— Уолтер, ты же обещал.

— Помню, детка, обещал. Но у нас сейчас просто безумие творится. Мы срочно готовимся к этой суперважной презентации. Все идет на отлично, но у меня остается только три часа в сутки на сон.

Если формально, то это была правда. Жук действительно засиживался ночи напролет: сочинял роман, что, по его собственному мнению, было, пожалуй, неразумной тратой сил. Но, когда тебя несет, — то несет.

Из плеча Турка сочилась алая кровь: его продырявил первоклассный снайпер полковника Цзуна, Ю Тран. Он истекал, как проржавевший двигатель, но решил во что бы то ни стало выполнить миссию. Тем временем, где-то высоко в небесах, над адской, неумолимой землей Ниббута, несла стражу над своим воином-любовником Бетти «Попрыгунья» О’Тул, управляя вертолетом АС-130 с тяжелым вооружением на борту, которое способно было обрушить адский ливень на беспощадных врагов, преследовавших Турка. Но Турок не знал, что та самая пуля, которая пробила ему плечо, разорвала оболочку из свинцовой фольги, в которую был упакован мюонный прибор в его ранце. Из ранца уже просачивались мюонные испарения — невооруженным глазом не видимые, зато хорошо заметные, будто кричащие неоновые огни, для автоматического следящего устройства, которым пользовался коварный и искушенный в технике лейтенант полковника Цзуна, Ин Пао. Ин со злобной усмешкой бросил своему начальнику: «Он бы еще полицейскую сирену у себя в ранце поместил, этот американец! Муа-ха-ха!»

«Нет, Ин, — ответил Цзун, крутя свой нафабренный ус, — Мюо-ха-ха!»

Отличная проза, подумал Жук.

— Уолтер, ты меня слушаешь?

— Извини, детка, тут кое-кто… Да, так что ты такое говорила?

— Ты хоть представляешь себе, какая это высокая честь — попасть в журнал EQ?

Жук хотел сказать: «Это все равно, что получить Нобелевскую премию по конному спорту?» Нет, не стоит.

— Представляю, детка. Правда. Я очень тобой горжусь.

Энджел жестикулировала, как бы говоря Жуку: Хватит. Болтать. По телефону.

Только что появилось заявление от Синьхуа — китайского государственного агентства новостей. Это был шедевр лицемерия, выдающийся даже по меркам коммунистической пропаганды: короткое, всего в несколько строк, сообщение, размещенное по соседству с объявлением о прекращении железнодорожного сообщения между Фучжоу и Сямэнем:

Заместитель министра Ней Ли Мен из Санитарного подкомитета Центрального директората Тибетского автономного района объявил о том, что Даньцзин-Джямцо отказано в прошении из соображений охраны общественного здоровья.

Это любопытное заявление можно было истолковать двумя способами:

1) Мозговая опухоль Далай-ламы может перекинуться на население Тибета. (Как знать — быть может, мозговые опухоли заразны? Наверняка партийные медики уже трудятся над монографией, посвященной этому ошеломляющему открытию.)

2) И более правдоподобное истолкование: физическое присутствие Далай-ламы в Тибете могло бы привести к беспорядкам и мятежам, таким образом поставив под угрозу вышеупомянутое «общественное здоровье».

Энджел вся дрожала, как скаковая лошадь у ворот, — до того не терпелось ей выступить с заявлением от своего института, выражающим недоверие и возмущение. А в это время ее штатный маэстро пиара треплется со своей женушкой, свихнувшейся на лошадях! Хватит. Болтать. По телефону.

Жук показал жестами: Две секунды.

— Я уже сказала им, что ты будешь, — говорила Минди. — И они тебя ждут. Я дала им твои размеры одежды, обуви — всего.

— А это еще зачем?

— Дорогой, они привезут для тебя целый гардероб. Они ужасно обо всем хлопочут.

Жук замолчал. Всё ли он правильно расслышал?

— Они привезут… что?

— Одежду, дорогой, — пояснила Минди. — Они уже прислали мне PDF. Ты будешь в этом сногсшибательно выглядеть.

