На протяжении всей своей жизни Высоцкий своими песнями откликался на события, происходящие вокруг него, — будь то «культурная революция» в Китае или выступление Н.Хрущева в ООН, присвоение президенту Египта звания Героя Советского Союза или первый полет человека в космос и т. д. Выросший и на улице, и в демократической, яркой компании друзей на Большом Каретном, в своих песнях он воспроизводил «мгновенный отклик улицы на случившееся», причем в стремительной, ритмически жесткой и богатой интонациями форме. Он писал свои песни таким же языком, как люди разговаривают, — очень простым, очень ясным, очень чистым, очень легким. Его песни написаны почти по любому поводу — это был его способ освоения действительности. Он был гражданином и социальным поэтом и чутко — а порой и болезненно — реагировал на все происходящее. Так же как в экстремальных ситуациях ценится поступок, так в социальной поэзии прежде всего дорожат своевременным откликом на проблему. Все понимали, все думали, а он сказал об этом. Впоследствии творчество Высоцкого назовут «энциклопедией советской жизни 60 — 70-х годов».
«В стихах всякого поэта 9/10, может быть, принадлежит не ему, а среде, эпохе, ветру, но 1/10 — все-таки от личности...» — эти слова А.Блока полностью относятся и к поэзии Высоцкого.
«Нельзя сказать «иду в ногу со временем» — это слишком высоко, — пробовал пояснить свое состояние Высоцкий. — Просто беспокойство времени, его парадоксы постоянно живут во мне, требуют выражения».
В своей поэзии Высоцкий не был ни чистым сатириком, ни бичевателем. Его поэзия балансировала на грани с юмором, с любовью, потому что он, как немногие, умел любить людей и ненавидеть их пороки. Чутко отзываясь на чужую боль, Высоцкий находил такие слова и интонации, что даже в его стилизациях на блатные песни, в песнях юмористических, посвященных Серегам и Нинкам, в песнях о волках или о «несчастных лесных жителях» просматривается сочувствие к персонажу, часто вовсе не симпатичному, а то и просто нелепому, боль за его серую или до предела исковерканную жизнь. Видимо, это искреннее сопереживание и оказывается тем общим знаменателем, который объединяет многочисленных приверженцев творчества Высоцкого, независимо от социального положения, рода занятий, национальности и страны проживания. А поэтическое дарование, актерское мастерство, неповторимое исполнение усиливают эффект...
Во время съемок фильма «Увольнение на берег» была написана песня «Красное, зеленое...». Потом «Я вырос в Ленинградскую блокаду...», «Я в деле, и со мною нож...», «Что же ты, зараза...» и другие...
К концу 61-го года Высоцкий имел уже вполне солидный собственный репертуар, достаточно свободно владел гитарой.
И.Кохановский рассказывает об одной из встреч на Большом Каретном в ноябре 1961 года: «Я смотрел на него, наверное, квадратными глазами, в которых, судя по всему, были и восторг, и удивление, и, наконец, вырвавшийся вопрос:
— Это — твои?
— А ты, Васечек, разве не слышал? Ну, как же так!.. — ответил он, чтобы скрыть радость от моей реакции на услышанное.
Пять-шесть очень интересных песен, и Володя был в центре внимания...»
Эти песни отвечали духу времени, духу компании на Большом Каретном. О том, что их будут называть «блатными», никто из поющих или слушающих не знал. Они воспринимались как великолепные стилизации, как шутливое дурачество, как причудливое сочетание «одесского» песенного фольклора, городского романса и еще каких-то наслоений.
Новые песни рождались от новых впечатлений, новых знаний. Все вспоминающие о Высоцком отмечают его необыкновенное умение слушать и впитывать все интересное. Осенью 64-го на квартире Кочаряна появился Олег Халимонов, который окончил Высшее мореходное училище в Одессе и плавал на теплоходе «Морис Торез» старшим механиком. Владимиру нравились разные морские истории. Его вопросы казались Олегу наивными. Но в жизни Высоцкого это был первый моряк, и он напитывался этой стихией, чтобы создать потом целый цикл морских песен.
Новый 1962 год всей компанией встречали на Неглинной, дома у Кохановского. Тогда, подстегиваемый успехами своего друга, Кохановский впервые спел «Бабье лето»... Артур Макаров — он тогда был для всех главным авторитетом — сказал: «Давай по второй». И через некоторое время песня «Бабье лето» наряду с песней Высоцкого «На Большом Каретном» стала гимном компании.
Уже тогда Высоцкий исполнял свои, да и чужие, сочинения со свойственным ему артистизмом. В его блестящем исполнении известен ряд блатных песен — «Таганка», «Течет речечка да по песочечку...», «На Колыме, где север и тайга кругом...», «Летит паровоз по долинам, по взгорьям», — эти и другие песни исполнялись им проникновенно и чутко, артистически точно и если не всегда всерьез, то с любовью и сочувствием. Его привлекала сюжетная значимость этих композиций, они оказывались созвучными его авторскому восприятию мира.
