1

Он проснулся от звука плача. Сперва он подумал, что ветер за окном раскачивает деревья и они скребут ветками по стеклу, но прислушался и понял, что ошибся. Из комнаты матери доносился плач, иногда переходящий в скулеж, вой. За окном же было светло, солнечно, занимался отличный летний денек. Это так резко контрастировало с долетавшими до ушей звуками.

Толик повернул голову в сторону Полины, она не шелохнулась. Ее руки обнимали подушку. Он осторожно, чтобы не потревожить сон любимой, встал. Пружинная сетка кровати качнулась. Натянув шорты, молодой мужчина вышел из комнаты.

Когда он отворил дверь комнаты, из которой доносился плач, мать повернула лицо в его сторону. В ее правой руке был зажат телефон. Ворот ее ночной рубашки был влажным, скорее от пота, чем от слез.

– Что произошло? – подходя к ней, присаживаясь на край кровати, спросил он, подспудно понимая, что пришли вести об отце.

– Звонили из милиции, просили приехать в морг. – Она произнесла слово «морг», словно отрыгнула игольчатую, небольших размеров рыбью кость, раздражающую гортань. – На опознание.

– Куда нужно ехать? – Он накрыл правой ладонью руки матери, сложенные крест-накрест на коленях.

– В криминальный морг, это в пригороде. – Она задумалась, потом продолжила: – Я там бывала уже один раз. Помнишь, тогда?

Он кивнул, но не стал успокаивать ее, говоря, что на этот раз снова может выйти ошибка, не обязательно они обнаружат труп отца. Мать сама предположила:

– Возможно, это снова не он.

– Возможно, – закивал Толик, сжав пальцы левой руки и ощущая, как напряглись мышцы предплечий.

– Полина… Она спит?

– Да, – ответил он. – Не будем ее будить пока. Ты умойся, а потом мы поедем.

– Хочешь кушать? – спросила мать, вставая с кровати, зевая.

– Кофе выпью, а ты? – вставая, поинтересовался он.

– Я поем немного. А сейчас я переоденусь, подожди на кухне, – попросила женщина, направляясь к шкафу.

Толик вышел, прошел в ванную комнату, умылся. Когда он дочистил зубы, то вошла мать. Он спешно вытер лицо полотенцем, пошел на кухню. Снял чайник с плиты, открыл крышку, посмотрел, хватает ли воды. Пришлось долить из-под крана. Чайник отяжелел. Он отставил его на одну из конфорок, взял коробок спичек со стола, зажег огонь той, что была с самым большим диаметром, поставил чайник сверху. В этот момент зашла мать. По ее внешнему виду нельзя было сказать, что она только что плакала и что она переживала внутри. Сам он нервничал, чувствуя, как вокруг сердца постоянно что-то сжимается, то усиливая хватку, то ослабляя ее. Если бы он не принимал в течение месяца успокоительное, то давно рванул бы в морг, разбил бы все вокруг, потерял сознание от напряжения, которое переполняло бы его. Но он переживал тихо, не выражая своих эмоций внешне.

– Кофе? – обратился он к матери, которая кивнула в ответ.

Женщина подошла к холодильнику, достала оттуда салат из помидоров и огурцов, заправленный подсолнечным нерафинированным маслом. Поставив тарелку на стол, она вынула из хлебницы остатки вчерашнего батона.

– Покушай, – позвала она сына. – Даже если сейчас не хочешь, то все равно поешь.

– Обойдусь кофе, – ответил он, снял чайник с конфорки, залил кипятком гранулированный коричневый дар бразильского производства. Вверх поднялся ароматный пар.

Они сидели за столом, молчали, вошла Полина. Она была растрепанная, словно нахохлившаяся пташка, промокшая под дождем. Прикрыв рот ладонью, она зевнула, потом хотела улыбнуться, но, взглянув на лица сына и матери, спросила:

– Что-то произошло? Вы так выглядите…

Вместо слов она сделала руками в воздухе неопределенное движение, видимо, означавшее, что смотрятся они не очень радостно. Толик улыбнулся, осознавая, что вышло натянуто и ненатурально, и понимая, что не сможет солгать.

– Все хорошо, Полина, – произнесла мать, макая ломтик батона в образовавшийся от нарезанных помидоров и огурцов сок. – Просто мы разговаривали на грустную тему, вот и все.

– Присаживайся, – предложил Анатолий, сделав вид, что с интересом разглядывает пузыри, образовавшиеся на поверхности кофе.

– Я еще не умывалась, – ответила женщина, развернулась и вышла с кухни.

– Не надо ей сейчас говорить, – прошептала мать, насаживая на зубья вилки ломтик огурца. – Это может оказаться не отец, во-первых. А во-вторых, ей лучше не тревожиться. Это опасно.

– Беременность – не болезнь! – отозвался Толя. Он возражал матери по привычке, усвоенной с детства.

