Моя мать — символ моды

До четырнадцати лет я понятия не имел, что моя мать чем-то отличается от других матерей. Но однажды в понедельник после родительского дня в школе-интернате, где я учился, один из старшеклассников, стоя в группе товарищей, обратился ко мне:

— Эй, Бакли, твоя мать — мировой кадр.

Я стоял с горящим лицом, стараясь сообразить, как мне нужно реагировать. В школе «Взыгравший гормон» при Портсмутском аббатстве в 1967 учебном году для особы женского пола не было более лестной оценки, чем «мировой кадр». Но когда это выражение относилось к чьей-то матери, в нем появлялся грязный смысл. Ожесточенная схватка закончилась через пять секунд, я лежал на лопатках, прижатый к полу, а мой противник, наступив коленом мне на грудь, объяснил, что он имел в виду стиль ее одежды.

Позже от телефонистки на школьном коммутаторе я получил еще одно доказательство того, что моя мать не похожа на других. Эта толстая, болтливая тетка, которая регулярно внимательно прочитывала великосветскую хронику в колонке «Новости от Сьюзи» в «Ньюс», вдруг завопила, когда я пытался выбраться из переполненной комнаты, где выдавали почту:

— Твоя мамуля вчера посетила шикарную вечеринку в честь Уолтера Крон-кайта. И на ней было платье от Ива Сен-Лорана! Оно, должно быть, обошлось ей в целое состояние!

Примерно тогда в жизнь нашей семьи вошла фраза «Великолепная и сногсшибательная». Обычно моя мать произносила ее, возвращаясь после работы в саду, — грязная, в джинсах и черной футболке, без косметики и с забранными назад волосами.

— Это уж чересчур для великолепной и сногсшибательной миссис Бакли — обращалась она к гостям.

— Откуда появилась эта фраза? — спросил я ее несколько недель тому назад. Мы как раз обедали в дорогом итальянском ресторане в верхнем Ист-Сайде. На ней был умопомрачительный бежевый костюм от Оскара де ла Ренты, светлые чулки, туфли цвета слоновой кости, модные золотые браслеты и серьги. Она была накрашена, а ее волосы были только что уложены.

Мать этого не помнила, но могла сказать наверняка, что не из ежедневника «Женская одежда», профессионального журнала, который славился не только своим красиво выполненным названием на обложке, но и тем, что много писал о ней в течение последней четверти века. (Заголовок 1977 года: «Неповторимая Пат Бакли»; заголовок 1985 года: «Могущество Пат»). В 1975 году, два года спустя после того, как она составила список наиболее стильно одевающихся людей, в «Таймс» появился заголовок: «Стильная Патриция Бакли более чем довольна ролью домохозяйки».

— Язык под соусом несъедобен, — заметила она.

В течение всего ланча мне приходилось возвращать мать к разговору на темы моды, а она то и дело отвлекалась, сообщая мне новые кулинарные рецепты.

—Ты знаешь, — прервала она себя в разгар нашего обсуждения различий между французскими и американскими кутюрье. — Я сделала колоссальное открытие. Я имею в виду рыбный бульон «Кнорр». Эти кубики буквально изменили мою жизнь.

— Великолепная и сногсшибательная — вынужден был напомнить я.

— Не имею понятия, — сказала она. — Может быть, из «Сьюзи». Спроси Айлин, она знает. Твой отец пригласил шестьдесят двух человек гостей на пятничный концерт. Куда мне их сажать? К себе на колени, что ли?

В конце концов мы согласились, что источником той фразы была колонка в «Сьюзи». Там же позже появилась еще одно выражение, вполне в репертуаре ее авторов: «belle poitrine». Это звучало примерно так: «Миссис Бакли с belle poitrine». Многие годы эта фраза вызывала у меня смех, но однажды на уроке французского языка, когда мы изучали названия частей человеческого тела, я узнал, что она означает «красивая грудь».

После языка под соусом (который я нашел вполне приличным) мы проделали нечто вроде «путешествия в прошлое», вспомнив различные модные пристрастия моей матери. За последние почти двадцать лет это были в основном Билл Блэсс и Оскар де ла Рента, и появлявшиеся изредка среди них Донна Каран, Исаак Мизрахи и Келвин Кляйн. До эпохи Блэсса и Оскара де ла Ренты (в середине семидесятых) была эра туник, а до того — макси. (Мать никогда не признавала миди. «Уродство», — делилась она с журналистами, когда миди были на пике популярности.) Еще раньше — в шестидесятые — у нее был индейский период.