Высоцкий: «Я никогда не пишу в расчете на то, что это кому-нибудь понравится или нет. Я пробую песню, как говорится, «и на ощупь, и на вкус, и по весу». В каждой из них должна быть поэзия, интересный человеческий характер. Себя я певцом не считаю. Никаких особенных вокальных данных у меня нет. Некоторые композиторы усматривают в моих песнях однообразность строя, манеры исполнения. Другие называют его четким выражением индивидуального стиля. Что бы ни говорили, в конечном счете, главное для меня — текст. А музыкальный фон должен быть простым и ненавязчивым».
Несколько раз Высоцкий попадал в одну компанию с Евгением Урбанским: бывал в тесной шестиметровой комнатенке общежития Театра им. Станиславского, где жили молодожены — Евгений Урбанский и Дзидра Ритенберг. Высоцкому очень нравилось, как пел Евгений, и он даже перенимал у него и что-то из репертуара, и манеры исполнения. Среди первых песен в его репертуаре долго была «коронка» Урбанского: «Эх, кабы знала бы, да не гуляла бы темным вечером да на бану. Эх, кабы знала бы, да не давала бы чернобровому да уркану...»
Об этих встречах вспоминает Д. Ритенберг: «Владимир Высоцкий, когда меня с ним познакомили, был просто парнем с гитарой и часто приходил к нам в гости. Невысокий, щупленький, вечно с насморком, потому что в любые холода ходил с голой головой. Он мог петь где угодно, хоть на улице, перебирая струны замерзшими пальцами.
Я очень долго не могла понять, почему все им так восхищаются и так с ним носятся. Меня раздражал его хриплый голос, а слов я просто не разбирала. И вот однажды кто-то из наших кинул клич: «Пошли к Юлиану!» Юлиан Семенов тогда был начинающим писателем. Ну и пошли всей компанией. Высоцкий был с нами. Пришли, с какой-то койки нам навстречу поднялся толстый-толстый обросший мужик. Вся обстановка — стол, пара стульев, под потолком лампочка с газетой вместо абажура. Вытащили закуску, водочку, начались очередные споры об искусстве, от которых у меня уже голова шла кругом. А в угол на скамеечку сел Высоцкий, и зазвучала гитара. Я вдруг услышала его как в первый раз. И забыла про все, а когда песня закончилась, попросила: «Еще раз, пожалуйста!» Он молча посмотрел на меня и снова запел. С тех пор, если он появлялся в нашей компании, я старалась присесть рядом. И он, найдя во мне благодарного слушателя, иногда пел, обращаясь именно ко мне».
Вначале песням Высоцкого не придавали особого значения. Его сочинения воспринимались вровень с теми, что пели другие. Но по мере того как креп репертуар, как шлифовалось исполнение, интерес к его песням увеличивался.
У Левона Кочаряна был средний по качеству магнитофон «Днепр-10», и однажды перед очередной песней он сказал: «Подожди одну минуту!» — и нажал клавишу. Потом пришла кому-то мысль оформить разрозненные записи на одну пленку. И ночью, и днем очень серьезно они записывали. Потом слушали, выяснялось, что что-то где-то заскрипело, значит надо еще раз переписать. Высоцкий тут же, на ходу, перерабатывал текст. Бывало и так, что он приходил и говорил Кочаряну: «Левушка, ты знаешь, давай еще раз», потому что он уже что-то переосмыслил. Это была «проба пера», проба себя, своих возможностей, способностей, поиск тем, сюжетов, интонаций...
В марте — мае 1962 года во время съемок фильма «Простая история» в доме Кочарянов стала появляться Нонна Мордюкова. Тогда была записана пленка совместного концерта, на которой поют В.Высоцкий, О.Стриженов, А.Утевский, Л.Кочарян и Н.Мордюкова — с песнями «Обронила колечко» и «Мело, мело по всей Земле...» на стихи Б.Пастернака...
Первым, кто по достоинству оценил ранние песни Высоцкого и дал им путевку в жизнь, был его дядя — Алексей Высоцкий. Поначалу племянник приносил дяде довольно скверно записанные на Большом Каретном катушки с первыми своими песнями. Некоторые из песен были явно записаны в пьяной компании и исполнены под сильным хмельком. Алексей Владимирович пытался собрать все воедино, но качество оставалось прежним. И тогда они решили все записать сами.
Алексей Высоцкий как раз в то время работал заведующим ведомственной кинолабораторией Дома техники Министерства речного флота РСФСР. Лаборатория эта (или, как он любил называть ее, киностудия) располагалась на Новослободской улице рядом со станцией метро и была оснащена почти профессиональной по тому времени записывающей аппаратурой. Сначала — в декабре 62-го — записи были сделаны на профессиональный портативный магнитофон «Репортер» на квартире Алексея Владимировича. Это был солидный массив — более тридцати «блатных» песен, но собственно авторских было только десять. Через некоторое время они сделали несколько повторов записи, расширив немного репертуар, разместившийся на трех катушках. Авторство некоторых «чужих» песен Высоцкий узнает позже, а часть песен так и останутся народными. Но в то время эти все песни были песнями ВЫСОЦКОГО!
