливо, и как на источник заразы указывают на Калифорнию. Калифорнийцы упорно заявляют, что их плохая репутация ведет начало исключительно от поведения обитателей округа Лос-Анджелес. А те, если на них наседают, соглашаются с обвинением, но спешат пояснить: все дело в Голливуде. Мы тут ни при чем. Мы его не строили. Голливуд просто вырос на чистом месте.

Голливудцы не обижаются. Напротив, такая слава им по душе. Если вам интересно, они повезут вас в Лорел-каньон, где расселились все их буйнопомешанные. Каньонисты — мужчины в трусах и коричневоногие женщины, все время запятые постройкой и перестройкой своих сногсшибательных, но неоконченных особняков, — не без презрения смотрят на туповатых граждан, сидящих в обыкновенных квартирах, и лелеют в душе тайную мысль, что они — и только они! — знают, как надо жить.

Улица Лукаут Маунтейн — название ущелья, которое ответвляется от Лорел-каньона.

На Лукаут Маунтейн жил дипломированный архитектор Квинтус Тил.

Архитектура южной Калифорнии разнообразна. Горячие сосиски продают в сооружении, изображающем фигуру щенка, и под таким же названием. Для продажи мороженого в конических стаканчиках построен гигантский, оштукатуренный под цвет мороженого стакан, а неоновая реклама павильонов, похожих на консервные банки, взывает с крыш: «Покупайте консервированный перец». Бензин, масло и бесплатные карты дорог вы можете получить под крыльями трехмоторных пассажирских самолетов. В самих же крыльях находятся описанные в проспектах комнаты отдыха. Чтобы вас развлечь, туда каждый час врываются посторонние лица и проверяют, все ли там в порядке. Эти выдумки могут поразить или позабавить туриста, по местные жители, разгуливающие с непокрытой головой под знаменитым полуденным солнцем Калифорнии, принимают подобные странности как нечто вполне естественное.

Квинтус Тил находил усилия своих коллег в области архитектуры робкими, неумелыми и худосочными.

— Что такое дом? — спросил Тил своего друга Гомера Бейли.

— Гм!.. В широком смысле, — осторожно начал Бейли, — я всегда смотрел на дом как на устройство, защищающее от дождя.

— Вздор! Ты, я вижу, не умнее других.

— Я не говорил, что мое определение исчерпывающее.

— Исчерпывающее! Оно даже не дает правильного направления. Если принять эту точку зрения, мы с таким же успехом могли бы сидеть на корточках в пещере. Но я тебя не виню, — великодушно продолжал Тил. — Ты не хуже фанфаронов, подвизающихся у нас в архитектуре. Даже модернисты — что они сделали? Сменили стиль свадебного торта на стиль бензозаправочной станции, убрали позолоту и наляпали хрома, а в душе остались такими же консерваторами, как, скажем, наши судьи. Нейтра, Шиндлер? Чего эти болваны добились? Фрэнк Ллойд Райт? Достиг он чего-то такого, что было бы недоступно мне?

— Заказов, — лаконично ответил друг.

— А? Что ты сказал? — Тил на минуту потерял нить своей мысли, но быстро оправился. — Заказов! Верно. А почему? Потому, что я не смотрю на дом как на усовершенствованную пещеру. Я вижу в нем машину для житья, нечто находящееся в постоянном движении, живое и динамичное, меняющееся в зависимости от настроения обитателей, а не застывший гигантский гроб. Почему мы должны быть скованы застывшими представлениями предков? Любой дурак, понюхавший начертательной геометрии, сможет спроектировать обыкновенный дом. Разве статичная геометрия Евклида — единственная геометрия? Разве можем мы полностью игнорировать теорию Пикаро — Вессио? А как насчет модульных систем? Я не говорю уж о плодотворных идеях стереохимии. Есть пли нет в архитектуре места для трансформации, для гомоморфологии, для активных конструкций?

— Провалиться мне, если я знаю, — ответил Бейли. — Я в этом понимаю не больше, чем в четвертом измерении.

— Так что ж? Разве мы должны ограничивать свое творчество… Послушай! — Он осекся и уставился в пространство. — Гомер, мне кажется, ты высказал здравую мысль. В конце концов, почему не попробовать? Подумай р бесконечных возможностях сочленений и взаимосвязи в четырех измерениях. Какой дом, какой дом!..

Он стоял не шевелясь, и его бесцветные глаза навыкате задумчиво моргали.

Бейли протянул руку и потряс его за локоть.

— Проснись! Что ты там плетешь про четвертое измерение? Четвертое измерение — это время. И в него нельзя забивать гвозди.

Тил стряхнул с себя руку Бейли.

— Верно, верно! Четвертое измерение — время. Но я думаю о четвертом пространственном измерении, таком же, как длина, ширина и высота! Для экономии материалов и удобства расположения комнат нельзя придумать ничего лучше. Не говоря уже об экономии площади участка. Ты можешь поставить восьмикомнатный дом на участке, теперь занимаемом домом в одну комнату. Как тессеракт…

— Что это еще за тессеракт?

— Ты что, не учился в школе? Тессеракт — это гиперкуб, прямоугольное тело, имеющее четыре измерения, подобно тому как куб имеет три, а квадрат — два. Сейчас я тебе покажу. — Они сидели в квартире Тила. Он бросился на кухню, возвратился с коробкой зубочисток и высыпал их на стол, небрежно отодвинув в сторону рюмки и почти пустую бутылку джина. — Мне нужен пластилин. У меня было тут немного на прошлой неделе. — Он извлек комок жирной глины из ящика до предела заставленного письменного стола, который красовался в углу столовой. — Ну, вот!

— Что ты собираешься делать?

— Сейчас покажу. — Тил проворно отщипнул несколько кусочков пластилина и скатал их в шарики величиной с горошину. Затем он воткнул зубочистки в четыре шарика и слепил их в квадрат. — Вот видишь: это квадрат.

— Несомненно.

— Изготовим второй такой же квадрат, затем пустим в дело еще четыре зубочистки, и у нас будет куб. — Зубочистки образовали теперь скелет куба, углы которого были укреплены комочками пластилина. — Теперь мы сделаем еще один куб, точно такой же, как первый. Оба они составят две стороны тессеракта.

Бейли принялся помогать, скатывая шарики для второго куба. Но его отвлекло приятное ощущение податливой глины в руках, и он начал что-то лепить из нее.

— Посмотри, — сказал он и высоко поднял крошечную фигурку. — Цыганочка Роза Ли.

— Она больше похожа на Гаргантюа. Роза может привлечь тебя к ответственности. Ну, теперь смотри внимательнее. Ты разъединяешь три зубочистки там, где они образуют угол, и, вставив между ними угол другого куба, снова слепляешь их пластилином. Затем берешь еще восемь зубочисток, соединяешь дно первого куба с дном второго наискось, а верхушку первого куба с верхушкой второго точно таким же образом.

Он проделал это очень быстро, пока давал пояснения.

— Что же это собой представляет? — опасливо спросил Бейли.

— Это тессеракт. Его восемь кубов образуют стороны гиперкуба в четырех измерениях.

— А по-моему, это больше похоже на кошачью колыбельку — знаешь игру с веревочкой, надетой на пальцы? Кстати, у тебя только два куба. Где же еще шесть?

— Дополни остальные воображением. Рассмотри верх первого куба в его соотношении с верхом второго. Это будет куб номер три. Затем — два нижних квадрата, далее — передние грани каждого куба, их задние грани, правые и левые — восемь кубов.

Он указал пальцем на каждый из них.

— Ага, вижу! Но это вовсе не кубы. Это, как их, черт… призмы: они не прямоугольные, у них стенки скошены.

— Ты просто их так видишь — в перспективе. Если ты рисуешь на бумаге куб, разве его боковые стороны не выходят косыми? Это перспектива. Если ты смотришь на четырехмерную фигуру из трехмерного пространства, конечно, она кажется тебе перекошенной. Но, как бы то ни было, все равно это кубы.

— Может, для тебя, дружище, но для меня они все перекошены.

Тил пропустил его возражение мимо ушей.

— Теперь считай, что это каркас восьмикомнатного дома. Нижний этаж занят одним большим помещением. Оно будет отведено для хозяйственных нужд и гаража. Во втором этаже с ним соединены гостиная, столовая, ванная, спальни и так далее. А наверху, с окнами на все четыре стороны, твой кабинет. Ну, как тебе нравится?

— Мне кажется, что ванная у тебя подвешена к потолку гостиной. Вообще эти комнаты перепутаны, как щупальца осьминога.

— Только в перспективе, только в перспективе! Подожди, я сделаю это по-другому, чтобы тебе было понятнее.

На этот раз Тил соорудил из зубочисток один куб, затем второй — из половинок зубочисток и расположил его точно в центре первого, соединив углы малого куба с углами большого опять-таки посредством коротких кусочков зубочисток.

— Вот слушай! Большой куб — это нижний этаж, малыш куб внутри — твой кабинет в верхнем этаже. Примыкающие к ним шесть кубов — жилые комнаты. Понятно?

Бейли долго присматривался к новой фигуре, потом покачал головой.

— Я по-прежнему вижу только два куба: большой и маленький внутри его. А остальные шесть штук в этот раз похожи уже не на призмы, а на пирамиды. Но это вовсе не кубы.

— Конечно, конечно, ты же видишь их в иной перспективе! Неужели тебе не ясно?

— Что ж, может быть. Но вот та комната, что внутри, вся окружена этими… как их… А ты как будто говорил, что у нее окна на все четыре стороны.

— Так оно и есть: это только кажется, будто она окружена. Тессерактовый дом тем и замечателен, что каждая комната ничем не заслонена, хотя каждая стена служит для двух комнат, а восьмикомнатный дом требует фундамента лишь для одной комнаты. Это революция в строительстве.

— Мягко сказано! Ты, милый мой, спятил. Такого дома тебе не построить. Комната, что внутри, там и останется.

Тил посмотрел на друга, едва сдерживаясь.

— Из-за таких субъектов, как ты, архитектура не может выйти из пеленок. Сколько квадратных сторон у куба?

— Шесть.

— Сколько из них внутри?

— Да ни одной. Все они снаружи.

— Отлично! Теперь слушай: у тессеракта восемь кубических сторон, и все они снаружи. Следи, пожалуйста, за мной. Я разверну этот тессеракт, как ты мог бы развернуть кубическую картонную коробку, он станет плоским, и ты сможешь увидеть сразу все восемь кубов.

Работая с чрезвычайной быстротой, он изготовил четыре куба и нагромоздил их один на другой в виде малоустойчивой башни. Затем слепил еще четыре куба и соединил их с внешними плоскостями второго снизу куба. Постройка немного закачалась, так как комочки глины слабо скрепляли ее, но устояла. Восемь кубов образовали перевернутый крест, поскольку четыре куба выступали в четырех направлениях.

— Теперь ты видишь? В основании — комната первого этажа, следующие шесть кубов — жилые комнаты, и на самом верху — твой кабинет.

Эту фигуру Бейли рассматривал более снисходительно.

— Теперь я, кажется, понимаю. Ты говоришь, это тоже тессеракт?

— Тессеракт, развернутый в три измерения. Чтобы снова свернуть его, воткни верхний куб в нижний, сложи боковые кубы так, чтобы они сошлись с верхним, и готово дело! Складывать их ты, конечно, должен через четвертое измерение. Не деформируй ни одного куба и не складывай их один в другой.

Бейли продолжал изучать шаткий каркас.

— Послушай, — сказал он наконец, — почему бы тебе не отказаться от складывания этого курятника через четвертое измерение — все равно это невозможно! — и не построить взамен дом такого вида?

— Что ты болтаешь? Почему невозможно? Это простая математическая задача…

— Легче, легче, братец! Пусть я невежда в математике, но я знаю, что строители твоих планов не одобрят. Никакого четвертого измерения нет. Забудь о нем! А так распланированный дом может иметь свои преимущества.

Остановленный на всем скаку Тил стал разглядывать модель.

— Гм… Может быть, ты в чем-то и прав! Мы могли бы получить столько же комнат и сэкономить столько же на площади участка. Кроме того, мы могли бы ориентировать средний крестообразный этаж на северо-восток, юго-восток и так далее. Тогда все комнаты получат свою долю солнечного света. Вертикальная ось очень удобна для прокладки системы центрального отопления. Пусть столовая у нас выходит на северо-восток, а кухня — на юго-восток. Во всех комнатах будут панорамные окна. Прекрасно. Гомер, я берусь! Где ты хочешь строиться?

— Минутку, минутку! Я не говорил, что строить для меня будешь ты…

— Конечно, я! А кто же еще? Твоя жена хочет новый дом. Этим все сказано.

— Но миссис Бейли хочет дом в английском стиле восемнадцатого века.

— Взбредет же такое в голову! Женщины никогда не знают, чего хотят.

— Миссис Бейли знает.

— Какой-то допотопный архитектуришка внушил ей эту глупость. Она ездит в машине последнего выпуска, ведь так? Одевается по последней моде. Зачем же ей жить в доме восемнадцатого века? Мой дом будет даже не последнего, а завтрашнего выпуска — это дом будущего. О нем заговорит весь город.

— Ладно. Я потолкую с женой.

— Ничего подобного! Мы устроим ей сюрприз… Налей-ка еще стаканчик!

— Во всяком случае, сейчас еще рано приступать к делу. Мы с женой завтра уезжаем в Бейкерсфилд. Наша фирма должна вводить в действие новые скважины.

— Вздор! Все складывается как нельзя лучше. Когда твоя жена вернется, ее будет ждать сюрприз. Выпиши мне сейчас же чек и больше ни о чем не заботься.

— Не следовало бы мне принимать решение, не посоветовавшись с женой. Ей это не понравится.

— Послушай, кто в вашей семье мужчина?

Когда во второй бутылке осталось около половины, чек был подписан.

В южной Калифорнии дела делаются быстро. Обыкновенные дома чаще всего строят за месяц. Под нетерпеливые понукания Тила тессерактовый дом что ни день головокружительно рос к небу, и его крестообразный второй этаж выпирал во все четыре стороны света. У Тила вначале были неприятности с инспекторами по поводу этих четырех выступающих комнат, но, пустив в дело прочные балки и гибкие банкноты, он убедил кого следовало в добротности сооружения.

Наутро после возвращения супругов Бейли в город Тил, как было условлено, подъехал к их дому. Он сымпровизировал бравурную мелодию на своем двухголосом рожке. Голова Бейли высунулась из-за двери.

— Почему ты не звонишь?

— Слишком долгая канитель, — весело ответил Тил, — Я человек действия. Миссис Бейли готова?.. А, вот и миссис Бейли! С приездом, с приездом! Прошу в машину! У нас сюрприз для вас!

— Ты знаешь Тила, моя дорогая! — неуверенно вставил Бейли.

Миссис Бейли фыркнула.

— Слишком хорошо знаю! Поедем в нашей машине, Гомер.

— Пожалуйста, дорогая.

— Отличная мысль, — согласился Тил. — Ваша машина более мощная. Мы доедем скорее. За руль лучше сесть мне: я знаю дорогу. — Он взял у Бейли ключ, взобрался на сиденье водителя и запустил двигатель, прежде чем миссис Бейли успела прийти в себя. — Не беспокойтесь, править я умею! — заверил он женщину, поворачиваясь к ней и одновременно включая первую скорость. Свернув на бульвар Сансет, он продолжал: — Энергия и власть над нею, динамический процесс — это как раз моя стихия. У меня еще не было серьезной аварии.

— Первая будет и последней, — ядовито заметила миссис Бейли. — Прошу вас, смотрите вперед и следите за уличным движением.

Он попытался объяснить ей, что безопасность езды зависит не от зрения, а от интуитивной интеграции траекторий, скоростей и вероятностей, но Бейли остановил его:

— Где же дом, Квинтус?

— Дом? — подозрительно переспросила миссис Бейли. — О каком доме идет речь, Бейли? Ты что-то затеял, не сказав мне?

Тут Тил выступил в роли тонкого дипломата.

— Это действительно дом, миссис Бейли, и какой дом! Сюрприз вам от преданного мужа. Да. Сами увидите!

— Увижу! — мрачно подтвердила миссис Бейли, — В каком он стиле?

— Этот дом утверждает новый стиль. Он новее телевидения, новее завтрашнего дня. Его надо видеть, чтобы оценить. Кстати, — быстро продолжал Тил, предупреждая возражения, — вы почувствовали этой ночью толчки?

— Толчки? Какие толчки? Гомер, разве было землетрясение?

— Очень слабое, — тараторил Тил, — около двух часов ночи. Если бы я спал, то ничего бы не заметил.

Миссис Бейли содрогнулась.

— Ах эта злосчастная Калифорния! Ты слышишь, Гомер? Мы могли погибнуть в кроватях и даже не заметить этого. Зачем я поддалась твоим уговорам и уехала из Айовы?

— Что ты, дорогая! — уныло запротестовал супруг, — Ведь это ты хотела переехать в Калифорнию. Тебе не нравилось в Де-Мойне.

— Пожалуйста, не спорь! — решительно заявила миссис Бейли. — Ты мужчина, ты должен предвидеть такие вещи. Подумать только: землетрясение!

— Как раз этого, миссис Бейли, вам не надо бояться в новом доме, — вмешался Тил. — Сейсмически он абсолютно устойчив. Каждая его часть находится в точном динамическом равновесии с любой из остальных.

— Надеюсь! А где ж этот дом?

— Сразу за поворотом. Вот уже виден плакат.

Он показал на дорожный знак в виде большущей стрелы, какими любят пользоваться торговцы земельными участками. Буквы, слишком крупные и яркие даже для южной Калифорнии, складывались в слова:

ДОМ БУДУЩЕГО

Колоссально — Изумительно — Революция

в зодчестве.

Посмотрите, как будут жить ваши внуки!

Архитектор К. ТИЛ

— Конечно, это уберут, как только вы вступите во владение, — поспешно сказал Тил, заметив гримасу на лице миссис Бейли.

Он обогнул угол и под визг тормозов остановил машину перед Домом Будущего.

— Ну, вот!

Тил впился взором в супругов, ожидая, какова будет их реакция.

Бейли недоверчиво таращил глаза, миссис Бейли смотрела с явным неодобрением.

Перед ними был обыкновенный кубический массив о дверями и окнами, но без каких-либо иных архитектурных деталей, если не считать украшением множество непонятных математических знаков.

— Слушай, — медленно произнес Бейли, — что ты тут нагородил?

Архитектор перевел взгляд на дом. Исчезла сумасшедшая башня с выступающими комнатами второго этажа. Ни следа не осталось от семи комнат над нижним этажом. Не осталось ничего, кроме единственной комнаты, опирающейся на фундамент.

— Мама родная! — завопил Тил. — Меня ограбили!

Он бросился к дому и обежал его кругом.

Но это не помогло. И спереди и сзади у сооружения был тот же вид. Семь комнат исчезли, словно их и не было.

Бейли подошел и взял Тила за рукав.

— Объясни! О каком грабеже ты говоришь? С чего тебе пришло в голову построить этот ящик? Ведь мы договорились совсем о другом!

— Но я тут ни при чем! Я построил в точности то, что мы с тобой наметили: восьмикомнатный дом в виде развернутого тессеракта. Это саботаж! Происки завистников! Другие архитекторы города не хотели, чтобы я довел дело до конца. Они знали, что после этого вылетят в трубу.

— Когда ты был здесь в последний раз?

— Вчера во второй половине дня.

— И все было в порядке?

— Да. Садовники заканчивали работу.

Бейли огляделся. Кругом — безукоризненный, вылизанный ландшафт.

— Я не представляю себе, как стены и прочив части семи комнат можно было разобрать и увезти отсюда за одну ночь, не разрушив сада.

Тил тоже огляделся.

— Да, непохоже. Ничего не понимаю!

К ним подошла миссис Бейли.

— Ну что? Долго я буду сама себя занимать? Раз мы здесь, давайте все осмотрим. Но предупреждаю тебя, Гомер, мне этот дом не нравится.

— Что ж, осмотрим, — согласился Тил. Он достал из кармана ключ и отпер входную дверь. — Может быть, мы обнаружим какие-нибудь улики.

Вестибюль оказался в полном порядке, скользящие перегородки, отделявшие его от гаража, были отодвинуты, что давало возможность обозреть все помещение.

— Здесь, кажется, все благополучно, — заметил Бейли. — Давайте поднимемся на крышу и попробуем сообразить, что произошло. Где лестница? Ее тоже украли?

— Нет, нет! — отверг это предположение Тил. — Смотрите.

Он нажал кнопку иод выключателем. В потолке откинулась панель, и вниз бесшумно спустилась легкая, изящная лестница. Ее несущие части были из матового серебристого дюралюминия, ступеньки — из прозрачной пластмассы.

Тил вертелся, как мальчишка, успешно показавший карточный фокус. Миссис Бейли заметно оттаяла.

Лестница была очень красива.

— Неплохо! — одобрил Бейли. — А все-таки эта лестница как будто никуда не ведет.

— Ах, ты об этом… — Тил проследил за его взглядом. — Когда вы поднимаетесь на верхние ступеньки, откидывается еще одна панель. Открытые лестничные колодцы— анахронизм. Пойдем!

Как он и предсказал, во время их подъема крышка лестницы открылась, и они ступили — но не на крышу единственной уцелевшей комнаты, как ожидали, нет, они оказались в центральной из пяти комнат, составляющих второй этаж задуманного Тилом дома, — в холле.

Впервые за все время у Тила не нашлось слов. Бейли тоже молчал и только жевал сигару. Все было в полном порядке. Перед ними сквозь открытую дверь и полупрозрачную перегородку виднелась кухня, мечта повара, доведенное до совершенства произведение инженерного искусства. Большой кухонный стол, скрытое освещение, целесообразная расстановка всевозможных приспособлений. Налево гостей ожидала немного чопорная, но уютная и приветливая столовая. Мебель была расставлена, как по шнуру.

Тил, даже не повернув головы, уже знал, что гостиная и бар тоже заявят о своем вполне материальном, хотя и невозможном существовании.

— Да, нужно признать, это чудесно, — одобрила миссис Бейли. — Для кухни я прямо не нахожу слов. А ведь по наружному виду дома я ни за что не догадалась бы, что наверху окажется столько места. Конечно, придется внести кое-какие изменения. Например, вот этот секретер. Что, если мы переставим его сюда, а диванчик туда?..

— Помолчи, Матильда, — бесцеремонно прервал ее Бейли. — Как ты это объяснишь, Тил?

— Ну, знаешь, Гомер! Как можно… — не унималась миссис Бейли.

— Я сказал — помолчи! Ну, Тил?

Архитектор переминался с ноги на ногу.

— Боюсь что-либо сказать. Давайте поднимемся выше.

— Как?

— А вот так.

Он нажал еще одну кнопку. Копия, только в более темных тонах, того волшебного мостика, что уже помог им подняться, открыла доступ к следующему этажу. Они взошли и по этой лестнице — миссис Бейли замыкала шествие, без устали что-то доказывая, — и оказались в главной спальне, предназначенной для хозяев дома. Шторы здесь были опущены, как и внизу, но мягкое освещение включилось автоматически. Тил снова нажал кнопку, управлявшую движением еще одной выдвижной лестницы, и они быстро поднялись в кабинет, помещавшийся в верхнем этаже.

— Послушай, Тил, — предложил Бейли, когда немного пришел в себя, — нельзя ли нам подняться на крышу над этой комнатой? Оттуда мы могли бы полюбоваться окрестностями.

— Конечно. Там устроена площадка для обзора.

Они поднялись по четвертой лестнице, но, когда находившаяся вверху крышка повернулась, чтобы пустить их наверх, они очутились не на крыше, а в комнате нижнего этажа, через которую вначале вошли в дом.

Лицо мистера Бейли приняло серый оттенок.

— Силы небесные! — воскликнул он. — Здесь колдуют духи. Прочь отсюда!

Схватив в охапку жену, он распахнул входную дверь и нырнул в нее.

Тил был слишком погружен в свои мысли, чтобы обратить внимание на их уход. Все это должно было иметь какое-то объяснение, и Тил заранее не верил в него. Но тут ему пришлось отвлечься от своих размышлений, так как где-то наверху раздались хриплые крики. Он спустил лестницу и взбежал наверх. В холле он обнаружил Бейли, склонившегося над женой, которая упала в обморок. Тил не растерялся, подошел к встроенному шкафчику с напитками в баре, налил рюмку коньяку и подал ее Бейли.

— Дай ей выпить. Она сразу придет в себя.

Бейли выпил коньяк.

— Я налил для миссис Бейли.

— Не придирайся, — огрызнулся Бейли. — Дай ей другую рюмку.

Тил из осторожности сначала выпил сам и лишь после этого вернулся с порцией, отмеренной для жены его клиента. Она как раз в эту минуту открыла глаза.

— Выпейте, миссис Бейли, — успокаивающе сказал он. — Вы почувствуете себя лучше.

— Я никогда не пью спиртного, — запротестовала она и разом осушила рюмку.

— Теперь скажите мне, что случилось, — попросил Тил. — Я думал, что вы с мужем ушли.

— Мы и ушли: вышли из двери и очутились в передней, на втором этаже.

— Что за вздор! Гм… подождите минутку!

Тил вышел в бар. Он увидел, что большое окно в конце комнаты открыто, и осторожно выглянул из него. Глазам его открылся не калифорнийский ландшафт, а комната нижнего этажа — или, точнее, ее повторение. Тил ничего не сказал, а возвратился к лестнице и заглянул вниз, в пролет. Вестибюль все еще был на месте. Итак, он умудрился быть одновременно в двух разных местах, на двух разных уровнях.

Тил вернулся в холл, сел напротив Бейли в глубокое низкое кресло и, подтянув вверх костлявые колени, пытливо посмотрел на приятеля.

— Гомер, — сказал он, — ты знаешь, что произошло?

— Нет, не знаю. Но, если не узнаю в самое ближайшее время, тебе несдобровать!

— Гомер, это подтверждает мою теорию: дом — настоящий тессеракт.

— О чем он болтает, Гомер?

— Подожди, Матильда!.. Но ведь это смешно, Тил. Ты придумал какое-то озорство и до смерти напугал миссис Бейли. Я тоже разнервничался и хочу одного — выбраться отсюда, чтобы не видеть больше твоих проваливающихся крышек и других глупостей.

— Говори за себя, Гомер, — вмешалась миссис Бейли. — Я нисколько не испугалась. Просто на минуту в глазах потемнело. Теперь уже все прошло. Это — сердце. В моей семье у всех сложение деликатное и нервы чувствительные. Так что же с этим тессе… или как там его? Объясните, мистер Тил. Ну же!

Несмотря на то, что супруги непрестанно перебивали его, он кое-как изложил теорию, которой следовал, когда строил дом.

— Я думаю, дело вот в чем, миссис Бейли, — продолжал он. — Дом, совершенно устойчивый в трех измерениях, оказался неустойчивым в четвертом. Я построил дом в виде развернутого тессеракта. Но случилось что-то — толчок или боковое давление, — и он сложился в свою нормальную форму, да, сложился. — Внезапно Тил щелкнул пальцами. — Понял! Землетрясение!

— Земле-трясе-ние?

— Да, да! Тот слабый толчок, который был ночью. С точки зрения четвертого измерения этот дом можно уподобить плоскости, поставленной на ребро. Маленький толчок, и он падает, складываясь по своим естественным сочленениям в устойчивую трехмерную фигуру.

— Помнится, ты хвастал, как надежен этот дом.

— Он и надежен — в трех измерениях.

— Я не считаю надежным дом, который рушится от самого слабого подземного толчка.

— Но погляди же вокруг! — возмутился Тил. — Ничто не сдвинулось с места, все стекло цело. Вращение через четвертое измерение не может повредить трехмерной фигуре, как ты не можешь стряхнуть буквы с печатной страницы. Если бы ты прошлой ночью спал здесь, ты бы не проснулся.

— Вот этого я и боюсь. Кстати, предусмотрел ли твой великий гений, как нам выбраться из этой дурацкой ловушки?

— А? Да, да! Ты и миссис Бейли хотели выйти и очутились здесь? Но я уверен, что это несерьезно. Раз мы вошли, значит, сможем и выйти. Я попробую…

Архитектор вскочил и побежал вниз, даже не договорив. Он распахнул входную дверь, шагнул в нее, и вот он уже смотрит на своих спутников с другого конца холла.

— Тут и вправду какое-то небольшое осложнение, — признал он. — Чисто технический вопрос. Между прочим, мы всегда можем выйти через стеклянные двери.

Он отдернул в сторону длинные гардины, скрывавшие стеклянные двери в стене бара. И замер на месте.

— Гм! — произнес он. — Интересно! Оч-чень интересно!

— В чем дело? — поинтересовался Бейли, подходя к нему.

А вот…

Дверь открывалась прямо в столовую, а вовсе не наружу.

Бейли попятился в дальний угол, где бар и столовая примыкали к холлу перпендикулярно друг другу.

— Но этого же не может быть, — прошептал он. — От этой двери до столовой шагов пятнадцать.

— Не в тессеракте, — поправил его Тил. — Смотри!

Он открыл стеклянную дверь и шагнул в нее, глядя через плечо и продолжая что-то говорить.

С точки зрения супругов Бейли, он просто ушел.

Но это только с точки зрения супругов Бейли. У самого Тила захватило дух, когда он прямо-таки врос в розовый куст под окнами. Осторожно выбравшись из него, он решил, что впредь при разбивке сада будет избегать растений с шипами.

Он стоял снаружи. Рядом с ним высился тяжеловесный массив дома. Очевидно, Тил упал с крыши.

Он забежал за угол, распахнул входную дверь и бросился по лестнице наверх.

— Гомер! — кричал он. — Миссис Бейли! Я нашел выход.

Увидев его, Бейли скорее рассердился, чем обрадовался.

— Что с тобой случилось?

— Я выпал. Я был снаружи дома. Вы можете проделать это так же легко: просто пройдите в эту стеклянную дверь. Но там растет розовый куст — остерегайтесь его. Может быть, придется построить еще одну лестницу.

— А как ты потом попал в дом?

— Через входную дверь.

— Тогда мы через нее и выйдем. Идем, дорогая!

Бейли решительно напялил шляпу и спустился по лестнице, ведя под руку жену.

Тил встретил их… в баре.

— Я мог бы предсказать, что у вас так ничего не получится! — объявил он. — Насколько я понимаю, как только трехмерный человек пересечет какую-либо линию раздела в четырехмерной фигуре, например стену или порог, он имеет две возможности. Обычно он поворачивает под прямым углом через четвертое измерение, но сам при своей трехмерной сущности этого не чувствует. Вот, посмотрите!

Он шагнул в ту дверь, через которую минутой раньше выпал. Шагнул и очутился в столовой, где продолжал свои объяснения:

— Я следил за тем, куда я иду, и попал, куда хотел. — Он перешел обратно в холл. — В прошлый раз я не следил, двигался в трехмерном пространстве и выпал из дома. Очевидно, это вопрос подсознательной ориентации.

— Когда я выхожу за утренней газетой, я не хочу зависеть от подсознательной ориентации, — заметил Бейли.

— Тебе и не придется. Это станет автоматической привычкой. Теперь — как выйти из дома? Я попрошу вас, миссис Бейли, стать спиной к стеклянной двери. Если вы теперь прыгнете назад, я вполне уверен, что вы очутитесь в саду.

Лицо миссис Бейли красноречиво отразило ее мнение о Тиле и его предложении.

— Гомер Бейли, — пронзительным голосом позвала она, — ты, кажется, собираешься стоять здесь и слушать, как мне предлагают…

— Что вы, миссис Бейли, — попытался успокоить ее Тил, — мы можем обвязать вас веревкой и спустить самым…

— Выкинь это из головы, Тил, — оборвал его Бейли. — Надо найти другой способ. Ни миссис Бейли, ни я не можем прыгать.

Тил растерялся. Возникла недолгая пауза.

Бейли прервал ее:

— Тил, ты слышишь?

— Что слышу?

— Чьи-то голоса. Не думаешь ли ты, что в доме есть еще кто-то и что он морочит нам головы?

— Едва ли: единственный ключ у меня.

— Но это так, — подтвердила миссис Бейли. — Я слышу голоса с тех пор, как мы пришли сюда. Гомер, я больше не выдержу, сделай что-нибудь!

— Спокойнее, спокойнее, миссис Бейли! — пытался уговорить ее Тил. — Не волнуйтесь. В доме никого не может быть, но я все осмотрю, чтобы у вас не оставалось сомнений. Гомер, побудь здесь с миссис Бейли и последи за комнатами этого этажа.

Он вышел из бара в вестибюль, а оттуда в кухню и спальню. Это прямым путем привело его обратно в бар. Другими словами, идя все время прямо, он возвратился к месту, откуда начал обход.

— Никого нет, — доложил он. — По пути я открывал все окна и двери, кроме этой, — Он подошел к стеклянной двери, расположенной напротив гой, через которую недавно выпал, и отдернул гардины.

Он увидел четыре пустые комнаты, но в пятой спиной к нему стоял человек. Тил распахнул дверь и кинулся в нее, вопя:

— Ага, попался! Стой, ворюга!

Неизвестный, без сомнения, услыхал его. Он мгновенно обратился в бегство. Приведя в дружное взаимодействие свои длиннющие конечности, Тил гнался за ним через гостиную, кухню, столовую, бар, из комнаты в комнату, но, несмотря на отчаянные усилия, ему все не удавалось сократить расстояние между собой и незнакомцем. Затем преследуемый проскочил через стеклянную дверь, уронив головной убор. Добежав до этого места, Тил нагнулся и поднял шляпу, радуясь случаю остановиться и перевести дух. Он опять находился в баре.

— Негодяй, кажется, удрал, — признался Тил, — Во всяком случае, у меня его шляпа. Может быть, по ней мы и опознаем этого человека.

Бейли взял шляпу, взглянул на нее, потом фыркнул и нахлобучил ее на голову Тила. Она подошла, как по мерке. Тил был ошеломлен. Он снял шляпу и осмотрел ее. На кожаной ленте внутри он увидел инициалы: «К. Т.» Это была его собственная шляпа.

По лицу Тила видно было, что он начинает что-то понимать.

Он вернулся к стеклянной двери и стал смотреть в глубь анфилады комнат, по которым преследовал таинственного незнакомца. И тут к удивлению своих спутников начал размахивать руками подобно семафору.

— Что ты делаешь? — спросил Бейли.

— Ступай сюда, и увидишь.

Супруги подошли к нему и, посмотрев в ту сторону, куда он указывал, увидели сквозь четыре комнаты спины трех фигур: двух мужских и одной женской. Более высокая и худощавая довольно глупо размахивала руками.

Миссис Бейли вскрикнула и опять упала в обморок.

Несколько минут спустя, когда она пришла в себя и немного успокоилась, Бейли и Тил подвели итоги.

— Тил, — сказал Бейли, — ругать тебя — значит зря тратить время. Взаимные обвинения бесполезны, и я уверен, что ты сам не ожидал ничего подобного. Но я думаю, ты понимаешь, в каком серьезном положении мы оказались. Как нам отсюда выбраться? Похоже, мы будем здесь торчать, пока не умрем с голоду. Каждая комната ведет в другую.

— Ну, не так все плохо. Ты знаешь, что я уже один раз выбрался.

— Да, но повторить этого несмотря на все попытки ты не можешь!

— Ну, мы еще не испробовали всех комнат. У нас в запасе кабинет.

— Ах да, кабинет! Мы, помнится, прошли через него, но задерживаться в нем не стали. Ты хочешь сказать, что, может быть, удастся выйти через его окна?

— Не создавай себе иллюзий. Если рассуждать математически, кабинет должен выходить в четыре боковые комнаты этого этажа. Впрочем, мы еще не поднимали штор. Давайте взглянем, что за этим окном.

— Беды от этого не будет. Дорогая, мне кажется, тебе лучше остаться здесь и отдохнуть.

— Остаться одной в этом ужасном ящике? Ни за что!

Не успев договорить, миссис Бейли вскочила с кушетки, на которой восстанавливала силы.

Поднялись в верхний этаж.

— Это внутренняя комната, не так ли, Тил? — спросил Бейли, когда они прошли через хозяйскую спальню и начали взбираться в кабинет. — Я припоминаю, что на твоем чертеже он имел вид маленького куба в центре большого и был со всех сторон окружен другими помещениями.

— Совершенно верно, — согласился Тил. — Что ж, посмотрим. По-моему, окно тут выходит в кухню.

Дернув за шнур, он поднял жалюзи.

Предсказание не оправдалось. Всеми овладело сильнейшее головокружение, и они попадали на пол, беспомощно цепляясь за ковер, чтобы их не унесло в Неведомое.

— Закрой, закрой! — простонал Бейли.

Преодолев первобытный атавистический страх, Тил, шатаясь, снова подошел к окну, и ему удалось опустить жалюзи. Окно смотрело вниз, а не вперед, вниз с ужасающей высоты.

Миссис Бейли опять упала в обморок.

