Однажды утром, когда я в Шэроне разговаривал с падре, который, как выяснилось, был строгим противником «зимних похорон», зазвонил телефон, и я услышал голос очень известного писателя, старого приятеля моих родителей. Мой собеседник был до того расстроен, что едва мог говорить. Он что-то, литературно выражаясь, лопотал о каком-то проступке Гора Видала, давнего соперника моего отца.

— Я в ужасе. Не знаю, что и сказать. Гора я знаю с двадцати лет. Всем известно, что он много пьет и может быть последней сволочью, но такое… Это отвратительно. Не понимаю, что на него нашло.

Речь была о заметке в утреннем выпуске «Нью-Йорк дейли ньюс»:

Жестоко даже по меркам Гора Видала, он пишет на TruthDig.com, что основатель «Нэшнл ревю» был «истеричной королевой» и «американским лжецом мирового класса, а также упоминает, будто Бакли часто напивался и терял контроль над собой». Видал обвиняет «усталых наемных лошадей» из «Ньюсуика» в том, что они поддались уговорам «отвратительного», «безмозглого» сына Кристофера и поместили статью о его отце, а также фотографию на обложке. Видал заключает: «ПОКОЙСЯ, УФБ, — в аду».

Как говаривал Берти Вустер, многовато сюрпризов на утреннюю голову. Я был озадачен и придумал только одно: поток обожания, уважения, любви к УФБ довел старика Гора до того, что он от ярости сверзился с ближайшей скалы. Этот взрыв слюны и пены пришел в противоречие с первой фразой последних воспоминаний Гора: «Двигаясь — искренне надеюсь, — я все ближе к двери с надписью „Выход“». Однако меня требовали более важные дела: переговоры со священником в Шэроне. И еще надо было договориться с органистом.

Папа был серьезным музыкантом-любителем (рояль, клавесин) и большим любителем Баха. На клавесине он играл с Симфоническим оркестром Феникса. Может быть, это было и не самое удачное выступление, но надо отдать дань его наглости. И — о боже! — как он готовился. По три часа в день в течение целого года он проводил за инструментом. Потом он сказал мне: «Никогда еще я так не трудился». Об этом его достижении хорошо говорили многие слушатели.

Он переделал определенные музыкальные вещи под свою похоронную мессу. Органистом в Шэронской церкви была милая пожилая дама, которую как будто звали Пруденс. Когда я попросил Пруденс посмотреть музыку, она не узнала ни одного произведения. Ни одного. В какой-то момент мне даже пришлось промурлыкать мелодию (Сюиту № 3, или Air on a G String) Баха. Она долго молчала. Тогда я извинился перед Пруденс за то, что подверг ее звуковой пытке, но на этом я не остановился. Несомненно, она предпочла бы пытку водой моему исполнению Канона ре мажор Иоганна Пахельбеля, кстати тоже неизвестного ей. Я вспомнил, как папа дружил с Розалин Тюрек и Алисией де Ларрохой, не считая других музыкальных светил, и как они однажды «обманом» добились того, что Владимир Горовиц без подготовки сыграл, причем божественно, «Бог нам прибежище и сила», что у Пруденс звучало так, будто она играла на казу. В отчаянии я позвонил Рику.

Рик Триподи — старый друг папы, искушенный, опытный церковный органист с очаровательной, нежной, немного лукавой манерой исполнения, который играл для римских пап.

— Рик, — сказал я, — у нас проблема.

Рик сразу все понял.

— Нет, нет, нет, — ответил он, — мы не позволим твоему отцу вот так уйти!

Он решил стать посредником между Пруденс и «Отцом».

Через несколько часов Рик доложил, что Пруденс любезно, даже с восторгом взяла свои слова обратно. Рик сыграет сам и привезет первоклассных вокалистов, которые будут петь Ave Maria, и не только это. Сам «Отец» не пожелал бы лучшего и не стал бы вмешиваться в музыкальную часть.

На другой день Рик приехал в Шэрон, чтобы проверить инструмент.

— Ну и орган, — сказал он, — боже мой! Наверное, в последний раз его настраивали во времена Трумэна. Я слышал шарманки получше этого органа. Но не беспокойся. Я что-нибудь придумаю. Может быть, подложу динамит.