В конце весны 63-го года Алексей Владимирович принес катушки в кинолабораторию и переписал их на профессиональном магнитофоне «МЭЗ», позволяющем получить довольно качественное воспроизведение. Так был записан первый «мастер» (оригинал для размножения), и лето 63-го года стало началом триумфального шествия песен Высоцкого по стране. Этот процесс не был постепенным, это не было медленным завоеванием доверия народа — Высоцкий появился сразу и навсегда. Люди стали собирать и переписывать друг у друга, ловить на концертах новые песни, которые немедленно тиражировались на всю страну.
«Магнитиздат» набрал силу и тираж, несравнимый ни с каким государственным тиражом. Официальный справочник «Народное хозяйство СССР» приводит такие цифры: в 1960 году было выпущено 128.000 магнитофонов, в 65-м — 453.000, в 69-м — 1.064.000. В 1970 году количество выпущенных аппаратов составляло 1.192.000.
«Магнитиздат» обладал и еще одним достоинством — песни не писались с оглядкой на цензуру. В магазинах вдруг стали случаться перебои с магнитофонными пленками — в стране начиналась магнитофонная эпоха.
Во время съемок «Штрафного удара» на встречах со спортсменами Высоцкий исполнял свои и чужие песни и неизменно пользовался успехом. На официальном банкете по поводу сдачи фильма участники съемочной группы собрались в гримерной студии им. Горького и там Высоцкий пел. «Концерт» продолжался около часа. В.Трещалов уговорил звукооператоров студии записать его. Эта запись распространилась по Москве со скоростью пожара.
Выступая на концертах, Высоцкий не раз отмечал то лестное для него и в то же время досадное обстоятельство, что героев его лирики неискушенная публика склонна отождествлять с их создателем. Каждая его песня — это моноспектакль, где Высоцкий был и драматургом, и режиссером, и исполнителем. Как исполнитель он входил во внутреннее состояние персонажа, о котором пел, и, может быть, поэтому у зрителей возникало убеждение, что Высоцкий пел каждый раз про себя. И, кроме того, людьми, не способными отделить поющего автора от персонажа, эти песни воспринимались как нечто наполовину, если не полностью, «антиобщественное». Ходила масса слухов о его судимости, о том, что кто-то с ним вместе воевал... Слагались легенды, над которыми сам Высоцкий посмеивался.
Но иногда было совсем не смешно, а «горько и обидно». Однажды Кочарян был приглашен на «уик-энд» к Роберту Рождественскому, который в то время снимал дачу в Переделкино. Кочарян пришел с друзьями, среди которых был и Высоцкий. С изменившимся лицом Рождественский отозвал Кочаряна в сторону:
— Ты что, с ума сошел!.. Зачем ты его притащил? У меня люди... Отправь его куда-нибудь!
Кочарян отреагировал мгновенно:
— Мы уходим все вместе!
Пройдет время, и этот поэт будет не стесняться, а гордиться общением с Высоцким: «Высоцкий — это часть, очень важная, значительная часть нашей культуры. Для каждого из нас он необходим по-особенному. Он, так сказать, и общий певец, и общий голос, и, в то же время, очень личностный, потому что пел-то он очень личностные песни. Он не пел песен, не писал стихов «вообще». Он был болью, был совестью, был многим, был тем, что так необходимо для жизни».
В другой раз Л.Кочарян дал послушать записи первых песен Высоцкого кинорежиссеру Ивану Пырьеву. На что тот сказал: «И ты этого человека пускаешь в дом! Он же вас обворует!»
Мастерство перевоплощаться будет совершенствоваться со временем, и трудно будет убедить себя слушателю, что это не он, Высоцкий, «вращал Землю ногами», что не он носил черный бушлат... Конечно же, он ходил всю жизнь в горы, он — конькобежец, он — пьяный хулиган и антисемит, он — заполняющий милицейский протокол, он — шофер-«дальнобойщик», он — потомственный кузнец, он уродовался вместе с ними на лесоповале... Ново и необычно было появление человека, который голосом и словом под гитару представлял одного из слушателей, часто самого незадачливого, духовно обделенного, а то и просто опасного: встретишь — берегись («Я в деле, и со мною нож»), и слушатель-зритель обнаруживал в нем наше общее, что есть в каждом.
«Дворовые» песни... Как и почему они появились первыми в репертуаре Высоцкого? Скорее всего время определило это увлечение. Люди, которым надоела приторно-сладкая лирика поэтов-песенников, охотно слушали и распевали блатные и полублатные песни. Весь уклад страны и образ жизни ее населения пропитались духом исправительно-трудовых учреждений. В середине XX столетия Сталин и его окружение начинают средневековую «охоту на ведьм». «Дела» следуют одно за другим: «Ленинградское дело», «Мегрельское дело», «Дело врачей»... Сталинские репрессии охватили все слои общества, и любой гражданин мог почувствовать себя в положении зэка, до поры до времени находящегося на свободе. В обществе совершенно органично возник интерес к блатной лирике, которая, с одной стороны, отдавала дань тем, кто безвинно отсидел в советских лагерях, а с другой — отражала заразительную блатную романтику, которой переболело не одно послевоенное поколение молодежи. СССР того времени был единственной страной в мире, где интеллигенты — доктора наук, профессора и т. д., — собравшись вместе, пели тюремные песни. Это была дань погибшим и замученным в лагерях, это была солидарность с гонимыми и преследуемыми. В этих песнях они слышали воздух свободы, пусть и воровской.