— Мин, — сказал Жук, — да я на лошадь уже шесть лет не садился. С тех пор, как та кляча, которая, по твоим словам, была совсем смирной, взяла и взбесилась подо мной.

Жук тогда два месяца пролежал на вытяжке. Позвоночник у него с тех пор полностью и не выпрямился.

— Да тебе и не придется садиться на лошадь, глупыш. Ты просто должен хорошо выглядеть, правда?

— Мин, — простонал Жук, — я вообще не хочу позировать для этого лошадиного журнала!

— Уолтер! Я пытаюсь включить тебя в свою жизнь, а ты упираешься и рвешься прочь.

— Ладно. Значит, ты хочешь, чтобы я вырядился в костюм, да? Тогда выпрошу у Бьюкса солдатскую форму времен Гражданской войны. Ты наденешь кринолин. Беллу мы вымажем сапожной ваксой. Пускай она будет мамочкой. Отличный фоторазворот получится для «Хвоста и Гривы»! Они, наверное, назовут эту сцену «Унесенные Бредом».

— Прекрасно! Прекрасно! Значит, ты предпочитаешь выглядеть неряхой на страницах ведущего издания страны, посвященного конному спорту! Ладно, тогда надевай джинсы. Те самые, драные, которые ты так любишь.

— Не надену! Потому что меня там не будет. Завтра я буду здесь. Почему я буду здесь? Сейчас я тебе скажу, почему. Потому что здесь — место, где я зарабатываю деньги, на которые покупается овес для этих твоих кобыл. Иначе говоря — я зарабатываю на твой образ жизни. Но подожди-ка. Что я говорю? Мне ведь уже можно не вкалывать, а? У нас же теперь завелся собственный банкир. Первый Банк Гарри.

— Ну знаешь, это уже…

— Мин, я нужен стране. Может, поговорим об этом как-нибудь в другой раз?

— Да чем ты там занят? Что там такого срочного? Ты уже несколько недель как-то странно себя ведешь. И я не имею в виду только пьянство.

— Это оборонная программа, Мин. Вот чем я занят.

— Но ты никогда раньше таким не был. У нас что — война на носу или что? Понятно, меня давно не интересуют новости, но, так или иначе, уж кто-то бы упомянул об этом?

— Детка. Мне нельзя об этом говорить. Мы ведь с тобой все это уже обсуждали.

— Уолтер, у тебя что — любовница?

— Мин. Сейчас одиннадцать утра. Кто ходит к любовницам в такое время?

— Ну, скажи мне хоть что-нибудь! Я ведь твоя жена! А ты просто отталкиваешь меня.

— Детка, если я тебе что-нибудь расскажу, то… и твоя, и моя жизнь окажется в опасности.

Наступила пауза.

— Большей глупости я в жизни не слышала.

— Правда? — спросил он.

— Такая глупость годится только на то… на то…

— На что?

— На то, чтобы ты вставил ее в один из своих дурацких неопубликованных романов!

Жук, скрежеща зубами, уже успел содрать с них столько эмали, что ее хватило бы на реставрацию старинной ванны. Он уже собирался сказать что-то такое, о чем наверняка потом пожалел бы, но Минди избавила его от этого, вырубив связь. Жук швырнул телефон об стол: хоть и пиррова, зато приятная победа.

Энджел глядела на него с презрительной задумчивостью.

— Спасибо, — проговорила она.

— За что? — рявкнул Жук.

— Вы заставили меня возблагодарить небо за то, что я не замужем.

— Белый дом как-нибудь отреагировал?

— Они там «следят за ситуацией», — презрительно фыркнула Энджел. — «Пристально».

— Да уж, от этого у Пекина, наверно, поджилки затрясутся, — сказал Жук.

— Они такие сосунки — вся эта наша администрация! Нам следовало бы выстраивать авианосцы. Отменять увольнения военных. Запускать бомбардировщики. Готовить к запуску ракеты. Нам нужен, Паттон, ты! — Отчизна ждет.

Жук поглядел на Энджел.