– Не будем об этом, – отрезала она, насаживая красный сочный полумесяц помидора.

Она не донесла его до рта. Он соскользнул с зубьев и упал на край стола, разбрызгав вокруг сок, а затем полетел на пол. Толик проследил траекторию полета овоща, плюхнувшегося вниз, около одной из ножек стола. Он нагнулся и подцепил пальцами маслянистую субстанцию, потом встал со стула, подошел к помойному ведру и выбросил помидор туда.

– Надо протереть пятно, – сказала мать, но с места не встала.

Анатолий взял оранжевого цвета тряпочку из целлюлозы, предназначенную для мытья посуды, опустился на корточки и вытер ею сок. Потом вернулся к раковине, сполоснул тряпку, выжал ее. Мать никак не прокомментировала его действия. Если бы она не была подавлена, шокирована, то непременно устроила бы ему выволочку за такое. Она вспоминала, как в прошлый раз ездила в морг, зашла внутрь, увидела сразу много голых бледно-синих стоп, торчащих с полок, ощутила тошнотворный запах какого-то химического вещества и гниющей, несмотря на холод и обработку, органики. От этих воспоминаний ей еще сильнее захотелось есть, поэтому она встала, открыла дверцу гарнитура, висящего на стене, достала овсяное печенье и вернулась с пакетом на место.

– А в меня не лезет, – сказал Толик, перебив ее полусознательное состояние.

Вошла Полина. Она была расчесана, но волосы еще были мокрыми. Глаза ее блестели, губы были яркими, словно накрашенными помадой, щеки отливали розовым. От нее приятно пахло гелем для душа и нежным ароматом, приобретенным вчера.

– Ты очаровательна, – вставая, выразил восхищение Толик, на мгновение позабыв о том, куда они должны будут поехать через несколько минут.

– Садись, Полин, – предложила мать, посмотрев на невестку. – Ты действительно красивая. Моему сыну очень повезло.

– Он у вас сам ого-го, – присаживаясь, ответила блондинка.

Анатолий налил ей кофе, достал молоко из холодильника и поставил на стол. Мать съела пять круглых печений, предварительно вымочив их.

– Полина, – обратилась она. – Я попросила Толика сходить со мной до работы, забрать одну вещь для его тети, моей сестры…

– Да, милая, – стоя над невестой, подтвердил он. – Я туда и обратно, а потом мы пообедаем и пойдем навестим тетку. Некрасиво с моей стороны заставлять ее ждать с визитом. К тому же у нее тоже отпуск, она должна быть дома.

– Ладно-ладно, – согласилась Полина, макнув печенье в молоко, отчего то из чисто-коричневого стало белесым.

Она проводила их, заперла дверь, ощущая какую-то недосказанность, но предпочитая не выспрашивать что к чему. Зайдя в кухню, она включила радио «Россия», висящее на стене около входа. Передавали сводку криминальных новостей. Она села за стол продолжать завтрак.

2

Мать убедила его поехать на муниципальном транспорте. Она объяснила это тем, что еще слишком рано для работников морга. Мол, они не подготовились и нет ничего страшного в том, что они припозднятся. Ее слова были неубедительными. Но Толик, понимая желание матери оттянуть момент опознания, согласился.

Они поднялись пешком на улицу Комсомольскую, прошли к остановке. Там около получаса им пришлось ждать троллейбус, забитый людьми, словно консервная банка селедкой. Запах внутри был соответствующий, только вместо маринада воняло перегаром и потом, которые безуспешно пытались скрыть жевательной резинкой и дезодорантом.

Словно толстая, медлительная гусеница, троллейбус номер четырнадцать доставил их в центр города. Они сошли около нового торгового центра, находившегося напротив высокого, с зеркальными стеклами здания сберегательного банка. Вокруг суетились люди, торопясь на работу, учебу, огороды, рынок. Толик с мамой без спешки, не разговаривая, перешли улицу, встали на остановке в ожидании автобуса, в маршрутной карте которого был пункт «Морг криминального отдела».

Солнце уже сияло вовсю, но было не жарко, а легко. По небу гуляли пушистые клочки облаков, меняющих формы: вначале одно похоже на лебедя, а через минуту на яблоко, второе было как плюшевый мишка, а стало пирамидой. Напротив остановки у здания, занятого ветеринарной клиникой и юридической консультацией, росло дерево, на котором расположилась стая воробьев. Они весело чирикали, прыгая с ветки на ветку, пикируя к крыльцу, у которого курили, грызли семечки, судя по всему, адвокаты.

– Я представляла себе этот день иначе, – вздохнув, сказала мать, взяв сына под локоть. – Точнее, я его вовсе не представляла. Я ждала, стараясь не думать о будущем, о том, что однажды мне сообщат об обнаружении…

Она замолчала. «Я ждала, стараясь не думать о будущем» – повторились слова матери в голове Толика. «Не замечать проблем и не предвидеть свойственно не только ей».

