Конец тридцатилетней войны между испанцами и англичанами с точностью до одного месяца предсказала английская шлюха из Брайтона Розмарин Спарк, настоящее имя которой было то ли Элен Смитт, то ли Элизабет Теккер.

На Земле каждый человек пророк, и людские пророчества настолько разноречивы, что кто-нибудь неизбежно оказывается прав. В конечном итоге сбывшееся пророчество ни для кого не является такой неожиданностью, как для самого пророка.

21 октября 1648 года между Англией и Испанией было подписано перемирие.

Получилось так, что война никому не принесла поражения. Когда Англия объявила о своей победе, а Испания объявила о своей, люди поняли, что всё это было ни к чему.

Политики немедленно сменили политический оскал на политическую улыбку и после некоторых усилий тридцатилетняя война была превращена в шутку.

Гораздо раньше, а может быть, тогда же — как знать? — старый, жёлтый, как намокший, а потом высохший табак, Джон Гилберт Колдфилд — кто он, тоже никто не знает — дерево без кроны, корни которому — человеческие руки, пропитанный ненавистью и злобой человеческий мозг, пища которому — подлость и коварство; некто, прошедший через Мост Вздохов без единого вздоха, сидя у себя в хибаре — крыша над головой — подарок Вероломной судьбы, записывал на бумаге всё, что ему приходило в голову в ожидании смерти:

«Кто бы ни был твой враг, он будет жить до тех пор, пока жив ты».

А так же: «Куда бы не повернул один из нас — на север, на юг, на запад, на восток — все мы будем идти в одном направлении и никто не уйдёт дальше другого».

«Спасение армии во лжи, потому что правда разлагает дисциплину».

Забыв изысканно-высокопарный слог эвфуизма, он не забывал тех, кто рождён был в жертву Гере, покровительнице брака. Билл, Том, Фрэнк, Стив всю жизнь старались втиснуть себя в узкий проход, ведущий к смерти, названные героями лишь после того, как жертва была принесена, они несли в душе каменную веру в то, что собственная смерть — не последнее, что человеку суждено пережить, веру в просторное небо над землей — иначе, как они могли лезть под пули, лезть в горящие дома, прыгать в бурное море, зная, что потом не будет НИЧЕГО.

«Человек, знающий, что после смерти жизни нет, никогда не рискнет жизнью».

«Быть может, то, что получилось из человека, лучшее, что могло получиться».

«Изначальная точка отправления в истории развития человечества и отдельного человека явится конечной».

Только всё это сгорело вместе с хибарой, когда Джон Гилберт Колфилд умер, а пепел его мыслей ночью, когда ни зги не видно, оседал на города и лагеря, проникал в людские сны, и люди видели строчки, написанные рукой Джона Гилберта Колдфилда в хибаре, которая сгорела. И те, кто запомнил строки Джона Гилберта, горящие во сне, проникались убеждением, что Библия написана самим Господом Богом себе в оправдание, а вовсе не является ошибкой старых евреев, желавших видеть, как мир уничтожает сам себя людской добротой и верой в справедливость, проникались убеждением, что неудавшийся эксперимент, начало которому положило создание человека, уже никто и ничто не сможет остановить.

Англия по-прежнему воевала на стороне Франции, Швеции, Голландии и Дании против Испании, Португалии и австрийских Габсбургов. Короли и министры предпочитали воевать на бумаге.

Исписанных листов было больше, чем убитых солдат.

Тридцатилетняя война была, как затянувшаяся беременность.

1601 год

13 января в Портсмуте родился Фрэнсис Норман Крейг.

Он был первым ребенком Анны Крейг. Его помыли и показали матери. Анна с ужасом смотрела на синеватую кожу, на крошечное морщинистое лицо, на длинные, точно бумажные, ногти. Ей сказали, что так и должно быть.

Как только Анна оправилась после родов, ребенок был отдан на воспитание приходскому священнику, а она уехала в Лондон.

Никто не знал, кто был отец ребенка — может, кучер, а может, английский король.

В феврале священник носил ребенка в церковь. Мальчика обрызгали святой водой и окрестили Фрэнсисом, после чего долго не мыли.

Каждый месяц Анна высылала священнику немного денег. Потом, когда удачно вышла замуж и была принята при дворе, стала высылать больше.

1602–1603 годы

Фрэнсис Крейг научился ходить, но снимать штаны, когда надо, ещё не умел. Он мог спать два часа в сутки. Произносил несколько слов, как всегда, самых не нужных. Мало плакал и мало смеялся. Днем есть не хотел, а ночью ел. Мог очень долго сидеть молча на одном месте. Никогда не просился на руки.

У него потемнели волосы, а глаза стали ярко-голубыми.

1604–1605 годы

Священник первый раз повел Фрэнсиса Крейга на море. Вечером ребёнок начал кашлять и пролежал в постели две недели. Две недели священник молился больше, чем обычно. Видимо, благодаря этому всё кончилось благополучно.

Священник брал мальчика в церковь. Ребёнку очень нравилось лицо Христа перед тем, как его распяли, нравились зажженные свечи и церковное пение, но не нравились люди. В церкви из него невозможно было вытянут ни слова.

Вечером священник укладывал его в постель и нараспев читал экзегетик.

Днем они гуляли в саду, ходили в церковь, иногда бывали в порту — смотрели на голые мачты кораблей, на портсмутские пан-томы и полураздетых каторжников.

1606–1609 годы

Священник часто водил Фрэнсиса Крейга с собой. Они заходили в Олд-Чэрч, мальчик гладил руками шершавую стену храма, сложенную из огромных, неотёсанных камней. В храме он был, как всегда, молчалив.

В монастырь траппистов их не пустили. Туда никого не пускали после того, как настоятель монастыря, тайно исповедовавший теософию, попал под статут шести параграфов и был казнен.

В день Святого Мартина мальчик в саду упал с забора, сломал правую руку и разбил подбородок. Он не плакал, а молчал. К нему позвали врача. Для врачей не существовало Дня Святого Мартина.

Священник на время забросил приход и не отходил от ребенка. Когда Фрэнсис Крейг выздоровел, они первым делом пошли в церковь и возблагодарили господа Бога за то, что мальчик сломал руку и разбил подбородок, а потом вдруг выздоровел.

Священник, который склонялся на сторону фундаменталистов, очень хотел, чтобы возблагодарение господа Бога стало для ребёнка таким же естественным делом, как мытье рук перед едой.

В восемь лет Фрэнсис Крейг выучил наизусть «Pater noster», «Те Deum», «Ave Maria, Regina Coeli».

Человек никогда не знает, какому камню, какому непроизвольному движению руки он обязан своим спасением. Ну, ничего. Есть Бог. Бог жил в душе ребенка вместе с Торпейским утесом, вместе с буквами и цифрами Апокалипсиса, вместе с горбатым и старым, кого назвали Агасфером.

1610–1612 годы

Мальчика стригли раз в год. Священник взял с пола прядь его мягких волос, завернул в пергамент и спрятал.

Священник учил Фрэнсиса Крейга читать по латыни, а после этого по-английски.

Мальчик уже понимал, что у него нет ни отца, ни матери. Ночью засыпал не сразу. Он слышал, как священник в своем углу бубнит молитву Давида: «Преклони, Господи, ухо Твоё, и услышь меня, ибо я беден и нищ. Сохрани душу мою, ибо я благоговею пред Тобой; спаси, боже мой, раба Твоего, уповающего на Тебя».

Мальчик произносил несколько французских слов ещё тогда, когда не знал, что на Земле есть Франция. Священник ознакомил Фрэнсиса Крейга с азами математики, астрономии, баллистики, истории. От греха подальше умолчал о существовании алхимии.

Фрэнсис Крейг много гулял в саду, а в церковь ходил один, рассматривая иконы и скульптуры.

Читал Гиббона, который вместо того, чтобы спасать от упадка и разрушения Англию, написал многотомный труд «История упадка и разрушения Римской Империи».

Черные волосы, бледные тонкие губы и прямой нос ему дала мать. Своего отца он никогда не знал, но если у матери были карие глаза, значит, голубые глаза ему дал отец.

Он был результатом душной летней ночи, продуктом короткого шторма любви двух людей, которые не думали о возможном зарождении ребёнка, а думали о том, как хорошо им в постели, и о том, что слова любви звучат совсем не смешно — может, чуть-чуть смешно, но его мать успела внушить отцу — единственное, что запрещено делать в постели — это смеяться. «Господи, думал его отец, — как она меня любит!» «Господи, — думала его мать, — пожалуй, это самый лучший мужчина из тех, которых я знала!»

1638 год

Священник, отсидевший в тюрьме, разбитый бессонными ночами, лежал на кровати в лондонской гостинице «Корона» — угловая комната № 14 — и смотрел в потолок.

За окном темнело время, и священник, отсидевший в тюрьме, закрыл глаза в поисках пути и увидел то, что видел всегда, и мысленно пошёл по пути, которым ходил всегда по Лондону — в Вестминстерское аббатство, где на клавесине играл Генри Перселл — человек, для которого все бесчинства людей были грустной музыкой, и где, сидя на скамье, можно продолжать идти, где человек — вне человечества, как капля морской воды на крыле взлетающей чайки вне моря.

Священник, отсидевший в тюрьме, вышел — через площадь — по серым людным улицам Чипсайда — над крышами домов — где крыши домов были едва ли не единственным прибежищем для ворон — через Темзу — по узкой улице, вдоль продуктовых лавок, разорившихся маклеров и брокеров, столярных и сапожных мастерских, еврейских ломбардов и кабаков — подвалов для лондонских кокни — пока улица не кончилась белой, обшарпанной стеной.

Недавно какой-то пьяный бродяга хотел уйти из Лондона — выброшенный из кабака за драку, пошёл не в ту сторону и наткнулся на белую, обшарпанную стену, хотел её перелезть — падал, падал — его мутило — плохо, «мне плохо», блевал у стены — полез опять — падал, падал — и отполз, взял осколок красного кирпича и осколком написал на белой, обшарпанной стене: «я — конец пути». А на стене сидела дымчатая кошка и смотрела вниз тусклыми медяками глаз — сучье отродье; тогда он плюнул, пошел в другой кабак, откуда был выброшен на улицу за драку и за то, что «хочу выйти из Лондона на свободу».

