У Касс возникла идея развернуть по телевидению и в интернете пропагандистскую кампанию против стариков. Это должно было, она считала, заставить избирателей лучше относиться к «добровольному восхождению». Ранди идея понравилась, и, воодушевившись, он вызвался оплатить кампанию из своего вместительного кармана. Терри, наоборот, энтузиазма не проявил – по практическим причинам.

– Касс, – сказал он, – некоторые из наших лучших клиентов – высшие должностные лица компаний в возрасте за шестьдесят, а то и за семьдесят. Ты что, правда хочешь пустить телеролики о том, что они эгоистичные подонки и должны поскорей наложить на себя руки? Как основатель «Коммуникативных стратегий Таккера» – и, между прочим, как твой работодатель – позволю себе заявить, что наша компания кончать с собой не собирается.

– Терри, – сказала Касс. – Клиентов мы к восхождению не подталкиваем.

Терри наморщил лоб и вызвал на экран один из слайдов подготовленной Касс презентации в программе PowerPoint. Прочел вслух:

– Сюжет четвертый. «Ресурсопожиратели»? Мы теперь так называем пожилых людей?

– Какие проблемы? – невозмутимо спросила Касс.

– Ну… немножко грубо, тебе не кажется? Я никогда не думал о своих бабушке и дедушке как о ресурсопожирателях. Куда делось «мета»?

– Терри, Терри, Терри, мы просто подчеркиваем тот факт, что непроизводительное долголетие только потребляет ресурсы, которые следовало бы потратить на младшие поколения, изнывающие под тяжестью унаследованного долга…

– Спасибо, Айн Рэнд.

– То-то же. – Она улыбнулась. – Выходит, проблем нет?

– А как насчет вот этого? – Терри вызвал другой слайд. – «Сморчки». Мы теперь называем их «сморчками»?

– Это не для телевидения.

– Уф, отлегло, – фыркнул Терри.

– Я собиралась это подкинуть сама себе, – бодро сообщила Касс. – Кто-то пришлет сюжет в мой блог якобы со стороны. И он станет нашим. Молодежь, я думаю, на это поведется: «Сморчки. Ух ты! Прикол. Мерзкие какие».

– Значит, Эйнштейн был сморчком? И Элеонора Рузвельт? И Элен Келлер?

– От них все-таки была отдача. Например, Эйнштейн показал, как нам всем взорваться. Теперь я называю это восхождением.

Терри обеспокоенно посмотрел на нее. Она шпарила как ни в чем не бывало:

– Тема кампании – эгоистичные стареющие бэби-бумеры, которые губят американскую экономику и экономически порабощают будущие поколения. Ни к Элен Келлер, ни к Элеоноре Рузвельт это отношения не имеет. Хотя в старости Элеонора действительно была морщинистая, как сморчок. Остынь на пару градусов, хорошо?

– Значит, это шутка была?

– Да, боже ты мой…

– А я принял всерьез. Так, пошли дальше…

Он вызвал следующий слайд. На экране возникла группа тощих, изголодавшихся на вид молодых людей. Запавшими глазами они уставились на большое пустое птичье гнездо. Подпись гласила: «Хоть одно яичко вы им оставите?»

– Это действует, – признал он. – Правда, на угнетающий манер.

– Так и должно быть. Слушай, какая муха тебя, а? Вдруг стал вести себя как двойной агент, работающий на Американскую ассоциацию ресурсопожирателей.

Терри вздохнул.

– Не знаю. Это как-то начинает меня пугать. Вся эта агитация за самоубийство, направленная на стариков. Не Норман Рокуэлл, прямо скажем.

– О, господи, Терри!

– Что?

– Самое оно! Ты просто гений. – Касс обняла его. – Точно тебе говорю! Это сверхнаходка. Даже и думать нечего.

– Да о чем ты?

– Норман Рокуэлл.