Тил отправился за коньяком, а Бейли тем временем тер супруге запястья. Когда она очнулась, Тил осторожно подошел к окну и поднял жалюзи на одну планочку. Упершись коленями в стену, он стал вглядываться в то, что открылось его глазам. Потом обернулся к Бейли.

— Иди посмотри, Гомер. Узнаешь?

— Не ходи туда, Гомер Бейли!

— Не бойся, Матильда, я буду осторожен.

Он присоединился к архитектору и выглянул.

— Ну, видишь? Это, безусловно, небоскреб Крайслера! А там Ист-ривер и Бруклин. — Они смотрели прямо вниз с вершины необычайно высокого здания. На тысячу футов под ними расстилался игрушечный, но очень оживленный город. — Насколько я могу сообразить, мы смотрим вниз с Эмпайр-Стейт-билдинг, с точки, находящейся над его башней, — продолжал Тил.

— Что это? Мираж?

— Не думаю. Картина слишком отчетлива. Мне кажется, пространство здесь сложено пополам через четвертое измерение, и мы смотрим вдоль складки.

— Ты хочешь сказать, что мы этого на самом деле не видим?

— Нет, безусловно видим. Не знаю, что было бы, если бы мы вылезли из этого окна. Что до меня, то мне пробовать неохота. Но какой вид! Ах, друзья мои, какой вид! Попробуем другие окна.

К следующему окну они приблизились более осторожно. И не напрасно: им представилась картина еще более удивительная, еще более потрясающая разум, чем вид с опасной высоты небоскреба. Перед ними был обыкновенный морской пейзаж, открытый океан и синее небо, но только океан был там, где полагалось быть небу, а небо — на месте океана. На этот раз они уже несколько подготовились к неожиданностям, но при виде волн, катящихся над головами, их начала одолевать морская болезнь. Мужчины поспешили опустить жалюзи, прежде чем зрелище успело окончательно выбить из колеи и без того взволнованную миссис Бейли.

Тил покосился на третье окно.

— Попробуем, что ли, Гомер?

— Гм… Да… Гм!.. Если мы не попробуем, у нас останется неприятный осадок. Но ты полегче!..

Тил поднял жалюзи на несколько дюймов. Он не увидел ничего, поднял еще немного — по-прежнему ничего. Он медленно поднял жалюзи до отказа. Супруги Бейли и Тил видели перед собой… ничто.

Ничто, отсутствие чего бы то ни было. Какого цвета ничто? Не дурите! Какой оно формы? Форма — атрибут чего-то. Это ничто не имело ни глубины, ни формы. Оно не было даже черным. Просто — ничто.

Бейли жевал сигару.

— Тил, что ты об этом думаешь?

Безмятежность Тила была поколеблена.

— Не знаю, Гомер, право, не знаю… Но считаю, что это окно надо заделать. — Он минутку поглядел на опущенное жалюзи. — Я думаю… Может быть, мы смотрели в такое место, где вовсе нет пространства. Мы заглянули за четырехмерный угол, и там не оказалось ничего. — Он потер глаза. — У меня разболелась голова.

Они помедлили, прежде чем приступить к четвертому окну. Подобно невскрытому письму, оно могло и не содержать дурных вестей. Сомнение оставляло надежду. Наконец неизвестность стала невыносимой, и Бейли, несмотря на протесты жены, сам потянул за шнур.

То, что они увидели, было не так страшно. Ландшафт уходил от них вдаль, с подъемом в правую сторону. В общем, местность лежала на таком уровне, что кабинет казался комнатой первого этажа. И все же картина была неприветливая.

Знойное солнце хлестало лучами землю с лимонно-желтого неба. Выгоревшая до бурого цвета равнина казалась бесплодной и неспособной поддерживать жизнь. Но жизнь здесь все же была. Странные увечные деревья тянули к небу узловатые искривленные ветви. Маленькие пучки колючих листьев окаймляли эту уродливую поросль.

— Божественный день! — прошептал Бейли. — Но где это?

Тил покачал головой, глаза его были полны смущения.

— Это выше моего понимания.

— На Земле нет ничего похожего. Скорей всего, это другая планета. Может быть, Марс.

— Бог его знает. Но может быть и хуже, Гомер! Я хочу сказать — хуже, чем другая планета!

— А? Что это значит?

— Все это может оказаться целиком вые нашего пространства. Я даже не уверен, наше ли это солнце. Что-то оно слишком яркое.

Миссис Бейли робко подошла к ним и теперь была во власти диковинного зрелища.

— Гомер, — тихо сказала она, — какие отвратительные деревья. Они пугают меня.

Он похлопал ее по руке.

Тил возился с оконным затвором.

— Что ты делаешь? — строго спросил Бейли.

— Собираюсь высунуть голову из окна. Я хочу оглядеться, и, может быть, я что-нибудь пойму тогда.

— Ну… что ж! — нехотя согласился Бейли. — Но будь осторожен.

— Хорошо. — Тил чуть приоткрыл окно и потянул носом. — По крайней мере, воздух как воздух.

Он распахнул окно, но больше ничего не успел сделать, так как внимание его было отвлечено странным явлением: все здание начало сотрясаться от мелкой дрожи, у людей такая дрожь обычно служит первым предвестником тошноты. Через две-три секунды она прекратилась.

— Землетрясение! — воскликнули все разом.

Миссис Бейли повисла на шее мужа.

Тил проглотил слюну. Он быстро оправился от испуга.

— Ничего худого не случится, миссис Бейли! Дом совершенно надежен. После толчка, который был ночью, можно, знаете ли, ожидать усадочных колебаний.

Не успел он придать лицу беспечное выражение, как толчок повторился. Но теперь это была не слабая дрожь, а настоящая морская качка.

В каждом калифорнийце, будь он местный житель или приезжий, глубоко сидит автоматический рефлекс: стоит начаться землетрясению, как он мгновенно бросается из закрытого помещения на воздух. Самые примерные бойскауты, повинуясь этому рефлексу, отпихивают в сторону престарелых бабушек. Однако Тил и Бейли упали на спину миссис Бейли. Очевидно, она первая выскочила из окна. Впрочем, это еще не доказывает рыцарского благородства ее спутников. Скорее следует предположить, что она находилась в позе, особенно удобной для прыжка.

Они перевели дух, немного опомнились и очистили глаза от песка. И прежде всего они испытали радость, почувствовав под ногами плотный песок пустыни. Потом Бейли заметил нечто, заставившее их вскочить на ноги и предупредившее словесный поток, который уже готов был хлынуть из уст миссис Бейли.

— Где же дом?

Дом исчез. Не было ни малейшего признака его существования. Здесь царило полное запустение. Именно этот вид открылся им из последнего окна. Тут не было ничего, кроме увечных, искривленных деревьев, желтого неба и солнца над головой, сверкавшего невыносимым блеском.

Бейли огляделся, потом повернулся к архитектору.

— Ну, Тил?

В его голосе были зловещие нотки.

Тил безнадежно пожал плечами.

— Ничего не знаю. Не знаю даже, на Земле ли мы.

— Так или иначе, мы не можем оставаться здесь. Это верная смерть. В каком направлении нам лучше идти?

— Думаю, направление роли не играет, можно пойти в любую сторону. Будем ориентироваться по солнцу.

Они двинулись в путь и прошли не так уж много, когда миссис Бейли потребовала передышки. Остановились.

— Ну, что ты об этом думаешь? — театральным шепотом спросил у Бейли Тил.

— Ничего!.. Котелок не варит. Скажи, ты ничего по слышишь?

Тил прислушался.

— Может быть… если это не плод воображения.

— Похоже на автомобиль. Слушай, в самом деле автомобиль!

Пройдя не больше ста шагов, они очутились на шоссе. Когда автомобиль приблизился, оказалось, что это старенький тарахтящий грузовичок. Им управлял какой-то фермер. Они подняли руки, и машина скрежеща остановилась.

— У нас авария. Не выручите?

— Конечно. Залезайте!

— Куда вы едете?

— В Лос-Анджелес!

— В Лос-Анджелес? А где мы сейчас?

— Вы забрались в самую глубь Национального заповедника Джошуа-Три.

Обратный путь был уныл, как отступление французов из Москвы. Мистер и миссис Бейли сидели впереди, рядом с водителем, а Тил в кузове грузовичка подлетал на всех ухабах и старался как-нибудь защитить голову от солнца. Бейли попросил приветливого фермера дать крюк и подъехать к тессерактовому дому. Не то чтобы он или его жена жаждали вновь увидеть это жилище, но надо же было им забрать свою машину.

Наконец фермер свернул к тому месту, откуда начались их похождения. Но дома там не было.

Не было даже комнаты нижнего этажа. Она исчезла. Супруги Бейли, заинтересованные помимо собственной воли, побродили вокруг фундамента вместе с Тилом.

— Ну, а это ты понимаешь, Тил? — спросил Бейли.

— Несомненно, от последнего толчка дом провалился в другой сектор пространства. Теперь я вижу — надо было скрепить его анкерными связями с фундаментом.

— Тебе следовало еще многое сделать!

— В общем, я не вижу оснований для того, чтобы падать духом. Дом застрахован, а мы узнали поразительные вещи. Открываются широкие возможности, дружище, широкие возможности. Знаешь, мне сейчас пришла в голову поистине замечательная, поистине революционная идея дома, который…

Тил вовремя пригнул голову. Он всегда был человеком действия.

 

Айзек Азимов

РОБОТ ЭЛ-76 ПОПАДАЕТ НЕ ТУДА

Озабоченно щуря глаза за стеклами очков без оправы, Джонатан Куэлл распахнул дверь, на которой было написано «Управляющий». Он швырнул на стол сложенную бумажку и, задыхаясь, произнес:

— Взгляните-ка, шеф!

Сэм Тоб перекатил сигару из одного угла рта в другой, взглянул на бумажку и потер рукой небритый подбородок.

— Какого черта! — взорвался он. — Что они такое болтают?

— Они доказывают, что мы выслали пять роботов серии ЭЛ, — объяснил Куэлл, хотя в этом не было никакой необходимости.

— Мы послали шесть! — сказал Тоб.

— Конечно, шесть! Но они получили только пять. Они передали их номера — не хватает ЭЛ-76.

Стул Тоба отлетел к стене, и тучный управляющий унесся за дверь, как будто на хорошо смазанных колесах. А пять часов спустя, когда весь завод, от сборочной до вакуумных камер, был уже перевернут вверх дном, когда все двести рабочих до единого были подвергнуты допросу с пристрастием, взмокший, растрепанный Тоб послал срочную телеграмму на центральный завод в Скенектади.

Тогда и там началась паника. Дело было не только в том, что закон строго запрещал любому роботу находиться на Земле за пределами заводов корпорации, имеющих специальную лицензию. Закон всегда можно было обойти. Точнее всего ситуацию определил один математик из исследовательского отдела. Он сказал:

— Этот робот спроектирован для работ с «Дезинто» на Луне. Его позитронный мозг рассчитан на лунные, и только на лунные, условия. На Земле он подвергнется воздействию миллионов сенсорных раздражителей, к которым совершенно не подготовлен. Предсказать его реакцию невозможно. Совершенно невозможно!

И математик вытер рукой внезапно вспотевший лоб.

Не прошло и часа, как на завод в Виргинию вылетел стратоплан. Указания были несложными:

— Разыскать этого робота, не теряя ни минуты!

ЭЛ-76 был в полной растерянности. Более того, его сложный позитронный мозг сознавал только одно: он в растерянности. Это началось в тот момент, когда он оказался в незнакомой обстановке. А как это произошло, он уже не знал. Все перепуталось.

Под ногами было что-то зеленое, кругом поднимались бурые столбы, тоже с зеленью наверху. Небо, которое должно быть черным, оказалось голубым. Солнце было таким, как полагалось, — круглым, желтым й горячим. Но где же пыльная, похожая на пемзу порода, которая должна быть под ногами? Где же огромные скалистые кольца кратеров?

Под ногами у него была одна только зелень, а над головой— голубое небо. Окружавшие его звуки тоже были незнакомыми. Он пересек поток воды, доходившей ему до пояса, вода была голубая, холодная и мокрая. А люди, которые время от времени попадались ему на пути, были без скафандров, хотя им полагалось быть в скафандрах. Увидев его, они что-то кричали и убегали.

Один из них навел на него ружье — пуля просвистела над самой его головой — и тоже бросился бежать.

Робот не имел ни малейшего представления, сколько времени он так бродил, пока в двух милях от городка Хэннафорда не наткнулся на хижину Рэндольфа Пэйна. Сам Рэндольф Пэйн с отверткой в одной руке и трубкой в другой сидел в дверях, зажав между коленями изувеченные останки пылесоса.

Пэйн что-то напевал себе под нос, потому что был человеком веселым и беспечным, во всяком случае, пока находился в этой хижине. У него было и более респектабельное жилище в Хэннафорде, но это жилище заполонила в основном его жена, о чем он про себя искренне сожалел. Вот почему он чувствовал такое облегчение, когда ему удавалось выбраться в свою «личную конуру-люкс», где он мог, мирно покуривая, предаваться любимому занятию — починке бытовых приборов, давно отслуживших свой срок.

Это было не бог весть какое развлечение, по порой кто-нибудь приносил ему приемник или будильник, и деньги, которые Пэйн получал за то, что перетряхивал их внутренности, поступали в его бесконтрольное распоряжение, а не проходили через скаредные руки его супруги, пропускавшие лишь жалкие гроши.

Например, этот вот пылесос обещал верных шесть долларов.

При этой мысли Пэйн замурлыкал чуть громче, поднял взгляд — и его бросило в жар. Мурлыканье оборвалось, и глаза Пэйна полезли на лоб. Он попытался было встать, чтобы пуститься наутек, но ноги его не слушались.

ЭЛ-76 присел рядом с ним на корточки и спросил:

— Послушайте, почему все остальные убегали?

Пэйн прекрасно понимал, почему они убегали, но те нечленораздельные звуки, которые ему удалось издать, не внесли ясности в положение. Он попробовал отодвинуться от робота.

ЭЛ-76 продолжал обиженным тоном:

— Один из них даже выстрелил в меня. На дюйм левее — и он поцарапал бы мне облицовку на груди.

— Д-должно быть, п-псих, — заикаясь, пробормотал Пэйн.

— Возможно. — Голос робота зазвучал более доверительно. — Послушайте, почему вообще все не так, как должно быть?

Пэйн поспешно огляделся. Ему пришло в голову, что этот металлический гигант зверского вида разговаривает весьма кротко. Кроме того, он как будто где-то слышал, что устройство мозга не позволяет роботам причинять вред человеку, и ему стало легче.

— Все так, как должно быть.

— Разве? — ЭЛ-76 неодобрительно посмотрел на него. — Вот вы, например. Где ваш скафандр?

— У меня его нет.

— Тогда почему вы не умерли?

— Ну… не знаю, — ответил ошарашенный Пэйн.

— Вот видите! — торжествующе сказал робот. — Я же говорю, что все не так, как должно быть. Где кратер Коперника? Где Лунная станция № 17? А где мой «Дезинто»? Я хочу приняться за работу, очень хочу. — Голос его дрожал от недоумения и обиды. — Я уже много часов ищу кого-нибудь, кто сказал бы мне, где мой «Дезинто», но все разбегаются. Я уже, наверное, отстал от графика, и начальник участка совсем взбесится. Ничего себе положение!

Пэйн медленно собрался е мыслями и произнес!

— Послушай, как тебя зовут?

— Мой номер ЭЛ-76.

— Ладно, сойдет и Эл. Так вот, Эл, если тебе нужна Лунная станция № 17, так это на Луне. Ясно?

ЭЛ-76 кивнул тяжелой головой.

— Ну, конечно. Но я же ее искал…

— Но она на Луне. А это не Луна.

Тут пришла очередь робота растеряться. Он некоторое время задумчиво смотрел на Пэйна, а потом медленно произнес:

— То есть как это — не Луна? Конечно же, это Луна.

Если это не Луна, то что же это тогда такое? А? Скажите-ка.

Пэйн издал какой-то невнятный звук и тяжело задышал. Он погрозил роботу пальцем.

— Послушай, — начал он, но тут его осенила величайшая идея века, и он закончил полупридушенным голосом: — Ух ты!

ЭЛ-76 строго взглянул на него.

— Это не ответ. По-моему, я имею право на вежливый ответ, если задаю вежливый вопрос.

Но Пэйн не слушал. Он все еще поражался собственной находчивости. Конечно же, все ясно как день. Этот робот был построен для Луны, но каким-то образом заблудился на Земле. Не мудрено, что он совсем запутался, потому что его позитронный мозг рассчитан исключительно на лунные условия и понять земную обстановку он не в состоянии.

Только бы задержать робота здесь, пока он не свяжется с заводом в Питерсборо! Ведь роботы стоят огромных денег. Не меньше 50 000 долларов, как он где-то слышал, а иногда и миллионы. Какое же можно получить вознаграждение!

«Ты только подумай, Рэндольф Пэйн! И все, до последнего цента — твои собственные деньги. А Миранде — ни единого ломаного медного гроша! Ни единого, черт возьми!»

Тут ему наконец удалось встать на ноги.

— Эл, — сказал он. — Мы с тобой друзья. Приятели! Я люблю тебя как брата.

Он протянул руку:

— Давай лапу!

Его рука утонула в металлической ладони робота, который осторожно пожал ее. Робот не совсем понимал, что происходит.

— Значит ли это, что вы скажете мне, как попасть на Лунную станцию № 17?

Пэйн был слегка озадачен.

— Н-нет, не совсем. В общем, ты мне так нравишься, что я хочу, чтобы ты на некоторое время остался здесь, со мной.

— О нет, я не могу. Я должен приняться за работу. — Он угрюмо добавил: — Представьте себе, что это вы час за часом, минута за минутой не выполняете нормы! Я хочу работать. Я должен работать!

Пэйн с легким отвращением подумал, что вкусы бывают разные, и сказал:

— Ладно, тогда я тебе кое-что объясню. Я вижу, что ты неглуп. Твой начальник участка приказал мне задержать тебя здесь на некоторое время. В общем, пока он за тобой не пришлет.

— Зачем? — подозрительно спросил ЭЛ-76.

— Сам не знаю, это государственная тайна.

«Господи, только бы он поверил!» — мысленно взывал Пэйн. Он знал, что роботы чертовски умны, но этот смахивал на раннюю модель.

А пока он молился, ЭЛ-76 обдумывал положение. Его мозг, предназначенный для работы с «Дезинто» на Луне, не слишком годился для абстрактных размышлений. Впрочем, ЭЛ-76 обнаружил, что с тех пор, как он заблудился, его мыслительные процессы протекают как-то странно. На него явно подействовала чуждая обстановка.

Во всяком случае, его следующие слова свидетельствовали об известной проницательности. Он спросил лукаво:

— А как зовут моего начальника участка?

Пэйн поперхнулся, но быстро нашелся и ответил обиженно:

— Эл, и тебе не стыдно? Я же не могу сказать тебе, как его зовут. У деревьев бывают уши.

ЭЛ-76 невозмутимо осмотрел соседнее дерево и возразил:

— У них нет ушей.

— Знаю. Я хотел сказать, здесь могут быть шпионы.

— Шпионы?

— Ну да. Знаешь, такие нехорошие люди, которые хотят уничтожить Лунную станцию № 17.

— Зачем?

— Потому что они нехорошие. И они хотят уничтожить тебя тоже, и вот почему тебе нужно на некоторое время остаться здесь — чтобы они тебя не нашли.

— Но… но мне нужен «Дезинто». Я не должен отставать от графика.

— Будет тебе «Дезинто», будет, — лихорадочно пообещал Пэйн, так же лихорадочно проклиная про себя устройство робота, который способен носиться только о одной-единственной идеей. — Завтра сюда пришлют «Дезинто». Да, завтра.

А до этого времени сюда уже явятся люди с завода, и он получит заветные охапки зеленых стодолларовых бумажек.

Но под раздражающим воздействием незнакомого мира робот ЭЛ-76 становился все более упрямым.

— Нет, — ответил он. — «Дезинто» нужен мне сейчас же.

Расправив свои металлические суставы, он встал.

— Я лучше пойду еще его поищу.

Пэйн бросился за ним и вцепился в холодный, жесткий локоть.

— Послушай! — закричал он. — Ты должен остаться!

Тут в мозгу робота что-то щелкнуло.

Все необычное, окружавшее его, собралось в одну точку, его мозг осветился яркой вспышкой и заработал с необычайной эффективностью. Робот энергично повернулся к Пэйну:

— Вот что! Надо построить «Дезинто» прямо здесь — и тогда я смогу с ним работать.

Пэйн неуверенно помолчал.

— Не думаю, чтобы я смог его построить.

Притворяться, что он умеет строить какие-то неведомые «Дезинто», явно не стоило.

— Неважно. — ЭЛ-76 почти ощущал, как позитронные связи в его мозгу перестраиваются по-новому, и испытывал успокоительное возбуждение. — Я сам могу построить «Дезинто».

Он заглянул в конуру-люкс и сказал:

— У вас здесь есть все, что мне нужно.

Рэндольф Пэйн окинул взглядом хлам, которым была завалена его хижина: выпотрошенные радиоприемники, холодильник без крышки, ржавые автомобильные двигатели, сломанная газовая плита, несколько миль разлохмаченного провода — в общем тонн пятьдесят самого разнообразного железного лома, от которого с презрением отвернулся бы любой старьевщик.

— Разве? — слабым голосом спросил он.

Два часа спустя практически одновременно произошли два события. Во-первых, Сэму Тобу, управляющему филиалом «Ю. С. Роботе энд мекэникл мен, инкорпорейтед» в Питерсборо, позвонил по видеофону некий Рэндольф Пэйн из Хэннафорда. Дело касалось пропавшего робота. Тоб, издав утробное рычание, отключился и приказал, чтобы впредь все подобные звонки переадресовывали шестому помощнику вице-президента, ведающему дырками для пуговиц.

Его можно было понять. Хотя робот ЭЛ-76 бесследно исчез, всю последнюю неделю на завод со всех сторон непрерывно поступали сообщения о его местонахождении. Порой — по четырнадцать в день, причем из четырнадцати разных штатов.

Тоб был сыт этим по горло. Делом как будто намеревалась заняться комиссия конгресса, хотя известнейшие специалисты по роботехнике и математической физике все до единого давали голову на отсечение, что робот совершенно безопасен.

Неудивительно, что управляющий только через три часа задумался над тем, откуда Рэндольф Пэйн мог узнать, что робот предназначался для Лунной станции № 17? И вообще откуда он узнал, что номер робота ЭЛ-76? Эти подробности компания никому не сообщала.

Минуты полторы он размышлял, а потом взялся за дело.

Однако за те три часа, которые прошли со времени звонка Пэйна, успело произойти второе событие. Рэндольф Пэйн, который совершенно правильно истолковал нежелание управляющего продолжать разговор как признак общего недоверия к своим словам, вернулся в хижину с фотоаппаратом. Пусть-ка попробуют не поверить фотографии! Ну, а оригинал он черта с два покажет, пока они не выложат денежки на бочку.

Все это время ЭЛ-76 занимался своим делом. Половина содержимого хижины Пэйна была разбросана на пространстве примерно в два акра, а посередине сидел на корточках робот, возясь с радиолампами, кусками железа, медной проволокой и прочим хламом. Он не обратил никакого внимания на Пэйна, который, распластавшись на животе, готовился сделать прекрасный снимок.

Именно в этот момент из-за поворота дороги вышел Лемюэл Оливер Купер и замер на месте, потрясенный открывшейся перед ним картиной. Пришел он сюда потому, что захандривший электрический тостер усвоил дурную привычку швыряться ломтиками хлеба, не потрудившись их поджарить. Удалился же Купер отсюда по куда более очевидной причине. Сюда он шел не спеша, в самом приятном, весеннем расположении духа. Обратно он устремился с такой скоростью, что любой тренер университетской легкоатлетической команды, увидев его, только широко раскрыл бы глаза и одобрительно причмокнул губами.

Не снижая скорости, Купер — уже без шляпы и тостера — ворвался в кабинет шерифа Сондерса и остановился, только налетев на стену. Дружеские руки подняли его, и в течение тридцати секунд он пытался что-то сказать, разумеется, безуспешно, так как не успел еще отдышаться. Его поили виски, его обмахивали платком, и когда он наконец заговорил, получилось примерно следующее: «Чудовище… семь футов росту… раскидало всю хижину… бедный Рэнни Пэйн…» — и так далее.

Постепенно удалось выяснить и подробности: что у хижины Рэндольфа Пэйна сидело огромное металлическое чудовище ростом футов семь, а может быть, и все восемь или девять; что сам Рэндольф Пэйн лежал ничком и весь в крови, бедняга, изувеченный до неузнаваемости; что чудовище усердно разносило в клочья хижину, удовлетворяя свою страсть к разрушению; что оно бросилось на Лемюэла Оливера Купера и ему, Куперу, еле удалось ускользнуть от его лап.

Шериф Сондерс затянул потуже пояс, охватывавший его обширную талию, и сказал:

— Это тот самый механический человек, который удрал с завода в Питерсборо. Нас об этом предупреждали в прошлую субботу. Эй, Джейк, нацепи-ка на каждого хэннафордца, если только он умеет стрелять, по значку помощника шерифа. И чтобы в полдень они были тут! Да, вот что, Джейк, загляни сначала к вдове Пэйн и намекни ей о несчастье, только поосторожнее!

Говорят, что Миранда Пэйн, узнав о случившемся, помедлила лишь минуту, чтобы проверить, на месте ли страховой полис ее «покойного» мужа, и выразить в двух словах свое мнение о поразительной глупости, помешавшей ему застраховаться на вдвое большую сумму, — и тут же испустила такой душераздирающий вопль, какой сделал бы честь самой респектабельной вдове.

Несколько часов спустя Рэндольф Пэйн, ничего не зная о постигших его тяжких увечьях и ужасной смерти, с удовлетворением разглядывал только что проявленные негативы. Трудно было бы представить более исчерпывающую серию изображений трудящегося робота. Так и напрашивались названия: «Робот, задумчиво разглядывающий радиолампу», «Робот, сращивающий два провода», «Робот, размахивающий отверткой», «Робот, разносящий вдребезги холодильник», и так далее.

Оставался пустяк — напечатать фотографии, и Пэйн вышел из-за занавески, которая отгораживала импровизированную темную комнату, чтобы покурить и поболтать с роботом.

При этом он пребывал в блаженном неведении относительно того, что окружающие леса кишат перепуганными фермерами, вооруженными чем попало, начиная от старинного мушкета — реликвии колониальных времен — и кончая ручным пулеметом самого шерифа. Не подозревал он и о том, что полдюжины роботехников во главе с Сэмом Тобом в этот момент мчатся по шоссе из Питерсборо, делая больше ста двадцати миль в час, только для того, чтобы иметь удовольствие познакомиться с ним.

И вот, пока приближалась развязка, Рэндольф Пэйн удовлетворенно вздохнул, чиркнул спичку о сиденье своих штанов, задымил трубкой и со снисходительной усмешкой поглядел на робота ЭЛ-76.

Уже довольно давно стало ясно, что робот основательно свихнулся. Рэндольф Пэйн понимал толк в самодельных приспособлениях, так как и сам соорудил на своем веку несколько аппаратов, от которых шарахнулась бы даже самая флегматичная лошадь, но ему никогда и не снилось ничего похожего на то чудовищное сооружение, которое состряпал ЭЛ-76.

Если бы Руб Голдберг был еще жив, он умер бы от зависти; Пикассо бросил бы живопись, почувствовав, что его превзошли — и как превзошли! А если бы в радиусе полумили отсюда оказалась корова, то в этот вечер она доилась бы простоквашей.

Да, это было нечто жуткое!

Над массивным основанием из ржавого железа (Пэйн припомнил, что некогда оно было частью подержанного трактора) вкривь и вкось поднималась поразительная путаница проводов, колес, ламп и неописуемых ужасов — без числа и названия. Все это завершалось наверху чем-то вроде раструба самого зловещего вида.

Пэйну захотелось было заглянуть в раструб, но он воздержался. Ему доводилось видеть, как внезапно взрывались куда более приличные на вид машины.

Он сказал:

— Послушай-ка, Эл!

Робот лежал на животе, прилаживая на место тонкую металлическую полоску. Он поднял голову.

— Что вам нужно, Пэйн?

— Что это такое?

Таким тоном мог бы задать подобный вопрос человек, глядя на полуразложившуюся гнусную падаль, которую он брезгливо держит на кончике трехметрового шеста.

— Это «Дезинто», который я строю, чтобы приступить к работе. Усовершенствованная модель.

Робот встал, с лязгом почистил стальные колени и с гордостью взглянул на свое сооружение.

Пэйн содрогнулся. Усовершенствованная модель! Не мудрено, что оригинал прячут в лунных пещерах. Бедный спутник Земли! Бедный безжизненный спутник! Пэйну давно хотелось узнать, какая судьба может быть хуже смерти. Теперь он это понял.

— А работать эта штука будет? — спросил он.

— Конечно.

— Откуда ты знаешь?

— А как же иначе! Ведь я его построил, разве нет? Мне нужна еще только одна деталь. Есть у вас фонарик?

— По-моему, где-то есть.

Пэйн исчез в хижине и тут же вернулся.

Робот отвинтил крышку фонарика и снова принялся за работу. Через пять минут он кончил, отступил на несколько шагов и произнес:

— Готово. Теперь я принимаюсь за работу. Можете смотреть, если хотите.

Наступила пауза, пока Пэйн пытался по достоинству оценить столь великодушное предложение.

— А это не опасно?

С ним управится и ребенок.

— А! — Пэйн криво улыбнулся и спрятался за самое толстое дерево из всех, что были поблизости. — Валяй, — сказал он. — Я в тебя верю.

ЭЛ-76 указал на кошмарную груду лома и произнес:

— Смотрите!

Потом его руки пришли в движение…

Бравые фермеры графства Хэннафорд, штат Виргиния, медленно стягивали кольцо вокруг хижины Пэйна. Они крались от дерева к дереву, а кровь героических предков колониальных времен играла в их жилах и по спинам ползли мурашки.

Шериф Сондерс передал по цепи приказ:

— Стрелять по моему сигналу — и целить в глаза.

К нему подошел Джейкоб Линкер, Тощий Джейк, как называли его друзья, и помощник шерифа, как именовал себя он сам.

— А ну как этот механический человек смылся?

Как он ни старался, в его голосе прозвучала тихая надежда.

— Почем я знаю, — проворчал шериф. — Да навряд ли. Мы бы тогда наткнулись на него в лесу, а так он нам не попадался.

— Уж очень что-то тихо, а до хижины вроде бы рукой подать.

Джейк мог бы и не упоминать об этом — в горле шерифа Сондерса давно стоял такой большой комок, что глотать его пришлось в три приема.

— Вернись на место, — приказал он. — И держи палец на спусковом крючке.

Они уже подошли к самой поляне, и шериф Сондерс выглянул из-за дерева одним уголком плотно зажмуренного глаза. Ничего не увидев, он подождал, потом попробовал снова, на этот раз открыв глаза.

Эта попытка, естественно, оказалась более успешной.

Он увидел следующее: какой-то громадный механический человек, стоя спиной к нему, склонялся над каким-то леденящим душу корявым устройством неясного происхождения и еще более неясного назначения. Таким образом, шериф не заметил только дрожащей фигуры Рэндольфа Пэйна, который нежно обнимал узловатый ствол всего за три дерева от него к северо-северо-западу.

Шериф Сондерс выступил вперед и поднял свой ручной пулемет. Робот, по-прежнему стоявший к нему широкой металлической спиной, произнес громким голосом, обращаясь к неизвестному лицу (или лицам):

— Смотрите!

И в тот момент, когда шериф раскрыл было рот, чтобы дать сигнал открыть огонь, металлические пальцы нажали кнопку.

Точного описания того, что произошло вслед за этим, не существует, несмотря на присутствие семидесяти очевидцев. Все последовавшие затем дни, месяцы и годы ни один из этих семидесяти ни разу не обмолвился и словом о тех нескольких секундах, которые промелькнули непосредственно после того, как шериф раскрыл рот, чтобы скомандовать: «Огонь!» Когда же их начали расспрашивать, они просто зеленели и, пошатываясь, уходили прочь.

Однако есть основания полагать, что в общих чертах произошло следующее.

Шериф Сондерс раскрыл рот. ЭЛ-76 нажал кнопку. «Дезинто» сработал — и семьдесят пять деревьев, два сеновала, трех коров и верхние три четверти холма Утиный Клюв будто ветром сдуло. Так сказать, — туда, где прошлогодний снег.

После этого рот шерифа Сондерса в течение неопределенного промежутка времени оставался открытым, но не издал ни команды открыть огонь, ни какого бы то ни было иного звука. А потом…

А потом засвистел разрезаемый воздух, послышался треск и шорох многих тел, мчавшихся сквозь кусты, и лес прочертила серия лиловых молний, разлетавшихся во все стороны от хижины Рэндольфа Пэйна. От участников облавы не осталось и следа.

В окрестностях поляны валялось огнестрельное оружие самых разнообразных систем, в том числе патентованный, никелированный, сверхскорострельный, безотказный ручной пулемет шерифа. Вперемешку с оружием лежало около пятидесяти шляп, несколько недогрызенных сигар и всякие мелочи, оброненные в суматохе. Но люди исчезли.

За исключением Тощего Джейка, ни об одном из этих людей ничего не было слышно в течение трех дней. Он же стал исключением только потому, что мчаться дальше со скоростью метеора ему помешала встреча с полудюжиной служащих завода в Питерсборо, которые тоже мчались с вполне приличной скоростью, но только не из леса, а в лес.

Тощего Джейка остановил Сэм Тоб, искусно подставив на его пути свой живот. Как только к Сэму вернулось дыхание, он спросил:

— Где живет Рэндольф Пэйн?

Остекленевшие глаза Тощего Джейка на мгновение прояснились.

— Друг! — ответил он. — В противоположном направлении.

И тут же чудесным образом исчез. У самого горизонта между деревьями виднелась все уменьшавшаяся точка, и возможно, что это был Джейк, но Сэм Тоб но решился бы утверждать это под присягой.

Вот и все про облаву; но остается еще Рэндольф Пэйн, на которого события подействовали несколько иначе.

Рэндольф Пэйн абсолютно не помнил, что произошло за тот пятисекундный промежуток времени, который последовал за нажатием кнопки и исчезновением холма Утиный Клюв. Только что он глядел сквозь кусты на поляну, спрятавшись за деревом, и вот уже болтался на его верхней ветви. Тот же самый импульс, который разогнал облаву по горизонтали, заставил его устремиться по вертикали.

Что касается того, как он ухитрился преодолеть сто пятьдесят футов, отделявших подножие дерева от верхушки, — влез, или прыгнул, или взлетел, — этого Пэйн не знал, да и знать не хотел.

Знал он одно: робот, временно находившийся в его владении, уничтожил чужую собственность. Мечты о вознаграждении испарились, сменившись кошмарными видениями, в которых фигурировали возмущенные сограждане, разъяренные толпы линчевателей, судебные иски, арест по обвинению в убийстве и тирады Миранды Пэйн. В основном — тирады Миранды Пэйн.

Он хрипло завопил:

— Эй, ты, робот, разбей эту штуку, слышишь? Разбей ее вдребезги! И забудь, что мы с тобой знакомы! Ты меня не знаешь, ясно? И чтобы ты никому ни слова об этом не говорил! Забудь, все забудь, слышишь?

Он не думал, что от его приказа будет какой-нибудь толк. Просто он не мог молчать. Но он не знал, что робот всегда выполняет приказания человека, за исключением тех случаев, когда их выполнение связано с опасностью для другого человека.

Поэтому ЭЛ-76 принялся спокойно и методично разносить «Дезинто» вдребезги, превращая его в бесформенную груду лома.

В тот самый момент, когда он дотаптывал последний кубический дюйм машины, на поляне появился Сэм Тоб со своей командой, а Рэндольф Пэйн, почувствовав, что пришли настоящие хозяева робота, кубарем свалился с дерева и во все лопатки пустился наутек в неизвестном направлении.

Дожидаться вознаграждения он не стал.

Инженер-роботехник Остин Уайльд повернулся к Сэму Тобу и спросил:

— Вы чего-нибудь добились от робота?

Тоб покачал головой и прорычал:

— Ничего. Ни слова. Он забыл все, что произошло с того момента, как он ушел с завода. Должно быть, ему было приказано забыть — иначе он помнил бы хоть что-нибудь. С какой это кучей лома он возился?

— Вот именно — куча лома. Но ведь это, несомненно, был «Дезинто», который он разбил. Если бы мне попался тот человек, который приказал ему это сделать, он бы у меня умер в страшных мучениях. Вот, взгляните!

Они стояли на склоне бывшего холма Утиный Клюв, точнее говоря, на том месте, где склон обрывался, так как вершина холма была начисто срезана. Уайльд провел рукой по безукоризненно ровной поверхности.

— Какой «Дезинто»! — сказал он. — Сбрил холм до самого основания!

— Почему он его построил?

Уайльд пожал плечами.

