«Они вернулись не из-за меня. Они вернулись за мной двенадцатилетним».

Одна и та же мысль крутилась и крутилась в измученной голове Питера Скокка. Этим утром в кофейне ему хотелось только одного — поскорее, как только позволят человеческие силы, оказаться в Миддл-Харпендене. Теперь же его единственным желанием было оказаться дома, в Линкольн-Инн-Филдс, зарыться головой в простыни, отключить разум, умереть для всего мира.

Было еще довольно светло. Тем не менее Питер погонял коня, и тот галопом несся в тишине теплой ночи. Питер остановился, когда показался Сант-Аллбанс. Луна была в трех четвертях, ее свет отражался на сланцевых плитках крыш. Питер решил спешиться и пройти последнюю сотню ярдов до постоялого двора, ведя коня под уздцы. Хотелось пить, и то, что в седельном мешке была банка кока-колы, действовало на его сознание, как чесотка, от которой трудно избавиться. Этот драгоценный предмет — единственное свидетельство, подтверждавшее его существование в будущем — или для него это прошлое? Он остановился и достал из мешка банку. Банка была холодной на ощупь, гладкой и тяжелой. «Буду хранить ее вечно», — подумал он, и стал рассматривать банку в лунном свете. Как странно, что шипучее питье, которое мама выдавала ограниченными порциями, чтобы не портились зубы, вдруг превратилось в символ целой, утерянной для него цивилизации. «Не могу это пить! Не должен!»

Конь нетерпеливо перебирал ногами, и Питер, подумав, что сказала бы мама о здоровых зубах, натянул поводья сильнее, чем намеревался. Конь ударил здоровенным копытом, и Питер взвыл, запрыгав на одной ноге. И тогда, будто не соображая, что делает, он дернул за колечко на банке — пенистая сладкая жидкость выплеснулась на жилет. Отступать поздно. Давно забытый вкус взорвался во рту. И вдруг ночь, одиночество, печаль — все исчезло, и он оказался в Ричмонде, в доме своего детства, в окружении друзей, поющих «Happy birthday». Потом картина переменилась: он солнечным днем сидел на улице у паба на Ричмонд-Грин, а папа наблюдал за игрой в крикет. А вот уже Питер сидит рядом с родителями в кино, ест попкорн, смотрит мультик на большом экране и смеется до слез… Обычно, когда Питер вспоминал прежнюю жизнь, образы, всплывавшие в сознании, бывали неуловимыми и двухмерными, и чаще всего вспоминалось грустное — тоска по маме и ссоры с отцом. Но сейчас он вспомнил давно потерянное детство, живое и замечательное, словно век, в котором он родился, как джинн, поднялся из алюминиевой банки… Выросший Питер Скокк сидел посреди грязной дороги и утирал слезы печали и радости…

* * *

Рано утром следующего дня Ханна, домоправительница Питера, бушевала у себя в кухне в нижнем этаже Линкольн-Инн-Филдс.

— Мне сказал бакалейщик, который по роду своих дел знает о таких вещах, — сказала Ханна, — что герцог Сефтон нанял шеф-повара Луи XIV за триста гиней в год! Он и не подумал предложить такой суммы простому английскому повару. Право слово, у меня просто кровь кипит!

Ханна пришла работать к Гидеону и Питеру, когда они переехали из Дербишира жить в Лондон. Когда же Гидеон решил вернуться обратно в Хоторн-Коттедж, чтобы заниматься поместьем Бинтов и заканчивать свою книгу, он попросил ее остаться с мастером Питером. Сейчас полные щеки Ханны пылали румянцем, из-под чепчика выбивались светлые завитки. Она уже была женщиной среднего возраста, но все еще выглядела очень хорошо, приветливый нрав сохранял ее молодой.

— О, я знаю, вам нравится Франция, сэр, но меня сводит с ума, что хорошему английскому повару отказано от места из-за модного мастера континентальной кухни. Лондон нынче просто лопается от французских шефов! Один тут всунулся в лавке передо мной и купил десять фунтов масла! Десять! Во всем Холборне не нашлось ни кусочка масла, пришлось готовить ужин, когда у меня осталось не больше полфунта масла.

Питер с отрешенным видом сидел за кухонным столом, пил чай и почти не обращал внимания на Ханну. Он часто сиживал в кухне, даже когда уже стал джентльменом.