Напротив них встал, качнувшись вперед, белый ПАЗ с красными горизонтальными полосками на бортах и нанесенной рекламой фирмы игрушек поверх них. На стекло был наклеен список остановок. Их значилась предпоследней. В салоне было людно, поскольку автобус проходил через центральные улицы, вдоль которых располагались офисные здания, торговые центры, большой жилой комплекс.

Мать с сыном встали неподалеку от входа, держась за поручень. Окна были закрыты шторками, поэтому смотреть за окно было бесполезно. Люди рассматривали друг друга: студенты, молодые мужчины с аппетитом изучали оголенные части тела женщин, а те, в свою очередь, разглядывали украшения, одежду друг друга. Делали это исподтишка, не в упор.

«Почему у меня нет мысли, что это не отец? Ведь это может быть любой пропавший без вести, а их так много. Хотя тот мой сон, когда он дал понять, что покинул этот свет. Наверное, после него я смирился», – подумал Толик, почувствовав резкий запах пота, и отвернулся в противоположную сторону от открытой волосатой подмышки вошедшей женщины, взявшейся за поручень рядом с ним. На его губах появилась улыбка, он вспомнил анекдот, в котором пьяный мужик просит даму, стоящую рядом с ним в транспорте, так же держащуюся за горизонтальную перекладину: «Эй ты, балерина! Ты или трусы надень или ногу опусти!» Толик снова улыбнулся, стараясь, чтобы не заметила мать, сосредоточенно рассматривающая календарь с изображением пышногрудых девиц из популярной музыкальной группы, приклеенный на спинку водительского места. «У меня, наверное, истерика», – подумал он.

Автобус резко затормозил, отчего всех пассажиров качнуло вперед. Кто-то выругался. Мать отвлеклась от плаката, посмотрела на сына. «Так хорошо было вчера», – подумала она, а солнечный луч, проникнув в разрез штор, скользнул по ее щеке, губам, беззвучно шевельнувшимся.

– Что, ма? – спросил Анатолий, заметив это.

Она отрицательно мотнула головой, сглотнув комок слюней, и отвернулась в сторону толкающей ее в спину девушки, пробиравшейся к выходу. Мать села на освободившееся место, уставилась в окно. Солнце играло на стеклах домов, мимо которых они проезжали. Листва деревьев казалась свежей и сочной. Со стороны могло показаться, что женщина размышляет, но в ее голове не было мыслей. Она даже не фиксировала в памяти то, что видела за окном, к которому прижалась лбом. Образы проплывали, сливаясь в безликую, неконкретную массу. Свое внимание женщина обострила, когда автобус миновал высотные здания, стоящие вдоль объездной дороги, и въехал на мост, разделяющий город и близлежащие поселки, аэропорт, дачи. Она встрепенулась, нашла глазами сына, присевшего на освободившееся место. Он тоже казался задумчивым, но и его сознание было пустым от размышлений.

Когда автобус миновал пустовавшую шашлычную, мать крикнула:

– Сынок! Мы на следующей выходим!

Он поднялся, подошел к кондуктору, оплатил проезд. ПАЗ затормозил, качнулся вперед и встал. Дверцы с грохотом раскрылись, как лопнувшие мехи гармошки.

– Куда дальше? – подав матери руку, чтобы помочь спуститься, спросил Толик.

Она махнула влево, сказав:

– Вначале дорогу перейдем.

– Я Полине позвоню, ладно, – сказал он, доставая телефон.

Женщина кивнула. Они медленно перешли трассу по переходу, услышали сзади ругань спешившего куда-то водителя, вынужденного пропустить пешеходов. Толик набрал номер, подождав, сказал:

– Привет, милая!.. Мы только добрались, поскольку мама убедила меня ехать на перекладных муниципальным транспортом… Зачем ты убираешься?.. Просто я хочу, чтобы ты отдыхала, вот и все… Вернусь? Через часок, наверное… Мне все равно, я всеяден… Ну все, пока… Я тебя тоже… Сильно-сильно!.. Целую.

Он отключился. Навстречу по заасфальтированной тропинке, пролегающей через жиденькую лесопосадку, шла пара. Мужчина был крупным, с раскрасневшимся лицом и короткой широкой шеей, женщина – с покрасневшими глазами. Она семенила, не поспевая за широким шагом мужчины, ворчавшего:

– В четвертый раз дергают! Сколько же в этом городе похожих на твоего брата?! В следующий раз я не поеду, даже не проси…

Они прошли мимо. Мать оглянулась им вослед, а потом сказала, посмотрев на сына:

– Возможно, мы тоже идем, чтобы посмотреть на постороннего человека.

– Увидим – узнаем, – отозвался Толя, ощущая, как припекает солнце.