— Расшитые бисером повязки на лоб, длинные юбки из оленьей кожи, высокие ботинки. Спагетти совсем не разбавлены бульоном. Большие серебряные украшения. При веселом настроении — перо в волосах. Я любила Мэри Квант. Когда это было? Мне очень нравились ее вещи. Думаю, я начала носить короткие юбки, когда этого еще никто не делал, потому что ноги у меня были очень красивыми. Кто хочет читать об этой ерунде? У тебя в спагетти есть бульон? Середина шестидесятых. Пуччи. Все мои купальные костюмы, шорты, топы были от Пуччи.

А в пятидесятые — до ее приезда в Нью-Йорк, до появления у нее друзей, которых звали Нэн, Мика, Джером, Чесси, Эсти, Слим, Роки и Пано, — она была провинциальной домохозяйкой в Коннектикуте и заботливой мамочкой.

— Элегантные деревенские костюмы, наверное, от Лорда и Тейлора. Но по ночам я всегда выпускала на волю распутницу, таившуюся в моей душе.

Кто учил ее понимать моду?

— Я сама. Думаю, я всегда хорошо знала свой стиль. Имей в виду, — добавила она со значением, — было много ошибок.

Теперь мать не приходилось уговаривать. Ей нравились истории, в которых она выглядела смешной.

— Примерно четыре года назад. Это было платье от Блэсса, с австрийскими мотивами, с каркасом из проволоки, с массой складок. Когда я примеряла его, никто не предложил мне сесть. Когда же я вышла в нем и попыталась опуститься на стул, оно вдруг поднялось, закрыв голову. У присутствовавших началась повальная истерика. Мне пришлось есть стоя.

Билл Блэсс был первым кутюрье, к которому я отнеслась серьезно, — продолжала мать. — Я обожала его. Меня очаровал — как ты это называешь? — классический американский взгляд с некоторой пикантностью. Может быть, «пикантность» не совсем подходящее слово. У него всегда есть небрежность, но она не переходит в неряшливость. Ты видел последние вещи Шанель? Ну вот, пожалуйста. А Билл — классический американский дизайнер. Он никогда не теряет вкуса. Я имела в виду не «пикантность», я хотела сказать «характерность». И к ней немного… если он одевает тебя строго, то в костюме всегда есть что-то, что лишает его мрачности. А его вечерние платья очень романтичны.

Родители матери были из Канады. Бабушка родилась в Виннипеге, провинция Манитоба, а дедушка — в Торонто. Жили они в Ванкувере, Британская Колумбия, и там родилась и выросла моя мать. Дед был громадный, крепко сколоченный мужчина, который всего в жизни добился сам. Чтобы заработать, ему приходилось быть и лесорубом, и скотоводом, и золотоискателем. Он добывал нефть и газ, разводил скаковых лошадей. Его звали Остин Тейлор, а его жену Кетлин. У бабушки была нежная кожа ирландки, прекрасные рыжие волосы, большая грудь. Свои называли ее Красоткой. Дед и бабушка всегда были добротно одеты, в классическим стиле, но никогда не считали, что одеваются модно.

— Однажды, — продолжала мать, — то ли в «Провинс», то ли в «Сан» на первой полосе была напечатана фотография папы с подписью: «Шедевр портняжного искусства». Он пришел в такую ярость, что отправился на ферму и оставался там целых три дня.

Вот отсюда, я думаю, и происходит то очень двойственное отношение моей матери к жизни в большом городе. Много раз я слышал, что она называла себя «простой деревенской девчушкой из пограничного городка в Британской Колумбии, которую отец назвал в честь своей любимой охотничьей собаки». Самым приличным выражением для обозначения подобной самохарактеристики будет: «полный бред». Ее никак нельзя назвать простой, и, кроме того, она очень давно покинула Ванкувер. Единственное, что может сойти за истину, это утверждение, что ее имя совпадало с кличкой собаки из породы спаниелей. Но кое-что в ее воспитании — у меня до сих пор стоит в ушах голос бабушки, делающей дочери замечание («Пат!»), и даже на рубеже четвертого десятка мать, как я замечал, не решалась курить в присутствии отца — помогло ей не оказаться затянутой в суетный вихрь Нью-Йорка.