— Жуть, как жаль этих бедняжек, пришлось им, спасая жизнь, в чем были улепетывать через канал… Но экстравагантность их кухни! — И Ханна изобразила французский акцент: «Ма шер мадам, — говорит он, — у менья три дьюжины яиц готовить — как я могу приготовьить, если меньше? Это невозможно!» «Месье, — говорю я ему, — я могла бы приготовить ваши яйца в таком количестве». «Да, мадам, — говорит он, — но это будут совсем не тье яйца».

— Что ж, моя дорогая Ханна, ты всегда не выносила французский соус. — Питер рассмеялся, но вскоре снова стал серьезным.

Ханна посматривала на хозяина, собирая сумку для выхода из дома. Мастер Питер не побрился, под глазами темные круги, а еще он во вчерашней одежде. И явно не спал.

— Не заботься об ужине, — сказал он чуть погодя. — У меня срочные дела в городе.

— Простите мою дерзость, но я хотела бы спросить — что-то неладно?

Питер посмотрел на нее.

— Из будущего прибыли мой отец и мисс Кэйт, они разыскивают меня.

Ханна плюхнулась на табуретку.

— Ох, мастер Питер! — Она не могла отучиться от этого обращения, хотя оно было неуместно уже по крайней мере лет двадцать. В растерянности она не знала, что и сказать. — Мои наисердечнейшие поздравления, сэр! Ваши мечты стали явью!

Питер смотрел на нее и кивал. Но Ханна не понимала, почему он такой грустный.

— Удивительные новости, верно? — сказал он. — После стольких лет…

По лицу Ханны пробежало облачко.

— Когда вы отбудете, сэр? Вы написали мистеру Сеймуру?

Ханна была уверена, что видит в глазах Питера слезы.

— Я не уеду, Ханна. Слишком поздно. Они приехали искать двенадцатилетнего мальчика, а не взрослого человека, который прожил целую жизнь в другом веке…

— Двенадцатилетнего мальчика? Не понимаю…

— И я тоже.

— Но вы ведь всю жизнь ожидали, что вас спасут! — взорвалась Ханна. — Вы женились бы, имели бы собственных детей, если бы не хотели быть готовым в любой момент отправиться обратно!

— Знаю… знаю… — печально сказал Питер. — Но теперь, когда они приехали, я вижу, что это невозможно. Отец прибыл искать своего ребенка, Кэйт — своего юного друга. Они появились здесь на двадцать девять лет позже. Значит, их поиски еще не закончены.

Ханна расплакалась, и Питер нашел в себе силы утешать свою служанку. Он рассказал ей обо всем, что случилось в Миддл-Харпендене — обо всем, кроме того, что Огаста описывала, как Кэйт летала над садом, будто летучая мышь. Питер сказал, что решил притвориться пропавшим братом Гидеона.

— Правда выйдет наружу, — возразила Ханна. — Так всегда бывает. Бедный мистер Джошуа — он поехал в Америку с такой надеждой в сердце, и только Господь знает, что с ним случилось.

Когда Питер сказал, что он и его отец сейчас в одном возрасте, а мисс Кэйт по-прежнему двенадцать лет, Ханна ахнула от изумления.

— Это тайна, которую мне не понять! Как это время могло остановиться для них, но не для нас? Но вы наверняка намереваетесь сообщить своему отцу, что, по правде, вы его сын?

— Лучше этого не делать.

— Ох, мастер Питер, никогда не слышала ничего более ужасного!

— Будет еще ужаснее, Ханна, если я скажу, что я его сын, и откажусь возвращаться. Лучше уж я заставлю его вернуться в 1763 год, чтобы найти ребенка, которого он помнит.

— С трудом могу поверить тому, что слышу!

— Я намереваюсь привезти их в этот дом, и, надеюсь, ты будешь обращаться ко мне, как к мистеру Джошуа Сеймуру. Я скажу им, что именно Питер Скокк, а не Джошуа Сеймур пропал и уже двадцать лет считается мертвым.

Ханна молчала.

— Ханна, мне нужна твоя помощь…

— Хорошо, мастер Питер, но думаю, вы заблуждаетесь, и это очень печально.

— Дай мне честное слово, Ханна…

— Честное слово, сэр, но мне хотелось бы понять, что произойдет, если ваш отец спасет вас двенадцатилетнего. Я заботилась о вас — мужчине и о вас — мальчике, и если выходит, что вы не жили с нами, то что будет с моей жизнью?

