В декабре 69-го года театр приступил к подготовке еще одно­го поэтического представления по стихам А.Вознесенского — «Бе­регите ваши лица». Поэзия Вознесенского и сценические интересы Любимова и на этот раз счастливо совпали.

В письме-аннотации к пьесе, отправленном в Министерство культуры, говорилось: «Тема пьесы читается соответственно как по­теря человеком лица в обществе капиталистическом, заинтересован­ном в обезличивании человека, и, наоборот, — обретении каждым своего индивидуального образа в мире социализма». Такая форму­лировка была прикрытием, позволявшим надеяться на преодоление цензурных препон, создаваемых чиновниками от культуры.

Спектакль готовился в темпе: 11 и 12 декабря состоялась чит­ка с участием автора, а 13 декабря прошла первая репетиция. Лю­бимов задумал это представление как спектакль-репетицию, при­меняя известный прием «открытой режиссуры». Постановщик си­дит во время спектакля на своем обычном месте — в десятом ряду, за столиком с лампой. Когда ему что-то не нравится, он включа­ет лампу и начинает говорить, объяснять, спорить, иногда идет к сцене и там продолжает разговор с актерами... Перенимая методы В.Мейерхольда, Любимов задумал в этом спектакле показать «кух­ню» «Таганки»: «Мне казалось, зрителям интересно увидеть теат­ральную кухню. С актерами я договорился об этом условии: пусть публика знает, что это открытая репетиция, и кому она не нравится, тот может сдать билет и деньги получить обратно в кассе. И публи­ке объявляли это, и она шла именно на открытую репетицию». Та­ким образом Любимов ввел в представление собственное лицедей­ство в роли Режиссера, напоминая публике о том, что театральное искусство — это прежде всего игра.

Художник спектакля Энар Стенберг натянул на фоне голубого задника пять металлических тросов, разлиновав небо, как нотную бумагу. Актеры на пяти этих тросах на ярком фоне в черных костю­мах восседали всемером, точно ноты на нотном стане.

Высоцкий участвовал как «соавтор» Вознесенского и как «сокомпозитор» Б.Хмельницкого. «Я изучил все ноты от и до» — эта песня звучала в первой части спектакля. А во второй части, в сцене, где речь шла об убийстве Кеннеди, на фоне кроваво-красного зад­ника Высоцкий пел «Охоту на волков». И была у него сквозная че­рез весь спектакль роль Поэта.

Весь декабрь и январь 70-го года Высоцкий активно репетирует.

28 января состоялся прогон спектакля для художественного со­вета театра, а 4 февраля сдача «Лиц» Главному управлению куль­туры.

Кульминацией спектакля стала песня «Охота на волков». Шел 70-й год, когда реакция все сильнее и сильнее наступала на демо­кратические свободы, и поэтому эту песню-приговор зрители слу­шали в мертвой тишине. Ошеломленный зал не мог поднять руки для аплодисментов и повторял про себя: «Идет охота на волков! Идет охота!»

Театр (да и не только театр), его свобода уже давно были обло­жены красными флажками. А Высоцкий пел: «Обложили меня, об­ложили — Но остались ни с чем егеря!» Зал уже чуть не взметнулся аплодисментами, поверив в такой исход, только выстрел оборвал песню. И подкошенный Высоцкий тяжело упал на сцену, вывернув руку... Он так долго лежал, что зал оцепенело начал привставать со своих мест, с ужасом вглядываясь в его тело. Высоцкий поднялся, взял гитару...

Шквал аплодисментов долго не отпускал его со сцены. Стоял топот, рев, крик и просьбы повторить на бис. Ю.Любимов разрешил Высоцкому исполнить «Охоту...» еще раз...

А.Вознесенский: «Четыре часа длился этот удивительный спек­такль. Высоцкий повязывал платок и превращался в тетю Мотю и объявлял, что «время на ремонте». И сквозь смех и шутку просве­чивало предстоящее десятилетие гнилого застойного болота; он чи­тал стихи из «китайского цикла», но это было о настоящем и буду­щем нашей страны. Он хохмил, уводил из серьезного в смешное, возвращал обратно, выворачивал, усмехался... Он был рядом. В лу­че прожектора, один на сцене, он читал «Монолог актера» и, сры­вая голос, страстно молил о провале.