От свежести утра почти ничего не осталось. Они подошли к зданию морга. Мать поднялась к входной двери, позвала. Вышел взъерошенный парень, что-то объяснял, размахивая руками. Толик подошел как раз в тот момент, когда работник морга скрылся за дверью.

– Возьми это, – достав из сумки носовой платочек, предложила мать. – В прошлый раз я пришла без них…

Ему показалось, что ее глаза безумны, а спокойствие подобно тишине перед смерчем, готовым налететь внезапно в любую секунду и уничтожить маленький домик спокойствия и взвешенных решений.

– Я и себе взяла, чтобы не вырвало. Глупо было бы с моей стороны наедаться, чтобы потом все оставить на полу.

– Мам, – взяв платочек, сказал он. – Поплачь, тебе станет легче. Не надо сдерживаться.

– Я лучше покурю, – достав из сумочки пачку сигарет и зажигалку, возразила она. Ее голова моталась, словно сломанная ветка на легком ветру, удерживаемая тонким лоскутом коры от падения.

Он смотрел, как она прикуривает, думая: «Как же она постарела». Сам он не испытывал ничего, кроме тошноты от едва уловимого запаха формалина, проникавшего изнутри морга. Его чувства, казалось, лопнули. Все время они были напряжены, а в автобусе, не выдержав натяжения, разорвались пополам. Он думал, что сможет сохранить это спокойствие до и после опознания.

Вышел взъерошенный парень, позвал за собой. Мать кинула окурок на ступеньку, затушила его носком туфли.

Они вошли, прикрывая носы платками, но все равно ощущая вонь. Парень пояснял, что тело выглядит не самым лучшим образом и им необходимо припомнить особые приметы: татуировки, родинки, родимые или пигментные пятна, веснушки. Толик попытался восстановить в памяти образ отца. Он предстал ему в растянутой белой майке и семейных трусах, потом голым в бане. Никаких особых примет Анатолий не знал. Мать шла задрав голову, стараясь не смотреть на торчащие с полок стопы…

3

Полина переговорила с Толей, закончила уборку, пошла на кухню готовить обед. Она знала, что ему безразлично, что кушать, но, несмотря на это, хотела угодить. В холодильнике лежали грибы, в морозильной камере – куриные ножки. Она достала эти продукты, выложила их на стол. Ножки слиплись, и Полина попыталась разъединить их. Пальцы закоченели, тогда женщина взяла чайник с еще не остывшей водой и стала тонкой струйкой поливать сине-розовые окорочка…

…Толик увидел торчащие из-под одеяла стопы, отметив, как черны пятки. В этот момент все вокруг стало двигаться слишком резко, словно ускоренная съемка. Он сам ощутил себя быстрым, наблюдая, как мать подходит к трупу, лежащему на металлическом столе. Она без брезгливости, не отрывая от носа платок, прикоснулась правой рукой к щиколоткам мертвеца. Подушечками пальцев впитала холод тела…

…Полина разделяла ножки одну от другой, держа их за покрытые хрящами культи. Когда не получалось, то она поливала разрыв горячей водой, топя лед, а затем с новой силой тянула окорочка в разные стороны. Заледеневшая кожа птицы иногда хрустела, лопалась. Ладони женщины замерзли. Она бросила мясо, отойдя к окну. На душе было неспокойно. Она подумала позвонить Толику, но не стала…

…Ему показалось или в действительности в коже трупа были видны дырки, небольшие такие трещинки. Он подошел ближе, а ощущение было, словно подлетел на реактивных ботинках из фильмов про будущее. Мать же тем временем что-то произнесла, но он не успел уловить смысла, да еще возник какой-то шум в голове, похожий на шелест осенней листвы на ветру. Словно торопясь на важную встречу, работник морга подскочил к изголовью тела, отдернул покрывало. В глазах Толика потемнело. Он подумал, что потерял сознание, но на самом деле просто зажмурился. Услышав крик матери, проникающий сквозь гул в его голове, он раскрыл веки, увидев ее, стоящую все там же, у ступней покойника, сжимавшую правой рукой щиколотку…

…Полина сжала хрящи и резко дернула, разделив окорочка. Взяв самый крупный, женщина положила его на разделочную доску, взяла нож. Потом задумалась, прислушиваясь к речи диктора радио «Россия», отложила лезвие, переложила птицу из раковины в морозильную камеру.

Она вздрогнула от того, что раздался звонок в дверь. По сердцу словно ударила когтистая лапа кошки. Женщина глубоко вдохнула, закрыла холодильник, пошла в коридор…

…Мир сошел с ума. Все вертелось в ускоренном темпе. Так ему казалось. Мать причитала:

– Это он, это его шрам, – гладя бледный серпик, проходивший там, где на ноге мертвеца переставали расти волосы и начиналась лишенная растительности ступня. – Это его шрам!