Сам Высоцкий, его коллеги по Школе-студии, друзья по-разному определяют причины появления этих песен.
В.Высоцкий: «Первые мои песни были написаны от имени ребят двора, улиц, послевоенных таких вот компаний, которые собирались во дворах, в подворотнях, что ли. Очень много песен было во дворах московских в то время. И танцевали, и играли в разные игры — все это было во дворах. Конечно, я думаю, что в этих песнях присутствует, безусловно, такая, ну что ли, если можно так выразится, слово нехорошее, но точное, — заблатненная такая информация немножко».
И.Кохановский: "К нам в 1953 году пришла новая учительница литературы. Она открыла нам Бабеля. Мы очень увлекались этим писателем, все его «Одесские рассказы» мы знали чуть ли не наизусть, пытались говорить на жаргоне Бени Крика и всех других героев Бабеля. Я бы сказал, что ранний, как говорят, «блатной», а вернее — фольклорный, период творчества Высоцкого больше идет от «Одесских рассказов» Бабеля, нежели от каких-то невероятных тюремных историй, которые ему якобы кто-то рассказывал.
Почему же «блатная» романтика, а не что-то другое, скажем, лирика, как у Булата Окуджавы, питала темы первых его песен? Ну, во-первых, потому, что и у Булата Окуджавы, и у Александра Городницкого. и, скажем, у Новеллы Матвеевой все сразу было всерьез. У Володи же — все в шутку, все на хохме: и ухарство, и бравада, и якобы устрашающая поза («Я в деле, и со мною нож — ив этот миг меня не трожъ, а после я всегда иду в кабак»). Все это было несерьезно, все это игра и бесшабашность повесы. Ну, а для всего этого «блатная» тематика — материал, пожалуй, самый благодатный.
И, конечно, не следует забывать, что Володя был актер. Игра была для него так же естественна, как дыхание. И вот одной из ипостасей этой игры, безотчетной и не осознанной до поры, стала «блатная» песня»".
И.Высоцкая: «Несколько приблатненный стиль его первых песен пошел, вероятно, от модного в ту пору репертуара в Школе-студии. В то время когда Володя зачастил к нам на курс, наша однокурсница Нина Веселовская снималась в картине «Хождение по мукам». И там для фильма искали песни времен нэпа. Весь курс был заражен этими песнями. Все пели «За две настоящих «катеринки»...», «На Перовском на базаре...» и прочие куплеты того времени. Володя вместе с нами их распевал. У нас было просто какое-то поветрие — эти песни, которые сейчас называют "блатными"».
А.Акимов: «...Артур Макаров нам рассказывал о каких-то своих прежних делах. Я не знаю, сколько там было правды, в его рассказах, но вдохновляло. И на эти темы Володя тоже писал».
М.Яковлев: «Хорошо помню Николая, двоюродного брата Володи Высоцкого... И вот однажды Николай появляется у нас, появляется после сталинских лагерей. А попал он туда, кажется, за то, что с голоду украл буханку хлеба... В лагере заболел туберкулезом... Я помню, как он уезжал из Москвы — здоровый, ухоженный ребенок, — а вернулся, по существу, инвалидом.
...И вот мы втроем — Володя, Коля и я — иногда сидели до утра: Коля рассказывал нам про лагерную жизнь, пел тюремные песни... Я глубоко убежден, что это оказало влияние на первые песни Высоцкого...»
И.Высоцкая: «Осенью 60-го года в квартире у Нины Максимовны появился племянник (сын ее сестры Надежды) Николай. Подростком, оставшись сиротой, он попал в колонию. Много намыкался и настрадался. Больной туберкулезом, тихий, славный, он нашел в Володе душевного слушателя. Спать его устраивали на кухне, и там по ночам он изливал Володе душу, тихонечко пел тюремные жалостливые песни и подарил сделанные из газеты и воска тюремные карты. Через полгода он получил крохотную комнатку, был несказанно рад. Нина Максимовна помогала ему, чем могла, налаживать быт».
Р.Рождественский: «Чтобы объективно подойти к этим песням обязательно нужно учитывать своеобразное модное поветрие 50 — 60-х годов. Мой товарищ Е.Евтушенко, с которым я входил в литературу, сказал о нем так: «Интеллигенция поет блатные песни». Очевидно, эта невеселая образность шла еще от военного нашего поколения, когда во всех дворах звучали «мурки» и «гоп со смыком». Но, заметьте, выросшие дети не стали от этого хуже. А песни детства вспоминаются теперь с улыбкой, как что-то далекое, навсегда ушедшее. Его песни чем-то похожи на роли. Роли из никем не поставленных пьес. Пьесы с такими ролями, конечно, могли появиться на сцене. Пусть не сегодня, так завтра. Но ждать завтра Высоцкий не хотел. Он хотел играть эти роли сегодня и немедленно. Он торопился жить».