Касс захлопнула ноутбук и метнулась прочь из комнаты совещаний. Терри покачал головой и вернулся к работе.

Через два дня она ворвалась к нему в кабинет с ноутбуком, довольная, словно кошка, опустошившая целую клетку попугайчиков. Никогда раньше он не видел ее такой счастливой.

Она поставила перед ним ноутбук, включила и щелкнула по кнопке «Показ слайдов».

Терри смотрел во все глаза.

Касс за это время наняла специалиста по компьютерной графике, и тот сделал ей Америку Нормана Рокуэлла с нарезанным хлебом, кукарекающими петухами, киосками с газировкой, дружелюбными полицейскими, индейкой в День благодарения – но все это под соусом «добровольного восхождения».

На первой картинке супруги лет семидесяти с лишним, держась за руки, улыбались так, словно им предстоял океанский круиз. Они стояли перед входом в этакий приветливый пряничный домик, чей адрес мог быть, к примеру, Кленовая, 15. Ярко-желтая вывеска над дверью гласила: ЦЕНТР ДОБРОВОЛЬНОГО ВОСХОЖДЕНИЯ. ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, ДЕДУШКИ И БАБУШКИ!

Следующий слайд: пышущая здоровьем пара лет шестидесяти пяти смеется над обескураженной Смертью с косой. Подпись: СПАСИБО, НО МЫ СДЕЛАЕМ ЭТО, КОГДА НАМ ЗАХОЧЕТСЯ.

Всего с полдюжины картинок. На последней над пожилым мужчиной в уютной мягкой постели склонилась симпатичная стройная медсестра в традиционном белом накрахмаленном халате. На лице лежащего играет сонная улыбка. Медсестра, улыбаясь ему в ответ, пристраивает к нему капельницу. Озаглавлено: ОТДЫХАТЬ НА НЕБЕСА!

Терри посмотрел на сияющую Касс.

– Ну как? – спросила она.

– У меня нет слов.

– Просто сказка, правда?

– Никогда еще смертельная инъекция не выглядела такой теплой и ласковой. Радостное событие для всей семьи. В музее Рокуэлла, я уверен, будут восхищены.

– Ты был совершенно прав. Оптимизм – вот что требовалось. Ранди пришел в восторг.

– Да? Кстати, как он – наш Рандольф Боснийский?

– Гм, – отозвалась Касс. – Кажется, я слышу нотку… чего-то этакого? А кто мне все уши прожужжал насчет переспать?

– Он клиент. Первый закон Таккера помнишь?

– Не путаться с клиентами. Помню, как же. Но это все-таки другой случай.

– Чем он отличается?

– Среди прочего, тем, что я его знала до того, как он стал клиентом. Слушай, чего ты так прикопался ко мне с этим?

– Не нравится мне твой Ранди.

– Ну и что? Спать тебе с ним никто не предлагает.

– У тебя, кажется, в мозгах серьезный засор, – сказал Терри. – Доводилось такое видеть. Молодые впечатлительные ответственные сотрудники вдруг перескакивают на сторону клиента. Глотают всякую лапшу. В конце концов приходится прочищать им башку. У меня на глазах это случалось с лучшими умами моего поколения.

– Спасибо тебе большое, Аллен Гинсберг ты наш. Но только я додумалась до «восхождения» первая. А теперь все про него говорят. Это, черт возьми, моя собственная лапша.

– И ты собственной лапшой обкушалась и обвешалась. «Ресурсопожиратели». «Сморчки». Норман Рокуэлл живописует Освенцим.

Касс опустила глаза. Потом тихо произнесла:

– Я худо-бедно пытаюсь завязать дискуссию о будущем соцобеспечения.

– Ладно, – сказал Терри. – Не хотел тебя задеть. Просто я дольше твоего имею дело с политиками. Когда начинается серьезная драка, поверь мне – не они первые летят вверх тормашками, а ты. Хотя постой. Зачем я тебе это говорю? Он же грохнул тебя на мине!