В конце спектакля актеры вытащили на сцену два огромных зеркала к рампе. Зал отразился в зеркалах. Каждый увидел себя. Кто-то не выдержал, отвернулся. Опустив глаза. Кто-то присталь­но вглядывался вдаль, пытаясь увидеть завтра...»

Завтра спектакль запретят... Он прошел всего три раза — ут­ром 7 февраля и утром и вечером 10 февраля, после чего был за­крыт для доработки и исполнения массы замечаний и указаний. Не­смотря на то что в «Лицах» звучали только опубликованные стихи Вознесенского, на подмостках они обретали столь мощный протес­тующий голос, что казались по тем временам совершенной крамо­лой. Вознесенский обнадежил труппу: «У меня в ЦК комсомола есть кореш, он посмотрит, все замечания к чертям отменит!» Пришел «кореш из ЦК комсомола» и запретил спектакль вообще, как клей­мо поставил — «обжалованию не подлежит!» Вообще-то, несколь­ко пунктов можно было бы уладить, кроме одного из них — убрать «Охоту на волков». А.Вознесенский, чтобы не «продать», чтобы не предать, решил отказаться от спектакля совсем. На репертуарном холсте жирной черной чертой было вычеркнуто название — «Бере­гите ваши лица». Позже Высоцкий напишет:

От наших лиц остался профиль детский,

Но первенец не сбит, как птица влет,

Привет тебе, Андрей Андреич Вознесенский,

И пусть второго Бог тебе пошлет...

Судьба спектакля «Берегите ваши лица» оказалась самой тра­гичной из всех детищ Любимова. Все спектакли, отвергнутые ин­станциями до этого и после, вернулись на сцену «Таганки», но этот спектакль не увидел больше никто. В общем, так или иначе, спек­такль умер, став легендой. Лишь некоторые его фрагменты вошли в последующие «Антимиры»...

После всех неприятностей и гонений на театр Ю.Любимов реша­ет кардинально обновить репертуар: театр будет готовить «Хроники» Шекспира. А.Аникст сделал великолепную композицию, но...

Ю.Любимов и Н.Дупак были вызваны в районное Управление культуры для обсуждения «репертуарной политики театра» — во­проса, болезненного для начальства и попортившего немало крови обоим руководителям театра. Разумеется, разговор коснулся «Хро­ник» Шекспира. Вероятно, в самом слове «хроника» руководству по­чудилось неладное — некие скрытые и гипотетически возможные аллюзии с современностью. Проект с постановкой «Хроник» был с ходу отвергнут, и вспыльчивый Любимов, неожиданно для самого себя, выпалил: «Хорошо! Я «Гамлета» поставлю. «Гамлета», я наде­юсь, можно?» «Гамлета» ставить разрешили...

Наверно, нет в мире такого актера, который явно или втайне не мечтал бы сыграть роль Гамлета. Не только актеры-мужчины, но и актрисы мечтали об этом. Еще в 68-м году в журнале «Юность» было опубликовано интервью с Аллой Демидовой, озаглавленное «Почему я хочу сыграть Гамлета». Высоцкий как-то спросил ее: «Ты это серьезно? Гамлет... Ты подала мне хорошую мысль...» Он загорел­ся этой идеей и стал упрашивать Любимова ставить в театре «Гамле­та». В тот момент Любимов, очевидно, сам обдумывал как и что — и ничего конкретно не обещал....

Есть и второй вариант возникновения идеи постановки «Гам­лета», рассказанный В.Шаповаловым: «...я слышал от Любимова та­кой рассказ. Как-то они с Володей Высоцким пошли навестить боль­ного Николая Робертовича Эрдмана, который тогда сказал: "Знаете, В-володя, вы м-могли бы с-сыграть современного Гамлета". И, види­мо, эта идея Володе запала, поскольку сказал это не какой-нибудь хухры-мухры, а Эрдман. Наверное, внутри уже было желание, было давнишнее решение, и он тут же уцепился за эту идею, стал шефа долбать постановкой "Гамлета"».