— Не знаю. Какой-то местный фактор — мы так и не узнаем какой — так подействовал на его позитронный мозг лунного образца, что он построил «Дезинто» из лома. У нас есть не больше одного шанса на миллион, что нам удастся когда-нибудь еще наткнуться на этот фактор, раз сам робот все забыл. У нас никогда не будет второго такого «Дезинто».

— Неважно. Главное, мы отыскали робота.

— Как бы не так, — с горечью возразил инженер. — Вы когда-нибудь имели дело с «Дезинто» на Луне? Они жрут энергию, как электрические свиньи, и начинают работать не раньше, чем напряжение дойдет до миллиона вольт. А этот «Дезинто» работал на ином принципе. Я посмотрел все обломки под микроскопом, и знаете, какой единственный источник питания я обнаружил?

— Какой?

— Вот, и больше ничего! И мы никогда не узнаем, как он этого добился.

И Остин Уайльд показал источник питания, позволивший «Дезинто» за полсекунды снести холм: две батарейки от карманного фонаря.

 

Теодор Старджон

БИЗНЕС НА СТРАХЕ

Что там ни говори, а Джозеф Филипсо — избранниц судьбы. Вам нужны доказательства? А его книги? А Храм Космоса?

Избраннику судьбы, хочет он того или нет, на роду написано совершить что-нибудь великое. Взять, к примеру, Филипсо. Да у него и в мыслях никогда не было ввязываться в эту историю с неопознанными (никем, кроме Филипсо) летающими объектами. Иными словами, в отличие от некоторых не столь идеально честных (по словам Филипсо) современников, он никогда не говорил себе: «Сяду-ка я за письменный стол, поднавру с три короба про летающие тарелочки, да подзаработаю деньжат». Нет, случилось то, что должно было случиться (Филипсо в конце концов и сам в это поверил), и просто так уж случилось, что это случилось именно с ним. Кто угодно мог оказаться на его месте. Вот так, одно за другое, другое за третье, третье за четвертое, словом, прогуляешь денек да устроишь себе ожог на руке ради, так сказать, алиби, а глядишь — цепочка событий приводит тебя прямиком к Храму Космоса.

Если уж вспоминать по чести все как было (только, пожалуйста, не требуйте этого от Филипсо), то приходится признать, что и алиби-то было убогое, и повод для него тоже был никчемным. Сам Филипсо ограничивается скромным упоминанием, что начало его карьеры ничем не примечательно, о прочем же попросту умалчивает. А началось с того, что в один прекрасный вечер он без всякой на то причины напился до умопомрачения (если только не считать причиной сорок восемь долларов, которые он получил в агентстве за рекламное объявление для «Дешевой Распродажи»).

На следующий день он, само собой, в агентство не пошел, а чтобы оправдаться, наврал боссу про то, как он поехал накануне за город навестить свою престарелую мамочку, а на обратном пути испортилось зажигание, и он всю ночь как проклятый копался в моторе, и только к утру… ну и так далее. На другой день он действительно поехал за город навестить свою престарелую мамочку, и что бы вы думали?… На обратном пути машина вдруг встала как вкопанная, и он всю ночь… ну, будто в воду вчера глядел. Снова надо было оправдываться, а как? Пока Филипсо перебирал в уме да проверял на правдоподобие один вариант за другим, небо вдруг ярко осветилось, от скал и деревьев побежали быстрые тени. Но все исчезло, прежде чем он успел поднять голову. Это мог быть метеорологический зонд или болотный огонь, а может, шаровая молния — это не имеет значения. Филипсо посмотрел на небо, где уже ничего не было видно, и тут его осенило.

Его автомобиль стоял на обочине, заросшей густой травой. Справа на лужайке виднелись круглые валуны самых разных размеров. Филипсо быстро отыскал три камня — каждый около фута в поперечнике, — образующие правильный треугольник и примерно одинаково глубоко сидящие в земле. Не следует только думать, что камни действительно глубоко сидели в земле, поскольку трудолюбие Филипсо сильно уступало его изобретательности. Осторожно ступая, чтобы не примять траву, Филипсо по одному перетащил камни в лес и спрятал их в пустой норе, которую завалил сверху сухими ветками. Затем он поспешил к машине, достал из багажника паяльную лампу (допотопная ванна в доме его матушки дала течь, и Филипсо одолжил лампу, чтобы заделать прохудившийся шов) и старательно опалил огнем оставшиеся от камней углубления.

Бесспорно, что судьба взялась за дело еще сорок восемь часов назад. Но только сейчас явственно проступил ее перст, ибо едва успел Филипсо мазнуть огнем по тыльной стороне ладони, погасить лампу и спрятать ее в багажник, как на дороге показался автомобиль. Он принадлежал репортеру, писавшему для воскресных приложений, и у этого самого репортера по фамилии Пенфилд в данный момент не только не было темы для очередного номера, но он к тому же своими глазами полчаса назад видел вспышку на небе. Филипсо и сам собирался зайти в городе в какую-нибудь газету, а затем вернуться на место происшествия с репортером и фотографом, чтобы на следующий день показать боссу заметку в вечернем выпуске. Но судьба взялась за дело с куда большим размахом.

Освещенный первыми проблесками зари, Филипсо стоял посреди шоссе и размахивал руками, пока приближающаяся машина не затормозила около него.

— Они меня чуть не укокошили, — хрипло простонал он.

С этого момента материал пошел раскручиваться сам собой, как любят говорить в редакциях воскресных приложений. Филипсо не пришлось выдумывать никаких подробностей. Он только отвечал на вопросы, а остальное доделало воображение Пенфилда, которому во всей этой истории было ясно только одно: перед ним не очевидец, а голубая мечта репортера.

— Они опустились на Землю на огненной струе?

— На трех огненных струях. — Филипсо повел его вниз по склону и показал на обугленные, еще теплые углубления.

— Вам угрожали?

— Не только мне… всей планете. Они грозили уничтожить Землю.

Пенфилд едва успевал записывать. К тому же он сделал снимки.

— Ну а что вы ответили? Что не боитесь их угроз?

Филипсо подтвердил, что так оно и было. И так далее.

История эта попала, как Филипсо и хотел, в вечерний выпуск, но он и не подозревал, что получится столько шума. А шум был такой, что Филипсо уже не вернулся в рекламное агентство. Он получил телеграмму от одного издателя, в которой тот спрашивал, не возьмется ли Джозеф написать книгу.

Филипсо взялся и написал. Его сочинение отличалось лихостью стиля (это ведь ему принадлежал горящий неоновым пламенем над сотнями магазинов девиз «Дешевой Распродажи»: «МНОГО ТРАТИШЬ — МАЛО ПЛАТИШЬ»), изысканностью манер деревенского увальня и непритязательностью обстановки крупного банка. Оно называлось «Человек, который спас Землю» и за первые семь месяцев разошлось тиражом двести восемьдесят тысяч экземпляров.

С тех пор деньги сами потекли к нему. И не только за книги. Он получал их от Лиги Приближающегося конца Света, от Союза Борьбы за Моральное Возрождение Человечества и от Ассоциации Защиты Земли от Космических Пришельцев… Со всех сторон к нему неслись призывы «Спаси нас» и оседали на его банковском счету денежными чеками. Хочешь не хочешь, пришлось основать Храм Космоса, чтобы как-то придать делу законный характер, и разве Филипсо виноват, что его лекции половина прихожан, простите, слушателей, принимала за богослужения?

Появилась на свет его вторая книга. Вначале она была задумана как приложение — ведь ему было просто необходимо уточнить отдельные противоречия и неточности, на которых его поймали дотошные критики. Книга называлась «Нам незачем капитулировать», была на треть длиннее и содержала еще больше противоречий, чем первая; за первые девять недель она разошлась тиражом триста десять тысяч экземпляров. Тут уже деньги хлынули таким потоком, что Филипсо пришлось срочно зарегистрировать себя как некоммерческую организацию и отнести все поступления на ее счет. Признаки благоденствия были видны и в самом Храме, причем самым заметным была большая радарная антенна, купленная со списанного броненосца и установленная на куполе. Антенна круглые сутки вращалась вокруг своей оси, и хотя она не была ни к чему подключена, с первого взгляда на нее становилось ясно, что Филипсо начеку и люди могут спать спокойно. В хорошую погоду антенна была видна даже из Каталины, особенно по ночам, когда на ней включали яркий оранжевый прожектор. Когда эта штука вращалась, она была похожа на автомобильный дворник, увеличенный до космических размеров.

Кабинет Филипсо помещался в куполе, прямо над антенной, и попасть туда можно было только при помощи автоматического лифта. Отключив лифт, в этом кабинете можно было без помех предаваться размышлениям. А поразмышлять было о чем. Например, не прогорит ли он, арендовав для следующей лекции зал Колизеума, или что делать с чеком на десять тысяч долларов от Астрологического Союза, раз уж эти олухи напечатали в газетах точную сумму своего дара. Но главной заботой была следующая книга. Поведав человечеству, что ему грозит опасность и что, объединившись, оно может себя спасти, Филипсо отчаянно нуждался теперь в свежей идее. Идея должна быть созвучна времени и доступна пониманию рядового читателя газет. А ждать, пока его осенит, Филипсо не мог — чудесам такого сорта удивляются девять дней, а на десятый о них забывают.

Филипсо сидел у себя в кабинете, отрезанный от всего мира и погруженный в размышления, как вдруг с изумлением услышал позади себя легкое покашливание. Обернувшись, он увидел рыжего невысокого человечка. Неизвестно, что бы сделал Филипсо в первый момент — обратился в бегство или вцепился незнакомцу в горло, если бы у того в руках не оказалось средства, которое со времен появления письменности гарантированно успокаивало разъяренных авторов.

— Я прочитал ваши книги, — сказал незнакомец и протянул вперед ладони, на каждой из которых лежало по знакомому тому. — Я нашел их не лишенными искренности и логики.

Расплывшись в улыбке, Филипсо оглядел лишенное особых примет лицо незнакомца и его заурядный серый костюм.

— Общим у искренности и логики является то, — продолжал незнакомец, — что они могут не иметь никакого отношения к истине.

— Послушайте, кто вы такой? — потребовал от него Филипсо. — И как вы сюда попали?

— Никак я сюда не попадал, — ответил незнакомец, — потому что меня здесь нет.

Он показал вверх, и вопреки собственной воле Филипсо посмотрел, куда указывал палец незнакомца.

На небе уже сгущались сумерки, и оранжевый прожектор кромсал их со все возрастающей решительностью. Сквозь прозрачный купол было видно, как прожектор выхватил из темноты какое-то большое серебристое тело, зависшее над землей в пятидесяти футах от поверхности и в ста футах к северу от Храма — как раз в той точке неба, куда повелительно указывал палец гостя. Оно было видно всего одно мгновение, но его изображение осталось на сетчатке глаза как после яркой вспышки. Когда прожектор, описав круг, вернулся на прежнее место, там уже ничего не было.

— Я нахожусь в этой штуке, — проговорил человек с песочными волосами, — здесь, в этой комнате, я всего лишь иллюзия. — Он вздохнул. — Но ведь каждый из нас вправе сказать это о себе.

— Перестаньте говорить загадками, — завопил Филипсо, чтобы заглушить дрожь в голосе, — не то я возьму вас за шиворот и выкину вон.

— Этого сделать нельзя. Вы не можете выкинуть меня отсюда, потому что, как я уже сказал, меня здесь нет.

Незнакомец двинулся к Филипсо, стоявшему посредине кабинета. Филипсо отступил на шаг, затем еще на шаг, пока не уперся в стол. Незнакомец продолжал идти. С невозмутимым лицом он подошел вплотную к Филипсо, прошел сквозь него, затем сквозь стол и кресло, но единственным, что пострадало от этого столкновения, оказалось самообладание Филипсо.

— Я вовсе не хотел вас напугать, — проговорил незнакомец, озабоченно наклонившись к лежащему на полу Филипсо. Он протянул руку, словно пытаясь помочь ему встать на ноги. Филипсо, увернувшись, бросился в сторону, но тут вспомнил, что незнакомец не может его коснуться. Забившись в угол, он испуганно глядел на гостя. Тот сокрушенно покачал головой.

— Мне очень жаль, Филипсо.

— Кто вы?

В первый момент незнакомец даже растерялся. Он недоуменно посмотрел Филипсо в глаза и затем почесал у себя в затылке.

— Об этом я как-то не подумал, — задумчиво пробормотал он. — Разумеется, это важно. Необходима этикетка. — Глядя на Филипсо более твердым взглядом, гость продолжал: — У нас есть специальное название для людей вроде вас. Приблизительно его можно перевести как этикеточники. Не обижайтесь. Это класс существ, которые называют себя разумными, но не в состоянии воспринять предмет или явление, предварительно не наклеив на них словесную этикетку.

— Кто вы?

— Ах, да! Прошу прощения. Зовите меня… гм… ну хотя бы Хуренсон. Надо же вам как-то меня называть, а как — не имеет ни малейшего значения. К тому же, выслушав, вы, возможно, назовете меня еще более скверным именем.

— Не понимаю, что вы хотите сказать?

— А вы послушайте и поймете.

— Что пппо-сслушать?

— Хотите, я еще раз покажу вам мой корабль?

— Нет, нет, пожалуйста, не надо, — быстро отозвался Филипсо.

— Не надо меня бояться. Сядьте поудобнее и разожмите челюсти. Я вам сейчас все объясню. Вот так. А теперь сидите и слушайте.

Филипсо, все еще дрожа, опустился в кресло. Хуренсон присел на стул, стоявший сбоку от стола. Филипсо с ужасом увидал, что между гостем и стулом остался просвет в полдюйма. Просидев несколько секунд, Хуренсон поймал взгляд Филипсо, посмотрел вниз и, пробормотав извинение, опустился на стул, заняв более привычное для глаза положение.

— Забываешься порой, — объяснил он. — Столько вещей приходится держать в памяти одновременно. Стоит только задуматься и, глядишь, уже выскочил наружу без генератора невидимости или полез купаться без гипнопроектора, вроде того дурака в Лox-Hecce.

— Так, вы, правда, вне… вне…

— Вот именно. Внеземной, внесолнечный, внегалактический, все, что угодно.

— Но вы совсем не похожи… то есть я хочу сказать…

— Да, не похож. Но и на это, — гость дотронулся кончиками пальцев до жилета на груди, — на это я тоже не похож. Я мог бы показать вам, как я выгляжу на самом деле, но, поверьте, лучше этого не делать. Такие попытки уже были, и ни к чему хорошему они не привели. — Он печально покачал головой и повторил: — Да, лучше этого не делать.

— Ччче… ччего вы хотите?

— Ага. Вот мы и добрались до сути. Как вы относитесь к тому, чтобы поведать миру правду о нас?

— Но ведь я уже…

— Я сказал: правду… Вот уже много лет, как мы прилетели на эту крохотную планетку и принялись изучать вашу маленькую, но очень интересную цивилизацию. Она подает большие надежды, настолько большие, что мы решили помочь вам.

— Кому нужна ваша помощь?

— Кому нужна наша помощь? — повторил Хуренсон и умолк с таким видом, словно ему не хватает слов. После долгой паузы он заговорил снова:

— Нет, вам этого не понять. Как бы я ни старался объяснить, вам мои объяснения покажутся тысячи раз слышанными банальными истинами. Тысячи раз уже было говорено, почему вы нуждаетесь в помощи, но вы обладаете даром отвергать очевидное. Неужели вы не понимаете, Филипсо, что именно я хочу сказать и почему я говорю это именно вам. Вы — один из тех, кто превратил страх в товар, в источник дохода. Страх — вот ваше ремесло. Пока человечество робко раздвигает границы познанного, вы ищете новое неведомое, чтобы сеять новые страхи. Вы наткнулись на благодатную почву. Угроза из Космоса… тема нескончаемая, как сам Космос. Стоит только вспыхнуть свету разума и немного рассеять мрак, вы уже тут как тут.

Выслушайте меня внимательно, Филипсо. Боюсь, это наш последний разговор. Независимо от того, нравится это вам или нет — вам, разумеется, нравится, а нам нет, — вы превратились в главный источник сведений рядового человека о неопознанных летающих объектах. Ваш Храм построен на лжи и страхе, но сейчас это уже не имеет значения. Ваши последователи прислушиваются к вам. А к ним прислушивается больше народу, чем можно было бы предположить. И в первую очередь все те, кто напуган вашим сегодняшним миром, кто чувствует себя на Земле маленьким и беззащитным. Вы говорите им, как силен враг, и они в страхе жмутся друг к другу. А вы в это время внушаете им, что вы, и только вы, можете их спасти.

— А что, разве не так? — спросил Филипсо. — Заставил же я вас прийти ко мне…

— Нет, не так, — ответил Хуренсон, — Спасать надо тех, кому что-то грозит. А вам никто не угрожает. Мы хотим вам помочь. Освободить вас.

— Вот как? Освободить? От чего же?

— От войн, от болезней, от нищеты, от неуверенности в завтрашнем дне.

— Это уже тысячу раз говорили.

— Вы не верите?

— Сам не знаю. Я просто еще не думал об этом, — признался Филипсо. — Так почему вы пришли именно ко мне?

Хуренсон протянул руки ладонями вверх, и на них появились две книги. Вид их приятно защекотал авторское самолюбие Филипсо. Он подумал, что сами книги, должно быть, находятся на корабле.

— Вот ваши книги. Вам придется взять их назад.

— Каким это образом?

— Вам придется написать новую книгу. Вы ведь так и так собирались это сделать.

Филипсо не понравилось легкое ударение, которое было сделано на слове «придется», но он промолчал.

— В этой книге будут новые открытия. Можете, если хотите, назвать их откровениями. Или самыми новыми и последними интерпретациями.

— А если я не смогу?

— К вашим услугам будет вся помощь, какая только возможна на Земле. Или вне ее.

— Хорошо, а зачем?

— Затем, что ложь — это сильный яд, и человечеству необходимо противоядие, пока действие яда не зашло слишком далеко. Чтобы мы могли показаться людям, не вызвав паники. Чтобы нас не встретили выстрелами.

— Неужели вы этого боитесь?

— Пуль и снарядов — нет. Мы боимся страха, который заставляет человека нажимать на курок.

— Допустим, я пойду вам навстречу?..

— Тогда человечество позабудет про бедность, преступления, страх…

— Да, но и Филипсо оно тоже забудет.

— Вот оно что? Хотите знать, что это даст вам лично? Неужели вам не хочется превратить Землю в новый Эдем, где люди смогут свободно творить и смеяться, любить и работать, где дети будут расти, не ведая страха, и где впервые один человек сумеет понять другого. Неужели вам не будет приятно сознавать, что всем этим мир обязан вам?

— Как же, — язвительно усмехнулся Филипсо, — Земля станет большой лужайкой, на которой человечество пустится в пляс, а я поведу хоровод. Нет, это не по мне.

— Что-то вы вдруг стали чересчур задиристы, мистер Филипсо, — спокойно проговорил Хуренсон.

— А чего мне бояться? — хрипло ответил Филипсо. — Вы ведь всего лишь призрак, и я сейчас выведу вас на чистую воду. — Он засмеялся. — Призраки. Удачное название. Ведь именно так называют вас…

— …операторы радаров, когда видят на своих экранах, — закончил за него Хуренсон. — Я это знаю. Ближе к делу.

— Что ж, сами напросились, так не пеняйте. — Филипсо встал. — Вы просто шарлатаны, и все тут. Согласен, у вас получаются всякие фокусы с зеркалами, вы даже умеете так спрятать зеркало, что его и не найдешь, но все это только иллюзия, обман зрения. Да если бы вы и впрямь могли сотую долю того, что вы здесь наговорили, черта с два стали бы вы умолять меня о помощи. Вы бы… вы бы попросту взяли все в свои руки, не спрашивая ни у кого дозволения, и дело с концом. На вашем месте я так бы и поступил. Ей-богу.

Вы бы так и поступили, — повторил Хуренсон с интонацией то ли крайнего удивления, то ли просто брезгливого отвращения. После длительного молчания он заговорил снова:

— Вы никак не возьмете в толк одного — мы не можем сделать многого из того, что умеем. В нашей власти взорвать вашу планету, изменить ее орбиту, направить ее на Солнце. Физически для нас это вполне осуществимо, так же как для вас физически возможно проглотить паука. Но вы не едите пауков. Говоря образно, вы утверждаете, что вы не в состоянии их есть. Точно так же и мы не в состоянии заставить человечество сделать что-нибудь против его желания. Все еще не понятно? Хотите, я открою вам, до каких пределов доходит наше бессилие. Мы не в состоянии принудить к чему-либо даже одного-единственного человека. В том числе и вас.

— Выходит, я могу отказаться? — недоверчиво спросил Филипсо.

— Ничего нет проще.

— И мне за это ничего не будет?

— Ровным счетом ничего.

— Но тогда…

Хуренсон отрицательно покачал головой.

— Нет, мы просто уйдем. Слишком уж вы нам испортили все дело. Если вы сами не захотите исправить тот вред, который ваши писания нанесли проблеме контактов, то нам остается лишь одно — пустить в ход силу, а это исключается. Жаль, конечно, бросать дело на полдороге. Четыреста лет наблюдений, и все впустую… Если бы вы только знали, каких трудов нам это стоило, сколько усилий нам пришлось приложить, чтобы остаться незамеченными. Разумеется, после того как Кеннет Арнольд поднял такую шумиху вокруг летающих тарелочек, нам стало гораздо проще маскироваться.

— Проще?

— О господи! Ну, разумеется, проще. У вас, людей, удивительная способность, просто талант не верить собственным глазам и находить взамен очевидного самое неправдоподобное объяснение. Например, нам здорово помогла гипотеза о метеорологических зондах. Проще простого замаскировать тарелочку под метеорологический зонд. Это так просто, что даже скучно. Но лучшим для нас подарком была выдумка о температурных инверсиях. Нужно большое искусство маскировки, чтобы сделать корабль похожим на отсвет автомобильных фар на горном склоне или на планету Венера, но замаскироваться под температурную инверсию? Никто ведь не знает, что это такое. Под этой маркой можно делать все, что угодно. Мы-то воображали, что у нас есть неплохое тактическое руководство по маскировке, но после знакомства с памяткой ВВС США по неопознанным летающим объектам нам осталось только развести руками. Мы нашли в ней рациональные и правдоподобные объяснения всех ошибок и промахов, которые когда-либо совершали… Например, тот идиот, что полез купаться в Лох-Несс…

— Постойте, — взмолился Филипсо. — Дайте мне сообразить, что будет, если я исполню вашу просьбу. Я думаю, а вы мне мешаете своей болтовней. Этот ваш рай на Земле… Сколько времени уйдет на его создание? И как вы думаете приступить к делу?

— Самым лучшим началом будет ваша новая книга. Вам надо будет обезвредить две первые книги, но при этом не потерять читателей. Если вы просто круто повернете в другую сторону и начнете рассказывать о том, какие мы славные и мудрые ребята, то все ваши последователи от вас отшатнутся. Вот что я придумал. Я подарю вам оружие против этих… как вы их назвали… против призраков. Простенький генератор поля, который каждый сможет изготовить сам, а в виде наживки используем кое-что из вашего прошлого вздора… виноват, из ваших прошлых заявлений. Вот, мол, оружие, которое спасет Землю от тех, кто угрожает ее погубить. — Хуренсон улыбнулся, — Самое интересное, что это будет чистая правда.

— Не понимаю.

— Мы заявим, что радиус действия этого оружия пятьдесят футов, а на самом деле он будет равен двум тысячам миль, чертежи его будут прилажены к каждой книге, и оно будет простым в изготовлении… вы скажете, что выкрали его у нас…

— Что это за устройство?

— Устройство? Ах, да… — Хуренсон словно очнулся от глубоких размышлений. — Снова этикетка, черт бы ее побрал. Дайте мне подумать. В вашем языке нет соответствующего слова.

— Но что оно делает?

— Оно позволяет людям общаться друг с другом.

— Мы прекрасно обходимся и без него.

— Вздор! Вы общаетесь при помощи этикеток. При помощи слов. Ваши слова — это куча пакетов под рождественской елкой. Вы знаете, от кого они и какой у них размер или форма, а иногда вам даже слышно, как внутри что-то звенит или тикает. Но вы никогда не знаете точно, что внутри, пока не вскроете пакет. Вот для этого-то и предназначено наше устройство. Оно вскрывает слова и показывает, что в них содержится. Если каждое человеческое существо независимо от возраста, происхождения и языка сумеет понять, чего именно хочет другое человеческое существо, и к тому же будет знать, что и оно в свою очередь будет понято, то не успеешь и оглянуться, как мир станет совсем иным.

Филипсо задумался.

— Торговля станет невозможна, — сказал он наконец. — Нельзя будет даже объяснить… если сделаешь что не так…

— Объяснить-то как раз будет можно, — возразил Хуренсон, — соврать будет нельзя.

— Вы хотите сказать, что каждый загулявший супруг, каждый напроказивший школьник, каждый бизнесмен…

— Совершенно верно.

— Но это же хаос, — прошептал Филипсо. — Развалятся сами устои нашего общества.

— Понимаете ли вы, Филипсо, что вы сейчас сказали? — добродушно рассмеялся Хуренсон. — Что ваше общество держится на лжи и полуправде и что, лишившись этой опоры, оно развалится. Вы правы. Возьмем, к примеру, ваш Храм Космоса. Что, по-вашему, произойдет, когда ваша паства узнает всю правду о своем пастыре и о том, что у него на уме?

— И этим вы меня пытаетесь соблазнить?

В ответ Хуренсон торжественно обратился к нему, в первый раз назвав его но имени:

— Да, Джо, и от всего сердца. Ты прав, что наступит хаос, но в вашем обществе он все равно неизбежен. Многие величественные сооружения падут, но на их развалинах не окажется желающих поживиться на чужой беде. Никто не захочет воспользоваться своим преимуществом.

— Уж я-то знаю человеческую натуру, — обиженным голосом отозвался Филипсо. — И я не желаю, чтобы разные проходимцы наживались на моем падении. Особенно, когда у них самих ломаного гроша за душой нет.

— Тогда ты плохо знаешь людей, Джо, — печально покачал головой Хуренсон. — Просто тебе никогда не доводилось заглядывать в сокровенные тайники человеческой души, где нет места страху и где живет стремление понять и быть понятым.

— А вам?

— Доводилось. Я видел это во всех людях. Я и сейчас это вижу. Мой взгляд проникает в глубины, не доступные вашему зрению. Помоги мне, Джо, и ты тоже это увидишь.

— А сам я при этом лишусь всего, чего с таким трудом добился?

— Что стоит эта потеря по сравнению с тем, что ты выиграешь? И не только для себя, но для всего человечества. Или, если так будет понятнее, посмотри на дело с другого конца. С того момента, как ты откажешься мне помочь, каждый человек, убитый на войне, каждый умерший от болезни, каждая минута мучений больного раком — все это будет на твоей совести. Подумай об этом, Джо. Прошу тебя, подумай!

Филипсо медленно поднял глаза от своих стиснутых рук и посмотрел на взволнованное сосредоточенное лицо Хуренсона. Затем он возвел глаза еще выше и посмотрел сквозь купол в ночное небо.

— Простите, — вдруг сказал он, показывая рукой, — но ваш корабль снова виден.

— Черт меня побери, — выругался Хуренсон, — я так сосредоточился на разговоре с тобой, что перестал следить за генератором невидимости, и у него перегорел омикрон. Мне понадобится несколько минут, чтобы починить его. Я еще вернусь.

С этими словами он исчез. Он не сдвинулся с места. Его просто не стало.

Двигаясь словно во сне, Джозеф Филипсо пересек круглую комнату и, прижавшись к плексигласовому куполу, посмотрел на сверкающий корабль. Его очертания были красивы и пропорциональны, а поверхность переливалась чешуйками, как крыло бабочки. Он слегка фосфоресцировал, ярко вспыхивая в оранжевом луче прожектора, и постепенно угасал, когда луч уходил в сторону.

Филипсо посмотрел мимо корабля на звезды, а затем мысленным взором увидел звезды, видимые с этих звезд, а за ними еще звезды и целые галактики, которые так далеки, что сами кажутся крохотными звездочками. Затем он взглянул вниз, на шоссе, огибавшее Храм, и дальше вниз по крутому склону, где на дне долины еле заметно мерцали огоньки жилищ.

«Даже все эти небеса не смогут сделать так, чтобы мне поверили, если я скажу правду, — подумал он. — Что бы я ни сказал, моим словам не будет веры. Я не гожусь для такого дела, и в том, что не гожусь, виноват только я один. А ведь это всего лишь правда. У меня с правдой одинаковая полярность, и она отталкивается от меня — таков закон природы. Я преуспел без помощи правды, и мне это ничего не стоило, кроме потери способности говорить правду.

Что, если попытаться? Как это Хуренсон сказал? „Сокровенные тайники человеческой души, где нет места страху и где живет желание понять и быть понятым“. О ком это он говорил? Разве я знаю таких людей? „Здравствуйте“, — говорим мы при встрече людям, здоровье которых нам совершенно безразлично. „Как поживаете?“ — спрашиваем мы и не слушаем ответа. „Спасибо“, — говорим мы, а это значит „спаси вас бог“, но часто ли это пожелание бывает искренним? Мы лжем и лицемерим на каждом шагу, и сразу же забываем об этом, и ни капельки не чувствуем себя виновными.

Неужели он вправду читает в тайниках моей души?.. При таком остром зрении можно увидать паутинку за сотню ярдов».

«Если я им не помогу, — продолжал думать Филипсо, — то они ничего не предпримут. Они просто уберутся восвояси и предоставят нас нашей участи (с какой иронией это было сказано!)».

— Но ведь я никогда не лгал! — простонал он вдруг громким плачущим голосом. — Я не хотел лгать! Как вы не понимаете: меня спрашивали, а я только отвечал «да» или «нет» — в зависимости от того, что от меня хотели. А потом я пытался объяснить, почему я сказал «да» или «нет», но ведь это еще не ложь!

Никто не ответил ему. Он почувствовал себя очень одиноким. «Я могу попробовать, — подумал он… и затем тоскливо: — Разве я смогу?»

Зазвонил телефон. Филипсо смотрел на аппарат отсутствующим взглядом, пока тот не прозвонил вторично. Тогда он подошел к столу и снял трубку.

— Филипсо слушает.

— Ладно, трюкач, — проговорили в трубку, — твоя взяла! И как это только тебе сходит с рук?

— Кто это говорит? Пенфилд?

После их первой встречи Пенфилд тоже пошел в гору. Став главным редактором местной газеты, он, разумеется, сразу же отрекся от Филипсо.

— Он самый, — раздался в трубке насмешливый голос. — Тот самый Пенфилд, который как-то поклялся, что его газета никогда больше ни строчки не напечатает про весь этот твой космический бред.

— Так что же вам надо, Пенфилд?

— Я же сказал, твоя взяла. Нравится мне это или нет, но ты вновь стал сенсацией. Нам звонят со всего округа. Тысячи людей смотрят в бинокли и подзорные трубы на твою летающую тарелочку. Телевизионная установка мчится через перевал, чтобы показать ее миллионам телезрителей. Мы уже получили четыре запроса от Национального центра по наблюдению за космическим пространством. С ближайшей военной базы в воздух поднято звено реактивных истребителей. Не знаю, как уж тебе это удалось, но раз ты попал в новости, так выкладывай, что у тебя заготовлено.

Филипсо оглянулся через плечо на корабль. Вот он ярко вспыхнул в оранжевом луче прожектора, погас, еще раз вспыхнул, а из телефонной трубки раздавалось призывное блеянье. Прожектор вернулся еще раз и… Ничего. Корабль исчез.

— Подождите, — хрипло прокричал Филипсо. Но корабль уже исчез.

Телефон продолжал блеять. Медленно Филипсо повернулся к нему.

— Подождите, — сказал он в трубку. Положил ее на стол и протер глаза. Затем снова взял трубку.

— Я видел сам, — сказала трубка тоненьким голосом. — Что это было такое? Как вы это сделали?

— Корабль, — ответил Филипсо. — Это был космический корабль.

— Это был космический корабль, — повторил Пенфилд тоном человека, пишущего под диктовку. — Давай дальше, Филипсо. Что произошло? Пришельцы спустились на своем корабле и встретились с вами лицом к лицу, верно?

— Они… в общем, да.

— Так. Лицом… к лицу… Готово… Что им было нужно? — Пауза. Затем сердитым голосом: — Филипсо, вы меня слышите? Черт возьми, у меня нет времени на болтовню. Мне надо написать заметку. Чего они от вас хотели? Они просили у вас пощады, умоляли, чтобы вы прекратили свою деятельность?

Филипсо облизнул губы.

— Видите ли… в общем, да.

— Сколько их было, этих существ?

— Их?.. Только одно…

— Только одно существо… пусть так. Дальше? Что это из вас каждое слово надо как клещами тащить? Как оно выглядело? Чудовищно и уродливо?

— Напротив.

— Понял, — возбужденно повторил Пенфилд. — Прекрасное существо. Девушка неземной красоты. Значит, так? Раньше они вам угрожали. Теперь они решили вас подкупить. Так?

— Видите ли, дело в том…

— Цитирую ваши слова: «Неземной красоты… но я… гм… устоял против искушения…»

— Послушайте, Пенфилд…

— Нет уж, хватит с вас и этого. У меня нет времени слушать ваш вздор. Одно я вам скажу. Расценивайте мои слова как дружеское предупреждение. Я хочу, чтобы эта история продержалась хотя бы до завтрашнего вечера. Завтра ваш Храм будет кишеть агентами ФБР и Центра космической разведки, словно кусок гнилого мяса мухами. Поэтому припрячьте-ка получше ваш аэростат. Когда дело доходит до реактивных истребителей, то подобные рекламные штучки уже не кажутся властям такими забавными.

— Дайте мне сказать, Пенфилд.

На том конце провода дали отбой. Филипсо положил трубку на рычаг, повернулся.

— Вот видите, — проплакал он пустой комнате, — на что они меня толкают?

Он устало присел. Телефон зазвонил вновь.

— Вас вызывает Нью-Йорк, — сказала телефонистка.

Это оказался Джонатан, его издатель.

— Джо! Полчаса не могу тебе дозвониться. Твоя линия все время занята. Отлично сработано, приятель. Я только что услышал сообщение в срочном выпуске новостей. Как тебе это удалось? Впрочем, неважно. Дай мне только основные факты. Завтра надо будет сделать заявление для прессы. Послушай, сколько времени тебе нужно, чтобы написать новую книгу? Две педели? Три? Ладно, пусть три. Но ни днем больше. Я сниму последний роман Хемин… или… впрочем, это неважно. Я пущу тебя вне очереди. А теперь валяй. Включаю диктофон.

Филипсо посмотрел на звезды. В трубке раздался короткий сигнал включенного диктофона. Филипсо подвинул трубку ближе ко рту, набрал полную грудь воздуха и начал:

— Сегодня меня посетили Пришельцы из Космоса. Это не было случайностью, вроде нашей первой встречи. Нет, на этот раз они долго и тщательно готовились. Они решили остановить меня, но не силой и не убеждением, нет, они пустили в ход последнее, самое сильное средство. Внезапно среди излучателей и кабелей антенны моего радара появилась девушка неземной красоты. Я…

За спиной Филипсо раздался негромкий отрывистый звук — такой звук мог бы издать человек, которому отвращение мешает говорить и при этом нестерпимо хочется плюнуть.

Филипсо бросил трубку и обернулся. Ему показалось, будто он видит тающее изображение рыжего человечка. Что-то колыхнулось в той части неба, где был корабль, но и там больше ничего не было видно.

— Меня задергали звонками, — плачущим голосом проговорил Филипсо, — я не знал, что вы уже починили свой омикрон. Я не хотел. Я ведь как раз собирался…

Постепенно до него дошло, что он один. Никогда прежде он не чувствовал себя таким одиноким. Рассеянно подняв трубку, Филипсо поднес ее к уху и услышал возбужденный голос издателя:

— …так и назовем ее: «Последнее средство». А на обложке — шикарная блондинка в чем мать родила вылезает из радарной антенны. Здорово, Джо. Это единственное, чего ты еще не пускал в ход. Вот увидишь, это будет взрыв бомбы. Твой Храм тоже не прогадает. Напиши мне книгу в две недели, и ты сможешь открыть у себя филиал казначейства США.

Медленно, без единого слова, не дожидаясь, пока издатель кончит говорить, Филипсо опустил трубку. Вздохнув, он повернулся и зажег свет над пишущей машинкой. Вложил два чистых листа, переложенные копиркой, прокрутил валик, передвинул каретку в среднее положение и написал:

Джозеф Филипсо

ПОСЛЕДНЕЕ СРЕДСТВО

Его пальцы легко, уверенно и быстро заскользили по клавишам.

 

Генри Каттнер

МУЗЫКАЛЬНАЯ МАШИНА

Джерри Фостер поведал бармену, что на свете нет любви. Бармен, привыкший к подобным излияниям, заверил Джерри, что тот ошибается, и предложил выпить.

— Почему бы и нет? — согласился Фостер, исследуя скудное содержимое своего бумажника. — «Всегда, пока я был, и есмь, и буду, я пил, и пью, и буду пить вино». Это Омар.