— Ого, Вордсворт! Я поражен. Я-то думал, вы не читали ничего, кроме Джейнова «Современного оружия массового поражения».

Он крутанулся в кресле и приступил к сочинению речи в жанре «Я обвиняю!» от лица ИПК. А потом остановился.

— Может быть, все-таки дать Белому дому хоть немножко времени на осмысление? Вы же знаете — они прямо сейчас собрались там, в оперативном штабе.

— Ага, — сказала Энджел. — Созерцают собственный пуп.

— Черт побери, — проговорил Роджер П. Фэнкок, директор Совета национальной безопасности. — Это что же такое!

Этот возглас был предназначен, скорее, мировому пространству в целом, чем молодому, подающему надежды международнику по имени Блетчин.

— Как будто у нас и так хлопот мало, — сказал Фэнкок. — Ну, хоть бы раз, хоть бы единственный раз кто-нибудь вошел в эту дверь и принес бы мне не очередную страшилку, а какое-нибудь приятное известие!

Это что — личное внушение? — недоумевал Блетчин.

Фэнкок хмуро поглядел на совершенно секретную телеграмму от посла США в Пекине, которая оповещала его о том, о чем двадцать минут назад уже сообщили по каналу Си-эн-эн.

— Спасибо за предостережение, — риторически проворчал Фэнкок, скомкал телеграмму и бросил в корзину для бумаг.

— А разве это не следует сжечь, сэр? — спросил Блетчин.

Каждый день сюда приходил сотрудник со специальным пакетом и осведомлялся: «Имеется ли секретный мусор?»

— Блетчин, — сказал Фэнкок, — это же только что озвучили на Си-эн-эн.

— Да, сэр. Но все равно, это была совершенно секретная телеграмма.

— Зачем у нас вообще имеются сейчас посольства? Знаете, зачем, Блетчин? Затем, чтобы можно было назначать послами финансовых директоров предвыборных кампаний. Я говорил ему: «Он хочет стать послом? Хорошо — отправьте его на Багамы. На Бермуды. В Намибию. На Сейшелы». И куда же он его отправляет? В Китай. В Китай! А нам нужны там профессионалы, Блетчин. А не… сборщики денег на эти кампании. Дармоеды. Вот они кто.

— Да, сэр.

Фэнкок почесал голень. От стресса у него обострялся псориаз.

— Значит, они утверждают, что он представляет угрозу для общественного здоровья, так? Как, по-вашему, какой конфуцианец из бюро пропаганды додумался до такого, а?

— Я разговаривал с Джадом Дэвисом из Госдепа, — сказал Блетчин. — И он считает…

— На самом деле очень ловко придумано. И знаете, почему? Сомневаюсь, что вы это знаете.

Блетчин считал, что знает, однако почувствовал, что сейчас благоразумнее промолчать и дать директору Фэнкоку поменторствовать вволю.

— Это шифровка, — фыркнул Фэнкок. — Вот что это такое. Шифровка. И знаете, как должна звучать дешифровка? «Плевать нам с высокой колокольни на то, что вы все, американцы, думаете. Вот так». Им правда плевать. Кроме шуток, плевать. С китайцами можно иметь дело, Блетчин. Тут, видит Бог, у меня за плечами богатый опыт. Но стоит им только почуять, что их припирают к стенке, как всё: они поднимают мосты и выставляют лучников на башни. И с такой позиции уже ни на дюйм не сдвинутся. Игра окончена. А станет ли от этого легче наша работа? Рискнете высказать догадку, Блетчин?

— Связаться с доктором Киссинджером?

Это было самым любимым делом Блетчина — устраивать срочные телефонные переговоры с Генри Киссинджером, особенно в необычное время суток.

Фэнкок надул щеки, как иглобрюх. Бикон-хиллская рыба-фугу.

— Нет, — ответил он. — Давайте прибережем Генри до той поры, когда никто уже не захочет ни с кем разговаривать. А такое время неизбежно наступит, как завтрашний рассвет. Разве что нам повезет — и Его Святейшество отбросит коньки еще до того, как весь мир погрузится в хаос.

