Расследование утечки информации по «Суэйлу» продолжалось уже четвертую неделю, но результатов пока не принесло, — если не считать того, что настроение, царившее в мраморном дворце, стало еще более мрачным.
Утративший доверие к коллегам Хардвизер, от которого теперь все сильнее попахивало мятой, обратился, как и обещал, в ФБР, что породило в них почти единодушное недовольство. (Члены Верховного суда пришли наконец-то к согласию.) Клерки, которых просили пройти проверку на детекторе лжи, донимали жалобами своих начальников, а эти олимпийцы, проникаясь, в свой черед, надменной обидой, строчили снабженные обильными ссылками на прецеденты письма министру юстиции, демонстративно направляя копии своему председателю. Одно из таких писем было целиком и полностью воспроизведено на первой странице «Вашингтон пост».
Небеса над Капитолийским холмом и всегда-то были темными от судебных повесток и предписаний, но, поскольку Верховный суд есть суд, как-никак, верховный, Министерству юстиции в самом полном его составе только и оставалось, что бессильно топать ногами в пол да жаловаться прессе на «верховное высокомерие». Ювеналово quis custodiet цитировалось телевидением так часто, что даже трехлетние дети начали легко и свободно изъясняться на латыни. Подобного презрения к себе Верховный суд не вызывал у граждан страны со времен слушания дела «Буш против Гора». Уж не лишился ли Председатель Верховного суда Хардвизер прежней хватки? «При Ренквисте такого не случилось бы». К тому же говорят, что он попивает. Все это очень грустно.
А в эпицентре этой неразберихи и раздоров стояла судья Пеппер Картрайт, — поначалу сильнее прочих от утечки и пострадавшая, она постепенно становилась в глазах публики первопричиной всех неприятностей. В газетах начали даже появляться редакционные статьи, требовавшие ее импичмента. Недаром ведь говорят, что у Вашингтона от поры до поры возникает потребность в ведьме, которую можно было бы сжечь.
Тем временем президент, который посадил ее в Верховный суд, готовился в проведению самой донкихотской за всю историю страны кампании по выборам на второй срок. Он объявил о своем намерении не потратить ни гроша на телевизионную рекламу собственной персоны и ни единого дня на выступления в Айове, Нью-Гэмпшире и любом другом из тех штатов, в которых проводятся первичные выборы. Лозунг его кампании был почти вызывающе прозаичным: «Вандердамп — того же самого, но побольше!»
«В качестве боевого клича, — сказал один из мудрецов от политики, — это мало походит на „Что ж, снова ринемся, друзья, в пролом“».
И тем же временем поправка об ограничении срока президентского правления старательно ратифицировалась законодательными собраниями различных штатов. Состоявшие в этих собраниях сенаторы были недовольны Вандердампом, уже несколько лет не подпускавшим их к государственному пирогу. А с другой стороны, народ, похоже, находил отсутствие у президента интереса к переизбранию и его занимающую дух откровенность освежающими, если не уникальными. Согласно опросам, многие граждане страны пересмотрели свою quondam odium. Популярность президента выросла на двенадцать процентов, или, как выражаются в Вашингтоне, на двузначное число.
Находившаяся в самой гуще этой ревущей бури Пеппер сморкалась, вытирала слезы и пыталась заниматься своим прямым делом — наиболее точным, по возможности, истолкованием Конституции США. Однако веселого в этом занятии было мало, к тому же она скучала по открывавшемуся из прежнего ее окна виду на Центральный парк. Скучала по времени, когда она лежала в постели, вглядываясь в парк и жуя горячие рогалики. Бадди был не прав, говоря, что в Вашингтоне нет хороших ресторанов, и все же отыскать углеводы настоящего нью-йоркского качества ей пока что не удалось. Впрочем, это было не самым большим из ее разочарований.
Как-то раз, дело было во время перерыва на ланч, Пеппер, зайдя в кафетерий Верховного суда, оказалась стоящей в очереди за Криспусом Галавантером.