Питер с удивлением уставился на Ханну, об этом он как-то не подумал…

Дегтярник вышел из тени, чтобы увидеть Энджели, которая, засунув руки в карманы, стояла невдалеке на ступеньках собора Святого Павла. Он не знал, как поступить, когда увидел, что происходит, поэтому снова отступил в тень. Казалось, девушке угрожали три человека. Дегтярника удивило, что они так рисковали в этом оживленном месте. Они, должно быть, хорошо вооружены. Дегтярник решил понаблюдать.

Он видел только часть лица Энджели. Она пыталась казаться невозмутимой перед микрофоном и направленной на нее камерой с надписью «ВВС Лондон». Трудно было отказаться от короткого интервью, Энджели понравилось, что ее покажут по телевизору.

Звукорежиссер, который держал микрофон, снял наушники и сказал:

— Сейчас все хорошо, уровень звука в порядке.

— Можем начать? — спросила женщина-репортер.

Оператор кивнул.

— Хорошо. «Лондон молодых»… Работаем.

Не только Дегтярник уставился на Энджели, к которой пристали три негодяя, он заметил, что и все люди вокруг тоже остановились и глазеют на эту сцену. Но ни один человек даже не попытался ей помочь! Выходит, лондонцы двадцать первого века тоже не на высоте! Энджели вела себя вызывающе — но почему она не попробовала убежать? Дегтярник пришел к выводу, что палка, которую так агрессивно приставили к ее лицу, была вовсе не безобидной, а очень опасной… а вот устройство, которое крупный мужчина поддерживал плечом, несомненно, наполнено порохом. Эта девчонка просто притягивает неприятности! Дегтярник стал придвигаться ближе.

— В предвыборных речах мэр Лондона обещает сделать больше для молодежи Лондона. Можно задать вам несколько вопросов, если вы жительница Лондона?

— Да, можете спрашивать.

Вспышка раздражения на лице Энджели отразилась и на лице репортера, но та попыталась благодарно улыбнуться.

— Значит, вы все-таки жительница Лондона?

— Ага.

Дегтярник протиснулся совсем близко, и команда телевизионщиков, давно привыкшая к любопытным, не остановила его. Дегтярник был озадачен — все вели себя не так, как должны были бы, по его представлению. Он не спускал глаз с неизвестного вооружения.

— Как вы думаете, что полезного мог бы сделать мэр для молодежи столицы?

Энджели будто задумалась над вопросом.

— Объявить взрослых вне закона?

Журналистка подняла глаза к небу и крикнула:

— Вырезать!

Дегтярник прыгнул в центр группы с криком:

— Вы никого не порежете или будете иметь дело со мной!

Он выхватил микрофон из рук звукорежиссера, кинулся на оператора и повалил его на землю. Остолбеневшая журналистка ухитрилась подхватить камеру, иначе та разбилась бы о каменные ступени.

— Прекрати, идиот! — завизжала Энджели. — Я все равно не хотела попасть в фильм!

Дегтярник остановился, стоя коленом на груди оператора. Он увидел выражение лица Энджели и сообразил, что не понял ситуации.

— Уберите от меня этого психа! — закричал оператор.

Дегтярник, который больше всего на свете ненавидел выглядеть дураком, вскочил и пошел, не сказав ни слова.

— Это мой дядя, — объяснила Энджели. — Ему очень досталось, и он слегка… — Она покрутила пальцем у виска. — Душевно… Это стресс современной жизни — мэр должен сделать что-то для людей, подобных ему… Я должна идти… Пока…

Группа телевизионщиков успокоилась и следила, как Энджели, подпрыгивая, кинулась за темной фигурой, шагающей по Ладгейт-Хилл.

— Эй! — крикнула Энджели. — Помедленнее!

Дегтярник от ярости продолжал идти так быстро, что Энджели пришлось бежать за ним трусцой. В конце концов он, конечно, остановился и повернулся к ней.

— У тебя есть какие-то претензии к телевизионщикам? — запыхавшись, спросила Энджели и, видя непонимающий взгляд Дегтярника, взорвалась смехом. Лицо Дегтярника исказилось от злости, и он поднял руку, чтобы ударить девушку. В последний момент он передумал, но его рука повисла в воздухе так близко к щеке Энджели, что она почувствовала тепло, исходящее от его кожи. И Энджели расхотелось смеяться.

— Проявляй уважение, девчонка. Второй раз просить не буду. Как видишь, мне многому надо выучиться, и я нуждаюсь в проводнике.

Энджели выдержала его взгляд.

— Кто вы такой?

— Идем, мне нужно поесть. Отведи меня туда, где подают бифштексы хорошего качества.