Во время Второй мировой войны отец служил в армии, и, хотя он не атаковал Омаха-Бич, мне понравилась идея отдать ему воинские почести. «Нужен его DS-214», — сказал Брайан Кенни, директор бюро похоронных процессий Шэрона.

Мой вам совет: если ваш папа — или мама — служили в армии и вам хочется отдать им воинские почести, немедленно найдите DS-214 (воинское удостоверение). Я провел много часов, пытаясь отыскать это удостоверение. А еще у меня был друг в Пентагоне, судя по всему, не последний человек там. И в Пентагоне оно тоже не нашлось. (Не совсем так. У них числилось семьдесят четыре Уильяма Ф. Бакли, которые уволились в запас в 1946 году, однако ни один из них не был моим Уильямом Ф. Бакли.) Наконец, после кропотливых археологических изысканий, которые могут сравниться только с открытием второй Трои, почти «мифический» документ был найден в Стэмфордской ратуше, куда папа сам поместил его в 1952 году. Итак, удостоверение было у меня в руках.

Приехал Брайан и сказал, что ознакомился со сводкой погоды на субботу: холодный проливной дождь. «Я был на кладбище, — сказал он, снимая несколько теплых подстежек. — Оно залито водой».

В этом было что-то мистическое — как раз в такую погоду папа любил отправляться в плавание! Однако это предполагало дискуссию насчет рытья зимней могилы. Смысла не было в «специальном» (перевод: очень дорогом) оборудовании из Поукипси, если могила будет залита к тому времени, когда мы будем его опускать. Тем временем церковь была в нашем распоряжении, и Бакли слетались на похороны со всех сторон. Брайан сделал предложение в своей бодрой, жизнерадостной манере: «У меня есть для него место». В надземном склепе на другом кладбище. «Идеальное место!» — воскликнул Брайан. Я был незнаком с логикой складирования тел, однако появился повод произнести: «Не важно».

Вечером накануне похорон я привез папу в Стэмфорд, чтобы он провел дома последнюю ночь. Он приехал на катафалке, в ореховом гробу, накрытом американским флагом. Глядя на это, мы все давились слезами.

Едва поставив гроб на стол в столовой, Крис спросил: «Может быть, сейчас положить внутрь то, что вы хотели положить?» Я кивнул, и он приподнял крышку гроба, в котором лежал мой папа в своем сером костюме, белой рубашке, и еще на нем был галстук, известный как «я люблю галстук моей жены». Выглядел он неплохо. И все же. Я погладил его по голове, стараясь не касаться кожи, которая, как мне уже было известно, стала неживой, твердой и холодной.

Из бронзового плутониевого контейнера я перенес мамин прах в китайскую красную лакированную шкатулку, которую когда-то подарил ей на день рождения. Когда я пристроил ее папе на колени, они опять как будто воссоединились. Потом я вложил папе в руки четки, а Дэнни поставил в гроб кувшин с ореховым маслом. Мы переглянулись, и у нас возникла одна мысль. Тогда мы ушли и вернулись с телевизионным пультом, который тоже положили в гроб, после чего попрощались, и я поцеловал папу в волосы. Гроб закрыли. Вот так. Я приколол к флагу Медаль свободы. Смотрелось это героически, и я гордился своим отцом.

Папина английская крестница Камилла, дочь его близкого друга сэра Алистера Хорна, была рядом и как британка не могла не позаботиться о цветах, стала переставлять их, оживлять, добавлять джин в воду. «Всегда добавляйте джин, — сказала она. — Цветы его обожают». Камилла и Конор ушли в сад, чтобы там покурить. Я в первый раз видел своего шестнадцатилетнего сына с сигаретой, однако было в этих двух подростках что-то волшебно трогательное. Не могу объяснить.

Я взял CD с «Виффенпруфс» и весь вечер слушал «В ивняке», навязчивую мелодию со словами Уильяма Батлера Йетса, и еще «Раз за разом» из сериала «Доктор Хаус». Сотни людей приходили и уходили. Когда в гробу лежит тело — все происходит совсем по-другому. Можно устроить поминки и вокруг урны с прахом, но это не совсем то.