Священник, отсидевший в тюрьме, увидел надпись, развернулся и пошёл обратно — мимо светло-коричневого дома, в дверях которого стояла пышная женщина — смотрела на прохожих — такая же стерва, как Моль Карманщица, но у обеих большой опыт по части мужчин и болезней — которая говорила: «Запомните одну простую вещь — если у вас дела плохи, они не могут быть хороши у меня», и «когда будешь уходить, не забудь оставить на столе десять монет» — мимо мужчины, который строгал доски для гроба, собирая стружки в подстилку своей одноглазой собаке — мимо понурого, небритого артиста, выгнанного из труппы за то, что вышел играть роль женщины, забыв побриться — мимо пьяного наёмника из пандуров, схватившего священника за рукав: «Знаете ли вы, кому предназначены пули, летящие мимо цели», но этого никто не знал, кроме наёмника из пандуров, но он не говорил, потому что все деньги, которые были заплачены ему в жизни, были заплачены за то, чтобы он молчал — по узким, серым коридорам лондонских улиц — через Темзу — обратно в гостиницу — сквозь холодную вечернюю темноту — все возвращаются в темноте — на дубовых, обожженных досках двери дрожит неровный овал света от фонаря, освещающего гостиничную вывеску в форме подковы, на которой написано «Корона» и намалёвана жёлтая корона и жёлтое с красным сияние над ней — вверх по скрипящей старой лестнице — четырнадцать ступеней для уставших ног по коридору — комната № 1, где живёт хромой кондотьер — испанец или итальянец, а может, русский цыган, имеющий обыкновение смотреть на людей взглядом «ты пропал» — комната № 2, где живёт последователь Нострадамуса, паршивый еврей, необыкновенно умный человек, уверяющий, что звёзды — самое главное, и понимающий, что его уверения — сплошная чепуха — составляет гороскопы, лживость которых показывает запрошенная луна — кое-кто покупал, но для них он умирал на следующий день точно по составленному им для себя гороскопу — на улицу выходил крайне редко.

Комнату № 3 снимал пожилой, невзрачный мужчина, бывший оксфордский студент Гарди Джеклин, избежавший престижного общества оксфордских гуманистов и общества за стенами романских церквей и в силу своего неправильного отношения ко времени относил себя к 30-80-ым годам до нашей эры — всегда был с Марком Антонием, и незримо стоял в палатке, когда Антоний, пьяный в стельку, лежал на походной кровати и целовал белую грудь черноволосой женщины, стараясь забыть последнюю морскую битву двухдневной давности при мысе Акции, где он был разбит, стараясь забыть, что у него осталось менее ста солдат, которым удалось спастись вплавь и которым завтра предстоит вступить в бой с десятитысячной армией Августа Октавиана; и Гарди Джеклин был с ним, когда Марк Антоний проснулся после попойки и увидел рядом спящую черноволосую женщину, вышел из палатки и ступил босой травой на выжженную траву и увидел ещё неостывшую золу погасших костров, молочный рассвет и пустой, гудящий низким ветром лагерь, и понял, что остатки его солдат бежали ночью к Октавиану, оставив ему черноволосую женщину и белого коня. Он поднял с земли длинный меч в ножнах и сел на коня и, выехав на равнину, отчётливо увидел неподвижные фаланги, окутанные воем ветра и молчанием солдат, и десятитысячную армию Августа Октавиана он воспринял, как единое целое, которое в десять тысяч раз больше его самого — одно увеличенное в десять тысяч раз сердце, мозг и желудок, и единая сеть мышц — это враг, пришедший его уничтожить, лишив солдат — он понял, что унаследовал от Цезаря не только продажное войско и продажную жену, но и конец — он послал коня галопом на неподвижные фаланги, а римские воины молча смотрели на него, прикидывая на глаз, кому из них назначена встреча.

Всё это время незримый Гарди Джеклин был с Марком Антонием, и незримая душа его стелила дорогу белому коню, и Марк Антоний врезался в первые ряды римлян — это было всё равно, что таранить соломинкой чугунные ворота, но Гарди Джеклин знал, что это была великая попытка одного человека, который, решившись на неё, больше не считал себя человеком, а Гарди Джеклин возвращался назад, в август 31 года до настоящей эры, и попадал в морской бой у берегов Северной Африки при мысе Акции, между Марком Антонием и Августом Октавианом, готовясь вновь проделать путь, который составлял его жизнь.

Комнату № 4 снимал убеждённый кальвинист, каких много развелось в эпоху Реформации, седеющий, тучный англичанин французского происхождения, отличавшийся, как и Жан Кальвин, крайней религиозной нетерпимостью и неистребимой ненавистью к квакерам; знающий наизусть основное сочинение Кальвина «Наставление в христианской вере», всей душой принимающий доктрину об абсолютном предопределении и упивающийся проповедями мирского аскетизма, не думая о том, кем предстанет человек перед богом — кальвинистом или шекером из «Объединенного общества истинно верующих во второе пришествие Христа», или фундаменталистом, или трапистом, или квакером, или антиномистом, или богомилом.

Но священник, отсидевший в тюрьме, много думал об этом — несмотря на то, что знал: человеческое сознание всегда спасёт человека от ответа; и он верил в одну чистую веру, какой некоторое время жил маленький мальчик Фрэнсис Крейг — и верил, что будет так: Отравленный — предстанет перед богом Отравленным; Потерянный в пустыне — предстанет перед богом Потерянным в пустыне; Сгоревший — предстанет перед богом Сгоревшим; Казнённый — предстанет перед богом Казненным, ибо всё гораздо проще и гораздо хуже, чем кажется людям.

Священник жил в Лондоне полтора года и снимал комнату в гостинице «Корона».

Днём он гулял, закутав нижнюю часть лица пёстрым шарфом, хотя для осени стояла неплохая погода. Обычно он шёл в Вестминстерское аббатство, сидел там часа два, потом выходил на площадь.

Старухи там обычно продавали сирень, люди покупали её, несли в церковь, оставляли и уходили, причётчик выбрасывал сирень на улицу, старухи подбирали и снова продавали.

Всё это было, как скитания воды из океана в океан.

На площади к священнику подошла женщина.

— Да ведь это наш бывший приходской священник, — вскрикнула она. — Сволочь, которая продавала церковные должности с тремя такими же сволочами!

На её крик стали оборачиваться проходившие люди, некоторые подошли поближе и сразу же подключились к обсуждению.

— А-а-а, верно…

— А ведь всё еще живой, мерзавец!

— …сволочи живут дольше всех…

— …скотина исповедовала мою мать, — заорал в дым пьяный мясник. — Теперь она всю смерть проживет в аду…

— Узнаете своего старого подопечного, господин судья?

— Я давно не судья…

Худая, как стебель злака, городская куртизанка с ярко накрашенными губами — память о веселой молодости — заявила, что знает его, как своего нечестивого любовника.

Оборванец с черной бородой и белоснежными седыми бакенбардами, выкрикнувший, что священник так и не сделал никому доброго дела — я и просил его только о том, чтобы похлопотал за меня перед господом богом за лучший уголок неба…

Обвинение меняло святой и мученический образ священника на похабника и безбожного враля.

Крейг нашел священника в Вестминстерском аббатстве. Он сидел на скамье, сгорбленный и безучастный ко всему.

Под высоким куполом аббатства висело прозрачное ожерелье звуков: Перселл исполнял прелюдию к четвертой сюите.

Крейг сел на соседнюю скамью позади священника. На него никто не обратил внимания. Лица людей были скованы смирением. В церкви со смиренным выражением лица молятся и проклинают.

Священник не шевелился. Он сидел, опустив голову, глядя на руки, в позе женщины, которая вяжет корзины. После тюрьмы он почти всегда сидел так.

От хозяина гостиницы, где священник снимал комнату, Крейг знал, что он по-прежнему зарабатывает деньги, рисуя вывески для городских лавок и кабаков; аккуратно платит по счетам; часто ходит в церковь; не пьет; ничем не интересуется и закрывает за собой дверь в комнату так, словно заколачивает крышку собственного гроба.

Прелюдия оборвалась неожиданно и резко, точно разбили хрустальную вазу. Перселл заиграл быструю кантату.

Священник встал, тихо извиняясь, выбрался в проход и пошёл к выходу. Крейг последовал за ним. Священник оглянулся. Некоторое время он смотрел на Крейга, с трудом улыбаясь.

— A-а. Ты вернулся, — сказал он.

— Да.

Священник кивнул.

— Я хотел бы поставить свечу пречистой деве.

Потом они вышли из аббатства. У парапета сидел нищий. Щурился на солнце и притворялся слепым придурком, а когда дети строили ему рожи, он забывал про слепоту и метко бросал в них камни.

Священник двигался очень медленно. Они шли между домами по серому коридору лондонских улиц.

Крейг сказал священнику, что через месяц отплывает к берегам Западной Африки. Сказал, что ему присвоено звание капитана первого ранга и что теперь чем выше воинское звание, тем больше шансов угодить на виселицу. На вопрос, зачем они плывут в Африку, Крейг ответил, что адмиралу Джонсу, который был знаменит не только своей аллергией к женским ночным рубашкам, но и ненормальными мыслями с похмелья, пришло в голову повторить экспедицию Хоукинса и Дрейка, иными словами, устроить охоту на негров в Эфиопии или в Гвинее, а затем выгодно продать их в Америке. Джонс поделился своими планами с министром, а министр получил согласие короля на финансирование экспедиции. Адмирал Джонс отдал под начало Крейга четыре корабля и приказал, как можно быстрее снарядить экспедицию.

— Это пиратство чистой воды, — сказал священник.

Крейг пожал плечами.

Они зашли в гостиницу.

— Ирвинг, — сказал священник хозяину, — вели подать ко мне в комнату две бутылки вина и один бокал.

Они поднялись на второй этаж. Крейг был у священника один раз. Тогда он был пьян, и они поссорились. В комнате кроме дубовой кровати, стола, двух стульев и библии в зеленой обложке по-прежнему ничего не было.

Принесли вино и бокал.

Они сели к столу. Священник наполнил бокал вином и поставил перед Крейгом.

— Ты хочешь есть? — спросил он.

— Нет.

Крейг выпил вино залпом.

Священник долго молчал. Когда он заговорил, Крейг понял, что между ними этот разговор будет последним.

— Послушай, Фрэнсис, — сказал священник. — Я не хочу, чтобы ты приезжал ко мне. Не хочу выслушивать твою пьяную ругань. Не хочу тебя видеть.

— Вы говорите, как женщина, отец.

— Ты знал, что я не захочу тебя видеть после нашей последней встречи, — тихо сказал священник. — Именно тогда я понял, что ты способен убить меня, если я попаду тебе под пьяную руку и начну прекословить. Понял, почему тебя боялась Анна и почему тебя так боялись в кабаках, по которым ты шлялся, после смерти жены и ребёнка и никто не смел сказать тебе, что ты мерзавец.

— Чепуха. Анна любила меня.

— Всегда найдётся человек, который будет любить мерзавца, — возразил священник. — Ты даже не ходишь к ней на могилу. Она заросла травой. Ты, конечно, скажешь, что всё зарастёт травой.

— Едва ли.

— Когда ты выпьешь это вино, а потом ещё пару бутылок, ты это скажешь. Но не в этом дело.

Крейг больше не слушал. Он медленно пил вино, глядя на голую стену. Священник говорил тихо. Тридцать пять лет назад этот тихий голос пел Крейгу французские колыбельные песни, потому что английских священник не знал.