— Ну как же, — невозмутимо ответил бармен. — Пейте, не стесняйтесь, приятель.

— Вот ты зовешь меня приятелем, — пробормотал Фостер, слегка уже подвыпивший приятный молодой блондин с подернутыми дымкой глазами, — но никому я не нужен. Никто меня не любит.

— А вчерашняя крошка?

— Бетти? Дело в том, что вчера я заглянул с ней в одно местечко, а тут появилась рыжая. Ну, я бортанул Бетти, а потом рыжая отшила меня. И вот я одинок, все меня ненавидят.

— Возможно, не стоило гнать Бетти, — предположил бармен.

— Я такой непостоянный… — На глазах у Фостера навернулись слезы. — Ничего не могу поделать. Женщины — моя погибель. Налей мне еще и скажи, как тебя звать.

— Остин.

— Так вот, Остин, я, кажется, влип. Не обратил внимания, кто победил вчера в пятом забеге?

— Скороход, вроде бы.

— А я ставил на Белую Молнию. Сейчас должен подойти Сэмми. Хорошо еще, что удалось раздобыть денег — с ним лучше не шутить.

— Это верно. Простите.

— И ты меня ненавидишь, — грустно прошептал Фостер, отходя от стойки.

Он был немало удивлен, заметив сидящую в одиночестве Бетти. Но сегодня ее золотистые волосы, чистые глаза, белорозовая кожа потеряли для него свою привлекательность. Она ему наскучила.

Фостер прошел дальше — туда, где в полумраке поблескивал хромом продолговатый предмет. Это было то, что официально называлось «проигрыватель-автомат», а в обиходе звалось просто «джук-бокс» или «музыкальная машина».

Прекрасный аппарат. Его хромированные и полированные части переливались всеми цветами радуги. Более того, он не следил за Фостером и держал рот на запоре.

Фостер ласково похлопал машину по блестящему боку.

— Ты моя девушка, — объявил Джерри. — Ты прекрасна. Я люблю тебя безумно. Слышишь? Безумно.

Фостер достал из кармана монетку и туг увидел, как в бар вошел коренастый брюнет и подсел к мужчине в твидовом костюме. После короткой беседы, завершившейся рукопожатием, коренастый вынул из кармана записную книжку и что-то пометил.

Фостер достал бумажник. У него уже были неприятности с Сэмми, и больше он не хотел. Букмекер весьма ревностно относился к своим финансовым делам. Джерри пересчитал деньги, моргнул, снова пересчитал; в животе мерзко екнуло. То ли он их потерял, то ли его обманули, но денег явно было мало…

Сэмми это не понравится.

Яростно принуждая затуманенные мозги шевелиться, Фостер прикинул, как выиграть время. Сэмми его уже заметил. Если бы выбраться через черный ход…

В баре стало слишком тихо. Фостеру нужен был какой-нибудь шум, чтобы скрыть свое состояние. Он обратил, наконец, внимание на монетку, зажатую в пальцах, и торопливо сунул ее в прорезь джук-бокса.

В лоток для возврата монет посыпались деньги.

Шляпа Джерри оказалась под лотком почти мгновенно. Четвертаки и десятицентовики лились нескончаемым потоком. Джук-бокс взорвался песней, и под царапанье иглы из автомата понеслись звуки «Моего мужчины», заглушая шум монет, наполнявших шляпу Фостера.

Наконец поток иссяк. Фостер стоял как вкопанный, вознося благодарственную молитву богам-покровителям, когда к нему подошел Сэмми. Жучок посмотрел на все еще протянутую шляпу.

— Эй, Джерри! Сорвал куш?

— Ага, в клубе поблизости. Никак не могу разменять. Поможешь?

— Черт побери, я не разменная касса, — усмехнулся Сэмми. — Свое возьму зелененькими.

Фостер опустил позвякивающую шляпу на крышку автомата и отсчитал купюры, а недостаток покрыл выуженными четвертаками.

— Благодарю, — сказал Сэмми. — Право, жаль, что твоя лошадка оказалась слабовата.

— «О, любовь, что длится вечно…» — заливался джук-бокс.

— Ничего не поделаешь, — отозвался Фостер. — Может, в следующий раз повезет.

— Хочешь поставить?

— «Если все вокруг станет плохо вдруг, то спасенья круг бросит верный друг…»

Фостер вздрогнул. Последние два слова песни поразили его, возникли из ниоткуда и намертво, как почтовый штамп, засели в голове. Больше он ничего не слышал; эти слова звучали на все лады нескончаемым эхом.

— Э… верный друг, — пробормотал он. — Верный…

— A-а… Темная лошадка. Ну ладно, Верный Друг, третий заезд. Как обычно?

Комната начала вращаться, но Фостер сумел кивнуть. Через некоторое время он обнаружил, что Сэмми пропал; на проигрывателе стоял лишь его бокал, рядом со шляпой. Джерри, наклонившись, вперился сквозь стекло во внутренности автомата.

— Не может быть, — прошептал он. — Я пьян. Но пьян недостаточно. Нужно выпить еще.

С отчаянием утопающего он схватил бокал и двинулся к стойке.

— Послушай, Остин… Этот джук-бокс… он как, хорошо работает?

Остин выдавливал лимон и не поднял глаз.

— Жалоб нет.

Фостер украдкой бросил взгляд на автомат. Тот по-прежнему стоял у стены, загадочно отсвечивая хромом и полировкой.

Не знаю, что и думать… — заметил Фостер.

На диск легла пластинка. Автомат заиграл «Пойми же — мы просто любим друг друга».

Дела Фостера в последнее время шли из рук вон плохо. По натуре консерватор, к несчастью для себя он родился в век больших перемен. Ему необходимо было чувствовать твердую почву под ногами, а газетные заголовки не внушали уверенности, и уж тем более не устраивал его новый образ жизни, складывающийся из технических и социальных новшеств. Появись он на свет в прошлом веке, Фостер катался бы, как сыр в масле, но сейчас…

Эпизод с музыкальной машиной был бы забыт, если бы через несколько дней не появился Сэмми с девятью сотнями долларов — результат победы Верного Друга. Фостер немедленно закутил и пришел в себя в знакомом баре. За спиной, вызывая смутные воспоминания, сиял джук-бокс. Из его недр лились звуки «Нет чудесней апреля», и Фостер стал бездумно подпевать.

— Хорошо! — угрожающе заявил тучный мужчина рядом. — Я слышал! Я… Что ты сказал?

— «Запомни апрель», — машинально повторил Фостер.

— Какой к черту апрель! Сейчас март!

Джерри стал тупо озираться в поисках календаря.

— Вот, — почти твердо заявил он. — Третье апреля.

— Выходит, пора возвращаться… — в отчаянии прошептал толстяк. — Оказывается, апрель! Сколько ж я гуляю? А, не знаешь?! А что ты знаешь? Апрель… надо же…

Не успел Фостер подумать, что не мешает перейти в заведение потише, как в бар, безумно вращая глазами, ворвался тощий блондин с топором. Прежде чем его успели остановить, он пробежал через комнату и занес топор над джук-боксом.

— Я больше не могу! — истерически выкрикнул он. — Тварь!.. Я рассчитаюсь с тобой раньше, чем ты меня погубишь!

С этими словами, не обращая внимания на грозно приближающегося бармена, блондин ударил топором по крышке автомата. С резким хлопком полыхнул язычок синего пламени, и блондин оказался на полу.

Фостер завладел стоявшей поблизости бутылкой виски и попытался осмыслить то, что произошло. Вызвали скорую помощь. Доктор объявил, что блондин жив, но получил сильный электрический удар. У автомата помялась крышка, но внутренности не пострадали.

— «Ведь каждый, кто на свете жил, любимых убивал»,— обратился Остин к Фостеру, — Если не ошибаюсь, вы — тот парень, который вчера цитировал Хайяма?

— Что? — задумчиво отозвался Фостер.

Остии кивал, глядя, как безжизненное тело укладывают на носилки.

— Этот тип частенько сюда наведывался — только ради музыкальной машины. Он в нее просто втюрился. Часами слушал. Конечно, говоря «втюрился», я не имею в виду ничего такого, ясно?

— … ы-ы… — промычал Фостер.

— И вот, вбегает он пару дней назад, как с цепи сорвался, глаза бешеные, сам ошалевший… грохается перед этим ящиком на колени и молит простить его за что-то… Вам чего?

— Повторить, — пробормотал Фостер, наблюдая за выносом носилок.

Джук-бокс щелкнул, и заиграла новая пластинка. Вероятно, забарахлил усилитель, потому что динамики неожиданно взревели.

— Хло-о! — яростно звал джук-бокс. — Хло-о-о!!

Наполовину оглушенный, борясь с ощущением, что все это не более чем галлюцинация, Фостер на заплетающихся ногах подошел к автомату и потряс его. Рев прекратился.

— Хло!.. — пропел джук-бокс грустно и нежно.

У входа в бар возникла какая-то суета, но Фостер ни на что не обращал внимания. Его осенила идея. Он прижался лбом к стеклу панели и на останавливающемся диске сумел прочитать название «Весной в горах».

Пластинка встала на ребро и скользнула назад. Другой черный диск опустился под иглу. «Турецкие ночи».

Но вместо этого джук-бокс с большим чувством исполнил «Мы будем любить друг друга вечно».

Фостер совершенно уже забыл неряшливого толстяка, как вдруг услышал сзади раздраженный голос:

— Ты лжец! Сейчас март!

— A-а, иди к черту, — отмахнулся глубоко потрясенный Фостер.

— Я сказал, ты лжец! — настаивал толстяк, неприятно дыша в лицо Фостера. — Либо ты согласишься, что сейчас март, либо… либо…

С Фостера было достаточно. Он оттолкнул толстяка и двинулся к выходу, когда в воздухе разлилась нежная мелодия «Скажи же „да“ скорей!»

— Март! — визгливо твердил толстяк. — Разве не март?!

— Да, — торопливо согласился Фостер. — Март.

И всю ночь он следовал совету песни. Он слушал толстяка. Он поехал в гости к толстяку. Он соглашался с толстяком. А утром с изумлением узнал, что толстяк взял его на работу — в качестве композитора-песенника для «Высшей студии», — потому что Фостер ответил «да» на вопрос, может ли он писать песни.

— Хорошо, — удовлетворенно произнес толстяк. — Теперь мне, пожалуй, пора домой. А, так ведь я дома? Значит, мне пора на студию. Завтра мы начинаем апрельский супермюзикл — ведь сейчас апрель?

— Конечно.

— Давай соснем. Нет, не сюда, здесь бассейн… Я покажу тебе свободную спальню. Ты ведь хочешь спать?

— Да, — солгал Фостер.

Тем не менее он заснул, а на следующее утро отправился с толстяком на студию и поставил свою подпись под контрактом. Никто не интересовался его квалификацией — его привел сам Тальоферро, и этого было достаточно. Джерри предоставили кабинет с роялем и секретаршей, и там он просидел остаток дня, недоумевая, как все случилось.

Фостер получил задание — написать лирическую песню для новой картины. Дуэт.

В младенческом возрасте Джерри играл на пианино, но тайны контрапункта и ключей прошли мимо него.

Вечером он заглянул в тот бар. Где-то в глубине души Джерри надеялся, что джук-бокс поможет ему. Но музыкальная машина надоедливо играла одну и ту же песню.

Странно, что никто этого не слышал. Фостер открыл сей факт совершенно случайно. Для ушей Остина джук-бокс крутил обычные шлягеры.

Джери стал внимательно прислушиваться. Звучал завораживающий дуэт, нежный и печальный.

— Кто написал эту песню?

— Разве не Хоги Кармайкл? — отозвался Остин.

Автомат внезапно заиграл «Я сделал это», а затем вновь переключился на дуэт.

В углу Фостер заметил пианино. Он подошел к нему, достал записную книжку и первым делом записал слова. Остальное оказалось ему не по силам, пришлось надеяться лишь на слух и память. Фостер осмотрел музыкальную машину (разбитую крышку уже заменили), ласково погладил ее бок и в глубоком раздумье удалился.

Секретаршу Фостера звали Лоис Кеннеди. Она появилась в его кабинете на следующий день, когда Джерри сидел за роялем и безнадежно тыкал в него пальцем.

— Позвольте, я помогу вам, мистер Фостер, — спокойно сказала Лоис.

— Я… нет, спасибо, — выдавил Фостер.

— Плохо знаете музграмоту? — Лоис ободряюще улыбнулась. — Таких композиторов много. Играют на слух, а в нотах не разбираются.

— В самом деле? — с надеждой пробормотал Фостер.

— Давайте так: вы проиграйте, а я запишу.

После нескольких тщетных попыток Фостер вздохнул и взял листок со словами — его хоть прочесть можно было.

— Ну пропойте, — предложила Лоис.

У Фостера был неплохой слух, и он без труда спел, а Лоис легко подобрала и записала музыку.

— Изумительно! Какая оригинальная и свежая мелодия. Мистер Фостер, я восхищена вами! Надо немедленно показать ее боссу.

Тальоферро песня понравилась. Он сделал несколько никчемных поправок, которые Фостер с помощью Лоис внес в текст, и созвал целый симпозиум песенников для прослушивания вновь созданного шедевра.

— Я хочу, чтобы вы поняли, что такое хорошо, — изрек Тальоферро. — Это моя новая находка. Мне кажется, нам нужна свежая кровь, — мрачно закончил он, обводя притихших песенников зловещим взглядом.

Фостер сидел как на иголках, ожидая, что вот-вот кто-нибудь из присутствующих вскочит и закричит:

— Этот ваш новый гений украл мелодию у Гершвина!..

Или у Берлина, или Портера, или Хаммерстайна…

Но разоблачения не последовало. Песня оказалась действительно новой и принесла Фостеру славу композитора и поэта.

Так начался его успех.

Каждый вечер он приходил все в тог же бар, и джук-бокс помогал ему создавать песни. Автомат словно понимал, что именно требуется, и нежил Фостера западающими в сердце мелодиями, складывающимися в песни с помощью Лоис. Кстати, Фостер начал замечать, что она — поразительно красивая девушка. Лоис не казалась неприступной, но пока Фостер избегал решительных действий. Он не был уверен в долговечности своего триумфа.

Между тем расцветал он как роза. Банковский счет округлялся с не меньшей скоростью, чем сам Фостер, а пил Джерри теперь гораздо меньше, хотя бар посещал ежедневно.

Однажды он спросил у Остина:

— Этот автомат… Откуда он взялся?

— Не знаю, — ответил Остин. — Он уже стоял, когда я начал здесь работать.

— А кто меняет пластинки?

— Ну… компания, надо полагать.

— Вы видели их когда-нибудь?

Остин задумался.

— Наверное, они приходят в смену моего напарника. Пластинки новые каждый день. Отличное обслуживание.

Фостер решил расспросить и другого бармена, но не сделал этого. Потому что поцеловал Лоис Кеннеди.

Это было ошибкой. Это был пороховой заряд. Они колесили по Сансет-стрип, обсуждая проблемы жизни и музыки.

— Я иду, — туманно выразился Фостер, едва успев разминуться со столбом. — Мы идем вместе.

— Ах, милый! — промурлыкала Лоис.

Фостер и не чувствовал, что последние дни находился в страшном напряжении. Сейчас оно исчезло. Как чудесно держать Лоис в объятиях, целовать ее, наслаждаться легким щекотаньем ее волос… Все виделось ему в розовом свете.

Внезапно в розовой мгле проступило лицо Остина.

— Как всегда? — поинтересовался он.

Фостер моргнул.

— Остин… Давно мы здесь?

— Около часа, мистер Фостер.

— Дорогой! — ластилась Лоис, нежно прижимаясь к его плечу.

Фостер попытался собраться с мыслями. Это было трудно.

— Лоис, — произнес он наконец, — не пора ли мне написать песню?

— Зачем спешить?

— Нет. Раз я здесь, то добуду песню, — непререкаемо изрек Фостер и поднялся.

— Поцелуй меня, — проворковала Лоис.

Фостер повиновался, затем засек координаты джук-бокса и двинулся к цели.

— Привет, — сказал он, похлопывая гладкий блестящий бок. — Вот и я. Правда, немного пьян, но это ничего. Давай-ка запишем песенку.

Машина молчала. Фостер почувствовал прикосновение Лоис.

— Пойдем. Мы не хотим музыки.

— Подожди, моя прелесть.

Фостер уставился на автомат и вдруг расхохотался.

— Понимаю…

Он достал пригоршню мелочи, сунул монету в щель и дернул рычаг.

Автомат хранил молчание.

— Что случилось?.. — пробормотал Фостер.

Внезапно он вспомнил случай с блондином, напавшим на джук-бокс с топором. Остин назвал его имя, и уже через час Фостер сидел у больничной койки, на которой покоились изуродованные и забинтованные останки человека со светлыми волосами.

— Меня вынесли на носилках из бара, — рассказывал блондин. — И тут появилась машина. Я ничего не почувствовал. Я и сейчас ничего не чувствую. Водитель — женщина — утверждает, что кто-то выкрикнул ее имя. Хло. Это так удивило ее, что она выпустила из рук руль и сбила меня. Вы не знаете, кто крикнул «Хло»?

Фостер вспомнил. Музыкальная машина играла «Хло», что-то случилось с усилителем, и на секунду он заорал, как бешеный.

— Меня парализовало, — продолжал блондин. — Я скоро умру. И хорошо. Она очень умная и мстительная.

— Она?

— Шпионка. Возможно, различные устройства замаскированы под… под вещи, к которым мы привыкли. Не знаю. Вот и джук-бокс… он… Нет. Она! Она жива!

— А… — начал было Фостер.

— Кто ее поставил? — перебил блондин. — Они! Пришельцы из другого времени? Марсиане? Им нужна информация, но сами показываться они не смеют, вот и монтируют шпионские устройства в вещах, которые не вызывают у нас подозрений. Например, в автоматической радиоле. Только эта немного разладилась. Она умнее других.

Блондин приподнял голову, и его горящие глаза впились в репродуктор, висевший на стене.

— Даже здесь, — прошептал он. — Обычное радио? Или их хитроумные штучки?!

Его голова бессильно упала на подушку.

— Я начал догадываться довольно давно. Она подсказывала мне разные идеи, не раз вытаскивала буквально из тюрьмы. Но прощения не будет. Она ведь женщина. Механический мозг? Или… Нет, я не узнаю, никогда не узнаю. Скоро мне конец. Ну и ладно…

Вошла сестра.

Джерри Фостер был испуган. На опустевшей Мейн-стрит царили тишина и мрак.

— Ни за что бы не поверил, — бормотал Фостер, прислушиваясь к собственным гулким шагам. — Но я верю. Надо наладить отношения с этим… с этой… с музыкальной машиной!

Какая-то трезвая часть ума направила его в знакомую аллею. Заставила осторожно выдавить стекло. Настойчиво провела по темной кухне.

Он находился в баре. Пустая стойка. Слабый мерцающий свет, пробивающийся сквозь шторы. И черная молчаливая глыба музыкальной машины у стены.

Молчаливая и безразличная. Даже когда Джерри опустил монету…

— Послушай! — взмолился он. — Я был пьян. О, это безумие! Не может быть! Ты ведь не живая — или живая? Это ты расправилась с парнем, которого я сейчас видел в больнице?!. Значит, ты женщина. Завтра же принесу тебе цветы. Я начинаю верить. Конечно же, я верю! Я никогда больше не взгляну на… на другую девушку. Не надо дуться, ну… Ты же любишь меня, я знаю. О, господи!

У Фостера пересохло в горле. Он направился к стойке и вдруг замер, пораженный леденящей душу уверенностью, что рядом кто-то есть.

Их было двое, и они не были людьми.

Один вытащил из автомата маленький блестящий цилиндр.

Чувствуя, как лицо стягивает высыхающий пот, Фостер вслушивался в их мысли.

— Рапорт за истекшие сутки. Вставь свежую кассету и заодно смени пластинки.

Обрывки мыслей бешеным калейдоскопом закрутились в голове Фостера. Слова Остина… умирающий блондин… бесформенные фигуры… Не может быть!

— Здесь человек, — мысленно произнес один из пришедших. — Он видел нас. Его надо уничтожить.

Мерцающие нечеловеческие фигуры стали приближаться. Фостер обогнул край стойки и бросился к музыкальной машине. Он обхватил руками ее холодные бока и выдохнул:

— Останови их! Не дай им убить меня!

Теперь он не видел созданий, но чувствовал их за своей спиной. Паника обострила чувства. Фостер выбросил указательный палец и ткнул им в кнопку с надписью «Люби меня вечно».

Что-то коснулось его плеча и настойчиво потянуло назад.

Внутри автомата замельтешили огни. Выскользнула пластинка. Игла медленно опустилась на черную дорожку.

Проигрыватель начал играть «Цена тебе грош — сейчас ты помрешь».

 

Мюррей Лейнстер

ЗАМОЧНАЯ СКВАЖИНА

Говорят, один ученый психолог взялся проверить, насколько разумны шимпанзе. Усадил он обезьяну в комнате, полной игрушек, вышел, закрыл дверь и хотел подсмотреть, как ведет себя шимпанзе. Заглянул в замочную скважину, а там, совсем близко, блестит пытливый карий глаз. Шимпанзе подсматривает, как ведет себя психолог.

Когда Ляпу доставили на базу в кратере Тихо и в шлюзовом отсеке включились гравитационные устройства, он совсем сник. Да и вообще это было какое-то невозможное существо. Только и есть, что огромные глазищи, тощие ручки и ножки, явно совсем еще малыш, и ему не нужен воздух, чтобы дышать. Пленника вручили Уордену — бессильный клубочек взъерошенной шерсти с полными ужаса глазами.

— Вы что, спятили? — гневно спросил Уорден. — Разве можно было вот так его сюда втащить? Ребенка с Земли вы бы сунули туда, где сила тяжести в шесть раз больше? Пропустите, живо!

И он кинулся в детскую, загодя приготовленную для кого-нибудь вроде Ляпы. В одном конце детской устроено было точное подобие лунной жилой пещеры. В другом — школьный класс, совсем как на Земле. Гравиторы в детской не включались, чтобы у лунного жителя сохранялся его природный вес.

Гравиторы поддерживали всюду на базе обычную земную силу тяжести. Иначе люди постоянно страдали бы морской болезнью. Ляпу сразу принесли в отсек, приспособленный для землян, и он не в силах был даже приподнять тощую мохнатую лапку.

Но в детской все стало по-другому. Уорден опустил найденыша на пол. Ему-то было не по себе, ведь он здесь весил лишь двадцать семь фунтов вместо ста шестидесяти. Его шатало и качало, как всякого человека на Луне, когда ему не помогают сохранять равновесие гравиторы.

Зато для Ляпы сила тяжести тут была привычная. Он развернулся и вдруг стрелой метнулся через всю детскую к приготовленной заранее пещерке. Ее сработали на совесть, точь-в-точь как настоящую. Были тут камни, обтесанные наподобие дурацкого колпака высотой в пять футов, — такие неизменно находили в поселениях Ляпиного племени. Был и подвижный камень вроде яйца на опоре из уложенных столбиком плоских плит. А еще камни, заостренные, точно наконечник копья, прикреплены проволокой к полу, — мало ли что придет Ляпе в голову…

К ним-то, таким знакомым, привычным, бросился Ляпа. Вскарабкался на одну из узких пирамидок, на самый верх, обхватил ее руками и ногами. И замер. Уорден наблюдал. Долгие минуты Ляпа не шевелился, казалось, он пытливо разглядывает все, что можно увидеть, когда глаза — и те неподвижны.

Вдруг он пошевелил головой. Всмотрелся — что еще есть вокруг. Затем шевельнулся в третий раз и вперил в Уордена до странности упорный пристальный взгляд — не понять было, то ли страх в этом взгляде, то ли мольба.

— Гм… так вот для чего эти камни, — сказал Уорден. — Это насест, или гнездо, или постель, так? Я твоя нянька, приятель. Скверную шутку мы с тобой играем, но иначе нам никак нельзя.

Он знал, что Ляпе его не понять, но все равно разговаривал с ним, как говорят с собакой или с младенцем. Смысла в этом нет, однако это необходимо.

— Мы из тебя сделаем предателя твоих сородичей, — невесело продолжал Уорден. — Не по душе мне это, по так надо. А потому я буду с тобой добрый и ласковый, иначе наша хитрая затея не выгорит. Вот если б я тебя убил, это было бы по-настоящему доброе дело… но чего не могу, того не могу.

Ляпа все не шевелился и не сводил с Уордена немигающих глаз. Немного, самую малость он походил на земную обезьянку. С виду совершенно невозможное существо, но при этом трогательное.

— Ты у себя в детской, Ляпа, — с горечью сказал Уорден, — Будь как дома!

Он вышел, закрыл за собой дверь и оглядел телеэкраны, по которым с четырех разных точек можно было следить за тем, что происходит в детской. Довольно долго Ляпа не шевелился. Потом соскользнул на пол.

С любопытством перешел он в тот конец детской, где собраны были предметы человеческого обихода. Осмотрел каждую мелочь непомерно огромными кроткими глазами. Каждую мелочь потрогал крохотными лапками, неправдоподобно похожими на человеческие руки. Все осмотрел, но ничего не сдвинул с места.

Потом торопливо вернулся к пирамидке, вскарабкался наверх, опять крепко обхватил ее руками и ногами, несколько раз кряду помигал и, казалось, уснул. Так и застыл с закрытыми глазами. Уордену наконец надоело смотреть, и он ушел.

Вся эта нелепая история его злила. Первые люди, которым предстояло высадиться на Луне, знали: это мертвый мир. Астрономы сто лег об этом твердили, и первые две экспедиции, достигнув Луны, не нашли на ней ничего такого, что противоречило бы общепринятой теории.

Но один из участников третьей экспедиции заметил среди круто взметнувшихся в небо лунных скал какое-то движение и выстрелил — так было открыто племя Ляпы. Конечно же, никому и не снилось, что там, где нет ни воздуха, ни воды, возможна жизнь. И, однако, вот тан, без воздуха и воды, существовали сородичи Ляпы.

Труп первого убитого на Луне существа доставили на Землю, и тут биологи вознегодовали. У них в руках оказался экземпляр, который можно было вскрыть и изучить, а они все равно твердили, что такого существа на свете нет и быть не может. Вот почему и четвертая, и пятая, и шестая экспедиции усердно охотились на родичей Ляпы, добывали новые экземпляры во имя прогресса науки.

Два охотника из шестой экспедиции погибли, их скафандры оказались проколоты — похоже, каким-то оружием. От седьмой экспедиции не осталось в живых ни одного человека. Видно, сородичам Ляпы совсем не понравилось, что их отстреливают на потребу земным ученым.

Наконец прибыла на четырех кораблях десятая экспедиция, основала базу в кратере Тихо, и только тогда люди поверили, что все-таки можно высадиться на Луне и не сложить здесь головы. Однако на базе всем было неспокойно, будто в осажденной крепости.

Уорден доложил на Землю; группа, выехавшая на самоходе, поймала лунного детеныша и доставила на базу Тихо. Детеныш находится в заранее приготовленном помещении. Он цел и невредим. Судя по всему, воздух, пригодный для людей, ему хоть и не нужен, но и не мешает. Это существо деятельное, подвижное, явно любопытное и, несомненно, очень смышленое.

До сих пор не удалось догадаться, чем оно питается (если оно вообще нуждается в пище), хотя у него, как и у других, добытых ранее экземпляров, есть рот и во рту заостренные наросты вроде зубов. Уорден, разумеется, будет подробно докладывать о дальнейшем. Сейчас од дает Ляпе время освоиться в новой обстановке.

Покончив с докладом, Уорден уселся в комнате отдыха, хмуро покосился на своих ученых коллег и, хотя на телеэкране шла передача с Земли, попробовал собраться с мыслями. Не по душе ему эта работа, очень не по душе, но ничего не попишешь — надо. Ляпу надо приручить. Надо внушить ему, что он тоже человек, — для того, чтобы люди могли понять, как истребить его сородичей.

На земле давно уже замечали, что котенок, вскормленный вместе со щенятами, считает себя собакой и даже утки, выросшие в доме, лучше чувствуют себя среди людей, чем среди других уток. Иные говорящие птицы, на редкость смышленые, явно полагают себя людьми и соответственно себя ведут. Если такие задатки окажутся и у Ляпы, он изменит своим сородичам и сослужит людям немалую службу. Это необходимо!

Нам нужна Луна, нужна — и все тут! На Луне сила тяжести вшестеро меньше земной. Грузовые ракеты летают с Земли на Луну и обратно, но не построен еще корабль, способный нести достаточно горючего для полета на Марс или на Венеру, если надо сперва оторваться от Земли.

А вот если на Луне устроить склад горючего, все станет просто. Шесть баков с горючим тут будут весить не больше, чем один на Земле. И вес самого корабля здесь будет в шесть раз меньше. А значит, ракета сможет взлететь с Земли с десятью баками на борту, дозаправиться на Луне и помчаться дальше, унося двести баков, а то и побольше.

Получив заправочную станцию на Луне, можно освоить всю Солнечную систему. Без Луны мы останемся прикованы к Земле. Людям нужна Луна!

А сородичи Ляпы этому помеха. Весь опыт человечества утверждает, что в условиях Луны — без воздуха, в пустыне, где чудовищная жара сменяется таким же чудовищным холодом, — никакая жизнь невозможна. И, однако, здесь она есть, жизнь. Сородичи Ляпы не дышат кислородом. По-видимому, он входит в их пищу — сочетание каких-то минералов, — а потом соединяется с другими минералами в самом организме и дает ему тепло и энергию.

Кальмары и прочие головоногие кажутся людям странными существами, потому что в их кровообращении участвует не железо, но медь, а вот в крови Ляпиного племени роль железа или меди играют, видимо, какие-то сложные углеродные соединения. Существа эти в какой-то мере явно разумны. Они пользуются орудиями, обтесывают камни, и длинные, острые, как иглы, кристаллы служат им метательным оружием.

Металла у них в обиходе, понятно, нет, ведь без огня его не на чем плавить. А откуда взяться огню там, где нет воздуха? Но были же в древности пытливые умы, рассуждал Уорден, плавили металлы и зажигали дерево при помощи зеркал, сводящих в фокус солнечные лучи. Сумей соплеменники Ляпы сработать зеркала, изогнутые, как зеркала земных телескопов, — и на поверхности Луны, которую не заслоняют от Солнца ни воздух, ни облака, они могли бы получить металлы.

И вдруг Уордену стало не по себе. Почудилось чье-то внезапное движение, и он круто обернулся. Но только и увидел на телеэкране передачу с Земли — комика в дурацком колпаке. Все смотрели на экран.

Тут комика с головой захлестнуло мыльной пеной, и зрители в телестудии за двести тридцать тысяч миль отсюда захохотали и зааплодировали столь изысканному остроумию. На лунной базе в кратере Тихо эта сценка почему-то показалась отнюдь не забавной.

Уорден встал, встряхнулся. Пошел опять проверять по экранам, что делается в детской. Ляпа все так же висел на нелепой каменной пирамидке. Глаза его были закрыты. Всего лишь жалкий мохнатый клубочек, который выкрали с безвоздушных лунных пустынь, чтобы сделать предателем его же племени.

Уорден прошел к себе и лег. Но прежде чем уснуть, подумал, что, пожалуй, для Ляпы еще не все потеряло. Никому не известно, какой у него обмен веществ. Никто понятия не имеет, чем он питается. Возможно, он умрет с голоду. Это было бы для него счастьем. Но прямая обязанность Уордена — этого не допустить.

Сородичи Ляпы воюют с пришельцами. За самоходами, выезжающими с базы (на Луне они стали необычайно быстрыми), из расселин в скалах, из-за разбросанных повсюду несчетных каменных глыб следят большеглазые мохнатые твари.

В пустоте мелькают острые, как иглы, камни — метательные снаряды. Они разбиваются о корпус самоходов, о борта, но случается им и застрять в гусеницах или даже перебить звено, и самоход останавливается. Кто-то должен выйти наружу, извлечь каменный клин, починить перебитое звено. И тогда на него обрушивается град заостренных камней.

Каменная игла, летящая со скоростью сто футов в секунду, на Луне наносит удар ничуть не менее жестокий, чем на Земле, и притом летит дальше. Скафандры пробивает насквозь. Люди умирают. Гусеницы самоходов укрепили броней, для ремонтных работ уже готовятся специальные скафандры из особо прочных стальных пластин. В ракетных кораблях мы достигли Луны — и вынуждены облачиться в латы, словно средневековые рыцари! Идет война. Нужен предатель. И на роль предателя избран Ляпа.

Когда Уорден опять вошел в детскую — дни и ночи на Луне тянутся по две недели, и внутри базы с ними никто не считается, — Ляпа взметнулся на свою пирамидку и прильнул к вершине. Перед тем он почему-то крутился у каменного яйца. Оно все еще слегка раскачивалось на плоской опоре. А ляпа изо всех сил прижался к верхушке пирамиды, будто хочет слиться с ней воедино, и не сводит загадочного взгляда с Уордена.

— Не знаю, достигнем ли мы чего-нибудь, — непринужденно заговорил Уорден. — Может быть, если я тебя трону, ты полезешь в драку. Все-таки попробуем.

Он протянул руку. Мохнатый комочек — не горячий и не холодный, той же температуры, что и воздух на базе, — отчаянно сопротивлялся. Но Ляпа был совсем еще малыш. Уорден отлепил его от пирамидки и перенес в другой конец детской — тут были парта, доска, все как положено в классе. Ляпа свернулся в клубок, смотрел испуганно.

— Подлец же я, что обращаюсь с тобой по-хорошему, — сказал Уорден, — На, вот тебе игрушка.

Ляпа шевельнулся у него в руках. Часто замигал. Уорден опустил его на пол и завел маленькую механическую игрушку. Та двинулась с места. Ляпа внимательно смотрел. А когда завод кончился, поглядел на Уордена. Уорден опять завел игрушку. И опять Ляпа был весь внимание. Когда завод снова кончился, крохотная лапка, так похожая на человеческую, потянулась к игрушке.

На удивленье осторожно, испытующе Ляпа попробовал повернуть ключ. Не хватило силенки. Еще миг — и он уже скачет через всю комнату к своей пещере. Головка ключа — металлическое кольцо. Ляпа надел кольцо на острие метательного камня и стал поворачивать игрушку. Завел ее. Поставил на пол и смотрит, как она движется. Уорден только рот раскрыл.

— Ну, голова! — сказал он с досадой. — Вот беда, Ляпа. Ты понимаешь, что такое рычаг. Соображаешь не хуже восьмилетнего мальчишки! Плохо твое дело, приятель!

Когда настал очередной сеанс связи, он доложил обо всем на Землю. Ляпу можно обучать. Довольно ему раз, от силы два посмотреть, как что делается, и он в точности это повторит.

— К тому же, — как мог бесстрастно прибавил Уорден, — он меня больше не боится. Понимает, что я хочу быть с ним в дружбе. Когда я носил его на руках, я с ним разговаривал. Он ощущал мой голос по грудной клетке, как но резонатору. А перед уходом я опять взял ого на руки и заговорил. Он посмотрел, как шевелятся мои губы, и приложил лапу к моей груди, чтобы ощутить колебания. Я положил его лапу себе на горло. Здесь дрожь ощутимей. Он был весь внимание. Не знаю, как вы расцените его сообразительность, но он умнее наших малышей.

И еще того бесстрастней Уорден закончил:

— Я крайне озабочен. К вашему сведению, мне совсем не нравится затея истребить эту породу. У них есть орудия, они разумны. Я считаю, что надо попытаться как-то вступить с ними в переговоры… попытаться завязать с ними дружбу. Не убивать их больше ради анатомических исследований.

Передатчик молчал полторы секунды, которые требовались, чтобы голос Уордена достиг Земли, и еще полторы секунды, пока до него дошел ответ. И вот он слышит бодрый голос того, кто сидит на связи:

— Очень хорошо, мистер Уорден! Слышимость была прекрасная!

Уорден пожал плечами. Лунная база в кратере Тихо — сугубо официальное учреждение. Все, кто работает на Луне, конечно же, специалисты высокой квалификации, и притом политики не желают подвергать их драгоценную жизнь опасности, но… делами Бюро космических исследований заправляют люди, которые держатся за свои посты и жалованье. Уорден мог только пожалеть Ляпу и всех Ляпиных сородичей.

В прошлый раз, идя на урок в детскую, Уорден прихватил пустую жестянку из-под кофе. Заговорил в нее как в рупор и показал Ляпе, что дну ее передается та же дрожь, какую Ляпа чувствовал на горле Уордена. Ляпа усердно проделывал опыт за опытом. И сам додумался: чтобы уловить колебания, надо направить жестяную трубку в сторону человека.

Уорден совсем приуныл. И зачем только Ляпа такой рассудительный! Однако на следующем уроке он дал малышу обруч, затянутый тоненькой металлической пленкой. Ляпа мигом смекнул, что к чему.

Во время очередного доклада начальству Уорден по-настоящему злился.

