16

Павлин и Петуния

Четвертого октября, в пятницу, оператор Белого дома позвонил мне в половине шестого утра и сообщил, что президент ждет меня в шесть пятнадцать в Овальном кабинете. Давно уже я не получал подобных приглашений. Очевидно, произошло что-то важное. Неужели под угрозой национальная безопасность? Я с удовольствием работал с первой леди, однако, должен признаться, что мне было скучновато без Западного крыла с его постоянными проблемами, заботами, кризисами, возбуждением и напряжением.

Президент был в пижаме, но, как ни странно, сидел за письменным столом, курил и пил кофе. Он был похож на главнокомандующего накануне решительного сражения. Мне стало ясно, что речь пойдет о национальной безопасности. Наверное, беспорядки на Бермудах.

– Как Джейн и ребята? – спросил он с улыбкой, которую я бы улыбкой не назвал, скорее, так прищуриваются, когда глаза слепит яркое солнце.

Хотя мою жену звали не Джейн, а Джоан и он был знаком с ней тринадцать лет, я решил не поправлять его.

– Лучше некуда, – ответил я довольно бодро, несмотря на ранний час. – Она просила передать привет.

– Спасибо, – произнес он сквозь стиснутые зубы. – Она хорошая женщина, ваша Джейн. Вам нужно почаще привозить ее сюда.

Не стоило напоминать ему, что он беседовал с ней четыре дня назад на приеме в честь дипломатов Восточного блока.

– Она очень хорошо к вам относится, – выдавил я из себя.

Положение было мучительное.

– Ага. Передайте ей привет.

– Обязательно.

Я самым искренним образом верил, что президент вот-вот заговорит о деле. Неужели меня вытащили в половине шестого из теплой постели ради никому не нужного разговора о моей жене, которую, к тому же, звали не Джейн.

– У нас тут не все ладно, – сказал президент.

Я кивнул:

– С конгрессом стало трудно работать.

Он покачал головой.

– Да нет. Я имею в виду личные апартаменты.

– А… – В первый раз он заговорил о своем браке. – Думаю, вы слишком много времени отдаете делам, и миссис Такер скучно одной.

– Она могла бы быть поласковее.

Не торопись, Вадлоу, сказал я себе. Только тут я обнаружил, что смотрю себе под ноги.

– Наверно, вы могли бы выделить для нее побольше времени. Скажем, уик-энды.

– На уик-энды она приглашает своих друзей. Мы совсем не бываем одни. Знаете, в службе безопасности Билли и Онанопулосу дали кодовые имена – Павлин и Петуния… Черт побери, – продолжал он после недолгой паузы, – мне кажется, я в Стамбуле. Эти их наряды! Что бы сказал Айк?

Пришлось согласиться, что покойному президенту это не понравилось бы.

– Не понимаю, почему они не могут одеваться как все.

Я тоже этого не понимал.

– Ллеланд считает, что они вредят моему имиджу.

Об этом мне уже было известно.

– Он говорит, что я не должен приглашать их в Кэмп-Дэвид. Но как быть с Джесси? Кошмар какой-то.

Итак, свинья Ллеланд вовсе не выполнял приказ шефа, когда требовал, чтобы я выгнал друзей первой леди из Белого дома. Наверное, надо было бы сообщить об этом президенту. Однако я смотрел на него, смотрел, как он сидит в пижаме и курит сигарету за сигаретой, как тоскует по жене, как мучается, униженный конгрессом и не любимый американским народом, и решил не взваливать на него еще и этот груз. Я ненавидел Бэмфорда Ллеланда, а президент сделал его управляющим своими делами, своим доверенным лицом. Не лезь, Вадлоу, твердил мне мой внутренний голос. И я принял нелегкое для себя решение.

– Я работал как зверь, чтобы меня заживо не сожрали ханжи оттуда… – Он махнул рукой в сторону Капитолия. – Может быть, я действительно был недостаточно внимательным. Теперь понятно, почему ей понадобились друзья в Кэмп-Дэвиде. У нас было несколько… размолвок, как вы бы сказали. Но мы справимся.

Через два дня, когда я был с головой погружен в подготовку посещения первой леди Фестиваля гортензий, миссис Метц сообщила мне о звонке Колина Сокса из «Нью-Йорк пост». Естественно, я не пожелал разговаривать со скандальным хроникером и продолжал работать.

Полчаса спустя позвонила взволнованная Джоан.

– Что с тобой, крошка?

Она ответила, что звонил Сокс. Только этого не хватало. Он сказал, будто ему надо обязательно поговорить со мной, да еще добавил, чтобы я ради моего же «блага» перезвонил ему.

– Герберт, у тебя неприятности?

Ее огорчение и обеспокоенность расстроили меня. Успокаивая жену, я думал о том, как посмел репортер из желтой газетенки звонить мне домой и волновать мою жену! Она как раз делала тесто для кекса, и оно получилось слишком густым. Я вскипел.

Набрав номер телефона Сокса, я высказал все, что думал о нем. Однако читать мораль австралийскому репортеру все равно, что приручать вомбата.

Сокс не стал терять время даром и сразу же спросил, могу ли я сообщить что-нибудь по поводу слухов об «отношениях» Билли Ангулласа-Виллануэвы со мной?

Если бы он спросил, не задушил ли я мою дорогую матушку, у меня была бы точно такая же реакция. Я онемел.

– Вы слушаете меня?

До меня его голос дошел, словно из другого измерения. Покачав головой, я постарался взять себя в руки.

– Послушайте, Сокс, – сказал я, – если мне еще хоть раз доведется услышать о подобной мерзости, будьте уверены, вас депортируют в вашу родную колонию и вы до конца жизни будете чистить там овчарни.

Он как будто остался доволен.

– Фантастика! Вы вышлете меня из Америки?

– Разговор окончен.

Я положил трубку, после чего минут двадцать просидел неподвижно, уставившись в стену.

Потом я увидел миссис Метц, но как в тумане.

– Мистер Вадлоу! Мистер Вадлоу!

Сославшись на то, что не выспался, я несколько успокоил ее насчет моего не совсем адекватного поведения и вновь взялся за телефон. Попросил оператора соединить меня с мистером Фили и стал ждать, глядя в потолок. Президент должен был быть в Индиане.

Тремя-четырьмя минутами позже в трубке раздался треск, означавший, что Фили находится в президентском самолете. Я услышал: «Корона… Это Фрегат. Говорите». Потом оператор Белого дома сказал: «Мистер Вадлоу, мистер Фили на проводе. Позвольте напомнить вам, что это открытая связь». Отлично. Уверен, в советском посольстве с удовольствием послушают про наши дела.

– Что у вас, Герб? – спросил жизнерадостный Фили.

– Да ничего особенного! Мне только что звонили из «Нью-Йорк пост» насчет… – Следовало сохранять бдительность. – Насчет кое-каких слухов.

– Да?

Я напомнил ему, как мог осторожнее, о нашей недавней беседе и его идее относительно распространения слухов о мистере Ангулласе-Виллануэве и Ллеланде.

– Они думают, что это я. Я!

Наступила продолжительная пауза.

– Сукин сын! Он опередил нас!

И Фили рассмеялся.

– Это не смешно, – сказал я. – Это ужасно.

– Ничего страшного. Только не предпринимайте никаких шагов до моего возвращения.

– Кошмар… – Я был в отчаянии.

Возвращения Фили я ждал в своем кабинете, не в силах сосредоточиться на Фестивале гортензий. Он появился в Белом доме во главе толпы секретарей и с кучей бумаг.

– Я все продумал, – сказал он, закрыв за собой дверь.

– Что будем делать?

– Ничего.

– Как это «ничего»? Нельзя ничего не делать. Со мной еще ничего подобного не бывало. А как же Джоан?

Я схватился за голову.

– Послушайте, «Пост» ничего не опубликует… я почти уверен… так что можно проигнорировать.

– Но…

– Встаньте на точку зрения врага. Они хотят, чтобы вы защищались. А как только вы начнете защищаться, все решат, что нет дыма без огня.

– О-хо-хо. А вдруг будет журналистское расследование?

– Расследование? – со смехом переспросил он. – Расследование?

– Черт бы вас побрал!

На другой день в двенадцать четырнадцать я был в Нью-Йорке и, поджидая мистера Рамона Ангулласа-Виллануэву (он же Билли) в одном из закутков ресторана «Мортимер», старался вникнуть в подробности предстоящего Фестиваля гортензий.

Сообщив миссис Метц, будто у меня тяжелая ангина, я преобразил свою внешность с помощью средств, сохранившихся у меня со времен путешествий с Марвином, и прилетел в Нью-Йорк на обычном гражданском самолете – впервые за долгое время.

Мне было необходимо предупредить мистера Ангулласа-Виллануэву о предпринятой Ллеландом оскорбительной кампании против меня – и против него. Очевидно, что Ллеланд пытался одним махом убить двух зайцев. Даже самый отдаленный намек на скандал мог положить конец моей карьере в Белом доме, не говоря уж о визитах туда мистера Ангулласа-Виллануэвы.

Я сказал, что мне нужно поговорить с ним по очень деликатному делу, и попросил назначить встречу в «тихом местечке». Он предложил ресторан «Мортимер», и теперь, сидя в ресторане, я засомневался в здравомыслии Виллануэвы. Находился ресторан в центре Восточной части Манхэттана и, вне всяких сомнений, посещался «избранной» публикой. Не могу сказать, что вспомнил имена посетителей, оказавшихся там в этот час, но это была та самая публика, которую приглашали в Белый дом во времена Рейгана.

На мне был потертый пиджак из шотландки, который я обычно носил дома по выходным. На мой вкус, он был немного кричащим, однако я решил, что, благодаря ему, не буду выделяться в пестрой толпе нью-йоркских модников. Однако официант смерил мое одеяние едва ли не презрительным взглядом, и я решил, что он не получит от меня на чай больше десяти процентов.

Расположился я в глубине ресторана, где было не так светло, рассчитывая, что мистер Ангуллас-Виллануэва все же человек рассудительный и догадается тихо туда проследовать.

Неожиданно я услышал, как меня окликают громоподобным голосом:

– Жербер! Черт побери, что это с вами?

Так как видел я при плохом освещении не очень хорошо, то не успел предупредить объятий и поцелуев Билли. Не хочу сказать, что я принципиально против проявления чувств между мужчинами, однако даже с отцом я лишь обменивался рукопожатием и чувствую себя неловко, если меня целует кто-нибудь, кроме моей жены Джоан и моей дочери Джоан. Да еще мамы и сестры Эрнестины.

Сделать заказ я предоставил ему, так как он, судя по всему, был знаком с тамошней кухней. Еще, могу добавить, он был, по-видимому, знаком с официантами. Неприятный момент наступил, когда он представил меня одному из них как человека, «на плечах которого держится весь Белый дом». Пришлось напомнить о моем желании остаться неузнанным.

Каждый раз, когда кто-нибудь входил в ресторан, голова мистера Ангулласа-Виллануэвы крутилась, как перископ, и я был вынужден удерживать его от представления меня примерно полудюжине его знаменитых приятелей.

Я жевал телятину – не самый вкусный, но вполне съедобный кусок мяса по явно завышенной цене – и слушал монолог о beau mond Нью-Йорка. Поговорить мистер Ангуллас-Виллануэва, по-видимому, любил, и я на время покорился участи молчаливого слушателя. Однако наступил момент, когда нельзя было больше тянуть, и я с тяжелым сердцем признался:

– Вышла неделикатная история.

– Люблю неделикатные истории! – прервал он меня.

Тогда примерь-ка на себя эту, подумал я и рассказал ему о звонке Сокса.

– Волшебно! – воскликнул он.

Мне это не понравилось.

– Вы не… расстроены?

– Надо всем рассказать! Знаете, какая будет реакция? «Ну и вкус у тебя, Билли!» – Он схватил меня за руку. – Ох, Жербер, прошу прощения. Я не хотел вас обидеть. Но это так… – Он опять рассмеялся. – В Вашингтоне все такие противные. Такие серьезные.

Потом он позвал официанта: «Йохан», – и попросил подать нам анисовый ликер.

Признаюсь, я был до того ошеломлен, что стал пить противный ликер, когда его поставили передо мной. (У него лакричный вкус.)

Все так же, с тяжелым сердцем, я заговорил о президенте. Пришлось объяснить, что президент, конечно же, не поверит навету, однако неплохо было бы, если бы мистер Ангуллас-Виллануэва несколько месяцев не появлялся в Белом доме, пока не утихнут слухи. Он слушал и кивал головой.

– Жерб, – сказал он, – вы правы. Мы не можем позволить себе прежнего. Однако воспоминания останутся с нами навсегда, правда?

Он положил руку мне на плечо и подмигнул.

Я натужно рассмеялся, однако все это было очень неприятно. Когда мы вышли из ресторана, он еще раз расцеловал меня – в обе щеки. (Кажется, это европейский обычай. В Европе, насколько мне помнится, мужчины постоянно целуются.) Когда я летел обратно в столицу, в первый раз за последние двадцать четыре часа у меня успокоился желудок.

 

17

Дротики и стрелы

Через четыре дня после моего свидания с мистером Ангулласом-Виллануэвой первая леди попросила меня задержаться после утреннего совещания сотрудников. Она показалась мне более утомленной, чем обычно, такой она была разве что во времена предвыборной кампании. Голубоватые тени под глазами стали заметней. Признаюсь, я не могу понять, как мужчина, женатый на такой женщине, может спать отдельно. Пусть даже в королевской спальне. А тогда мне пришло в голову посоветовать ей немного отдохнуть, ведь впереди маячили трудные «каникулы».

Когда все разошлись, она повернулась ко мне и неожиданно резким тоном спросила:

– Вы говорили Билли, чтобы он больше не появлялся у меня?

Я был пойман врасплох.

– А… – протянул я. – Все это довольно сложно.