— Нам не о чем больше говорить, — сказал священник, — уходи.

Крейг усмехнулся и поднял бокал.

— Ваше здоровье, отец, — сказал он и вышел из комнаты.

Священник смотрел на свои руки, как усталая цыганка на чужую ладонь.

* * *

В 1636 году отплыть в Африку Крейгу не удалось. Король сказал адмиралу Джонсу, что нужда в деньгах слишком велика и что настало время выкачивать деньги методами жестокими и испытанными. Время авантюр прошло. К тому же неожиданно удалось наладить отношения с Испанией и Португалией. Испанский посол даже привёз из Мадрида «Автопортрет» Альбрехта Дюрера и торжественно вручил его на приёме, как дар города английскому королю.

Устраивать охоту на негров в африканских колониях Португалии именно сейчас король счел несвоевременным.

Адмирал Джонс не стал спорить с королем. Он ответил ему новой похмельной идеей, которая чуть было не ускорила буржуазную революцию в Англии. Джонс предложил вновь ввести корабельный налог. Прежде деньги корабельного налога предназначались для борьбы с пиратством, но пираты перевелись и налог отменили. Теперь пиратов боялись не больше, чем лавин с гор, которых нет. Вновь введенный корабельный налог вызвал бурю протестов по стране. Английские сквайры отказались платить и орали больше всех. Вмешался широко известный ублюдок Страффорд. Он приказал повесить пару сотен человек, после чего деньги потекли в казну короля.

Адмирал Джонс свято верил в свои бредовые идеи. Он до одурения надоел королю и, наконец, получил деньги. На кораблях Фрэнсиса Крейга заменили паруса и кое-где подштопали ронгоут.

Крейгу было приказано сняться с якоря в ближайшие дни.

Но архиепископ английской церкви Уильям Лод, один из самых достойных святош семнадцатого века, сделавший для религии немногим меньше монаха Бертольда Шварца, но, в отличие от него, спавший с женщинами, объявил, что в Шотландии должно быть немедленно введено английское богослужение.

Это положило начало междоусобной войне.

Генералу Грину, который каждому встречному говорил, что ему всё осточертело, дали несколько полков и приказали подавить бунт шотландцев.

Перед боем генерал, вдохновляя своё воинство на подвиги, сказал: «Сегодня мне снилось поражение, значит, мы победим».

Первая же баталия англичанами была проиграна.

Убитый генерал Грин отбил охоту у остальных генералов видеть поражение даже во сне.

Король был всерьёз обеспокоен.

Плавание отложили.

Матросы поговаривали, как бы адмиралу Джонсу не пришла в голову бредовая мысль сделать из них регулярный сухопутный полк и со страхом ждали его очередной попойки.

Сняться удалось только через месяц.

* * *

В пять часов утра горнист разбудил весь город.

Матросов подняли часом раньше. Они распустили паруса, пригнали шлюпки к берегу, громко смеялись, прощаясь с родными, и радовались, что вовремя удаётся смыться из Англии.

Кроны дыма над короткими стволами городских труб были сиреневыми на фоне рассвета.

Люди толпились на пристани, оживлённо переговаривались, как перед публичной казнью.

В полшестого появился адмирал Джонс. Он был в блестящем адмиральском мундире и двигался резво, как блоха. Джонс обладал редким для пьяницы даром просыпаться в отличном настроении и производить впечатление счастливого человека.

Его сопровождали капитаны кораблей, отплывающих в Африку.

Матросы построились на пристани.

Команда Крейга стояла по левую сторону от адмирала. Правее выстроились матросы капитана Батлера, капитана Уол-ферта и капитана Прайса.

Адмирал Джонс, как видно, решил произнести большую речь.

Он стоял перед матросами, заложив руки за спину, и чувствовал себя очень сильным. За ним, с налитыми кровью глазами, стоял Фрэнсис Крейг и Джон Батлер — крупный, насмешливый мужчина сорока двух лет, у которого лицо было такое, точно он всю жизнь прожил среди зверья. В трёх шагах от них тихо переговаривались Уолферт и Прайс.

Джонс громко откашлялся и начал.

Пока он орал, как раненая лошадь, о доблести, храбрости и прочей чепухе, свойственной английским морякам и англичанам в целом, Крейг и Батлер криво улыбались, а Стивен Уолферт напряжённо молчал, потому что в такие торжественные моменты не прочь был умереть за Старую Добрую Англию. Только капитан Прайс невозмутимо слушал болтовню адмирала и вежливо кивал.

Уильям Прайс, выходец из вонючего болота справедливой государственной политики, был шпионом первого министра и до 1634 года не имел отношения к морскому делу. Как раз тогда до министра дошли слухи, что некоторые капитаны английского флота поддерживают отношения с Испанией, незаконно переправляя золото и серебро Нового Света испанскому королю, за что получают контрабандный товар и успешно сбывают его в Англии, оставаясь при этом честными английскими подданными. Министра эти сведения серьёзно заинтересовали. Уильяма Прайса заставили учиться лоции и навигации, после чего он плавал на кораблях, курс которых лежал не далеко от берегов Испании и Португалии. Заставили присматриваться и прислушиваться. По доносам Прайса было повешено двенадцать человек, десять из которых были не виновны, а двое виновны, но не в том, в чём их обвиняли.

— Ура, адмиралу Джонсу! — заорали матросы.

— Ура! — заорали провожающие.

Одна из тех портовых девиц, которых французы, начиная с 1629 года, отправляли на Тортугу составить семейное счастье пиратам, преподнесла адмиралу букетик цветов и улыбнулась так, словно накануне барахталась с ним в постели.

Джонс повернулся к толпе, приподнял широкополую шляпу, украшенную перьями, и поклонился. В первых рядах стояла старушка. Речь адмирала растрогала её до слёз. Джонс увидел это и

торжественно подарил ей золотой. Старушка взахлёб благодарила.

— Да, — умилился Стивен Уолферт — Это очень благородно.

— Да, — буркнул Батлер. — почему бы нашему адмиралу не подарить бабушке золотой, если в следующем месяце он выжмет своим королевским налогом у неё в три раза больше.

Ещё один золотой Джонс подарил безногому, вечно пьяному моряку, которого на короткой доске приносили на пристань, где он благословлял корабли, после чего они не возвращались, и жил, несмотря на то, что его два раза переезжала карета. Железным принципом безногого моряка было никого не благодарить.

Крейг приказал грузиться.

Строй матросов распался.

Шлюпки медленно, тяжело отходили от берега.

Женщины, как положено, плакали и махали платками.

Фрэнсис Крейг спустился, и матросы разом налегли на вёсла. Потом вёсла подняли вертикально, салютуя провожающим.

Люди на пристани закричали и усиленно замахали руками.

Несколько секунд они видели Фрэнсиса Крейга, который стоял в полный рост в чёрной рамке вёсел и молча смотрел на берег.

День первый

На протяжении пятнадцати миль флотилию преследовали бешеные крики чаек. Стояла чудесная погода. Море под солнцем блестело, как битое стекло.

Матросы работали по пояс голые и изредка обливали друг друга морской водой. За исключением Крейга никто не думал о возвращении. Думать о возвращении во время отплытия считалось дурной приметой.

Вечером маленькая шлюпка доставила на «Мэриголд» Джона Батлера. Батлер, молодой, симпатичный лейтенант Крейга Эдгар Ллойд и сам Крейг спустились в капитанскую каюту. Матрос из прислуги накрыл стол.

— Португальский портвейн, а? — покривился Батлер. — Откуда?

— Из Португалии, — сказал Крейг.

— Я знал одного человека, который считал изменником каждого англичанина, пившего испанское или португальское вино во время войны, — сказал Ллойд.

— Я знал идиотов похуже, — буркнул Крейг.

— А что, разве идет война? — хмуро спросил Батлер.

Ллойд засмеялся. Он чувствовал себя неуютно.

Они сидели три часа и крепко напились.

Крейг сказал, что напивается только для того, чтобы лучше понимать нынешнюю политику. А Батлер говорил, что ни черта не понимает, даже когда напьётся.

— Сейчас пьянство так тесно переплелось с политикой, что невозможно представить попойку без разговоров о ней, — зло сказал Батлер. — Мне плевать, кто придумает законодательный акт, который загонит меня в гроб. Его придумают. Мне плевать, кто придумает новый налог на политические нужды. И его придумают. Плевать! Поговорим о детях.

Ллойд заметно оживился. Он рассказал, что его сестра в прошлом месяце родила девочку. Она без ума от ребёнка. Говорит, что много пришлось пережить, пока родила.

— Боль при родах женщины ставят в вину мужчинам, — сказал Батлер. — Как и то, что они, женщины, путаются с любовниками, как и то, что не красивы, как и то, что умирают.

Ллойд продолжал: сестра не может спать, если не спит дочь. Ночами напролет тихо поёт колыбельные и никому не жалуется, что не досыпает.

Колыбельные.

Крейг помнил их.

— Сестра гордится, что подарила девочке жизнь, — улыбнулся Ллойд.

— Всему начало — жизнь, — сказал Крейг, глядя на пустой бокал.

— Всему конец — человек, — сказал Батлер.

Они пили до полуночи. Затем Батлера погрузили на шлюпку и отправили на «Плутон».

Эдгар Ллойд торчал на палубе, свесившись за борт.

Крейг сидел в каюте и глазами мутными, как запотевшее стекло, наблюдал за слугой, который поспешно убирал со стола.

День второй

Погода не изменилась, только усилился ветер. Зарифленные паруса надулись, как неравномерно набитые мешки.

Крейг поднялся на палубу. Солнечный мир ударил в глаза. Чаек не было. «Плутон» Батлера, идущий впереди, чуть отклонился на восток. «Сван» Уолферта и «Юдифь» Прайса шли довольно ровно в полумиле позади.

Крейг приказал поставить на ветер паруса. Спросил у боцмана, где Ллойд. Боцман сказал, что, наверное, спит.

Ллойд появился к обеду. Белки его глаз были желтые, как нечищеные зубы. Он попросил прощение.

К вечеру корабли вошли в Бискайский залив.

Крейг лёг рано и быстро уснул.

День третий

Погода не изменилась.

Вечером на шлюпке прибыл Батлер. Он сказал, что у него всё в порядке и что он готов продолжить.

Позвали Ллойда и опять напились.

У Крейга было омерзительное настроение.

— Чудесная погода, — сказал он.

Ллойд сказал, что перед каждым плаванием у него было предчувствие, что оно последнее, а перед этим плаваньем он почувствовал, что будет ещё.

— Значит, оно последнее, — усмехнулся Крейг.

Ллойд поплевал через плечо.

На этот раз Батлер остался ночевать на «Мэриголд».

Эдгар Ллойд торчал на палубе, свесившись за борт и хрипло шептал: «Всё. Хватит. Хватит».