Толик подошел к лицу покойного, но тут же отвернулся, попятившись назад. Определить по безжизненному куску плоти невнятного цвета, кто это, было невозможно. Прежде чем отойти к матери, обнять ее за плечи, он заметил широкие порезы на шее, груди, животе…

…Посмотрев в глазок, она увидела пустую площадку. Никого не было. Даже шагов слышно не было. Ее охватило волнение. Она машинально поплевала через правое плечо и вернулась на кухню.

Там Полина нарезала курицу на небольшие кусочки. «Мороженое мясо хорошо режется и перекручивается» – так всегда говорила ее мать, так думала и она, разделывая окорочок.

Оставив заготовку на доске, она принялась за грибы. Для них взяла стеклянную разделочную доску желто-синего цвета с изображенными на нее растениями. Лезвие ножа неприятно скоблило по пупырчатой поверхности стекла, но Полина решила не менять доску. Красиво порезав шампиньоны, женщина достала сковороду из духового шкафа и поставила ее на конфорку, которую зажгла, потратив три спички. Почему-то пальцы не слушались…

…Мать не слушала его слов, а он сам не понимал, что говорит. Хотелось успокоить ее, но на язык попадали не те слова, поэтому Толик замолчал. Работники морга закрыли труп отца, предложили пройти и подписать кое-какие бумаги. Мать закивала. Не убирая руки с щиколотки покойного, она перестала причитать, только всхлипывала. Ее сын стоял молча, глядя, как чуть колышется вправо-влево стопа, за которую держится мама.

– Пройдемте с нами, – еще раз позвал взъерошенный парень. Его, казалось, совсем не смущали ни запах формалина, ни горе, обрушившееся на людей.

– Его ножом? – услышал вопрос Толик и понял, что сам задал его, да только каким-то другим голосом, бесцветным, что ли.

– Горлышками от пивных бутылок, – быстро ответил парень, плюнул на ладонь и попытался пригладить торчащий чуб.

Анатолий оглянулся, наблюдая через плечо, как мать нехотя отходит от трупа, качнув напоследок стопу. На этот раз все происходило слишком медленно. Шаг мамы, казалось, длился несколько минут, а работники морга за это время успели переброситься шутками, подслушанными им:

– Неспроста оно называется «Krugger», как фамилия киношного убийцы из фильма ужасов…

– Фреди Крюгер?!

– Да-да, – шептал взъерошенный на ухо напарнику. – И стиль такой же…

Толик повернул голову в их сторону так резко, что хрустнуло за левым ухом. Они осеклись, плотно сжали губы, но по сощуренным глазам было видно, как им весело. Черный юмор и цинизм давно стали их броней, защищавшей от лишних переживаний.

На плечо Толика легла рука, а потом мать обошла его и вышла вперед, спросив:

– Когда мы сможем забрать?..

Она хотела произнести имя-отчество мужа, потом засомневалась, но употреблять понятие «тело» тоже не желала, поэтому лишь кивнула в сторону трупа.

– Сейчас мы все вам объясним, – заверил взъерошенный, снова плюнул на ладонь, провел ею по волосам.

Они вошли в отдельную комнату, где было немного свежее. Привыкнув к запаху, мать с сыном уже несколько минут как убрали платки от носов. Напарники подозвали их к столу, стали что-то объяснять, но Толик не слушал, в его голове пульсировала одна мысль: «Отца убили горлышками от пива, для которого я разработал ролик. Все, кто работают на агентство, теряют близких». Эти слова стояли перед его внутренним взором монолитной алой стеной, заслоняя белый свет. Чуть погодя на смену им пришло другое рассуждение: «Это совпадение, и только, Толька. Лишь совпадение, на котором не нужно заострять внимания». Эти мысли казались разумнее, но он не мог поверить в их правоту. Кто-то резко дернул его за руку. Стена слов рухнула, подарив возможность видеть и слышать то, что происходит вокруг.

– Толенька, – обращалась к нему мать. – Нужно вот здесь расписаться и здесь.

Она указала кончиком ручки на графы, помеченные галочкой. Он закивал…

…Полина пережарила грибы, добавила лук. Она знала, что после этого они станут ароматнее, а значит, суп получится вкуснее. В кастрюле на плите варилась курица. На поверхности пузырящейся воды колыхалась бело-коричневая пена, плавали масляные круги. Женщина вдохнула воздух. Пахло замечательно.

Она побросала в кастрюлю кубики сырого картофеля, оставшиеся со вчерашнего дня и все это время хранившиеся в полулитровой банке с водой внутри холодильника. Подойдя к окну, посмотрела, не возвращается ли Толик. На улице было безлюдно, только пара кошек резвилась в песочнице, голуби выхаживали по асфальту, подбирая крошки еды, да воробьи прыгали то там, то здесь.

Услышав, что шипит вода, «убежавшая» через край кастрюли, она метнулась к плите, быстро сняла крышку, обожгла пальцы.