— Конечно, Ляпа не знал прежде, что такое звук, как это знаем мы, — сказал он резко. — На Луне нет воздуха. Но звук передается через скалы. Ляпа чувствует колебания в плотных телах, как глухой человек «слышит» дрожь пола в зале, где танцуют, если музыка достаточно громкая. Возможно, у Ляпиного племени есть язык или звуковой код, который передается через каменистую почву. Безусловно, эти существа как-то общаются друг с другом! А если они разумны и обладают средством общения, значит, они не животные и нельзя их истреблять ради нашего удобства.

Он замолчал. На связь с ним на этот раз вышел главный биолог Бюро космических исследований. После неизбежного перерыва с Земли донесся его любезный ответ:

— Блестяще, Уорден! Блестящее рассуждение! Но нам приходится быть дальновиднее. Планы исследования Марса и Венеры весьма популярны. Если мы рассчитываем получить необходимые средства — а этот вопрос не сегодня-завтра будет поставлен на голосование, — нам необходимо сделать новые шаги к ближайшим планетам. Население Земли этого требует. Если мы не начнем строить на Луне заправочную станцию, люди перестанут поддерживать наши планы!

— Ну, а если я пришлю на Землю снимки Ляпы? — настойчиво сказал Уорден. — В нем очень много человеческого, сэр! Он необыкновенно трогательный! И это характер, личность! Две-три пленки, где Ляпа снят за уроками, наверняка завоюют ему симпатии!

И снова досадная проволочка — надо ждать, пока голос его со скоростью света одолеет четверть миллиона миль и пока из этой дали долетит ответ.

— Эти… э-э… лунные твари убили несколько человек, Уорден, — в голосе главного биолога звучало сожаление. — Люди эти прославлены как мученики науки. Мы не можем распространять благоприятные сведения о существах, которые убивали людей! — И главный биолог прибавил любезно: — Но вы работаете с блеском, Уорден, просто с блеском! Продолжайте в том же духе!

И лицо его на экране померкло. Уорден отвернулся, свирепо выругался. Он успел привязаться к Ляпе. Ляпа ему доверяет. Теперь каждый раз, как он входит в детскую, Ляпа соскальзывает со своего дурацкого насеста и поскорей взбирается к нему на руки.

Ляпа до смешного мал, росту в нем каких-нибудь восемнадцать дюймов. Здесь, в детской, где установлено обычное лунное тяготение, он до нелепости легкий и хрупкий. Но как серьезен этот малыш, как усердно впитывает все, чему учит, что показывает ему Уорден!

Его все еще увлекает удивительное новое явление — звук. Как завороженный слушает он песню или мурлыканье без слов, даже когда напевает или мурлычет что-то себе под нос Уорден. Стоит Уордену шевельнуть губами, и Ляпа настораживается, поднимает обруч, затянутый металлической пленкой, и, прижав к ней крохотный палец, ловит колебания Уорденова голоса.

Притом он усвоил мысль, которую старался ему внушить Уорден, и даже несколько возгордился. Он общается с человеком — и раз от разу все больше перенимает человеческие повадки. Однажды, глядя на экраны, помогающие шпионить за Ляпой, Уорден увидел, как тот в одиночестве старательно повторяет каждый его, Уордена, шаг, каждое движение. Разыгрывает из себя учителя, который дает урок кому-то, кто еще меньше его самого. Разыгрывает роль Уордена — явно для собственного удовольствия!

Уорден ощутил ком в горле. До чего же он полюбил этого малыша! Горько думать, что ушел он сейчас от Ляпы, чтобы помочь техникам смастерить устройство из вибратора с микрофоном — машинку, которая станет передавать его голос колебаниями каменистой почвы и мгновенно ловить любые ответные колебания.

Если соплеменники Ляпы и вправду общаются между собой постукиваньем по камню или каким-то сходным способом, люди смогут их подслушивать… и отыскивать их, и узнавать, где готовится засада, и обратить против них все смертоносные средства, какими умеет воевать человечество.

Уорден надеялся, что машинка не сработает. Но она удалась. Когда он поставил ее в детской на пол и заговорил в микрофон, Ляпа сразу почувствовал колебания под ногами. И понял, что это те же колебания, какие он научился различать в воздухе.

Он подпрыгнул, подскочил от восторга. Ясно было, что он безмерно рад и доволен. А потом крохотная нога неистово затопала и зачертила по полу. И микрофон уловил странную смесь — то ли стук, то ли царапанье. Ляпа передавал что-то, похожее на звук очень размеренных осторожных шажков, и пытливо смотрел в лицо Уордену.

— Пустой номер, Ляпа, — с огорчением сказал Уорден. — Не понимаю я этого. Но, похоже, ты уже стал на путь предательства. Это поможет уничтожить часть твоего племени.

Хочешь не хочешь, пришлось доложить новость начальнику базы. Сразу же были установлены микрофоны на дне кратера вокруг базы и приготовлены микрофоны для выездных исследовательских партий, чтобы те всегда знали, есть ли поблизости лунные жители. И, как ни странно, микрофоны около базы тотчас же сработали.

Солнце уже заходило. Ляпу захватили почти в середине дня, а день на Луне длится триста тридцать четыре часа. И за все время плена — целую неделю по земному счету — он ничего не ел. Уорден добросовестно предлагал ему все, что только нашлось на базе съедобного и несъедобного. Под конец даже по кусочку всех минералов из собранной здесь геологами коллекции.

Ляпа на все это смотрел с интересом, но без аппетита. Уорден решил, что малыша, который так ему полюбился, ждет голодная смерть… что ж, оно, пожалуй, к лучшему. Во всяком случае, это лучше, чем принести смерть всему своему племени. И похоже, Ляпа уже становится каким-то вялым, нет в нем прежней бойкости и живости. Вероятно, ослабел от голода.

Солнце опускалось все ниже. Медленно, постепенно, ярд за ярдом наползали по дну кратера Тихо тени исполинских, в милю вышиной западных его стен. Настал час, когда солнечный свет остался только на вершине конуса по самой его середине. Потом тень стала взбираться по восточным склонам стены. Еще немного — и последняя зубчатая полоска света исчезнет, и громадную чашу кратера зальет ночная тьма.

Уорден следил за ослепительно сияющей полоской на скалах, она становилась все тоньше. Теперь две долгих недели ему не видать солнечного света. И вдруг зазвонил колокол — сигнал тревоги. Яростные резкие удары. С шипеньем сдвинулись все двери, разделяя базу на непроницаемые для воздуха отсеки. Отрывисто заговорили репродукторы:

— В скалах вокруг базы отдается шум! Видимо, поблизости переговариваются лунные твари. Должно быть, собираются напасть! Всем надеть скафандры, приготовить оружие!

И в этот миг погасла последняя тоненькая полоска света. Уорден тотчас подумал о Ляпе. Ему не подойдет ни один скафандр. Потом поморщился, сообразил: Ляпе скафандр не нужен.

Уорден облачился в тяжелое, неудобное снаряжение. Внутренние светильники померкли. А суровую безвоздушную пустыню вокруг базы залили потоки света. Включился сверхмощный прожектор, служащий маяком для ракетных кораблей, — ведь они садятся на Луну и среди ночи. Уж, конечно, он обнаружит любую тварь, которая замыслила недоброе против его хозяев. Но как страшно мало на самом деле осветил этот луч, а вокруг непроглядный, необъятный мрак без конца и края.

И опять отрывисто заговорил репродуктор:

— Две лунные твари! Удирают! Бегут зигзагами! Если кто хочет стрелять… — И запнулся. Пустяки. Самый меткий стрелок — не стрелок, когда на нем скафандр. — Они тут что-то оставили, — прибавил голос в репродукторе. Он звучал резко, беспокойно.

— Я пойду погляжу, — сказал Уорден, и сам испугался, но на душе стало тяжело. — Пожалуй, я догадываюсь, что там такое.

Через несколько минут он вышел из воздушного шлюза. Несмотря на громоздкий скафандр, двигаться было не трудно. С Уорденом пошли еще двое. У всех в руках оружие, а луч прожектора беспорядочно рыщет вокруг, стараясь обнаружить любого Ляпиного сородича, если тот подбирается к ним в темноте.

Свет бьет сзади, а перед глазами Уордена с вышины смотрят на Луну мириады звезд. Небо над головой заполняют несчетные огоньки всех мыслимых и немыслимых цветов. Знакомые созвездия сияют вдесятеро ярче, чем на Земле. А Земля висит почти в зените. Она сейчас в третьей четверти — голубоватое чудовищно огромное небесное тело диаметром вчетверо больше Луны, можно смутно различить континенты и ледяные шапки полюсов.

С недобрым предчувствием подошел Уорден к тому, что оставили, убегая, родичи Ляпы. И не слишком удивился, когда увидел, что это такое. На плоской опоре лежало каменное яйцо, и вокруг него — тончайшая пыль, словно этим камнем что-то растерли, размололи, как жерновом.

— Подарок Ляпе, — мрачно сказал Уорден в микрофон внутри шлема. — Родичи знают, что его взяли в плен живым. И подозревают, что он проголодался. Оставили для него какую-то еду, наверно, ту, которая ему нужнее всего.

Несомненно, догадка верна. Уорден не ощутил гордости. Ляпу, детеныша, похитили враги его племени и держат в плену, и им нечем накормить малыша. И вот какие-то смельчаки, быть может, Ляпины родители, принесли ему поесть и тут же оставили каменное яйцо — знак, что это не что-нибудь, а именно еда.

— Стыд и срам, — с горечью сказал Уорден, — Ладно, отнесем это на базу. Да поосторожней, не рассыпать бы эту пыль.

Нет, гордиться ему нечем, это стало еще ясней, когда Ляпа с восторгом накинулся на растертое в порошок неизвестное вещество. Безмерно довольный, он уплетал щепотку за щепоткой. Уорден сгорал со стыда.

— Тебе уготована злая участь, Ляпа, — сказал он. — Я уже не мало от тебя узнал, и это будет стоить жизни сотням твоих сородичей. А они рискуют головой, лишь бы тебя накормить! Тебя я делаю предателем, а сам становлюсь подлецом.

Ляпа задумчиво поднял затянутый металлической пленкой обруч, ловил в воздухе колебания — звук Уорденова голоса. Маленький, мохнатый, сосредоточенный. Потом решил, что те же колебания лучше ловить через каменный пол. Прижал микрофон-передатчик к груди Уордена. Ждет.

— Нет! — жестко сказал Уорден. — В твоем народе слишком много человеческого. Не давай мне узнать о вас больше, Ляпа. Будь умником, прикинься тупицей.

Но Ляпа не стал разыгрывать тупицу. Вскоре Уорден уже учил его читать. Но вот странно, установленные в скалах микрофоны, что подняли в тот раз тревогу на базе, при выездах на самоходе оказались бесполезными. Похоже, Ляпино племя решило убраться подальше. Разумеется, если оно и впредь будет держаться на почтительном расстоянии, можно эту породу истребить и после, а первым делом построить склад горючего. Но в переговорах о Ляпе с земным начальством появились намеки на другие возможности.

— Если твои собратья не высунут носа — все б порядке, — сказал Ляпе Уорден. — Но это пока. На меня нажимают, чтоб я попробовал тебя приучить к земному тяготению. Если это получится, тебя затребуют на Землю, в зоопарк. А если ты там выдержишь… ну, тогда прилетят новые экспедиции и наловят твоих родичей для других зоопарков.

Ляпа застыл неподвижно и не спускал с Уордена глаз.

— А кроме того, — угрюмо продолжал Уорден, — ближайшая ракета доставит оборудование для этакой микрошахты. Я обязан проверить, может, ты научишься управляться с этой механикой.

Ляпа стал водить ногой по полу, извлекая царапающие звуки. Смысл их, конечно, непонятен, но ясно хотя бы, что слушать Уордена Ляпе интересно. Похоже, он с удовольствием ловит колебания Уорденова голоса — так собаке приятно, когда с ней разговаривает хозяин. Уорден досадливо крякнул.

— Мы, люди, считаем тебя животным, Ляпа. Мы уверили себя, что весь животный мир должен нам подчиняться. Животные должны нам служить. Если ты окажешься чересчур сообразительным, мы выловим всю твою родню и заставим работать на нас, добывать нужные нам минералы. И тебя заставим. А я не желаю, чтоб ты надрывался где-то в шахте, Ляпа! Это несправедливо!

Ляпа замер и не шелохнулся. Уордену стало тошно, ему представились вот такие же маленькие мохнатые создания, загнанные в безвоздушные ледяные шахты глубоко под поверхностью Луны на тяжелую подневольную работу. И стражи в скафандрах следят, чтобы ни один маленький шахтер не сбежал, не вернул себе свободу, какую на Луне знали до появления незваных гостей. И вокруг на случай мятежа установлены орудия. И тем, кто устал или попробовал взбунтоваться, нет пощады.

Все это не ново. Довольно вспомнить, что было с индейцами, когда на Кубу приплыли испанцы… и рабство негров в Америке… и концентрационные лагеря…

Ляпа шевельнулся. Положил мохнатую лапку на колено Уордена. Уорден хмуро поглядел на него.

— Скверная история, — сказал он резко. — Зря я так к тебе привязался. Ты славный малыш, но твое племя обречено. Беда в том, что вы не потрудились создать свою цивилизацию. Правда, я сильно подозреваю, что мы бы стерли ее с лица Луны. Мы, люди, не очень-то благородны.

Ляпа отошел к классной доске. Взял кусок белой пастели (руки лунного жителя слишком слабы, чтобы писать обычным твердым мелом) и принялся деловито чертить значок за значком. Значки сливались в буквы. Буквы сложились в слова. Слова были осмысленные.

Невозможно поверить глазам! Крупно, четко Ляпа вывел, будто напечатал:

ТЫ ХОРОШИЙ ДРУГ!

Обернулся и пристально посмотрел на Уордена. Тот побелел как полотно.

— Я не учил тебя этим словам, Ляпа! — еле слышно выговорил он. — Что происходит?

Он забыл, что для Ляпы его слова — всего лишь дрожь, передающаяся через пол или по воздуху. Забыл, что говорить бессмысленно. Но и Ляпа, кажется, об этом забыл. Так же деловито вывел на доске:

ДРУГ, НАДЕНЬ СКАФАНДР. — Посмотрел на Уордена и стал чертить дальше: — ВЫНЕСИ МЕНЯ ОТСЮДА. Я ВЕРНУСЬ С ТОБОЙ.

Он смотрел на Уордена огромными, до нелепости кроткими и милыми глазищами. Будто вихрь поднялся в голове Уордена. После длинной паузы Ляпа вывел на доске одно только слово:

ДА.

Теперь уже Уорден застыл без движения. В детской была лунная сила тяжести, и он весил в шесть раз меньше, чем на Земле. Но тут им овладела безмерная слабость. А на смену ей пришла угрюмая решимость.

— Наверно, ничего другого не остается, — медленно произнес он. — Но мне надо будет пронести тебя через воздушный шлюз, а в коридоре сила тяжести, как на Земле.

Он поднялся. Ляпа прыгнул к нему на руки. Свернулся клубком, зорко глядя в лицо Уордену. И когда тот уже готов был переступить порог, поднял тощую лапку и осторожно погладил Уордена по щеке.

— Пошли! — сказал Уорден. — Тебя хотели сделать предателем, А может быть…

И все же с Ляпой на руках — тот съежился в мохнатый комочек, смятый непривычным земным тяготением, — он прошел в шлюз. Облачился в скафандр. И вышел наружу.

Близился рассвет. За минувший долгий срок Земля перешла в последнюю четверть, а самый высокий зубец горной гряды, что образовала стену кратера Тихо, уже пылал в солнечных лучах. Но были еще видны звезды, очень яркие. Уорден пошел прочь от базы, отсвет Земли показывал, куда ступить.

Через три часа он вернулся. Рядом с ним, большим и неуклюжим в громоздком скафандре, прыгал и скакал Ляпа. За ним следовали еще двое. Оба меньше Уордена, но гораздо крупнее Ляпы. За милю от базы Уорден включил передатчик в скафандре. Вызвал своих. В наушниках прозвучал испуганный отклик.

— Говорит Уорден. — Это было сказано сухо, сдержанно. — Я выходил с Ляпой погулять. Мы навестили его семью, и я веду с собой двоих его близких родственников. Они хотят отдать визит и поднести кое-какие подарки. Впустите вы нас без стрельбы?

В наушниках послышались возгласы. Смятение, суматоха. Но Уорден упорно шел к базе, а тем временем в солнечных лучах запылала еще одна горная вершина, ослепительно вспыхнула третья. Неотвратимо надвигался рассвет.

Распахнулась наружная дверь шлюза. Из безвоздушной лунной пустыни пришедшие вступили в люк. Но когда он закрылся и заработали гравиторы, Ляпа и его родичи скорчились беспомощными комочками. В детскую их пришлось нести на руках. Тут они распрямились и устремили загадочные взгляды на людей, которые набились в комнату с лунным тяготением, и на тех, кто глазел из дверей.

— Я должен кое-что передать, — сказал Уорден. — Ляпа и его родные хотят с нами договориться. Как видите, они отдались нам в руки. Мы можем их убить, всех троих. Но они хотят с нами договориться.

— Вы сумели найти с ними общий язык, Уорден? — не без смущения спросил начальник базы.

— Не я, — возразил Уорден, — Это они сумели. Доказали, что их разум ничуть не уступает нашему. С ними обращались как с животными, отстреливали для анатомических исследований. Естественно, они стали сопротивляться! Но они хотят покончить с враждой. Они говорят, мы никогда не сможем существовать на Луне, кроме как в скафандрах и на таких вот базах, а им никогда не притерпеться к земному тяготению. И потому нам с ними незачем враждовать. Мы можем помогать друг другу.

— Звучит правдоподобно, — сухо сказал начальник базы, — но мы обязаны исполнять приказ. Вы им это объяснили, Уорден?

— Они знают, — ответил Уорден. — И если надо будет, станут защищаться. У них уже есть плавильни для обработки металлов. Они добывают тепло при помощи изогнутых зеркал, собирают в фокус солнечные лучи. И даже начали работать с газами в баллонах. По части электроники они пока еще не очень продвинулись, но теория им известна, а электровакуумные приборы не нужны. Они ведь сами живут в вакууме. Отныне они сумеют защищаться.

— Послушайте, Уорден, — мягко сказал начальник, — я ведь тоже наблюдал за Ляпой. И вы как будто не сошли с ума. Но если что-нибудь такое преподнести военным властям на Земле, неприятностей не оберешься. Они давно требуют послать сюда боевые ракеты. Если ваши друзья начнут всерьез с нами воевать, если они и правда в состоянии обороняться… пожалуй, Земля ответит военными кораблями.

Уорден кивнул.

— Верно. Только наш ракетный флот пока что не может воевать так далеко от запасов топлива, а заправочную станцию тут не устроишь, ведь Луну населяют не животные и не дикари — племя Ляпы уже достигло довольно высокого уровня развития, а через считанные недели он наверняка будет еще выше. Эти Ляпины родичи, что близкие, что дальние, — способнейший народ!

— Боюсь, им еще придется это доказать, — заметил начальник базы. — Откуда такой неожиданный взрыв культуры?

— От нас, — сказал Уорден. — Принцип плавления металлов они, думаю, взяли у меня. Познания по части металлургии и техники — от водителей самоходов. — Геологии — вернее сказать, лунологии — научились главным образом у вас.

— То есть как?

— Подумайте, что бы такое по вашему желанию сделать Ляпе, и последите за ним, — хмуро предложил Уорден.

Начальник недоуменно воззрился на него, потом перевел взгляд на Ляпу. Маленький мохнатый Ляпа горделиво выпрямился, потом низко поклонился. Одну лапку прижал к тому месту, где у него, возможно, находилось сердце. С изысканностью придворного давних времен широко повел другою. Опять выпрямился, важно прошелся по комнате — и мигом забрался на колени к Уордену, тощей мохнатой лапкой обвил его шею.

Вся кровь отхлынула от лица начальника базы.

— Как он поклонился… — не вдруг удалось ему выговорить. — Я в точности такое себе и представил. Вы хотите сказать…

— Вот именно, — подтвердил Уорден. — У предков Ляпы не было воздуха, по которому передавались бы звуки речи. И у них развилась телепатия. Конечно, со временем они создали что-то вроде музыки, звуки распространяются через камень. Но, как и наша музыка, эти звуки не несут в себе смысла. Лунные жители общаются, напрямик передавая друг другу мысли. Но мы не можем уловить их мысль, а они нашу улавливают.

— Они читают наши мысли! — Начальник базы провел языком по пересохшим губам. — Значит, сперва, когда мы стали их отстреливать как материал для биологов, они пробовали достигнуть взаимопонимания. А потом уже начали воевать.

— Естественно, — сказал Уорден, — А как бы мы поступили на их месте? Они давно перенимают наши знания. Теперь они грозные противники. Им ничего не стоило стереть нашу базу в порошок. Они нас не трогали потому, что учились у нас. Теперь они готовы вести с нами меновую торговлю.

— Придется доложить на Землю, — медленно произнес начальник. — Но…

— Они тут принесли кое-какие образцы, — продолжал Уорден. — Будут менять алмазы по весу, грамм за грамм, на пластинки. Им нравится наша музыка. Будут менять изумруды на учебники — они уже умеют читать! И построят реактор, и станут менять плутоний, а на что — еще подумают. Это куда лучше и дешевле, чем война.

— Да, — сказал начальник, — что верно, то верно. К таким доводам люди прислушаются. Но как они сумели…

— Это все Ляпа, — усмехнулся Уорден. — Просто-напросто Ляпа! Вовсе мы его не захватили в плен, его нам нарочно подсунули! Он сидел тут на базе, извлекал все подряд из наших мозгов и передавал сородичам. Не забудьте, мы хотели изучить это племя, так? А вышло, как в известном анекдоте про психолога…

Говорят, один ученый психолог взялся проверить, насколько разумны шимпанзе. Усадил он обезьяну в комнате, полной игрушек, вышел, закрыл дверь и хотел подсмотреть, как ведет себя шимпанзе. Заглянул в замочную скважину, а там, совсем близко, блестит пытливый карий глаз. Шимпанзе подсматривает, как ведет себя психолог.

 

Фриц Лейбер

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ДРУЖИЛ С ЭЛЕКТРИЧЕСТВОМ

Показывая «Дом на холме» новому клиенту, мистер Скотт очень надеялся, что тот не обратит внимания на опору линии высокого напряжения. Столб маячил прямо перед окном спальни и уже дважды отпугивал покупателей — оказалось, что пожилые люди по необъяснимой причине боятся электричества. О том, чтобы перенести столб, не могло быть и речи — линия, бегущая вдоль цепи холмов, была основным источником энергии для местечка Пасифик Фоллз. Поэтому оставалось только всячески отвлекать внимание посетителей.

Однако и на сей раз мистеру Скотту не помогли ни молитвы, ни красноречие. Уроженец Новой Англии мистер Леверетт— так звали нового клиента — заметил столб сразу, как только они вышли на террасу. Он внимательно осмотрел приземистую колонну из крепких балок, восемнадцатидюймовые стеклянные изоляторы и черный ящик трансформатора, через который отводился ток в несколько соседних домов. Взгляд его скользнул по четырем толстым проводам, летящим с одного серо-зеленого холма на другой, и он наклонил голову, прислушиваясь к низкому ровному гулу.

— Вы только послушайте! — воскликнул Леверетт, и впервые в его бесстрастном голосе прорезалась какая-то эмоция. — Пятьдесят тысяч вольт! Вот это да!

— Сегодня, наверное, особые атмосферные условия. Обычно ничего такого не слышно, — ответил мистер Скотт, слегка погрешив против истины.

— Ах вот как? — с некоторым разочарованием произнес Леверетт.

Когда осмотр дома был полностью закончен, пожилой клиент вдруг попросил разрешения вернуться на террасу.

— Гул-то так и не исчез, — сказал он. — Должен вам признаться, что он успокаивающе действует мне на нервы. Как, например, отзвук ветра или шум потока, моря.

Грохот машин я ненавижу, поэтому и уехал из Новой Англии. А этот звук для меня будто голос природы — мягкий, спокойный. Так вы говорите, что его здесь можно услышать редко?

Продажа недвижимости требовала гибкости, и мистер Скотт этим качеством обладал.

— Видите ли, — заявил он прямо, — сколько я ни выхожу на террасу, всегда слышу этот звук. Он иногда нарастает, иногда спадает, но слышно его всегда. Но так как многим этот шум не по душе, приходится о нем умалчивать.

— Что ж, вас вряд ли можно упрекнуть. Ведь большинство людей — из породы баранов, а то и хуже. У меня еще к вам такой вопрос: не живут ли здесь поблизости коммунисты?

— Ну что вы! — не моргнув глазом ответил мистер Скотт. — Во всем Пасифик Фоллз нет ни одного коммуниста.

— На восточном побережье коммунистов полным-полно. Тут-то их, конечно, меньше. Ну что же, будем считать, что договорились. Я согласен снять «Дом на холме» вместе с мебелью за названную вами сумму.

— Вот и отлично! — Мистер Скотт лучезарно улыбнулся. — Вы, мистер Леверетт, тот самый человек, который нужен нашему городку.

Они пожали друг другу руки. Покачиваясь на каблуках, мистер Леверетт вслушивался в тихое жужжание проводов, а на лице его играла гордая улыбка обладателя.

— Электричество, — сказал он, — это восхитительнейшее из явлений. Чего только мы не можем с ним сделать, как, впрочем, и оно с нами. Например, если кто-то хочет эффектно и безболезненно отправиться на тот свет, нужно всего лишь как следует полить газон, взять в руки кусок медного провода, а другой его конец закинуть на линию. Ба-бах! Качественно процедура ни в чем не уступает электрическому стулу, а внутренние потребности человека удовлетворяет гораздо лучше.

Мистер Скотт внезапно ощутил, как к горлу подступает тошнота, а в голове даже мелькнула мысль о разрыве только что заключенной сделки. Он вспомнил седовласую даму, которая сняла дом лишь для того, чтобы в одиночестве принять смертельную дозу снотворного. Потом он успокоил себя мыслью о том, что Южная Калифорния всегда славилась чудаками и сумасшедшими и в основном его съемщиками были люди с различного рода аномалиями. Даже если сложить вместе манию самоубийства, тихое помешательство на почве электричества и болезненный антикоммунизм, то и в этом случае Леверетт был не большим безумцем, чем множество его знакомых.

— Вы думаете сейчас, не самоубийца ли я? — прервал его мысли мистер Леверетт, — Видите ли, просто я люблю иногда порассуждать вслух, пусть даже о чем-то необычном.

Опасения мистера Скотта окончательно рассеялись, и, приглашая Леверетта в кабинет для оформления документов, он был снова, как всегда, уверен в себе.

Три дня спустя мистер Скотт зашел проверить, как себя чувствует новый жилец, и нашел его на террасе. Мистер Леверетт сидел в старом кресле-качалке и слушал пение проводов.

— Садитесь, пожалуйста, — предложил он мистеру Скотту, указывая на одно из стоящих тут же современных кресел. — Должен вам сказать, что «Дом на холме» вполне оправдал мои ожидания. Я слушаю электричество, а мысли мои разбредаются во все стороны. Иногда мне кажется, что в шуме проводов я различаю голоса. Ведь есть же люди, которые слышат голоса в шуме ветра.

— Вы правы, я где-то читал об этом, — согласился мистер Скотт, которому стало немного не по себе. Но, вспомнив, что в банке чек мистера Леверетта приняли без всяких разговоров, он приободрился и даже вставил замечание: — Да, но ведь в отзвуках ветра мы слышим целый диапазон звуков, а шум в проводах слишком монотонный — в нем ничего нельзя различить.

— Какая ерунда, — возразил мистер Леверетт с мягкой улыбкой, и было неясно, шутит он или говорит серьезно. — Возьмите пчел — они ведь всего лишь жужжат, а между тем это очень умные насекомые, и некоторые энтомологи утверждают, что у них есть свой язык.

С минуту он молча качался в своем кресле. Мистер Скотт уселся напротив.

— Да, — повторил мистер Леверетт, — в электричестве мне слышатся голоса. Электричество рассказывает мне, как оно путешествует через все Штаты. Это похоже на движение пионеров на Запад: линии высокого напряжения — это дороги, а гидроэлектростанции — придорожные колодцы. Теперь электричество проникло повсюду — в наши жилища, на заводы, в правительственные кабинеты. Ничто от него не укроется. А ведь есть еще другое электричество — то, что бежит по телефонным проводам и осуществляет радиосвязь. Это младший брат нашего знакомого из высоковольтных линий, а дети, как известно, обладают тонким слухом. Таким образом, мой друг, электричеству известно о нас все, все наши секреты. Ему свойственны человеческие качества: чуткость, живость, отзывчивость, и, в сущности, оно вполне дружелюбно, как все живое.

Мистер Скотт и сам размечтался, слушая этот странный монолог. Такой поэтический и немного сказочный текст был бы отличной рекламой для «Дома на холме», — подумал он.

— Однако иногда электричество может и рассердиться, — продолжал мистер Леверетт. — Чтобы этого не случилось, его нужно приручить. Узнать его привычки, ласково с ним обращаться. Бояться его не нужно. Вот тогда с ним можно будет подружиться. Ну да ладно, мистер Скотт, — сказал он уже другим тоном, вставая с кресла. — Я знаю, что вы пришли проверить, не натворил ли я чего в вашем доме. Идемте, сегодня экскурсию провожу я.

И, несмотря на протесты мистера Скотта, который уверял, что пришел вовсе не за этим, мистер Леверетт настоял на осмотре.

В одной из комнат он остановился и объяснил:

— Я убрал ваши электроодеяло и тостер, так как считаю, что электричество не должно выполнять такие прозаические функции.

Насколько можно было судить, новый жилец дополнил интерьер дома лишь старым креслом и неплохой коллекцией индейских наконечников для стрел.

Наверное, мистер Скотт обмолвился у себя дома об этой коллекции, потому что примерно через неделю его девятилетний сынишка спросил:

— Папа, помнишь того дядю, которому ты всучил «Дом на холме»?

— Бобби! Клиентам дома сдаются, запомни.

— Ну ладно, па. Так я к нему ходил смотреть коллекцию индейских наконечников. Знаешь, кто он? Заклинатель змей!

«О боже, — подумал мистер Скотт, — ведь чувствовал я, что с этим Левереттом что-то нечисто. Наверное, он специально искал дом где-нибудь на холме, потому что в жару туда сползаются змеи».

— Только он заклинал не настоящую змею, а шпур от электроутюга. Сначала-то он показал мне свои стрелы. А уж после присел на корточки, протянул руку к шнуру, и сразу же свободный конец начал шевелиться, а потом вдруг поднялся вверх, точь-в-точь как кобра на картинке. Так здорово!

— Я когда-то видел этот фокус, — сказал мистер Скотт. — К концу провода нужно привязать прочную нитку — вот и все.

— Что же я, по-твоему, нитки бы не увидел?

— Если нитка того же цвета, что и фон, можно и не увидеть, — объяснил мистер Скотт. Потом ему в голову пришла другая мысль. — Бобби, а ты не заметил, был другой конец шнура включен в сеть?

— Конечно, был. Дядя сказал, что, если бы в шнуре не было электричества, у него ничего бы не вышло. Так что, па, на самом-то деле он заклинатель электричества. Это я нарочно сказал, что он заклинатель змей, чтобы было смешней. А потом он вышел на террасу и заколдовал электричество из проводов, и оно двигалось по его телу. Было даже видно, как оно переходит с одного места на другое.

— Интересно, как же это можно увидеть? — спросил мистер Скотт, стараясь, чтобы его голос звучал спокойно. Он представил себе, как мистер Леверетт стоит не двигаясь, глаза горят, словно бриллианты, а вокруг него сверкает сноп голубых искр.

— Ты знаешь, па, от этого электричества у него поднимались на голове волосы, то с одной, то с другой стороны. А потом он сказал: «Теперь опустись на грудь», и тогда носовой платок, который у него был в кармане пиджака, распрямился и поднялся немного вверх. В общем, па, все было как на лекции в музее техники.

На следующий день мистер Скотт отправился в «Дом на холме». Однако ему не пришлось задавать свои тщательно обдуманные вопросы, потому что мистер Леверетт встретил его словами:

— Наверное, сын рассказал вам о представлении, которое я устроил в его честь. Должен вам сказать, что я очень люблю детей, хороших американских детей — таких, как ваш сынишка.

— Да, он мне обо всем рассказал, — признался мистер Скотт, которого такое откровенное начало обезоружило и немного сбило с толку.

— Впрочем, все, что я ему показывал, было всего лишь детской забавой.

— Это понятно, — ответил мистер Скотт. — Я сразу догадался, что шнур от утюга у вас танцевал с помощью нитки.

— Похоже, что у вас на все есть готовый ответ. — Глаза мистера Леверетта лукаво заблестели. — Давайте-ка выйдем на террасу и посидим там немного.

В этот день линия высокого напряжения гудела громче обычного, но через некоторое время мистер Скотт должен был признаться себе, что этот шум действительно успокаивает. Да и спектр звуков шире, чем ему казалось раньше, — можно было выделить нарастающий треск и затихающий гул, шипенье и рокот, чмоканье и вздохи. Мистер Скотт вслушивался, и ему тоже казалось, что он различает голоса.

Легонько покачиваясь в кресле, мистер Леверетт говорил:

— Электричество рассказывает мне не только о своей работе, но и о своих развлечениях — о танцах, пении, концертах больших оркестров, о своих путешествиях к звездам со скоростью, в сравнении с которой ракеты ползут как улитки. Говорит оно и о своих неприятностях. Вы, верно, слышали о катастрофе, когда Нью-Йорк вдруг погрузился во тьму? Электричество рассказало мне, как все произошло. Огромное скопление электронов словно взбесилось — видимо, от переутомления — замерло без движения. Электричество уверяет, что подобная опасность существует в Чикаго и Сан-Франциско. Уж слишком велики нагрузки.

Электричество очень щедро и любит свою работу. Но ему бы хотелось, чтобы люди как-то считались с его проблемами и вообще уделяли ему немного больше внимания.

Оно учит нас цельности, единству, братской любви. Если на каком-то участке не хватает энергии, электричество со всех сторон спешит на помощь, чтобы закрыть брешь. С одинаковым рвением оно обслуживает Джорджию и Вермонт, Лос-Анджелес и Бостон. Патриотизм его виден и в том, что свои самые сокровенные тайны оно выдает лишь стопроцентным американцам, таким, как Эдисон и Франклин. Вам известно, что электричество убило одного шведа, который пытался повторить опыт Франклина с «электрическим колесом»? Теперь вы сами видите, что электричество — это великая сила, действующая на благо Соединенных Штатов.

Слушая все это, мистер Скотт подумал, что не очень бы удивился, узнав о существовании секты почитателей электричества во главе с мистером Левереттом.

Возвращаясь из «Дома на холме», мистер Скотт чувствовал себя абсолютно спокойно — жилец был, скорее всего, безвредным чудаком… Впрочем, лучше на всякий случай запретить Бобби ходить к нему.

Вскоре газеты сообщили о непродолжительных, но серьезных по последствиям перерывах в работе электрической сети в Чикаго и Сан-Франциско. Посмеиваясь над забавным совпадением, мистер Скотт в шутку подумал об использовании электричества для предсказания будущего: «Кто хочет узнать свое будущее по проводам?» Во всяком случае, способ более современный, чем гадание на кофейной гуще.

Только однажды мистера Скотта охватило то недоброе чувство, которое он испытывал во время первой встречи с Левереттом. В этот раз Леверетт вдруг рассмеялся и сказал:

— Помните, когда-то я вам рассказывал, что будет, если забросить медный провод на линию высокого напряжения? Я придумал более простой способ свести счеты с жизнью. Достаточно направить на линию мощную струю воды из шланга, держась при этом за металлический наконечник. В идеальном варианте вода должна быть теплой и соленой.

Слушая его, мистер Скотт с удовольствием отметил, что был совершенно прав, запретив Бобби приходить сюда.

Но в остальном мистер Леверетт вел себя ровно и был полон оптимизма.

Изменилось все неожиданно, хотя позже мистер Скотт вспомнил, что первым вестником этой перемены была оброненная Левереттом фраза:

— Вы знаете, мне стало известно, что американское электричество, путешествуя в батареях и аккумуляторах, добирается до самых отдаленных уголков земного шара. Оно циркулирует в электросети Европы и Азии. Более того, некоторая часть его попадает прямо в Советский Союз. Наверное, оно посылает туда своих разведчиков, чтобы наблюдать за коммунистами.

Во время следующего визита мистер Скотт сразу заметил существенную перемену в настроении жильца. Качалка одиноко стояла в углу, а мистер Леверетт нервно шагал по террасе, время от времени бросая беспокойные взгляды то на столб, то на темные рокочущие провода.

— Хорошо, что вы пришли, мистер Скотт. Я в ужасном состоянии. Я просто потрясен. Мне нужно кому-то обо всем рассказать — если со мной что-нибудь случится, ФБР должно знать правду. Хотя, откровенно говоря, не знаю, что здесь может сделать ФБР.