В темноте паруса были серые, как моль.

День четвёртый

Погода не изменилась, только ослаб ветер.

Флотилия находилась напротив мыса Финистер.

В полдень на «Мэриголд» прибыли капитаны всех кораблей. Доложили Крейгу о состоянии судов.

Решили отклониться на запад, подальше от берегов Португалии, чтобы не нарваться на сторожевую эскадру.

Обедали на «Мэриголд».

За столом Батлер поливал грязью первого министра и говорил, что собирается изменить мадам Англии с некой мадам Испанией и с наслаждением поглядывал на Прайса.

Уильям Прайс невозмутимо рассказывал о знакомом поэте, вскользь размышляя о поэзии. Прайс умел красиво говорить на отвлечённые темы.

— Перед тем, как писать стихи, поэтам хорошо бы потаскать говно. Их стало бы намного меньше, — сказал Батлер.

— Поэтам не нужно таскать говно, — холодно сказал Прайс.

— А кому же его таскать? Прозаикам?

Стивен Уолферт — ранимая душа — сидел, как на иголках. Крейг молча пил вино.

— И о чем стихи? — спросил Батлер, поигрывая вилкой.

— О любви.

— Ну, конечно, чтоб мне утонуть, — сладко улыбнулся Батлер. — О чем ещё можно писать стихи, если не таскал говно и не высовывал носа на улицу.

— Зачем вы это говорите?

— Вам неприятно? Неприятно говорить о знакомом поэте?

— Признаться, да.

— Черт с ним, с поэтом, — спокойно сказал Батлер. — Скажите, Прайс, это правда, что с тех пор, как началась война с Испанией, наш министр обожает испанские вина и ненавидит английские? И считает, что лошадиным мордам англичанок далеко до ангельских лиц испанок?

— Не знаю. Пойдемте, Уолферт, нам пора. С вашего позволения, капитан Крейг.

— Кое-кого повесят по возвращению, — сказал Батлер. — Не знаете кого, Прайс?

— Всего хорошего, капитан Батлер.

— Если вы не измените себе, — отозвался Батлер, — повесят Уол ферта.

— Всего хорошего.

— Будьте здоровы, Прайс.

Уолферт и Прайс вышли из каюты.

Батлер остался, а Крейг послал за вином и за Эдгаром Ллойдом. Ллойд пытался отвертеться, но ничего не вышло. Потом он торчал на палубе, свесившись за борт, и рулевой слышал, как он хрипло шептал: «Всё. Хватит. Хватит».

Крейг долго не мог заснуть и быстро трезвел.

На соседней койке храпел Батлер.

У Крейга пересохло в горле и разболелась голова.

Наконец, он заснул.

Он увидел Иисуса Христа.

Иисус Христос склонил лицо над миром: с раскосыми глазами и широкими скулами — для монголов; худое и смуглое — для итальянцев; воинственно-печальное — для индейцев; своё — для англичан.

Лицо доктора над вырванным сердцем.

Крейг знал, что увидят эти глаза.

Потом лицо стало одинаково чужим для всех.

Огромные руки приближались.

На левой ладони Крейг увидел короткую линию жизни для всего, что создано этими руками.

Потом руки рвали мир на куски, как некогда рвал в тюрьме свои рукописи Сервантес.

Крейг проснулся, точно его выбросили из-под земли.

— Что случилось? — раздался из темноты голос Батлера.

— Ничего.

— Снятся кошмары?

Крейг рассказал сон.

Батлер зевнул и сказал, что мир — черновой вариант создателя.

А сон был воспоминанием о случившемся два года назад.

Его вытащил с того света Джон Вайс и держал потерявшего сознание на плаву всё время, пока к ним добиралась спасательная шлюпка.

В судовом журнале военного корабля шкипер записал, что двенадцатого августа у берегов Португалии взяты на борт два человека — офицер королевского военного флота Англии, капитан фрегата «Лизард» Фрэнсис Крейг и боцман Джон Вейс. По их словам, одиннадцатого августа фрегат был потоплен испанской эскадрой, а команда перебита. Каким образом английский фрегат оказался у берегов Португалии, которая воевала в союзе с Испанией против Англии, капитан военного корабля интересоваться не стал, потому что этот вопрос с тем же основанием могли задать ему.

Спасенным немедленно предоставили каюту, сухую одежду и вина нескольких сортов. Мокрую одежду постирали матросы и повесили на брасах.

Джон Вейс, сказал, что проголодался. Крейг есть не хотел. Он откупорил бутылку и наполнил фужер. После первого глотка у него не осталось сомнения, что на судне контрабанда, но он промолчал.

Они обедали в капитанской каюте. Крейг ни о чем не расспрашивал капитана, тем самым дав понять, что знает, какого рода груз переправляется на этом военном судне.

Вейсу было чуждо чувство благодарности. Сначала он вел себя довольно вежливо. Объяснил, что «Лизард» выполнял функцию капёра и рассказал, как они столкнулись с испанской эскадрой и как были разбиты. Затем, выпив достаточно для того, чтобы принять луну за птицу, он сказал, что вино португальское-контрабандное, что Португалия в союзе с Испанией, а между Испанией и Англией война и что капитан корабля, который их подобрал, изменник.

— Однако вы пьете это вино, — натянуто улыбнулся капитан.

— Ну и что? — пожал плечами Вейс. — Это ни о чем не говорит. Английский король носит испанский орден и каждый день залазит в постель к королеве, которая наполовину испанка, несмотря ни на какие войны. Но он не изменник. Министр короля предпочитает всем винам португальский портвейн и открыто говорит, что мордашкам англичанок далеко до личиков испанок. И он тоже не изменник. Я проторчал сутки в открытом море и за неимением английского вина пью португальское, просто для того, чтобы согреться. И что, я изменил Англии?

Крейг молчал.

Вейс находился в той стадии опьянения, когда становилось потребностью обливать грязью всех, не исключая присутствующих. Он оставил в покое капитана и принялся проклинать службу на королевском флоте.

Крейг, допив бокал, тяжело встал и, почти не размахнувшись, резко ударил Вейса кулаком по лицу. Вейс слетел со стула и рухнул на пол.

— Его всегда приходится останавливать, — буркнул Крейг, садясь за стол и подливая себе вина. — После службы на флоте он обычно переходит на меня.

Капитан откашлялся.

— Милорд, прошу извинения, — вежливо произнес он. — Я оставлю вас. Если позволите, я распоряжусь, чтобы принесли вина. Оно понадобится хотя бы для того, чтобы привести в чувство вашего боцмана.

— Буду вам признателен.

Капитан поклонился и вышел.

Принесли вина.

Вейс лежал неподвижно. Изо рта шла кровь. Крейг не обращал на него внимания. Его воротило от понимания, что спасением своим он обязан этой скотине. Он медленно цедил вино, не чувствуя вкуса. Поднявшись вскоре на палубу, он подозвал к себе матроса:

— Послушай, приятель, в капитанской каюте валяется один недоумок. Его нужно облить водой и перетащить в ту каюту, которую отвели для нас. Ступай.

Крейг, облокотившись на фальшбот, смотрел на море, думая о сне и короткой линии жизни, увиденной им на огромной ладони Христа.

Быстро темнело, на небе появились звезды. Судно шло, накренившись на левый бок. От сильных порывов ветра резко скрипели реи, точно рвали бинт.

День пятый

Погода изменилась. Пропал ветер.

Морская вода была мутной, точно промывали золотую породу. На западе небо обложило серой ватой грозовых облаков. Пахло гнилыми водорослями, а к вечеру стало душно, как в комнате с горящим камином.

Крейг проводил Батлера и поднялся на полубак, где стоял боцман и четверо матросов. Они, молча, смотрели на запад.

— Ну вот, — сказал боцман.

Облокотившись на поручни, Крейг следил, как шлюпка Батлера приближается к «Плутону». Потом он сказал:

— Боцман, уберите все паруса и кливера, натяните штормовые леера, шлюпки закрепите, а оба вальбота спустите на палубу вверх дном. В трюмах намертво закрепите бочки с водой и железным ломом. Эй, ты, — сказал Крейг одному из матросов. — Полезай к марсовому на бизань-мачту. Пусть просигналит «Свану» и «Юди-фе» взять курс круто на запад и держаться подальше друг от друга. Быстрее шевелись!

За час все сделали.

Крейг смотрел на море. Шла крупная, прыгающая зыбь. Он слышал отрывистые шлепки волн о борт корабля. Батлер как-то говорил, что эти шлепки напоминают ему шлепки матросских лап по заднице кухарки, после чего начинается яростная борьба за обладание.

Ночью налетел ураган.

День шестой

Утро не наступило.

В полной темноте началась свирепая свадьба ветра и воды.

Водовороты упругой спиралью закручивали кильватерную струю.

Каждый вал — девятый.

Оглушённые матросы двигались по палубе, цепляясь за штормовые леера и пытались делать то, что нужно было делать, но ветер отрывал руки от снастей, а волны опрокидывали, и матросы катались по палубе, как шары, пока волны не сделала в штирборте лузу, сломав перила.

Четверых смыло за борт.

Слепой кий набирал очки.

Швартовы лопнули и шлюпки полетели в море. Оба вельбота разнесли фальшборт и оказались за кормой. Волны столкнули их, а водовороты унесли щепки.

В трюме у бочки с водой треснули опоры. Она каталась по трюму и била по перегородкам. Крейг, Ллойд и долговязый матрос старались поставить её на место. Ллойда отшвырнуло к перегородке. Он ударился затылком и больше не встал. Крейг и матрос толкали бочку, но судно накренилось, и бочка резко качнулась на них. Матросу придавило ногу, и он заорал благим матом. Крейг удерживал бочку, чувствуя, что ещё немного и лопнут мышцы рук. Матрос вырвал ногу. Хрипло ругаясь, они закрепили бочку толстым деревянным брусом.

Крейг выбрался на палубу, затопленную бурлящей водой. Вода была тяжелой, как мёд, и застревала в шпигатах.

Фрегат медленно разворачивало боком к волне.

— Носом к волне! — заорал Крейг лоцману. — Ты что ослеп, скотина?!

Его сбило с ног и протащило до полуюта.

Когда сверкнула молния, Крейг увидел, что у штурвала никого нет. Ярость сдавила ему горло.

Кое-как он поднялся на полуют. В сапогах хлюпала вода. Цепляясь за бизань-гафель, он достиг штурвала и налёг на него всем телом, поворачивая вправо.

Волна разбилась о корабль.

Сверкнула молния, и Крейга осыпало блестящими конфетти солёных брызг.

Следующая волна была огромной, как царский терем. Захлестнув полуют, она оторвала Крейга и ударила спиной о балку. Он поднялся, но вновь был сбит.

Фрегат разворачивало.

Крейг сорвал с пояса короткую веревку и добрался до штурвала. Правую руку он быстро привязал к штурвальному колесу и затянул узлы зубами. Волны выбивали палубу из-под ног, но оторвать его от штурвала уже не могли.