– Да, и кто из нас будет хромать всю оставшуюся жизнь? Отцепись от него наконец. Если тебе не нравится моя затея с Норманом Рокуэллом, я слушаю твои предложения.

Терри задумался.

– Может, подключим знаменитостей? Вроде рекламы молока, только пить будут отраву. На верхней губе потом багровые пятнышки. «Пробовали? Ну просто… восхождение!»

Касс улыбнулась.

– Ты в своем репертуаре. Даже когда ведешь себя как последняя сволочь – все равно великолепен.

– Либо ты слишком налегала на «ред булл», – сказал Терри, – либо перешла на Темную Сторону. В любом случае ты села на мель. Оставь эту идею с Норманом Рокуэллом.

– Сейчас не время для робости.

– Это верно, – сказал Терри. – Время для робости придет в следующий вторник.

Это была их давняя шутка. Чуть ли не каждый день на Капитолийском холме кто-нибудь говорил: «Сейчас не время для партийной непримиримости» – обычно в момент, когда этого деятеля уже добивала оппозиция. Если кто-то из них двоих натыкался на подобную фразу в печати, он бросался к компьютеру и немедленно отправлял другому электронное послание. Опоздавший платил вечером за выпивку.

– Мне вообще-то пора, – сказала Касс. – Встреча с Ранди на Капитолии.

– Передай Ироду мое фе.

– Очень смешно. Обхохочешься, типа того.

Но, спускаясь в лифте, Касс невольно задалась вопросом: не переходит ли она вброд некий Рубикон сумасшествия? Бросила взгляд на туфли. Вроде сухие.

Реакция Терри на Нормана Рокуэлла разочаровала ее и даже привела в тихую ярость. Мог бы признать, по крайней мере, что это остроумно. Как-то не хватает ему огня. Все-таки он из старшего поколения. Трудно ожидать готовности разделить ее пыл. И здорово ревнует, сказала она себе. «Ироду». Ну в самом деле! Как говорил один полковник в Боснии, а ну-ка все подышали в пакеты и продолжаем работу!

Когда дверь лифта открылась, она заставила себя пожать плечами. По барабану. Слава тебе, господи, подумала она, за это «по барабану». Любую неприятную мысль способен отразить этот барабан. Быть или не быть. По барабану. Нам нечего бояться, кроме самого страха. По барабану. Боевая задача выполнена. По барабану. Философский эквивалент разделительного барьера на автостраде. Может, стоило бы завещать, чтобы на могиле написали: Здесь покоится Кассандра Девайн. По барабану. Тоже очень мета. Как «восхождение».

Ее «блэкберри» зажужжал, как шмель в эпилептическом припадке. Срочная новость. Она прочла:

ОТЕЦ КАССАНДРЫ ДЕВАЙН, ПРИМАДОННЫ «ВОСХОЖДЕНИЯ», ПОРИЦАЕТ ДОЧЬ.

Она остановилась. Глубоко вздохнула. Уставилась на дисплей. Стала читать:

«Калифорнийский миллиардер, чародей хай-тека Франклин Коуэн говорит, что его бросает в дрожь от поведения его дочери Кассандры Девайн, которая придумала взятый затем на вооружение сенатором Рандольфом Джепперсоном план „добровольного восхождения“, имеющий целью спасти систему соцобеспечения.

– Напрасно она заварила эту кашу, – сказал Коуэн. – Зрелище неприглядное.

Коуэн, первоначальным своим состоянием обязанный технологии отслеживания почтовых отправлений, которую он разработал и продал компании „Федерал Экспресс“ за 540 миллионов долларов, заявил, что принял необычное решение публично подвергнуть критике собственную дочь, потому что находит „морально отталкивающим“ ее предложение государству поощрять самоубийства среди престарелых.

Он член „гнезда Филинов“ президента Пичема, которое состоит из крупных спонсоров его партии. Чтобы стать Филином, необходимо пожертвовать в партийную казну как минимум 250 тысяч долларов.