Сегодня я узнал, что электричество обслуживает весь земной шар — да, да, весь! — что в наших линиях течет энергия из России, а в русских линиях — наша, что электричество самым бесстыдным образом переходит из одной страны в другую. Ему все равно, в России оно или в Америке, заботится оно только о себе. Я чуть не умер на месте, когда об этом услышал. Более того, электричество решило не допустить никакой серьезной войны, даже если это будет война в защиту интересов Америки. Ему, видно, на нас совсем наплевать, только бы его линии да электростанции были в порядке. А если кто захочет нажать кнопку, чтобы начать атомную войну, электричество сразу же убьет его — будь то здесь или в Советах.

Я начал спорить с электричеством, сказал, что всегда считал его истинным патриотом Америки, напомнил об Эдисоне и Франклине, велел ему, наконец, вести себя как подобает. Но электричество только смеялось в ответ.

А потом оно стало мне угрожать! Сказало, что, если я только попробую вмешаться и сорвать его планы, оно обратится за помощью к своему дикому брату с гор, который меня выследит и убьет. Посоветуйте, что же мне теперь делать? Ведь я здесь один на один с электричеством!

Мистер Скотт сделал все возможное, чтобы успокоить старика. Ему даже пришлось пообещать, что он еще раз придет завтра утром, хотя себе он поклялся, что теперь заглянет сюда не скоро.

Уходя, он заметил, что шум линий высокого напряжения перешел в мощное гудение. Мистер Леверетт повернулся к проводам и серьезно сказал:

— Слышу, слышу.

Ночью на Лос-Анджелес обрушилась редкая для этих мест буря, сопровождавшаяся сильным ветром и ливнем.

Пальмы, сосны и эвкалипты были вырваны с корнями, сады на склонах гор смыты и уничтожены.

Гром гремел с такой невиданной силой, что некоторые жители, не привыкшие к таким шуткам природы, в панике звонили в полицию — не началась ли атомная война.

Произошло несколько загадочных происшествий. К месту одного из них полиция на следующее утро вызвала мистера Скотта — единственного человека, знакомого с умершим.

Ночью, когда буря достигла апогея, грохотал гром и сверкали молнии, мистер Скотт вспомнил слова Леверетта об угрозах электричества, о его диком брате с гор. Однако сейчас, при свете дня, он решил не сообщать об этом полиции, да и вообще не упоминать о мании Леверетта — это могло только усложнить дело и, кроме того, чего греха таить, усилить страх, таящийся где-то в глубине души.

До прихода мистера Скотта на месте происшествия ничего не трогали. Тело лежало там, где его нашла полиция, только не было тока в толстом проводе, который, как бич, оплел худые ноги Леверетта.

Полиция с помощью экспертов следующим образом объяснила происшедшее. Во время сильной бури один из проводов линии высокого напряжения, проходящей в тридцати метрах от дома, был сорван порывом ветра, и один конец его упал в открытое окно спальни, где и обвился вокруг ног мистера Леверетта. Смерть наступила мгновенно.

Однако эту версию можно было принять лишь с очень большой натяжкой, так как она не давала объяснения некоторым второстепенным, но весьма подозрительным фактам. Например, тому, что сорванный провод не просто влетел в окно спальни, но потом каким-то образом попал из спальни в гостиную, где и настиг свою жертву. А также тому, что вокруг правой руки Леверетта, словно лишая его возможности спастись бегством, змейкой вился черный телефонный шнур.

 

Пол Андерсон

ГОСУДАРСТВЕННАЯ ИЗМЕНА

Через три часа за мной придут. Распахнется дверь. Двое в парадной форме встанут в проходе, с оружием наизготовку. Не знаю, будут ли их лица выражать отвращение и ненависть или болезненную жалость, но уверен, что они будут трогательно юными, эти лица, как у всех нынешних рядовых. Затем между ними пройдет Эрик Халворсен и встанет по стойке смирно. Я тоже. «Эдвард Брекинридж», — произнесет он и продолжит дальше, как положено. Совсем недавно он звал меня Эд. Мы однокашники; в последний отпуск мы провели вместе такой вечер, что сейчас о нем уже наверняка ходят легенды. (То было в Порт-Желании, а на следующий день мы махнули к морю, красному на той планете, и кувыркались в прибое, и блаженствовали на песке под палящим солнцем.) Не знаю, что я увижу в его глазах. Любопытно, что поведение ближайшего друга может быть непредсказуемо. Но так как он всегда был хорошим офицером, следует предполагать, что он честно выполнит свой долг.

Я тоже. Нет смысла нарушать ритуал. Пожалуй, мне не стоит отказываться и от священника. Я сам добавляю штрихи к портрету Люцифера — сейчас, когда крушение нашего мира сопровождается взрывом религиозности. Услышат ли мои дети в школе: «Он был не только предателем, но и грязным безбожником?..» Все равно. Позвольте мне хоть сохранить достоинство и остаться самим собой.

Я пройду по коридору между застывшими телами и еще более застывшими лицами людей, которыми командовал; пробьют дробь барабаны. Люк внутреннего отсека уже будет широко распахнут. Я шагну в камеру, люк закроется. Тогда, на миг, я останусь один. И постараюсь удержать память об Элис и детях, но боюсь, мой пот будет пахнуть слишком резко.

В подобных случаях воздух из камеры не откачивают. Это было бы жестоко. Они просто нажимают кнопку аварийного открывания. (Нет, не «они». Кто-то один. Но кто? Не хочу знать.) Внезапно мой гроб заполняется тьмой и звездами. Земной воздух выталкивает меня, Я вылетаю.

Ничего больше для меня не существует.

Они верно поступили, дав мне этот психограф. Слово написанное лжет, но не могут лгать молекулы мыслезаписывающей ленты. Мир убедится, что я был по крайней мере честным дураком; от этого, быть может, будет лучше Элис, Джин, маленькому Бобби, который стал походить на отца, — так написано в ее последнем письме. С другой стороны, далеко не специалист по использованию этого устройства, я открою больше, чем хотелось бы.

Что ж, попытайся, Эд. Запись всегда можно стереть. Хотя почему тебя волнует это, если ты собираешься умереть?

Друзилла?

НЕТ.

Уходи. Забирай из моей памяти благоухающие летом волосы, ощущение груди и живота, птицу, поющую в саду у твоего окна, — все забирай. Элис моя единственная, просто слишком долго я был оторван от нее. Но нет, это тоже неправда, мне было хорошо с тобой, Дру, и я ничуть не жалею ни о миге из наших ночей, но как же тяжело будет Элис узнать… или она поймет?.. Я не могу быть уверен даже в этом.

Лучше подумай о возвышенном. Например, о сражении. Убивать вполне дозволено; это любовь опасна и должна держаться на привязи.

Морвэйн не забудет нескольких часов в ослепительном блеске Скопления Кантрелла. Попытка оправдаться: помнишь, Эрик Халворсен, моя эскадра нанесла врагу тяжелый удар? Но военный трибунал не может следовать подобной логике. Почему я атаковал превосходящие силы противника, после того как предал планету… человеческий род? В деле записаны мои слова: «Я глубоко убежден, что выполнение порученной нам задачи повлекло бы катастрофические последствия. В то же время к хорошему результату мог привести удар в другом месте». Да будет сказано, однако, к предельной честности этой машины, что я надеялся на плен. Я хочу умереть не больше, чем ты, Эрик.

И кто-то же должен представлять людей по пришествии Морвэйна! Почему не я?

Одно среди прочих соображений против: Хидеки Ивасаки. (То есть Ивасаки Хидеки; у японцев сперва идет фамилия, мы — такая богатая вариациями форма жизни.) «Ия-а-а!» — закричал он, когда мы получили лобовой удар. И крик этот ворвался в мои уши через судорожный скрежет металла, через свист вырывающегося воздуха.

Потом нас накрыла тьма. Гравиполе тоже исчезло, я парил, кувыркаясь, пока не ударился о переборку и не схватился за поручень. Кровь во рту отдавала влажным железом. Когда туман перед глазами рассеялся, я увидел озаренную голубым аварийным светом главную панель и вырисовывавшуюся на ее фоне фигуру Ивасаки. Я узнал его по флюоресцирующему номеру на спине. Сквозь дыру в его скафандре вырывался воздух вперемешку с кровью.

У меня еще мелькнула мысль сквозь судорожные толчки пульса: да ведь нас вывели из строя! Мы не перешли на аварийный контроль, мы неуправляемы — должно быть, сгорели переключающие цепи. Мы можем лишь сдаваться. Быстро включайся в сеть и прикажи передавать сигнал капитуляции!.. Нет, сперва формально сдай командование Фенштейну на борту «Йорктауна», чтобы эскадра могла продолжать бой.

Задвигались руки Ивасаки. Умирая, он плавал перед разбитым сверхпроводящим мозгом и что-то пытался ремонтировать. Это длилось недолго. Всего несколько соединений, чтобы включилась аварийная система. Я и сам мог попробовать, и то, что не сделал этого, — вот моя настоящая измена. Но потом я бросился вместе с Мбото и Холалом ему на помощь.

Мы немногое могли сделать. Он был офицер-электронщик. Но мы могли подавать ему инструменты. В голубом свечении я видел его искаженное лицо. Он не позволил себе умереть, пока не кончил работу.

Зажегся свет. Вернулся вес. Ожили экраны. Безжалостно ярко сверкали звезды, но все затмила вспышка в полумиллионе километров от нас. И: «Рог Dios! — вскричал офицер-наблюдатель. — Это же крейсер джанго! Кто-то влепил в них ракету!»

Позже оказалось, что это отличился «Эгинкорт». Я слышал, его капитан представлен в награде. Он мне благодарен?

В тот момент, однако, я думал лишь о том, что Ивасаки оживил корабль и мне нужно продолжать драться. Я вызвал врачей, чтобы оживить его самого. Он был хорошим парнем, застенчиво показывал мне фотографии своих детей под сакурой в Киото. Увы. В нормальных условиях, в госпитале, его бы подключили к машинам и продержали до тех пор, пока не вырастят новый желудочно-кишечный тракт; на военных кораблях такого оборудования нет.

В ушах ревели доклады, перед глазами мельтешили цифры, я принимал решения и отдавал приказы. Мы не собирались сдаваться.

Вместо этого мы прорвались и вернулись на базу — те, кто уцелел.

Мне думается, военные всегда были образованными людьми, хотя нам легче представить образ эдакого бравого вояки. Но, готовясь сражаться в межзвездном пространстве за целую планетную систему, необходимо понимать устройства, которыми пользуешься; стараться понимать соседей по галактическому дому, таких же чувствующих, как человек, но отделенных от него миллионами лет эволюции; необходимо знать и понимать самого человека. Так что современный офицер образован лучше и привык думать больше, чем средний Брат Любви.

О это Братство! Посидели бы они на занятиях у Полковника, заслужившего Лунный Полумесяц еще до моего рождения…

Солнечные лучи скользили по газонам Академии, дробились в густой листве дубов, сияли на орудии, стрелявшем еще при Трафальгаре, и падали на кометы у него на плечах.

«Джентльмены, — сказал он как-то на медленном, искаженном эсперанто, служившем предметом многочисленных шуток в наших общежитиях, и подался вперед над столом, опершись на него кончиками пальцев, — джентльмены, вы слышали немало слов о чести, достоинстве и долге. Это истина. Но чтобы жить по этим идеалам, надо правильно оценить свою службу. Космические войска — не элита общества; не следует ожидать высочайших материальных вознаграждений или почестей.

Мы — орудие.

Человек не одинок в этой Вселенной. Существуют другие расы, другие культуры, со своими чаяниями и надеждами, с собственными страхами и огорчениями; они смотрят своими глазами и думают свои думы, но их цели но менее верны и естественны для них, чем наши для нас. И хорошо, если мы можем быть друзьями.

Но так бывает не всегда. Кто-то объясняет это изначальным грехом, кто-то кармой, кто-то всего лишь присущими нам ошибками… Так или иначе, общества иногда могут вступать в конфликт. В таких случаях надо договариваться. И здесь важен паритет — равная способность уничтожать, да и другие, более высокие способности. Я не говорю, что это хорошо; я просто отмечаю эго. Вы собираетесь стать частью орудия, которое дает Земле и Союзу эту способность.

Любое орудие может быть использовано не по назначению. Молотком можно забить гвоздь или разнести череп… Но то, что вы военные и подчиняетесь военной дисциплине, не освобождает вас от ответственности гражданина.

Война — не конец, а продолжение политики. Самые кошмарные преступления совершались тогда, когда это забывали. Ваш офицерский долг — долг слишком высокий и сложный для занесения в Устав — помнить…»

Вероятно, в своей основе я лишен чувства юмора. Я люблю хорошие шутки, не прочь повеселиться на вечеринке, в группе меня ценили за забавные стишки, но к некоторым вещам я не могу относиться иначе, чем сверх-серьезно.

Например, к шовинизму. Я не могу выносить слово «джанго», как не мог бы выносить слово «ниггер» несколько столетий назад. (Как видите, я неплохо знаю историю. Мое хобби, да и способ коротать время среди звезд.) Это мне припомнили на суде. Том Дир присягнул, что я хорошо отзывался о Морвэйне. В трибунале были честные люди, ему сделали замечание, но, Том, ты же был моим другом. Или нет?

Позвольте мне просто рассказать, что произошло. Мы заправлялись на Асфаделе. Асфадель! (Да-да, я знаю, это целый мир, с ледяными шапками, пустынями и вонючими болотами, но говорю я про тот кусочек, который мы, люди, сделали своим в те славные дни, когда ощущали себя хозяевами Вселенной.) Белоснежные горы, подпирающие васильковое небо; шумные птичьим говором долины, пестрящие цветами; маленькие веселые города и девушки… Но то был уже разгар войны: здания пустовали, скрипели на ветру двери, гулко раздавалось эхо шагов. Вечерами светили звезды, принадлежащие врагу. То и дело прокатывался гром — это эвакуировалось население. Асфадель пал через два месяца.

Мы сидели в заброшенном баре — Том и я — и, нарушая инструкции, хлестали спиртное. С тоскливым воем пробежала сбитая с толку голодная собака.

— Будь они прокляты!.. — вскричал Том.

— Кто? — спросил я, наливая. — Если ты имеешь в виду недоносков из Расквартирования, то полностью с тобой согласен. Но не слишком ли большую работу ты взваливаешь на Всевышнего?

— Сейчас не время шутить, — отозвался он.

— Напротив, больше ничего не остается, — ответил я.

Мы только что узнали о гибели Девятого Флота.

— Джанго, — яростно процедил он. — Грязные, мерзкие извращенцы.

— Морвэйн, ты хочешь сказать, — поправил я. Я тоже был пьян, иначе пропустил бы его слова мимо ушей. — Они не грязные. Они еще щепетильнее, чем мы. Сора в их городах не увидишь. Они трехполые, выделяют клейкий пот и имеют кошачью походку, но что с того?

— Что с того? — Он занес кулак. Лицо его исказилось, побелело, лишь ярко горели лихорадочные пятна на щеках. — Они собираются завладеть Вселенной, а ты спрашиваешь, что с того?!

— Кто говорит, что они собираются завладеть Вселенной?

— Ход событий, ты, идиот!

Я не мог ответить прямо и произнес, напряженно подыскивая и осознавая слова, как бывает на определенной стадии опьянения:

— Планеты земного типа встречаются редко. Их интересует то же, что и нас. Территориальные споры привели к войне. Они заявили, что их цель — сбить с нас спесь, точно так же, как наша — сбить спесь с них. Но они ничего не говорили о том, чтобы сбросить нас с планет — с большинства планет, которые мы уже занимаем. Это было бы слишком дорого.

— Им стоит лишь вырезать колонистов!

— А мы бы вырезали — сколько там? — около двадцати миллиардов и у нас, и у них? Мы бы вырезали такое количество разумных существ?

— Я бы с удовольствием, — процедил он сквозь зубы. — Эти чудовища, — добавил он шепотом, — под шпилями Оксфорда…

Что ж, для меня это будут чужаки, шагающие по земле Вайоминга, где вольные люди некогда гнали скот под щелканье бичей; для Ивасаки — демоны перед Буддой в Камакуре…

— Они образуют правительство, если победят, — сказал я, — и кое о чем мы научимся думать по-иному. Но знаешь, я встречался с некоторыми из них до войны и довольно близко сошелся — так вот, им очень многое в нас нравится.

Некоторое время он сидел не двигаясь, как будто застыв в столбняке, затем выдохнул:

— Ты хочешь сказать, что тебе наплевать, кто победит?

— Я хочу сказать, что надо смотреть правде в глаза, — произнес я. — Мы должны будем приспособиться, чтобы сохранить как можно больше… если они победят. Мы можем оказаться полезными.

Тут он меня ударил.

А я не ответил. Я просто вышел в противоестественно чудесный день и оставил его плачущим. О происшедшем мы впредь не говорили и работали вместе с подчеркнутой вежливостью.

Он присягнул, что я хотел стать коллаборационистом.

Элис, ты когда-нибудь понимала, за что шла война? Ты сказала «до свидания» с почти невыносимой для меня храбростью, и в единственный мой за пять лет земной отпуск мы слишком НЕЛЬЗЯ, НЕЛЬЗЯ, НЕЛЬЗЯ.

Когда я уезжал, шел дождь. Земля, еще черная после зимы, грязные кучи талого снега, низкое небо, словно какая-то зловещая серая крыша, щупальца тумана, опутывающие мой дом. Но я все равно видел — очень далеко — то плато, куда собирался взять когда-нибудь сына на охоту. Мелкие капли у тебя в волосах… Я слышал журчание ручья, вдыхал влажный воздух, ощущал твое тело и жесткий комок в желудке.

Надеюсь, ты найдешь себе другого. Это может быть непросто; это будет непросто, если я тебя знаю. Ты жена предателя, но слишком чиста для этих Братьев, которые, как стервятники, будут виться вокруг. Но кто-нибудь из Космических Войск, вернувшийся на ставшую незнакомой Землю…

Да, я ревную. Вот только странно — не к словам «я люблю тебя», которые ты шепнешь в темноте. А к тому, что он станет отцом Джин и Бобби. Не оправдывает ли это Друзиллу (и других, бывало), если я никогда не сомневался в твоей верности?

Однако предполагается, что я должен объяснить нечто, считающееся несравненно более важным. Дело только в том, что все это настолько просто, что я не понимаю. зачем нужен психограф.

Сферы наших интересов пересекались задолго до войны. «Пограничный конфликт» — неудачный термин; Вселенная слишком велика для границ. Они основали преуспевающую колонию на второй планете ГГС 421387, промышленность ее господствует во всей системе. И эта планета всего в пятидесяти световых годах от Земли.

Свара началась значительно дальше. Савамор — так мы называли спорную планету, ибо человеческая гортань не в состоянии передать ту особую музыку, — был под их протекцией. Они должны были защищать его, что связывало значительные силы.

Мы эвакуировали Асфадель, не так ли? Да, но Савамор был слишком дорог. Не просто индустриальная база, не просто стратегическое расположение, хотя, естественно, и они играли немалую роль. Савамор — это легенда.

Я бывал там, зеленым лейтенантиком на борту «Данноура», в те дни, когда Флот наносил визиты доброй воли. Уже пылали споры, уже были стычки, угроза повисла в воздухе. Мы знали, и знали они, что наши корабли кружат над планетой в знак предупреждения.

И все же мы были, понятно, возбуждены, получив увольнения. Мы сошли в порту Дорвей, и вскоре я остался один среди зеленых башен, на зеленом ковре травы… Разве мог я не назвать это Изумрудным Городом? Через несколько часов я устал бродить и присел на террасе послушать музыку. Мелодии странные, плавные, тягучие, человеку ни за что такие не придумать, но мне они нравились. Глядя на прохожих — не только морва, но существа из двадцати различных рас, тысячи различных культур, — я вдруг так резко и ярко почувствовал себя космополитом, что это ощущение сравнимо лишь с первым поцелуем.

Ко мне подошел морва.

— Сэр, — обратился он на эсперанто (не буду пытаться вспомнить особенности его акцента), — позвольте разделить радость вашего присутствия.

— С удовольствием, — отозвался я.

И мы начали говорить. Конечно, мы не пили, да это и не требовалось.

Тамулан было одно из его имен. Сперва мы обменивались любезностями, потом перешли на обычаи, потом на политику. Он был безукоризненно вежлив, даже когда я горячился. Он просто показывал, как выглядят вещи с его стороны… впрочем, вы еще наслушаетесь этого в ближайшие годы.

— Мы не должны воевать, — сказал он. — У нас слишком много общего.

— Может быть, причина именно в этом, — заметил я и поздравил себя с тонким наблюдением.

Его щупальца опустились; человек бы вздохнул.

— Возможно. Но мы естественные союзники. Кто может выгадать от войны между нами, кроме Билтуриса?

В те дни Билтурис был для нас слишком далек и незаметен. Мы не ощущали его давления, эту тяжесть нес Морвэйн.

— Они тоже разумны, — сказал я.

— Чудовища, — ответил он.

Тогда я не поверил тому, что он рассказал. Теперь, узнав неизмеримо больше, я бы не усомнился. Я не допускаю, что раса может потерять право на существование, но некоторые культуры — безусловно.

— Не почтите ли вы наш дом своим присутствием? — наконец сказал он.

Наш дом, заметьте. Мы можем кое-чему у них поучиться.

А они у нас, без сомнения. Увы, все обесценено шумихой, раздутой вокруг того, За Что Мы Сражаемся. Должно пройти время…

Так за что же мы сражаемся? Не за пару планет; обе стороны достаточно рассудительны, чтобы пойти на уступки, хотя именно территориальные притязания послужили непосредственным поводом. И вовсе не за чье-то желание насадить свою систему ценностей; только наши комментаторы настолько глупы, чтобы верить в Это. Так за что, в самом деле?

Почему сражался я?

Потому что был офицером действующей армии. Потому что сражались мои братья по крови. Потому что я не хочу, чтобы завоеватели попирали нашу землю. Не хочу.

Говорю это в психограф и не собираюсь стирать запись, ибо страстно желаю, чтобы мне поверили: я за победу Земли. За это я отдал бы не только свою жизнь, это как раз проще всего. Нет, не задумываясь, я кинул бы в огонь и Элис, и Бобби, и Джин, которая сейчас, должно быть, превратилась в самую очаровательную смесь ребенка и девушки. Не говоря уже о Париже, пещерах, куда мои предки затаскивали мамонта, обо всем распроклятом штате Вайоминг… — из чего следует, что планета Савамор вызовет у меня лишь легкое сожаление. Так?

Опять разбегаются мысли.

Я хочу, чтобы мой народ был хозяином своей судьбы. Над Землей нельзя господствовать. Но равно ненавистно господство Земли.

Я бы хотел написать любовное послание своей планете, но из меня никудышный писатель, и, боюсь, ничего, кроме сумятицы, не получится: горящее закатом зимнее небо; «… что люди созданы свободными и равными»; поразительная крохотность Стоунхенджа и поразительная масса Парфенона; лунный свет на беспокойных водах; квартеты Бетховена; шаги по влажной мостовой; поцелуй — и красный, сморщенный, негодующий комок жизни девять месяцев спустя; возмутительные каламбуры; моя соседка миссис Элтон, вырастившая трех сыновей после смерти мужа… Нет, стрелка бежит, время уходит слишком быстро…

Меня инструктировал не кто иной, как сам генерал Ванг. Он сидел на командном пункте, в недрах «Черта с два»; за его большой лысой головой мерцал экран звездного неба. Я встал по стойке смирно, и в наступившей тишине завис рокот вентиляторов. Когда генерал наконец произнес: «Вольно, полковник, садитесь», я был потрясен, услышав, как он состарился.

Он еще поиграл ручкой, прежде чем поднял глаза.

— Дело совершенной секретности. В настоящий момент компьютер дает 87 процентов вероятности успеха — успех определяется как выполнение задания с потерями не более 50 процентов, но если просочится хоть слово, операция станет бессмысленной.

Я никогда не верил слухам об агентах Морвэйна среди нас. Тем не менее я кивнул и сказал:

— Ясно, сэр.

— От этой штуки, — продолжал он тем же мертвым голосом, повернувшись к экрану, — мало проку — чересчур много звезд. Но все же общее положение представить можно. Смотрите.

Его руки прикоснулись к пульту, и звезды окрасились в два цвета: золотистый и багровый. Наш цвет и цвет врага.

Я видел, как мы в беспорядке отступаем, оставляя парсек за парсеком, я видел вражеские клинья, забитые глубоко в нашу оборону среди звезд, что еще светились золотом, и тогда уже понял, чего следует ожидать.

— Эта система… весь сектор… внешние коммуникации… хранилища… ремонтная база…

Я едва слышал. Я снова был на Саваморе, в доме Тамулана.

О да, эскадра могла пробиться. Космос велик, его нельзя охранять везде. У цели, конечно, будут оборонительные силы, не слишком, однако, серьезные в случае неожиданной атаки; и потом придется прорываться сквозь корабли, которые, как пчелы, ринутся со всех сторон трехмерного пространства. Но уже никто не помешает сбросить сверхбомбу в небо Савамора.

Это даже не антигуманно. Просто будет вспышка и одновременный взрыв стольких мегатонн, что вся атмосфера мгновенно превратится в свободную плазму. Действительно, еще долго будут гулять огненные бури, не оставив ничего, кроме выжженной пустыни, и миллионы лет пройдут, прежде чем жизнь выйдет из океанов. Но Тамулан не поймет, что случилось. Если Тамулан не сражается со своим флотом. Если еще не умер, зажимая выпадающие из живота внутренности или судорожно хватая ртом воздух, которого уже нет вокруг, как умирали люди на моих глазах. Без населенной планеты, служащей базой экономики, промышленность на других мирах ГГС 421387 не сможет существовать; клин обломается. Без этого клина, ножом нацеленного на Землю…

— Они не бомбардировали наши колонии…

— Мы тоже, — сказал Ванг. — Теперь у нас нет выбора.

— Но…

— Молчать! — Он приподнялся, одно веко задергалось. — Думаете, мне легко?! — И, немного погодя, таким же бесстрастным монотонным голосом: — Они получат тяжелый удар. Мы сможем удерживать этот сектор по крайней мере еще год, что, между прочим, продлит на год войну.

— Ради этого?

— Многое может случиться за год. У нас может появиться новое оружие. Они могут решить, что игра не стоит свеч. Наконец, просто проживут еще год там, дома.

— А если они ответят тем же? — заметил я.

Смелый человек: он встретил мой взгляд.

— Никому не удавалось жить, не рискуя.

Я ничего не мог ответить.

— Если вы сомневаетесь, полковник, — произнес он, — я не стану вам приказывать. Я даже не буду хуже о вас думать. Есть много других офицеров.

И на это мне нечего было сказать.

Да будет здесь ясно видно, как было видно на моем процессе: ни один человек под моим командованием не виноват в случившемся. На всех кораблях эскадры только я один знал истинную задачу. Капитаны считали, что цель рейда в район Савамора — охота за некой укрепленной военной базой, подобной нашей. Офицеры-артиллеристы, очевидно, кое-что могли подозревать, зная характер груза, но слишком низко стояли они на служебной лестнице. И все поверили, что полученная в последний момент информация заставила меня изменить курс на Скопление Кантрелла. Там мы вступили в наш доблестный, кровопролитный и совершенно бесполезный бой, победили и вернулись.

Таким образом, виноват я. Почему?

На суде я говорил, что, считая атаку на Савамор безумием, я решил выбить вражеский клин неожиданным ударом по Скоплению. Чепуха. Мы лишь потрепали их, что мог предсказать любой кадет-второкурсник.

В душе я надеялся привести в негодность силы, которые Ванг мог использовать для уничтожения Савамора с более надежным офицером во главе.

Факты доказывают мою правоту. Мы уже сдали «Черта с два» и теперь не можем обойти триумфально наступающего противника. Да в этом и нет смысла: они выпрямили линию фронта, и остаток войны будет вестись обычными методами и средствами.

Моей конечной целью был плен. Они, как пока и мы, хорошо обращаются с пленными. Со временем я бы вернулся к Элис с немалым опытом за плечами. А разве моему народу не понадобятся посредники? Или руководители? Перед лицом Билтуриса Морвэйн захочет иметь союзников. Мы установим цену за дружбу, и ценой этой может быть свобода.

Сожги мы Савамор, я сомневаюсь, что Морвэйн но расправился бы с Землей. Народ Тамулана не настолько добр. А даже и так — не посчитали бы они долгом стереть до основания продукты, мечты и следы цивилизации, способной на такое, и построить заново по своему подобию? Смогли бы они доверять нам? Кто когда-нибудь сможет простить Дахау?

Сражаясь честно, прямо глядя в лицо поражению, мы можем надеяться спасти многое; надеяться даже, что через десятилетия этим будут восхищаться.

Конечно, все это предсказано в предположении, что Морвэйн победит. Хочется верить в чудо: вот-вот что-нибудь изменится, стоит лишь продержаться… Я сам верил; я задушил свою веру и противопоставил собственное суждение тому, что нельзя назвать иначе, как всенародным.

Прав ли я? Будет ли моя статуя стоять рядом со статуями Джефферсона и Линкольна, так что Бобби мог бы показать на нее и сказать: «Он был моим папой»? Или, чтобы избежать плевков, ему придется сменить фамилию в тщетной надежде затеряться? Я не знаю. И не узнаю никогда.

Оставшееся мне время я буду думать об этом.

 

Фредерик Браун

КУПОЛ

Кайл Брейден удобно расположился в кресле и сидел, не сводя глаз с переключателя на противоположной стене. Готов ли он пойти на риск и повернуть его? Миллион — если не миллиард — раз задавал он себе этот вопрос за последние тридцать лет. Да, сегодня в полдень будет ровно тридцать лет.

Поворот переключателя, скорее всего, приведет к смерти. Только неизвестно — к какой. Ясно лишь, что не от атомной бомбы — все бомбы наверняка использовали много лет назад. Их было достаточно, чтобы полностью уничтожить цивилизацию. И даже более чем достаточно. А по его подсчетам выходило, что человек сможет взяться за создание новой цивилизации не раньше чем через сто лет. Человек или то, что после него останется.

Но что все-таки сейчас там, по ту сторону куполообразного силового поля, которое до сих пор защищает его от страшной действительности? Люди, живущие как звери? Или человечество, истребив себя, оставило Землю другим, менее жестоким существам?

Вот бы убрать купол на время, а потом восстановить… Он давно бы на это решился. Еще десять-пятнадцать лет назад. Но, чтобы создать силовое поле, нужно очень много энергии, куда больше, чем для сохранения уже созданного. Когда он впервые включил аппаратуру, энергии на Земле было еще в достатке.

Естественно, едва возникнув, силовое поле оборвало все связи с внешним миром, но внутренних источников энергии хватало и на личные нужды Брейдена, и на поддержание поля.

Да, решил он внезапно и окончательно, он повернет переключатель сегодня, через несколько часов, когда исполнится ровно тридцать лет. Тридцать лет. Что ж, в одиночестве он прожил достаточно долго.

А ведь он вовсе не хотел оставаться один. Если б Мира не покинула его тогда… Теперь поздно думать об этом, но в который уже раз нахлынули воспоминания. Как она была наивна, желая разделить судьбу человечества, зачем бросилась помогать тем, кто не нуждался более ни в какой помощи? А ведь она любила его. Если бы не это ее донкихотство, они бы поженились. Но он тогда выложил все начистоту и отпугнул ее. А как все могло быть чудесно, останься она с ним!

Он не сумел убедить ее отчасти потому, что события развернулись неожиданно быстро. В то утро, выключив радио, он понял: в их распоряжении всего несколько часов. Нажал кнопку звонка и вызвал Миру. Та вошла, как всегда, красивая и спокойная. Можно было подумать, что она никогда не слушает по радио последние известия, не читает газет и вообще не знает, что происходит вокруг.

— Садись, дорогая, — предложил он.

Она широко раскрыла глаза, удивленная внезапной фамильярностью шефа, однако же с присущей ей грацией села в кресло — как всегда, когда писала под диктовку. Достала ручку и приготовилась записывать.

— Мира, — сказал он, — Я вызвал тебя по личному делу. Очень личному. Я хочу, чтобы ты стала моей женой.

Этого она никак не ожидала.

— Вы шутите, доктор Брейден!

— Нисколько, Мира. Знаю, я немного старше тебя, но, надеюсь, ты не считаешь меня стариком. Мне тридцать семь лет, хотя от постоянного переутомления я, возможно, и выгляжу старше. Тебе ведь двадцать семь?

— На той неделе исполнилось двадцать восемь. Но возраст ни при чем. Разница не имеет значения. Если я скажу: «Все это так неожиданно», мои слова прозвучат банально, но я и вправду не ожидала. Вы ведь даже, — она лукаво улыбнулась, — не пробовали ухаживать за мной. И, пожалуй, вы мой первый шеф, который этого не делал.

Брейден тоже улыбнулся.

— Увы, не знал, что ты этого ждешь. Но шутки в сторону, Мира, я говорю серьезно. Ты согласна выйти за меня замуж?

Она в задумчивости смотрела на него.

— Не знаю. Самое удивительное, что я вас, наверное, немножечко люблю. Не знаю, почему. Вы всегда держались строго и официально, были целиком поглощены работой. Даже ни разу не пытались поцеловать меня или сказать комплимент. И все же… Не по душе мне эта внезапность и… деловитость вашего предложения. Возможно, в другой раз, при других условиях, мы к этому вернемся. А пока… может, как-нибудь при случае вы мне скажете, что любите меня. Это бы помогло.

— Я люблю тебя, Мира. Прости меня. Но ведь ты не против? Ты не отказываешься стать моей женой?

Она медленно покачала головой. Казалось, глаза ее стали еще красивее.

— Тогда позволь я объясню, почему делаю предложение так поздно и так неожиданно. Во-первых, я работал как сумасшедший… Тебе известно — над чем?

— Кажется, над чем-то связанным с обороной. Над каким-то устройством. И, если не ошибаюсь, вы делали эту работу на свой страх и риск, без поддержки правительства.

— Верно, — кивнул Брейден. — Наши умники генералы не хотели верить в мою теорию. Впрочем, не соглашались со мной и большинство коллег-физиков. К счастью, у меня были сбережения, деньги за первые патенты, их-то я и пустил на исследования в области электроники. В последнее время я занимался системой защиты от атомных и водородных бомб. От всего, что может превратить нашу планету в огромный факел. Я работал над созданием полностью непроницаемого сферического силового поля.

— И вы…

— Да, мне это удалось. Я могу прямо сейчас создать его вокруг этого дома, и оно будет существовать, сколько я захочу. И внутрь ничего не проникнет. Мало того, в этом здании я создал огромные запасы… Самые разные. Даже химикалии и семена. Здесь всего столько, что двум людям вполне хватит… на всю жизнь.

— Но вы ведь сообщите об этом правительству, правда? Раз речь идет о защите от водородной бомбы…

Брейден нахмурился.

— Да, это действительно защита от водородной бомбы, но, к сожалению, мое изобретение не имеет никакой или почти никакой ценности с точки зрения обороны. В этом смысле генералы оказались правы. Количество энергии, необходимое для Создания такого силового поля, возрастает в третьей степени с увеличением параметров самого поля. Сферическое поле вокруг этого дома имело бы восемьдесят футов в диаметре, и для него потребуется приток энергии, который, вероятно, уничтожит всю осветительную систему Кливленда. А чтобы закрыть таким куполом маленькую деревушку или одну военную базу, нужно больше энергии, чем вся страна потребляет за несколько недель. И еще: защитное поле полностью исключает контакт с внешним миром. Выпустить кого-то из-под купола, так же как и впустить внутрь, нельзя — для этого нужно каждый раз снимать поле и создавать его вновь, а значит, потреблять безмерное количество энергии. Правительство может извлечь пользу из моего изобретения лишь тем способом, каким я думаю воспользоваться сам. То есть спасти жизнь кому-то одному, от силы двум… Дать им возможность пережить страшную бойню и одичание, которое за ней наступит. Впрочем, предпринимать что-либо за пределами этого здания сейчас уже поздно.

— Почему?

— Просто нет времени на создание второго такого устройства. Дорогая, началась война…

Ее лицо побелело. Резко вскочив с кресла, ничего вокруг не видя, она бросилась к двери.

— Мира! — крикнул Брейден и рванулся было за ней. Но в дверях она обернулась и жестом остановила его. Ее лицо, ее голос были совершенно спокойны.

— Я должна идти, доктор. Я закончила курсы подготовки медсестер и буду там нужна.

— Да ты подумай, что там произойдет! Люди превратятся в животных. Будут умирать в муках. Я так тебя люблю, я не могу допустить, чтобы ты испытала этот ужас! Умоляю, Мира, останься!

Он был изумлен, когда она только усмехнулась в ответ.

— Прощайте, доктор Брейден. Я, пожалуй, предпочту умереть вместе с остальными животными. Возможно, это глупо, но уж такая я есть.