Ураган сломал бизань-мачту легко, как смычок. Она треснула у самого основания и рухнула на штирборт. Матросы столкнули её за борт.

На вершинах мачт вспыхивали желтые огни святого Эльма.

Небо было покрыто трещинами молний, как старая стена.

Гребни волн бросали на мачты белую фату пены, которую тут же срывал и уносил ветер.

Продолжался шторм.

Ветер изменился на северо-восточный, и корабль относило на юго-запад.

Уцелела только одна шлюпка.

Лоцман и семеро матросов были смыты за борт.

Остальные молились.

День седьмой

Ветер потерял силу. Волны были большими, но пологими.

На «Мэриголд» подняли паруса. Судно легло на бакштаг и шло на юго-восток.

Ничего не изменилось.

День восьмой

Фрегат Фрэнсиса Крейга догнал «Плутон» Батлера и «Юдифь» Уильяма Прайса. Они увидели на горизонте «Мэриголд» и замедлили ход. «Плутон» почти не пострадал. «Юдифь» дала течь, но ничего страшного не было. На ходу матросы, как могли, починили такелаж.

День девятый

Волны улеглись. На «Мэрилголд» прибыли Батлер и Прайс.

Батлер был серым от усталости, а Прайс заговаривался и не мог сказать толком, знает ли он, что случилось с Уолфетом.

Батлер сказал, что у него почти не осталось питьевой воды и хорошо бы зайти на остров Гомера пополнить запасы.

Крейг согласился.

День десятый

Ветер менялся по несколько раз на день.

Погода прояснялась два раза и то ненадолго.

День одиннадцатый

Корабли подошли к острову Гомера и стали на якорь в кабельтове от берега. Пустые бочки наполнили водой и доставили на корабли.

День двенадцатый

Команды занимались починкой кораблей.

Крейг и Батлер пьянствовали на борту «Мэриголд». Эдгар Ллойд наотрез отказался. После того, как стукнулся затылком, он стал немного ненормальным, и они оставили его в покое.

День триннадцатый

Авральные работы были закончены. Взяли курс на юго-восток.

* * *

В Хэптон-Корт прибыл испанский посол с официальным документом, подписанным министром иностранных дел Испании. В документе заявлялся протест по поводу нахождения в испанских водах Средиземного моря английской эскадры под командованием капитана первого ранга Фрэнсиса Крейга, а также требование об изъятии капёрского свидетельства, согласно которому любые действия командира эскадры против Испании призваны считаться законными.

Малочисленные регулярные части английских сухопутных войск, которые были размещены на территории Франции, недалеко от испанской границы, были незамедлительно отозваны.

К берегам Франции направили эскадру линейных кораблей под командованием Фрэнсиса Крейга, с тем, чтобы переправить английских солдат в Англию.

3 ноября английские части вышли из Баньер-де-Люшон и форсированным маршем двинулись в сторону Бойона, где десятью милями южнее русла Одура их ждали корабли эскадры.

На четвёртые сутки перешли Верхние Пиринеи. Дальше двигались быстрее. Кавалерийское подразделение майора Мэллорда шло в авангарде. Сам майор Мэллорд месяц назад был ранен в обе ноги недалеко от Сальен-де-Гальело. Его несли на носилках пехотинцы, меняясь через каждую милю.

За кавалерами ехали старшие офицеры и генерал Стивен Джексон. Потом шли пехотинцы.

На шестые сутки вышли на широкую грунтовую дорогу.

Колонна пехотинцев растянулась на несколько миль.

На девятые сутки пошёл дождь. Грунтовую дорогу размыло. Поскользнувшись, солдаты падали в грязь и, ругаясь, вставали, облепленные красноватой скользкой глиной. Под одним из офицеров поскользнулась лошадь и тяжело упала вместе с седоком.

Тогда генерал Джексон приказал сойти на обочину и идти по траве.

Дождь не прекращался.

Французские крестьяне выходили на улицу и, стоя под дождем, молча смотрели солдатам вслед. Английские солдаты шли, не оглядываясь.

Переход продолжался двенадцать суток.

Английские части подошли к берегу Бискайского залива. Генерал Джексон устроил короткий привал, после чего солдаты потушили костры, построились в колонны и берегом двинулись на север. Они брели по мокрому песку, стараясь отвернуться от холодного ветра, который нёс мелкие солёные брызги. Старались ступать на носки, чтобы сапоги не проваливались в песок. В ушах стоял гул морского прибоя.

На другой день они были уже в десяти милях от русла Одура, где их ждали английские корабли.

Солдат выстроили вдоль берега.

Правый борт флагманского корабля окутался дымом и по воде покатились невидимые звуковые шары выстрелов. Это был сигнал.

С кораблей спустили большие чёрные баркасы, которые тяжело разрезая волны, пошли к берегу.

Вперёд выехал генерал Стивен Джексон на белом коне, заляпанном грязью. Некоторое время он скользил взглядом по неровному строю солдат. Выпятил челюсть и заработал желваками, как разгорячённый жеребец, челюсть его задвигалась так, точно он пережёвывал большой пучок.

— Война закончилась? — прогремел он, глядя вверх. Все молчали. — Нет, — произнёс он, выпятив челюсть вперёд. — Нет, — произнёс он. — Война закончится тогда, когда расколется земля.

Все молчали.

Начал снова моросить дождь.

Заржала генеральская лошадь и тут же захрипела, кусая железный мундштук.

Солдаты молча смотрели на приближающиеся шлюпки и зябко поводили плечами.

Офицеры не понимали, зачем сейчас говорить. Они понимали только, что генерал Стивен Джексон говорит то, что думает — не больше, не меньше.

— Мы плохо воевали, — произнёс генерал Джексон. — Да.

Он вроде не знал, что ещё сказать.

— Я знаю, что сказать, — произнёс генерал Джексон. — Каждый мужчина — солдат. Для того, чтобы быть настоящим мужчиной, нужно быть настоящим солдатом. А для того, чтобы быть хорошим мужчиной, нужно быть хорошим солдатом, а для того, чтобы быть настоящим мужчиной и настоящим солдатом, нужно быть человеком, — он посмотрел вверх — точно всё оттуда, но оттуда моросил дождь. — Война не кончилась, — повторил он, выпятив челюсть вперёд. — Не слушайте пустозвонов, для которых это была первая война. Ничего не кончено. Солдат, сам того не зная, любит армию, и не узнает, насколько сильна эта любовь, до тех пор, пока не будет демобилизован.

Шлюпки были в кабельтове от берега и блестели чёрными мокрыми боками, как сложенными крыльями жука. Солдаты смотрели мимо генерала. Теперь, когда было объявлено перемирие, никто никуда не спешил.

Генерал Джексон продолжал говорить. Генералы не могут молчать, когда война кончена. Вдруг он запнулся, как человек, который собирается чихнуть или нашёл то, что так долго искал.

— А знаете, почему война не закончена? — вкрадчиво произнёс он, выпятив вперёд челюсть. Вот вы, Мэллорд, знаете? — он повернулся в сторону ящиков, на которых лежал майор Мэллорд.

Солдатам, которым было противно слушать то, что громко говорил генерал Джексон, сразу захотелось услышать то, что генерал говорил тихо.

— Вы спрашиваете, почему, да, Мэллорд?

— Пош-ш-шел ты, — зашипел, как жир на раскалённой сковородке, раненый Мэллорд. Он уже знал, что всё им сказанное имеет значения для тех, кто собирался жить дальше.

— Потому что существует Новый Свет — загремел Джексон. — Потому что существует много Нового света, о котором мы пока не знаем, но знаем, что всегда готовы драться за то, чтобы получить от Нового Света хотя бы небольшой кусок.

На красной роже генерала Стивена Джексона читалось бешеное желание стать маршалом. Если бы кто-нибудь в этот момент додумался выразить одобрение всему тому, что было сказано Джексоном, военная карьера этого человека была бы обеспечена.

— А теперь самое главное, — прогремел генерал Джексон, выпятив челюсть вперед. — Сейчас каждый из вас отдаст офицерам всё, что вам удалось награбить на испанской земле, а так же всё, что вам удалось награбить, не взирая на строжайший запрет, на земле наших бывших союзников — на французской земле. Затем вы будете обысканы, и только после этого начнется погрузка на корабли.

По рядам солдат прошло шумное движение, точно потрясли дерево. Кое-кто был готов к этому, кое-кто — нет.

Снова начал моросить дождь, постепенно набирая силу.

— Вы должны знать, — гремел Джексон. — Всё, что принадлежит английской армии на чужой земле — это трупы английских солдат. Нам принадлежит то, что уже не нужно. Вот это и является одной из плохих сторон военной честности, — усмехнулся он.

Крупные капли холодного дождя непрерывно падали на длинный, широкий строй солдат.

— Офицерам, приступить к обыску, — прогремел Джексон.

Офицеры разбили солдат на сотни и перед каждой сотней расстелили по одной плащ-палатке, куда складывали отобранное. Офицеры подходили к солдатам и приказывали сдать драгоценности. Если они отказывались, их обыскивали, а потом отправляли на правый фланг, где строились обысканные. Солдаты смотрели вверх — «господи, скажи этой скотине, что у меня ничего нет!» — и смотрели на офицеров. Они отдавали всё, что невозможно было спрятать — серебряные столовые приборы, тончайшей работы каких-то итальянских и испанских придурков эпохи Возрождения, дорогие вазы, иконы с ликами святых, которые не слышат — «скажи этой скотине, что у меня ничего нет» — которые просто смотрят, покрытые каплями дождя. Кольца, серьги, цепочки, мелкие кулоны они забили под каблуки сапог ещё в Баньер-де — Люшоне.

Но у высокого кавалериста из подразделения майора Мэллорда нашли четыре золотых кольца с драгоценными камнями, крупные золотые серьги и серебряный браслет.

По лицу кавалериста медленно текли капли дождя, задерживаясь на изогнутых губах и скошенном подбородке. Он смотрел мимо офицера на генерала Стивена Джексона. Потом он облизнул холодные губы и сказал:

— Ладно, Джексон.

Офицер посмотрел на генерала, а затем на кавалериста.

— Ладно, Джексон, — сжимая кулаки, сказал кавалерист.

Его отправили на правый фланг к прошедшим проверку.

Он шёл, проваливаясь по щиколотку в песок, и говорил:

— Ладно, Джексон. Ладно.

Генерал Стивен Джексон, естественно, ничего не слышал, потому что, не переставая, говорил сам.

