Из интервью:

—   Вам бы хотелось их опубликовать, издать сборник?

—   Конечно. Это, наверно, мечта, каждого пишущего. Я уже ду­мал об этом, и мои друзья, поэты, обещают помочь. Во всяком слу­чае, нужно поработать: не все, что хорошо звучит, так же хоро­шо ляжет на бумагу...

Однако сочеталось, казалось бы, несочетаемое — любовь и «эн­тузиазм миллионов» соседствовали с полузапретностью, замалчива­нием и практическим отсутствием публикаций в центральной прес­се, тем более книг. Но иногда механизмы запрета давали сбои...

В этот очень насыщенный событиями год в сборнике «День по­эзии — 1975» было напечатано стихотворение Высоцкого «Из до­рожного дневника» («Ожидание длилось, а проводы были недолги...»). Предыстория публикации такова.

Высоцкий уже вошел в тот творческий возраст, когда поэту нужны не обнадеживающие рецензии, не поощрительное похло­пывание по плечу, а вынесение его работы на читательский нели­цеприятный суд. Он отлично знал о масштабах своей популярно­сти. Но его интересовало мнение признанных мастеров о его по­эзии. Причем не в общем, как это однажды сделал Н.Эрдман, и не поощрительное похлопывание по плечу со стороны Вознесенского или Евтушенко. Ему было необходимо узнать о качестве своей по­эзии, он нуждался в критическом, профессиональном разборе сво­его творчества, он хотел вынесения своей работы на читательский нелицеприятный суд. Чтобы писать и дальше, писать лучше... Кто-то должен был сказать ему: «Володя, вы — ПОЭТ». Кто-то должен был помочь ему преодолеть душевные метания — неуверенность в своем даровании, боязнь назвать самого себя поэтом. Казалось бы, что это может сделать Любимов... Но понимание того, что он рабо­тал с большим поэтом, придет к Любимову только после смерти по­эта. По этому поводу в интервью болгарскому писателю Любену Георгиеву Высоцкий сказал: «...он считает, что я пишу стихи и чув­ствую поэзию». «Чувствую поэзию» — этого поэту было мало...

Именно поэтому в прошлом году он напросился вместе с В.Смеховым на встречу с маститыми и очень им почитаемыми по­этами — Д.Самойловым, Б.Слуцким и А.Межировым. Встреча со­стоялась... Читал свою прозу Смехов. Потом Высоцкий не пел, а тоже читал свои тексты. Читал, очень волнуясь, осознавая, кто пе­ред ним. Поэты высказывали мнение о прочитанном и решали, го­дится ли это в печать.

В. Смехов: «Более всего автор был изумлен их, поэтов, изум­лением... в свой адрес. Они подарили ему анализ его большого, как оказывается, таланта. Они исчисляли звуки, живопись, строй, стиль песен удивительным языком поэтоведения. Большие мастера сопос­тавляли элементы эстетики Высоцкого с примерами других времен и из других народов... Кажется, этот день одарил Владимира откры­тием в себе поэтической родословной. Словно свершился обряд ру­коположения в Поэты и — связалась связь времен...»

В каких-то воспоминаниях промелькнуло, что Б.Слуцкий от­нес в редакцию «Дня поэзии» несколько стихотворений Высоцко­го, чтобы «пробить» их в печать. Другой участник встречи А.Межиров опровергает это: «Он хотел, чтобы мы ему сказали, может ли он уйти из театра и существовать (не материально, а духовно, ум­ственно) как поэт. Это было так трогательно и наивно, потому что он это знал вовсе не хуже нас, но он считал, что он этого не знает. Он не притворялся, он считал, что это какое-то разграничение жан­ров искусства — он поет, а мы не поем.... Не носил Слуцкий сти­хов Высоцкого в издательство, тот и не просил об этом. Это не так, это беллетристика. Ему нужен был ответ на мучивший его вопрос, просто ответ...»

Помогли другие поэты — Евгений Винокуров и Петр Вегин, бывшие соответственно главным редактором и составителем сбор­ника «День поэзии». Удалось напечатать «Из дорожного дневника», из которого выбросили две строфы.

Высоцкий ликовал: «Старик, здорово размочили! — говорил он Вегину. — И славно, что мы с тобой рядом напечатаны!..»

