Роль Свидригайлова стала для Высоцкого последней на сцене. После нее он пел, снимался, писал, но в театре ничего больше уже не сделал. Не успел... Да и отношения с театром, где прошла почти вся его актерская жизнь, были не такими ясными, как это казалось раньше.
Репетиции спектакля, которые начались еще в конце 76-го года, проводились редко и возобновились осенью 78-го. За год до этого Любимов уже поставил спектакль с этим названием в Будапеште. Тогда он только нащупывал композицию, которая легла в основу сценических решений спектакля на «Таганке». В результате любимовский спектакль получился о человеке, который загнан в темный угол своей совестливой душой, своей мыслью, а по другую сторону от него лежит огромный и враждебный мир.
В начале 78-го года Ю.Карякин, который написал инсценировку по роману Достоевского, пригласил Высоцкого посмотреть этот спектакль в «Современнике». Там очень сильно играл Раскольникова Константин Райкин. Посмотрели. Высоцкому спектакль понравился. И тут он сказал, что уходит из театра. Карякин, чуть не на коленях, стал умолять его: «Останься и сделай Свидригайлова!» Может, просьба Карякина, а скорее, сильно развитое чувство актерского азарта — понять роль и сыграть по-своему, заставило включиться в репетиции.
Получилось не сразу, но быстро. Высоцкий стал репетировать, когда А.Трофимов, игравший Раскольников а, настолько вошел в роль, что поначалу просто забивал Высоцкого. А по сюжету все должно было быть наоборот.
И вот 26 декабря прогон спектакля. Присутствующий на репетиции Карякин пытался подвести какую-то философскую базу словесной дуэли между двумя персонажами. И вдруг Любимов вскочил из своего кресла и разъяренно закричал на Высоцкого: «Да не слушай ты этого Карякина с его философией! Ты представь себе, что это не Раскольников, а мерзавец из Министерства культуры не пускает тебя в Париж!»
Ю.Карякин: «И вот тут произошло... "Сейчас, — сказал он, — сейчас, сейчас, Юрий Петрович". Походил-походил. И вдруг началось... До этого структура спектакля была схожа с планетарной системой, в центре которой помещался Раскольников, а вокруг него вращалось все остальное. Что бы ни происходило на сцене — все шло с оглядкой на него. А тут вдруг на глазах присутствующих на репетиции началось крушение прежнего миропорядка, и все закружилось вокруг Высоцкого. Минуту-две все заворожено смотрели на это, потом Трофимов почти плачущим голосом сказал: "Я так не могу, Юрий Петрович..." И все хором завопили: "Да так и надо! "»
А.Трофимов: «Я сейчас скажу общую вещь, но мною испытанную: видимо, от Владимира шла какая-то энергия... И, видимо, эта энергия брала меня в свое поле — и все вещи, на которые я был способен, максимально раскрывались. Начинала работать фантазия — от очень точного психологического рисунка и от этой энергии, которая шла от Высоцкого. Хотя это что-то метафизическое, но я это чувствовал».
Как-то на одной из последующих репетиций Карякин спросил у Высоцкого:
— Слышь, Володь, ничего не понимаю, как ты так быстро врос в роль?
Высоцкий помолчал и ответил неожиданно серьезно:
— В каждом человеке, кого бы ты ни играл, нужно найти его самое больное место, найти его боль. И играть эту боль. Все остальное — над болью, скрывает ее. Но правда только там, где прорывается боль...
Роль сводилась, по существу, к одному эпизоду и решалась абсолютно статично. Это было совершенно не свойственно ни режиссерскому почерку Любимова, ни исполнительской манере Высоцкого.
В центре сцены стояло кресло. Выходил Высоцкий — растрепанный, в домашнем длинном халате, с гитарой. Выходил как на сольный концерт, садился и начинал петь и вести разговоры.
У Достоевского нет упоминания о том, что Свидригайлов поет под гитару. Включение в сюжет спектакля пения Свидригайлова было неожиданным не только для зрителей, но даже для автора инсценировки. Были споры, правомерно ли включение в классический текст XIX века песни, имеющей отношение к современности, да еще считающейся когда-то полублатной. Любимов настоял на этой самопародии.
В.Высоцкий: «...в этом спектакле, где совсем уже, казалось бы, невозможно петь, я пою старинный романс, душещипательный такой. Видимо, Свидригайлов все свои жертвы соблазнял вот этим романсом. И мы решили, почему бы ему не попеть и не поиграть на гитаре, издеваясь над Раскольниковым. Я вот пою такой романс, который сам написал: "Она была чиста, как снег зимой..."»
Песня была написана еще в октябре 69-го года для кинофильма «Один из нас». Здесь, в спектакле, эта песня и сама роль рождали в Высоцком какой-то очень личный внутренний отзвук, и он все время как бы прислушивался к нему, поражаясь чему-то в себе самом, какой-то роковой связи между судьбой героя и судьбой собственной:
Подумал я: дни сочтены мои.
Дурная кровь в мои проникла вены...
Он откладывал гитару и, не поднимаясь из кресла, произносил свой монолог. Это была исповедь, особенно в момент, когда Свидригайлов-Высоцкий начинал спорить с тенями. Луч прожектора высвечивал его белую, распахнутую на груди рубаху, увеличивал отражение на фоне двери.
Ю.Любимов лучшей ролью Высоцкого в театре считал не Гамлета, а именно Свидригайлова.
А.Смелянский: «"Моя специальность — женщины", — чеканно бросал актер, заявляя в начале спектакля жизненную тему героя. Он трактовал текст Достоевского как музыкант и поэт, чувствуя каждый его оттенок. Монологи Свидригайлова звучали как упругая ритмическая проза, приобретая красоту и завершенность поэтической формулировки: «Значит, у дверей подслушивать нельзя, а старушонок чем попало лупить можно?» Тут впервые в спектакле раздался смех, а безумное напряжение вдруг разрядилось иронией. В голосе Высоцкого-Свидригайлова, бившем, как брандспойт, и обдиравшем слух, как наждачная бумага, звучала тоска и нежность. Казалось, материя самой жизни хрипло дышала в этом истерзанном человеке».
Премьера спектакля состоялась 12 февраля 1979 года.
Аркадий Свидригайлов стал причиной охлаждения отношений Высоцкого с И.Дыховичным. Назначенный дублером на эту роль Дыховичный фактически был отстранен от участия в спектакле по требованию Высоцкого...