Спустя четверть часа Энджели и Дегтярник сидели за угловым столом в кафе, куда ее, случалось, приводили, когда она была маленькой. На столах клетчатые скатерти, красные бумажные салфетки и свечи, вставленные в старые винные бутылки. Энджели дважды прочитала меню, но ни одно название не показалось Дегтярнику знакомым.

— Возьмите «Болоньезе» — это мясной соус… не поверю, что вы никогда этого не ели. Это вкусно. А вы откуда приехали?

— Лондон был моим домом с тех пор, как мне стукнуло четырнадцать лет.

— Тогда вы, должно быть, долго жили в каком-то другом месте!

Дегтярник бросил на нее предупреждающий взгляд.

— Извините…

— Я родился в 1729 году.

Энджели хотела было рассмеяться, но не решилась. Он говорил вполне серьезно!

— Я не сумасшедший, Энджели. Мир гораздо загадочное и сложнее, чем ты думаешь. Многие люди всю жизнь проводят словно во сне, но если держать глаза открытыми, можно многому научиться. Рассказ о моей жизни — это долгая история. Тебе нужно знать только то, что из твоего времени в 1763 год прибыло некое устройство, и потом оно перенесло меня сюда. Я не знаю, вернусь ли домой. Думаю, что, пожалуй, останусь. Предвижу, что жизнь здесь богата всяческими возможностями.

Энджели онемела. Она оглядывалась в поисках скрытой камеры.

— Вы что, разыгрываете меня, а?

— Если ты думаешь, что я стал бы тратить время на глупые шутки, то ты просто нахалка.

Энджели с недоверием рассматривала его. Подошел официант с двумя дымящимися блюдами пасты и наполнил стакан Дегтярника красным вином. Дегтярник ткнул в пасту вилкой.

— Что это?! И этим кормят мужчин? А где мясо?

Официант встревожился.

— Мясо в соусе, сэр.

Дегтярник большим и указательным пальцами вытащил крошку мясного фарша из томатного соуса и поднес ее прямо к глазам официанта с таким выражением лица, будто этот кусочек мяса нанес оскорбление всему человечеству.

— Это мясо?! — зарычал он. — Будь прокляты ваши глаза, вы принимаете меня за дурака? Принесите мне настоящего мяса.

— Быть может, вы принесете моему другу парочку бараньих котлет? — весело спросила Энджели.

Официант убежал.

— Это приличное место, — спокойно сказала Энджели. — Не стоит грубить официантам в ресторане, если вы не ресторанный критик, что…

— Ресторанный критик?

— Ладно, проехали… просто… знаете… будьте вежливы. В противном случае вы привлечете к себе внимание. Разве вы этого хотите?

И Дегтярник впервые улыбнулся:

— Спасибо. Вот почему мне нужен проводник. Я должен проскользнуть в ваше время, как воришка яиц в птичье гнездо. Скажите, а это что такое?

Дегтярник вытащил из кармана пачку кредитных карточек и с грохотом высыпал их на стол. Пара за соседним столом обернулась. Энджели быстро набросила на карточки свою салфетку.

Затем Дегтярник вложил в руку Энджели два кольца, одно с бриллиантом, другое с изумрудом.

— Мне нужно найти скупщика, ясно?

— Это лучше убрать, а то неприятностей не оберешься. — Энджели собирала под салфеткой кредитные карты в кучку. — Вы были заняты с тех пор, как получили их, да?

Он, может, и псих, подумала Энджели, но его определенно не пороли ремнем за наличные. Стоит посмотреть, какую выгоду можно извлечь из этого знакомства. Она вытащила из сумки шариковую ручку и принялась писать на обороте своего меню: кредитные карточки, ломбард… Взглянув на ботинки Дегтярника, добавила: одежда.

— Что ты пишешь? — спросил Дегтярник.

— Если — пока я ничего не говорю наверняка, — но если я соглашусь стать вашим проводником, то мне нужно наметить для вас темы уроков по двадцать первому веку. Телевизионщиков я лучше поставлю в конец списка, если вы не захотите от избытка чувств убить оператора…

Дегтярник внимательно смотрел на девушку. Она его не дурачит, но уж точно и не верит. Не важно — со временем поверит… к тому же кольца с лихвой оплатят ее услуги.

Официант принес две бараньи котлеты, зажаренные на гриле. С презрением взглянув на эти жалкие кусочки мяса, Дегтярник отодвинул в сторону веточки кресс-салата, искусно уложенные вокруг, и милостиво улыбнулся Энджели.