О радости и торжестве Высоцкого по этому поводу вспоми­нает Л.Филатов: «Володю ведь не печатали. Я видел сборник «День поэзии». При жизни напечатанные его «буквы». Одно стихотворе­ние всего. И помню, как он принес его на спектакль «Гамлет». Я-то, как ни странно, уже был избалован печатью — в Ашхабаде еще в детстве печатал стишки всякие. У меня не было такого отношения к «типографским словам». А у Володи... Я, когда видел его, чуть не расплакался. Он сидел как ребенок, как пацан: такой расслаблен­ный, обалдевший. «День поэзии» лежал на столе и был раскрыт на его стихотворении. И он подходил — но не перечитывал! — брал так бережно, подносил к лицу, вдыхал запах бумаги, типографской краски и не мог надышаться... Это был действительно непередавае­мый восторг!..»

Всего поэт смог увидеть в советской печати около 20 своих пе­сен и стихов из написанных им около восьмисот. Причем, кроме упомянутой выше публикации в «Дне поэзии», остальные увиде­ли свет либо в песенниках или на конвертах пластинок, либо в га­зетах или нелитературных журналах («Турист», «Смена», «Химия и жизнь»).

Вспоминает Н.М.Высоцкая: «Один раз я была свидетелем его телефонного разговора. Ему позвонили из редакции и сказали, что стихи публиковать не могут. "Ну что ж, — ответил он в трубку, — извините за внимание". Потом отошел к окну, постоял немного и вдруг резко сказал: "А все равно меня будут печатать, хоть после смерти, но будут"».

Если на первых своих концертах он говорил о магнитофонных записях, как о «современном виде литературы», с иронией выска­зываясь о тысячах печатающихся, но никому не известных членах Союза писателей, то в последние годы на вопрос о возможных пуб­ликациях он отвечал очень серьезно и с нескрываемой болью.

Высоцкий ощущал необходимость наведения какого-то поряд­ка в своих черновиках и рукописях. Ему хотелось, чтобы созданное им не пропало. Но где взять время заняться этим? Позже он слу­чайно познакомится с двумя студентами — Борисом Акимовым и Олегом Терентьевым, которые, будучи увлеченными Театром на Та­ганке и творчеством Высоцкого, уже несколько лет занимались рас­шифровкой записей его концертов. После просмотра материала, со­бранного энтузиастами, Высоцкий сказал:

— Ребята, все хорошо. Мне нравится, будем работать. У вас многое собрано, но многого нет. И вообще, у меня руки не доходят — как хорошо, что вы занялись. Наконец-то вижу серьезных людей, ко­торые на многое обращают внимание, даже варианты приводят. Сойдемся как-нибудь, я передам вам тексты — работайте.

Началась работа: он отдавал им свои черновики, ребята при­водили их в удобочитаемый вид и возвращали Высоцкому на про­смотр. Это была первая попытка текстологической подготовки про­изведений поэта к печати, первая попытка более или менее науч­ного анализа его творчества. Через некоторое время совместного труда был систематизирован объем, которого вполне бы хватило на двухтомник. 10 декабря 1978 года во время перерыва между дву­мя концертами в поселке Менделеево ребята подарили Высоцко­му этот двухтомник, изданный тиражом один экземпляр. Отвечая на записки во время выступления на географическом факультете МГУ 16 декабря 1978 года, Высоцкий выразил свое восхищение ста­раниями Акимова и Терентьева: «Все ли написанное мною я храню? К сожалению, нет. Но вот недавно, совсем недавно, несколько дней тому назад, я вдруг познакомился с двумя людьми, которые собрали все. Вы можете себе представить? Просто все — ну, за исключени­ем, там, сотни, которую они не нашли. Но — все-все. Два гигант­ских тома. Я был настолько поражен... Потому что там были вещи, может быть, единожды мною спетые где-то в какой-то компании, где мы там выпивали... Я даже уже этого не помню. Они были на студиях, нашли все, что не входило в картины... Это просто по­разительно...»

Но о нормальном издании в то время не могло быть и речи...

А.Вознесенский: «Ему хотелось печататься, вступить в СП. По его просьбе я отнес его рукопись в издательство. Завотделом поэзии Егор Исаев проявил широту — подписал книгу. Но директор Н.Лесючевский встал стеной: "И сам Вознесенский неподходящ, и хри­пуна этого принес..."»

Было и другое мнение на этот счет...