…Глаза Мэллорда закрылись, и он вновь услышал тихое дыхание с небес, и нежный женский голос вновь напоминал ему, что ждать осталось недолго и что не стоит опять и опять открывать глаза и смотреть на людей, на море, на землю, что всё это позади. А он говорил: «Возьми меня отсюда, черт подери!» Но ему было сказано: «Я готовлю тебе место». На это ему нечего было возразить, и он вспоминал, как жена не пускала его в неприбранную комнату, потому что она говорила «готовлю тебе место», а он говорил: «Ну, теперь можно?» «Нет, я не взбила подушку». «Ну а теперь?» «Нет, я не поправила занавески». «Все?» «Нет, я не вытерла стол».

— Потому что существует Новый Свет! — гремел Джексон.

«Не открывай глаза». Тихое дыхание и нежный женский

голос. «Это позади».

— Потому что… — гремел Джексон.

«Ну, а теперь?»

«Нет, я не поставила цветы на подоконник».

— …о котором мы еще не знаем, — гремел Джексон.

«Ну, а теперь?» «Нет, теперь я хочу раздеться одна».

— …знаем, что всегда готовы драться… — гремел Джексон.

«Ну, а теперь?»

Тихое дыхание и нежный женский голос. «Заходи»…

К глухому шуму прибоя едва уловимо примешивался мягкий шум мелкого дождя.

Солдаты завороженно наблюдали за тем, как далеко от берега, на самой кромке горизонта, уже давно замеченный тонкий шнур смерча начал безвучно раскручиваться, вытягиваясь в длину, словно кто настойчиво тащил его, раскачивая, как завязший в вязкой древесине гвоздь.

Баркасы были в кабельтове от суши.

Генерал Стивен Джексон, запнувшись на полуслове, обернулся и тоже стал смотреть туда, куда были повернуты головы полутора тысяч солдат.

В реальность его вернул негромкий голос помощника.

— В чём дело, Дигби?

— Майор Мэллорд, кажется, умер, генерал.

— Что значит «кажется»?

— Этого никогда не скажешь наверняка.

Генерал Стивен Джексон помолчал.

— Ну что ж… — и вдруг сказал. — Он был неисправимым дураком, из тех, кого называют героями.

— И неисправимым бабником, — пробормотал лейтенант Дигби.

— Верно, — сухо сказал Джексон и вытер мокрое лицо. — Но это вряд ли кого теперь заинтересует.

— Где прикажете его хоронить?

— Он будет похоронен в море.

— Он не был моряком.

— Это не важно.

— Простите, генерал, но хоронить кавалериста в море всё равно, что хоронить крокодила на дереве.

— Дигби, я обещаю, что первого крокодила, который попадётся мне на глаза, вы будете хоронить на дереве лично. Ступайте к солдатам.

Дождь пошёл сильнее. Шлюпки пристали к берегу.

На берег сошёл широкоплечий мужчина среднего роста. Ему было лет сорок. У него было грубое коричневое лицо, левую щёку разрезал неровный шрам, а ярко-голубые глаза смотрели холодно и жестко.

Генерал Джексон и кое-кто из старших офицеров узнали капитана первого ранга Фрэнсиса Крейга.

Джексон слез с коня и передал повод молодому лейтенанту.

— Рад встрече, капитан Крейг, — дружелюбно сказал он, не выпячивая челюсти.

— Добрый день, генерал Джексон, — сухо сказал Крейг. — Прикажите своим остолопам грузиться. У меня мало времени.

Отзыв английских войск и переброску их в Англию организовали настолько быстро, что солдатские жёны едва успели отмыться от лап любовников и постелить чистые простыни, от которых пахло девственной свежестью. Но солдаты по опыту знали, что по возвращению домой после войны часто обнаруживались довольно существенные изменения в семье, если вообще находишь саму семью, и поэтому домой не спешили. Они пили в гостиницах на отшибе, где жалование таяло быстро и где они ступили на привычные серые улицы и пошли по ним от стены к стене, приближаясь ближе и ближе к сердцу города Тоски. Беспросветная тоска.

Были и такие, которые спьяну старались срывать покровы тайны со всех дней войны и, сорвав с удовлетворением, видели дерьмо, потому что красивое нет нужды прикрывать.

* * *

В порту Лимы с предельной быстротой загружался военный испанский голион «Нуэстро сеньоре де ла Консепсьон», шедший из Мольендо. Корабль этот должен был следовать на Панаму с ценным грузом на сумму 200 тысяч английских фунтов.

Голион был отлично оснащён и имел на борту двадцать пушек, шестьдесят испанских солдат и семьдесят матросов.

До прихода корабля в Лиму даже стивидор порта не знал о предстоящей погрузке. За час до прихода корабля, с материка прибыл огромный караван, доставивший в порт 26 тонн серебра, 80 фунтов золота и 13 сундуков с деньгами, украшениями и другими ценностями, награбленными испанскими колонизаторами у индейских племён кечура и альмара.

Две сотни испанских солдат, сопровождавших караван, теперь едва держась на ногах от убийственной жары, тупо наблюдали за погрузкой голиона, иногда покрикивая на обливающихся потом негров, которые взваливали тюки на плечи и, шатаясь, шли к воде, где их ждали шлюпки с дюжими матросами, переправлявшими драгоценности на корабль.

Погрузка началась в семь часов утра и должна была закончиться на следующий день рано утром — по крайней мере, подобные сведения дал капитан «Нуэстро сеньоре де ла Консепсьон».

…Девушка побледнела и рванулась было бежать, но было поздно. Железные пальцы капитана сжали ей запястье так, что у неё отнялись пальцы, а другая рука зажала ей рот, не давая возможности даже вздохнуть. Рей втащил упирающуюся девушку в шлюпку, когда на «Нуэстра сеньоре де ла Консепсьон» послышался лязг металлической якорной цепи о стенки клюза.

Последним прыгнул в шлюпку Фрэнсис Крейг.

Матросы налегли на весла и она, всё убыстряя ход, летела к огромному галеону, хлопающему большими парусами. Капитан оглянулся на берег и увидел маленький огонёк свечи, горевшей в фонаре, который висел над входом в портовую таверну. Никто не заметил, как втащили девушку в лодку. Пока очнется хозяин таверны, галеон должен успеть отойти не меньше, чем на пять кабельтовых от порта Лимы.

Порт был пуст. Только двое совершенно пьяных матроса шли в обнимку по кромке воды, но и они скоро скрылись в темноте. Было видно, как зажегся огонь в доме стивидора. В той стороне, где размещались бараки для солдат и жалкие лачуги для рабов-чернокожих, перелаивались два пса, но не одна искра не нарушала густой темноты ночи.

Шлюпка глухо ударилась о борт галеона. Девушке помогли подняться на борт, а затем втащили лодку. На шкафуте находилось около пятнадцати солдат с аркебузами, человек десять ходили вдоль бортов корабля, пятеро стояли у входа в трюм, где ворочали и укрепляли сундуки с драгоценностями матросы, чтобы в случае шторма они не переворачивались и не бились друг о друга. Всё было готово к отплытию.

Остров Аверс

«Лизард» находился на расстоянии семи миль от острова, где Крейг по договору должен был встретиться с французским корсаром Жаном Бартом, когда пираты услышали далёкие пушечные выстрелы со стороны острова.

Нэд Теркел спустился в капитанскую каюту и сказал об этом Крейгу. Он сказал, что по расчётам так и выходит — Барт опередил их на несколько дней, но с кем он вступил в перестрелку, не понятно. По частоте выстрелов пушек не меньше тридцати, а то и сорока. У Барта на борту четырнадцать. На острове никто не живёт — подохли даже индейцы. Больше Теркел ничего не сказал.

Крейг поднялся на палубу.

Стояла чудесная погода. Море сверкало под солнцем. Над головой хлопали белые мантии парусов, а в воздухе бесились чайки.

Частые, глухие выстрелы, похожие на хлопки при выбивания ковра, вскоре смолкли.

* * *

28 января 1596 года чистокровный англичанин, знаменитый пират и талантливый флотоводец, произведённый королевой Англии Елизаветой в рыцари и назначенный вице-адмиралом английского флота Фрэнсис Норман Дрейк, молча лежал в луже крови на фрегате «Золотая лань», имея на теле два пулевых ранения и массу заслуг перед своей страной.

В памяти его были свежи морские походы, пьянки, грабежи, убийства, улыбка королевы Елизаветы, которую он любил, кончина Генри Хоукинса, порт Нобре-де-Диос в огне, шум водопада на острове Кюросад, где воздух чист, как тысячи лет назад, и где он в минуты пьяных мечтаний, забывая про золото, видел себя с королевой Елизаветой, такой же доступной для него, как деревенская пастушка.

Пираты похоронят его в море, после чего «Золотая лань» будет захвачена испанским линейным кораблём и потоплена недалеко от Веракрус. Единственный человек, оставшийся в живых во время последнего боя «Золотой лани», чудом доберётся до земли и объявит, что пират Фрэнсис Дрек скончался от расстройства желудка и от забот, преисполнивших его душу и сердце. Ему поверят.

После Фрэнсиса Дрека рождались, становились пиратами, грабили, убивали, весело жили и погибали Роберт Кавендиш, Пит Хейн, Даниэль Монбар, Бартомео Португалец, Пьер Большой из Дьепа, Рок Бразилец, Жан-Давид, Франсуа Олонэ, Михаел Баск, Генри Морган, «генерал» Граммон, капитан ван Хорн, капитан де Граф, Жан Барт, Роберт Сюркуф, Рене Дюге-Трэн, Жан Лафитт, Тич — Чёрная Борода, капитан Кид… Которыми люди украсили богатую историю человечества.

Гвинея

Два матроса закрутили вымбовку брашпиля, и якорная цепь застучала по бокам шлюза. Вода была прозрачной, как воздух, и был виден волнистый песок дна цвета спелого кукурузного початка. На мачтах матросы стягивали паруса и привязывали короткими верёвками через каждые два метра к несущим реям.

От берега отделилась шлюпка и стала быстро приближаться к «Мэриголу». На носу стоял сияющий Уолферт.

— Для Уолферта сегодня день седьмой от рождества Христова, — сказал Батлер. — Как видно нас похоронили.

Шлюпка глухо ударилась в борт фрегата, и Уолферту бросили тали. Он ловко поднялся на палубу и дрожащим от радости голосом поздоровался с Крейгом и Батлером.

— Сколько негров вы поймали, Уолферт? — спросил Батлер.

В лесу раздавались редкие выстрелы. Уолферт сказал, что послал двадцать человек с мушкетами пострелять дичь, и сказал, что нужно послать еще двадцать из его команды — они, мол, немного знают окрестный лес, потому что народу очень много и все изголодались по жареному мясу.

— Напрасно мы поднимали такую пальбу, — сказал Прайс. — Гвинейские негры научены англичанами еще в прошлом веке.

— Вряд ли они здесь есть, — сказал, усмехнувшись Батлер. — Иначе они пришли бы поздороваться и погостить. — Честно говоря, эти прекрасные места не располагают к охоте, и священный долг белых — сохранить эти прекрасные места, — сказал он сладким тоном миссионера. — Высокое предназначение белых в этих прекрасных местах убивать чернокожих и слонов, сохранять белые еще не научились, кроме денег, разумеется.