Очень ревностно относится Людмила Абрамова к понятию «блатные песни Высоцкого»: «Там нет никакой стилизации — это блатные песни! Даже грешно противопоставлять Володины песни натуральным блатным!» Известный высоцковед В.Новиков авторитетно опровергает такое мнение: «Спутать песни Высоцкого с «блатными» может ухо очень тугое. Перевоплощаясь для эмоциональной наглядности и социальной остроты в нарушителей закона, автор, однако, никогда не терял ощущения границы, не растворялся в героях-преступниках полностью. Сатирический смех Высоцкого очень далек от однозначной туповатости блатного фольклора, где ни тонкий юмор, ни ирония и не ночевали! Путать Высоцкого с его криминальными героями — все равно что ненавидеть артиста, известного по ролям отрицательных персонажей».
Действительно, в блатном фольклоре романтизировался преступный мир, а в песнях Высоцкого эта среда и ее герои высмеивались. И молодежь увидела, что нет никакой блатной романтики, что все это отвратительно и страшно. Оказывается, что женщины в том мире такие, с которыми «спать ну кто захочет сам», «товарищ» может продать и «за все сказать», что «в лагерях — не жизнь, а темень-тьмущая», там «каждый день мордуют уголовники, а главный врач зовет к себе в любовники»; и это так далеко от дома, что «шпалы кончились и рельсов нет», а впереди целых «семь лет синевы» и «передач не видеть как своих ушей»... И выясняется в конце концов, что променял ты «на жизнь беспросветную несусветную глупость свою».
И еще, блатные песни сочиняют блатные, а ранние песни Высоцкого — это песни, сочиненные молодым талантливым поэтом, никогда не сидевшим за решеткой. Его тексты были намного информативнее, наполнены интересными мыслями, с быстрой сменой ассоциаций в отличие от примитивной тюремной лирики. Все его песни были с подтекстом, который не воспринимался людьми, мыслящими прямолинейно. Он не клеймил и не романтизировал мир «блатных», а настойчиво «милость к падшим призывал», пытаясь понять этот мир и сделать его понятным обществу. Это были произведения двадцатилетнего юноши, участника студенческих капустников, упражнявшегося в создании юмористических, «хохмаческих» сочинений. Своими ранними песнями Высоцкий стремился самоутвердиться в глазах друзей-приятелей, быть популярным — пусть не очень дорогой ценой, но, во всяком случае, немедленно.
Б.Окуджава: «Я знаю множество примеров, когда так называемые блатные песни Высоцкого не любят не только интеллигенты, но и настоящие блатные. Они их не понимают, эмоционально ничего не испытывают: ведь для понимания таких песен нужны чувство юмора, способность к некоторому остранению, дистанции».
Некоторые критики будут искать в текстах Высоцкого и примитив, и бездумность, и сентиментальные нотки. Да, возможно, все это там есть, но надо еще суметь отделить автора песен от героев этих песен. Герои, которых и героями-то неловко называть, — криминальные или полукриминальные субъекты, изливающие свои заскорузлые души на характерном для них жаргоне. Но у Высоцкого они получались такими сочными, правдоподобными, что их легко принимают за реальных уголовников-стихоплетов, а стилизации Высоцкого — за реальные блатные песни, рожденные на нарах или в какой-нибудь «малине».
Через десять лет на одном из своих концертов Высоцкий скажет: «Я не считаю, что мои первые песни были блатными, хотя там я много писал о тюрьмах и заключенных. Мы, дети военных лет, выросли все во дворах, в основном. И, конечно, эта тема мимо нас пройти не могла: просто для меня в тот период это был, вероятно, наиболее понятный вид страдания — человек, лишенный свободы, своих близких, друзей...
Эти песни принесли мне большую пользу в смысле поиска формы, поиска простого языка в песенном изложении, в поисках удачного слова, строчки. Но поскольку я писал их все-таки как пародии на блатные темы, то до сих пор это дело расхлебываю. Я от них никогда не отмежевываюсь — это ведь я писал, а не кто-нибудь другой! И я, кстати, всегда пишу все, что хочу... А в общем, это юность, все мы что-то делали в юности; некоторые считают, что это предосудительно, — я так не считаю. И простоту этих песен я постарался протащить через все времена и оставить ее в песнях, на которых лежит сильная, серьезная нагрузка...»
Этот «наиболее понятный вид страдания» наложил отпечаток на все творчество Высоцкого, включающее, наряду с «блатной» темой, военную, историческую, спортивную, морскую, сказочную и другие. Построение сюжета, образность, язык поэта были выработаны в «блатной» песне, и многое в последующем творчестве имело «гулаговский подтекст».
Тогда в 63-м люди не знали, что песни, которые они слушают, — это песни Владимира Высоцкого. Тогда было время песен, и слушатели еще не очень разбирались — кто есть кто: Визбора путали с Окуджавой, того, в свою очередь, — с Городницким. И такая путаница продолжалась довольно долго.