Фэнкок кинул на своего помощника настороженный взгляд. А вдруг он ведет записи — для своих будущих мемуаров о Белом доме?

— Я просто выпускаю пар, Блетчин.

— Да, сэр.

— Иначе просто не выдержишь. Иначе тут и спятить недолго. Он исключительный человек, этот Далай-лама. Мне довелось с ним пообщаться. Очень спокойный. И при этом довольно башковитый. С хорошим чувством юмора. Обожает непристойные анекдоты. Ужасная штука эта фемотомо…

— Феохромоцитома.

— Да уж, как бы она там ни называлась, это не сахар. Наверное, я должен отправить ему письмо. Подготовьте черновик — и постарайтесь внести личные нотки.

— Да, сэр.

— Ну, упомяните о том, что я вспоминаю наши встречи. Пусть Сьюзен найдет записи о них в журнале. Скажите, что его мудрость очень помогла мне, и так далее. Что президент и первая леди, а также вся нация присоединяются к моему письму, и так далее. Пожалуй, нет смысла выражать надежду на «скорейшее выздоровление». Тогда — молитвы. Найдите какое-нибудь подходящее к случаю буддийское выражение чувств. И цветы, Блетчин. На пятьдесят долларов, думаю, можно купить какой-нибудь приличный букет в Кливленде. Возьмите деньги из кассы с мелочью — не с моего личного счета.

— Да, сэр.

Покончив таким образом с рубрикой «разное», Фэнкок вновь придал своему лицу всегдашнее выражение легкого негодования, подобающее очень умному, воспитанному и культурному человеку, которого выбросило на остров, населенный сплошь пролетариями и невеждами, посреди кишащего акулами моря. И все же браминский кодекс чести — то, что французы называют noblesse oblige, — велел продолжать борьбу. С того, кому больше дано, и все такое, — да, это и про него тоже.

— Зачем, — сказал Фэнкок, — скажите мне, зачем они на прошлой неделе назначили пресс-конференцию на завтра, если уже знали, какие события на носу? Я понимаю: и он, и Джифф иногда не догоняют, но тут уж — приходится признать, что весь отдел связей с общественностью — просто зона бедствия. Ее нужно оклеить желтой лентой и в придачу выставить оградительные конусы.

Блетчин кивнул. Директор Фэнкок прививал своим протеже высокомерное презрение к прессе, делая исключение только для таких китов, как Foreign Affairs, Financial Times, The Economist, и нескольких наиболее утонченных британских изданий.

— Не можем же мы допустить, чтобы он вышел к журналистам и заявил, что мы продолжаем «наблюдать» за ситуацией. Пускай даже очень «пристально».

Блетчин сказал:

— Сэр, звонили из офиса посла Дина.

— О, какая радость!

— Просят о встрече.

— С президентом? Совершенно исключено. Передайте им — пускай утрутся и сидят тихо.

— Нет, сэр. С вами. Они представили это как официальную «срочную» просьбу. Он хотел бы увидеться с вами сегодня.

— Передайте им: пусть представят себе снежный ком, окруженный языками адского пламени.

— Я уже сказал им, что у вас очень плотный график. И все равно…

— Хорошо. Только тяните время. Скажите им… в шесть часов. А теперь, первым делом — добудьте мне Барни Стрекера. Передайте ему — я хочу видеть его у себя toute de suite. Мне не важно, чем он сейчас занят и с кем именно. Живо, Блетчин. Ну, что там еще?

— А не нужно ли сначала известить об этой просьбе Дикинса? — спросил Блетчин. Он говорил о начальнике Стрекера, директоре ЦРУ. — Вы же знаете, он не любит, когда мы обращаемся напрямую…

— Блетчин, просто выполните то, о чем я прошу. И живо давайте, живо.

Блетчин помчался звонить.

Барни Стрекер, замдиректора ЦРУ по проведению операций, подъехал к Западному крылу меньше чем через час на личном автомобиле, за ним следовали два черных джипа, набитых телохранителями, у которых имелось распоряжение, отданное самим Стрекером: в случае вооруженного нападения лучше его застрелить, чем допустить, чтобы его похитили. Еще в молодые годы Стрекер провел три года прикованным к стене в военной тюрьме в Рангуне — и с тех пор решил, что лучше умереть, чем вторично пройти через нечто подобное.