Батлер снял кожаный жилет, стянул сапоги и подошел к штирборту.

— Чертово похмелье, — буркнул он, взобрался на перила и прыгнул головой вниз, широко раскинув руки. Он вынырнул в сорока футах от корабля, тряхнул мокрыми волосами и не спеша поплыл к берегу. Матросы смеялись. Крейг усмехнулся.

— Буйный, непонятный человек, — сказал раздраженно Уолферт.

Когда Крейг сошёл на берег, матросы Уолферта развели костры, воткнули толстые рогатки по обе стороны от огня и жарили мясо антилоп. Отрубленные копыта и головы побросали в океан. Там, где несли отрубленные головы антилоп, протянулось бесконечное отточие крови.

Понемногу прибывали матросы Батлера, Крейга и Прайса. Изголодались по мясу.

Остров Рам-Ки. Каменное племя

Остров Рам-Ки находился в двух милах от Сан-Сальвадора. Его площадь не превышала двадцати квадратных миль. Водоемов с пресной водой на острове не было, и индейцы пользовались карстовыми колодцами, достигавшими тридцати пяти футов в глубину. Перед тем, как пить — воде давали отстояться.

Большую часть острова покрывали белые скалы с глубокими холодными пещерами и подземными озёрами. В северной части острова выделялась скала, очень похожая на строение Вестминстерского аббатства. Природа, как всегда, опередила человека. Сезон дождей стоял с мая по октябрь. Вместе с дождями на остров обрушивались ураганы, терявшие силу ближе к ноябрю. Зимой они бывали значительно реже. Летом индейцы искали убежище в пещерах — ураганы ломали и разносили остатки хижин по всему острову.

Растительность Рам-Ки состояла в основном из сосновых лесов и колючих, вечнозеленых кустарников. В низине росли баль-зовые деревья, пальмы бакубу, можжевельник и батат. Индейцы охотились на фламинго, диких гусей и уток, в океане ловили рыбу и кагуам. Они ели пальмовые кочны, заменявшие хлеб, плоды кокосовых пальм и сырой батат.

Когда Фрэнсис Крейг оказался на острове, индейское население Рам-Ки насчитывало тридцать два человека — троих стариков, семерых детей, двенадцать женщин и всего десять мужчин, способных добывать пищу, защищаться и продолжать род.

Год назад число индейцев на Рам-Ки достигало трехсот человек. Однако весной приплыли испанцы с Сан-Сальвадора. Обманутые латеритными выбросами кремния на скалах, они решили, что наткнулись на золотую жилу и обложили индейцев налогами. Когда выяснилось, что золота на Рам-Ки нет, испанцам пришло в голову переправить три сотни индейцев с Рам-Ки на

Эспаньолу для работы на рудниках. Это привело к жестокой схватке, в результате которой сто тридцать индейцев было убито, а остальные ушли в скалы. Там они дождались отплытия испанцев и спустились вниз. Их осталось около ста сорока человек — худых, измученных голодом. На месте старого лагеря они нашли трупы тех, кто не пожелал бежать в скалы. Вечером разожгли огромный костер, уселись в круг и сожгли на костре тело мертвого индейца. В центре круга две мерзкие старухи устроили гадание по теням усопших, гадание по пеплу, гадание по человеческим костям, гадание по мертвецам и нагадали много счастья тем, кто остался жив.

Старухи уже отдали концы, когда у берегов Рам-Ки бросил якорь пиратский бриг, потрепанный испанской эскадрой. Капитан, у которого матросов едва хватало на управление кораблем и который был вовсе не дурак, наплёл индейцам, что он лютый враг Испании и тем самым быстро пополнил команду. Более восьмидесяти индейцев, готовых отправиться к черту на рога, лишь бы пролить испанскую кровь, покинули остров.

Вместе с ушедшими в плавание индейцами ушли из поселения обряды племени — пляски в ночи, советы старейшин, предсказания колдуна, большая осенняя охота.

Они решили переселиться ближе к побережью. Самым удобным местом для поселения было место, где хоронили останки убитых испанцев. Но индейцы, в отличие от белых, не ставят на старые могилы новые дома. Они миновали кладбище и расположились напротив отвесной каменной стены.

Потекла унылая, бесполезная жизнь, которая никого не радовала, никого не бесила, никого не обманывала.

На Фрэсиса Крейга наткнулся индейский мальчик, бродивший по побережью в поисках парусины и обломков рангоута. Следом за мальчиком шла его сестра и старуха лет шестидесяти.

Крейг лежал лицом вниз, уткнувшись в крупную гальку.

Вокруг него кружились мухи и садились ему на лицо. Зубы стиснули кусок парусины, а большие, сильные руки, сведенные судорогой, сжимали древко нок-реи. Волосы и лохмотья одежды, пропитанные кровью и соленой водой, уже высохли, из чего индейцы заключили, что он лежал на берегу со вчерашнего дня, когда прекратился шторм. Высохла кровь на лбу. На левом плече была глубокая рана, а кисть левой руки сильно разбита, на большом пальце рваный порез. Края пореза разошлись, открывая кость, белую, как свежеочищенный от коры прут.

Мальчик присел на корточки и попытался вытащить из-под Крейга парусину, однако она была крепко зажата у него в зубах. Мальчик осторожно потянул парусину на себя, и голова Крейга шевельнулась, но зубы не разжались. Тогда мальчик дернул сильнее. Старуха резко крикнула на него и оттолкнула.

Глаза Фрэсиса Крейга медленно открылись. В затылок светило солнце, а воздух был неподвижен, как в наглухо заколоченном ящике.

Зеленые деревья, белые скалы, желтый песок, море — это боль.

Он захрипел, сжимая зубами парусину, и вновь потерял сознание.

Старуха что-то сказала, они втроем перевернули Крейга на спину и положили на парусину, затем взялись за свободный край и волоком потащили Крейга, словно лодку.

До того, как они приволокли его к первым деревьям, Крейг два раза сползал с парусины и один раз приходил в себя, чувствуя лопатками острые камни, клубни травы и бугры. Он видел вдалеке бухту; скалы, облепленные гнездами чаек; широкую, желтосерую полосу побережья, уходившую вдаль и неожиданно пропадавшую в том месте, где берег острова закруглялся; высокую, зелёную стену леса, до которого не могли достать волны самых жестоких штормов.

Второй раз он пришел в себя в тени деревьев. Слышал тяжелое дыхание старухи и глубокий, сухой кашель девочки, которая, видимо, была больна. Мальчик не издавал ни звука. Иногда они бросали край парусины и молча отдыхали. Девочка опускалась на корни деревьев, а старуха и мальчик отдыхали стоя.

Наконец, между кронами деревьев показался просвет. Лес кончался. В полумиле от него громоздились скалы. Между скалами и лесом лежала низина, защищенная от ураганов со всех сторон. Её восточная часть была покрыта крестовыми воронками и коричневыми жилами латерита. В западной части воронки постепенно пропадали, уступая место высокой траве.

Здесь было расположено маленькое индейское селение из восьми хижин и двенадцати шалашей. Хижины строили ближе к лесу и ставили так, чтобы опорой им служили деревья. Вход зашивали парусиной, найденной на побережье.

В селении никто и не подумал помочь старухе.

Крейг был без сознания. Его затащили в хижину, переложили на серую шкуру, а парусину унесли. Было душно и пахло древесной соломой. В углу стоял лук и десяток стрел. Посреди хижины лежало бревно, длиной в четыре фута.

Через полчаса старуха принесла воду, раздела Крейга и смыла кровь. На бревне разделала лист тропического кактуса, удалила шипы и приложила к ранам.

Очнувшись, Крейг увидел воду. Старуха дала ему напиться. Часом позже он метался на шкуре, срывая кактусовые примочки, и хрипел проклятья.

Старуха постоянно была при нем. Ночью она спала в противоположном углу. В хижину никто не заходил. Временами снаружи раздавались крики индейцев, вернувшихся с охоты, крики птиц.

Крейг ничего не слышал. Пульс бился в висках и во всех ранах. Из океанского шторма он попал в шторм лихорадки. Порой ему казалось, что его до сих пор не выбросило на берег. Он спрашивал, уж не несут ли его хоронить, когда боль несла его по своему течению.

Старуха выхаживала Фрэнсиса Крейга. Индейцы относились к этому довольно спокойно. Она лечила его соком и листьями кактуса. Поменяв примочки, она выгоняла из хижины мух. Она много двигалась, мало спала и куда-то спешила. Казалось, она завелась ровно на столько, сколько понадобится для выздоровления белого. Она ни с кем не разговаривала и выходила из хижины только ради Крейга.

Два дня Фрэнсис Крейг не знал, жив он или мёртв. Попеременно готовил себя то к жизни, то к смерти. Но настал момент, когда он окончательно осознал, что жив, но от этого ему не стало легче. Потом было как прежде — выздоравливая, он словно развязывал веревки на руках и ногах. Чесались раны. Левая рука не работала, и он не мог глубоко вздохнуть.

Крейга постоянно мучил голод. Он жрал сырой батат, едва очистив кожуру, и земля скрипела на зубах, пальмовые кочаны, поджаренные на огне, изредка — рыбу и птичье мясо. Старуха давала ему какую-то кислую траву, от которой вязло во рту.

За две недели старуха поставила Крейга на ноги, а сама слегла, и только бог мог бы ее теперь поднять.

Крейг ходил по лагерю два дня, в течение которых понял, как обстоят дела у индейцев. Дела обстояли, как всегда, после знаменитого Колумба. Индейское племя было точно письмо умершего человека. Крейг всерьез задумался о том, что необходимо покинуть остров, как можно быстрее. Но это было неосуществимо до тех пор, пока не заживёт рука, без которой он не мог соорудить лодку и ею управлять.

Фрэнсис Крейг знал, что находится на Рам-Ки. Багамские острова он досконально изучил, когда плавал капёром, и понимал, что должен уплыть с Рам-Ки до начала весенних штормов, другими словами, не позже, чем через полтора месяца. Единственный известный ему выход — это плыть на Нью-Проведенс, до которого от Рам-Ки было не больше 160 миль. Если площадь паруса на его лодке достигнет пяти квадратных метров, он покроет это расстояние меньше чем за двое суток. Сбиться с пути не даст цепочка островов Экскума, которые начинаются в пятидесяти милях от Рам-Ки и тянутся на равном расстоянии друг от друга чуть ли не до Нью-Проведенса. Их нужно держать по левую сторону.