— Почему это мы с вами, — произнес он своим сочным виолончельным голосом, — вечно оказываемся в хвосте любой процессии? Когда наконец мы займем в шествии к славе места, которые принадлежат нам по праву? Мир в недоумении.
Криспус нередко прибегал к такому вот пародийно выспреннему тону. Клерки прозвали его «карамельным цезарем», и он до того привык к этой кличке, что временами подписывал свои меморандумы инициалами «КЦ».
Пеппер улыбалась, составляя на поднос желе с фруктами, творог, холодный чай. Криспус нагрузил свой достойными обжоры количествами мясного рулета, картофельного пюре, лимской фасоли, нарезанного колечками лука, добавив ко всему этому две бутылки «Доктора Пепперса».
— Могу я… составить вам компанию? — спросил он. Собственно говоря, вопрос этот представлял собой некоторое нарушение протокола, поскольку под мышкой у Пеппер были зажаты бумаги — знак того, что она собирается читать за едой, — однако не родился еще человек, способный отказать Криспусу.
— Как вы себя чувствуете посреди нынешних бури и натиска? — спросил он.
— Нормально. Меня, по крайней мере, не приглашают на детектор лжи, — ответила Пеппер, поддевая вилкой кусочек творога.
— Безобразная история. Вы такого не заслужили. Да и все мы имеем в итоге вид самый бледный. Я не виню председателя за то, что он так разозлился, однако и не думаю, что, напустив на нас ФБР, он укрепит присущее нам чувство общности.
— Я просила его не делать этого, — сказала Пеппер. — Но он уже закусил удила. Начал распространяться о том, какой это позор, и так далее, и тому подобное. По-моему, он сейчас… не в лучшей форме.
Криспус задумчиво пожевал.
— Мне за него тревожно, — сказал он. — Шеф либо переживает периодонтальный кризис — в последнее время от него сильно разит мятой, — либо водит чрезмерно теплую дружбу с Джоном Ячменное Зерно. Что ж, ему выпали суровые испытания. Мне нравится Деклан. Я не соглашаюсь с ним девять раз из десяти. И по поводу геевских браков тоже не согласился. Однако сей кот выскочил из мешка, и обратно его уже не засунешь. С этой задачей навряд ли кто справится. А тут еще история с «Суэйлом». Увы. Как ваше желе, кстати? Не хотите попробовать мясной рулет? Он… у меня нет слов, чтобы описать его платоновскую идеальность. А знаете, кому принадлежит рецепт? Миссис Франкфуртер. Живет после нее и жить будет. Обратился в наше наследие. Как бы мне хотелось оставить такое же. Быть может, мое начо сумеет затмить все прочие блюда? «Начо Галавантера». Нет, «начо Криспус». Рецепт, который останется в веках. И вы, подумать только, присутствовали при начале его восхождения к славе. Вы ощущаете историческую значимость этого момента?
— Попробуйте лучше желе, — предложила Пеппер.
— Возражаю, — ответил Криспус. — Возражаю категорически. Никогда больше эти уста не коснутся желе.
— Полинасыщенных жирных кислот, которые навалены на вашу тарелку, хватило бы и для того, чтобы прикончить марафонца.
— К вашему сведению, мисс Диетолог, одиозная субстанция, разместившаяся на вашей тарелке, — говорю это без какого-либо неуважения к творогу, — была практически единственной пищей, какую я мог позволить себе в студенческие годы. Она да еще отвратная японская лапша. — Криспуса передернуло. — И все же я беспокоюсь за Деклана. Я не большой любитель бесед на околослужебные темы, однако говорю вам здесь и сейчас, мне за него тревожно. И Пэги, милейшей, добрейшей женщине, тоже. Но ей до него достучаться не удается. Он не подпускает ее к себе. А человек, не подпускающий к себе Пэги Плимптон, лишается общения с квинтэссенцией гуманности. Я вчера виделся с ним, и выглядел он, как… как персонаж Эдгара Алана По. Я сказал ему, сказал тоном самым отеческим: «Дек, помните, что по другую сторону стены унижения лежит свобода».