В 1975 году Энид Немай писала в «Нью-Йорк таймс»:

«Иногда она называла себя веселым зеленым великаном. В других случаях она думала, что выглядит, как беременная аистиха. Она ненавидит ходить по магазинам, и содержимое ее платяных шкафов ни у кого не вызовет комплекса неполноценности… Она любит модные вещи, но эта любовь не переросла в страсть. Ее отношение к вещам сродни легкому флирту, забаве, в которой находишь развлечение, когда нечего делать. А у миссис Бакли почти все время занято».

От бабушки мать унаследовала стремление к общественной деятельности. В Стэмфорде, когда она была свободна от домашних дел, мать участвовала в мероприятиях Молодежной лиги. В Нью-Йорке она работала на общественных началах в Институте восстановительной пластической хирургии, Мемориале Слоан-Кеттеринга, а позднее ее можно было часто встретить в больнице Св. Винсента, в Институте костюмов музея Метрополитен и во многих других учреждениях. «Почти все время», о котором упоминалось выше, тратилось на заботу о моем отце — такая должность не дала бы соскучиться всем двадцати семи женам Бригэма Янга. «Мне кажется, единственное, что я умею делать, это вести домашнее хозяйство», — сказала как-то мать в интервью. Конечно, это полная ерунда, но у матери был настоящий талант к самоуничижению.

У моего отца вкус к одежде как у сельского священника где-нибудь в Румынии, но он ценит в женщинах красоту и всегда старается их похвалить. Когда мать устроила Зал славы наиболее стильно одевающихся людей, эту Валгаллу Седьмой авеню, отец позвонил мне, чтобы сказать: «Обязательно найди повод выразить ей свое восхищение. Она совершила воистину великое дело». Я позвонил матери, начал бурно восхищаться, но она перевела разговор, если мне память не изменяет, на воспаление мочевого пузыря у собаки.

Неужели отец до сих пор продолжает ею восхищаться?

— Странно. Не понимаю, почему еда так приготовлена. Я ела здесь то же самое на прошлой неделе, и все было очень вкусно. Всякий раз, как я выхожу в новом платье, он никогда не преминет заявить: «Новое платье? По-моему оно божественно». Если я надену вещь, сшитую у мадам Гре лет пятнадцать назад, он обязательно скажет: «Утенок, это платье божественно. От кого — от Билла или от Оскара?»

А ведь он видел меня в нем по меньшей мере двадцать раз.

К концу разговора отношение матери к обсуждаемой теме стало чуть лучше. Она все же любит моду, и даже сильнее, чем готова признать. Билл Блэсс и Оскар де ла Рента относятся к ее самым близким друзьям. В конце семидесятых по какому-то поводу на ее заваленном безделушками столике появились их фотографии в серебряных рамках. Она более тридцати лет находилась в близких отношениях с Нэн Кемпнер, о которой говорила, что та — «самая стильная женщина из всех, кого я знаю».

— Да, спасибо. — Она покончила с языком под соусом. — Мода — это забава. Во всяком случае, до тех пор, пока она не начнет ставить в тупик твоего мужа. Помню, в прошлом году я спускалась по лестнице в наряде, который казался мне чрезвычайно, поразительно эффектным, и твой отец сказал: «Ты выглядишь исключительно эффектно. А где остальная часть платья?» Оно было сшито в форме дудочки. Не употребляй слово «дудочка».

Из другого разговора:

— Помню, это происходило во время Викторианского маскарада, и Блэйн — Блэйн Трамп — облачилась в очень вычурное платье, а я стояла с Робертом — мужем Блэйн — и еще каким-то мужчиной. Блэйн ходила вся в оборках, тюрню-рах и бог еще знает в чем, и какой-то мужчина спросил: «Боже мой, и вы несете это бремя?» «Я не только несу его, я женился на нем», — ответил Роберт.

— Эспрессо, пожалуйста. Я не скажу тебе, кто был модельером, но примерно год назад я заказала на Седьмой авеню вещи на осень и получила платье с вырезом до сих пор. — Мать указала на место ниже ее все еще belle poitrine. — Черный бархат с кисеей. Я сказала: «Боже, пожалуй, я старовата для такого наряда», на что модельер ответил: «А от Брука Астора заказали эти платья четырех различных цветов». Ты будешь брать десерт? Я нет, иначе не влезу ни в одно из своих платьев.

