– Я хочу сделать спецрепортаж. Тут есть материал – видела, как он губы кусал? А потом еще твои декабрьские съемки подверстаем… – Маневич поймал убегающий Лизаветин взгляд и переспросил: – Ты не согласна?

– Не знаю, милый… Специальный репортаж – дело серьезное. Если ты, конечно, хочешь сделать действительно специальный репортаж, а не суррогат, который у нас называют спецухой…

Саша и Лизавета сидели за шкафами в шестой аппаратной. Именно здесь в укромном углу выгородили отсмотровый уголок для корреспондентов и операторов «Новостей». В закутке было тесно и уютно, на обшарпанном, исчерченном пылкими надписями столе стояли бетакамовский плейер, динамик и телевизор, временно исполняющий обязанности монитора. Также в закуток влезли два стула и корзинка для мусора. Многие корреспонденты приходили сюда писать тексты – кабинетов в редакции не хватало. Писали, а заодно поедали конфеты, яблоки, бананы и бутерброды. Для объедков и разорванных в творческом порыве бумаг и поставили пластиковую корзину.

Там, за шкафом, техники и режиссеры готовились к эфиру ночных «Новостей». Готовились активно, если не сказать суетно. За десять минут до выхода в эфир на пульте вылетел звук, исчез неведомо куда, как в пропасть сгинул. Началась обычная суета. Народ бегал из одной комнаты в другую, отделенную от первой стеклянной перегородкой, дергал и двигал всевозможные рычажки и давил на всяческие кнопки. Настоящей боевой тревоги, по сути, не было – все давно привыкли, что пульт, или магнитофон, или плейер, или кабель, или еще что-нибудь крайне важное постоянно выходит из строя – причем, как правило, в самое неподходящее время. То один из телевизионных котов написает в режиссерский пульт и срочно приходится сушить аппаратуру. То на время эфира назначат еще и перегон сюжета из Нижнего или Мурманска, при этом видеоинженеры должны, в нарушение всех правил, перекоммутировать магнитофоны на прием и передачу в течение десяти минут, тогда как на подобную операцию отводится минимум полчаса. То кто-то острым каблучком перебьет кабель, связывающий студию «Новостей» с программной аппаратной, которая передает сигнал собственно в эфир, и картинка исчезает на глазах у тысяч изумленных телезрителей. К чрезвычайным происшествиям привыкают, как и ко многому другому, и они становятся рутиной. Конечно, несколько утомительной рутиной, но не более того.

Старые, тертые сотрудники «Новостей» – Саша Маневич и Лизавета – не обращали внимания на суету за спиной. Тихонько бубнил магнитофон, в который Саша зарядил отснятую у депутата Зотова кассету, а молодые люди так же тихо и ожесточенно спорили.

– Я возьму твою картинку из парламентского центра, интервью Зотова, и это будет репортаж! – громким шепотом твердил Саша Маневич.

Лизавета в ответ шипела:

– Никакого материала я не вижу, это пустое место, пшик! И планы парламентского центра я тебе не дам!

– Жадина!

– Я бы дала для дела. А для удовлетворения амбиций, твоих и думца Зотова, – не дам!

– Послушай! Это не амбиции… Он же сказал: возможно, помощник Поливанова умер не своей смертью. Он подозревает. Видела, как пасть захлопнул, когда я начал спрашивать про детали? Он что-то знает или подозревает. Но молчит, как рыба об лед! Или у него самого рыло в пуху, или его запугали до полуобморочного состояния, но что-то тут есть! Задницей чую! – Саша отмотал кассету минуты на четыре назад и снова запустил интервью. Картинка была самая обыкновенная: он разговаривал с думцем Зотовым в помещении для приема избирателей, в маленькой комнатке, выделенной на депутатские нужды в здании Красносельской администрации.

Мебель здесь осталась прежняя, вполне по-советски казенная – никаких дорогостоящих причуд, вроде офиса из Италии: то ли Зотов пока не нашел достаточно богатых спонсоров, то ли не хотел раздражать посетителей, ходоков с прошениями. Зато на низеньком столике стоял довольно приличный компьютер, а рядом красовался цветной принтер – любую листовку Зотов мог отшлепать, не отходя от рабочего стола. Чуть поодаль пищал хорошенький факс. На оргтехнику бывший знаток истории КПСС денег не пожалел. Стены депутатского кабинетика были украшены портретами Фрейда и Фромма, а также натюрмортом с гладким, воспрянувшим к новой жизни рублем и мятым, тертым от долгой жизни долларом.