— Сердечно вас благодарю. Более вкусной крошки плоти я не мог себе представить.

Энджели фыркнула. Дегтярник полез в карман пиджака и сунул несколько монет в руку официанта.

Официант с презрением обследовал подачку.

— Семь пенсов! Как мне благодарить вас, сэр! Развлекусь вечерком!

— И притащите мне еще бутылку вина.

Официант ушел, а Энджели добавила в список: ценность денег.

— Как вас зовут? — спросила она. — Нужно сделать вам ИД.

— ИД?

— Идентификацию! Понимаете… Уж поверьте мне, вам нужна ИД. В двадцать первом веке вы ничего не получите без ИД. Так как вас зовут?

— Я оставил свое имя там, в прошлом. Здесь мне нужно новое имя.

— Хорошо. Так какое имя вы себе выбрали?

Пришел официант и поставил на стол бутылку вина.

— Одна бутылка «Вига Риазза». Что-нибудь еще, сэр?

Дегтярник нетерпеливым жестом отослал его прочь.

— Вига Риазза, — повторил Дегтярник, перекатывая во рту «р». — Хорошо звучит. Вига Риазза… Я не хочу английского имени. До меня уже дошло, что Лондон полон людьми, приплывшими с чужеземных берегов.

— Но что за имя для человека по названию вина!

— А почему бы и нет? Оно приятно звенит — Вига Риазза.

Дегтярник взял баранью котлету, почти не жуя, проглотил ее.

— Если так едят богатые, то на какой же малости выживают бедняки?

— Есть другая точка зрения — богатые едят дизайнерский салат и остаются худыми, а бедняки едят нездоровую пищу и толстеют.

Дегтярник откинулся на стуле и долго-долго смотрел на Энджели. Девушка хотела отвести глаза, но заставила себя выдержать его взгляд.

— За два столетия мир переменился настолько, что это бросается в глаза, и меня это часто ставит в тупик. Энджели, ну как, будешь моим проводником, пока я не разберусь, что к чему?

Энджели глубоко вздохнула. Что ее здесь держит? Она может прямо сейчас встать и уйти. Только сказать «нет»… Но он спас ее от бандитов. Пожалуй, она в долгу перед ним.

— Хорошо. «Пока ветер не переменится»…

— Не понимаю.

— Извините, видно, в восемнадцатом веке еще не было Мэри Поппинс… А как расцениваются уроки по двадцать первому веку?

— Расцениваются?

— Ну, что мне будет за это?

— Все, что захочешь.

— Все?

— Да. Это знак того, что у меня добрые намерения.

Энджели уставилась на кольцо с изумрудом, которое он протянул ей под столом. Удостоверившись, что никто за ними не следит, Энджели взяла кольцо, засунула его в кошелек и защелкнула замок.

Дегтярник следил, как сильно колотится жилка на шее девушки. «Правда, многое изменилось с моего времени, — подумал он, — но человеческой натуры эти перемены не коснулись».

Ночью дул сильный юго-западный ветер, и ветки старого персикового дерева стучали в окно Кэйт в доме викария в Миддл-Харпендене. Уставшей девочке снился треск костра под большим дубом около Шенстоуна, где на них напала банда Каррика. Джо Каррик крепко держал ее, и она спиной чувствовала биение его сердца, до нее доносился его мерзкий запах… Она металась, крутилась во сне, тщетно пытаясь вырваться. Внезапно Джо отпустил ее, и она упала спиной на твердую, безжалостную землю, а когда посмотрела наверх, увидела над собой, на ветвях дуба, Тома, самого младшего и самого незаметного члена банды Каррика. На его лице было выражение глубокой тревоги, и он прижимал к щеке свою любимую белую мышку. Затем прозвучал выстрел, Кэйт проснулась.

— Это Нед Портер! — закричала она. — Они убили Неда Портера! — У нее взмок лоб, и она тяжело дышала, но постепенно ночной кошмар рассеялся, и она поняла, что находится в прохладной и спокойной комнате, первые лучи рассвета пробиваются сквозь темноту, и первый дрозд приветствует день радостной песней.