Мне надо было предвидеть, что нельзя полагаться на мистера Ангулласа-Виллануэву. Черт, только этого не хватало.

– Ну же?

Она скрестила руки на груди и посмотрела прямо мне в глаза. Как мог, я объяснил ей, в какое неприятное положение попал. Сказал, что подозреваю происки Ллеланда и его людей, из-за которых и летал в Нью-Йорк, чтобы предупредить мистера Ангулласа-Виллануэву и общими усилиями избежать унижения, которым нам грозит появление «романтической» истории в газетах.

Внимательно выслушав меня, она рассмеялась. И смеялась довольно долго. У меня даже появилось желание присоединиться к ней, однако я уловил что-то неладное в ее смехе. Он был, скажем так, неконтролируемым.

– Вы? И Билли! – переспросила она и вновь рассмеялась.

– Да, не очень-то складно придумано, правда?

Миссис Такер вытерла глаза. Они были влажными и темными, как грозовые тучи.

– Ублюдки!

– Прошу прощения?

– Вы, Ллеланд и он – мой муж. Вы все это придумали?

– Мадам, уверяю вас…

– Вы посмели выгнать моих друзей!

Она встала и обратила на меня грозный взгляд. Пришлось мне тоже подняться, и я попятился от нее.

– Нет-нет. Президенту нравятся ваши друзья. И мне нравится мистер Вилла…

– Идите к черту, Герб!

С этими словами она схватила большую подушку и ударила меня ею. Ударила меня! Ударила по голове! Да еще с какой силой! С меня слетели очки.

– Миссис Такер! – Без очков я почти ничего не видел, однако мне удалось забежать за кресло, за которым я спрятался, согнувшись вдвое. – Пожалуйста! Это неприлично!

– Ах, неприлично! Я скажу вам, что неприлично. Придумывать нечто несусветное, чтобы обидеть меня, обидеть Билли.

Надо мной вновь занесли подушку, но уже другую.

Вадлоу, сейчас с ней каши не сваришь, сказал я себе, после чего стал задом-задом продвигаться к двери. Миссис Такер металась прямо передо мной, причем видел я ее неотчетливо, как некое светлое пятно.

– Я бы никогда не позволил себе причинить вам вред. Скорее я бы…

Новый удар я получил в живот и согнулся, потому что не мог дышать. А она принялась бить меня по голове проклятой подушкой. Сообразив, что сейчас бесполезно отрицать заговор Ллеланда и ее мужа, в котором якобы и я принимаю участие, ваш покорный слуга решил как можно скорее ретироваться. Развернувшись, но все еще скрючившись, я двинулся в сторону черной тени, которую принял за дверь. Несколько шагов, и я стукнулся головой. Это было не больно, однако я обо что-то споткнулся. Послышался треск разрываемой материи, и я рухнул на пол, увлекая за собой великолепную ширму. Кстати, ее рама разодрала мне живот.

Удары возобновились, на сей раз по голеням и икрам, что было очень больно. Насколько я понял, она била меня ногами. (Оставалось только благодарить небеса за то, что она не носила острые каблуки.) Естественно, больше всего мне хотелось найти дверь, хотя и было жалко японскую ширму, великолепный экземпляр работы Йосаку Эра, подаренную президенту и первой леди премьер-министром Кундо. Ее оценили в двенадцать тысяч долларов. Мне пришло в голову выиграть немного времени, апеллируя к ее женскому инстинкту.

– Миссис Такер, ширма!

– К чертям вашу ширму!

Все это время она еще продолжала молотить меня диванной подушкой. Пытаясь спастись, я сунул голову в дыру, отчего та, естественно, только увеличилась.

В попытке подняться на ноги я, желая обрести точку опоры, схватился за торшер, но он не выдержал и упал – и я вместе с ним. Лицо закрыл шелк, сорванный с ширмы, так что первую леди я почти совсем не видел. Оставалась одна надежда: дама скоро устанет. Увы, эта надежда не оправдывалась.

Собрав последние силы, я добрался до стены и стал пробираться к выходу, пригнувшись и стараясь уберечь голову от ударов. Когда мне удалось нащупать дверь, я почувствовал несказанное облегчение, но, увы, слишком рано. Дверь открывалась внутрь, и первой леди удалось прижать меня ею к стене. Однако та же дверь мешала ей бить меня. И то хорошо. Я слышал тяжелое дыхание миссис Такер, которая, налегая на дверь, делала мне, по сути, искусственное дыхание. Отчасти благодаря этому, дыхание у меня восстановилось, хотя и не полностью.

– Я помогла вам, – сказала она, всхлипывая. – Они хотели вас выставить, а я вас защитила. Так-то вы отплатили мне. Вы с ними.

У меня чуть сердце не выскочило из груди.

– Мадам, я не с ними.

– Я доверяла вам.

Она отступила, и мне удалось выбраться из-за двери.

Я как раз хотел сделать еще одну попытку объясниться, но вылетел в распахнутую дверь и упал на спину. Дверь с оглушительным грохотом захлопнулась.

Несколько секунд я пролежал не двигаясь и пытаясь подсчитать потери. Чувствовал я себя отвратительно.

Кто-то помог мне подняться. Я узнал Харли, одного из агентов службы безопасности, охранявших первую леди.

– Как вы, мистер Вадлоу?

– Спасибо, ничего, нормально. А у вас как дела, Джо?

– Грешно жаловаться.

С помощью Джо я добрался до дверей своего кабинета. Но, прежде чем войти, мне нужно было собраться с силами, чтобы обойтись без Джо.

– Gott! – вскричала миссис Метц. – Что такое? Террористы? Здесь?

Мне не хотелось, чтобы пошли слухи.

– Оступился и упал.

– У вас кровь.

Она промокнула мне губы платочком, и я отдал себя в ее власть. У меня ныло левое плечо, еще сильнее болели левая нога и живот, а лицо еще к тому же пылало. Я ополоснул лицо и принял аспирин.

– Президент хочет немедленно вас видеть, – сказала миссис Метц. С жалостью глядя на меня, когда я вышел из ванной комнаты, она напомнила, что на днях я попросил ее отправить в починку мои вторые очки, они еще не готовы. Потом внимательно оглядела меня и что-то стряхнула, что-то поправила. – У вас пиджак порван на спине.

– Неважно. Надо торопиться.

– И на губе опять кровь. Подождите.

Я почувствовал прикосновение мокрого платка к губе и тотчас – острую боль и крепкий запах духов миссис Метц, от которых никогда не был в восторге.

– Что это вы делаете?

– Останавливаю кровь и заодно очищаю ранку.

Зазвонил телефон. Это была Бетти Сковилль, секретарь президента.

– Да, – сказала миссис Метц, – он идет, идет.

Миссис Метц помогла мне спуститься по лестнице, пройти мимо домашнего театра и потом повела по длинному, устланному красным ковром коридору. Мне оставалось только радоваться, что я не различаю лица встречавшихся нам людей. Высокопоставленного чиновника в порванном пиджаке и с кровоточащей губой, источающего аромат немецких духов, не каждый день встретишь в Белом доме. Мы вышли из Восточного крыла и миновали колоннаду Розового сада, которая изображена на двадцатидолларовой банкноте.

– Лишь бы репортеры меня не увидели, – прошептал я миссис Метц, когда мы приблизились к двери, что вела в Западное крыло и была рядом с входом в пресс-центр.

– Можно пойти другим путем.

Она повела меня обратно, потом направо, вокруг Овального кабинета. Обычно служба безопасности терпеть не может, когда кто-нибудь даже приближается к этой части здания. Около нас возникла пара теней. Миссис Метц объяснила, что мы не хотели встретиться с журналистами. Мне показалось, что я узнал голос Брэлшоу, одного из агентов службы безопасности президента.

Он проводил нас в кабинет Бетти Сью Сковилль, находившийся по соседству с президентским. Бетти Сью не сумела скрыть своего изумления.

– Мистер Вадлоу, что с вами?

– Ничего особенного, Бетти.

Она взяла трубку.

– Мистер Вадлоу здесь, сэр. Да, сэр. – И она повернулась ко мне. – Он вас ждет.

Что-то в ее голосе было такое, от чего я насторожился.

Дамы проводили меня до двери.

– Откройте дверь и покажите мне, в какой стороне президент, – попросил я.

– Там, где статуя, – прошептала Бетти. – Держитесь статуи.

Я кивнул. Президент купил скульптуру Фредерика Харта под названием «Дротик».

Дверь, щелкнув, открылась.

– Он прямо перед вами, – прошептала миссис Метц.

– Доброе утро, господин президент, – сказал я, стараясь шагать в направлении стола.

Но президент сердился, и ему было не до формальностей.

– Черт подери, что это с вами?

– А, это! – И тут мое колено пришло в соприкосновение с угловой деталью рузвельтовского стола – я немного не рассчитал. Едва сдержав стон, я подался назад. – А., я… упал, сэр.

– Упали? Так садитесь же.

Сделав шаг назад, я нащупал кресло и сел.

– Где ваши очки? Что у вас с губой? Это моя жена сотворила с вами такое?

– Сегодня утром у нас было совещание…

Он потянул носом.

– Черт побери, вы пользуетесь духами?

– Нет. Так получилось.

– Моя жена несколько минут назад объявила мне, что подает на развод.

О, господи! Я попытался вспомнить, был ли в истории хоть один президент, который шел на предвыборную кампанию в разгар бракоразводного процесса, однако такого как будто еще не случалось.

– Мне кажется, она сейчас немного расстроена.

– Расстроена? Вы что, не понимаете? Она угрожает мне разводом! – Видеть лицо президента я не мог, зато его тон был абсолютно ясен. – Вы понимаете, что это значит?

– Трудные выборы, сэр.

Ярости президента, не стеснявшегося в выражениях, не было предела. Не стоит повторять тут, что он говорил.

Наша беседа продолжалась недолго. Я сделал вывод, что первой леди больше не понадобятся мои услуги, и, похоже, президенту тоже. Я высказал предположение, что наступило время покинуть Белый дом. Президент был согласен со мной. Я сказал, что, несмотря на последние события, для меня было честью служить в его администрации. Он меня не удерживал.

Хотелось в последний раз оглядеть Овальный кабинет, в котором я провел много счастливых часов, однако без очков об этом и подумать было нельзя. В последний раз попрощавшись с президентом, я двинулся к двери, стараясь идти уверенно, не теряя достоинства. Однако, слегка сбившись с курса, я наткнулся на скульптуру Фредерика Харта. О том, что последовало за этим, лучше умолчать.

 

18

Мир переворачивается

Майор Арнольд обработал мои раны, в том числе и нанесенную дротиком. Она, кстати, оказалась самой серьезной. Миссис Метц раздобыла мне запасные очки, и я позвонил Джоан, чтобы она ждала меня пораньше. В детали я не вдавался, но Джоан, зная меня лучше всех, сказала, что приготовит на ужин мясной рулет, мое любимое блюдо. На ее языке это означало: ничего страшного не произошло. Потрясающая женщина!

Позвонил расстроенный Фили. Первая леди поехала в Нью-Йорк – на поезде, и журналисты возмущались, почему им не сообщили заранее, что это значит и т.д. и т.п.

– Купить туфли, подать на развод, – проговорил я без всяких эмоций. – Кто знает?

Не прошло и двух минут, как Фили был у меня в кабинете, взмыленный, задыхающийся. Я сказал ему, что пора кончать с курением.

– К черту! Что происходит?

Я рассказал.

– Вы не можете уйти в отставку. Не сейчас!

Пришлось объяснить, что дело вовсе не во мне.

– Я все устрою.

Помнится, я сказал о своем нежелании работать в Белом доме. В ответ же услышал, что не надо истерик и он все берет в свои руки.

Вечером в средствах массовой информации только и обсуждали неожиданный визит первой леди в Нью-Йорк. Она пряталась от журналистов в отеле «Шерри Нидерланд» на Пятой авеню, а вот Фили показали на пресс-конференции, где он сказал, что первая леди решила заранее заняться рождественскими подарками.

Представитель Торговой ассоциации Вашингтона заявил, что замечательным столичным магазинам нанесено оскорбление. Грустное зрелище. Меня удивило, как это никто не включил в «новости» мою отставку – я-то думал, Ллеланд объявит о ней еще прежде, чем заживут мои раны. Ну и ладно. В первый раз с тех пор, как я начал работать в Белом доме, мне было спокойно, ведь теперь меня не касались тамошняя суета и интриги.

На другое утро я попросил миссис Метц помочь с упаковкой моих вещей. Мы уже начали заниматься этим, как зазвонил телефон. Потом звонки пошли один за другим: все спрашивали о первой леди. Миссис Метц отвечала с тевтонской твердостью, стоя насмерть между журналистами и мной. Она вообще вела себя идеально. Другая женщина на ее месте не сумела бы сдержать чувств. Глядя на нее, я проникся почтением к немецкому характеру. (Естественно, миссис Метц была американской гражданкой. Мы взяли себе за правило не нанимать иностранцев.)

Позвонил Ллеланд.

– Жаль, что вы нас покидаете, – сказал он. – Мы будем скучать. Зато теперь парковка наша.

Ухмылка победителя. Не преминул-таки повернуть нож в ране. Мое место на автомобильной стоянке для высокопоставленных сотрудников Западного крыла… Они пытались отобрать его у меня, когда я стал работать в Восточном крыле. Но я сражался как зверь и выиграл. Кому теперь оно достанется? Фетлоку? Или Уитерсу? Я закрыл глаза – эти размышления доставляли мне жгучую боль. До чего же я все-таки привык к своему месту на стоянке.

Если Ллеланд не пожелал быть великодушным победителем, то я решил быть великодушным побежденным и сказал, что работать с ним было «интересно», после чего пожелал ему успехов в борьбе с бермудским кризисом, с инфляционным кризисом, с бюджетным кризисом, с кризисом доверия, с кризисом в отношениях с первой леди, а также пожелал успехов в предвыборной кампании, которая еще не дошла до стадии кризиса, но в скором времени обязательно дойдет. Он отреагировал так, как будто я был законченным циником, но я им не был.