– Фрейд и Фромм далеки от народа, – хмыкнула Лизавета.

– Народ к нему ходит не на портреты смотреть… – Саша сделал звук чуть громче.

В рамке экрана, на фоне оргтехники и антинародных портретов, народный избранник отвечал на вопросы корреспондента «Петербургских новостей».

– Яков Сергеевич, скажите, как отнесся к известию о скоропостижной кончине своего помощника ваш коллега из Комиссии по делам образования Игорь Поливанов?

Выслушав вопрос, Зотов облизнул губы и потупил глаза.

– Это был удар. Настоящий удар. И не только для Игоря – для всех нас. С трудом верится, что этот полный энергии человек болел. Мы много работали, и Владимир всегда кипел энергией. Он, можно сказать, целиком и полностью курировал все вопросы, касающиеся реформы средней школы, особенно в части работы в регионах России. Ведь одно дело столицы – здесь у нас и гимназии, и лицеи, а в глубинке у учителей просто опускаются руки…

– То есть его смерть показалась вам неожиданной и странной? – Саша не дал депутату уйти в сторону и начать пространное и бесконечное повествование о проблемах народного образования в России на рубеже тысячелетий.

– Более чем странной, мы просто растерялись. Никогда никаких жалоб, никакой гипертонии – и вдруг инсульт. Странная смерть…

– Вот оно! – Саша остановил магнитофон, надавив на кнопку «пауза». – Слушай внимательно. Дальше – больше…

– И в такой момент, когда объявляли итоги выборов… – Маневич опять запустил плейер, теперь в динамике звучал его же голос.

– Не думаю, что это связано. Игорь Поливанов баллотировался как одномандатник. Хотя ходят разные слухи… Многие подозревают, что он умер не своей какой-то смертью.

Лизавета кожей почувствовала, как напрягся Маневич, хотя оператор держал в кадре только лицо думца.

– И вы тоже так думаете? И Поливанов, его шеф?

– Да, – ответил Яков Сергеевич с несвойственной ему лаконичностью. Уголки губ депутата поползли вниз, по лицу было видно, что разговор с корреспондентом его уже не радует. А ведь он всегда так открыт для прессы, так старается держать хвост пистолетом! Саша продолжал давить:

– А что тогда делал его помощник в парламентском центре?

– Он выполнял особое поручение Игоря. Какое точно – я не знаю. Игорь не говорил…

Саша остановил магнитофон и победно посмотрел на Лизавету. Она молчала. Саша уже почти кричал, правда, шепотом:

– Ты видела? Ты его когда-нибудь таким замкнутым видела? Он аж лицом переменился и на меня смотрел, как на врага народа, будто я в подручных ходил не то у Бухарина, не то у Берии! Ну-с, не странная ли история? Столько секретов, неведомое поручение, неожиданная смерть, причем «не своя»… А ты твердишь, что нет сюжета. Да сюжет лежит перед тобой на блюдечке с голубой каемочкой!

– Сюжета нет… – Лизавета сама нажала на кнопку возврата, повернула ручку громкости. И снова голос Зотова:

– …Никаких жалоб, никакой гипертонии – и вдруг инсульт…

– Он сказал «инсульт»… А мне Валерий Леонтьевич говорил – «инфаркт»… От чего же умер этот помощник?

– Вот видишь, я тебе о том и твержу! – немедленно зацепился за ее слова Саша.

– Не вижу, в упор не вижу ничего, кроме самолюбования Зотова и твоего самоупоения на пустом месте. Слова, за которые ты уцепился, – «не своей какой-то смертью» – могут означать что угодно, а вовсе не убийство. Зотов отопрется, я его знаю, ты, впрочем, тоже прекрасно знаешь этого болтолога. – Лизавета иногда бывала резкой, как генерал во время инспекции.

– Ой-ой-ой, страшно как! Где же тут самоупоение, тигра моя рыжекудрая? – расхохотался Маневич. Законченный, даже закоренелый идеалист с устойчивой репутацией романтика, он на выпады отвечал, как Моцарт, – весельем.