Кэйт оделась и выбралась в сад. Она шла босиком по росистой траве в облаке белых и розовых лепестков роз, сдуваемых с цветов ветром. Солнце светило, птицы пели, и все в мире казалось прекрасным. Но тревога не оставляла ее. Поскорее бы начать разыскивать Питера и Гидеона! Но это невозможно, пока не заживет нога мистера Скокка. И еще этот загадочный посетитель, который почему-то вдруг умчался… Джошуа Сеймур… У Гидеона был единоутробный брат по имени Джошуа, почти подросток, так что это не может быть он. Простое совпадение? Но интуитивно Кэйт понимала: здесь что-то не так. В этом веке все так запутано и бессмысленно! Нелепость какая-то: имея мобильник Миган, она может лишь слушать музыку и фотографировать (чего до сих пор еще не делала). В двадцать первом веке они наверняка бы выследили Питера, уж через Интернет нашли бы точно! Но в этом веке… если Гидеон и Питер все еще скрываются, то вычислить, где они, труднее, чем разыскать иголку в стоге сена. Кстати, а что делать с антигравитационной машиной? Вряд ли можно рассчитывать, что викарий Миддл-Харпендена до нее не дотронется.

Измученная невеселыми мыслями, Кэйт решила проверить, все ли в порядке с антигравитационной установкой. Драгоценная машина была поставлена в одном из отдельно стоящих домиков владений викария. Кэйт знала, что викарий прятал ключ под завесой плюща, который спадал над маленьким, высоко расположенным окном домика. Кэйт и мистер Скокк не могли ни вспомнить, ни объяснить, как они прибыли, что было с пониманием воспринято викарием и другими деревенскими. Но загадочное устройство разожгло их любопытство. А если они захотят исследовать машину и испортят ее?

Кэйт просунула руку за плющ, нащупала ключ и отперла дверь.

В сарае было темно и пыльно. В длинном солнечном луче, пробивавшемся сквозь мрак, танцевали пылинки. Увидев машину, Кэйт невольно вспомнила испуганное лицо отца, когда он всунул голову через отверстие в гаражной двери. Она прикусила губу. И внезапно ей вспомнились последние слова. Когда антигравитационная машина начала расплываться и уже было поздно что-либо делать, папа сказал: «Ничего не изменяй. Внизу читается „шесть точка семь семь“, но к этому никто не должен прикасаться…» Кэйт, скрючившись у основания машины, решила рассмотреть малюсенькие цифры. И прочитала: «семь точка шесть семь мегаватт». Боже! Это неправильные цифры! А может, папа сказал «семь точка шесть семь», а не «шесть точка семь семь»? Или это дело рук преподобного Остина? Кэйт ничего не могла понять. Она в десятый раз всматривалась в надпись, но прочла то же самое — «семь точка шесть семь». Может, это и не важно. Ведь они наверняка вернулись в 1763 год… А так ли это? Вскоре после прибытия она спросила у викария, какое сегодня число, но он только сказал, что сейчас первое сентября, и она не рискнула спросить, какого года. Она не слишком-то об этом задумывалась, поскольку в разговорах все время возникали имена короля Чарльза и королевы Шарлоты, поскольку в Миддл-Харпендене никто не обязан был носить придворных нарядов, а фасоны одежды были похожи на прежние — хотя женские юбки не такие широкие, как прежде, и линия талии чуть выше, да еще, возможно, мужчины реже носили парики… Но Кэйт решила, что это деревенские обычаи. Во всяком случае, еда была такой же невкусной, как и прежде. Она с трудом заставляла себя смотреть на свою порцию бычьего языка в желе, который с такой гордостью прошлым вечером водрузили на стол. И все же Кэйт стали мучить мрачные мысли об их неправильном старте. Надо поскорее узнать, какой идет год.

Слабый, тоненький писк где-то поблизости отвлек Кэйт от размышлений, и она пошла на этот звук. В темном углу сарая, на пучке соломы лежали пестрая кошка и семеро только что родившихся котят. У них еще не открылись глаза, и они ползали друг по другу, сражаясь за единственную цель их жизни — за мамино молоко. Кэйт довольно долго с улыбкой смотрела на котят и потом вышла в солнечное утро.

В дверях главного входа появилась Огаста, в руках у нее было что-то, похожее на газету. «Доброе утро!» — крикнула Кэйт. Огаста стояла неподвижно, даже не пошевельнулась. Странная девушка, подумала Кэйт и пошла к дому. В ушах неприятно зажужжало, Кэйт закрыла уши руками — жужжание тут же прекратилось. Она в тревоге огляделась. Утренний хор птиц смолк. Огаста не шевелилась, лицо испуганное… Лепестки роз будто кто-то подвесил в воздухе. Кэйт судорожно вздохнула, холодной волной накатил страх.