Потом случилось нечто невероятное. Меня позвали в Овальный кабинет. По пути я не мог придумать ничего более реального, чем приглашение ради прощальной фотографии. Такер был мастер делать хорошую мину при плохой игре.

Президент поздоровался со мной вежливо, но сухо – так он разговаривал с лидерами тех штатов, которые не поддерживали его. Он даже как будто чувствовал себя не в своей тарелке. Мне пришло в голову облегчить ему задачу и извиниться за то, что я еще не успел написать прошение, а также пообещать, что сделаю это до конца рабочего дня.

Он сказал, что не надо ничего писать.

Он сказал, что подумал и решил предложить мне мою прежнюю должность управляющего делами президента.

Это было невероятно.

– Почему? – спросил я.

Он посетовал на то, что Национальная программа введения метрической системы никак не продвигается, и ему, мол, нужен человек с моей «интуицией», чтобы поработать над ней.

Я не знал, как на это реагировать. Президент никогда не проявлял особого интереса к введению метрической системы. (Правда, он всей душой поддерживал программу. И у него было твердое убеждение, что Америка вступит в двадцать первый век «полностью метризованной», как он любил повторять.) Несмотря на то, что я отлично разбирался – если хотите – в этой важной государственной программе, были и другие люди, которые могли не хуже меня справиться с поставленной задачей. Меня удивил президент, который, несмотря на великое множество проблем, – в том числе и вполне реальную угрозу публичного развода, – думал еще и об этом.

В кабинет вошла Бетти Сью Сковилль.

– Господин президент, – сказала она, – звонит первая леди. – Он тотчас протянул руку к телефону. – Она просит мистера Вадлоу.

Президент посмотрел на меня, я – на него. И мы оба не двинулись с места.

– Вы будете говорить здесь? – спросила ничего не понимавшая Бетти.

Президент нахмурился и кивнул. Я подошел к аппарату, стоявшему возле камина, и взял трубку.

– Мадам, – произнес я с опаской, словно меня могло ударить током.

– Герб, – проговорила она ласково, – как вы себя чувствуете?

Что бы это значило? Я поблагодарил ее за заботу и сказал, что чувствую себя отлично. Ей хотелось знать, как моя рана на животе. Я ответил, что ссадина благополучно заживает. Президент внимательно слушал, что я говорю.

Она принялась извиняться, но я сказал, что ничего особенного не случилось, всего-то несколько царапин. А она продолжала объяснять, почему вышла из себя и забылась до того, что…

Я ничего не понимал. Миссис Такер была свойственна некоторая театральность – и это естественно, – однако подобная сцена отдавала шизофренией. (Я вовсе не хочу сказать, будто первая леди была шизофреничкой, однако я не понимал, чего ей надо от меня.)

Потом она сказала, что рядом с ней некто, желающий поздороваться со мной. Наверняка, Хлопушка, кто же еще? И тут я услыхал знакомый голос.

– Жерб, это вы?

Я посмотрел на президента, хмуро сдвинувшего брови.

– Я очень сержусь на нее! – продолжал мистер Виллануэва. – Она говорит, что побила вас.

Что я мог ответить?

– Она не поняла. Я сказал ей, что вы сказали, чтобы я не приезжал в Вашингтон. А теперь она говорит, будто заподозрила какой-то заговор против меня. Джессика, ты иногда ужасно глупая. Я требую, чтобы ты извинилась перед Жербом. Ну же, иди.

Первая леди вновь взяла трубку и повторила свои извинения. Мы поболтали. Она сказала, что никак не может прийти в себя, до того она разозлилась на тех, кто решил распустить слухи обо мне и мистере Виллануэве. А потом она спросила:

– Мой муж тоже замешан? Он знал?

Президент не находил себе места, пытаясь понять, о чем мы говорим.

– Конечно же, нет, – ответил я.

Похоже, она поверила.

Я спросил, скоро ли ждать ее в Вашингтоне, и она ответила, что пока еще не знает, когда вернется. Тогда я решился и сказал, что президент скучает по ней. Он закивал головой. Однако первая леди заявила, мол, если бы он скучал, то проводил бы больше времени с ней и с Хлопушкой.

Мы еще поговорили, я просил ее вернуться, она колебалась. Президент начал что-то писать на листке бумаге – тезисы для меня, чтобы я их озвучил. Я прочитал: «Скажите ей, что у меня усилился кашель».

Уж точно, это был самый дорогой телефонный разговор за всю мою жизнь, однако через двадцать минут мне удалось выудить у первой леди обещание сразу же после нашего разговора позвонить президенту. Я едва не совершил фатальную ошибку, когда она попросила соединить ее с Овальным кабинетом, и не протянул ему трубку. Однако мне удалось вовремя спохватиться, после чего я посоветовал ей позвонить ему напрямую по его прямой линии.

Когда я положил трубку, президент едва не обнял меня, до того он был счастлив. Я же сказал, что всегда рад помочь и что мне лучше уйти, пока она не позвонила.

– Идите и пишите книгу, – проговорил он весело, когда я направился к двери.

Я не понял.

– Какую книгу?

Но тут зазвонил телефон. Закрыв за собой дверь, я еще долго думал, что он хотел этим сказать.

 

19

Кекуок

Мы опять зажили счастливой семьей. Первая леди вернулась из Нью-Йорка, а я занялся подготовкой введения метрической системы. Мне доставило несказанное удовольствие выставить Фетлока из моего прежнего кабинета, который находился через две двери от Овального. Я информировал Уитерса, что мне потребуется мое прежнее место на автомобильной стоянке. Человек я по сути не мстительный, но было бы совсем нечестно, если бы я не сказал, что это было победное возвращение. Наверное, думалось мне, так чувствовали себя французы, когда Париж в 1944 году вновь стал их городом. Пришлось и Ллеланду сделать вид, будто он рад вновь видеть меня в Западном крыле. В службе безопасности меня повысили от ИЗМОРОСИ аж до ТАЙФУНА.

Я сказал президенту, что хотел бы вернуть себе свою прежнюю команду, и это было немедленно сделано. Санборн собрал всех служащих. Я с трудом сдержал слезы, когда они подарили мне деревянную вилку под стать той ложке, которую преподнесли при расставании. На вилке красовалась надпись: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ДОМОЙ, МИСТЕР ВАДЛОУ». Все хорошо, что хорошо кончается.

Правда, президент не откровенничал со мной, как прежде. Не буду возводить на него напраслину, но мне казалось, будто он кое-что скрывает от меня.

Я полагал, что это связано с его семейными проблемами. В целом все было прекрасно, однако в тот предрождественский период первая леди слишком часто отлучалась в Нью-Йорк. Считалось, что она ездит за покупками, – к неудовольствию вашингтонских торговцев. Но, по правде говоря, мир в президентской семье не был особенно прочным. Не раз и не два первая леди говорила, что, будь ее воля, мистер Такер не стал бы баллотироваться на второй срок.

Президент частенько пребывал в дурном расположении духа. Он казался рассеянным и с безразличием выслушивал даже редкие хорошие новости. Когда ему сообщили, что сенат принял его закон об ограничении доступа населения к огнестрельному оружию, так называемый Акт о контроле за оружием и боеприпасами, он оторвался от своих бумаг, поднял голову, произнес: «Надо же!» – и вернулся к работе. Если учесть, что он был первым президентом, предпринявшем действия в той сфере, где общество уже давно и мучительно ждало перемен, его реакция была, по меньшей мере, неадекватной. А если принять во внимание, что это была его единственная значительная победа в должности президента, то такая реакция тем более непонятна. Меня обеспокоило еще и то, что он нисколько не обрадовался своему достижению. И он очень много курил. Майор Арнольд в отчаянии постоянно твердил мне, что не желает быть первым личным врачом президента, умершего от рака легких.

– У него трудный период, – говорил я врачу.

И еще президент повел борьбу с телохранителями. Ему никогда не нравился жесткий контроль спецслужб, и теперь он довольно часто говорил: «Пора выйти и поговорить с моим народом». Фили опасался, как бы он не произнес «мой народ» на пресс-конференции. К несчастью, количество угроз с обещаниями разного рода покушений со стороны этого самого народа, а также забрасывание президентского лимузина яйцами мешали его выходам к гражданам страны.

Это случилось пятого декабря. Втемяшилось ему в голову погулять в Лафайетт-парке, что напротив Белого дома. Поначалу я не понял, почему именно там, а потом вспомнил, что он недавно читал биографии Гарри Трумэна.

Мне позвонил начальник президентской охраны Род Холлоуэй. На редкость невозмутимый, сейчас он казался испуганным. Яйцо, попавшее в президентский лимузин тремя неделями раньше, было брошено именно из парка.

– Мистер Вадлоу, вы должны что-то предпринять. Он настроен очень решительно. Сказал, что согласен только на двух телохранителей.

– На двух?

– Думаю, он не понимает серьезности положения. И еще ему нужна «спонтанность», чтобы никаких предварительных проверок.

Это означало, что служба безопасности не должна была заранее очистить территорию.

– Когда он собирается идти?

– В шесть.

Я посмотрел на часы. Пять часов сорок две минуты. Господь Всемогущий.

– Род, я немедленно этим займусь.

Закончив разговор с Родом, я тотчас позвонил Марвину, рассказал ему о сложившейся ситуации и попросил обеспечить внешнеполитический кризис. (У меня едва не сорвалось: «Для вас это будет не очень трудным делом».) Он отказал мне:

– Не может быть и речи.

– У меня нет времени спорить с вами. Нам нужен кризис.

– Чего бы вы хотели? – не без ехидства спросил он. – Механизированные дивизии устремились к Фульде? Или стычку на советско-китайской границе?

– Отлично, – сказал я. – Когда мне придется отвечать на вопросы следственной комиссии, я не забуду упомянуть о ваших колебаниях, которые помешали предотвратить убийство президента.

Тут он задумался. Когда же стал говорить, что это против его убеждений и так далее и тому подобное, пришлось его оборвать.

– Хватит разговоров. Звоните ему без двух минут шесть и занимайте как можно дольше. Скажите, что это похоже на начало войны.

– Я не могу!

– Марвин, вы нужны вашему президенту. Он этого не понимает, но вы нужны ему. Возможно, вы единственный стоите между президентом и сумасшедшим убийцей.

– Мне это не нравится. Это неправильно.

Я был уверен, что он записывает наш разговор.

– Неважно. Что вы скажете ему?

Марвин вздохнул.

– У нас есть сообщение о корабле, затонувшем в Ормузском проливе.

Мне это не показалось чем-то из ряда вон выходящим.

– Придумайте что-нибудь получше.

Он обиделся.

– Что вы от меня хотите? Чтобы я взорвал Ленинград?

– Ладно, пусть будет Ормузский пролив.

Род Холлоуэй и я вкалывали, как иммигранты в первом поколении. Мой кабинет временно превратился в командный пост. Были задействованы все агенты. Мы бы позаимствовали агентов и у вице-президента, но Рейгелат в это время представлял американский народ на конференции в Омане.

На крышах домов вокруг парка расположились снайперы. Род жутко нервничал, так как ему предстояло действовать без обычного вертолетного прикрытия.

Еще одной проблемой для нас была орда немытых умственно отсталых крикунов, которые постоянно торчат в парке, держа наготове лозунги против использования атомной энергии и поощрения сексуальной распущенности. (Мне лично симпатичны их лозунги, и, думаю, постепенно, демократическим путем, они будут реализованы.) Род жаждал «нейтрализовать» этих безумцев любым способом. Однако помешал дефицит времени.

Без одной минуты шесть. Марвин должен был уже целую минуту удерживать президента у телефона сообщением о возможном начале войны в Персидском заливе. Первые агенты в парке. Снайперы – на крышах. Одно из подразделений снайперов стало причиной суматохи в холле отеля «Хэй-Адамс», так как их приняли за террористов. Майор Арнольд был на пути к машине скорой помощи, которая ждала за углом. Мы решили провести операцию, как говорят французы, enfamille, поэтому не поставили в известность полицейских. Вместо этого одетые в форму агенты службы безопасности на мотоциклах были размещены на всех перекрестках Пенсильвания-авеню между Лафайетт-парком и клиникой университета Джорджа Вашингтона. Это требовалось на случай «разборок», по выражению мрачного Холлоуэя.

В две минуты седьмого Холлоуэй включил переговорное устройство. Он слушал и морщился.

– Сообщают, что Феникс уже идет.

Я побелел.

– Не может быть. Он же разговаривает с Марвином.

Ничего не ответив, Холлоуэй покачал головой и покинул мой кабинет. Я позвонил Марвину.

– Что случилось?

– Не сработало.

– Почему? Что вы сказали ему?

– То, что должен был сказать. Будто бы мы получили сообщение о неизвестном танкере, атакованном и затонувшем в Ормузском проливе.

– И?

– Я сказал, что вероятна потенциальная катастрофа. Или потенциально вероятная катастрофа. Не помню.

– Неважно. Что дальше?

– Он сказал, что ему все равно.

– То есть?

– Если дословно: «К чертям Ормузский пролив. Я иду гулять».

И Марвин положил трубку.

Я бросился к выходу из Западного крыла. Охранник стоял вытянувшись как столб, но его лицо выражало изумление.

– Президент вышел из дома?

– Да, о да, сэр. Только что, сэр. Он только что вышел за ворота, сэр.

С этими словами охранник показал на Пенсильвания-авеню. Было темно. Меня пробрала дрожь, и тут я заметил, что выбежал на улицу в одной рубашке.