— И что он ответил? — спросила Пеппер.
— Он ответил: «Вы это в „Путешествии пилигрима“ вычитали или на бумажке, которую выковыряли из печеньица с предсказанием в дурном китайском ресторане?» Я рассмеялся. Он нет. Его даже собственные остроты не веселят. А не получать удовольствия от собственных афоризмов — это то же самое, что умирать от жажды посреди своего винного погреба.
— Я ощущаю себя в этой истории какой-то сбоку припекой, — сказала Пеппер.
Криспус пожал плечами:
— Вы же не виноваты в том, что кто-то настучал в газету насчет «Суэйла». Хотя начало вашей работы здесь тихим и мирным, — и он по-товарищески улыбнулся, — никак не назовешь.
Пеппер уныло вглядывалась в остатки своего фруктового желе.
— Вы думаете, мне следует… — заставить себя закончить фразу она не смогла.
— Съесть еще немного этой кошмарной субстанции? Нет. Вам необходимы картошка и мясо, женщина. А скажите-ка мне, судья Картрайт, что вам нравится делать?
— Делать?
— Ну, перестаньте, мы же не на прениях сторон. Вопрос не такой уж и сложный. Нравится ли вам слушать музыку? Ходить в кино? Танцевать? Решать головоломки судоку, сидя в ванне и слушая шопеновские ноктюрны? Я предпочитаю их в исполнении Маурицио Поллини. Вот человек, которого коснулась длань Божия. При всем моем уважении к Горовицу и Рубинштейну, рядом с ним они выглядят приготовишками, только что разучившими «собачий вальс». Или вы предпочитаете забираться, облачась в короткие кожаные штаны, на горные вершины? Стрелять из мощной винтовки по благородным оленям и приколачивать их рога к стенам вашего жилища? Держите ли вы тропических рыбок? Разговариваете ли с домашними растениями? Вяжете?
— Единственное, что я делаю, — ответила Пеппер, — это отсиживаю, корпя над документами, мою техасскую задницу.
И она, нагнувшись над столом, прошептала:
— Я тону, Криспус. И думаю, что до свистка мне здесь не досидеть.
— Вы это о чем?
— Да в общем-то ни о чем. О родео.
— Держитесь, судья Картрайт, — сказал, утирая салфеткой губы, Криспус, — держитесь. К вашему сведению, в первый год здесь каждый ощущает себя утопающим. Кроме, быть может, Сильвио. — Он хмыкнул. — Сильвио, как вы понимаете, не был назначен сюда президентом, его послали нам свыше.
Пеппер почувствовала, как к глазам ее подступают слезы.
— Я просто-напросто никчемушница.
Криспус удивился:
— А что это такое? Нечто из Льюиса Кэрролла? Звучит неприятно.
— Нечто занимающее не свое место. Ни на что не годное. Нечто вроде меня.
Криспус откинулся на спинку стула и задумчиво погладил себя, словно позируя для карикатуры девятнадцатого столетия, по округлому животику.
— Вы разочаровываете меня, судья Картрайт. Вы не казались мне человеком, склонным изнывать от жалости к себе. Ни на что не годное, говорите? Вы ведь здесь, не так ли? Вы стали членом Верховного суда Соединенных Штатов, верно? Не распускайте сопли, женщина.
— Да, — ответила Пеппер, слезы которой мгновенно высохли, — вы правы.
Криспус встал, снял со стола поднос — привычка убирать за собой сохранилась у него с университетских времен.
— А пока, — улыбнулся он, — я думаю, что Деклану не помешает дружеское слово. Слово поддержки. В утечке, связанной с «Суэйлом», вы неповинны, однако грязь в итоге льют на него, и он уже устает утираться. Так что, если вы не заняты сочинением еще одного эпохального решения, которое узаконит жалобы банковских грабителей, напишите ему записку, что ли, скажите, как вы цените… в общем, скажите хоть что-нибудь. А теперь вынужден вас покинуть. Мне необходимо попудрить нос.