Я слышу подобные разговоры с середины пятидесятых годов двадцатого века, то есть со времени, как себя помню.

— У итальянцев неважное сладкое. Хочешь еще капуччино? Не знаю, что еще рассказать тебе о моде. Если только о том, что я на самом деле люблю. Я, например, мечтаю одеваться как Шер.

— Пат!

— Но это только мечты. Я не могу выглядеть как Шер. Почему? Ну, я и Шер, скажем, находимся в разных возрастных категориях. Нет, нет, сегодня я тебя угощаю. Где мои очки? Я уже ничего не могу прочитать без них. Тебе придется подсчитать, сколько дать чаевых. Прости, что все было так невкусно. Видимо у них сегодня какой-то другой шеф-повар. Уверена, у тебя все получится захватывающе интересно. Помни лишь, что я никогда не относилась к моде серьезно. По правде сказать, я ни к чему не отношусь серьезно. Иначе с моим вкусом я, может быть, осталась бы в памяти у людей как Рю Поль.

 

Незаурядная личность

Если конец президентского срока Джорджа Буша знаменует общий сдвиг в американской политике — это последний из президентов Америки, кто участвовал в сражениях Второй мировой войны, — то смерть его матери можно считать ознаменованием окончания Американской эры, и тем более горько для нее умереть почти в момент передачи жезла правления страной. Дороти Уокер Буш умерла в своем доме в Гринвиче, штат Коннектикут, примерно в пять пополудни в четверг 19 ноября. Ей шел девяносто второй год. Поскольку Буш всего за две недели до того проиграл выборы, то неудивительно, что, позвонив нам из Кемп-Дэвида накануне похорон, он сказал: «Для всех нас это было очень тяжелое и напряженное время».

Много было сказано и написано о том, как в молодости Джордж Буш всеми силами стремился повторить путь своего отца, покойного сенатора Прескотта Буша. Но, как ни крути, главную роль в жизни Джорджа все же сыграла Дороти Буш. Барбара Буш в одном из интервью сказала, что ее свекровь имела на Джорджа в десять раз более сильное влияние, чем его отец.

Родителями Дороти Буш были Лоли Уир Уокер и Джордж Герберт Уокер, преуспевающий банкир со Среднего Запада, названный в честь англиканского священника и поэта-метафизика XVII века Джорджа Герберта. Она выросла в Сент-Луисе и училась в женской школе Фармингтона, что в Коннектикуте. В 1921 году в Кенненбунпорте, штат Мэн, она вышла замуж за Прескотта Буша, молодого, красивого выпускника Йельского университета, который стал партнером дочерней компании «Черепов и костей» — братьев Браун, Гарримана и К°. — на Уолл-стрит, а в 1952 году членом Сената Соединенных штатов от Коннектикута. Она воспитала четырех сыновей и дочь, много работала на общественных началах, преуспела в спорте и делила свое время — как говорят о людях, у которых больше одного дома, — между

Гринвичем, Кенненбунпортом и Джупетер-Айлендом во Флориде. Дороти была матриархальной американской аристократкой. Своим жизненным принципом, который президент однажды определил как «положение обязывает», она, без сомнения, обязана вере. Ее отец принадлежал к епископальной церкви, а мать была пресвитерианкой. Сама она стала членом епископальной церкви — на самом деле ее скорее можно было назвать англиканкой. Дороти Буш была глубоко религиозна и, когда дети еще находились в раннем возрасте, каждое утро читала им Библию. Через два дня после похорон младший брат президента Джонатан Буш вспоминал:

— На всем протяжении жизни ее сопровождали папа и Христос. Это были ее самые близкие товарищи, и она сохраняла уверенность, что все можно преодолеть с помощью молитвы.

Тогда по телефону президент сказал:

— Она прожила жизнь верующего человека. Она была твердо убеждена — не только в последние годы — в существовании загробной жизни и в безмерной Божьей любви, и для нас вся ее жизнь может быть описана этими словами. Она была личностью. Незаурядной личностью. После смерти отца она стала главой семьи. Все двоюродные братья и сестра, я уверен, любили своих матерей, но Мать оставалась для них образцом самоотверженной заботы о близких.

Президент часто повторял рассказ, как однажды во время утренней службы в церкви Христа в Гринвиче, которую посещали Буши («каждое воскресенье, — уточняла ее дочь Нэнси Эллис, — без единого исключения»), священник, разбирая отрывок из Песни песней, 2-5, увлекся и зациклился на строчке «Освежите меня яблоками».