Дул северный ветер. Ярко горели уличные фонари. Вашингтонцы разъезжались по домам – к своим женам, коктейлям, к детям и ужину. В то мгновение, что я стоял там, мне неожиданно пришло в голову, насколько президент лишен обыкновенного домашнего уюта. Я подумал обо всех тех людях, которые выходили из Белого дома, осознавая свою значительность, потому что работали с президентом Соединенных Штатов Америки. И мне уже не казалось странным или пугающим то, что президенту тоже хочется чего-то, недоступного властителям во всем мире: например, прогуляться в парке. Пусть огнем горит Ормузский пролив! Или пусть немного подождет, пока человек несколько минут подышит декабрьским воздухом.

Я все еще боролся с искушением последовать за президентом. Что, если?.. Мне не хотелось, чтобы он умер в окружении тайных агентов, врачей скорой помощи, незнакомых людей. Не в силах отмахнуться от дурных предчувствий, я развернулся и зашагал обратно в свой кабинет.

Наутро нас удивило, что ни одна газета не написала об операции «Кекуок», как мы не без иронии назвали ее. Зато у президента было хорошее настроение, чего мы не наблюдали как минимум уже полгода. Он добродушно подтрунивал над Фили и некомпетентностью его службы. Посреди обсуждения моего плана поменять маркер «миля 1» возле Белого дома на «километр 1» президент вдруг сказал: «Замечательный народ». Оказалось, в парке ему повстречалась дама, которая сказала, что голосовала за него на прежних выборах и будет делать то же самое в 1992 году.

– Знаете, что она сказала? «Людям нужен такой президент, который гуляет в парке». – Он закрыл глаза. – Знаете, что она еще сказала? «Работайте, господин президент. Мы с вами».

О Господи, думал я, значит, будут еще прогулки.

Когда я собрался уходить, он сказал:

– Я хочу, чтобы ей послали приглашение на парадный обед. Ее зовут Шарлотта Квиллан. Телефон есть в справочнике.

Едва войдя в свой кабинет, я позвонил Роду Холлоуэю и попросил его оценить вчерашнюю операцию.

Он тяжело вздохнул. (Хотя сотрудники службы безопасности не имеют привычки вздыхать.)

– Я рад, что все позади, мистер Вадлоу.

– Не уверен, – отозвался я и спросил, сколько было задействовано агентов.

Оказалось, что около семидесяти, и это произвело на меня большое впечатление. Тогда я сообщил Роду, что президент обратил внимание на довольно большое количество людей, гуляющих в парке, несмотря на зимний холод и поздний час.

Род с усмешкой ответил, что все до одного «гуляющие» были из службы безопасности.

– А имя Шарлоты Квиллан вам что-нибудь говорит? – спросил я.

Конечно же, говорило, ведь она была «одной из наших», по выражению Рода Холлоуэя.

Господь Всемогущий.

Я спросил у Рода, долго ли президент разговаривал с ней, и он ответил, что четыре минуты.

Ужасно.

– Род, вам ведь известно, что я думаю об агентах, которые вступают в разговоры с Фениксом?

– Мистер Вадлоу, в сложившихся обстоятельствах трудно было этого избежать.

– Да, понимаю. И все же, зачем она заговорила с ним? Он ведь хотел только подышать свежим воздухом.

– На самом деле, он подошел к ней.

– А… На это была особая причина?

Род кашлянул.

– Она… хорошенькая, в общем-то.

– Хорошенькая? Очень хорошенькая?

– Рост пять футов девять дюймов, вес сто двадцать фунтов, блондинка, зеленые глаза. Округлые формы.

– Хватит. Все ясно.

– Знаете, она не замужем, – сказал Род. Ему было неловко. – Она немного не соответствует нашим стандартам.

– Что значит «не соответствует»?

– Ну, у нас есть свои требования.

– Мне известно значение словосочетания «не соответствует». В чем, собственно, заключается несоответствие?

– Она жизнерадостная.

– Жизнерадостная?

– Живая.

– Да известно мне, что такое жизнерадостная. Вы-то что подразумеваете под этим?

– Выходит за рамки.

– Давайте начистоту, Род.

– Норовит поступать по-своему.

Я даже застонал.

– Она очень умная. И честная. Ее ведь каждые полгода проверяют на детекторе лжи, как всех остальных.

– Род, пусть ее переведут куда-нибудь.

Он удивился.

– Без этого нельзя?

– Нельзя! Он хочет пригласить ее на официальный обед!

Я настоял на переводе девушки в Сан-Франциско, хотя Роду это и не понравилось. Чтобы ее утешить, мы организовали ей повышение сразу на два звания. Пусть мое решение кому-то покажется драконовским, но только представьте на минуту, что было бы, если бы президент узнал, кто на самом деле «гулял» в Лафайетт-парке, и, тем более, к каким последствиям могло бы привести знакомство с «жизнерадостной» мисс Квиллан. Даже страшно подумать.

 

20

Эдуард VIII

Атмосферу, воцарившуюся в Белом доме сразу после Нового года, иначе как унылой назвать было нельзя. Бунтовщики на Бермудах захватили три важных объекта. Отель «Принцесса Саутгемптонская» стал ареной жестокой битвы, где девятьсот гостей были лишены какого бы то ни было обслуживания, а лидер революционных сил Макопо М'дуку (ne Седрик Паддингтон) грозил превратить площадки для гольфа в «лагеря для перевоспитания». Это была проблема из проблем. Но каждый раз, когда адмирал Бойд, председатель Объединенного комитета начальников штабов, просил президента тоже в целях перевоспитания «помахать флагом», тот напоминал ему о предвыборном обещании: больше никакой Гренады.

В те дни президенту было несладко. Насколько я понимал, хотя ни президент, ни первая леди больше не откровенничали со мной, «наверху», то бишь в личных апартаментах, тоже не складывалось.

Президента больно жалили и постоянные заявления в печати – в печати! – лидеров-демократов, что «для партии было бы лучше», если бы он не выдвигал свою кандидатуру на второй срок.

Я знал, что выдвижение кандидатуры Такера на второй президентский срок было главной причиной разногласий «наверху». Первая леди искренне не хотела, чтобы он продолжал борьбу. Как-то утром он обмолвился, будто она сказала ему накануне вечером, что он самый плохой президент со времен Джимми Картера. Как ни старался я развеселить его, уверяя, что первая леди пошутила, он лишь с явной неприязнью поглядел на меня и уткнулся в бумаги с грифом «совершенно секретно».

В это время миссис Такер носилась с планами заполучить болгарского художника-концептуалиста Кристо – на мой взгляд шарлатана, если он вообще существовал, – чтобы обшить Белый дом розовым пластиком. Случился скандал, и ее новый управляющий, человек неочевидных талантов, едва справился с ним.

Президент пил немного больше обычного. За ланчем ему подавали два мартини. Не мне определять норму для президента, но, выпив еще четыре бокала вина, он в общем-то начинал туго соображать. Мы старались составлять его расписание так, чтобы совещания по поводу МГЯК (Моделируемый глобальный ядерный кризис) не назначались после ланча, так как он впадал в дремотное состояние.

Именно в этот период он сам стал составлять свои речи. Неудачи в ООН и Сан-Франциско целиком на его совести.

Позволю себе написать пару слов об ораторском искусстве президента Такера. Думаю, он был одним из лучших ораторов, когда надо было импровизировать, однако с заготовленными речами у него не получалось, если эти речи были написаны им самим.

Чарли Манганелли был очень расстроен критикой речи, произнесенной в ООН, особенно когда цитировались неудачные фразы («ядерная семья бомб»: «бах, и атом», etc.), потому что Ллеланд всем говорил, будто речь написал Чарли. (Еще одним малопочтенным делом Ллеланда было присваивать себе составление одобренных аудиторией речей, отнимая их у истинных авторов.)

Попытки отговорить президента сочинять свои спичи ни к чему не приводили. Частенько случалось, если президент засыпал, когда мы летели туда, где должно было состояться очередное выступление, Фили хватал бумаги и спешно выправлял наиболее вопиющие ошибки в построении фразы и сочетании слов. Президент как будто не замечал этого, однако сей modus operandi был не самым удачным.

К началу января на президента уже изо всех сил давили, чтобы он объявил, будет он баллотироваться на второй срок или нет. А он отмалчивался. И вот четвертого января у меня зазвонил телефон. Я услышал голос Фили. Только что президент приказал ему в девять часов утра в понедельник высвободить десять минут эфирного времени. Это было в субботу.

Фили расстроился по двум причинам. Президент не сказал, зачем ему это понадобилось. И, второе, приходилось влезать в «Больничную палату», самое рейтинговое шоу.

Вашингтон забурлил. Возникла необходимость дополнительно привлечь телефонных операторов. Посыпалось много неприятных частных звонков от граждан, требовавших, чтобы президент не выставлял свою кандидатуру на выборы. Я проинструктировал операторов, чтобы они не вступали в переговоры с противниками президента, но записывали имена его приверженцев. Мне казалось, что президенту будет приятно получить длинный список своих почитателей. Список оказался не таким, как мне хотелось бы, но все же достаточно длинным.

На следующий день «Пост» вышла с заголовками:

ТАКЕР В ЭФИРЕ

НЕ ИСКЛЮЧЕНО, ЧТО ОН СНИМЕТ СВОЮ КАНДИДАТУРУ

Более осторожная «Нью-Йорк таймс» объявила:

ВАЖНОЕ СООБЩЕНИЕ ПРЕЗИДЕНТА

МНЕНИЯ РАСХОДЯТСЯ

БЕЛЫЙ ДОМ ОПРОВЕРГАЕТ СЛУХИ О НАМЕРЕНИИ ПРЕЗИДЕНТА ОТКАЗАТЬСЯ ОТ ВЫБОРОВ

– Ужасно, – сказал Фили.

Мне позвонил вице-президент Рейгелат, который на самолете № 2 военно-воздушных сил летел из Зимбабве в Лагос.

– Вам не кажется, что в сложившихся обстоятельствах мне необходимо быть дома?

– В каких обстоятельствах?

Он был удивлен моим вопросом не меньше, чем я – его.

– Ну, учитывая, что ноябрь…

Линия была открытой, и никакие вольности в разговорах не допускались.

Я уверил его, что нет нужды возвращаться, ведь он занят очень важным делом – представлением президента за рубежами нашей страны. И даже сказал, будто бы президент упомянул его имя на недавнем совещании в Овальном кабинете. Такие сообщения всегда радовали вице-президента.

И все же, что именно задумал президент, не было известно ни мне, ни Фили. Президенту Такеру и прежде случалось удивлять нацию. Такое было в Бойсе, когда он провозгласил его безъядерной зоной, и в 1988 году в Нью-Гемпшире, когда он призвал укротить кислотный ветер, а уж отдав Мексике ее бывшие 180 000 квадратных миль, он в совершенстве овладел искусством политической паузы. Я считал, что он все-таки пойдет на выборы. Конечно же, это расстроит миссис Такер, но мы как-нибудь справимся с ее чувствами, когда дойдет до дела.

Потом позвонил Чарли Манганелли. Я приготовил жилетку (фигурально говоря), ожидая, что он опять будет жаловаться на президента, самолично занимающегося своей речью.

Так и было. Чарли не скрывал ярости. Шестьдесят миллионов человек будут слушать, «как он трахает грамматику». И все в таком же духе. Наконец Чарли успокоился. Он сказал нечто такое, что пробудило мое любопытство. Один из его сотрудников докопался, что Бетти Сью Сковилль заказала копию речи, произнесенной Эдуардом VIII, когда тот отрекся от престола.

– А, как вам это? – спросил Чарли.

– Не знаю, – сказал я, стараясь потянуть с ответом и быстро перебирая в уме варианты. – Президента всегда интересовал период между двумя войнами в английской истории.

– Чертовщина.

Пора было заканчивать разговор. Я извинился, сказав, что мне нужно срочно уходить, но сначала взял с него обещание никому ничего не рассказывать. А сам поспешил выложить новость Фили. Тот удивился.

– Чью речь?

– Эдуарда VIII, невежественный вы человек. Того, который променял корону Англии на любимую женщину.

Тут до него дошло.

– Господи Иисусе!

Я попросил его никогда больше не упоминать имя Господа всуе. Мне не нравится мелочная придирчивость, но такое я спускать не люблю.

Фили забарабанил костяшками пальцев по столу.

– Я только что купил кондоминиум в Александрии, – сказал он.

Если честно, то я тоже был не рад.

– Уверен, народ оплачет ваши жилищные расходы, – съязвил я. – Как вы можете думать об этом сейчас?

– А вам известно, сколько я плачу? Девятнадцать процентов…

– Сейчас не до ваших платежей. Надо что-то предпринять.

Он согласился, однако ни он, ни я не могли ничего придумать.

В то утро мы несколько раз заглядывали к президенту и спрашивали, не нужна ли ему помощь в работе над обращением к нации. И каждый раз взмахом руки он отсылал нас прочь.

Незадолго до двенадцати часов Фили позвонил мне.

– Я спросил его, когда можно будет прочитать текст. А он ответил: вам незачем его читать. Тогда я сказал, что ладно, мол, но ведь нужно набрать его для телесуфлера. Он ответил, что сам об этом позаботится. Герб, он темнит, и мне это не нравится.

Я позвонил Бетти Сью и прямо спросил о речи Эдуарда VIII и речи президента. Оказалось, все правда. И телесуфлер ему доставили в Овальный кабинет. Он собирался сам набирать текст.

– Вы уверены?

– Да. Он сказал: «На сей раз не будет никакой утечки».

– Бетти, но ведь он не умеет печатать.

– Хотите ему об этом сказать?

– Нет, – ответил я и положил трубку.

На ланч мы с Фили пошли вместе, чувствуя себя одинаково несчастными и разбитыми. Президент собирался произнести самую важную в своей политической карьере речь, а мы были не в состоянии ему помочь.

– К черту, – произнес Фили. – Это его речь.

– Зачем вы так говорите? Да еще тут.

Фили застонал в ответ.

– Если он хочет свалять дурака перед шестьюдесятью миллионами зрителей, его дело, – сказал Фили.