Коуэн сообщил, что никогда не рассказывал о дочери ни президенту, ни его помощникам, но хотел бы, „чтобы генеральный прокурор применил к ней всю полноту закона: порча полей для гольфа – серьезное преступление, не говоря уже о призывах к свержению правительства“.

Коуэн сказал, что из-за „семейного раздрая“ не говорил с дочерью без малого десять лет и что она отвергла несколько его попыток примириться, включая „умопомрачительный“ денежный подарок.

– Она страшно обозлена, – заметил он. – И взвинчена. Мне очень ее жаль.

Он сказал, что делает это заявление ввиду „роста своей известности на национальном уровне“, желая „публично дистанцироваться от особы, с которой связан только биологическим родством, и ничем больше“».

Касс стояла в мраморном вестибюле и слушала, как бьется сердце. Сколько она так пребывала в неподвижности – она не знала; потом послышался до боли знакомый голос. Он настойчиво бил прямо в ухо, кричал, орал, вопил: Ну-ка, ну-ка, ну-ка, девчонки, сиськи вперед и – шагом марш!

Это был голос инструкторши по строевой в Форт-Джексоне. От основ пехотной подготовки какая-то польза все-таки есть, думала Касс, выходя на сияющую и знойную Кей-стрит. Жаль, гражданским не продают винтовку М-16. Она бы нашла ей применение.

Гидеон Пейн, держа в руке шляпу, вытер платком потный лоб – жара какая, Господи! – и нажал дверной звонок симпатичного дома из красного кирпича на Дамбартон-стрит в Джорджтауне. Почти мгновенно ему открыл слуга в белом пиджаке.

– Signor Payne! Buon giorno.

– Buon giorno. Как поживаете, Микеланджело?

Гидеону Пейну нравилось называть человека Микеланджело, пусть даже это был только дворецкий. В доме царила блаженная прохлада.

– Монсеньор ожидает вас, синьор.

Слуга провел Гидеона по идеально отполированному скрипучему полу, который помнил подошвы прежних жильцов – члена Верховного суда, посла, ряда министров при разных президентах. Дому было больше полутора сотен лет, его отличали высокие потолки и украшала изящно изогнутая лестница над негромко журчащим итальянским фонтаном в стиле восемнадцатого века. На стенах поблескивали картины маслом на религиозные сюжеты. В нише стоял не самый известный, но очень неплохой Святой Себастьян работы Донателло. Микеланджело открыл перед Гидеоном двустворчатую дверь кабинета.

Хозяин, сидевший за музейным письменным столом розового дерева, встал и расплылся в широкой улыбке. Это был красивый мужчина немного за пятьдесят, высокий, темноволосый, с прекрасным загаром, седеющий на висках, атлетически сложенный. На нем было великолепное облачение монсеньора Римской католической церкви. На шее висела серебряная цепь тонкой работы с распятием, которое некогда украшало грудь Джованни Мария Мастаи-Ферретти, будущего Папы Пия IX, провозгласившего догматы о непорочном зачатии Девы Марии и о папской непогрешимости. Драгоценный дар, семейная реликвия.

– Здравствуйте, Ги-идеон!

– Здравствуйте, Массимо!

Двое мужчин сердечно обнялись. Дружба Гидеона и монсеньора Монтефельтро длилась уже немало лет, но особенно их сблизили события вокруг «Мадонны живота».

Как и всякого добропорядочного баптиста-южанина, Гидеона с детства учили презирать папизм и папистов. Но, будучи умелым вашингтонским интриганом, он понимал важность строительства коалиций. Уже на заре существования SPERM он обратился к католикам с предложением бороться сообща. Они были его естественными союзниками. Монсеньор Монтефельтро был у католиков в Вашингтоне вторым лицом – своего рода теневым папским нунцием. Самого же нунция – папского посла в сане кардинала – звали Рудольфе Моро-Лузарди. Массимо отчитывался не перед ним, а непосредственно перед Ватиканом. Со своей стороны, Массимо Монтефельтро считал американских баптистов существами лишь ненамного более развитыми, чем земноводные. Но как дипломат, воспитанный в иезуитских традициях, он прекрасно понимал значимость такого человека, как Гидеон Пейн. Странно, но факт: эти два совершенно разных деятеля искренне симпатизировали друг другу.