– Зря смеешься. Ты пока накопал кусок дерьма и носишься с ним, будто неразумный полугодовалый кокер-спаниель – гав, гав!

– Тиграм положено мяукать и мурлыкать, – не унимался Саша.

– Тише, окаянные, – сварливо крикнул из-за шкафа дежурный режиссер. – Мы уже три минуты как в эфире, а из-за вас звуковику ни черта не слышно! Мало того, что читать не умеете, так еще и работать мешаете!

Режиссер намекал на трехцветный плакатик, висящий в закутке на видном месте. Плакатик повесил главный режиссер «Новостей» через день после того, как оборудовал в эфирной аппаратной смотровую. Тогда дежурная смена взбунтовалась и заявила, что невозможно работать в шуме и гаме, который создают приехавшие со съемок корреспонденты. Изобретательный главреж немедленно нашел выход из положения. Он собственноручно начертал на листе бумаги грозное предупреждение: «Строго запрещается просматривать отснятые кассеты и расшифровывать синхроны во время выдачи программы в эфир! Нарушители будут наказываться материально и морально!» Далее для собственных сотрудников были указаны часы выхода «Новостей». Плакатик, а также прочие «дацзыбао» главрежа (он любил писать резко и решительно, как китайцы в эпоху культурной революции – «мешают воробьи, так извести их всех до единого») были исполнены в трех цветах – красным, синим и зеленым фломастерами.

– Читать нам без надобности, мы пишем, – ответил на замечание Саша.

– Пойдем, он прав. – Дисциплинированная Лизавета немедленно поднялась. Она знала, как трудно работать в студии, если режиссер не слышит звуковика, а видеоинженер – режиссера.

– Какой законопослушный хищник! – пожал плечами Маневич и двинулся следом за девушкой.

Трудящийся народ в аппаратной проводил их неодобрительными взглядами.

– Так вот, мой милый грамотей, материал, безусловно, есть, но материал, состоящий исключительно из вопросов: инсульт или инфаркт? Что за спецзадание выполнял этот Дедуков? Что такое «не своя» смерть? Что за школа для двойников или близнецов? Ты, кстати, спросил об этом Зотова?

– Спросил. Он ничего не знает. Он вообще почему-то стал немногословным.

– Тоже вопрос! Ляпнул и испугался. Конечно, это не про Веймарскую республику и поджог рейхстага рассуждать, но все же превратить говоруна в молчальника – задача не из легких, а кому-то ведь удалось, он прямо на глазах замкнулся, – резонно заметила Лизавета и продолжила: – Репортаж, особенно «специальный репортаж», – это ответы, а не вопросы. И пока ты их не найдешь, репортажа у тебя нет.

– Спасибо за урок журналистики. – Саша спокойно сносил любые замечания, кроме непосредственно связанных с профессией. Впрочем, в данном случае он не мог не признать, что Лизавета права.

– Ты хочешь плюнуть в воду и поглядеть на расходящиеся круги? Занятие для провокатора!

– Да понимаю я все! Только если не нашуметь, мне под этот материал ни камеру больше не дадут, ни командировку в Москву не выпишут. Ты же знаешь шефа! Его девиз – не буди лихо…

Об этом Лизавета знала. Борис Петрович, начальник службы новостей, и не скрывал, что он человек до крайности осторожный. Трусливым его не называли из вежливости. Более всего он боялся не угодить вышестоящим начальникам. Борис Петрович четко знал, что сидит в удобном новостийном кресле до тех пор, пока не прогневает телевизионный Олимп, а для этого надобно следить, чтобы в эфир попадали репортажи либо банальные, либо уже проверенные.

По старой, додемократической привычке Борис Петрович считал, что в газете абы что не напишут, поэтому все скандальные сюжеты (даже он понимал, что без толики здоровых скандалов, разоблачений и критики в «Новостях» не выжить) добывал на газетных страницах. У каждого толкового репортера «Петербургских новостей» лежала внушительная пачка статей и заметок, вырезанных из местных и центральных газет. Вооружившись какой-нибудь такой вырезкой, Борис Петрович зажимал в углу кого-либо из подчиненных и тихим жарким шепотом распоряжался: «Посмотри, по-моему, тут есть повод для сюжета, даже для неплохого сюжета».