С.Говорухин: «Как всякий поэт, он хотел видеть свои стихи на­печатанными. И мне кажется, что тут на его пути... Я бы не сказал, что общество отвергло поэта, какие-то там начальники не давали его печатать. Нет. Тут, пожалуй, братья-поэты виноваты, они взя­лись таким плотным кольцом, они так взялись за руки, чтобы не пропустить его в литературу, что это, конечно, было просто пора­зительно наблюдать. А ведь надо было только пошевелить писате­лям пальцем. Отрешиться от собственного величия и понять тогда, а не сегодня, что бок о бок с ними живет великий Поэт».

И действительно, «профессиональные» поэты не воспринима­ли Высоцкого всерьез, с иронией говорили, что для него поэзия — игра, развлечение. Он воспринимался «профессионалами» прежде всего как бард, менестрель... Это было снисходительное отношение «профессионалов» к «дилетанту» («похлопывание по плечу»), помно­женное на очевидную зависть к его славе.

Вспоминает К.Мустафиди: «Вот вспоминаю эпизод даже, когда поэт один известный набросился на Володю чуть не с кулаками в ресторане ВТО. Мы были втроем с Севой Абдуловым, Володя, ко­нечно, и я. И вот этот поэт (в хорошем подпитии) подходит к наше­му столику и начинает зычным своим голосом на весь ресторан на

Володю: «Ты думаешь что? Ты всю страну поставил перед собой на колени! Ты считаешь себя богом...» — и тому подобное. И я вижу, как у Володи сжимаются кулаки. А тот продолжает... И тогда Володя так спокойно говорит Севке: «Убери его отсюда, а то я сейчас ему морду набью». Это к тому, что завистников у него хватало».

П.Вегин: «Как относился Вознесенский к стихам Высоцкого? Думаю, что сдержанно. Многие песни ему нравились, но только как песни. Большого значения Высоцкому как поэту он не придавал. Вознесенский слишком любит себя, чтобы кого-то полюбить так же сильно. Каждый серьезный поэт для него — соперник. Он не ду­мал, что поэзия Высоцкого достигнет такой силы и встретит такую любовь народа. А может быть, как умный человек, он и сознавал, какая сила стоит за Высоцким, но совершенно разумно преумень­шал его, сводя всю эту силу только к песням. Вознесенский спосо­бен на дружбу только до тех пор, пока он чувствует, что этот поэт ему не соперник.

И только после смерти Володи, на открытии мемориальной дос­ки на его доме, Вознесенский, давясь словами, с трудом выговорил: «Великий русский поэт Владимир Высоцкий...» Он почувствовал, что не скажи так — народ его затюкает, замордует и он потеряет среди народа важные для себя очки. Никогда больше я не слышал от Вознесенского таких слов о Володе.

...Прихлебывая чай, картинно расслабившись в кресле, он го­ворил:

— Ну, старик, вот мы с тобой два поэта, мы знаем, какая это каторга, по-есенински говоря, а по Пастернаку — «Каторга — какая благодать!» Верно? А Володька не может понять этого, да еще не по­нимает, с какими гадами нам приходится каждый раз воевать... По­нимаешь, при его славе, потому что народ, правда, его фантастиче­ски любит, он хочет напечататься, книжку мечтает издать, в наш Союз говенный вступить... Я ему говорю: Володя, опомнись, зачем тебе в такую неволю впрягаться? С твоим характером... чтобы какие-то шавки заставляли его править строчки и говорили, что мож­но, а что нельзя? Тебе что — мало твоей славы? Надумал стать начи­нающим поэтом? А он все свое — хочу печататься, мои стихи луч­ше того, что в журналах...»

A. Вознесенский              в своем «Реквиеме оптимистическом...» (1971, 1975) представил Высоцкого как «шансонье всея Руси», «русской песни крепостной», и Россия рыдала о нем как «о златоустом бла­таре»... О поэте речи не шло.

B.  Высоцкий:         «Люди тянутся не только к стихам, но и к по­этам. Вот у нас сейчас семь тысяч членов Союза писателей СССР, сейчас я любого спрошу — быстро назовет не более тридцати, кто-то назовет пятьдесят, но уж никак не сто. А ведь все печатались, у всех есть книги...»

В воспоминаниях В. Туманова «Жизнь без вранья» читаем: «Из недавней книги А. Вознесенского "Прорабы духа" читатель узна­ет об особой близости двух поэтов. И это, разумеется, правда, под­твержденная цитатами, не относящимися, впрочем, к последнему периоду жизни Высоцкого.