А вдруг он заявит, что выставляет свою кандидатуру на пост президента? Плохая речь может повредить предвыборной кампании.

– Представляете, он начинает и не заканчивает фразу? Ну, как в Сан-Франциско?

Да уж, проблема.

– Черт побери, должен же быть способ добраться до этого текста.

Но мы не могли его придумать.

Поднимаясь из-за стола, я сказал между делом, что вечером обещал посидеть с Хлопушкой. Иногда я проводил с ним несколько часов, ведь он был моим крестником, да мне и нравилось бывать с ним, особенно когда он подрос и стал восприимчив к религии. (Мне казалось, его родители безразличны к его религиозному воспитанию.) Джоан и дети все еще оставались в Бойсе. Президент и первая леди собирались на концерт в Центр Кеннеди.

Ближе к вечеру мы с Фили предприняли последнюю попытку убедить президента в необходимости принять нашу помощь. Он был в Овальном кабинете и неумело тыкал одним пальцем в клавиатуру телесуфлера.

– Нет, спасибо, – весело отозвался президент, вытаскивая отпечатанный листок бумаги. – Я закончил.

Свернув несколько листков в трубочку, президент открыл правый верхний ящик, бросил туда бумаги и закрыл его.

– Сэр, – стоял я на своем, – спросите себя, разумно ли это?

– Тогда, Герб, вы тоже спросите себя, не надоедливы ли вы.

Надоедлив. Вот и все.

Шесть тридцать. Я работал над речью о введении метрической системы, которую должен был произнести в Национальном бюро мер и весов, когда дверь открылась и вошел Фили. В руках у него был пакет, обычный пакет, какие дают в магазине под покупки, а на лице сияла широкая улыбка.

 

21

Охота за сокровищами

– У меня неприятное предчувствие, – сказал я, когда мы с Фили поднимались на лифте, построенном специально для Рузвельта, в личные комнаты президента.

– Да успокойтесь вы, – прошипел Фили.

Дверь открылась. Хлопушка, уже в пижаме, бросился со всех ног к нам. Я этого не ждал и получил удар в пах. К тому же, с меня слетели очки.

Вдевая в ухо сережку, появилась первая леди в вечернем платье.

– Майк, а вы что тут делаете?

Фили ухмыльнулся и сказал, что у нас с ним есть кое-какие дела, вот он и решил не терять времени даром. Уложим Хлопушку и решим все проблемы.

Пришел президент. На нем был черный галстук.

– Что это, две няньки? – И он повернулся к миссис Такер. – Надеюсь, они не запросили двойную плату?

Все трогательно, по-семейному заулыбались, а я возненавидел себя еще сильнее.

Несколько минут мы обменивались добродушными шутками, потом Хлопушка завязал отцу глаза и заставил идти по воображаемой доске – это был ритуал. Явился Род Холлоуэй.

– Все готово, сэр.

Первая леди попросила меня проследить, чтобы Хлопушка в восемь часов был в постели. Едва президент с женой удалились, Фили взялся за дело.

– Давай поиграем, – предложил он Хлопушке. – Будем искать сокровища.

Но Хлопушка хотел играть в солдатики. Выдав нам по ружью, он следующие полчаса беспрерывно стрелял в нас. Целью был захват бункера под кроватью Линкольна.

– Здорово! – проговорил, задыхаясь, Фили. – А теперь давай играть в охотников за сокровищами.

Не тут-то было. Еще четверть часа мы играли в прятки, и я прятался за каминным экраном в Королевской спальне.

– Отлично, приятель, – вновь заговорил Фили. – А теперь, Хлопушка, я хочу искать сокровища.

– Дурацкая игра.

– Хочешь телевизор? – спросил Фили.

Хлопушка заинтересовался.

– Какой?

– Маленький, цветной, на батарейках. Будешь прятать его под одеялом и смотреть вечерние передачи.

– «Сони»?

– Ну, ты даешь! Знаешь, сколько он стоит?

– Двести шестьдесят пять долларов, – не задумываясь, отчеканил Хлопушка.

Фили закурил.

– Тебе не надо курить, – сказал Хлопушка. – Майор Арнольд говорит, это вредно для здоровья.

– Ага, хороший парень наш майор. Так хочешь телевизор?

– Что надо делать?

Семилетний мальчишка был очень смышленым и не очень доверял Фили.

– Найти сокровище, вот и все. – Фили неожиданно заговорил деловым тоном. – Ты приносишь его нам, а потом кладешь на место.

Хлопушка ненадолго задумался.

– Если это сокровище, то зачем класть его обратно?

– Мы же играем. Но телевизор останется у тебя.

– Сначала покажи телевизор.

– Нет. Ты должен выиграть телевизор. Понятно?

– Да-да-да. – Хлопушка покачал головой. – Папа говорит, здесь никому нельзя доверять.

Фили рассмеялся, услыхав малоприятное замечание малыша. Потом мы переглянулись, и Фили сказал Хлопушке:

– К нам это не относится. Он говорит о других, которые похожи на мистера Ллеланда.

Но Хлопушка был непоколебим.

– Ладно, – сдался Фили. – Погляди на приз, но получишь его, только если выиграешь.

Хлопушка согласился. Фили взял сумку, набитую бумагами, с которыми мы якобы должны были работать, и достал из нее миниатюрный телевизор. Если вам кажется, что это слишком дорогая взятка, то вспомните, что семилетний малыш жил в Белом доме и каждый уик-энд катался на вертолете.

У Хлопушки округлились глаза. Он нажал на кнопку. Ничего не произошло. Малыш помрачнел.

– Нет батареек, – сказал он.

– Черт побери, – возмутился Фили. – А еще клялись и божились, что батарейки на месте.

– Давайте выпьем молока с печеньем, – вмешался я и оттащил Фили в сторону, пока Хлопушка исследовал телевизор. – Следите за своим языком. Мало того, что мы совершаем дурной поступок, так вы еще подаете ему пример сквернословия.

– Ну да, да. Эти ослиные задницы в магазине сказали, что батарейки внутри. Черт бы их побрал…

Мы вернулись в желтую овальную комнату. Хлопушка подключил телевизор к электрической розетке и во все глаза смотрел на экран. Как завороженный…

Фили ухмыльнулся, довольный результатом.

– Попался.

И тут возникла другая проблема. Хлопушка включил телевизор, а там шел фильм «Возвращение домой», и малыш ни в какую не желал отрываться от него.

– Хлопушка, – сказал ему Фили, опускаясь на корточки, – пора искать сокровище.

– Потом.

Во время рекламной паузы мы удвоили усилия.

– Как насчет большой порции сливочного мороженого с орехами и сиропом?

– И с фруктами?

– Отлично! – воскликнул Фили. – Как только закончим играть, будем есть мороженое! Классно!

– Сначала ты принесешь мороженое, а пока будешь ходить за ним, мы с дядей Гербом посмотрим телевизор.

Фили плохо знал детей.

– Послушай, может быть, хватит?

После рекламы малыш опять впал в транс, и Фили стал искать программу передач. Я нашел его в соседней комнате, повторяющего: «Черт побери, черт побери…»

– Что такое?

– Фильм закончится в десять.

Я позвонил в службу безопасности, и мне сказали, что президент вернется в десять сорок пять. У нас оставалось сорок пять минут на добывание речи. Секретарша Фили ждала в кабинете, чтобы внести в текст исправления.

Еще три рекламные паузы Фили безуспешно уговаривал Хлопушку по-быстрому отыскать сокровище, не откладывая это на потом.

– Послушай, – сказал Фили, все больше смахивая на ведущего переговоры представителя объединения рабочих автомобильной промышленности, – ты должен быть в постели в половине восьмого, а сейчас уже пятнадцать минут девятого. Как хочешь, или марш в постель, или играй с нами.

– Мама разрешила мне лечь позже.

– Мне она этого не говорила. Герб, а вам говорила? – Это была традиционная практика: хороший и плохой полицейский. Еще это напоминало самый настоящий горячий спор с Советами по поводу ядерного разоружения. А ведь перед нами был всего лишь семилетний мальчишка, которого мы пытались соблазнить мороженым. – Что ж, ты ложишься в постель, а мы забираем телевизор.

Фили протянул руку и выключил телевизор. Хлопушка сделал то, что должен был сделать: он заплакал.

– Отлично, – сказал я, обращаясь к Фили, пока Хлопушка плакал. – Почему бы вам не пойти и не принести нам побольше мороженого?

Фили покачал головой. Хлопушка на время прекратил плакать и сказал:

– От «Стива», не от «Свенсена».

«Стив» был в Джорджтауне, а «Свенсен» в паре кварталов от Белого дома.

Громко ворча, Фили ушел.

Вернулся он через полчаса, хорошенько вымокнув. (В тот вечер лил сильный дождь.) И в отвратительном настроении.

– Вот.

И он буквально швырнул Хлопушке огромную упаковку мороженого.

– Наверху зефир?

По лицу Фили малыш понял, что с вопросами лучше покончить, и принялся за мороженое, в котором, кажется, было все, кроме зефира.

Мы с ним сидели рядышком и смотрели фильм. Фили мерил шагами комнату, беспрерывно курил и звонил из гостиной Линкольна. Меня фильм тоже захватил, он был очень трогательный.

Ровно в десять Фили вошел в желтую овальную комнату, где мы смотрели телевизор.

– Только этого не хватало, – с раздражением произнес он, так как мы оба – и я и Хлопушка – были в слезах.

Фили вновь взялся за Хлопушку и веселил его, пока тот не согласился сыграть в охотников за сокровищами. Тогда он показал малышу рулон чистой бумаги, какая используется для телесуфлера, и открыл ему «страшную тайну», будто бы карта нарисована точно на такой бумаге и хранится в верхнем правом ящике письменного стола в кабинете, который Хлопушка называл «яйцом».

Я посмотрел на часы. Было десять минут одиннадцатого. До возвращения президента и первой леди оставалось тридцать пять минут. Нам следовало поторопиться.

Для верности я связался с охраной в Центре Кеннеди. Мне сообщили, что Феникс и Фантазия на приеме в честь композитора Кеннета Фукса, симфонию которого впервые исполняли в тот вечер.

Когда я вернулся к Фили и Хлопушке, они спорили о том, нужно ли брать с собой на поиски Теодора, хомячка Хлопушки. Когда я напомнил Фили, что у нас не больше получаса, он перестал возражать против Теодора. Опустившись на корточки рядом с мальчиком, он сказал ему, что лучший пират – это быстрый пират, и если Хлопушка возвратится через пять минут, то получит еще один приз.

– Деньги?

Фили не сводил с малыша глаз.

– Да.

– Сколько?

– Иди! Пять минут.

Хлопушка стрелой понесся по широкой лестнице, устланной красным ковром.

– Теперь надо выпить, – сказал Фили, отправился к бару и налил себе довольно много виски.

Через две минуты зазвонил телефон. Служба безопасности не дремала.

– У нас тут Хлопушка. Он направляется в Розовый сад.

– Все нормально, – ответил я, стараясь не возбудить подозрений.

– Мистер Вадлоу, на улице всего четыре градуса. А он без пальто.

У меня на душе заскребли кошки, и я уже собрался было попросить агента, чтобы он вернул мальчика, но Фили вырвал трубку у меня из рук и приказал агенту оставаться на месте.

– Ребятишки… Им ничего не делается.

Я чувствовал себя как нерадивая мать.

Через минуту опять зазвонил телефон. Бдительность проявлял агент на посту рядом с Овальным кабинетом.

– Сэр, у нас тут сын президента.

– Да, я знаю, – ответил я. – Не беспокойтесь.

– Отлично, сэр. Он с одной из наших девушек. Сейчас она приведет его обратно.

– Нет! – крикнул я. – Отпустите его.

Агент не сумел скрыть удивления.

– Мы думали…

– Мы играем, – отрезал я. – У нас последняя надежда уложить его в постель. Оставьте его.

Через минуту я говорил по телефону с Хлопушкой.

– Дядя Герб, это так здорово! – вопил он.

– Знаю, – подтвердил я. Фили отчаянно жестикулировал, показывая на часы. – А теперь за дело.

– Подожди. Теодор хочет поговорить с тобой.

Пару минут я слушал дыхание хомячка. Фили тоже слушал – по другому телефону – и качал головой.

– До свидания, Теодор, – мрачно проговорил я, не в силах отделаться от отвратительного чувства вины.

Но Хлопушке этого оказалось мало.

– А дядя Майк хочет поговорить с Теодором?

Фили с раздражением замотал головой.

– Хлопушка, он не может подойти к телефону. Знаешь, если твои папа с мамой вернутся до того, как ты будешь в постели, нам всем здорово попадет.

– Ладно!

– Хороший мальчик.

Фили сидел, спрятав лицо в ладонях и раскачиваясь вперед-назад, вперед-назад. Опять зазвонил телефон.

– Говорит Томпсон, сэр.

– Да. В чем дело?

– Мальчик сидит за столом президента, сэр.

Я фальшиво рассмеялся.

– Ну, прямо как его отец, а, Томпсон?

– Сэр, строго говоря…

– Томпсон, оставьте парнишку в покое.

– А президент не рассердится?

– Это я улажу, Томпсон.

– Если вы приказываете, сэр.

Я словно очнулся от этих слов и сказал, чтобы Томпсон не отключался, так как я хотел знать, когда Хлопушка отправится в обратный путь. В это время Фили держал связь с Центром Кеннеди, отслеживая передвижения президента.

– Дьявол! – едва не завопил он. – Они идут к выходу.

У нас оставалось минут семь.

– Томпсон, – приказал я, – сообщите Хлопушке, что его родители едут домой.

Томпсон ответил:

– Он бежит к вам, думаю, со скоростью не меньше шестидесяти миль.

Мы ждали на верхней площадке лестницы, то и дело глядя на часы.