– Черт! – вырвалось изо рта. Слово прозвучало как приглашение, и женщина испугалась того, что сейчас придет его владелец, но нелепый страх встретить сейчас в квартире хозяина ада моментально улетучился, вызвав лишь улыбку.

– Одиночество вызывает у людей манию преследования, – произнесла Полина вслух, прибавила радио, из репродуктора которого доносилась популярная песня.

Подпевая, женщина закружилась в танце, поглядывая на кастрюлю. Крышка лежала на столе рядом с плитой. Ей внезапно захотелось пойти погулять, ведь на улице такой замечательный денек и воробушки так радостно чирикают, но тут снова резанул звонок в дверь. Всю ее веселость как ластиком стерло.

Убавив громкость приемника, она вышла в прихожую. Полина включила свет, хотя было достаточно светло. Посмотрев в глазок, потянулась к ключам, торчащим из замочной скважины.

– Сейчас открою, – сказала она.

4

Кушали в тишине, даже работавшее радио было незаметным и будто бы бессловесным. Суп удался, а ложка сметаны сделала его еще вкуснее, но ели нехотя, исподволь. Обедали вдвоем. Мама пошла на работу к отцу, чтобы объявить о гибели мужа, а также сделать необходимые звонки со стационарного телефона. Толя хотел побыть с ней, но женщина отказалась.

– Я хочу побыть одна, подумать, – сказала она, выпустив кольцо дыма, бросив окурок на землю, затушив его.

– Может, мы доедем до тети и скажем им? – предложил он.

– Не надо, я сама позвоню. Лучше купи мне карточку для сотового на большую сумму. Думаю, придется много звонить и отвечать на звонки.

– Не вопрос, – отозвался сын, обняв ее за плечи и поцеловав в лоб.

«Слишком много смертей в этом году, – подумал он. – Наверное, год високосный». Проводив мать взглядом до входа в здание, в котором трудился отец, он развернулся и пошел на остановку, размышляя: «Сперва домой. Надо предупредить Полину, но осторожно. Хотя это же не ее отец. Все равно! О смерти необходимо сообщать аккуратно». По пути, трясясь в пустом салоне, Анатолий решил: «Я должен вернуться в Москву, прочитать письмо. Я должен, должен! Но Полине надо оставаться в Оренбурге, с мамой». Он вспомнил лицо Артема, его слова о том, что близкие работников рекламного агентства умирают. «Но это нонсенс. Нельзя увязывать смерть с местом работы. Нельзя! В письме должен быть ответ, я уверен. Но сейчас я не смогу уехать. Подло будет оставить мать с Полиной наедине в такой момент. После похорон. Я уеду после похорон», – встав с сиденья, подходя к кондуктору, решил он.

Кушая суп, словно глотая безвкусную массу, он молчал, не думал. Полина тоже ела без слов. Ей хотелось сделать для любимого что-нибудь, способное унять его боль, но вспоминая личный опыт, женщина понимала, что человек должен пережить случившееся самостоятельно. «Сталкиваясь со смертью в течение жизни, мы воспринимаем ее по-разному, в зависимости от того, кто уходит. Мы спокойно воспринимаем известие о кончине соседского дедушки и безутешно рыдаем над могилкой любимой золотой рыбки. Мы можем знать о том, что смертны, но только пережив уход близкого, понимаем, каково это – терять человека навсегда. Листья уносит ветер. Даже если верить в переселение душ, в счастливый загробный мир, не всегда получается справиться с болью, переполняющей душу», – рассуждала Полина, пережевывая грибы с картофелем и тонкую макаронину.

– Жаль, что такое случилось во время твоего отпуска, – нарушил тишину он.

Она положила ложку в тарелку, пристально посмотрела на него, ответив:

– Не говори глупости, Толенька.

– Я просто подумал, что приношу тебе больше грусти, чем радости.

– Что за ерунда, – вставая со своего места, подходя к нему, возразила она. – Я ни с кем не была настолько счастливой и естественной, как с тобой! Когда человек может быть самим собой рядом с кем-то, то он по-настоящему счастлив. Ты понимаешь, о чем я?

– Понимаю, – кивнул он, подняв на нее глаза.

Она погладила его волосы, говоря:

– Я так хочу унять твою боль, но знаю, что ты должен это пережить сам, переварить в себе, словно суп, который ешь. Или есть что-то, чем я могу помочь? – Она присела на корточки перед ним, положив подбородок на его колени.

– Нет, – мотнул головой он. – Ты права. Это моя война, моя боль, но я благодарен тебе за то, что ты рядом. Я очень счастлив с тобой. В этом мире у меня осталось два человека, которые держат меня, – это ты и мать.

Она не стала напоминать о нерожденном ребенке, хоть и ощущала его присутствие внутри себя все сильнее. Полина понимала, что Толик мужчина, а потому не сможет на данном этапе понять, что у него есть третий человек, пока еще очень маленький, но уже наделенный душой и ждущий любви своего отца. Она только и сказала: «Спасибо»! – положив лоб на его колени. Он же начал гладить ее волосы, успокаиваясь.