Но был и он, этот последний, сложный период. Тогда, в част­ности, решался очень важный для Высоцкого вопрос о приеме его в Союз писателей. Вопрос этот так и не решился. Дело даже не в фор­мальностях. Володе было горько сознавать, что слова о неизменной поддержке, которых он в изобилии наслушался прежде, так и ос­танутся словами».

«Меньшого потеряли брата — всенародного Володю», — напи­шет в посмертном стихотворении А.Вознесенский. Как же так, поэт-архитектор, населивший свой быт и свои стихи каламбурами, в ко­торых одно слово при повторе перелетает в другое («шаланды» у него превращаются в «ландыш», «тьма» — в «мать»...), и раскрыв­ший народу «аксиому самоиска», не смог придумать другого обо­значения для поэта Высоцкого? Ведь «меньшими братьями», вообще-то, животных называют! Таким он и был для них — «меньшим братом».

Наверно, ошибочно думать, что такое отношение Вознесен­ского было именно только к Высоцкому. Здесь проявился харак­тер, общее миропонимание и ощущение своего собственного мес­та в поэзии. Вот какую характеристику дает Вознесенскому близко знавший его драматург Ю.Эдлис: «Охотник Брошка в «Казаках» Тол­стого говорит об Оленине: «нелюбый». Вознесенский смолоду об­ладал этим труднообъяснимым печальным свойством: он не вызы­вал к себе любви или дружеской симпатии. Не берусь судить, что мешало этому — душевная ли его холодность, равнодушие ли ко всему, что (или кто) не было ему в данную минуту полезным либо нужным».

Исключением было мнение Беллы Ахмадулиной, которая по­нимала высоту и значение поэзии Высоцкого уже при его жизни: «Он считал себя поэтом, и он, безусловно, поэт. Но его амплуа, его жанр — это бывает на свете один раз, это не с чем сравнивать. Он один, он таков. В этом не может быть изъянов — он один».

И еще Николай Рубцов — человек и поэт трагедийного миро­ощущения и столь же трагической судьбы. В книге «Воспоминания о Николае Рубцове» один из его вологодских друзей приводит та­кой многозначительный эпизод: «...Когда я пришел к Николаю ве­чером, он сидел на полу, тут же рядом стоял проигрыватель, зву­чали песни Высоцкого. Одну из них он проигрывал снова и снова, внимательно вслушиваясь в одни и те же слова, а потом спросил: "Ты бы так смог?" — И как бы сам себе ответил: — Я бы, навер­ное, нет...».

Из беседы художника Сергея Бочарова с министром культуры России Юрием Мелентьевым.

С.Б.: «Я сейчас пишу портрет Владимира Семеновича Высоц­кого. Он настолько в моем представлении с детства и с юности ге­ниальный мастер. И так считают по всей России, и в деревнях, и в поселках, где никто не слышал ни про Ахмадулину, ни про Евту­шенко. А вот его мы знаем как гениального певца и поэта. Нельзя ли как-нибудь сделать, чтобы его стихи напечатали?»

Ю.М.: « Я его очень люблю, у меня все его песни есть».

С.Б.: «Мне говорили, что стараются и Белла Ахмадулина, и Ро­берт Рождественский, и Андрей Вознесенский пробить его книгу стихов, и никак не удается».

Ю.М.: «Если бы хотя бы раз по-настоящему захотели издать стихи Высоцкого, у них бы все получилось. Они же вхожи во все кабинеты. Одно их заявление — и стихи Высоцкого вышли бы без проблем. А если бы Юрий Любимов по-настоящему поборолся за присуждение премии или звания (а без борьбы такого не бывает, желающих всегда много), то, думаю, тоже ему бы удалось».

В другой раз С.Бочаров пробует «пробить» стихи Высоцкого в популярный в то время журнал «Юность»: «Я же по наивности, не будучи другом его, но, зная от него о страстном желании напеча­таться, позвал его с собой на открытие выставки художницы, моей хорошей знакомой, в помещении журнала «Юность». Я подвел глав­ного редактора журнала Андрея Дементьева к Владимиру Высоцко­му, а сам держал в руках тетрадку с его стихами, от руки записан­ными самим Высоцким.