– Где же он? – не выдержал Фили. – Пора ему быть тут.

Я позвонил на пост около двери, ведущей в Розовый сад. Оказалось, что Хлопушка миновал ее две минуты назад. Я подсчитал, – не упустив из вида ни одного метра пути, – что он может появиться в любой момент.

Но его все не было. Фили запаниковал.

– Может, нам пойти поискать его?

И тут внизу появились Род Холлоуэй с еще одним агентом. Нам хватило времени лишь обменяться испуганными взглядами, как послышался голос президента:

– Что это с вами, ребята?

Мы молчали. Первая леди, кажется, о чем-то догадалась и произнесла тоном, каким говорят все матери:

– Случилось что-нибудь?

Вряд ли наши лица могли ее успокоить.

– Томми?

Она бросилась в детскую. Вся моя жизнь, политическая и не только, пронеслась перед моим мысленным взором.

Президент, Фили и я молча смотрели друг на друга.

– Вы ничего не хотите мне сказать? – спросил президент.

Вернулась первая леди. У нее было очень серьезное лицо, примерно такое же, как перед памятным эпизодом с японской ширмой. Я закрыл глаза. Этот рефлекс у меня сохранился еще со школьных времен, когда дети били меня, потому что я был очкариком, к тому же толстым.

– У нас как будто проблема, – с поразительным спокойствием произнесла миссис Такер.

 

22

Поиски Теодора

Я закрыл глаза и попытался придумать какое-нибудь объяснение для первой леди, куда делся ее сын и почему это произошло. Мне стало дурно, появилось ощущение, что я заболеваю.

– Теодор исчез, – сказала она.

Мне показалось, что лучше промолчать. Но Фили, в определенных ситуациях соображавший побыстрее, заявил:

– Ну, да. Мы уже все обыскали.

– Хотите выпить? – спросил президент.

Мы с Фили выразили желание вновь отправиться на поиски Теодора, но президент попросил нас не беспокоиться, так как хомяк постоянно исчезает, а потом сам возвращается.

Первая леди сказала, что Хлопушка хочет пожелать нам спокойной ночи, и упрекнула нас за сидение допоздна.

В спальню Хлопушки надо было идти мимо лифта, и я, обратив внимание на распахнутую дверь, понял, как малыш пробрался к себе.

Когда мы вошли, Хлопушка лежал, укрывшись одеялом. Мы сели рядом с кроватью. Сначала из-под одеяла показалась макушка, потом понемногу вся голова.

– Ящик был заперт, – сказал Хлопушка.

– О Господи, – прошептал Фили. – А я уж думал, не провел ли ты нас.

Я ткнул его локтем.

– Теодор потерялся, – сказал Хлопушка.

– Мы найдем его, – пообещал Фили.

Открылась дверь, и в комнате стало светло.

– Пора спать, – произнесла первая леди.

– Дядя Герб и дядя Майк могут помолиться вместе со мной?

Первая леди разрешила, однако попросила не задерживаться и, уходя, оставила щелку в двери. Когда Хлопушка убедился, что мать отошла далеко, он полез под одеяло и, вытащив помятый рулон, улыбнулся.

– Вот!

– Фантастика! – воскликнул Фили.

Он принял бумаги, как будто ему позволили подержать в руках страницы из Библии, напечатанной Гутенбергом. Что касается меня, то я не готов был разделить его восторг по поводу происходящего, поскольку теперь у нас появилась другая проблема, и не менее сложная, – как положить бумаги на место.

– Вы должны найти Теодора, – сказал Хлопушка. – Он не любит, когда темно.

– Пять минут, и он будет у тебя, – пообещал Фили.

Неожиданно дверь распахнулась, и мы трое стали якобы молиться, но все по-разному. Фили, который уже лет тридцать не ходил в церковь, произнес что-то вроде обещания лидера хранить верность своей партии. Пробормотав наши «молитвы» до конца, мы оглянулись и увидели стоявшего в дверях президента.

– Фили, вы так представляете себе молитву? – спросил президент, когда мы покинули комнату Хлопушки.

Фили усмехнулся.

– А как же иначе?

Попрощавшись, мы вошли в лифт.

Меня не покидало чувство, что ночь обещает быть долгой, и поиски первого хомяка Соединенных Штатов Америки – лишь ее начало.

Фили отправился к себе редактировать речь президента.

Томпсон стоял на посту возле Овального кабинета.

– Вы не видели тут хомячка? – спросил я.

Он вспомнил, что видел хомячка у Хлопушки. Поперек дверей, что вели в Овальный кабинет, висела шелковая веревка. Я заглянул в кабинет, посмотрел под портьерами, но там хомячка не было.

– Сэр, как он выглядит? – спросил Томпсон.

– Коричневый, маленький, пушистый. Полагаю, в Овальном кабинете их тьма-тьмущая.

– С месяц как у нас тут появились мыши.

– Томпсон, мыши меня не интересуют.

Томпсон заглянул в приемную, в кабинет Бетти Сью Сковилль, прошелся по коридорам. Мы проверили и кабинет Рузвельта. Теодора нигде не было.

Меня это расстроило. Томпсон предложил привести собаку из службы безопасности.

– А если она съест его? Что тогда, Томпсон?

Тут появился Фили. У него был радостный вид. В руках он держал свернутые трубочкой бумаги.

– Что вы тут делаете? – спросил он, как ни в чем не бывало.

Чтобы не выдать нас обоих, я «поведал» Фили, в присутствии Томпсона, о пропаже хомяка.

– Ага, – сказал он. – А в Овальном кабинете вы смотрели?

– Нет, – ответил я. – Конечно же, нет. Ведь туда нельзя входить, правильно, Томпсон?

– Правильно, сэр. Без особого разрешения нельзя. Если официально, сэр, то даже я не могу войти.

Фили принялся его обрабатывать. Конечно же, все понятно – таковы правила. Однако семилетний малыш заливается слезами из-за пропавшего друга.

Томпсон кивал, соглашаясь, что это и в самом деле ужасно.

– Надеюсь, президент не узнает, – сказал Фили.

– О чем, сэр?

– Ну… Разве нам нельзя поискать там президентского хомячка?

Томпсон был сбит с толку.

– Я должен доложить начальству.

– Нет, – возразил Фили. – Так будет только хуже. Тогда все узнают, что Хлопушка не спал в положенное время. У нас будут неприятности. И у вас тоже.

– У меня, сэр?

– Вы ведь разрешили ему войти?

– Но вы же…

Фили покачал головой.

– Не имеет значения. Ведь вы сами сказали, что по инструкции никто не имеет права входить в кабинет.

Продолжая давить на беднягу Томпсона, Фили рисовал страшную картину неминуемой беды – меня и его ругают, а Томпсона переводят в турецкое посольство. Что касается несчастного Хлопушки, то он не спит и все плачет, день за днем, неделя за неделей.

В конце концов Томпсон оглядел коридор и сказал:

– Ради благородной цели…

– О да, – отозвался Фили. – Самой что ни на есть благородной.

– Он славный мальчик.

– Еще какой славный. И часто говорит о вас.

– Вы шутите!

– Ну, нет. И при отце тоже.

Томпсон улыбнулся.

– Ну и малыш!

Фили подмигнул ему.

– Доброе сердце.

Через несколько секунд вход был свободен.

– Теодор, – стали звать мы. – Эй, приятель!

У меня не было уверенности, что хомячок понимает человеческую речь.

Фили зашел за президентский стол, но я заметил, что он не сводит глаз с Томпсона.

Стоило Томпсону зайти за каминный экран и повернуться к столу спиной, как Фили достал из кармана речь, сунул ее в верхний правый ящик и закрыл его.

– И тут его тоже нет, – сказал он.

Я попросил Томпсона вызвать всех дежуривших агентов, чтобы они обыскали помещение и во что бы то ни стало нашли маленького коричневого зверька. Было уже поздно.

– Ну? – спросил я Фили, когда мы остались одни.

Фили покачал головой.

– Слава Богу, мы сумели добраться до его речи.

– Плохо?

Он закрыл глаза и опять покачал головой.

– Если бы он произнес эту речь так, как написал ее, можно было бы забыть о выборах. Такого ему не простили бы.

– Это значит?..

– Ага, – ухмыльнулся Фили. – Мы идем на выборы.

Таким образом мы с Фили первыми узнали об историческом решении президента баллотироваться на второй срок.

– Черт, это было ужасно. Шесть страниц, и всего пять предложений. И никакой это был не английский. Вообще неизвестно какой язык. А некоторые строчки! «Я еще не начал гон». Как это вам?

Когда я спросил, уверен ли он, что президент ничего не заметит, Фили кивнул и сказал, что не сомневается, потому что только пьяный мог написать такое, а, значит, вряд ли он вспомнит, что написал.

Фили все еще продолжал браниться, когда мы с ним разошлись в разные стороны, возобновив поиски Теодора.

К половине второго ночи двенадцать агентов службы безопасности прочесывали Белый дом и прилегающую территорию в поисках Теодора. Фили, которому все это надоело, предложил заменить президентского хомяка на другого – он в самом деле «повис» на телефоне, вытаскивая из постели несчастных специалистов и спрашивая, где можно ночью достать хомяка. Пришлось наложить вето на его инициативу, доказав, что Хлопушка в две секунды определит подмену. Фили, сдавшись, поднял руки и сказал, что идет спать.

– Отлично, – сказал я с досадой. – А как насчет вашего обещания Хлопушке? Как насчет того, что через пять минут ему принесут хомяка? Выходит, опять мне отдуваться за вас?

– Послушайте, – устало произнес он, – завтра тяжелый день, и надо хоть немного поспать. Может быть, эта крыса объявится утром сама. У них ярко выраженный домашний инстинкт.

Около двух часов ночи Теодор стал для него крысой.

В три часа, когда я все еще руководил поисками, зазвонил телефон. Раз, два, три, четыре звонка. Я подумал, что может звонить президент, если он вдруг захотел сообщить о том, что скажет завтра. Или Джоан – из Бойсе, испугавшись, что не застала меня дома.

Я взял трубку, и оператор Белого дома сообщил, что меня вызывает Хлопушка.

– Где Теодор? – шепотом спросил он.

Я рассказал ему, как обстоят дела. Он принял это мужественно, и я обещал не прекращать поиски, которые продолжались почти до четырех часов утра, когда я тоже выдохся и сдался. Предстоящий день должен был стать судьбоносным, и я рассудил, что должен поспать хотя бы два часа, иначе мне не выдержать. И все-таки было жаль Теодора. По дороге домой мне мерещились раздавленные, короче говоря, мертвые хомяки.

Телефон зазвонил в половине седьмого. Журналисты. Им не терпелось узнать о решении президента, от которого ждали отказа баллотироваться повторно на президентский пост. Они много говорили и требовали подробностей. «Эй-Би-Си», например, необходимо было знать, что президент предпочитает есть на завтрак. Проведя чудовищный вечер и, тем более, ночь, проспав меньше двух часов, я больше всего возмутился именно из-за этого вопроса.

– Откуда мне знать, что он предпочитает на завтрак? Хватит дурацких вопросов.

К семи часам таких звонков было уже около дюжины, и они окончательно испортили мне настроение. Приехала Айда, наша служанка, чтобы приготовить завтрак. Джоан даже думать не хотела о том, что я буду сам себе готовить, и попросила служанку приезжать пораньше.

Я был в душе, когда Айда принесла телефон.

От восторга у нее дрожал голос, пока она произносила:

– Мистер Вадлоу, вам звонит президент.

Она просунула трубку между занавесками, едва не толкнув меня.

– Черт! – вскрикнул я и, пытаясь увернуться, в чем мать родила выпрыгнул из душа, но задел за край бордюра и растянулся на полу.

Айда стояла не шевелясь и не сводила с меня глаз. Телефон стукнулся о пол. Я тер ушибленный бок.

– Вы не хотите говорить с ним?

– У-у, – простонал я, – ох.

Трубка лежала на полу всего в нескольких дюймах от моего уха, и сквозь шум воды я слышал: «Алло! Алло! Мистер Вадлоу, ответьте, пожалуйста».

Айда выключила воду. Мне удалось дотянуться до трубки.

– Да, – прохрипел я.

– Пожалуйста, ответьте президенту, – сказал оператор.

– Прошу прощения, что беспокою вас так рано, – услыхал я голос президента, – но Хлопушка не дает нам покоя из-за своего хомяка. Он говорит, будто вы с Фили знаете, где он. Больше я ничего не смог из него выудить. Вы вправду знаете, где этот чертов хомяк?

Думай, Вадлоу, сказал я себе. Не без труда я вспомнил, как мы обещали Хлопушке найти хомячка, и сказал президенту, что займусь поисками, как только приеду в Белый дом.

Войдя к себе в кабинет, я немедленно собрал особый совет, состоявший из миссис Метц, миссис О'Двайер и, естественно, меня самого. Все агенты службы безопасности и сотрудники Западного крыла были подняты по тревоге. Смотрители прилегающих территорий тоже были оповещены о пропаже. Я приказал убрать из подвала все мышеловки.

Однако у меня оставались вопросы. Есть ли в Белом доме кошки? И существует ли эффективная приманка для хомяков?

Ответы были нужны немедленно, потому что время поджимало.

Я позвонил Фили и рассказал ему о разговоре с президентом и продолжающихся поисках. По его бурчанию я понял, что у него тяжелое утро и ему не до меня. Среди многих талантов Фили было в частности умение забывать о катастрофах, случившихся по его вине, а также делать из других козлов отпущения. В политике это немаловажный талант.

Однако случилось неизбежное. Слухи о пропаже Теодора проникли в прессу. Днем на пресс-конференции только и вопросов было, что о хомяке. Я попросил предоставить мне распечатку.

Итак:

Вопрос: Сколько времени не могут найти хомяка?

Фили: Не могу сказать точно.

В.: Не происки ли это Ливии? (Смех.)

Ф.: Будем продолжать?