Дверь за ней закрылась. Он видел в окно, как она спустилась с крыльца и побежала по узкой улочке.

Над крышами гудели реактивные самолеты. Наверное, еще свои. А может, и противника. Что, если именно Кливленд — один из объектов нападения? Вдруг противник каким-то образом узнал о его работе и решил уничтожить Кливленд в первую очередь? Брейден подбежал к переключателю и повернул его.

В двадцати футах от окна возникла серая пустота. Все внешние звуки смолкли. Брейден вышел из дома, чтобы внимательнее присмотреться к видимой части купола. Серое полушарие, высота — сорок футов, диаметр — восемьдесят, как раз достаточно, чтобы укрыть одноэтажное здание, которое было его домом и лабораторией. Он знал, что поле уходит еще на сорок футов в глубь земли, тем самым образуя полную сферу. Ничье вмешательство не угрожает ему сверху, ни один червь не вгрызется в него снизу.

И действительно, ничто не проникло внутрь за эти тридцать лет.

В сущности, эти годы оказались не такими уж страшными. С ним были его книги, любимые он перечитывал так часто, что знал их почти на память. Он по-прежнему занимался экспериментаторской работой, и хотя за последние семь лет, с тех пор, как ему исполнилось шестьдесят, круг его интересов значительно сузился и творческие возможности уменьшились, он все же добился кое-каких успехов. Конечно, все это не могло сравниться с силовым полем и даже с его ранними работами, но ведь у него не было никаких стимулов, побуждающих к активной деятельности. Да и вряд ли он сам или кто-то еще смогут воспользоваться его изобретениями. Что проку от открытий в электронике для дикаря, который не умеет настроить радиоприемник и уж тем более не знает, как его собрать?

Но чтобы сохранить рассудок, работы хватало, хотя она и не приносила удовлетворения.

Брейден подошел к окну, глянул на неощутимую серую стену, до которой было всего двадцать футов. Эх, раздвинуть бы ее, убедиться в своей правоте и восстановить опять! Но уничтожить силовое поле можно только раз и навсегда.

Брейден подошел к переключателю, посмотрел на него. Потом вдруг резко подался вперед и дернул. Бросился к окну. Серая стена исчезла… и то, что он увидел, казалось просто невероятным…

Это был не Кливленд, знакомый ему в прошлом, а какой-то красивый новый город. На месте узкой улочки — просторный бульвар. Светлые, радующие глаз дома, выстроенные в незнакомом ему архитектурном стиле. Трава, деревья — все в полной сохранности. Возможно ли? Как же так… После атомной войны человечество не могло так быстро достичь прежнего уровня развития. Неужели все его предположения оказались неверными и смешными?

Но где же люди? Как бы в ответ неподалеку проехал автомобиль. Автомобиль? Он не был похож на легковые машины прежних времен. Скорость выше, выглядит изящнее, лучшая маневренность… Казалось, что едва касается земли, будто неподвластный силе тяготения, а устойчивость ему обеспечивали гироскопы. В машине сидели двое — мужчина и женщина. За рулем — мужчина. Он был молод и красив. Женщина тоже молодая, стройная, красивая.

Обернувшись, оба посмотрели в его сторону, мужчина даже остановил машину… Для скорости, с которой они ехали, тормозной путь был неправдоподобно мал. Брейден понял, что молодые люди часто ездят этой дорогой и всегда видели здесь купол — и вот он вдруг исчез. Автомобиль тронулся. Наверное, сейчас расскажут другим.

Он вышел из дома на просторный бульвар. И вскоре сообразил, почему вокруг так мало людей, мало движения. Его хронометры ошиблись примерно часов на двенадцать: они показывали вторую половину дня, на самом же деле стояло раннее утро. По положению солнца он определил: сейчас около шести.

Брейден быстро шагал вперед. Ему не хотелось оставаться в доме, который тридцать лет был спрятан под куполом, — туда обязательно кто-нибудь приедет, как только узнает от молодой пары об исчезновении поля. Придет и расскажет ему, что произошло, а он хотел все увидеть и понять сам.

Он шел все дальше. В этот ранний утренний час прохожих не было. Он находился в уютном жилом квартале. И вот чуть поодаль увидел несколько человек. Одеты они были иначе, чем он, но разница не слишком бросалась в глаза. Мимо пронеслись машины, такие же удивительные. Ехали они с неестественно высокой скоростью.

Наконец Брейден набрел на магазин, двери которого были открыты. Не в силах больше сдерживать любопытство, он вошел внутрь. Молодой человек раскладывал по полкам какие-то предметы. Взглянув на Брейдена с некоторым недоверием, он вежливо спросил:

— Чем могу быть полезен?

— Пожалуйста, не думайте, что я сумасшедший. Позже я вам все объясню. Только ответьте на мой вопрос. Что случилось тридцать лет назад? Была ли атомная война?

В глазах молодого человека мелькнул огонек.

— A-а… Вы, наверное, тот человек, который жил под куполом? Теперь понятно, почему..

— Да, — ответил Брейден, — это я шил под куполом. Но что все-таки произошло? Что произошло после уничтожения Бостона?

— Видите ли, на Землю прилетели космические корабли. Бостон был уничтожен случайно. С Альдебарана прилетел целый космический флот. В кораблях были существа, значительно опередившие нас в развитии, и у них были добрые намерения. Они прилетели на Землю, чтобы пригласить нас в Галактический союз. К несчастью, при посадке в Бостоне один из кораблей разбился, и его атомные двигатели взорвались. От страшного взрыва погибло около миллиона человек. Остальные же корабли приземлились точно в назначенных пунктах, и их экипаж объяснил, с какой целью они прилетели. Никакой войны не было. Хотя избежать ее удалось только чудом. По приказу правительства в воздух поднялись военные самолеты, но их успели вовремя вернуть на базы.

— Так, значит, войны не было? — хрипло спросил Брейден.

— Конечно, нет. Война для нас теперь лишь страшное воспоминание о мрачных временах, которые некогда переживало человечество. Галактический союз нам очень помог. Ведь сейчас даже нет государственных правительств — кто же и кому будет объявлять войну? С помощью Галактического союза мы достигли небывалого прогресса. Земляне заселили Марс и Венеру, которые были необитаемы и которые союз предоставил в наше распоряжение. Но Марс и Венера лишь как бы пригороды Земли. Мы ведь путешествуем и к звездам. Мы теперь даже… — Молодой человек вдруг замолчал.

Брейден стоял, вцепившись в край прилавка. Все это прошло мимо него. Тридцать лет одиночества, а сейчас он уже старик.

— Вы теперь… что? — спросил Брейден. Что-то подсказало ему ответ, он почти не слышал собственного голоса.

— Ну… нельзя сказать, что уже бессмертны, но очень приблизились к этому состоянию. Можем жить столетиями. Тридцать лет назад мы с вами были ровесниками. Боюсь, однако, для вас бессмертие уже невозможно. Галактический союз ознакомил нас с процессами, сохраняющими человеку молодость, но они применимы лишь к людям не старше среднего возраста — максимум до пятидесяти лет. А вам…

— Мне шестьдесят семь, — ровным голосом ответил Брейден. — Благодарю вас.

Итак, он потерял все. Звезды… Когда-то он мечтал полететь туда, ничего бы не пожалел, но сейчас не хотел даже этого. Он потерял все. И Миру тоже.

А ведь он мог быть с ней вместе. И оба остались бы молодыми.

Он вышел из магазина и направился к дому, который еще недавно скрывался под куполом. Там его уже ждали. Может быть, они удовлетворят его просьбу, одну-единственную? Дадут ему энергию, необходимую для восстановления силового поля? И тогда он закончит жизнь там, под куполом. Да, сейчас это было единственное его желание. Пусть ему разрешат умереть так, как он жил, — в одиночестве.

 

Уильям Тенн

ПОСЫЛЬНЫЙ

Добрый день, да, я Малькольм Блин, это я утром звонил вам из деревни… Можно войти? Я вас не отрываю?.. Спасибо. Сейчас я вам все расскажу, и если вы — тот человек, из-за которого я ношусь по всей стране, дело пахнет миллионами… Нет-нет, я ничего вам не собираюсь продавать… Никаких золотых приисков, атомных двигателей внутреннего сгорания и прочего. Вообще-то я торговец, всю жизнь им был и прекрасно понимаю, что выгляжу торговцем с головы до пят. Но сегодня я ничего не продаю. Сегодня я покупаю. Если, конечно, у вас есть то, что мне нужно. То, о чем говорил посыльный… Да послушайте, я не псих какой-нибудь. Сядьте и дайте мне рассказать до конца. Это не обычный посыльный. И вообще, он такой же посыльный, как Эйнштейн — бухгалтер. Сейчас вы все поймете… Держите сигару. Вот моя визитная карточка. «Краски для малярных работ Малькольма Блина. Любая краска в любое место в любое время». Само собой, под любым местом подразумевается только континентальная часть страны, но звучит красиво. Реклама! Так вот, я свое дело знаю. Я могу продать с прибылью все что угодно. Новую технологию, услуги, какую-нибудь техническую штуковину… Народ валом повалит. У меня в кабинете на стене есть даже цитата из Эмерсона. Слышали, наверное: «Если человек может лучше других написать книгу, прочесть проповедь или сделать мышеловку, то пусть он хоть в лесу живет, люди протопчут к его дому тропинку». Железный закон! А я — тот самый парень, что заставляет их пробивать тропу. Я знаю, как это делается, и хочу, чтобы вы сразу это поняли. Если у вас есть то, что мне нужно, мы сможем такое дело провернуть!.. Нет-нет, у меня все дома… Вы вообще-то чем занимаетесь? Цыплят выращиваете? Ну ладно. Слушайте…

Было это пять недель назад, в среду. К нам как раз поступил срочный заказ. Время — одиннадцать часов, а у полудню надо доставить триста галлонов белой краски в Нью-Джерси на стройку одной крупной подрядческой фирмы, с которой я давно хотел завязать прочные отношения. Я, естественно, был на складе. Накачивал Хеннесси — он у меня за старшего, — чтобы тот накачал своих людей. Канистры с краской грузили с такой же молниеносной быстротой, с какой в банке вам отвечают отказом на просьбу об отсрочке платежа. Короче, все бегают, суетятся, и тут Хеннесси ехидно так говорит:

— Мальчишки-то, посыльного, что-то долго нет. Наверно, ему уже надоело.

Человек десять прервали работу и засмеялись. Мол, начальник шутит, значит, положено смеяться.

— С каких это пор у нас новый посыльный? — спрашиваю я Хеннесси. — По-моему, до сегодняшнего дня здесь я принимал на работу и увольнял. Каждый, кто поступает вновь, должен быть зарегистрирован. А то что ни день, то новые… Ты слышал про законы о детском труде? Хочешь, чтобы у меня были неприятности? Сколько ему лет?

— Откуда мне знать, мистер Блин? — отвечает Хеннесси. — Они все выглядят одинаково. Девять, может, десять, а может, и все одиннадцать. Худой такой, но не дохлый и одет не бедно.

— Нечего ему здесь делать. А то еще прицепятся к нам из Совета по образованию или из профсоюза. Хватит с меня двух водителей-идиотов, которые по карте Пенсильвании доставляют груз в Нью-Джерси…

Хеннесси начал оправдываться.

— Я его не нанимал, ей-богу. Он пришел с утра и начал ныть, что, мол, хочет начать с самого низа и показать себя, что далеко пойдет, чувствует, мол, что сможет выбиться в люди, и ему, дескать, нужен только шанс. Я ему сказал, что у нас дела идут туго и мы бы даже самого Александера Грейама Белла не взяли сейчас на должность телеграфиста, но он согласился работать бесплатно. Все, что ему, мол, нужно, — это ступенька на лестнице к успеху. И дальше в таком духе.

— И что?

— Ну, я сделал вид, что раздумываю, потом говорю: «Ладно, дам тебе шанс. Поработаешь посыльным». Вручил ему пустую банку и приказал срочно найти краску — зеленую в оранжевый горошек. Пошутил, значит.

А он схватил банку и бегом. Парни тут чуть не померли со смеха. Я думаю, он больше не вернется.

— Да уж, смешнее некуда. Как в тот раз, когда ты запер Вейлена в душевой и подсунул туда бомбу-вонючку. Кстати, если фирма не получит краску вовремя, я вас с Вейленом местами поменяю — вот тогда совсем смешно будет!

Хеннесси вытер руки о комбинезон, собрался было что-то ответить, но передумал и начал орать на грузчиков так, что у всех уши завяли. Шутки дурацкие он любит, наверно, еще с тех пор, когда первый раз надул в пеленки, но одно могу сказать: парни при нем работают как положено.

И тут как раз входит этот паренек.

— Эй, смотрите, Эрнест вернулся! — крикнул кто-то.

Работа опять остановилась. Запыхавшись, мальчишка подбежал и поставил на пол перед Хеннесси банку с краской.

Одет мальчишка был в белую рубашку, латаные вельветовые брюки и высокие шнурованные ботинки. Должен сказать, я такого вельвета раньше никогда не видел, да и материала, из которого была сшита рубашка, тоже. Тонкий и, похоже, действительно дорогой материал, вроде как металлом отливает, просто уж не знаю, как иначе описать.

— Я рад, что ты вернулся, малыш, — сказал Хеннесси. — Мне как раз срочно понадобилась левосторонняя малярная кисть. Сбегай-ка разыщи. Только обязательно левостороннюю.

Двое или трое грузчиков осторожно засмеялись. Мальчишка побежал к выходу, но в дверях остановился и обернулся к нам.

— Я постараюсь, сэр, — сказал он, и мне почудилось, будто в голосе у него зазвучала флейта. — Но краска… Я не мог найти зеленую в оранжевый горошек. Только в красный. Надеюсь, она тоже подойдет.

И убежал.

Секунду было тихо, потом всех как прорвало. Грузчики стояли, держа в руках банки с краской, и неудержимо гоготали, захлебываясь ядовитыми репликами в адрес Хеннесси.

— Как он тебя, а?..

— В красный горошек!..

— Надеюсь, тоже подойдет!..

— Ну влип же ты!

Хеннесси стоял, в ярости сжав кулаки, раздумывая, на кого бы наброситься, потом заметил банку с краской, размахнулся ногой, чтобы ударить по ней, но промахнулся, задев только самый край, и растянулся на полу. Хохот стал еще громче, но, когда он поднялся на ноги, все мгновенно успокоились и бросились грузить машину. Желающих привлечь к себе внимание Хеннесси, когда он в таком настроении, не было.

Все еще посмеиваясь, я наклонился над банкой. Хотел посмотреть, что мальчишка туда налил. В банке было что-то прозрачное с бурыми точками. Явно не краска. Но тут я заметил лужицу рядом с банкой — и чуть не задохнулся. Это действительно была краска. Зеленая в красный горошек!

Я даже не успел засомневаться: такого же цвета пятно было на стенке банки. Где этот мальчишка, этот посыльный, этот Эрнест, мог достать такую краску?!

Я всегда чую, что можно хорошо продать. В этом мне не откажешь. Нюхом чую! Кому-нибудь в другом конце города ночью приснится что-нибудь такое, на чем можно заработать, — я учую. Такую краску с руками оторвут! Промышленники, дизайнеры, декораторы, просто чудаки, которые любят возиться с красками на своих участках… Это же золотое дно!

Но надо действовать быстро!

Подхватив банку за проволочную ручку, я старательно затер ногой разлитую лужицу, которая, к счастью, успела смешаться с пылью на полу, и вышел на улицу. Хеннесси стоял около грузовика и следил за погрузкой.

Я подошел к нему.

— Как мальчишку-то зовут? Эрнест?

— Да, — пробурчал он, — фамилии он не соизволил сообщить. И вот что я вам скажу: если этот умник здесь еще раз появится…

— Ладно, ладно. У меня дела. Последи тут без меня за погрузкой.

И я двинулся в ту же сторону, куда убежал мальчишка.

Хеннесси, надо полагать, заметил банку с краской у меня в руке. Наверно, подумал, на кой черт мне понадобился этот мальчишка? Я еще, помнится, сказал себе: «Пусть думает. Оставим Хеннесси любопытство, а сами возьмем прибыль!»

Через три квартала я увидел его в конце улицы, ведущей к парку, и бросился догонять. Мальчишка остановился напротив скобяной лавки, задумался на секунду, потом зашел внутрь. К тому времени, когда он вышел, я уже был рядом. Некоторое время мы шли бок о бок. Вид у него был удрученный, и он не сразу меня заметил.

Странная на нем была одежда. Даже старомодные шнурованные ботинки были сделаны из какого-то непонятного материала. Я такого никогда раньше не видел, но готов поклясться, что это не кожа.

— Что, не нашел? — спросил я сочувственно.

Мальчишка вздрогнул, но, очевидно, признал меня.

— Нет, не нашел. Продавец сказал, что у них как раз сейчас нет левосторонних кисточек. И про краску то же самое говорили. Как у вас все-таки неэффективно распределяют промышленные товары…

Я сразу заметил, с какой серьезностью он это произнес. Ну и парень!

Я остановился и почесал в затылке. То ли сразу его спросить, где он краску такую взял, то ли дать выговориться? Может, сам проболтается, как это с большинством людей бывает?

Он вдруг побледнел и тут же покраснел. Не люблю таких неженок. Он ведь ростом чуть ли не с меня вымахал, а голос тоненький — прямо сопрано какое-то. Но это бы еще ладно. А вот если парень так краснеет, значит, его в школе по-настоящему не дразнили.

— Послушай, Эрнест, — начал я и положил руку ему на плечо. Этак по-отцовски. — Я…

Он отскочил назад, словно я его консервным ножом по шее пощекотал. И опять покраснел! Ну, прямо как невеста, которая уже пожила в свое удовольствие, а перед алтарем краснеет как маков цвет, чтобы убедить будущую свекровь, что ничего такого не было.

— Не надо этого делать! — говорит. А сам весь трясется.

«Ну, — думаю, — лучше переменить тему».

— Костюмчик у тебя неплохой. Откуда? — неназойливо так говорю, бдительность его ослабляю.

Он самодовольно оглядел себя.

— А, это из школьной пьесы. Правда, немного не соответствует этой эпохе, но я думал… — Он замялся, словно выдал какой-то секрет. Что-то здесь было не так.

— А где ты живешь? — быстро спросил я.

— В Бруксе, — так же быстро ответил он.

Явно что-то не так.

— Где-где? — переспросил я.

— Ну, в этом, знаете, Бруксе… Вернее, в Бруклине…

Я задумался, потер рукой подбородок, и тут мальчишка опять весь затрясся.

Ну, пожалуйста, — произнес он своим тоненьким голоском, — Зачем вы все время скингируете?

— Зачем я что?

— Скингируете. Ну, касаетесь тела руками. Даже на людях. Плеваться и икать — тоже плохие привычки, и большинство из вас этого не делают. Но все, абсолютно все, постоянно скингируют.

Я сделал глубокий вдох и пообещал ему больше не скингировать. Однако, как говорится, если хочешь узнать чужие карты, надо начинать ходить самому.

— Послушай, Эрнест, я хочу с тобой поговорить… Короче, меня зовут Малькольм Блин, и я…

Его глаза округлились.

— О-о-о! Нувориш-грабитель! Хозяин складов…

— Чего? — переспросил я.

— Вы же владелец «Красок для малярных работ». Я видел вашу фамилию на вывеске. — Тут он кивнул сам себе. — Я все книжки приключенческие перечитал. Дюма… Нет, не Дюма… Элджер, Синклер, Капон. «Шестнадцать торговцев» Капона — вот это книжка! Пять раз читал. Но вы Капона еще не знаете. Его книгу опубликовали только в…

— Когда?

— В этом… Ну ладно, вам я могу все рассказать. Вы один из главных здесь, владелец склада. Дело в том, что я совсем не отсюда.

— В самом деле? А откуда же?

У меня на этот счет были свои соображения. Наверно, из тех богатеньких сынков, что переусердствовали с учением, — а может, беженец какой, если судить по его худобе и акценту.

— Из будущего. Мне вообще-то сюда еще нельзя. Может быть, меня даже понизят за это на целую степень ответственности. Но я просто должен был увидеть нуворишей-грабителей собственными глазами. Это так все интересно… Я хотел увидеть, как создают компании, разоряют конкурентов, загоняют в угол…

«Ну-ну, из будущего, значит, — подумал я. — Тоже мне, экономист в вельветовых штанах!.. Вельветовых?..»

— Стой, стой. Из будущего, говоришь?

— Да, по вашему календарю… Сейчас соображу… В этой части планеты это будет… Из 6130-го года. Ой нет — это другой календарь. По-вашему, это будет 2369-й год нашей эры. Или 2370-й? Нет, все-таки, я думаю, из 2369-го.

Я обрадовался, что он наконец решил этот вопрос. Тут же ему об этом сказал, и он меня вежливо поблагодарил. И все это время я думал: если мальчишка врет или просто чокнутый, откуда он тогда взял краску в горошек? Одежду эту? Что-то я не слышал, чтобы у нас такую делали. Надо бы спросить.

— Эта краска… тоже из будущего? Я хочу сказать — тоже из твоего времени?

— Ну да. В магазинах нигде не было, а мне так хотелось себя проявить. Этот Хеннесси тоже воротила, да? Вот я и отправился к себе, попробовал по спирилл иксу и нашел.

— Спирилликс? Это еще что?

— Это такой круглый узикон, ну, вы знаете, такой… Ваш американский ученый Венцеслаус изобрел его примерно в это время. Да, точно, это было в ваше время. Я еще, помню, читал, у него были трудности с финансированием… Или это было в другом веке? Нет, в ваше время! Или…

Он опять задумался и принялся рассуждать сам с собой.

— Ладно, — остановил я его, — плюс-минус сто лет — какая разница? Ты мне лучше скажи, как эту краску делают? Из чего?

— Как делают? — Он начертил носком ботинка маленький круг на земле и уставился на него. — Из плавиковой кислоты… Трижды бластированной. На упаковке не было указано сколько, но я думаю, ее бластируют трижды, и получается…

— Хорошо, подожди. Что значит бластируют и почему трижды?

Мальчишка весело рассмеялся, показав полный рот безукоризненных белых зубов.

— О, я еще этого не знаю. Это все относится к технологии дежекторного процесса Шмуца, а я его буду проходить только через две степени ответственности. А может, даже не буду, если у меня будет хорошо получаться самовыражение. Самовыражаться мне нравится больше, чем учиться… У меня еще два часа есть. Но…

Он продолжал что-то говорить про то, как он хочет кого-то там убедить, чтобы ему разрешили больше самовыражаться, а я в это время напряженно думал. И пока ничего хорошего в голову не приходило. Краски этой много не достанешь. Единственная надежда — произвести анализ образца, который у меня был, но эта чертовщина насчет плавиковой кислоты и какого-то тройного бластирования… Темное дело.

Сами подумайте. Люди знакомы со сталью уже давно. Но вот взять, например, образец хорошо закаленной стали с одного из заводов Гэри или Питтсбурга и подсунуть его какому-нибудь средневековому алхимику. Даже если дать ему современную лабораторию и объяснить, как пользоваться оборудованием, он вряд ли много поймет. Может, он и определит, что это сталь, и даже сумеет сказать, сколько в ней примесей углерода, марганца, серы, фосфора или кремния. Если, конечно, кто-нибудь перед этим расскажет ему о современной химии. Но вот как сталь приобрела свои свойства, откуда взялись ее упругость и высокая прочность — этого бедняга сказать не сможет. А расскажешь ему про термообработку или про отжиг углерода — он только рот будет раскрывать, как рыба на рыночном прилавке.

Или взять стекловолокно. Про стекло знали еще древние египтяне. Но попробуй покажи им кусок такой блестящей ткани и скажи, что это стекло. Ведь посмотрят как на психа.

Короче, у меня есть только краска. Всего одна банка, та самая, которую я держу своей потной рукой за проволочную ручку. Ясно, это мне ничего не даст, но я не я буду, если что-нибудь не придумаю.

Стоит тут перед тобой такой вот мальчишка-посыльный, а на самом деле — величайшая, небывалая возможность разбогатеть. Ни один бизнесмен в здравом уме от подобной возможности не откажется.

И я, признаюсь, тоже жаден. Но только до денег. Вот я и подумал, как бы мне превратить этот невероятный случай в большую кучу зеленых бумажек. Мальчишка ничего не должен заподозрить или догадаться, что> я собираюсь его использовать. Торговец я или нет? Я просто должен его перехитрить и заставить работать на себя с максимальной отдачей.

С беззаботным видом я двинулся в ту же сторону, куда шел Эрнест. Он догнал меня, и мы пошли рядом.

— А где твоя машина времени, Эрнест?

— Машина времени? — Его худенькое личико исказилось в удивленной гримаске. — У меня нет никакой… А, понял, вы имеете в виду хронодром. Надо же такое сказать — машина времени!.. Я установил себе совсем маленький хронодром. Мой отец работает на главном хронодроме, который используют для экспедиций, по на этот раз я хотел попробовать один, без надзора. Мне так хотелось увидеть все самому: как бедные, но целеустремленные разносчики газет поднимаются к вершинам богатства. Или великих смелых нуворишей-грабителей — таких, как вы, а если повезет, — настоящих воротил экономики! Или вдруг бы я попал в какую-нибудь интригу, например, в настоящую биржевую махинацию, когда миллионы мелких вкладчиков теряют деньги и идут по ветру! Или — по миру?

— По миру. А где ты установил этот свой хронодром?

— Не где, а когда. Сразу после школы. Мне все равно сейчас положено заниматься самовыражением, так что большой разницы нет. Но я надеюсь успеть вовремя, до того как Цензор-Хранитель…

— Конечно, успеешь. Не беспокойся. А можно мне воспользоваться твоим хронодромом?

Мальчишка весело засмеялся, словно я сказал какую-то глупость.

— У вас не получится. Ни тренировки, ни даже второй степени ответственности. И дестабилизироваться вы не умеете. Я рад, что скоро возвращаться, хотя мне тут понравилось. Все-таки здорово! Настоящего нувориша-грабителя встретил!

Я покопался в карманах и закурил «нувориш-грабительскую» сигарету.

— Я думаю, ты и левостороннюю кисть там у себя найдешь без особого труда?

— Не знаю, может быть и нет. Я никогда про такие не слышал.

— Послушай, а у вас там есть какая-нибудь штука, чтобы видеть будущее? — спросил я, стряхивая пепел на дорогу.

— Вращательный дистрингулятор? Есть. На главном хронодроме. Только я еще не знаю, как он работает. Для этого нужно иметь шестую или седьмую степень ответственности — с четвертой туда и близко не подпустят.

И здесь неудача! Конечно, я мог бы убедить мальчишку притащить еще пару банок краски. Но, если анализ ничего не даст и современными методами ее изготовить нельзя, какой смысл? Другое дело — какой-нибудь прибор, что-то совершенно новое, что можно не только продать за большие деньги, но и самому воспользоваться. Взять, например, эту штуковину, через которую можно видеть будущее, — я бы на ней сам миллионы сделал: предсказывал бы результаты выборов, первые места на скачках… Неплохо бы иметь такую штуку. Этот самый вращательный дистрингулятор. Но мальчишка не может его добыть! Плохо!

— А как насчет книг? Химия? Физика? Промышленные методы? У тебя есть что-нибудь такое дома?

— Я живу не в доме. И учусь не по книгам. По крайней мере, физике с химией. У нас для этого есть гипнотическое обучение. Вот вчера шесть часов просидел под гипнозом — экзамены скоро…

Я потихоньку закипал. Целые миллионы долларов уплывают из рук, а я ничего не могу сделать. Парень уже домой собирается, все увидел, что хотел (даже настоящего живого нувориша-грабителя), а теперь домой — самовыражаться! Должна же быть хоть какая-нибудь зацепка…

— А где твой хронодром? Я имею в виду, где он здесь выходит, у нас?

— В Центральном парке. За большим камнем.

— В Центральном парке, говоришь? Не возражаешь, если я посмотрю, как ты к себе отправишься?

Он не возражал. Мы протопали в западную часть парка, потом свернули на узенькую тропинку. Я отломил от дерева сухую ветку и стегнул себя по ноге. Просто необходимо что-то придумать до того, как он смотается к себе. Банка с краской уже здорово действовала мне на нервы. Она была в общем-то не тяжелая, но если это все, что я получу с этого дела?.. А вдруг еще и анализ ничего не даст?

Надо, чтобы мальчишка говорил, говорил… Что-нибудь да подвернется.

— А какое у вас правительство? Демократия? Монархия?

Мальчишка залился радостным смехом, и я еле сдержался, чтобы не задать ему трепку. Я тут, можно сказать, состояние теряю, а он забавляется, словно я клоун.

— Демократия? Вы имеете в виду политическое значение этого слова? Это у вас тут разные нездоровые личности, политические группировки… Мы прошли эту стадию еще до того, как я родился. А последний президент — его не так давно собрали — по-моему, был реверсибилистом. Так что мы, можно сказать, живем при реверсибилизме. Впрочем, еще не завершенном.

Очень ценно! Сразу все так понятно стало… Я уже дошел до такого состояния, что готов был схватиться буквально за любую идею. А Эрнест тем временем продолжал болтать про какие-то непонятные вещи с непроизносимыми названиями, которые творят невероятные дела. Я тихо ругался про себя.

— … получу пятую степень ответственности. Потом экзамены очень трудные. Даже тенденсор не всегда помогает.

Я встрепенулся.

— Что это за тенденсор? Что он делает?

— Анализирует тенденции. Тенденции и ситуации в развитии. На самом деле это статистический анализатор, портативный и очень удобный. Но примитивный. Я по нему узнаю вопросы, которые будут на экзамене. У вас такого нет. У вас, как я помню, в школьном воспитании бытует множество суеверий, и считается, что молодежь не должна предвидеть вопросы, которые ставит постоянное изменение окружающего мира или просто личное любопытство их инструкторов. Пришли!

Рядом, на вершине невысокого холма, проглядывали из-за деревьев серые бесформенные обломки скал, и даже на расстоянии я заметил слабое голубое свечение за самым большим камнем.

Эрнест соскочил с тропинки и стал взбираться на холм. Я бросился за ним. Времени оставалось в обрез. Этот тенденсор… Может быть, он-то мне и нужен!

— Послушай, Эрнест, — спросил я, догнав его около большого камня, — а как этот твой тенденсор работает?

— О, все очень просто. Вводишь в него факты — у него обычная клавиатура, — а он их анализирует и выдает наиболее возможный результат или предсказывает тенденцию развития событий. Еще у него встроенный источник питания… Ну ладно, мистер Блин, до свидания!

И он двинулся к голубому туману в том месте, где он был наиболее плотным. Я обхватил его рукой и дернул к себе.

— Опять вы скингируете! — завизжал мальчишка.

— Извини, малыш. В последний раз. Что ты скажешь, если я тебе покажу действительно крупную аферу? Хочешь увидеть напоследок, как я прибираю к рукам международную корпорацию? Я эту махинацию уже давно задумал, будет крупная игра на повышение. Уолл-стрит ничего не подозревает, потому что у меня свой человек на чикагской бирже. Я потороплю это дело, сегодня займусь специально, чтобы ты увидел, как работает настоящий нувориш-грабитель. Только вот с твоим тенденсором я бы провернул это дело наверняка гораздо быстрее. Вот это было бы зрелище! Сотни банков прогорают, я загоняю в угол производство каучука, золотой стандарт падает, мелкие вкладчики идут по миру! Все сам увидишь, своими глазами! А если притащишь мне тенденсор, я даже разрешу тебе руководить накоплением капитала!

Глаза у парнишки заблестели, как новенькие десятицентовики.

— Ух ты! Вот это здорово! Подумать только! Самому участвовать в такой финансовой битве! Но ведь рискованно… Если Цензор-Хранитель подведет итоги и узнает, что я отсутствовал так долго… Или моя наставница поймает меня во время незаконного использования хронодрома…

Но ведь я вам говорил, что свое дело знаю. Что-что, а людей убеждать я умею.

— Ну, как хочешь. — Я отвернулся и затоптал сигарету. — Я просто хотел дать тебе шанс, потому что ты такой замечательный парень, неглупый. Думал, ты далеко пойдешь. Но у нас, нуворишей-грабителей, тоже знаешь ли, есть своя гордость. Не каждому посыльному я бы доверил такое важное дело, как накопление капитала.

И я сделал вид, будто ухожу.

— Ой, мистер Блин, — мальчишка забежал вперед меня, — я очень ценю ваше предложение. Только вот рискованно. Но… «опасность — это дыхание жизни для вас», так ведь? Ладно, я принесу тенденсор. И мы вместе распотрошим рынок. Только вы без меня не начинайте.

— Хорошо, но ты поторопись. До захода солнца нужно еще много успеть. Двигай. — Я поставил банку с краской в траву и скрестил руки. Потом взмахнул веткой, словно этой штуковиной, ну, которую короли-то все таскают, — скипетром.

Он кивнул, повернулся и побежал к голубому туману за камнями. Коснувшись его, он сначала стал весь голубой, затем исчез. Какие возможности открываются! Вы ведь понимаете, о чем я. Этот тенденсор… Если все, что сказал мальчишка, — правда, то его действительно можно использовать именно так, как я наобещал Эрнесту. Можно предсказывать движение биржевого курса: вниз, вверх, хоть в сторону! Предвидеть финансовые циклы, развитие отраслей промышленности. Предрекать войны, перемирия, выпуск акций… Все, что нужно, — эго запихать в машинку факты, например, финансовые новости из любой газеты, а затем грести деньги лопатой. Ну, теперь можно будет развернуться.

Я запрокинул голову и подмигнул кроне дерева.

Честное слово, я чувствовал себя словно пьяный. Должно быть, я и в самом деле опьянел от предвкушения успеха. Я потерял хватку, перестал думать. А этого нельзя допускать ни на секунду. Никогда!

Подойдя к голубому облаку, я потрогал его рукой — как каменная стена. Мальчишка не соврал, действительно без подготовки мне туда не попасть…

«Ну и ладно, — подумал я. — Хороший все-таки парнишка, Эрнест. И имя у него красивое. Эрнест. И все замечательно».

Туман расступился, оттуда выскочил Эрнест. В руках он держал продолговатый серый ящик с целой кучей белых клавиш, как у счетной машинки. Я выхватил ящик у него из рук.

— Как он работает?

— Моя наставница… Она меня заметила, — задыхаясь от бега, произнес мальчишка. — Окликнула меня… Надеюсь… она не видела… что я побежал к хронодрому… Первый раз не послушался… Незаконное использование хронодрома…

— Ладно, успокойся, — прервал я его, — нехорошо, конечно. А как он работает?

— Клавиши. Надо печатать факты. Как на древней… как на ваших пишущих машинках. А результаты появятся вот здесь, на маленьком экране.

— Да, экран маловат. И потребуется чертова уйма времени, чтобы напечатать пару страниц финансовых новостей. И еще биржевый курс… У вас что, ничего лучше нет? Чтобы можно было показать машине страницу — а она тебе сразу выдаст ответ.

Эрнест задумался.

— А, вы имеете в виду открытый тенденсор. У моей наставницы такой есть. Но это только для взрослых. Мне его не дадут, пока я не получу седьмую степень ответственности. И то, если у меня будет хорошо с самовыражением…

Опять он с этим своим самовыражением!..

— Но это именно то, что нам нужно, Эрнест. Давай-ка слетай к себе и прихвати тенденсор своей наставницы.

Мальчишка остолбенел от страха. Глядя на его лицо, можно было подумать, что я приказал застрелить президента. Того самого, что они недавно изготовили.

— Но я же сказал! Тенденсор не мой. Это моей наставницы…

— Ты хочешь руководить накоплением капитала или нет? Хочешь увидеть самую грандиозную из всех когда-либо проведенных на Уолл-стрите операций? Банки прогорают, мелкие вкладчики… и все такое… Хочешь? Тогда дуй к своей наставнице…

— Это вы обо мне говорите? — раздался чистый высокий голос.

Эрнест резко обернулся.

— Моя наставница! — пискнул он испуганной флейтой.

Около самого голубого облака стояла маленькая старушка в чудаковатой зеленой одежде. Она печально улыбнулась Эрнесту и, качая головой, взглянула на меня с явным неодобрением.

— Я надеюсь, ты уже понял, Эрнест, что этот период «необычайных приключений» на самом деле весьма уродлив и населен множеством недостойных личностей… Однако мы заждались, ты слишком долго дестабилизировался — пора возвращаться.

— Вы хотите сказать… Цензоры-Хранители знали про мой незаконный хронодром с самого начала? И мне позволили?..

— Ну конечно. Мы очень довольны твоими успехами в самовыражении и поэтому решили сделать для тебя исключение. Твои искаженные, слишком романтичные представления об этой сложной эпохе нуждались в исправлении, и поэтому мы решили дать тебе возможность самому убедиться, сколь жестока и несправедлива порой она была. Без этого ты не смог бы получить пятую степень ответственности. А теперь пойдем.

Тут я решил, что настало время и мне поучаствовать в разговоре. Вдвоем они звучали как дуэт флейтистов. Ну и голоса!

— Подождите-ка, не исчезайте. Со мной-то как?