— Он повторил ее на меньше трех раз, — вспоминает президент. — «Освежите меня яблоками! Освежите меня!» Пресси и я расхохотались. Мама тоже захихикала, и священник выгнал нас из церкви. Он указал рукой: «Вон!» Мы не могли сдержаться. С мамой часто случалось что-то подобное.

— Наша скамья буквально заходила, — добавляет Эллис, — так мама тряслась от смеха. Она была очень смешливым человеком. — Мама была очень спортивной женщиной, — продолжала миссис Эллис. — Она была прекрасным стрелком, отличной наездницей и великолепной пловчихой, замечательно играла в теннис, гольф и настольный теннис. Кроме того, ее мало кто мог превзойти в азартных играх и головоломках. Неудивительно, что и Джордж полюбил занятия на свежем воздухе.

Для человека, который во всем хочет быть первым, миссис Буш тем не менее была известна — можно даже сказать, об этом ходили легенды — своей твердой убежденностью, что ее дети не должны хвастаться успехами на полях спортивных сражений. Вик Голд, соавтор президента по книге «Взгляд в будущее», посвященной президентской кампании 1987 года, был свидетелем сцены, описание которой редактор впоследствии изъял из текста: "Ему было одиннадцать, когда, вернувшись с теннисного корта, он заявил: «Я сделал свою игру». Мать тут же резко возразила: «Молодой человек, это не ваша игра». «Именно тогда, я понял смысл слова „унижение“, — сказал он мне. — Она скрупулезно следовала кодексу спортивной чести американца». "Мама ненавидела выражение «моя игра», — вторит миссис Эллис.

— Она всегда стояла на этом, — вспоминал президент. — «На футболе я забил три гола». — «А что же делала команда?» Она была…

— Жесткой?

— Да. И очень честолюбивой. На спортивных и прочих соревнованиях она была неподражаема. Но всегда неукоснительно соблюдала правило «честной игры», жалела соперника, не могла даже подумать, чтобы унизить его. Это было ее жизненным кредо.

Миссис Буш также чрезвычайно претила самовлюбленность, и даже все, лишь отдаленно напоминающее подобную черту характера. Во время борьбы сына за президентский пост в первый раз в 1979 году она сказала ему, услышав его выступление на телевидении:

— Джордж, ты слишком много говорил о себе.

Алекс Глен, давний друг семьи и помощник президента, полагает, что уроки матери могли стоить Джорджу Бушу второго президентского срока:

— Миссис Буш в течение стольких лет, даже когда сын вырос, вколачивала ему в голову мысли, вроде: «Мне все равно, сколько лично ты сделал работы по дому, — справиться с хозяйством может только вся семья», что он уже не мог думать с гордостью о себе как о президенте, и многие, включая меня, уверены, что отчасти из-за этого он не смог победить во второй раз.

Хотя в 1979 году миссис Буш вмешивалась в дела сына, она не часто звонила в Белый дом.

— Но однажды у нас состоялся удивительный разговор, — рассказывал президент, — когда я только начал исполнять обязанности вице-президента. «Джордж, — сказала она мне. — Я обратила внимание, как замечательно, что Рональд Рейган так галантно поджидает выходящую из вертолета Нэнси, поддерживает ее под руку, что он так изысканно вежлив». «Мам, — ответил я, — разве в этом есть какой-то скрытый знак? Не пытаешься ли ты?..» «Нет, — говорит она. — Я только обратила внимание, что он никогда не оставляет ее у себя за спиной, что он всегда исключительно тактичен». Вот так, — засмеялся Джордж Буш, — я получил понятное и недвусмысленное наставление.

Он вспомнил еще об одном ее звонке. Однажды, смотря по телевизору обращение Рональда Рейгана к Конгрессу, она заметила, что сын, находившийся за спиной президента, не слушает того.

— Я был знаком с текстом обращения, прочитав его распечатку, но она была права, — заметил Джордж Буш смущенно. — Она сказала мне, что я не должен был в это время изучать бумаги, сидя, ты знаешь, с Типом О'Нилом. Мне стало смешно. Я сказал: «Мам, я следил за выступлением по тексту». «Я понимаю, но тебе надо было просто слушать его, и тогда у тебя бы не было нужды следить по бумаге». Она была великолепна.