Вечером того же дня, чуть позже девяти, уже собравшаяся домой Пеппер вдруг вспомнила о разговоре с Криспусом и решила заглянуть по пути в кабинет Хардвизера и сказать ему… что-нибудь.
В приемной его было пусто, клерки и секретари уже успели отправиться по домам. Однако из-под двери кабинета пробивался свет. Пеппер легко пристукнула по ней. Ответа не последовало. Постучала снова. Нет ответа. Открыла дверь. Свет в кабинете горел, но Хардвизера в нем не было. Другая дверь, ведшая из кабинета в зал совещаний, была приоткрыта. Пеппер, сделав несколько шагов, распахнула ее и увидела нечто воистину захватывающее: на столе возвышался с петлей на шее Председатель Верховного суда США, привязывавший другой конец веревки к потолочному светильнику. Он обернулся, увидел Пеппер. Некоторое время два члена Верховного суда простояли, молча глядя друг на друга.
— Э-э, — произнесла наконец Пеппер, — я не помешала?
— Собственно говоря, да, — ответил Хардвизер.
— Я могу уйти, но…
— Благодарю вас. И будьте любезны, закройте за собой дверь.
— Можно задать вам вопрос? — поинтересовалась Пеппер.
— Только если он короток.
— Это крик о помощи или вы действительно решили повеситься?
— Судья Картрайт, — ответил он. — Я не хочу показаться вам грубым, но не могли бы вы покинуть помещение? Заранее благодарен. Как видите, я занят.
— Это-то я вижу, — сказала Пеппер. Она повернулась, сделала несколько шагов к двери, остановилась. — Я не хотела вам помешать.
— Ну так и не мешайте.
— Беда в том, что если я сейчас уйду, то окажусь повинной в содействии и подстрекательстве к преступлению, поскольку самоубийство именно таковым в округе Колумбия и считается. Я уже плачу немалые деньги адвокату, который занимается моим разводом, и еще одному, ведущему дело о нарушении условий договора. Третьего я позволить себе не могу. Особенно при тех грошах, которые мне здесь платят.
— Неправильно, — ответил Председатель Верховного суда. — Вы совершенно чисты. Вы не оказали помощи в совершении самой… этой процедуры. А в отсутствие названной помощи вас могли бы счесть виновной лишь при наличии родственных обязательств. В отсутствие же родственных обязательств — а они в данном случае места не имеют — вы остаетесь полностью невиновной. И позвольте напомнить вам, что понятие о так называемом «долге спасения» здесь также неприменимо.
— Зато применимо понятие о долге нравственном, — сказала Пеппер.
— Мы с вами говорим не о нравственном долге, судья. Мы говорим о законе.
— Да, верно, — согласилась Пеппер. — Извините, пожалуйста.
— В прецедентном праве давно установлено, что, даже если вы, к примеру, хорошая пловчиха и не смогли спасти утопающего, винить вас решительно не в чем. Мне, правда, не известно ни одно дело, в котором утопающий совершал попытку само… попытку утопления, однако принцип в целом, возникший при рассмотрении дел о несчастных случаях на воде, применим и здесь. Так что сами понимаете. Никакие проблемы вам не грозят. Спокойной ночи, судья.
— Не согласна, — задумчиво сообщила Пеппер.
— Основания? — с некоторым раздражением осведомился председатель суда Хардвизер.
— Насколько я понимаю, — ответила Пеппер, — мы с вами состоим в отношениях нанимателя и нанимаемого — сослуживцев, если угодно, — и потому у меня имеется ясно определенный долг проявлять заботу о вас, а значит, я обязана… ну, предпринять что-либо.
— Нет-нет-нет, — покачал головой председатель суда. — Долг попечительства распространяется только на отношение нанимателя к нанимаемому. Как Председатель Верховного суда я, если позволите, стою на иерархической лестнице выше вас. В решении по делу «Зебро против Фантелли» суд с предельной ясностью постановил, что обязанность печься о сослуживце распространяется по иерархической лестнице лишь в одном направлении — сверху вниз. Поэтому не будете ли вы любезны закрыть за собой дверь?