Вместе с чаем он выпил успокоительное, но на этот раз Полина была согласна с этим. Ему нужно было обрести мир, пусть и при помощи валерьянки, хмеля и мяты.

Потом Толик сказал, что неудержимо хочет спать. Она расстелила постель, которую прибрала с утра. Он разделся и лег, она же пошла мыть посуду. Когда с этой работой было закончено, Полина нашла в ванной тряпку и протерла пыль на полках в зале, на шкафчиках навесной стенки в кухне, на холодильнике, в коридоре. В процессе снова и снова она про себя повторяла слова той популярной песни, что услышала за несколько минут до возвращения Толика из морга. Глупые, навязчивые слова с бестолковыми «тру-ля-ля» и «ля-ля-ля» никак не выходили из головы, поэтому женщина принялась коверкать слова, рифмуя их иначе, чем в оригинальном тексте. Вместо «так никто не любит, как я», она придумала «квартира будет чистой моя», а строчку «я возьму тебя, тру-ля-ля», превратила в «пыль всю уберу, ля-ля-ля». Так, придумывая новые слова песни, она завершила уборку и взялась за приготовление ужина, рассудив: «Заранее сделаю, ведь вечером может быть не до этого». Она оказалась права.

5

Все последовавшие после опознания отца дни Толик провел словно во сне. Он будто и не жил, а лишь собирался. Его действия были рефлекторными, направленными на проживание того периода, по окончании которого он сможет уехать в Москву, где в кармане брюк осталось письмо, желание прочитать которое навязчиво зудело в голове: «Ответ там! Правда там!»

За эти пять дней он услышал много слов. Глагол «соболезнуем» был самым часто употребляемым. Всегда он звучал по-разному, но был лишен какого-нибудь смысла при всей своей содержательности. «Если подумать, – рассуждал Толик, ожидая, пока ему вынесут табличку на крест, венок и траурные ленты, – в это слово вмещается длинное предложение, типа: мы узнали о свалившемся на вас несчастье и хотим поддержать вас, но не знаем, что нужно говорить, да и к чему слова, когда скорбь все равно подобна приливу, она уйдет сама собой с течением времени, вне зависимости от нашего желания. Чтобы не говорить всего этого, люди придумали универсальное слово – „соболезнуем“. Толику вынесли ожидаемое, он расписался в накладной, возмутившись качеству таблички, изготовленной из тонкого пластика с наклеенной виниловой пленкой, и ушел из мемориальной конторы, подумав: „Выгодный бизнес“.

Вторым по количеству частоты произношений было слово «скорбим». Все непременно хотели объяснить ему, матери, даже Полине, что испытывают те же чувства, что и семья погибшего. Более всего погрузились в скорбь неопрятного вида мужички, иногда приводившие с собой затасканных женщин с раньше времени состарившимися от постоянного употребления алкоголя лицами. Они звонили, стучали, пинали в дверь квартиры покойного, а когда кто-либо из семьи (Толя, Вдова, Полина) открывал, говорили примерно следующее: «Мы были друзьями покойного, о безвременной кончине которого мы скорбим и хотим выразить свои соболезнования. Можно пройти к гробу?» Когда же им начинали объяснять, что в нарушение православной традиции тело покойного не «ночует» дома, гроб будет закрытым, привезут его только в день, когда состоятся похороны, они все, словно заранее сговорившись, поворачивали одно ухо в сторону говорящего и просили повторить. Прослушав объяснение второй раз, они не спешили уйти. Молча смотрели прямо в глаза отворившему дверь человеку и ждали. Ждать они могли долго. Одни не моргая, а другие нервно дергаясь, некоторые начинали плакать на лестничной площадке, вспоминая, каким хорошим, отзывчивым человеком был покойный и что он всегда угощал знакомых. Испытывая немотивированный стыд, отворивший извинялся, повторял, во сколько и какого числа состоится вынос тела, а потом захлопывал дверь.

Справедливости ради нужно сказать, что слово «скорбим» не всегда произносилось ради получения стопочки поминальной водочки. Иногда оно звучало как сопровождение к материальной помощи, от которой отказываться было бесполезно. Так, коллеги отца, объединившись с администрацией, принесли конверт с достаточно внушительной для этих людей суммой. Поскольку отказаться от денег было грубо, то вдова приняла решение собрать рабочий коллектив убитого мужа в столовой. Недостающую сумму доложил Толик.