Блетчин всегда нервничал в присутствии Стрекера. Он проводил его в оперативный штаб, сведя обмен любезностями до минимума. Директор Фэнкок уже ждал там — вместе с помощником министра Госдепа по делам Восточной Азии и Тихоокеанского региона, а также с несколькими военными — членами Объединенного комитета начальников штабов. Фэнкок позвал сюда сотрудников Госдепа и Пентагона просто для того, чтобы потом можно было заявить, что с ними была проведена консультация. Его совершенно не интересовало их мнение по данному вопросу, и он планировал выпроводить их из комнаты как можно скорее.

— Барн!

— Приветствую, Рог. Джим. Бад. Фред. Ребята.

Барни Стрекер был человеком живым и общительным. Пятнадцать лет прослужил в Корпусе морской пехоты, двадцать — в ЦРУ. Когда этот крупный мужчина плюхнулся в кресло, послышался свист вытесненного воздуха. Поскольку в комнате не было президента, Барни, следуя своей привычке, задрал ноги и положил их прямо на стол Оперативного штаба, выставив на всеобщее обозрение черные ковбойские сапоги из кожи питона. Фэнкок покачал головой. Ну, знаешь, Барн.

— Что, господа, — сказал Стрекер, — свинская каша заварилась, да?

— Да уж, — ответил Фэнкок.

— Дин-Дон сюда едет?

У помощника министра Госдепартамента округлились глаза.

Фэнкок и Стрекер знали друг друга вот уже больше двух десятилетий. Выйдя из Корпуса, Стрекер решил получить магистерскую степень в области международных отношений. Доктор Фэнкок стал тогда его советником. Ему нравилось преподавать — в перерыве между правительственными должностями. Ему нравилось общество блестящих юных умов, перед которыми можно было разглагольствовать целыми часами, глядя, как они ловят каждое его слово. Его семинар назывался «Стратегии отступления в постгегемоническом мире». Уже по самому названию семинара можно было догадаться, что говорилось там больше всего о том, как управлять внешнеполитическим курсом, чтобы избегать катастроф, нежели о том, чтобы создавать условия для этих катастроф. Большинство его студентов были типа Блетчина: дерганые выпускники колледжей «Лиги плюща», стремившиеся сделать хорошую карьеру, при этом держась подальше от грязных окопов, в которых проходили учебную практику люди вроде Барни Стрекера. Фэнкок и Стрекер — выходцы из совершенно разных миров, но Фэнкок быстро проникся симпатией к дерзкому южанину из Миссисипи, а потом, многие годы, они поддерживали эту неправдоподобную, асимметричную дружбу. Это было неким подобием ролевой игры, в которой каждый преувеличивал собственные черты характера: Фэнкоку отводилась роль вежливого, надменного, строгого патриция, а Стрекеру — неотесанного, нахального и неисправимого мужлана. Такая модель устраивала обоих. Им нравилось щекотать друг друга там, где было приятно.

— Дин-Дон? — заметил Фэнкок. — Действительно, его превосходительство посол Китайской Народной Республики попросил меня о встрече. Поэтому я и пригласил сюда вас, а также помощника министра Нэдлера, адмирала Голиатиса, генерала Симмза и еще несколько человек. Я счел, что было бы полезно ознакомиться с вашим мнением. Я хочу сказать, прежде чем посол прибудет сюда и приговорит меня к Смерти от Сотни Ударов.

Стрекер усмехнулся:

— Хотите с ним поцапаться?

— Да нет, Барни, не особенно.

— Спросите его о той сладенькой пташке, которую он припас себе в Нью-Йорке.

Стрекер подмигнул помощнику министра из Госдепа. Военные с трудом сдерживали смех.

— Она работает в их консульском отделе, — добавил Стрекер, — но, насколько я слышал, ее истинный талант…

— Барн, — оборвал его Фэнкок. — Ça suffit.