Все пили, ели и разговаривали; многие казались веселыми. Дождь стучал в окна. Присутствовали три священника, все — папины друзья. В семь часов, как положено, я спросил отца Кевина: «Падре, не пора ли?» Он облачился. Два других священника помогали ему в молитвенном бдении. Мы все произнесли «Отче наш». Отец Кевин взялся за кропило, металлический сосуд с отверстиями, который погружают в святую воду, чтобы потом брызгать ею на толпу, на алтарь, на гроб. Пока он брызгал святой водой на флаг, мне пришло в голову, что церковь и государство буквально пронизаны друг другом.

Ночь я провел на кушетке рядом с отцовским гробом, наблюдая за миганием свечей, прислушиваясь к дождю, к пению «Виффенпруфс», вспоминая отца. Постепенно у меня затекла шея, а в четыре часа я проснулся, укрытый одеялом. Посреди ночи пришла Камилла и позаботилась, чтобы я не замерз.

В восемь часов утра приехал Брайан, и мы поставили гроб на катафалк, чтобы в последний раз отвезти папу в Шэрон. Водителем был тесть Брайана. Мы немного поговорили о том, какой дорогой лучше добираться до Шэрона. Одолев этот путь раз триста, я имел свой взгляд на предстоящий маршрут, а тесть Брайана имел свой взгляд. Мы оба были уверены в своей правоте, даже непреклонны в своем мнении, так что в конце концов я произнес папину и теперь уже свою мантру: «Не важно», — и мы отправились в путь: впереди катафалк, за ним восемь автомобилей. Проехав пятнадцать минут, тесть Брайана свернул на незнакомую дорогу, а потом поехал обратно в Стэмфорд. Я позвонил по мобильнику Брайану: «Остановите его». У Брайана была автоколонна, способная остановить военное подразделение. Тесть Брайана стоял на том, что он едет правильно. «Не важно» имеет свои ограничения в качестве мантры.

В итоге мы все же выбрались обратно на правильную дорогу, и в это время стал очевиден еще один аспект вождения Брайанова тестя: он предпочитал скорость в восемьдесят миль в час, несмотря на дождь и будучи впереди колонны в восемь машин. Получился веселый караван. На дороге 22 мы то обгоняли ехавшие там машины, то внедрялись между ними, подавая громкие знаки ничего не понимающим водителям. Сидя рядом со мной, Люси и Конор опасались за свою жизнь. До места мы добрались довольно быстро, полагаю, отдав должное папиному привычному вождению, так что связь времен на этот раз не разорвалась.

Конор втолкнул дедушкин гроб в храм. Все скамьи были заняты членами семейства Бакли. За многие годы они были до блеска натерты моими родичами. Первой Люси прочитала псалом 120, любимый псалом ее семьи, принадлежавшей к епископальной церкви и очень мило цитировавшей его вслух каждый раз, когда кто-то из семьи отправлялся «в путь». Она называли это молитвой «ухода».

Следующим был Конор, который читал из Екклесиаста: «Суета сует, сказал Экклесиаст, все суета!» Отец Кевин произнес проповедь, в которой вспомнил о разговоре с папой, происшедшем несколько лет назад, в котором речь шла о религиозном сомнении. За ланчем отец Кевин сказал отцу: «У всех рано или поздно случаются сомнения». Тогда папа поднял голову от борща и произнес: «Только не у меня».

Я задумал панегирик и чуть не сбился на первой же фразе. Однако взял себя в руки. Я рассказал всем, что поставил мамин контейнер в папин гроб: «Иначе мы не увезли бы ее в Шэрон». Церковь взорвалась хохотом. Мама давно перестала приезжать на День благодарения, очень давно. Поначалу она придумывала какие-то извинения, а потом и это перестала делать.

Дождь все еще лил как из ведра, так что военная церемония прошла у входа в церковь. Была сказана речь. Стрелки сделали залп. Волынщик сыграл «О, благодать». Флаг был сложен в треугольник и отдан мне с благодарностью от народа. Когда мне его передавали, я услышал рыдания за спиной. Тогда сержант отдал стоявшему рядом со мной Конору патроны. «Горячо», — прошептал я. Горнист сыграл сигнал к погребению. Восемь человек подняли гроб и понесли папу под дождь, потом поставили гроб на катафалк. «Прощай, друг», — произнес Дэнни, однако это было еще не окончательное прощание.