В.: Сколько лет хомяку?

Ф.: Когда конгресс вернется с Рождественских каникул, мы вновь представим ему на рассмотрение закон об иммиграции с внесенными нами поправками…

В.: Скажите, как выглядит этот хомяк?

Ф.: Ради всего святого…

В.: А как насчет вмешательства русских?

Ф.: Не знаю.

В.: ФБР задействовано?

Ф.: Насколько мне известно, организацией поисков президентского хомяка занимается мистер Вадлоу, в ведении которого весь штат Белого дома. Мы будем работать?

В.: А у Вадлоу есть соответствующая квалификация? (Смех.)

ФИЛИ: Президент полностью доверяет мистеру Вадлоу. Он очень высоко оценивает его как специалиста по ловле хомяков.

Когда я прочитал это, у меня затряслись руки и я позвонил Фили.

– Вы перешли всяческие границы, – возмутился я. – По-вашему выходит, будто я смотритель зоопарка Белого дома.

– Герб…

– Это унизительно. В конце концов, я вам не подчиняюсь.

– Ну, конечно же, нет.

– Хватит издеваться. У меня нет настроения шутить.

– Успокойтесь. Сегодня он произнесет речь, и все забудут о проклятом хомяке.

Мне стали звонить журналисты, поэтому пришлось подготовить короткое заявление, распространение которого я поручил миссис Метц. Единственное, что удерживало меня от отчаянного желания бросить все, это надежда семилетнего мальчика на меня как на спасителя. Но, несмотря на многочасовые усилия, отыскать Теодора оказалось делом невозможным. Я уже начал опасаться худшего. В половине шестого я отправился к Хлопушке и сообщил ему, что было сделано все мыслимое и немыслимое, но Теодора все еще не нашли. Встреча была мучительной. И вновь меня потрясла его по-настоящему мужская выдержка.

Выступление президента было запланировано на десять часов. (Эн-Би-Си отказалась прерывать сериал, так что выступление передвинули на час.) Президент любезно пригласил меня и Фили (так же, как Ллеланда и Марвина) присоединиться к нему в Овальном кабинете в половине десятого. Полагаю, у него было неспокойно на сердце оттого, что мы были лишены возможности участвовать в подготовительном процессе, поэтому он не стал лишать нас возможности участвовать в самом историческом действе.

Мы уселись в кружок и стали мило беседовать. Президент был в приподнятом настроении.

В девять сорок пять один из сотрудников Белого дома проинформировал меня, что пора предоставить версию телесуфлера.

– Господин президент, – сказал я, – пора.

– Да-да. Наступил исторический момент. – Он улыбнулся нам и выдвинул верхний правый ящик. – Сейчас вы поймете, почему было необходимо сохранять… Этого еще не хватало!

Он отодвинулся вместе с креслом, тряся правой рукой и опрокидывая фотографии жены и сына в серебряных рамках.

Первыми бросились к нему агенты службы безопасности. Мы с Фили тоже подошли, обойдя стол вокруг. Кто-то выключил софиты. Кто-то кричал. Началась суматоха, сопровождающая, как правило, покушение на убийство.

Все взгляды устремлены были на ящик письменного стола, от которого президент с криком отпрянул. Внутри что-то шебуршилось. Наконец появилась коричневая головка с подрагивавшими усами.

Если президент и подозревал о том, что Фили при моем пособничестве прошелся редакторским пером по тому, что он написал, то ни разу и ни единым словом не обмолвился об этом. Наверняка, подозревал, однако не мог не признаться себе, что исправления, сделанные Фили, пошли на пользу его речи. Но, в общем-то, ему оказалось не до нас – он был слишком занят выяснением отношений с первой леди, от которой тоже скрыл содержание своей речи. Майор Арнольд твердил, что у Теодора может быть бешенство. Мы с ним обменялись парой нелестных слов, но и после этого он заявил, что Теодора все-таки надо проверить на бешенство. Я дал ему понять, что пока дорожу здоровьем президента больше, чем здоровьем собственной матери, но ни в коем случае не позволю военно-воздушным силам издеваться над хомяком президентского сына. Яростная дискуссия продолжалась и в коридоре, поэтому мне ничего не оставалось, как напомнить майору, что приказы тут отдаю я, а он может освежить свое знание конституции в тишине и покое на одной из наших баз в Гренландии. Честно говоря, угрожал я ему без всякого удовольствия, но у меня был тяжелый день, и на баталии по пустякам не осталось сил.

 

23

Разборки

Первая леди восприняла неожиданное заявление президента без восторга.

На другой день в восемь часов утра мне позвонила миссис О'Двайер. Как раз было время президентского завтрака. Чувствовалось, что у миссис О'Двайер все клокочет внутри.

– Мистер Вадлоу, – произнесла она. Надо сказать, у меня всегда было такое чувство, будто она несет личную ответственность за все происходящее в личных апартаментах президента. – Мне очень жаль, если они не ладят между собой, но я не могу позволить им кидаться посудой. В конце концов, это не их дом, разве не так? И дом и посуда принадлежат…

– Миссис О'Двайер, – перебил я ее, ибо был не в настроении выслушивать очередную жалобу, – что, собственно, случилось?

Она охнула и сказала, что президент и первая леди, судя по шуму, переживают семейный кризис.

– Что они говорят?

– У меня нет привычки подслушивать.

– Но они ведь кричат, правильно? Крики вы слышите?

– Могу сообщить вам, мистер Вадлоу, что ей совсем не нравится его намерение баллотироваться на второй срок. Если вы спросите меня…

– Миссис О'Двайер, я не спрошу вас.

– Это непорядок. Может быть, она и молодая женщина, и я ничего не хочу сказать о киношном мире, который вам так нравится. Может быть, весь мир сцена, но я тут со времен мистера и миссис Никсон, и мне никогда не приходилось видеть ничего подобного; я и не желаю ничего подобного видеть.

– Благодарю вас, миссис О'Двайер.

Хотелось бы мне, чтобы вы и вправду ничего тут больше не видели, невозможная вы женщина, подумал я.

Меня одолели мрачные мысли. У меня не было сомнений в том, что миссис Такер не понравится решение супруга, но, несмотря на ее страстное желание увести его из политики, я был уверен, эта сильная и умная женщина «станет рядом с мужем», как поется в песнях.

В половине одиннадцатого утра первая леди с сыном отбыла в Нью-Йорк на гражданском самолете, хотя могла лететь на самолете военно-воздушных сил. Не к добру это, подумал я.

Следующие три дня первая леди провела в отеле «Шерри Нидерланд». На звонки президента она не отвечала. Для высшего руководства это было трудное время, что уж говорить о президенте.

Рождество осталось позади, поэтому нельзя было даже сослаться на покупку подарков. Фили сказал президенту, что пребывание его жены в Нью-Йорке играет на руку республиканцам. Остановились на варианте «частного визита». Я несколько раз тайно летал в Нью-Йорк с посланиями от одного к другому. По настоянию президента пришлось менять внешность, опять надевать отвратительную бороду, как во время поездок на Кубу, и красить волосы под седину. Обознавшись, агенты службы безопасности уложили меня на пол перед апартаментами первой леди, отчего мне стало как никогда тошно.

На мои уговоры первая леди никак не реагировала, но и рукоприкладством не занималась, и я принял это за добрый знак. Она очень злилась на мужа, потому что чувствовала себя обманутой его решением. Я же говорил ей, что, если заглянуть в историю, то многие великие лидеры не считали себя вправе говорить о государственных делах со своими женами. Это не производило на нее впечатления. Когда же я сказал ей, что у Томаса Такера есть шанс стать великим президентом, но только если он получит еще четыре года, ее реакция была откровенно враждебной.

Честно говоря, я понимал ее. С другой стороны, ее намерение сняться в фильме, да еще во время предвыборной кампании, было совершенно недопустимым. Мы здорово поспорили, и я попросил ее вернуться в Вашингтон.

Но, думаю, если бы не случилось того, что случилось девятого января, она бы не вернулась в Белый дом.

Бэмфорд Ллеланд пишет в мемуарах:

«Время, когда Хэмчак Хартунян совершил нападение на президента, было как будто специально выбрано, чтобы укрепить семейные отношения первой пары Америки. Герб Вадлоу, который, помимо роли носильщика и дегустатора, играл еще в Белом доме роль примирителя, упрашивавшего миссис Такер вернуться в Вашингтон, был просто счастлив, ибо январский инцидент решил все его проблемы. Ну, а мы устроили что-то вроде праздника, стали шумно поздравлять его с отлично проведенной операцией. Как всегда, бедняга Герб, начисто лишенный чувства юмора, не нашел ничего смешного в нашей шутке».

Я не собираюсь комментировать этот грязный, лживый, клеветнический пассаж, разве что к моим недостаткам можно причислить и то, что я не нашел ничего смешного в попытке члена группы «Армянский геноцид» убить президента Соединенных Штатов Америки. В Гарварде, наверное, подобные инциденты рассматриваются как «удачная операция».

Когда произошло покушение, я как раз возвращался обычным гражданским рейсом из Нью-Йорка, не сумев выполнить тайную миссию. Вылетели мы в шесть часов тридцать минут утра. (В моем самолете случилась какая-то поломка в Нью-Йорке, поэтому обратно я летел обычным рейсом.) В семь часов две минуты послышался спокойный, чересчур спокойный и оттого сразу вызвавший у меня тревогу, голос пилота, сообщавшего, что в президента только что стреляли. Мне бы хотелось написать, что пассажиры отреагировали на это сообщение хоть каким-то проявлением горя, растерянности, но, увы, я помню лишь, как сосед спросил, не знаю ли я хороший отель в Вашингтоне.

Я прошел в переднюю часть самолета, представился стюардессе и сказал, что, поскольку занимаю пост управляющего делами президента, мне необходимо немедленно связаться с Белым домом. Она недоверчиво посмотрела на меня и попросила удостоверение личности.

Так как охрана Белого дома знала меня в лицо, то я отвык носить с собой документы. Выразив удивление по поводу того, что она не узнает меня, я показал водительские права.

Она заглянула в них, потом посмотрела на меня, потом опять на фотографию, и тут я вспомнил о бороде.

В глазах стюардессы появился страх, и тогда я попросил немедленно вызвать пилота, но она лишь велела мне вернуться на место. Тут я разозлился – что понятно, и потребовал вызвать командира.

Правда, что именно в этот момент, как потом писали газеты, я сдернул с лица бороду. Но неправда, хотя об этом писали те же газеты, что я впал в истерику. Естественно, я применил силу, но на моем месте так поступил бы каждый. Что бы там ни было, но вскоре несколько сильных пассажиров заломили мне руки за спину, а пилот разговаривал со мной таким тоном, словно перед ним был сумасшедший. Вот и получилось, что у меня не было связи с Белым домом, пока мы не приземлились в Вашингтоне, где меня поджидал шофер, посланный миссис Метц. Он подтвердил агентам ФБР, которых вызвали, чтобы произвести арест, что я тот, за кого себя выдаю.

По дороге в клинику я позвонил первой леди. Оператор Белого дома сообщил, что она уже летит в Вашингтон.

В клинике Университета Джорджа Вашингтона творилось что-то невообразимое. Охранников было столько, сколько я еще не видел в своей жизни. На крышах залегли снайперы. В небе кружил вертолет. Пришлось пройти по длинному коридору, прежде чем я попал в отделение скорой помощи. Снаружи около двери стояли агенты с автоматами УЗИ и немецкими овчарками на поводках. Медицинская сестра о чем-то спорила с одним из агентов, придерживавшим овчарку. Требуя к себе внимания, громко возмущался огромный чернокожий парень на каталке, которого в суматохе оттеснили от дверей приемного покоя.

По переполненному отделению скорой помощи я шел как в тумане. Операционная находилась в самом дальнем помещении. Наконец я увидел знакомое лицо полковника Фрая, помощника президента по военным вопросам. Потом, несмотря на одеяние хирурга, узнал Рода Холлоуэя. Здесь же был майор Арнольд. Род рассказал мне о подробностях происшедшего.

Никого не предупредив, президент вознамерился совершить очередную прогулку по Лафайетт-парку и позволил Роду взять себе в помощь лишь одного агента. К ужасу обоих президент прямиком направился к одному из постоянных крикунов в той стороне парка, что выходит на Пенсильвания-авеню. Не успел он заговорить с парой тамошних завсегдатаев, как откуда ни возьмись выскочил Хартунян и начал палить. Смуглого армянина с одного выстрела уложил агент Джейк Томпсон, однако тот успел сделать три выстрела из своего смит-и-вессона сорок первого калибра.

Хартуняну все же удалось один раз задеть президента. Пуля прошла навылет через мышцу левой руки, поцарапав президенту бок. Другая ранила двух женщин с плакатом, требовавшим конституционной поправки о равных правах. Трагическая случайность. Еще одна пуля, задев крышу автобуса, застряла в северо-восточной части карниза старого административного здания.

Агент проводил меня в смотровой кабинет, временно превращенный в палату для президента. Я услышал голос медсестры:

– Прошу прощения, господин президент, но я должна настоятельно просить вас погасить сигарету. Здесь опасно курить.

Президент лежал на кровати со специальными приспособлениями. Правая рука была забинтована. Из капельницы что-то лилось ему в вену на ноге. Левую руку президент заложил за голову. Взгляд у него был стеклянный, вероятно, из-за обезболивающих, сообразил я. Сигарета висела с левой стороны рта под углом в сорок пять градусов. Выслушав требование медсестры, он подмигнул мне и попросил принести кофе – черного.

– Мне нельзя спать, – сказал он.

– Ну, конечно, – подтвердил я, – на случай вражеской атаки.

– На случай, если Рейгелат вздумает объявить о моей смерти. – Президент покачал головой. – Кстати, где он?

– Летит из Манитобы, сэр, – отозвался полковник Фрай. – Через полчаса его самолет совершит посадку.