Здоровье Дороти Буш стало ухудшаться вскоре после того, как ее сын стал президентом. С фотографий, сделанных у западного фасада Белого дома во время церемонии приведения к присяге, на нас смотрит хрупкая, но полная энергии женщина — похоже, погруженная в молитву, — держащая за руку Мэрилин Куейл и наблюдающая за тем, как сын приносит присягу. Позже она смотрела из Королевской спальни инаугурационный парад на Пенсильвания-авеню. Миссис Эллис вспоминает:

— В последние годы многие вещи приводили ее в замешательство. После того, как она в последний раз была в Белом доме, я спросила ее: «Не правда ли, мама, Королевская спальня очень мила?» И она не смогла вспомнить, что была там.

Члены семьи подозревают, что она не осознала факта проигрыша сыном выборной кампании 1992 года.

— Не знаю, — говорил президент, — я позже разговаривал с ней, но так и не смог ей сказать правды. Мне кажется, она все понимала. Братья тоже так думают, но во время телефонного разговора услышал: «Как хорошо, что ты позвонил, это самая большая моя радость в жизни. Я просто счастлива». Ты знаешь, позвони ей кто-либо из моих даже дальних родственников, она сказала бы им то же самое. — Он засмеялся. — Но она на самом деле была очень близка с нами, со мной и Барбарой. И давала всем нам это понять.

Через две недели после выборов с миссис Буш в ее доме в Гринвиче случился удар. Утром в день ее смерти миссис Эллис позвонила президенту, и он в 8:35 вылетел из Вашингтона в Гринвич на небольшом военном самолете С-20. Его сопровождала дочь, Дороти Кох (Доро), названная в честь бабушки. Они втроем, по словам миссис Эллис, входили в «Команду крикунов».

— Мы сидели, — говорит она, — держа ее за руку. Потом расплакались и покинули комнату. Она была такой очаровательной, такой хрупкой перед смертью, словно птичка в руке.

— Доро присоединилась к команде в Хьюстоне, — рассказывал президент. — Потом членами команды стали ее братья.

Поэтому во время нашего маленького путешествия, должен признать, меня могли с полным основанием избрать президентом «Команды крикунов». Ведь мы были так близки. И мама боролась. Да, она боролась. Не могу сказать, сознавала ли она, что мы с Доро находимся рядом с ней. Мне хотелось бы, чтобы она ощущала наше присутствие и знала, кто к ней приехал. А Нэнси даже сыграла в благородство, предположив, что «миссис Буш держалась из последних сил, чтобы дождаться сына и попрощаться с ним», хотя, если быть беспристрастным, я бы этого утверждать не мог. Она лишь открыла глаза и обвела взглядом нас всех, а Пресс сказал: «Это Джордж, мама, это Джордж и Доро». В ее взгляде мелькнула искорка узнавания, но она уже не смогла тепло улыбнуться, как прежде. Ты же понимаешь, с ней случился удар.

Президент с дочерью оставались у постели умирающей около часа, а затем вылетели обратно в Вашингтон. Дороти Уокер Буш скончалась в 5:05 вечера того же дня. Миссис Эллис позвонила президенту, но секретарша ей ответила, что Джордж Буш находится в другой части Белого дома и принимает верительные грамоты иностранных послов.

— Он перезвонил мне ближе к ужину, — вспоминает миссис Эллис.

Чувствовал ли он опустошение?

— Я уверена, что его охватило именно это чувство. Со смертью всегда приходит острое ощущение потери, даже если такой исход ожидаем и умершей шел девяносто второй год. Однако, когда я сообщила ему новость по телефону, он стойко перенес известие и лишь сказал: «Вот такие дела».

Накануне похорон президент заявил, что не собирается выступать с речью.

— О, боже, нет, я не в состоянии этого сделать. Я лучше помолчу. Спрячусь за спины других членов «Команды крикунов». Нет, не могу. Я ужасно себя чувствую на подобных мероприятиях. Мне было тяжело, когда я отдавал дань памяти погибшим на «Айове» и павшим во время «Бури в пустыне», хотя я не был особенно взволнован. Я хотел бы выступить, но знаю предел своих возможностей. Я даже здесь в Кемп-Дэвиде за всю прошлую ночь не проронил ни слова. Просто слушал, как поет хор. С программой выступила Эми Грант. Это было так чудесно — помолчать. С нами было несколько друзей, и я попросил: «Господи, воздержимся от слез».