Говорю Андрею Дементьеву: «Вы же главный редактор, вы же можете несколько страниц в журнале дать для стихов Высоцкого». И протягиваю ему тетрадку. А он как-то фамильярно так отвечает, похлопывая Высоцкого по плечу: «Пописываешь все...», и эту тет­радку взял у меня. Но так эти стихи и не появились. В них не было ничего запрещенного. Что же мешало всем этим Дементьевым?.. Вот такие были у него друзья».

Это было время повсеместной оглядки «наверх», когда никто не хотел брать ответственность на себя. За разрешение печатать стихи официально не признанного Высоцкого можно было схлопотать вы­говор или вылететь с работы, а за запрет — никогда никого не на­казывали. Особое коварство идеологических начальников состоя­ло в том, что запрет на пластинки, книги, журнальные публикации был негласным. Чиновники боялись попасть впросак, не выказав должной бдительности, и часто, вопреки внутренним ощущениям, кривили душой, лгали и запрещали...

Видеть свои стихи на бумаге хотел не только сам поэт, но и многочисленные его почитатели, понимающие настоящую поэзию. «Одной из основных причин, заставивших меня обратиться к Вам, явилось то, что я не встречал в печати Ваших стихов. Это меня удивляет и волнует. Ведь никакая пластинка и магнитофонная за­пись не в состоянии заменить печатное слово. Более того, аксессуа­ры исполнения: голос певца и музыкальный аккомпанемент (сам по себе очень хороший) — чаще всего затрудняют восприятие смыс­ла текста и подтекста. ...Я не знаю толком всей Вашей творческой кухни — и взаимоотношений с редакциями, издательствами и дру­гими советскими органами, если такие взаимоотношения вообще есть, но то, что Ваше слово до сих пор не стало печатным, трево­жит меня сильно. Мне кажется, этим Вы наносите большой урон не только себе, но и многим людям, жадно желающим прикоснуться к чистому, искреннему, правдивому, узнать, что они не одиноки в своих мыслях и чувствах». Это фрагмент одного из писем Высоцко­му. Писем, которые тысячами он получал от слушателей, но не чи­тателей. А слушатели действительно не знали о настоящей «твор­ческой кухне» поэта.

В прошлом году брежневско-сусловской пропагандой была под­нята шумиха вокруг открытия движения по западному участку Байкало-Амурской магистрали. Великая стройка коммунизма началась еще в 1934 году силами заключенных, предварительно построивших Беломорско-Балтийский канал. Теперь туда поехали эшелоны мо­лодежи, комсомольцев. Писатели, поэты, артисты считали для себя высокой честью побывать на строительстве. Под эту марку Высоц­кий предпринимает попытку официального проведения концертов и гастрольной поездки на БАМ. Для руководства Росконцерта было организовано прослушивание. Был согласован репертуар... Но по­том эти же люди под разными предлогами отказали.

Высоцкий, постоянно боровшийся с цензурой и запретами на концерты, предложил Любимову поставить моноспектакль на ма­териале его песен. Любимов никак не отреагировал. Зато Д.Боров­ский идею подхватил: «Думая о таком спектакле, я из его стихов и песен, в основном песен, вычленил идею, которую довольно легко было осуществить. «Казенный дом и дальняя дорога» — вот основ­ной ее смысл. Казенный дом — тюрьма, зона. Дальняя дорога — по­езд, «столыпинские вагоны». Россияне либо отсидели и возвращают­ся, либо со временем «сядут». Perpetuum mobile. Вечное движение. В дороге встречаются разные типы, характеры, о которых Высоц­кий, как никто, знал и умел о них рассказывать и их показывать. За­мечено, что человек легче раскрывается перед случайными попут­чиками. Значит, в такой сценической ситуации все могло бы про­звучать вполне органично».

По выходным дням, на энтузиазме постановочных цехов по макету Боровского сделали установку — двухэтажные нары, или полки вагона, или полки бани. Высоцкий приступил к репетици­ям. Система ему показалась удобной: прыгая с полки на полку, он переходил от одного своего персонажа к другому. Он полагал, что если удастся сделать этот спектакль, то все его творчество получит «право гражданства».

Проект готовили в 1975 и 1976 годах, но идея осталась нереа­лизованной. А возможно, получилось бы очень интересное пред­ставление, в котором соединилось бы все лучшее, что было на «Та­ганке»: гениальное видение театрального пространства Боровско­го, голос и интонация Высоцкого...