В 1629 году семьдесят беглых каторжников, объявленных в Англии вне закона, образовали на Нью-Проведенс английскую колонию, занялись земледелием и животноводством, используя домашний скот испанцев, выбитых с острова. Крейг не сомневался, что у них есть корабли, так как ходили слухи, что они несколько раз совершали пиратские рейды на Сан-Сальвадор и по Кариб-скому морю. На них-то и рассчитывал Крейг в своём желании добраться до Англии за приличное вознаграждение. Вопрос ещё, как встретят его в Англии. Англия — страна, где хорошо провожают, но плохо встречают. После всего карьеры в Англии он не сделает и кончит, скорее всего, на торговом судне, да и то капитаном вряд ли. Крейг у королевы на хорошем счету не потому, что обладал талантом флотоводца, а потому, что ему всё время везло. Так бывает, когда пушечное ядро, посланное канониром в полуют, случайно попадает в пороховой склад, и дело решает один выстрел. Крейгу везло с канонирами, а канонирам с Крейгом, поэтому у Крейга так было всегда — его сделали дворянином, маршалом и рыцарем, но в памяти он оставался пиратом. Без всяких титулов.

Пока заживала рана в плече, Крейг шатался по острову, исходил его вдоль и поперек, лазил по скалам, понемногу разрабатывая левую руку, спускался в пещеры и дышал чистым прохладным воздухом.

Индейцы не обращали на него внимания. У них своих забот хватало. Всем им давно пора было умирать.

Крейг сделал гарпун, привязав к одному его концу лезвие старого ножа, и уходил на побережье бить мелкую рыбу. Потом он откладывал свой гарпун и садился на песок у кромки воды.

Фрэнсис Крейг любил море на берегу. Индеец любит бога, несмотря на проклятый богом род. Индейцы — раса, имеющая право ненавидеть бога или не верить в него, но нет людей, которые любили бы бога так сильно. Индейцам — бог, солдату — армия. Каждый из них видит в своём одно — все беды и все радости. Для моряков бог-обманщик — это море, для солдат — армия. Любовь к которой, как говорил генерал Джонсон, открывается после демобилизации. Море для Крейга — красивая стерва, к которой привык.

На Рам-Ки Крейг отдыхал от разговоров, потому что не знал индейского языка. Он думал, что надо бы, по возвращению в Англию, поставить новую ограду на могиле жены, узнать, как живёт его сестра, которую он никогда не видел.

В тот день Крейг вернулся в селение вечером. У хижины он столкнулся с индианкой лет двадцати. Она опустила голову и обошла его. Он смотрел ей вслед. Она была стройная и худая, как все молодые индианки, а пышные, длинные волосы, которые трепал ветер, были точно крона дерева. Как-то утром ему удалось рассмотреть индианку получше. У неё был продолговатый овал лица, длинные, кукольные ресницы, большие чёрные глаза и чёрные брови, маленькие уши и бледные, обветренные губы. Когда она опускала голову, поднимала руки, нагибалась, не сгибая ног — точно ломали стебель. Она украдкой смотрела на Крейга, как на человека, который никогда не умрет, и свою любовь к нему выражала тем, что немедленно уходила с того места, куда он приходил.

Ещё кто-то умер.

Крейг встал поздно утром, одел рубаху и вышел из хижины. Все индейцы сидели на земле, перед поваленным деревом, на котором расставив ноги, стоял старик, и внимательно слушали его. Крейг вернулся в хижину, взял нож и медленно пошёл к индейцам. Старик осёкся, когда он подошёл. Индейцы встали. Крейг, не останавливаясь, растолкав индейцев, подошёл к группе женщин, схватил молодую индианку за запястье и рванул к себе так, что она оказалась у него за спиной.

Он повернулся к индейцам лицом, хмуро глядя на них и молча ожидая, что за этим последует. Нож он держал в правой руке. Пало гробовое молчание. Индианка попыталась было вернуться к женщинам, но Крейг ещё крепче сжал ей запястье, и она перестала вырываться. Наконец, какой-то индеец двинулся на Крейга, но его остановил резкий окрик старика. Крейг подождал ещё секунд двадцать, повернулся к ним спиной и, сжимая запястье индианки, медленно пошёл к лесу.

Они построили себе шалаш в миле от селения. Крейгу было наплевать, где жить, но он боялся за индианку. Она хорошо понимала его жесты, однако он решил научить её английскому языку. Он увёл её в лес. По стволу сосны полз паук. Крейг раздавил его большим пальцем и, указывая на раздавленного паука, сказал: «Смерть!» Это было первое английское слово, которое узнала индианка.

Он водил её по лесу, бродил с ней по побережью и говорил, как называется море, небо, деревья, птицы, рыбы, скалы, водоросли, солнце, луна, ночь, день, человек. Она всё очень быстро запоминала, как человек, у которого не забита голова. Её не смущало странное звучание незнакомых слов, как у некоторых белых идиотов.

Ночью, перед тем, как лечь спать, Крейг приставил палец к груди индианки и сказал:

— Линор. Линор. Линор. Ты — Линор.

Индианка кивнула, раздавила ногой жука и сказала:

— Смерть.

Она спала удивительно тихо и почти всегда на боку. Вставала на час раньше Крейга, разводила костер, поджаривала пальмовые кочны или рыбу и ждала, пока проснется Крейг. Затем они вместе ели. Она повторяла английские слова.

Крейгу всё казалось, что это его жена. Особенно когда она прижималась к нему и прятала лицо у него на груди. Когда он смотрел ей в лицо — это проходило. В каждой живой женщине, которая была с ним, он любил свою умершую жену. Крейг не отпускал от себя индианку. Он боялся, что кто-нибудь из племени убьёт её. К тому же иногда ему необходима была помощь. С ней он, по крайней мере, не тратил время на поиски пищи и её приготовление.

Крейг принялся за лодку, как только почувствовал, что более-менее способен работать левой рукой. Он решил делать её из можжевельника, поваленного бурей. У него был только нож и острый кусок гранита. С утра до ночи он выдалбливал лодку, не обращая внимание на кровавые мозоли, которые постоянно сдирал шершавый гранит. Левая рука болела сильней и сильней. Крейг стал работать только правой. По ночам правую руку сводило судорогой, и ощущение было такое, точно он старается вытянуть её из капкана. Он отбил указательный палец, и на нём слазил ноготь.

Чем больше он уставал, тем труднее засыпал.

Он лежал с открытыми глазами, забыв про боль в руках, и думал, что ему всегда везло только в одном — он жив. Так везёт всем невезучим. Временами он злился, что время, когда он лежит в темноте и не спит, не используется на выдалбливание лодки. Он поворачивал голову и видел девушку, которая спала, отвернувшись от него, и ему казалось — это его жена. В темноте лучше всего видно прошлое.

Утром все ночные раздумья вызывали у Крейга только досаду. Когда он долбил ствол дерева, отключался от всего.

Месяц ушёл на корпус лодки. Корпус получился грубым и неровным, но очень прочным.

Крейг повалил молодое тонкое дерево, очистил его от коры и сучков, срезал макушку, но ставить на лодку мачту пока не стал. Он хотел перетащить лодку ближе к воде. Лодка была слишком тяжела для одного. Вдвоём с девушкой они подсовывали под днище лодки толстые палки и, действуя ими, как рычагами, двигали корпус к побережью. Там, на берегу, Крейг сделал паз в днище лодки, в том месте, где днище было толстым, и вбил мачту. Теперь оставалось собрать всю парусину, которая была в индейском поселении и сделать из неё парус. Крейг не хотел отбирать силой или красть у индейцев парусину. Думая над этим, он сделал три весла, на тот случай, если в море обломается мачта или ветер сорвёт парус, и положил их в лодку.

* * *

Помимо вопросов государственного порядка и вопросов, затрагивающих склеенные слюной политические отношения между Англией и Испанией, что представлялось наиболее важным на данный момент, в Хептон-Корде решался вопрос о награждении наиболее отличившихся во время англо-испанской войны за Новый Свет.

Арсенал наград составляли: два ордена Подвязки, два ордена Св. Георгия, один орден Сент-Эспри, три ордена Святого Духа и одна лента голландской медали «За военную доблесть», которая, учитывая явную принадлежность Голландии к морским державам, практически не имеющим сухопутных армий — предназначалась для вручения кому-либо из Военно-морского английского флота.

Первыми в списке награждённых стояли имена людей, воевавших с Испанией, не выезжая из Англии. Кроме орденов и медалей, были подписаны патенты на офицерские звания. Из государственной казны были выделены средства на денежные премии живым и на денежные пособия семьям погибших.

Также была объявлена амнистия, которой подлежали в большинстве своём безнадёжно больные заключённые: заключённые, у которых было конфисковано личное имущество и родовые земли, и заключённые, которые были ни в чём не повинны, но отличились примерным поведением в тюрьме.

Сервенты, чей срок не превышал трёх лет, имели право вернуться в Англию, но на деньги, высланные родными. Родные, кроме того, должны были частично компенсировать затраты плантатора на еду и жильё для амнистированного сервента.

* * *

Выжил тот, кто меньше всего нуждался в жизни. Тем парням, которые ставили перед собой высокие цели, тем, которые хотели лучшего от жизни для себя и для других, проломили черепа.

Фрэнсис Крейг, который ничего не хотел, и Джон Вейс — сволочь, пьяница, убийца, избежавший виселицы, благополучно добрались до берегов Англии на корабле с контрабандой.

Вейс изъявил желание остаться у контрабандистов в качестве матроса. Крейг не сомневался, что эта скотина высидит любой срок в тюрьме, отработает любой срок на каторге, будет тонуть, гореть в огне, корчиться от холода и доживёт до восьмидесяти лет, при этом ни к чему не стремясь и не цепляясь за жизнь.

— Мой вам совет, капитан. Рассчитайте своего боцмана и возьмите на его место Джона Вейса. Он опасный, паршивый человек, но он отличный боцман, — Крейг криво улыбнулся. — Впрочем, это ваше дело. Как жаль, что люди, которые стоят многих в своей профессии, чаще всего ни черта не стоят в самом главном.

— Значит, вы не будете возражать?

— Нет.

Матросы спускали шлюпку на воду.

Вейс подошёл к Крейгу.

— Не держите на меня зла, господин капитан. Для всех я хочу быть с теми, кто поделился своей кровью с морем, когда потопили «Лизард». Скажите, что я давно уже мертв, и вы, ей богу, попадёте в самую точку. Прощайте.

— Иди к черту!

Крейг спустился в шлюпке. Четверо матросов разом откинулись назад и налегли на вёсла.

* * *

Фрэнсиса Крейга высадили в десяти милях от Портсмута.

Десять миль Крейг прошёл пешком.

Он подошёл к Портсмуту со стороны кладбища.

Осмотрев неровную, высокую ограду, семейные склепы баронов и графов, возведённые на пологих, зелёных холмах за кладбищем, он толкнул ногой калитку и зашагал между могил.

Воздух застыл над крестами.

Цветы накрыли кладбище невидимым колпаком пряных запахов…

* * *

А теперь, подумал Господь Бог, не создать ли мне человека по имени Френсис Крейг?