Они сознавали, что в них обоих есть нечто комичное: церковный аналог знаменитой истории о скептике, сказавшем, что не понимает, почему два психиатра, встретившись на улице, не разражаются хохотом. Не то чтобы Гидеон и монсеньор Монтефельтро считали себя участниками полноценного розыгрыша, но их общая нелепость не оставалась для них тайной: два великолепных павлина на службе Господней.

Каждого из них восхищала в другом манера одеваться. Облачение католиков завораживало Гидеона так же, как Минивера Чиви – «блеск брони средневековой». Он часами мог слушать, как монсеньор Монтефельтро рассуждает о тонких особенностях таких предметов, как стола, сутана, орнат или казула. После одного особенно увлекательного описания нового великопостного шазюбля, сшитого для святого отца из персидского шелка и украшенного бадахшанской ляпис-лазурью, Гидеон сокрушенно вздохнул: «Какими же тусклыми выглядят по сравнению с этим мои братья баптисты!»

Монсеньор Монтефельтро в ответ улыбнулся и единым духом перечислил с полдюжины баптистских телепроповедников с Юга, чей суммарный доход превышал ВВП штата Делавэр и которые одевались по сутенерско-ангельской моде. Прикид самого Гидеона – шляпа «борсалино» с мягкими полями, трость с серебряным набалдашником, высокий крахмальный воротник, шейный платок, бархатная жилетка, золотая цепочка, карманные часы – приводил на ум пароходного шулера прошлых лет с Миссисипи, который, приехав на Север, старается держаться поскромней, но полного успеха в этом не добивается (намеренно). У обоих священнослужителей были кольца на мизинцах. Гидеон завидовал тому обстоятельству, что, по протоколу, мизинец монсеньора с кольцом положено целовать. Гидеон, впрочем, мог предоставлять для этого другие части тела.

Монсеньор Монтефельтро потому так высоко поднялся в церковной иерархии, что успешно обхаживал богатых американских католичек-вдов, убеждая их, что вернейший путь к спасению – завещать Церкви свое (мужнино) имущество. К настоящему времени он в общей сложности добыл для Матери-церкви более 500 миллионов долларов. В благодарность за такую службу он получил пожизненное содержание, которое заставило бы святого Франциска Ассизского если не хлопнуться замертво, то охнуть и крепко задуматься, а в качестве, так сказать, базы для операций – особняк в Джорджтауне, в котором трудно было углядеть что-либо монастырски-аскетическое.

– Я видел вас в телевизоре, – сказал монсеньор Монтефельтро. – Вы были так хороши, Ги-идеон! Но эта женщина… Dio mio.

– Ох, Массимо, это просто катастрофа. Грандиозная катастрофа.

Мало кому Гидеон мог сделать такое откровенное признание.

Монтефельтро улыбнулся.

– И все-таки вы были очень хороши. По крайней мере хоть не убили ее на прямом эфире.

Монтефельтро вообще-то знал английский язык на оксфордском уровне (он бегло говорил на семи языках), но считал полезным, особенно беседуя со вдовами, использовать чуточку неверный синтаксис и иностранный акцент и порой забывал потом переключиться обратно на свой безупречный английский.

Оба собеседника рассмеялись.

– В следующий раз так и сделаю. Вообще-то именно об этой особе я и пришел с вами поговорить.

– Тогда оставайтесь ужинать, – предложил монсеньор. – У меня такое чувство, что вы очень многое желали бы мне поведать.