Друг Высоцкого капитан «Грузии» Анатолий Гарагуля приезжал в отпуск обычно зимой. И на этот раз он оказался в Москве вместе с женой Валерией в январе. У него в Москве много друзей и зна­комых — должность такая, когда некоторые пассажиры становятся «гостями капитана». По натуре капитан «Грузии» был настоящим меценатом. Пока теплоход ходил во внутренних водах по Крымско-Кавказской линии, люди искусства всегда находили на его суд­не пристанище и ласку. Каких блистательных писателей, художни­ков и артистов встречал на борту теплохода гостеприимный капи­тан! А здесь, в Москве, все рады повидать его, а заодно и друг друга. Обычно Гарагуля останавливался в гостинице «Москва» и пригла­шал в свой люкс друзей. Много людей, много выпивки, деликатесная закуска... и счастливое лицо гостеприимного хозяина и его жены.

В этом году встречу организовал Высоцкий.

3 января театр давал «Доброго человека...». Высоцкий оставил в кассе на свое имя шесть билетов: для Толи и Валеры, для Булата Окуджавы и его жены Ольги, для Инны Гофф и Константина Ваншенкина.

Все друг друга знают, все друг другу рады...

После спектакля Высоцкий сказал: «Встретимся у театра и едем к Абдуловым. Нас там ждут...» Их ждали гостеприимные хо­зяева: Всеволод Абдулов и его мама — Елизавета Моисеевна.

В этих стенах Владимир и Марина всегда чувствовали себя сво­бодно и раскованно. Именно в этом доме в 1968 году они нашли наконец-то приют и возможность уединяться. «Мы, — вспоминает Влади, — тут в первый раз жили, как говорится. И Севочка одол­жил нам свою комнату. Меня трогает очень это место. Оно полно воспоминаний...» С позволения Всеволода они часто ночевали в его уютной маленькой комнатке с мебелью из красного дерева. А хозя­ин искал на эти дни другое пристанище, и его мама обычно не за­ходила к гостям, а приготовленную еду, постучав, ставила у двери. «Квартиранты» отвечали на материнскую заботу неподдельной лю­бовью. Здесь их принимали в любое время суток, ждали, любили, понимали. В этой квартире они бывали и порознь, доверяя хозяй­ке свои семейные тайны. Марина называла Елизавету Моисеевну «Елочкой» и часто общалась с ней по-французски.

И на этот раз хозяева были рады гостям. Стол, закуски, сала­ты... Все рассаживаются. В прихожей раздается смех, и в проеме две­ри, как в кадре, снятом крупным планом, возникает Марина Влади.

Простоволосая, в коричневой шубке-макси. Она улыбается сра­зу всем, но видит только его. А он уже рядом, и они страстно це­луются, забыв про окружающих. Оказывается, Марина прилетела только что из Парижа. Сюрприз к радости встречи и общения.

И.Гофф: «Они садятся рядом. Теперь я могу разглядеть ее. Она в черном скромном платьице. Румяное с мороза лицо. Золотисто-рыжеватые волосы распущены по плечам. Светлые, не то голубые, не то зеленые глаза. Звезда мирового кино. Колдунья... Все мы пом­ним фильм «Колдунья» с Мариной Влади в главной роли. И другие фильмы с ее участием. Но сейчас вспоминается этот. Вот и е г о — заколдовала... Приворожила... Они забыли о нас. Они вместе. Они обмениваются долгими взглядами. Она ерошит ему волосы. Кладет руку ему на колено. Мы не в кино. Это не фильм с участием Мари­ны Влади и Владимира Высоцкого. Это ж и з н ь с участием Мари­ны Влади и Владимира Высоцкого.

Словно очнувшись, они включаются в общий разговор.

—  Посмотри, кто сидит напротив тебя. Узнаешь?

—   О, капитан! Толя!