— Просто пытаюсь помочь вам, — пожал плечами Стрекер.

— Как вам наверняка известно, пресс-секретарь, по своей… мудрости, на прошлой неделе отличился и назначил пресс-конференцию для президента — на завтрашний день.

— Отлично выбрано время.

— Не наше дело — задавать вопросы. — Фэнкок вздохнул. — Джентльмены, едва ли нужно подчеркивать, что настоящая дискуссия носит сугубо конфиденциальный характер. — Он обратился к секретарю: — Запись ведется? Если да, то отключите проклятый диктофон. — Потом он развернулся к Стрекеру. — Барн, кто у нас есть в ближайшем окружении Его Святейшества? Совсем близко к телу?

— Никого.

— Никого?

— Ни души.

— Ну, должен сказать, такой ответ немножко разочаровывает.

— Мы пытались. Еще бы мы не пытались! Но он — будто тефлоновый: ничего к нему не липнет.

— Вы говорите о Его Святейшестве? — уточнил Фэнкок.

— О нем, о нем сáмом. О Джетсуне Джамфеле Нгаванге Ловзанге Даньцзине-Джямцо. Мне этот малый очень по душе. Режет правду-матку. Не то что некоторые другие из этих религиозных пастырей. Я бы скорее с ним имел дело, чем с архиепископом Кентерберийским, причем хоть каждый день. У него такая аура.

— Да, — сказал Фэнкок. — мне доводилось общаться с ним несколько раз.

— Тогда вы понимаете, о чем я. У него есть харизма. Я знаю, вы, бостонцы, писаете кипятком по поводу семьи Кеннеди. Так вот — у этого парня харизмы больше, чем у всего этого клана, выехавшего на пикник у себя в Хайаниспорте.

— Благодарю за культурно-историческую справку, — сухо бросил Фэнкок. — Ладно, Барн, давайте признаем, что Его Святейшество — человек огромного магнетизма. Так почему у нас никого нет в его ближнем кругу?

— Дело в том, что мы пытались внедрить своих людей. Но он всякий раз просекал их — в точку! — как будто на опознании в полиции. У этого парня антенны — как у марсианина. Ладно, все верно — он же живой Будда, правда? И после третьего раза он нам передал: «Завязывайте с этим, ребята! Мне не нужны шпики в моем окружении. У меня и так много забот — не хватает еще, чтобы китайцы думали, что я работаю с вами». И тогда нам пришлось отстать.

Фэнкок сказал:

— Значит, зря мы тратим все эти миллиарды на нужды разведки.

— Но-но, Рог, не надо! Не надо заводить эту песню. Мои кадры засели в президентских кабинетах, во дворцах и даже в шатрах посреди пустыни. У меня есть люди та-а-ак высоко, что вам понадобился бы ректоскоп, чтобы разглядеть их. Я просто хочу сказать — легче было бы свалить одного из двенадцати апостолов, чем внедриться в окружение этого типа.

Фэнкок вздохнул.

— Успокойтесь, Барни. Я и не ставил под сомнение ваш профессионализм. Я лишь пытался указать на то, что в данном случае было бы приятно ступать на землю не босиком, а хотя бы в сандалиях.

— Вот китайцы, — продолжал Стрекер, сделав вид, будто сменил гнев на милость, — их МГБ — они-то внедрили своих людей в его ближний круг. Но этот номер вышел лишь потому, что сам Его Святейшество не против.

— А почему?

— Ну, так он и сам может за ними приглядывать. Скармливать им время от времени что-нибудь — с тем чтобы в Пекине все были спокойны и довольны. — Стрекер немного помолчал. — А этот так называемый инцидент с отравлением в прошлом месяце в Риме?

— Так они не…

— Конечно нет. Да и зачем бы они с этим возились — теперь-то? Когда старикану уже семьдесят шесть. Однако надо отдать должное его тибетской душе: ему удалось-таки поднять со дна разную любопытную муть. О да, не все благополучно в Поднебесной. В Чжуннаньхае. Если бы их стены умели говорить! Да, впрочем, они это и делают.