Старушка остановила недобрый взгляд своих голубых глаз на мне.

— Боюсь, что никак. Что же касается различных предметов, которые вы незаконно получили из нашей эпохи, — Эрнест, право же, не следовало заходить так далеко, — то мы их забираем.

— Я так не думаю, — сказал я и схватил Эрнеста за плечи. Он начал вырываться, но я держал его крепко и занес над его головой ветку. — Если вы не сделаете, что я вам прикажу, мальчишке будет плохо. Я — я его всего заскингирую!

Затем на меня напало вдохновение, и я понес:

— Я его в бараний рог согну. Я ему все кости переломаю.

— Что вы от меня хотите? — спокойно спросила старушка своим тоненьким голоском.

— Ваш тенденсор. Который без клавиш.

— Я скоро вернусь. — Она повернулась, слегка прозвенев зеленым одеянием, и исчезла в голубом тумане хронодрома.

Вот так просто все оказалось! Ничего лучше я за всю свою жизнь не проворачивал. И почти без труда. Мальчишка дергался и дрожал, но я держал его крепко. Я не мог позволить ему убежать от меня, нет, сэр, — ведь это было все равно что своими руками отдать мешок с деньгами.

Затем туман задрожал, и из него появилась старушка. В руках она держала какую-то круглую черную штуку с рукояткой в середине.

— Ну так-то лучше… — начал я, и в этот момент она повернула рукоятку.

Все. Я застыл. Я не мог пошевелить даже волоском в носу и чувствовал себя, как надгробный камень на собственной могиле. Мальчишка метнулся в сторону, подобрал с земли выпавший из моих рук маленький тенденсор и побежал к старушке. Она подняла руку и снова обратилась к Эрнесту:

— Видишь, Эрнест, совершенно типичное поведение. Эгоизм, жестокость, бездушие. Алчность при полном отсутствии социального…

Взмах руки, и они оба исчезли в голубом тумане. Через мгновение сияние померкло. Я бросился вперед, но за камнями было пусто.

Все пропало… Хотя нет!

Банка с краской все еще стояла под деревом, где я ее оставил. Я усмехнулся и протянул к ней руку. Внезапно сверкнуло голубым, тоненький голосок произнес: «Извините. Оп!» — и банка исчезла. Я резко обернулся— никого.

В последующие полчаса я чуть не рехнулся. Сколько я мог всего заполучить! Сколько вопросов мог задать и не задал! Сколько получить информации! Информации, на которой я сделал бы миллионы!

Информация! И тут я вспомнил. Мальчишка говорил, что какой-то Венцеслаус изобрел этот самый спирилликс примерно в наше время. И, мол, у него были трудности с финансированием. Я понятия не имею, что это за штука; может быть, она карточки опускает в ящик для голосования, может, дает возможность чесать левой рукой левое плечо. Но сразу решил: что бы это ни было, найду изобретателя и вложу в это дело весь свой капитал до последнего цента. Мне известно только одно — спирилликс что-то делает, и делает хорошо.

Я вернулся в контору и нанял частных детективов. Ведь ясно: пользуясь только телефонными справочниками, моего Венцеслауса не найти. Вполне возможно, у него вообще нет телефона. Может быть, он даже не назвал свой прибор спирилликсом, и это название придумали позже.

Конечно, я не рассказывал детективам подробностей, просто дал задание разыскать мне по всей стране людей с фамилией Венцеслаус или похожей на нее. И сам со всеми разговариваю. Естественно, каждый раз приходится пересказывать всю эту историю, чтобы прочувствовали. Вдруг тот, кто этот спирилликс изобрел, признает его в моем рассказе.

Вот поэтому я к вам и пришел, мистер Венцилотс. Вы, кроме цыплят, чем-нибудь еще занимаетесь?.. Может, вы что-нибудь изобрели? Нет, я думаю, самодельная мышеловка — это немного не то. Может, вы книгу написали?.. Нет? А не собираетесь?.. Может, разрабатываете новую социальную и экономическую теорию? Этот спирилликс может оказаться чем угодно. Не разрабатываете?.. Ну ладно, я пойду. У вас случайно нет родственников, которые балуются с инструментами? Нет?.. Мне еще многих надо обойти. Вы себе не представляете, сколько в стране Венцеслаусов и похожих… Хотя постойте… Говорите, изобрели новую мышеловку?.. Держите еще сигару. Давайте присядем. Эта ваша мышеловка, что она делает?.. Мышей ловит… Это понятно. А как именно она работает?

 

Фредерик Пол

ЛОВУШКА

Мое место было у иллюминатора, в передней части салона. Однако судя по табличке, соседнее место было забронировано для Горди Маккензи, и я прошел мимо.

Тут меня остановила стюардесса.

— О, доктор Грю, рада вновь приветствовать вас на борту…

Я стоял, загородив проход.

— Вы не поможете мне пересесть куда-нибудь назад, Клара? Может, сюда?

На том кресле не было таблички.

— Но оно не у иллюминатора!..

— Зато свободно?

— Сейчас посмотрю. — Она взглянула на схему, — Да. Перенести вашу сумку?

— Пожалуйста. Мне надо поработать.

Мне действительно надо было поработать — вот почему я не хотел сидеть рядом с Маккензи. Я устроился в кресле и насупил брови, показывая соседу, что болтать не намерен. Судя по ответному хмурому взгляду, его это вполне устраивало. В салон вошел Маккензи, но меня не заметил.

Перед взлетом над ним наклонилась Клара, проверяя ремень, и невзначай убрала карточку с моим именем. Умница! Я решил непременно угостить ее коктейлем, когда в следующий раз окажусь в мотеле с отдыхающим между полетами экипажем.

Мне бы не хотелось, чтобы у вас сложилось впечатление, будто я бывалый «воздушный волк», который знает по именам всех стюардесс. Знаком-то я всего с парочкой на линии Нью-Йорк — Лос-Анджелес, да с парочкой из аэропорта О’Хейр, ну и еще, быть может, знаю кое-кого на линии между Хантсвиллом и Кейпом… Да, и еще та девушка, с которой мне довелось несколько раз лететь из Орли — но только потому, что она подбросила меня однажды на своем «ситроене», когда в метро была забастовка, а все такси расхватали. Если подумать… пожалуй, мне приходится немало колесить по свету. Что ж, такая работа… Хотя я защищался по физике атмосферных явлений, моя специальность — метрология, а это сейчас весьма модная область, и меня приглашают на массу всякого рода конференций. Я сказал «приглашают». Но не в том смысле, чтобы можно было ответить «нет». Я сразу уроню свой научный престиж и потеряю возможность вести независимые исследования. Кроме того, все это шикарно обставлено и довольно занятно — по крайней мере, когда для развлечений есть время. Так или иначе, я неплохо набил руку и могу с ходу отыскать приличный ресторан в Кливленде или Альбукерке.

Странно. Все представлялось мне совсем не так, когда мальчишкой я зачитывался статьями Уилли Лея и разыскивал женьшень в лесах Потсдама (нью-йоркского), чтобы сколотить деньжат на учебу в Массачусетсском технологическом институте и строить потом космические корабли. Я думал, что стану худым, неряшливо одетым ученым с пылающим взором. Думал, что не буду вылезать из лаборатории (в ту пору мне казалось, что космические корабли создают в лабораториях) и подорву здоровье, ночи напролет просиживая над логарифмической линейкой. А вышло так, что я подрываю здоровье коктейлями и резкими сменами климата.

Но, по-моему, теперь я знаю, что надо делать.

Вот почему я не хотел тратить полтора часа на Горди Маккензи, переливая из пустого в порожнее. Кажется, я действительно знаю, что надо делать.

Это в общем-то не моя область, но я переговорил кое с кем из тех, кто занимается системными исследованиями, и не встретил того вежливого взгляда, который появляется у людей, когда вы пытаетесь втолковать им то, что они знают лучше вас. Попробую объяснить.

В каждой уважающей себя отрасли происходит не меньше двадцати конференций, симпозиумов и коллоквиумов в месяц, не принимая в расчет всяческие семинары, совещания и встречи типа «немедленно сюда, не то мы не получим дотации». Причем все это почему-то в самых разных местах. С прошлого года, когда меня свалил грипп, не было случая, чтобы я целую неделю ночевал дома.

Возникает вопрос: а чего достигают все эти сборища? Раньше у меня была теория, что мотания из конца в конец устроены нарочно. Этакий источник энергии, который держит нас постоянно на взводе — в конце концов, если вы мчитесь со скоростью шестьсот миль в час, то, надо полагать, по крайне важному делу. Иначе к чему такая спешка?.. Но кто в состоянии такое устроить?

В сущности, нет более глупого способа обмена информацией, чем лететь неведомо куда за три тысячи миль, чтобы, сидя на золоченом стуле, выслушать человек двадцать пять. На двадцать три доклада вам вообще начихать, а двадцать четвертый вы не разобрали из-за акцента докладчика, который к тому же все скомкал, потому что торопился на самолет — лететь на очередную конференцию. Выходит, единственный интересный доклад обошелся вам в четыре дня, хотя вы могли преспокойно прочитать его у себя в кабинете за пятнадцать минут. И с большей пользой.

Конечно, в перерыве за чашкой кофе можно оказаться рядом с человеком, который расскажет о последних методах измерения, потому что его компания занимается телеметрией; такие подробности в статье не найдешь. Однако, по моим наблюдениям, времени на общение становится все меньше и меньше. Да и тяга пропадает, когда число знакомых переваливает за три сотни. Невольно начинаешь думать о грудах бумаг, которые накопились на письменном столе и ждут твоего возвращения.

Вы, должно быть, понимаете, куда я клоню. Пустая трата времени и перевод ценного топлива, верно?

А ведь как легко и удобно общаться с помощью электронных средств связи! Не знаю, видели ли вы видеофон фирмы «Белл лэборэтриз» — его демонстрировали на нескольких симпозиумах. Вот это чудо! Воспринимается все, кроме разве коньячного аромата в дыхании собеседника. А другие средства? Вот же они! Почему мы ими не пользуемся?! Идем дальше. Слышали, наверное, как можно сократить звуковую запись — убрать междометия, ужать паузы… И все останется понятным, только информация будет поступать со скоростью четыреста слов в минуту вместо каких-то шестидесяти или семидесяти, половина из которых — прямые повторы или фразы типа «что я хотел сказать…».

Я читал кое-какие статьи, в которых излагался способ упрощения и конкретизации конференций, чтобы люди могли в самом деле обмениваться мнениями. У меня даже родилась по этому поводу своя собственная идея.

«Квант спора» — минимальный необходимый довод, который может привести участник полемики для доказательства (или опровержения) чего-то одного, прежде чем переходить к следующему.

Если хоть половина моих ожиданий верна, то такие, как я, могли бы управиться со своими делами… ну, будем скромны… за четвертую часть того времени, которое уходит сейчас.

Экономится три четверти нашего времени — на что? На работу, конечно же! На дела, позарез необходимые, но откладываемые из-за вечного цейтнота. Я говорю серьезно. Я действительно уверен, что мы можем сделать вчетверо больше. Высадиться на Марсе через пять лет, а не через двадцать, справиться с лейкемией за двенадцать лет, а не за пятьдесят, и так далее.

Повторяю: именно поэтому я не хотел убивать время на болтовню с Горди Маккензи. Как только мы взлетели, я опустил маленький столик и разложил свои бумаги.

Ничего не вышло.

Просто удивительно, как часто ничего не выходит. Только вы собрались поработать, с трудом выкроили время — и вдруг время вышло, а работа осталась не сделанной. Сейчас мне помешала Клара, обносящая пассажиров коктейлями. Она знала мой любимый: сухой мартини с капелькой лимонного сока. Я из вежливости отодвинул бумаги, а потом она принесла закуски, а потом спросила, как мне приготовить турнедо, и еще почти два часа ушли на обед. Меня совсем не тянуло смотреть фильм, но мельтешенье на соседних экранах, согласитесь, отвлекает… А когда кончился фильм, по второму разу принесли кофе. Тут же зажглись сигналы пристегнуть ремни, и мы уже заходили на посадку. Что ж, мне не привыкать. Я ведь так и не нашел женьшень в Потсдаме. Пришлось жить на стипендию.

Я зарегистрировался, ополоснул лицо, спустился в зал и угодил на скучнейшее занудство о турбулентных потоках в атмосфере. Народу собралось немало — человек семьдесят или восемьдесят, — но какая им от этого польза, я даже представить себе не мог, поэтому взял программу и тихонько улизнул.

— Привет, Чип! — окликнули меня.

Я подошел и пожал руку знакомому по имени Ларри Резник, из скромного колледжа, где я получил степень бакалавра. С ним был какой-то высокий мужчина.

— Доктор Рамос, позвольте представить — Чесли Грю. Чип, это доктор Рамос. Из НАСА, не так ли?

— Нет, я работаю в одном фонде. Рад с вами познакомиться, доктор Грю. Я следил за вашими трудами.

— Благодарю. — Я бы с удовольствием выпил чашечку кофе, но еще больше хотелось закончить разговор. — Прошу простить, мне надо зарегистрироваться…

— Бросьте, Чип, — перебил Ларри Резник, — Вы зарегистрировались полчаса назад. Скажите прямо, что хотите смыться в номер и поработать.

Возникла некоторая неловкость. Ладно бы еще один Ларри, но ведь я совсем не знал его приятеля…

Рамос улыбнулся.

— Ларри мне вас таким и представлял. Между прочим, когда вы входили в зал, он предупредил, что через тридцать секунд вы убежите. Так и получилось.

— Турбулентные потоки мне, знаете…

— Не оправдывайтесь. Видит бог, вас никто не обвиняет. Кофе хотите?

Оставалось только сделать хорошую мину при плохой игре, и я согласился. Доктор Рамос казался мне смутно знакомым.

— Мы не встречались на семинарах в Далласе?

— Вряд ли. С сахаром? Я очень редко посещаю конференции, но ваши статьи читал.

— Благодарю вас, доктор Рамос. — Богатый опыт научил меня повторять имя собеседника как можно чаще, чтобы не забыть. И, разумеется, в большинстве случаев я все равно забываю. — Мой доклад завтра утром, доктор Рамос. «Фотометрический способ определения рельефа местности с орбитальных станций».

— Да, я видел в программе.

— Который по счету в этом году? — спросил Ларри, Он был в плохом настроении.

— Далеко не первый, — признался я, стараясь пить кофе быстро и в то же время не привлекать особого внимания.

— Мы как раз об этом говорили, — сказал Ларри. — Тридцать статей и докладов в год и отчеты в промежутках. Когда в последний раз вы провели за работой безотрывно месяц? Например, у меня…

Я почувствовал интерес, и мне это не понравилось — надо было посидеть над бумагами… Я торопливо хлебнул кофе.

— Вы знаете, что сказал однажды Фред Хойл? Он сказал, что как только человек добивается чего-то толкового, весь мир вступает против него в заговор, чтобы он уже больше не мог ничего сделать. Его приглашают читать доклады. Вводят в состав оргкомитетов. Вымучивают из него интервью. Вместе с комиком, руководителем поп-группы и эстрадной певичкой втягивают в телевизионную дискуссию на тему, есть ли жизнь на Марсе.

— А почитатели ловят в коридорах, — закончил доктор Рамос и засмеялся. — Не беспокойтесь, доктор Грю. Мы поймем, если вы уйдете к себе.

— Я даже не уверен, что это наш мир, — пробормотал Ларри.

Он был раздражен и плел что-то несуразное.

— Между прочим, я вообще еще ничего не сделал. В отличие от вас, Чип. Но сделаю — когда-нибудь.

— Не прибедняйтесь, — сказал доктор Рамос. — По-моему, мы чересчур расшумелись. Отчего бы нам не поискать какое-нибудь местечко, где можно сесть и спокойно поговорить? Если, конечно, вы не вернетесь к работе, доктор Грю…

К тому времени я был наполовину убежден, что в этом-то и заключается моя работа, что я просто обязан побеседовать с Ларри и доктором Рамосом. В конце концов мы поднялись ко мне, а потом перешли к Ларри Около десяти нам принесли обед, и мы так и остались за столом, поглощая холодный кофе. Я рассказал все, что когда-либо думал о системном подходе к передаче технической информации. И что из этого следовало. Доктор Рамос оказался идеальным слушателем. Видно было, что он схватывает с полуслова. Сумасшедший вечер… Я уже не сомневался в своей правоте и, как ребенок, предвкушающий Рождество, с восторгом вычислял, сколько настоящей работы можно выполнить за год. Мы увлеклись и стали прикидывать, как скоро удалось бы колонизировать Марс и запустить флот межзвездных кораблей, если бы все рабочее время люди действительно работали. Затем вдруг наступила тишина. Ларри поднялся и распахнул дверь на балкон. Двадцатью этажами ниже под нами лежал Лос-Анджелес, с южных холмов надвигалась гроза. От свежего воздуха я сразу пришел в себя и, во-первых, почувствовал сонливость, а во-вторых, вспомнил, что через семь часов предстоит читать проклятый доклад.

— Пожалуй, пора расходиться, — сказал доктор Рамос.

Ларри начал было возражать, потом улыбнулся.

— Ну ладно, друзья. Если не возражаете, я еще посижу над вашими заметками, Чип.

— Только не потеряйте, — отозвался я, вернулся к себе в номер и, счастливый, долго лежал на постели с открытыми глазами, прежде чем провалиться в сон о пятидесяти рабочих неделях в году.

Проснулся я легко, при первом звонке будильника. Мы договорились позавтракать у Ларри, чтобы я мог забрать бумаги перед утренним заседанием. Выйдя в коридор, я увидел идущего навстречу доктора Рамоса.

— Доброе утро! — приветствовал он. — Я только что разбудил молодоженов, и они, кажется, остались этим недовольны. Разве номер комнаты Ларри не 2051?

— 2052. С другой стороны.

Он улыбнулся и, пока мы дошли до двери Ларри, рассказал веселый скабрезный анекдот.

На мой стук никто не ответил. Все еще продолжая смеяться, я сказал:

— Попробуйте вы.

Но и доктор Рамос стучал зря.

— Неужели он забыл о встрече?

— Толкните дверь, попробуйте.

Я попробовал, и дверь открылась.

Ларри в комнате не было. Постель была смята, но пуста, двери в ванную и на балкон распахнуты.

— Вряд ли он ушел, — сказал доктор Рамос. — Вот его туфли.

Я вышел на маленький узкий балкончик. Там стоял вымокший под ночным дождем шезлонг и валялись окурки.

— Похоже, что он был здесь, — крикнул я и, полностью отдавая себе отчет в мелодраматизме своего порыва, перегнулся через перила. Там, далеко внизу, у фонтана, что-то лежало, а рядом стоял человек и кричал швейцару. Утро было еще раннее, и в тишине звук голоса поднимался на высоту двухсот футов, которые отделяли нас от останков Ларри Резника.

Утреннее заседание отложили, и я оказался втянутым в долгий неприятный спор с Горди Маккензи, потому что он хотел читать доклад по расписанию, в три часа, а мое выступление перенесли на то же время. У меня не было желания уступать после утра, проведенного с полицией в попытках установить, случайно ли упал Ларри или намеренно спрыгнул с балкона. К тому же выяснилось, что в момент падения он держал в руке мои заметки, и теперь листки можно было искать у любой сточной решетки Лос-Анджелеса.

Так что я был сыт по горло. Помнится, однажды Краффт Эрике при мне прочитал доклад, рассчитанный минут на двадцать, за три минуты сорок пять секунд. Я попытался побить его рекорд и почти достиг успеха. Потом пошвырял вещи в чемодан и спустился вниз, намереваясь отправиться домой ближайшим рейсом.

Но портье сказал:

— Доктор Рамос просил вас обязательно повидать его перед отъездом.

— Спасибо, — отозвался я, не зная, как поступить. Впрочем, от меня ничего не зависело — через вестибюль ко мне уже спешил Рамос. Его дружелюбное лицо было озабочено.

— Я догадался, что вы решите уехать, — проговорил он. — Уделите мне сперва двадцать минут вашего времени.

Доктор Рамос, когда хотел, мог быть твердым и властным. Едва мы сели за столик, как к нам подошла официантка, и он, не спрашивая меня, отправил ее за кофе и бутербродами.

— Чип, не убивайтесь… Я очень сожалею о потере ваших бумаг. И не хочу, чтобы вы сдавались.

На меня навалилась усталость.

— О, нет, доктор Рамос…

— Зовите меня Ласло.

— Нет, Ласло, я не сдамся. Пропустив несколько встреч на следующей неделе — можно сослаться на смерть Ларри, черт побери, я на что угодно сошлюсь, лишь бы освободить время! — я постараюсь восстановить их по памяти. Хотя за педелю вряд ли… Мне ведь придется разыскивать некоторые из статей, на которых я основывался. Но рано или поздно…

— Вот об этом я и хотел поговорить. — Девушка принесла нам кофе и бутерброды, и Рамос жестом отослал ее. — Видите ли, я прилетел сюда ради вас.

Я поднял удивленный взгляд.

— Вы интересуетесь фотометрией?

— Меня интересует не ваш доклад, а ваша идея. То, о чем мы проболтали всю ночь. До вчерашнего дня, пока Ларри не рассказал о вас, я не знал, что мне нужны именно вы. Теперь я уверен.

— Но у меня уже есть работа, доктор… Ласло.

— Я и не предлагаю вам место.

— Тогда что же?

— Я предлагаю возможность осуществить вашу идею. У меня есть деньги — деньги Фонда, которые нужно на что-то истратить. Космос, высшая математика, борьба с раком — все это в средствах не нуждается. Наш Фонд ищет исследования, не укладывающиеся в привычные рамки. Грандиозные. Как ваша работа.

Естественно, я был возбужден. Словно сказка…

— Я уже звонил в Вашингтон секретарю правления, и он у нас на крючке. На следующей неделе собирается совет попечителей, и я хочу, чтобы вы там были.

— В Вашингтоне? Полагаю…

— Нет. Фонд международный, и эта встреча произойдет у озера Комо. Вы получите все, что нужно. Сотрудников. Помещение. У нас есть центр в Эймсе, но ездить туда придется не часто — скажем, раза два в месяц. И, — Рамос смущенно улыбнулся, — я понимаю, вам, конечно, все равно, однако появится лестная строка в «Кто есть кто»… Да, и секретарь уполномочил меня передать вам приглашение войти в совет попечителей.

Я отчаянно захотел кофе и сделал большой глоток.

— Все это чересчур неожиданно, Ласло.

— Попечители собираются во Флагстаффе — там у нас загородный клуб. Вам понравится. Встречи всего шесть раз в год. Дело стоит того, Чип. Член совета обладает немалой властью…

Он продолжал говорить, а я слушал, боясь шевельнуться. Сбывалось все, о чем я мечтал… А на следующей неделе в Италии, в огромных светлых апартаментах с окнами на озеро Комо, я стал директором проекта, почетным членом оргкомитета, получил статус попечителя и сорок одного подчиненного.

На днях мы открываем в Эймсе Мемориальный комплекс Лоренса Резника. Название предложил я, но поддержали единодушно. Это был тяжелый хлопотливый год. Чертовски обидно, что так много времени приходится тратить на администрирование и совещания. Но Ласло лишь одобрительно улыбнулся, когда я стал жаловаться ему при встрече в Монреале.

— Я-то думал, сколько вы будете терпеть?.. — рассмеялся он. — Не падайте духом. Ведь известно: «Поспешай медленно!» Это в конечном итоге приносит лучшие результаты… Кстати, я говорил, какой успех имело ваше лекционное турне?

— Спасибо. Надеюсь, когда откроется мемориал Резника, у меня будет оставаться больше времени.

— Совершенно верно! Скажу по секрету, — Рамос подмигнул, — вас решено ввести в президентскую комиссию по междисциплинарным связям. Сообщение пока неофициальное, но все уже согласовано. Мы готовим подходящую резиденцию — вам придется частенько там бывать. Одна комната оборудована под личный кабинет, где вы сможете держать свои бумаги между поездками.

Ну, разумеется, я сказал ему, что если он имеет в виду те заметки, которые я пытаюсь восстановить, то им вовсе не требуется так много места. По правде говоря, им вовсе не требуется места, ведь я так и не сумел выкроить для них время.

Думаю, рано или поздно я все-таки это сделаю, если повезет. Но пока не везет. Бедняга Хонимен, например… Я уже написал ему, просил выслать мне его заключения — и тут услышал, что в шторм перевернулась его яхта. Даже тела не нашли. И никто не знает, где он хранил свои записи. И…

Вот еще что. В день своей смерти Резник сказал странную фразу. Будто мир сговаривается против человека, который чего-то достиг. И добавил: «Я даже не уверен, что это наш мир…»

Я, кажется, понял, что он имел в виду своей шуткой — если это была шутка. Предположим — чисто абстрактно, — что кто-то не хочет, чтобы мы развивались быстро. Кто-то из иного мира…

Глупо. То есть я думаю, что глупо.

Но если все-таки продолжить эту линию, то получится не глупо, а совсем наоборот. Я имею в виду — страшно. Недавно, перед собственным домом, меня дважды едва не сбили какие-то ополоумевшие водители. И воздушное такси, на которое я опоздал, — оно разбилось на моих глазах.

И еще мне хочется кое-что выяснить. Во-первых, где Фонд берет деньги. А во-вторых — и я проверю это, в следующий раз оказавшись в Лос-Анджелесе, — действительно ли в номере 2051 жили молодожены, которых случайно потревожил Ласло Рамос как раз в то время, когда Ларри падал с двадцатого этажа.

 

Ричард Матесон

НАЖМИТЕ КНОПКУ

Пакет лежал прямо у двери — картонная коробка, на которой от руки были написаны их фамилия и адрес: «Мистеру и миссис Льюис, 217Е, Тридцать седьмая улица, Нью-Йорк, штат Нью-Йорк, 10016». Внутри оказалась маленькая деревянная коробка с единственной кнопкой, закрытой стеклянным колпачком. Норма попыталась снять колпачок, но он не поддавался. К днищу коробочки липкой лентой был прикреплен сложенный листок бумаги: «Мистер Стюарт зайдет к вам в 2000».

Норма перечитала записку, отложила ее в сторону и, улыбаясь, пошла на кухню готовить салат.

Звонок в дверь раздался ровно в восемь.

— Я открою! —крикнула Норма с кухни. Артур читал в гостиной.

В коридоре стоял невысокий мужчина.

— Миссис Льюис? — вежливо осведомился он. — Я мистер Стюарт.

— Ах, да… — Норма с трудом подавила улыбку. Теперь она была уверена, что это рекламный трюк торговца.

— Разрешите войти? — спросил мистер Стюарт.

— Я сейчас занята. Так что, извините, просто вынесу вам вашу…

— Вы не хотите узнать, что это?

Норма молча повернулась.

— Это может оказаться выгодным…

— В денежном отношении? — вызывающе спросила она.

Мистер Стюарт кивнул.

— Именно.

Норма нахмурилась.

— Что вы продаете?

— Я ничего не продаю, — ответил он.

Из гостиной вышел Артур.

— Какое-то недоразумение?

Мистер Стюарт представился.

— A-а, эта штуковина… — Артур кивнул в сторону гостиной и улыбнулся. — Что это вообще такое?

— Я постараюсь объяснить, — сказал мистер Стюарт. — Разрешите войти?

Артур взглянул на Норму.

— Как знаешь, — сказала она.

Он заколебался.

Ну что ж, заходите.

Они прошли в гостиную. Мистер Стюарт сел в кресло и вытащил из внутреннего кармана пиджака маленький запечатанный конверт.

— Внутри находится ключ к колпачку, закрывающему кнопку, — пояснил он и положил конверт на журнальный столик. — Кнопка соединена со звонком в нашей конторе.

— Зачем? — спросил Артур.

— Если вы нажмете кнопку, — сказал мистер Стюарт, — где-то в мире умрет незнакомый вам человек, и вы получите пятьдесят тысяч долларов.

Норма уставилась на посетителя широко раскрытыми глазами. Тот улыбался.

— О чем вы говорите? — недоуменно спросил Артур.

Мистер Стюарт был удивлен.

— Но я только что объяснил.

— Это что, шутка?

— При чем тут шутка? Совершенно серьезное предложение…

— Кого вы представляете? — перебила Норма.

Мистер Стюарт смутился.

— Боюсь, что я не могу ответить на этот вопрос. Тем не менее заверяю вас, что наша организация очень сильна.

— По-моему, вам лучше уйти, — заявил Артур, поднимаясь.

Мистер Стюарт встал с кресла.

— Пожалуйста.

— И захватите вашу кнопку.

— А может, подумаете день-другой?

Артур взял коробку и конверт и вложил их в руки мистера Стюарта. Потом вышел в прихожую и распахнул дверь.

— Я оставлю свою карточку. — Мистер Стюарт положил на столик возле двери визитную карточку и ушел.

Артур порвал ее пополам и бросил на стол.

— Как по-твоему, что все это значит? — спросила с дивана Норма.

— Мне плевать.

Она попыталась улыбнуться, но не смогла.

— И ни капельки не любопытно?..

Потом Артур стал читать, а Норма вернулась на кухню и закончила мыть посуду.

— Почему ты отказываешься говорить об этом? — спросила Норма.

Не прекращая чистить зубы, Артур поднял глаза а посмотрел на ее отражение в зеркале ванной.

— Разве тебя это не интригует?

— Меня это оскорбляет, — сказал Артур.

— Я понимаю, но… — Норма продолжала накручивать волосы на бигуди, — но ведь и интригует?..

— Ты думаешь, это шутка? — спросила она уже в спальне.

— Если шутка, то дурная.

Норма села на кровать и сбросила тапочки.

— Может быть, это психологи проводят какие-то исследования.

Артур пожал плечами.

— Может быть.

— Ты не хотел бы узнать?

Он покачал головой.

— Но почему?

— Потому что это аморально.

Норма забралась под одеяло. Артур выключил свет и наклонился поцеловать ее.

— Спокойной ночи…

Норма сомкнула веки. Пятьдесят тысяч долларов, подумала она.

Утром, выходя из квартиры, Норма заметила на столе кусочки разорванной карточки. Повинуясь внезапному порыву, она кинула их в свою сумочку.

Во время перерыва она склеила карточку скотчем. Там были напечатаны только имя мистера Стюарта и номер телефона.

Ровно в пять она набрала номер.

— Слушаю, — раздался голос мистера Стюарта.

Норма едва не повесила трубку, но сдержала себя.

— Это миссис Льюис.

— Да, миссис Льюис? — Мистер Стюарт, казалось, был доволен.

— Мне любопытно.

— Естественно.

— Разумеется, я не верю ни одному слову.

— О, это чистая правда, — сказал мистер Стюарт.

— Как бы там ни было… — Норма сглотнула. — Когда вы говорили, что кто-то в мире умрет, что вы имели в виду?

— Именно то, что говорил. Это может оказаться кто угодно. Мы гарантируем лишь, что вы не знаете этого человека. И, безусловно, что вам не придется наблюдать его смерть.

— За пятьдесят тысяч долларов?

— Совершенно верно.

Она насмешливо хмыкнула.

— Чертовщина какая-то…

— Тем не менее таково наше предложение, — сказал мистер Стюарт. — Занести вам прибор?

— Конечно, нет! — Норма с возмущением бросила трубку.

Пакет лежал у двери. Норма увидела его, как только вышла из лифта. Какая наглость! — подумала она. Я просто не возьму его. Она вошла в квартиру и стала готовить обед. Потом вышла за дверь, подхватила пакет и отнесла его на кухню, оставив на столе.

Норма сидела в гостиной, потягивая коктейль и глядя в окно. Немного погодя она пошла на кухню переворачивать котлеты и положила пакет в нижний ящик шкафа. Утром она его выбросит.

— Может быть, забавляется какой-то эксцентричный миллионер, — сказала она.

Артур оторвался от обеда.

— Я тебя не понимаю.

Они ели в молчании. Неожиданно Норма отложила вилку.

— А что, если это всерьез?

— Ну и что тогда? — Он недоверчиво пожал плечами. — Что бы ты хотела — вернуть это устройство и нажать кнопку? Убить кого-то?

На лице Нормы появилось отвращение.

— Так уж и убить…

— А что же это, по-твоему?

— Но ведь мы даже не знаем этого человека.

Артур был потрясен.

— Ты говоришь серьезно?

— Ну а если это какой-нибудь старый китайский крестьянин за двести тысяч миль отсюда? Какой-нибудь больной туземец в Конго?

— А если это какая-нибудь малютка из Пенсильвании? — возразил Артур. — Прелестная девушка с соседней улицы?

— Ты нарочно все усложняешь.

— Какая разница, кто умрет? — продолжал Артур. — Все равно это убийство.

— Значит, даже если это кто-то, кого ты никогда в жизни не видел и не увидишь, — настаивала Норма, — кто-то, о чьей смерти ты даже не узнаешь, ты все равно не нажмешь кнопку?

Артур пораженно уставился на нее.

— Ты хочешь сказать, что ты нажмешь?

— Пятьдесят тысяч долларов.

— При чем тут…

— Пятьдесят тысяч долларов, Артур, — перебила Норма. — Мы могли бы позволить себе путешествие в Европу, о котором всегда мечтали.

— Норма, нет.

— Мы могли бы купить тот коттедж…

— Норма, нет. — Его лицо побелело. — Ради бога, перестань.

Норма пожала плечами.

— Как угодно.

Она поднялась раньше, чем обычно, чтобы приготовить на завтрак Артуру блины, яйца и бекон.

— По какому поводу? — с улыбкой спросил Артур.

— Без всякого повода. — Норма обиделась. — Просто так.

— Отлично. Мне очень приятно.

Она наполнила его чашку.

— Хотела показать тебе, что я не эгоистка.

— А я разве говорил это?

— Ну, — она неопределенно махнула рукой, — вчера вечером…

Артур молчал.

— Наш разговор о кнопке, — напомнила Норма. — Я думаю, что ты неправильно меня понял.

— В каком отношении? — спросил он настороженным голосом.

— Ты решил, — она снова сделала жест рукой, — что я думаю только о себе…

— А-а…

— Так вот, нет. Когда я говорила о Европе, о коттедже…

— Норма, почему это тебя так волнует?

— Я всего лишь пытаюсь объяснить, — она судорожно вздохнула, — что думала о нас. Чтобы мы поездили по Европе. Чтобы мы купили коттедж. Чтобы у нас была лучше квартира, лучше мебель, лучше одежда. Чтобы мы, наконец, позволили себе ребенка, между прочим.

— У нас будет ребенок.

— Когда?

Он посмотрел на нее с тревогой.

— Норма…

— Когда?

— Ты что, серьезно? — Он опешил. — Серьезно утверждаешь…

— Я утверждаю, что это какие-то исследования! — оборвала она. — Что они хотят выяснить, как поступит средний человек при таких обстоятельствах! Что они просто говорят, что кто-то умрет, чтобы изучить нашу реакцию! Ты ведь не считаешь, что они действительно кого-нибудь убьют?!

Артур не ответил; его руки дрожали. Через некоторое время он поднялся и ушел.

Норма осталась за столом, отрешенно глядя в кофе. Мелькнула мысль: «Я опоздаю на работу…» Она пожала плечами. Ну и что? Она вообще должна быть дома, а не торчать в конторе…

Убирая посуду, она вдруг остановилась, вытерла руки и достала из нижнего ящика пакет. Норма положила коробочку на стол, вынула из конверта ключ и удалила колпачок. Долгое время она сидела, глядя на кнопку. Как странно… ну что в ней особенного?

Норма вытянула руку и нажала на кнопку. Ради нас, раздраженно подумала она.

Что теперь происходит? На миг ее захлестнула волна ужаса.

Волна быстро схлынула. Норма презрительно усмехнулась. Нелепо — так много уделять внимания ерунде.

Она швырнула коробочку, колпачок и ключ в мусорную корзину и пошла одеваться.

Она жарила на ужин отбивные, когда зазвонил телефон. Она поставила стакан с водкой-мартини и взяла трубку.

— Алло?

— Миссис Льюис?

— Да.

— Вас беспокоят из больницы «Легокс хилл».

Норма слушала будто в полусне. В толкучке Артур упал с платформы прямо под поезд метро. Несчастный случай.

Повесив трубку, она вспомнила, что Артур застраховал свою жизнь на двадцать пять тысяч долларов, с двойной компенсацией при…

Нет. С трудом поднявшись на ноги, Норма побрела на кухню и достала из корзины коробочку с кнопкой. Никаких гвоздей или шурупов… Вообще непонятно, как она была собрана.

Внезапно Норма стала колотить ею о край раковины, ударяя все сильнее и сильнее, пока дерево не треснуло. Внутри ничего не оказалось — ни транзисторов, ни проводов… Коробка была пуста.

Норма вздрогнула, когда зазвонил телефон. На подкашивающихся ногах она прошла в гостиную и взяла трубку. Раздался голос мистера Стюарта.

— Вы говорили, что я не буду знать того, кто умрет!

— Моя дорогая миссис Льюис, — сказал мистер Стюарт. — Неужели вы в самом деле думаете, что знали своего мужа?