— Нет, нет, нет! Это невозможно! — закричала она.

Кэйт побежала к розовому кусту и подбросила в воздух лепестки роз. Лепестки не упали, а остались там, где лежали бы на ладони невидимой руки. Или законы тяготения отказывались работать, или она сама двигалась сквозь время так быстро, что движение земли стало для нее слишком замедленным. Кэйт кинулась к Огасте и завизжала прямо перед ее лицом, что было вовсе бессмысленно.

— Что происходит? Останови это! Ну хоть кто-нибудь, прекратите это!

Глаза Огасты все еще смотрели на то место в саду, где появилась Кэйт. У Огасты было такое выражение лица, что в другой ситуации Кэйт рассмеялась бы, но сейчас ей не до смеха. По щекам полились слезы, Кэйт схватила Огасту за плечо, пытаясь потрясти бедную девушку. Но плечо не ответило Кэйт тем, чего она от него ожидала, — плоть Огасты была твердой как камень, и тело оставалось неподвижным.

Вся в слезах, Кэйт побежала обратно в сарай и бросилась на сено. Она тихонько лежала, крепко закрыв глаза. Как странно! Будто она потеряла ощущение времени, и время ускользало от нее. Она быстро неслась вперед и вовсе этого не замечала! Если бы папа был рядом! Он объяснил бы, что происходит. Мысль о папе немного ее успокоила. Надо успокоить дыхание. Вдох, выдох, вдох, выдох, вдох, выдох… Жужжание прекратилось, и Кэйт услышала слабое мяуканье котят. Девочка медленно поднялась, все еще побаиваясь взглянуть на котят, но они были на месте и по-прежнему отчаянно искали маминого молока. Кошка открыла один глаз, глянула на Кэйт и снова прикрыла его. Кэйт почесала кошку за ушами, та выгнула шею и замурлыкала.

— Тебя не беспокоит, что я несусь вперед слишком быстро, а, милая кошечка?

Кэйт пошла в дом. Птицы снова пели, сила тяжести, как обычно, потянула лепестки роз на землю, Огаста зашевелилась. Увидев Кэйт, она взвизгнула и полетела в дом. «Что за пугливая девушка, — подумала Кэйт, — она ведь года на три, на четыре старше меня, а ведет себя как маленькая!»

Подойдя к дому, Кэйт услышала громкие голоса и звук тяжелых шагов по лестнице. В дверном проеме появился мистер Скокк. Он хромал, но уже мог идти самостоятельно. Он заморгал от яркого солнечного света.

— Скажи на милость, что ты натворила с бедной Огастой? — спросил мистер Скокк с улыбкой. — Я знаю, у тебя есть недостатки, но не такие же… Все шуточки! — добавил он быстро, но тут обратил внимание на выражение лица Кэйт. — Тебя что-то расстроило?

Кэйт, внезапно потеряв дар речи, просто уставилась на него. Как рассказать ему о том, что с ней происходит? Она не готова обсуждать с ним то, что с ней случилось, — пока не готова.

— Почему ты не зайдешь в дом и не позавтракаешь… и кстати… заметила? Я наконец на своих двоих! Без палочки!

— Вот здорово, — равнодушно сказала Кэйт.

Мистер Скокк взглянул на нее. Он был уверен: произошло что-то нехорошее и надо бы все узнать, но почему-то он решил этого не делать.

— Смотри, — сказал он, глядя в газету, принесенную Огастой, — доктор Уолси прислал свою копию «Обсервер». За завтраком почитаем статью о нас.

Повариха принесла блюдо с яичницей, свежий хлеб и масло и сказала, что мисс Огаста почувствовала недомогание и просит прощения, что не выйдет к завтраку, хотя очень хотела бы присоединиться к гостям.

— Бедняжка, — невинно сказала Кэйт. — Пожалуйста, передайте ей: я от всего сердца надеюсь, что вскоре она будет чувствовать себя лучше.

Поскольку преподобный Остин уже давно ушел по делам прихода, мистер Скокк и Кэйт оказались в столовой в одиночестве. Кэйт клевала свою еду, а мистер Скокк положил себе всего по второй порции.

— В восемнадцатом веке они точно умеют готовить яйца! Ну, Кэйт, возьми себе, пока я все не съел.

— Нет, спасибо.

— Что-то неладно?

— Нет…

— Я знаю, ты стремишься уехать отсюда, — настаивал мистер Скокк, — моей ноге стало значительно лучше, возможно, именно сегодня мы и решим, как поступать дальше. Как думаешь?