Поначалу гордые и самолюбивые корреспонденты пытались объяснять боссу, что новости не могут работать по принципу «утром в газете, вечером в куплете», что они должны обгонять газетчиков. Но Борис Петрович упорно гнул свою, проверенную временем линию. Тогда народ смирился и научился кивать, выслушивая жаркий шепоток начальства, а после укладывать приглянувшиеся Борису статейки в долгий ящик.

– Не горюй, придумается что-нибудь. Всегда придумывается, – сказала Лизавета Саше, когда они дошли до редакционного коридора.

Саша горестно кивнул.

В коридоре, возле двери Лизаветиной комнаты, сидел другой Саша, Байков. Сидел прямо на полу – дурная операторская привычка экономить силы.

– Привет, я думал, вы никогда не вернетесь! – Байков проворно поднялся.

– А почему ты здесь, а не там? – Лизавета кивнула на дверь.

– О-о, – картинно простонал Саша Байков, – не трогай, это больное! Я уже было устроился на прелестном диване в твоем кабинете, и тут… Кстати, почему в наших операторских комнатах диваны не такие удобные?

– Потому что оператор должен быть злой, быстрый и неприхотливый. Его нельзя приучать к комфорту. Оператора и так-то на съемки не выгонишь, а если он будет еще полеживать с удобствами – все, край! – охотно ответил один Саша на вопрос другого.

– Теперь понятно, – деловито согласился Байков и остановил Лизавету, уже взявшуюся за ручку двери: – Погоди, там у тебя гости…

– Что? – Она машинально посмотрела на часы. – Без двадцати одиннадцать. Только гостей не хватало. Кого черт принес?

– Вот за что люблю, так это за неженский строгий ум и сообразительность! И за умение задавать вопросы!

Лизавета удивленно вскинула брови – обычно Саша не балагурил столь плоско. Тот сразу посерьезнел.

– Честно говорю, не знаю. Но личность преотвратительная. Только я расположился поудобнее, это явление заглянуло в комнату, увидело меня, не поздоровалось и даже не спросило разрешения войти, а поинтересовалось, где ты. Я, как честный человек, ответил правду-истину, и тогда это чудо-юдо молча уселось в кресло напротив.

– А ты?

– Что – я? Встал и так же молча вышел. Хотел и вовсе уйти – не люблю душных людей, но сжалился над тобой, решил предупредить. Опасный тип, очень опасный…

– Надеюсь, хоть не вооруженный! – Лизавета решительно распахнула дверь.

В кресле мирно подремывал старый знакомец, начальник протокольного отдела Смольного – колобок в мешковатом костюме, сшитом фабрикой Володарского задолго до выхода оной на мировой рынок, и в тяжеленных очках с миллионными диоптриями. Обычно близорукие люди кажутся беззащитными и слабыми. Глава протокола мэрии был явно не из их числа – убогий наряд и толстые линзы, неведомо как, лишь подчеркивали его властность и показную уверенность в себе.

– Добрый вечер, Елизавета Алексеевна, добрый вечер.

– Здравствуйте, Пал Палыч! – учтиво ответила Лизавета.

От Пал Палыча зависели все политические корреспонденты города. Именно он знал, где можно подловить и задать вопросы приехавшему с официальным визитом премьер-министру Канады или президенту ЮАР. Только он знал, кто и когда прибывает с неофициальным визитом, и мог организовать соответствующую «утечку» информации. Лизавета частенько выезжала на официозные, или, на телевизионном языке, «паркетные» съемки, и была хорошо знакома с протокольным начальником. Тем не менее она не могла даже предположить, с чем связан столь поздний, неформальный и неожиданный визит.

– Вижу, вижу, что вы удивлены! – Пал Палыч легко выпрыгнул из яркого цветастого кресла. Он, человек, отвечавший за этикет и при коммунистах, и при демократах, безусловно, умел держаться непринужденно при любых обстоятельствах. – А я по вашу душу, по вашу душу. Вы даже можете догадаться почему. – Начальник протокола на секунду замолк, увидел, что Лизавета не собирается гадать о причинах его прихода, и посерьезнел: – У меня к вам разговор, очень важный! – Пал Палыч мельком глянул на двух Саш, топтавшихся у выхода, – пора, мол, и честь знать, разговор будет конфиденциальный.