Качество записи иногда было ужасным, появилось множество подделок «под Высоцкого», против которых автор решительно протестовал: «Хочу сказать, что если вам когда-нибудь попадутся записи, где, во-первых, неприличные слова, во-вторых, такая дешевая жизненная проза, то сразу можете считать, что это песни не мои».
Это в какой-то мере способствовало не всегда хорошей славе исполнителя, его имя обрастало слухами, сплетнями, мифами. Отсутствие достоверной информации многим мешало оценить по достоинству ранние произведения поэта. Позднее специалисты оценят их как поэтические шедевры, так четко выписан в них сюжет каждой истории, так близки произведения Высоцкого к фольклору.
Ю.Гладильщиков: «Я родился и прожил 17 лет в городе без культуры, без архитектуры, без истории, без корней. Там были такие курьезы. Например, был у нас очень популярен «Высоцкий». Не зря беру в кавычки. Что такое настоящий Высоцкий, я узнал много позже, а тогда «Высоцким» считалось все, что смешно, под гитару и желательно хрипло. Первое, что мне таинственным шепотком представили как «Высоцкого» было «А на кладбище все спокойненько...» (песня М.Ножкина). Слова, впрочем, «переводили», иначе не разобрать. Еще бы, по меньшей мере, сотая перезапись, да еще на наших магнитофонах... Оригинальным мнением считалось такое: «Мне не нравится, когда он хрипит. Вот когда нормально поет — тогда здорово» (пример — какая-нибудь из песен Ю.Визбора)».
Поначалу Высоцкому нравилось, что его песни поют другие барды, — это работало на его популярность. «Спасибо, ребята, что вы меня поете», — сказал он как-то Ю.Кукину и Е.Клячкину. Но по мере накопления репертуара и количества собственных выступлений это его стало раздражать. Другие пели, может быть, и лучше, но не по-Высоцкому!
Несколько позже Высоцкий скажет, что своим учителем считает Михаила Анчарова. «Я чужих песен не пою!» — часто откликался Высоцкий на возгласы-просьбы из зала. Однако пел... Несколько раз пел песню М.Анчарова «МАЗ», наполненную философским смыслом. Затем появились собственные песни-баллады, песни-размышления...
Свои песни он писал в самых невероятных местах и условиях. Часто, бывало, засидится где-нибудь в компании, все лягут спать, и он, сидя на кухне, сочиняет, а наутро выдает проснувшимся новую песню. Причем листки, на которых эти песни писались, могли быть любыми, что под руку подвернется, вплоть до туалетной бумаги... Он прикреплял такую бумажку на внешнюю сторону гитары, чтобы видеть слова, и пел...
Однажды весной 63-го года на Большом Каретном появился Михаил Таль, который был приглашен в Москву комментировать матч на первенство мира — Ботвинник — Петросян.
М.Таль вспоминал: «...Тогда имя молодого артиста Владимира Высоцкого было уже достаточно известно. Естественно, с прибавлением уймы легенд, но имя было у всех на слуху...
...В доме старых большевиков, в квартире Левы Кочаряна, нас представили друг другу, и через две минуты у меня сложилось ощущение, что знакомы мы с ним тысячу лет. Не было абсолютно никакой назойливости. Просто человек входил к тебе на правах старого друга, и это было заразительно и предельно взаимно.
Обстановка там была удивительно раскрепощенной. Было очень много людей, всех и не запомнил. Хотел Володя этого или не хотел, но он всегда был в центре внимания. На протяжении буквально всего матча и почти каждый свободный вечер я проводил там.
Калейдоскоп людей. С настойчивостью провинциала практически каждый входящий на третьей, пятой, десятой минутах просил Володю что-то спеть. И Володя категорически никому не отказывал. Некоторые песни я просто целиком запомнил с той поры.
Он не подавлял, а приближал людей к себе. Подавления не было. Такое впечатление, будто бравада его иногда носила мимикрический характер. По виду он был жутко застенчивый человек. Думаю, что друзей у Володи было много. Но при всей его, если хотите, общедоступности дистанцию держал. К себе туда, внутрь, он пускал очень немногих. Его доминанта — исключительная доброжелательность. Для него любой человек был хорош — до тех пор пока тому не удавалось доказать обратное...
...Он обладал совершенно великолепным даром — красиво заводиться. Если его что-то увлекало — а увлекало его очень многое, — то разговор шел на колоссальном нерве. Не на крике, а именно на нерве...
...Иногда Володя «уходил». Он присутствовал, но «уходил» абсолютно. Взгляд исподлобья, скорее всего устремившийся в себя. Смотрит — не видит. Односложные ответы. Мне сказали: человек занят. Ну а ночью или наутро появлялась новая песня...»
Он всю свою жизнь любил делать подарки — «дарить приятнее, чем получать». Главный подарок — песня. 22 июня 1963 года на Большом Каретном справляют день рождения Артура Макарова и Высоцкий приносит в подарок песню, исполняемую впервые, — «Я женщин не бил до семнадцати лет...».