Кэйт кивнула. Она не могла говорить, потому что едва сдерживала слезы. Ей и хотелось поделиться своими страхами, но что-то ей мешало, она не желала, чтобы кто-то об этом узнал. Раньше, когда она растворялась, ей было плохо, но теперь было еще хуже. Тогда она по крайней мере могла себя немного контролировать. А теперь все было действительно жутко. Словно она, одна-одинешенька, находится совсем в другом мире. А ведь так было не только сегодня. Пару дней назад с ней произошло то же самое, она и тогда понеслась вперед, но сумела остановиться. А вдруг это будет постоянно?

Мистер Скокк вздохнул, встал и, отодвинув в сторону столовый прибор Огасты, положил газету на полированный деревянный стол. Он решил переменить тему разговора:

— Не понимаю, почему чтение заголовков в газете восемнадцатого века должно больше волновать, чем то, что в овсяных лепешках можно обнаружить настоящих долгоносиков восемнадцатого века, но это… Да меня просто пробирает дрожь от того, что я держу в руках «Обзервер»… Держу и думаю о том, что я все еще покупаю ту же газету каждое воскресенье…

Кэйт заставила себя отключиться от своих переживаний, как сказала бы ее мама.

— И что там пишут? — спросила она, искоса поглядывая на газету. — Печать такая, что трудно читать.

— Как раз о… Все новости о Франции! Как странно… Тут рассказ о том, что аристократов, которые бежали из Парижа, съели волки!

— Уух… Я не знала, что во Франции есть волки… Надеюсь, в Англии волки уже не водятся… — И, услышав прерывистое дыхание мистера Скокка, с тревогой спросила: — Что там такое?

Мистер Скокк не ответил, он стал лихорадочно листать страницы вперед и назад, проглядывая все статьи, а затем, вернувшись снова на первую страницу, наклонил голову и закрыл лицо руками.

— Газета полна рассказами о Французской революции, — проговорил он сквозь пальцы. — Сейчас не 1763 год!

Кэйт вскочила, схватила газету и прочитала на первой странице: понедельник, 3 сентября, 1792 года. Она застонала, как от боли.

— Это моя вина! Надо было проверить набор цифр прежде, чем выбивать из-под нее кирпич!

— Что ты имеешь в виду?

— Цифры — там должно было быть написано: «шесть точка семь семь». Я идиотка!

— Значит, набор цифр означает, насколько далеко во времени мы движемся?

— Так считают папа и доктор Пирретти — у них не было времени, чтобы это доказать… Ох, я все перепутала! Я так виновата!

Мистер Скокк положил руку на руку Кэйт. Они молчали, потрясенные ужасным открытием.

— Что же нам делать? — наконец спросила Кэйт.

— Ну и куда машина отправит нас, если мы ее включим? Домой?

— Думаю, да. Надеюсь, что так. Ведь уже дважды это получалось.

— Тогда давай так и сделаем. Ненавижу себя за эти слова, но нам не обойтись без помощи твоего папы… Не вижу другого выхода. Надо рискнуть и совершить еще одно путешествие сквозь время.

Через четверть часа Кэйт с рюкзаком за плечами была в сарае.

— Готова? — спросил мистер Скокк, прежде чем вытащить бревно, подложенное под машину.

— Может, попрощаться с Огастой?

— Нет, — усмехнулся мистер Скокк, — можешь послать ей открытку с благодарностью, когда окажешься дома!

Рука об руку они встали к машине и приложили к ней свободные руки. Мистер Скокк ногой выпихнул бревно. Ничего не произошло. Подумав об одном и том же, они начали поворачивать машину на соломе, чтобы та стояла ровно. Лица обоих помрачнели. С машиной ничего не происходило. Они еще раз попытались подвигать ее, но оба уже понимали… Мистер Скокк в ярости стукнул машину, о чем тут же пожалел.

Кэйт испуганно крикнула:

— Не надо!

— Что ж, так-то вот! — горько воскликнул мистер Скокк. — Мы сели на мель и ничего не можем с этим поделать.

Кэйт просто онемела. Сначала этот полет по саду на бешеной скорости, потом открытие, что они попали в 1792 год, и теперь это! Они заблудились в другом веке и на этот раз — навсегда! Она не могла с этим смириться. И тут, как удар молнии, ее пронзила мысль:

— Но ведь Питер все еще может быть здесь, а? И все эти годы он ждет, что его спасут…