Как она может не узнать капитана «Грузии»?

Окуджава:

—  Володя, ты не устаешь хрипеть?.. Ведь горло напрягается... Как ты это делаешь?

—   У меня просто голос такой, — улыбаясь, отвечает тот. — Это мой собственный голос.

Я спрашиваю у Высоцкого, рисует ли Любимов каждую мизан­сцену. Уж очень они четко, графически продуманы.

—   Обязательно, — говорит он.

Потом Марина достает фотографии, рассказывает об отце, детях».

В начале года Элем Климов заканчивал свой фильм «Спорт, спорт, спорт». Шел период монтажа, работы с композитором А.Шнитке, поиск каких-то выразительных ходов. Фильм был по­строен необычно: тут и хроника, и интервью, и документальный портрет, и съемки скрытой камерой, и репортаж, и разножанро­вые игровые эпизоды. Был задуман отдельный эпизод, в котором два поэта ведут философский диалог о спорте и жизни. Предпола­галось показать столкновение двух взглядов — один поэт зло, жест­ко и наступательно говорит о парадоксах спорта, другой, не вступая с ним в полемику, отвечает возвышенно и говорит о духовной по­доплеке поражений и побед. Кандидатуры поэтов создатели филь­ма — братья Элем и Герман Климовы — определили сразу: Высоц­кий и Ахмадулина. Оба так же сразу согласились.

Г.Климов: «Встретились дома у Элема, с которым Володя был в самых добрых отношениях. Доброжелательный и веселый, мгно­венно схватывающий суть дела, он быстро понял, что от него ждут, и вскоре с азартом накинулся на меня — ему надо было знать про спорт все! Сначала разговор шел по моему сценарию: я выкладывал свои домашние заготовки, говорил о том, про что много думал, что было главным для меня. Прозы спорта почти не касался. А она-то его как раз и интересовала больше всего. Он очень подробно рас­спросил про прыжки в длину, что такое заступ и почему с заступом прыжки у меня самые длинные. Страшно заинтересовался, что все прыгают с левой ноги в высоту, а левши только с правой. Какая пси­хология у марафонцев и чем она отличается от психологии спринте­ра? И так далее... Для него важна была любая зацепка, которая по­могла бы ему делать песни. Его целостность меня потрясла.

Мы с ним встретились еще пару раз, говорили подолгу. Потом он куда-то уехал, потом на несколько дней пропал. Сроки жали уже нещадно. Наконец звонок: «Все, завтра встретимся с тобой и ра­ботаем всю ночь». А назавтра «ушел в пике», как он сам говорил. Ждать уже было нельзя, эпизод сделали без него. Потом он пришел, страшно переживал, винился. И удивительно — ни я, ни Элем, ко­торый необязательности в работе не прощает, на него не обиделись. На него почему-то невозможно было всерьез обижаться — он все делал искренне. Не хитрил, не ловчил, а если отдавался чему-то — работе, страстям, — то от души и с размахом».

Поэтический комментарий в этом одном из лучших фильмов о спорте в истории мирового кино провела Б.Ахмадулина, а в ар­хивах Высоцкого был обнаружен очень интересный и вполне гото­вый для фильма диалог двух поэтов. Осталась и песня, посвящен­ная Г.Климову, — «Песня про прыгуна в длину».

Герман Климов был известным советским легкоатлетом, вхо­дил в сборную СССР, брал призовые места на чемпионатах стра­ны по прыжкам в длину и десятиборью. Мог бы достичь и боль­шего, но... часто, причем в самые ответственные моменты, засту­пал за черту...

В.Высоцкий: «У меня есть такой приятель — он написал сце­нарий фильма «Спорт, спорт, спорт!», это брат Элема Климова. Он замечательный спортсмен, знаменитый прыгун в длину. Но у него несчастье — он все время переступает за доску, от которой отталкивается, и у него рекорды не засчитываются. Вот я и на­писал песню, посвященную ему, —

Что случилось, почему кричат?

Стадион в единстве завопил...

Восемь девяносто, говорят, —

Правда за черту я заступил...