Отправным моментом для сочинения песен были не только дни рождения близких друзей, но и события, происходившие в стране и мире. 14 июня 1963 года ЦК Компартии Китая направил письмо в ЦК КПСС, обвиняя его в оппортунизме. После безуспешных межпартийных переговоров, ровно через месяц — 14 июля — «Правда» опубликовала претензии Китая вместе с открытым письмом ЦК КПСС в ЦК КПК, авторы которого обвиняли «китайских товарищей в троцкизме, пособничестве империализму, внесению раскола в соцлагерь». Оказалось, что «русский с китайцем» вовсе не «братья навек». Высоцкий пишет «Письмо рабочих тамбовского завода китайским руководителям»:
И не интересуйтесь нашим бытом —
Мы сами знаем, где у нас чего.
Так наш ЦК писал в письме открытом —
Мы одобряем линию его!
Интересная история приключилась с песнями Высоцкого «Тот, кто раньше с нею был» и «Я в деле, и со мною нож...».
Летом 63-го года Московский театр драмы и комедии начал репетировать спектакль «Микрорайон» по пьесе Лазаря Карелина. Ставил спектакль Петр Фоменко. Он решил, что по характеру одного из главных героев пьесы, по характеру окружения и среды этого персонажа в спектакль должны быть введены песни. Были выбраны эти песни «неизвестного автора». Песни помогли выстроить спектакль, придали ему необходимую интонацию. В них одновременно присутствовал и криминал, и тема жестокости, и своя лирика, и благородство, и та нежность, которая во многом определила тональность роли Князева, сыгранной Алексеем Эйбоженко. Там был проход, построенный на первой песне: герой пьесы Князев шел с букетом цветов к девушке. Его сопровождал один из подручных — паренек по имени Витя, который подыгрывал ему на гитаре, — Витю играл Юрий Смирнов. Князев выступал по всему микрорайону, который «принадлежал» ему, и пел эту песню:
И тот, кто раньше с нею был, —
Он мне хамил, он мне грубил...
А я все помню — я был не пьяный,
Как только стал я уходить,
Она сказала: «Подожди!»
Она сказала: «Подожди, еще ведь рано...»
Причем пел именно так, перевирая слова, не зная не то что авторских интонаций, но и точного мотива. Несмотря на то что песня была сильно искажена и в текстовом, и мелодическом отношении, она здорово сработала в спектакле и несла там большую смысловую нагрузку.
Эти песни предварили приход Высоцкого на Таганку, а А.Эйбоженко и Ю.Смирнов станут его партнерами по сцене.
В 63-м Высоцкий в этом театре не бывал и не знал, что его песни введены в спектакль. Когда он пришел на Таганку в 64-м, то высказал обиду, дескать, его песни используют, а при этом его фамилии в афише нет, да и одна из песен искажена. Тогда состоялся такой разговор Высоцкого с актером театра Леонидом Буслаевым.
— Это ты принес песню в спектакль?
-Да.
— Слушай, там же слова не те!
— Вполне может быть, но я ее услышал в Ногинске, а там пели именно так. Ну что ты расстраиваешься? Вот чудак, ей-богу! Ведь это народ уже прибавляет-убавляет, а значит песня уже народная, а не твоя собственная. Ты ее для кого писал? Для людей? Вот люди теперь и поют так, как им удобно. Да мы поначалу и не знали, чья это песня.
В песенном творчестве у Высоцкого наступает новый период. Если поначалу песни писались и исполнялись для компании близких друзей, то пришло время, когда из приятельского круга надо было выходить, раздвинуть его, осознавая себя в новом большом пространстве.
Сделать это в те годы было чрезвычайно трудно. Идеологических жрецов от КПСС отличала патологическая ненависть ко всему «неположенному» и «чуждому». К «неположенному» относились и песни Высоцкого.
Власть признала тот факт, что внедрившиеся в быт магнитофоны прервали ее монополию на распространение звучащей информации, которая до сих пор выходила только под строжайшим цензурно-идеологическим контролем.
«Наряду с использованием во враждебной пропаганде неофициально распространяемых рукописей и зарубежных изданий, нелегально ввозимых в нашу страну, которые на жаргоне диссидентствующих элементов, культивируемом этой пропагандой, именуются «самиздатом» или «тамиздатом», в целях идеологической диверсии используется в последние годы и так называемый «магнитиздат», или «музыкальный самиздат» — обычно записанный на магнитофонные кассеты идейно враждебный репертуар различных самозваных бардов», — это цитата из просусловской брошюры тех лет.
С пришествием магнитофонной эпохи создалась возможность массового распространения, ничем не регулируемого тиражирования — в домах, на улицах звучали записанные на магнитофонную ленту песни Высоцкого. Это и было фактом «самиздата» — «магнитиздат» стал его разновидностью. Если самиздат был доступен лишь жителям нескольких крупных городов, то пленки с записями неподцензурных песен распространялись молниеносно по всей стране, что особо беспокоило власти. Однажды Высоцкий, исполняя новую песню, забыл какие-то слова, и вдруг кто-то из зала выкрикнул их ему. Автор был необычайно изумлен, так как он исполнял эту песню на публике только второй или третий раз.