– Нет, скажите ему, пусть поворачивает обратно. Я себя хорошо чувствую.

– Господин президент, – вмешался я, – мы не можем так поступить. Нас не поймут.

– Ну ладно, тогда скажите ему, чтобы не давал интервью. Не хочу, чтобы он завоевывал себе очки тем, как он якобы спокоен в кризисной ситуации. Это мой кризис, черт побери, и я не хочу ни с кем его делить.

Я отправился на поиски Фили, к тому же нужно было присмотреть за прессой. Фили уже около часа отвечал на вопросы.

– Осталось полчаса, – сказал он. – Если ее не будет тут через полчаса, скандала не миновать. Им только это и нужно. Почему ее нет у постели мужа?

Я сообщил ему, что первая леди уже в самолете.

– Что? В самолете? Да в него стреляли два часа назад! За это время ему уже могли бы доставить печень. В случае надобности.

Пришлось напомнить ему о необычных обстоятельствах, в которых благо уже и то, что она согласилась вернуться.

На это Фили заметил, что избирательницам такое вряд ли придется по вкусу. Жена президента занимается в Нью-Йорке своей кинокарьерой, в то время как в Вашингтоне серьезно ранят защитниц равных прав.

– С другой стороны, – продолжал он, – все это должно дать нам повышение рейтинга не меньше чем на пятнадцать пунктов.

Я попенял ему, мол, как он может думать о таких вещах в подобный момент, но Фили был чистейшей воды политиком.

Потом он заговорил о «контроле» за медицинскими сообщениями.

– Не хочу, чтобы рана президента выглядела царапиной. Ведь было совершено покушение на его жизнь.

– Но пуля даже не задела кость, – возразил я. – А вот бедняжки с плакатом…

– Герб, это наш кризис. Мы заслужили его.

И он добавил, что необходимо поговорить с доктором Лоренсом Саладино, который оказался жизнерадостным человеком и весьма компетентным врачом, выходцем из Бруклина, успевшим послужить военным врачом. Он сказал нам, что, по его мнению, президента можно выписать из больницы утром, так как раны у него поверхностные.

– Поверхностные? – переспросил Фили.

Доктор Саладино кивнул и заговорил о том, как президенту повезло. Фили нахмурился.

– Вы считаете, что можете отпустить его завтра!

– Ну да. Дома ему будет куда удобнее.

Недовольству Фили не было предела, и он мрачно заметил, что Саладино наверняка республиканец.

Пришлось сказать ему, что он должен благодарить Бога за то, что не случилось ничего более серьезного. На это он отреагировал по-своему.

– Судя по всему, защитницам женского равноправия повезло куда больше, чем нам. Молитесь, чтобы начались осложнения, – проговорил он, когда мы были в лифте.

Фили использовал все свое красноречие, чтобы убедить майора Арнольда в необходимости перевести президента в военный госпиталь, где врачи, как он надеялся, окажутся менее «заинтересованными в выписке пациента», как он квалифицировал это. Но хотя майора Арнольда не пришлось долго убеждать, он и сам был за перевод президента в госпиталь, сам Такер, попав под влияние доктора Саладино, отверг политическую выгоду, на которой настаивал Фили, и пожелал вернуться в Белый дом.

Первая леди приехала в больницу в десятом часу. К этому времени Фили уже вызвал из Белого дома фотографа и поставил его у дверей президентской палаты, так что первые мгновения семейного воссоединения были запечатлены на знаменитой фотографии. И замечательно, потому что следующие мгновения были уже не такими нежными, ведь первая леди принялась ругать президента за его историческое решение выставить свою кандидатуру на второй срок. Однако она все же прилетела в Вашингтон. И благодарить за это, равно, как и за принятие впоследствии поправки о равных правах для женщин, следует покойного Хэмчака Хартуняна.

 

24

Переговоры об ограничении появлений на публике

Наверное, для трудной, требовавшей максимальной отдачи сил предвыборной кампании 1992 года самым показательным было бурчание Фили насчет того, что покушение Хартуняна произошло «слишком рано». И хотя я ругал Фили за подобные жуткие заявления, приходилось с ним соглашаться. Наш рейтинг, который мгновенно подскочил после покушения и позволил нам одолеть предварительные выборы в Нью-Гемпшире, упал до первоначального уровня. Должен заметить, что Ллеланд пишет неправду в своих «мемуарах», будто бы я упрашивал президента вести кампанию в инвалидном кресле. Вероятность того, что партия не даст согласия на кандидатуру президента, оставалась высокой, и это, теперь уже можно сказать, не укрепляло моральный дух в Западном крыле. У меня всегда было убеждение, что чем хуже обстоят дела, тем больше надо работать. Итак, я назначил еженедельные совещания в половине седьмого утра для подведения итогов недели, на которых все сотрудники рангом ниже помощника президента должны были представлять отчеты о проделанной работе объемом примерно в пятьсот слов. И совещания и отчеты были в высшей степени непопулярны. Некто (анонимно) представил подробный отчет о физиологическом функционировании своего организма в течение недели. Через две недели я отменил нововведения, оказавшиеся несостоятельными.

Тем временем вице-президент Рейгелат каждое утро открывал газету, чтобы прочитать о последних достижениях Белого дома в деле его смещения. Это приводило его в ужас. В течение нескольких недель он отказывался участвовать в предвыборной кампании, и передо мной была поставлена задача вернуть его «в команду».

На все мои уговоры он реагировал крайне враждебно. Четыре года жизни в самолете наложили на него суровый отпечаток. Он жаловался на визиты доброй воли на Маврикий и в Эквадор, сетовал на то, что был «выкинут из реальной жизни», словно какой-нибудь «постылый дальний родственник». И еще он сказал, что трижды во время своих путешествий страдал от дизентерии.

Я сказал, что страдал он за родину и что президент искренне благодарен ему за его труды. Еще я произнес речь о том, что демократия досталась нам ценой огромных жертв и мы должны все сделать, чтобы не проворонить ее. Тут он разозлился еще сильнее и заявил о своей возможной отставке с поста вице-президента. Мол, ему со всех сторон советуют сделать это, чтобы окончательно не навредить собственной политической карьере.

Хотя я и подозревал, что он блефует, все же стал немедленно соображать, как бы его успокоить. Пришлось обещать, что поговорю с президентом насчет его постоянных разъездов. И еще я попробовал соблазнить его встречей с президентом в Овальном кабинете «в самом ближайшем будущем». Это немного приободрило вице-президента, и он дал мне обещание «серьезно подумать» о предвыборной поездке в Нью-Джерси.

У меня совсем не оставалось времени, так я был занят то вице-президентом, то президентским братом, который сменил ислам на учение Бхагвана Сатгананды Уи, известного своим последователям как Баба. И в это самое время я спал и видел, как бы вернуться к моей метрической системе.

Единственным приятным событием было возвращение к нам первой леди, пусть даже на время предвыборной кампании. После покушения Хартуняна она и президент заключили мирный договор. Но ей и в голову не приходило скрывать свое мнение о повторном президентском сроке мужа. Мы очень боялись, как бы она не проговорилась об этом в каком-нибудь интервью, но, к счастью, этого не произошло.

Как-то в субботу утром я беседовал с президентом о новой сауне в Кэмп-Дэвиде, когда она вбежала в комнату и сообщила, что несколько минут назад дала согласие мистеру Вейнбергу на съемки в его новом фильме «Несоразмерные пространства».

Миссис Такер была очень возбуждена. Еще, мне кажется, она нервничала из-за ставшей реальной перспективы возвратиться к работе, ведь она не снималась десять лет. Президент сделал над собой почти героическое усилие, чтобы изобразить радость, но я-то видел, как он удручен неожиданной новостью. И еще ему захотелось узнать, когда начнется «операторская прикидка». Кажется, он неплохо разбирался в кинопроцессе.

– Пятнадцатого сентября.

– Прошу прощения, мне надо кое-что проверить насчет завтрашнего отъезда, – сказал я.

У меня не было желания присутствовать во время сцены, которая должна была последовать после первого обмена репликами.

Президент позвонил мне в тот же день.

– Герб, – сказал он, тяжело вздыхая, – по-моему, над женами политиков попросту издеваются.

– Да?

– Конечно. Они-то не политики.

– Если честно, не могу не согласиться. Однако…

– Их выставляют напоказ, и это отвратительно.

– Но ведь, – попробовал я возразить, – они по сути команда…

– Им приказывают с обожанием смотреть на кандидата, пока он произносит дурацкую речь о поддержке фермеров.

– Все же…

– Выставляют в шоу Фила Донахью и спрашивают, что их мужья предпочитают на завтрак и кого они собираются назначить верховным судьей.

– И все же…

– Это унизительно. Особенно для женщин, у которых до замужества была своя карьера.

– Но…

– Я должен что-то предпринять.

– Вы? – переспросил я.

– Да. Я решил, что проведу предвыборную кампанию один. Соло.

– А… Но не думаете же вы…

– Джесси согласна со мной. Она считает, что сейчас самое время воплотить эту идею в жизнь.

– Понятно. Откровенно говоря, сэр, я не считаю эту идею достойной воплощения.

– Если бы люди, которые стремятся к государственной службе в наши дни, хотя бы вполовину были так свободны, как они говорят, кто-нибудь уже непременно воплотил бы ее в жизнь. Встал бы и сказал: «У моей жены есть дела поинтереснее, чем всюду таскаться за мной и придавать моему облику благообразие».

– Вы сами знаете, что она пользуется популярностью.

– Послушайте, она не отказывается помогать. Я сказал ей, что она может сделать так много или так мало, как ей самой захочется. «В любом случае, – сказал я, – тебе решать».

– И что, – со страхом спросил я, – она решила?

– Мы пришли к выводу, что примерно полдюжины появлений на публике будет вполне достаточно, ведь основных мероприятий никак не больше.

– Шести?

– Шесть и есть полудюжины.

– Это не много, господин президент.

– А я сказал, этого будет достаточно.

– Да, – промямлил я, упав духом. – Понимаю.

– Вам, Сигу, Фили и остальным придется согласовывать это с ней. – Он вздохнул. – Составите расписание. Да, кстати, она снимается в фильме.

– Да, – хмуро произнес я.

– Вы слышали?

– Я был в комнате, господин президент, когда она сообщила об этом.

– А! Ну да! Знаете, мне кажется, информация должна исходить из Белого дома. Посоветуйтесь с Ароновым, посмотрите, нет ли какого противоречия.

– Да-да.

– И, Герб…

– Сэр?

– Если она переменит решение и захочет больше времени уделять нашей кампании, поддержите ее, ладно?

Я был несколько удивлен, когда миссис Такер не явилась на организованные мной переговоры, чтобы составить расписание мероприятий, на которых она будет присутствовать. Вместо себя первая леди прислала своего агента, мистера Либмана из Международного актерского агентства.

– Доброе утро, господа, – сказал он. – На случай срочных сообщений я позволил себе предупредить сотрудников моего офиса о том, куда направляюсь. Вы не возражаете? Отлично. Значит, начинаем?

Фили сразу невзлюбил его. Я воздерживался от суждений, пока он не назвал меня «Герби», но уж тут решил, что мне он тоже не нравится.

Переговоры продолжались почти два часа, в течение которых мистеру Либману звонили четыре раза. Я едва не вышел из себя, когда он во время одного из разговоров, нимало не смущаясь, попросил нас оставить его одного. Это в Белом-то доме он просил нас выйти из комнаты. Если честно, то я хотел сказать ему пару крепких слов, но настраивать его против себя было не в наших интересах, так что я чуть не силком вытащил Фили в кабинет миссис Метц, где мы и просидели до конца его общения «с побережьем».

– Благодарю вас, господа, – сказал он, когда мы вернулись в мой кабинет. – Сами знаете, как это бывает.

Нет уж, я не желал знать, как «это бывает», но ничего не ответил.

Мы подошли к вопросу о президентских дебатах в октябре. Наша сторона не рассматривала присутствие первой леди на дебатах ее мужа с Джорджем Бушем как мероприятие.

– У моей клиентки в октябре будет разгар съемок. Если нам придется ехать куда-то, где будут проходить дебаты, то мы рассматриваем это как официальное появление на публике. Советую вам, господа, задействовать сестру президента. Пусть она появится на дебатах, и тогда моя клиентка сможет присутствовать на более важном мероприятии, например, на обеде у Эла Смита, где вам непременно захочется ее видеть.

Переговоры закончились с удручающим результатом. Мы получили «наши» шесть присутствий и, возможно, еще одно, если вдруг возникнет крайняя необходимость, и при этом были вымотаны до предела. Сиг и Фили сняли пиджаки и распустили галстуки. А вот мистер Либман источал прохладу, как огурчик с грядки. Много мне довелось вести переговоров, но такого оппонента, как мистер Либман, встречать еще не приходилось. По правде говоря, с тех пор мне непонятно, как в Голливуде умудряются делать кино, если каждый раз приходится преодолевать такие сложности.

– Могу я воспользоваться вашим телефоном? – спросил мистер Либман, когда переговоры завершились.

Я едва поборол желание показать ему, где находится телефон-автомат, но мстительность не в моем характере.

Он попросил оператора соединить его с первой леди.

– Джесс!

Джесс? Вот, значит, как он обращается к ней.

– Я уладил ваше дело о шести выходах. Теперь платите или играйте. Шутите. Они любят вас. Им хочется в постельку.

– Что? – громовым голосом спросил я.

– Фигурально говоря, Герби. Нет, тут ваш мистер Вадлоу. Да, очень милый господин. Послушайте, в этом городе есть рестораны? Я слышал, здесь одни микроволновки. Да? Давайте, я буду рад. У вас есть машина?

Я постарался сосредоточиться на распределении мест в президентском вертолете. Уходя, мистер Либман сказал нам «чао». У меня не возникло ни малейшего сожаления, когда я подумал, что больше не увижу его.