— Тут есть одна загвоздка, — сказала Пеппер.
— Ради всего святого, судья. Какая еще загвоздка?
— Вы слишком узко толкуете понятие этого долга.
— Пеппер, я все-таки Председатель Верховного суда США!
— Как бы там ни было, сэр, но долг попечительства распространяется в обоих направлениях. См. решение по делу «Фарко против Симпсона». Да и в любом случае конституционный закон совершенно справедливо относится к председателю Верховного суда как к primus inter pares. И потому, — радостно заключила Пеппер, — на наши отношения, безусловно, распространяется обязанность заботиться друг о друге. Мы же сослуживцы.
Председатель Верховного суда устало понурился:
— Не могли бы вы просто… уйти? Пожалуйста.
— Ладно, — ответила Пеппер. — Хорошо. Но только вы совершили большую ошибку.
— Мы уже закончили с этим, судья.
— Да нет, я о том, как вы петлю завязали. Ну что это за петля, в самом-то деле?
— Я… Пеппер…
— Если хотите, могу завязать для вас настоящую. Я этому еще в восемь лет научилась. Причем у профессионального палача. Он дружил с моим дедушкой.
Хардвизер помолчал, глядя на нее, потом пробормотал:
— Ладно. О господи. Вяжите.
Пеппер подошла к столу, сняла туфли.
— А это зачем? — спросил Хардвизер.
— Стол не хочу царапать. Вам-то, конечно, теперь все едино. Смотрите, какие следы вы оставили.
— Вы не могли бы просто заняться делом? Пожалуйста.
— Не надо так сердиться, — сказала Пеппер, снимая с его шеи петлю. — Где вы взяли эту веревку? Очень похожа на бельевую…
Председатель Верховного суда Хардвизер застонал.
— Ну хорошо, хорошо. Значит, смотрите, нужно отмерить вот такую длину, сложить веревку вдвое…
— Не надо меня учить. Вязать петлю во второй раз мне все равно не придется.
— А разве в бойскаутах вас этому не обучали? Либо там, где вы получили знак отличия за успехи в библиотековедении или еще какой-нибудь ерунде? Ну вот… — Она вручила ему идеально завязанную удавку. — Только надеть ее вам придется самому. Закон требует.
Хардвизер просунул голову в петлю.
— Я полагала, удавки вязать каждый судья умеет, — сказала она.
— Так я же противник смертной казни, — ответил Хардвизер. — Вы ведь, наверное, читали какие-то из моих особых мнений на этот счет? У меня их восемь.
— Читала, читала, — ответила Пеппер. — Хорошо, вот только узел должен находиться сбоку, а не сзади. Сколько вы весите?
— А что?
— Вы хотите, чтобы все прошло гладко, или предпочитаете удушение медленное — знаете, когда язык синеет, потом чернеет…
— Сто семьдесят пять, — резко произнес Хардвизер.
— А, ну тогда хорошо, — сказала Пеппер. — Вот только…
— Что еще?
— Для чистого и опрятного удушения вы должны сначала пролететь по воздуху фута четыре.
— Придется довольствоваться тем, что есть. Благодарю вас, судья.
— Дело ваше. — И Пеппер, пожав плечами, слезла со стола. — Хотя теперь, — задумчиво произнесла она, — у нас возникло настоящее затруднение.
— Какое? — спросил председатель суда.
— Я обратилась в соучастницу. Вы-то помрете, а я в тюрьму сяду. Результат, с моей точки зрения, далеко не удовлетворительный.
— Ради всего святого, — простонал председатель суда.
— Знаете что, — сказала Пеппер. — Может, вы пока слезете со стола? Мы сходим в библиотеку, призовем на помощь парочку толковых клерков, глядишь, нам и удастся найти какую-нибудь лазейку в законе. Тогда вы сможете вернуться сюда и спокойно все завершить.