Произошло невиданное за всю историю советского искусства уникальное явление — человек стал знаменит на всю страну без помощи средств массовой информации и даже вопреки им. Не было ни афишных объявлений, ни поддержки радио, телевидения и прессы. Насмешливые, иронические, ернические песни распространялись стихийно, переписываемые с одной магнитофонной ленты на другую, и становились достоянием огромной аудитории под названием СССР. Авторов и певцов было много — сотни и тысячи, однако народ сделал выбор. Все хотели слушать Окуджаву, Галича, Высоцкого...
«Я скольжу по коричневой пленке», — напишет Высоцкий в 1969 году, прекрасно понимая вынужденную форму своего поэтического существования. «Я во многих домах нахожусь в гостях в «скрученном», правда, состоянии, но мне там довольно удобно — часто «раскручивают»...»
Глубже других слоев населения воздух свободы «хрущевской оттепели» вдохнула интеллигенция, особенно коллективы различных НИИ. Там «компетентные органы», следя за соблюдением секретности, ослабили идеологический контроль, и ученые выступали страстными сторонниками и меценатами всего нового в искусстве.
Вспоминает поэт П.Вегин: «Я познакомился с ним в 1963 году, когда по просьбе ученых города Дубны организовал там вечер молодой поэзии и выставку наших художников-авангардистов. Я знал Владимира Высоцкого, мы выступали вместе с ним на концертах, он только начинал петь. Поехали мы в Дубну большой компанией поэтов и художников. Кроме Володи и Игоря Кохановского поехали еще два поэта с гитарами — Юлий Ким и Юрий Визбор...
Из художников были Жутовский, Янкилевский, Юра Соболев, Эрнст Неизвестный и другие. Картины, однако, провисели всего час. Абстракционизма дубненский партком перенести не мог. Совсем свежей была память о правительственном погроме левых художников и поэтов.
А вот вечер поэзии состоялся...
Решили силами поэзии взять реванш за изгнание художников из синхрофазотронного рая. Высоцкий выступил первым, он «завел» зал, покорил его, настроил на нужную волну. Все остальные тоже выступили хорошо, нас не отпускали часа три. Потом он пел еще — уже ночью, в чьем-то коттедже, где мы оставались до утра.
Там пели, читали стихи и прозу все, кто не вернулся в Москву вечерним поездом».
Я был душой дурного общества.
И я могу сказать тебе:
Мое фамилье-имя-отчество
Прекрасно знали в КГБ.
Эту строку с восхищением декламировала Анна Ахматова молодому Иосифу Бродскому в 63-м году. Бродский рассказывал об этом Высоцкому в Нью-Йорке в 76-м.
Из интервью с Л.Абрамовой: «К сожалению, с Ахматовой они так и не встретились, а вот признание Бродским его стихов он очень ценил, хотя трудно представить более разных поэтов».
Вспоминает Л.Абрамова: «...Володя пытался «продать» (мы тогда сидели без копейки) свои песни известным мастерам эстрады: Майе Кристалинской, Ларисе Мондрус, Вадиму Мулерману, Владимиру Макарову... Мы оба, весьма обтрепанные, я — с животом (я ждала Никиту), приехали на большой эстрадный концерт в летнем театре «Эрмитаж», который составлял Павел Леонидов, и пошли по артистическим комнатам. Володя пел песни и предлагал их для исполнения. Мастера искусств пожимали плечами и только что не посылали его куда подальше. Наконец мы добрались до комнаты, в которой готовился к выходу Кобзон. Он послушал Володю и сказал: «Никто твоих песен петь не будет, но ты их будешь петь сам! Поверь мне, пройдет не так уж много времени, и ты сам станешь с ними выступать. А пока возьми у меня в долг — вернешь, когда появятся деньги!» Двадцать пять рублей нам тогда вполне хватило...»
Предсказание И.Кобзона сбудется еще не скоро, но уже в следующем году Высоцкий получит свой первый гонорар за песни.
Жизненные пути Высоцкого и Кобзона будут не раз пересекаться. Так, в августе 71-го в Сочи для Высоцкого с женой не нашлось номера ни в одной гостинице города, и Кобзон освобождает свой люкс для них. Когда в 74-м у Кобзона родился сын — Андрей, Высоцкий снял с себя нательный крестик и повесил на шею мальчику, который будет носить его, как драгоценную реликвию. В скорбные дни июля 80-го Иосиф Кобзон примет деятельное участие в организации достойных похорон Высоцкого.
13 рублей 50 копеек — один из первых гонораров Высоцкого того времени. Режиссер Л.Луков, снимавший фильм «Верьте мне, люди» на киностудии им. Горького, поручил ассистенту Л.Марягину найти для картины «хорошую блатную песню», и тот обратился к Высоцкому. Высоцкий напел ему песни на кассету, а Марягин оформил запись как прослушивание. В фильм вошла только одна песня, да и то сочиненная не Высоцким, но из его раннего репертуара — актер Кирилл Лавров напевает в фильме «Таганку».