— А что там происходит?

— Ну, — сказал Стрекер, — на прошлом заседании Постоянного комитета разгорелась очень оживленная дискуссия о том, можно ли впускать Его Святейшество на родину. Похоже, Ло с Ханем решили сделать ход против Фа. Надеюсь, у него хватит сил, чтобы дать им отпор. На кону стоит слишком многое.

— Вы что же — думаете, там назревает переворот?

— Упаси меня бог, чтобы я читал вам лекции по китайской истории, — сказал Стрекер, — но, если я не ошибаюсь, кажется, первая передача власти в Китае мирным путем за последние четыре тысячи лет произошла — постойте-постойте, — в две тысячи втором году, верно? Мы не предсказываем государственного переворота. Пока. Однако в последнее время Ло и Хань как-то очень сплотились. Прямо как ребята в «Горбатой горе».

Фэнкок был явно поражен.

— Не хотите же вы сказать…

— Это просто метафора, Рог, просто метафора. — Стрекер поглядел на помощника государственного секретаря. — Я уверен, что наш добрый Государственный департамент имеет свой взгляд на вещи. Но, если наши сведения верны и Ло с Ханем действительно планируют захват власти… Можете назвать меня трусом, но от одной только мысли, что Китай окажется в руках этой парочки, у меня руки тянутся к бутылке. Впрочем, вы же — стратег и мыслитель гарвардской выучки, а я — всего лишь тупой морпех, силящийся кое-как прожить день.

Фэнкок попросил присутствующих поделиться своими мнениями. И потом терпеливо слушал, как помощник министра Госдепартамента отметал всё, сказанное Стрекером, как ни на чем не основанную чепуху.

— Благодарю вас, джентльмены. Я ознакомлю президента с вашим мнением по данному вопросу.

Когда госдеповцы уходили, он нарочно сказал достаточно громко, чтобы слышали остальные:

— Барн, проводите меня до моего кабинета. Я хотел расспросить вас о том, что произошло в Омане на прошлой неделе.

Он объявил Блетчину, что их нельзя беспокоить, и закрыл дверь.

— Барн, ну зачем вы каждый раз вытворяете такие штуки с Госдепом?

— У каждого из нас есть свое хобби.

— Что нам делать? Что — черт возьми — нам делать?

Стрекер поерзал на сиденье.

— Ну, я знаю, что я бы сделал лично.

— И что же?

— Вам это не понравится.

— Ну же, говорите.

— Десять кубиков хлористого калия.

Фэнкок, моргая, продолжал смотреть на него. Он вдруг напомнил Стрекеру бронзовый бюст одного из его выдающихся предков — того самого, который в тысяча шестьсот лохматом году велел повесить в Бостоне квакершу — возможно, за то, что она утверждала, будто класть в овсянку сахар в воскресенье — не грех.

— Барн, — проговорил Фэнкок, — ради всего святого. Что вы такое говорите?

— Вы спросили, Рог, а я вам ответил.

— Вы что же — советуете мне отправиться к Президенту США и сказать ему: «Черт возьми, давайте-ка просто укокошим его — и дело с концом», да?

— Ну, — сказал Стрекер, — я же не говорю, что ему стоит вдаваться в такие подробности прямо на пресс-конференции…

Фэнкок принялся махать руками, как будто отбивался от целого роя пчел.

— Это… нельзя же… ну просто… да как мы…

— Рог, это решило бы проблему.

Фэнкок рухнул в свое кресло.

— Да уж. Хорошо, что я не стал задавать этот вопрос там, в присутствии остальных. Черт возьми, Барни!

Стрекер ухмыльнулся.

— Да уж лучше б задали. Вот потеха была бы поглядеть на физиономию Нэдлера!

— Убить всеми почитаемого мирового духовного лидера… Далай-ламу… в одной из наших собственных больниц. В Кливленде!