Председатель суда Хардвизер шагнул к краю стола, одновременно поднимая палец с намерением что-то сказать. Однако нога его заскользила по полированной столешнице. Он полетел на пол, и петля туго перехватила ему горло. Пеппер бросилась к нему, кучей лежавшему на полу. Хардвизер поднял на нее взгляд, в котором застыла смесь удивления, смущения и возмущения, затем тронул пальцами ободранную веревкой шею.
— Скользящий узел, — как бы даже оправдываясь, сказала Пеппер. — «Клаузула возможного отказа». Этому меня тоже палач научил.
Хардвизер прохрипел нечто невразумительное.
— Вы не хотите выпить кофе или еще чего-нибудь? Валиума? Позвонить по телефону доверия? Больше мне как-то ничего полезного для вашего здоровья в голову не приходит.
— Виски, — каркнул Председатель Верховного суда.
Они дошли до «Казенного пирога», бара на Капитолийском холме, часто посещаемого служащими конгресса, лоббистами мелкого разбора и подавшимися в байкеры ветеранами вьетнамской войны. Хардвизер заказал двойной виски, Пеппер текилу.
— Ну-с, — сказала она, когда им принесли напитки. — В кино за последнее время ничего интересного не видели?
Хардвизер мрачно смотрел на нее поверх столика.
— Так что с вами стряслось-то? — спросила Пеппер.
— Приношу вам мои извинения, — хрипло ответил он. — Давайте оставим эту тему, ладно? Просто у меня в последние дни плохо варила голова.
— Это-то понятно. И все же — зал совещаний?
— В моем кабинете слишком высокие потолки.
— А, ну да. Но вы хоть представляете себе, какие заголовки появились бы в завтрашних газетах?
— Разумеется.
Они посидели в молчании.
— Неужели так худо? — спросила Пеппер.
— Я просто пытался покончить с собой, — ответил Хардвизер. — Res ipsa loquitur.
— Из-за жены?
— Из-за жизни. Не говорите об этом никому, хорошо?
— Утечки информации — это не по моей части.
— Да, я знаю. Господи, ну и… каша.
— Причина, по которой я к вам зашла, — сказала Пеппер, — состоит в том, что Криспус высек меня сегодня в кафетерии за жалость к себе. Если хотите, могу повторить вам его назидания.
— Дело не в жалости к себе. В признании своего провала. Две совершенно разные вещи.
— Мы снова переходим к прениям сторон?
— Нет.
Он потер ярко-красную полосу на шее.
— Завтра вам придется водолазку надеть, — сказала Пеппер. — Или что-нибудь с высоким эдвардианским воротником. Вам пойдет. Полагающееся к нему выражение совиного чучела на вашем лице уже имеется.
— Все, чего я хотел, — это быть хорошим председателем суда, — сказал он. — И вот, нате вам, сижу в забегаловке с ободранной шеей. У евреев есть такая поговорка: хочешь насмешить Бога? Расскажи ему о своих планах. Еще по одной?
— Так ли уж вам нужны дополнительные депрессанты? — спросила Пеппер. — Пойдемте. Я подвезу вас до дома.
Председатель Верховного суда жил теперь не в особняке, стоившем многие миллионы долларов, а в симпатичном, но ничего особенного собой не представлявшем многоквартирном доме, который стоял в Калораме, что означает по-гречески «прекрасный вид», — такое название придумал для этого района застройщик девятнадцатого столетия.
Пеппер остановила перед его домом машину. Хардвизер даже не попытался открыть дверцу — просто сидел, безучастно глядя сквозь ветровое стекло. Несколько минут прошло в молчании.
— Вы ведь не хотите провести эту ночь в одиночестве. Верно? — спросила Пеппер.
— Нет. Пожалуй что нет.
— Кушетка у вас имеется?
— Кажется, да. Да, кушетка имеется.
— Вот и хорошо, — сказала Пеппер. — Я постелю вам на ней.
— Что ж, это по-честному, — согласился он.