Третьим словом, которое семье погибшего приходилось слышать часто, было «безвременно». Все решили, что могут судить о продолжительности срока, отмеренного человеку, и «безвременно оставивший нас» стало общим выводом, к которому пришли соболезнующие. Утвердив меню и возвращаясь с матерью и Полиной из столовой, в которой должны были пройти поминки, Толик задумался: «Он действительно мог еще пожить. Если бы он умер от старости во время сна, то „безвременно ушедший“ не подошло. Но отец погиб от рук напившихся отморозков…» На этом месте к горлу подкатил комок тошноты. Он вспомнил порезы с рваными черными краями на теле покойного, а еще эти небольшие трещинки. На миг ему показалось, как он видит белых червячков – опарышей, растущих в гниющей плоти. Он глубоко вдохнул, почувствовав, как расправились легкие, мотнул головой. Полина спросила: «Что с тобой»? Он сделал жест рукой, означавший, «да так, все нормально». Она повернулась к матери, и женщины продолжили свой разговор. Он не слушал, о чем, ему необходимо было поехать в Москву и прочитать письмо. Еще ему необходимо найти время и незаметно спрятать в укромных уголках дома то, что он купил, удивив продавщиц магазина сувениров.

– Снова возродилась мода на эти штуки? – спросила одна. – Или вы их хотите перепродать?

– Насчет моды не в курсе, а продаю я только свое творчество, поэтому вы не угадали, – ответил он, сгребая вещицы в пакет. Они стучали друг о друга, но Толя не боялся за их целостность, слишком крепкими выглядели изделия.

Пакет он спрятал в нижнем ящике своего книжного шкафа в уверенности, что Полина или мать не найдут его. Он оказался прав, и в один из дней, когда женщины пошли в церковь, дабы заказать службу, он высыпал покупки на кровать. Толик осторожно брал по одной и, распределяя по распечатке значений, прятал в каком-нибудь углу шкафа, за отошедшие бумажные обои, в земле горшков с цветами.

Когда на покрывале осталась последняя нераспределенная покупка, в дверь позвонили. Сложив распечатку значений в несколько раз, он убрал ее в карман, затем спрятал в ладони вещицу восьмиугольной формы. Звонок повторился. Толик поспешил к двери. Вернулись его женщины. Голова матери была повязана черным платком, а Полина прибрала волосы в черную сеточку на макушке. Открывая замок, Анатолий положил вещицу в карман, к распечатке. Он решил оставить восьмиугольник себе. На всякий случай.

Во время самих похорон, состоявшихся через четыре дня после опознания тела, Толик старался не сидеть на месте. Занимаясь какой-нибудь деятельностью, он легче переживал происходящее. Он помогал гробовщикам, расставлял цветы в наполненные водой, обрезанные сверху пластиковые бутылки, укладывал венки. Если была необходимость, то капал в питьевую воду, привезенную с собой, успокоительное. Стояла жара, и нескольким пожилым коллегам отца стало плохо с сердцем, поэтому лекарство пригодилось. Еще он держал слово над гробом. Содержание он вспомнить не смог по прошествии пяти минут после окончания речи. Толик успокаивал мать, тетку, неожиданно признавшуюся, что лучшего семьянина, чем покойный, она не знала. Он хлопотал, чтобы всем нашлось место в нанятом автобусе. Поставил два литра водки могильщикам. В столовой следил за тем, чтобы никого не обидели едой и выпивкой. Полина, на кладбище не ездившая ввиду своего положения, смогла помочь ему лишь в столовой да дома вымыла пол шваброй, чтобы не нагибаться. Мать же в этот день была сама не своя, она даже не курила, постоянно плакала. Успокоилась она лишь дома, распрощавшись с последними соболезнующими.

В тот вечер они сели за стол на кухне, пили чай и доедали оставшиеся пироги с курагой, капустой и рыбой. За разговором обсуждали приходивших на похороны, оценивали качество еды в столовой, подсчитали, сколько спиртного осталось. Потом пошли смотреть телевизор. Несмотря на усталость, а возможно, вследствие ее, спать не хотелось.

– Мама, – произнес Толя, сидевший в кресле, – Полиночка, я хотел сообщить вам, что должен поехать в Москву, меня вызвали на работу. Пожалуйста, не перебивайте, – попросил он, выставив перед собой ладонь. – Меня вызывали на прошлой неделе, но я уговорил дать мне время. Но больше тянуть не могу, я не имею права потерять эту работу, упустить заказ, над которым так долго корпел.

– Как упустить, ты же все сдал?! – не удержалась ошарашенная Полина.

– Возникли трудности, связанные с принимаемыми поправками к закону о рекламе, – врал, произнося давно придуманный бессонными ночами текст, Толик. – В этом проекте большие деньги, поэтому заказчик хочет подстраховаться. Фактически не я буду разрабатывать изменения, а другие сотрудники, но клиент должен видеть, что работаю я лично, сам…

Объяснение было исчерпывающим и долгим. В конце концов Толик убедил женщин в необходимости уехать.

Спать легли часа в два ночи.

– Ты же скоро вернешься? – спросила Полина, положив голову на грудь любимого.

– Постараюсь в течение трех дней, – заверил он, погладив правой рукой ее по волосам и подумав: «Очень на это надеюсь».