— Ну-ну, только не надо мочить трусы от «Брукс-бразерс». Не этому учат в Школе расширенных международных связей. Я вовсе не утверждаю, что такой способ действий — наиболее приятный. Но в том, что Тибет может всколыхнуться и запылать огромным пожаром, тоже приятного мало. Или в том, что все наработанные американо-китайские отношения с бульканьем отправятся в унитаз, — тоже. Рог, ведь этот старикан и так уже умирает. Вы же сами слышали, что сказали доктора. Его же госпитализировали не с аппендицитом — и не для инъекции «Ботокса»! Почему бы просто… чуть-чуть не ускорить дело? Избавить всех от нежелательной «бури-и-натиска». Когда умирал король Георг Пятый, врач дал ему такую дозу кокаина и морфия, чтобы его смерть как раз стала новостью для утренних выпусков газет. В общем, если вдуматься, этот способ не так уж плох…

— Это не одно и то же, Барни! Ради всего святого.

— Незачем так кричать. Незачем так кричать, Рог. Послушайте, нам только что поднесли полную миску куриного дерьма. Согласны?

Фэнкок еле заметно кивнул — с видом страдающего от головной боли человека, который ждет, когда же подействует аспирин.

— Ну вот, а сейчас у нас есть возможность превратить эту миску с куриным дерьмом в горку отличного салата с курицей. И в придачу, — добавил он, сверкнув глазами, — выдать это за блюдо китайской кухни.

Фэнкок удивленно на него посмотрел.

— О чем это вы?

— Представить дело так, как будто это сделали они.

— Обвинить китайцев… в том, что они его убили?

— Выслушайте меня, Рог. Представим себе, что видеокамера, установленная у дверей его палаты, показывает, как некто с заметными азиатскими чертами лица, в белом халате, прокрадывается к нему. Как раз накануне того дня, когда Его Святейшество испускает последний вздох на этой жалкой планете и наконец вкушает праведный покой. И представим себе, что результаты вскрытия свидетельствуют о том, что он скончался отнюдь не от естественных причин? Хорошо. Ну, а теперь: ничего не просачивается в прессу, понимаете? Больница обязана оповестить ФБР. ФБР докладывает генеральному прокурору. А генеральный прокурор представляет донесение Большому Человеку. А потом Большой Человек велит своему главе национальной безопасности, великому Роджерсу П. Фэнкоку, подать сюда посла Дин-Дона — мигом, сию же секунду, — чтобы тот объяснил: что, черт возьми, позволяет себе его страна, убивая Далай-ламу прямо на больничной койке, в Кливленде, штат Огайо?

— Ну, а Дин-Дон — после того, как санитары «скорой помощи» приводят его в чувство, — разумеется, станет все отрицать. Яростно отрицать. Я бы на его месте тоже так отрицал. Ладно, не важно. И тут вы перегибаетесь через стол и влепляете ему парочку пощечин, говоря:

«Убирайся из моего кабинета, жалкий выродок, пособник убийц ламы! И как тебе не стыдно!»

— Он помчится к себе в посольство, весь в поту, начнет звонить в Пекин и кричать: мол, что за чертовщина, у них тут есть улики, оказывается, это мы его убили! Пекин скажет: «Не трусь. Мы его не убивали».

— Потом Большой Человек звонит президенту Фа и говорит ему: «Это же черт знает что! Вам должно быть совестно. Но знаете что? Давайте не раздувать скандал вокруг этого: мы вышлем вам „Федерал-экспрессом“ останки, а вы устроите ему погребение в Лхасе, чин чином». После чего он вешает трубку.

— Ну, а Фа — может быть, он ловится на эту удочку, а может быть, и нет. Зато теперь у него есть повод вызвать Ло на ковер — перед всем Постоянным комитетом — и задать ему хорошенькую взбучку: «Глядите, что вы натворили! Ваше счастье, что Белый дом решил не раздувать скандал. Вы уволены! Давайте сюда ваш ярлык и ваш ‘блэкберри’». Ло может отрицать все что угодно, это уже не важно: перевес будет на стороне Фа. Для него это повод устроить чистку. Фа остается при власти. Его Святейшество получает достойные похороны на родине, Китай демонстрирует великодушие, и весь шум утихает. Ну, что скажете, Рог? Рог, старина, вам что — плохо?