Учтивый Маневич немедленно сказал:

– Мне еще текст писать, я пошел.

Саша Байков сначала поинтересовался:

– Мне уйти? Тогда я в соседней комнате. – И уже Маневичу: – Приютишь минут на пятнадцать?

– Вполне могли бы поговорить и при вас, что за тайны мадридского двора, – сказала Лизавета, однако удерживать никого не стала.

– Тайны не тайны, а беседа будет нешуточная. Присядьте.

Лизавета безропотно села, хотя непринужденность главного церемониймейстера Смольного потихоньку превращалась в нахальство.

– Начну с общеизвестного. Сейчас идет серьезная борьба за пост мэра. В нее включились…

– Я, по чистой случайности, в курсе.

– Конечно, конечно, – заторопился Пал Палыч, – я понимаю. Мне говорили, что вы девушка ершистая.

– Это в смысле, что на рыбу похожа?

– Почему на рыбу? – опешил гость. Его элегантная, предписанная правилами хорошего тона вальяжность моментально исчезла.

– На ерша, на рыбу…

– Нет, что вы, как можно, если вы и рыба, то белуга, красивая и ценная. – Пал Палыч снова взял себя в руки и опять держался барином.

Лизавета откинула волосы со лба. Белуга как комплимент новейшего времени – весьма оригинальный ход мысли.

– Разговор чисто деловой и серьезный. Как и борьба, развернувшаяся в Петербурге. Дело ведь не только в личностях. Дело в концепциях. И победа той или иной концепции роковым образом может повлиять на судьбу Петербурга.

– Вот, значит, как, концептуальный подход…

– Да, да, да, как хорошо, что вы меня понимаете, – решительно поддержал Лизавету Пал Палыч, – именно концептуальный, именно! – Он явно слышал термины «юмор», «сатира», «сарказм», но только на уроках литературы в школе, и до сих пор пребывал в уверенности, что это нечто абстрактное, для жизни непригодное. – Чрезвычайно необходимо добиться того, чтобы реформы в городе продолжались. Ведь сменить курс – проще простого, а вот довести дело до конца… Это, я вам скажу, не каждому под силу…

Лизавета с трудом проглотила совет переходить к делу, раз уж был обещан деловой разговор. Увертюры хороши в опере или на светском рауте. Правда, многие полагают, что без предисловий не обойтись и на переговорах любого уровня, но Лизавета, приученная работой к стремительности, моментально уставала, когда при ней велись пустопорожние разговоры.

Пал Палыч, матерый аппаратчик, пересидевший в Смольном не одного хозяина, спинным мозгом чувствовал настроение собеседника. Он кашлянул и сменил стиль общения.

– В общем, я возглавляю предвыборный штаб одного известного кандидата и хотел бы, чтобы с нами работали вы.

Лизавета снова попыталась проглотить саркастическое замечание – Пал Палыч словно специально нарывался на комментарии. Теперь он разыгрывал резидента: «наш кандидат», «мой штаб».

– Вы как будто агента вербуете… Причем, не зная его политических воззрений, стараетесь скрыть, на кого, собственно, предстоит работать – на ЦРУ, Интеллидженс сервис или Дефензиву.

– Ха-ха-ха, экая вы, – отреагировал Пал Палыч. Эту шутку он, как завсегдатай дипломатических приемов, не мог не оценить. – Но я повторяю свое предложение. Так вы согласны работать на нас?

– На кого – «на вас»? – Лизавета еле сдерживала смех. Их беседа все больше превращалась в разговор слепого с глухим.

– На играющую команду. – Пал Палыч так и не заставил себя произнести заветную фамилию.

Сердобольная Лизавета решилась помочь куртуазному начальнику предвыборного штаба:

– Андрей Алексеевич знает о вашем предложении?

Гость вздохнул с облегчением:

– Да, честно говоря, пригласить именно вас ему порекомендовал его консультант из Москвы. Они там проводили какие-то социологические исследования. Журналистская работа – интервью, круглые столы, брифинги, как обычно… – Услышав слово «Москва», Лизавета насторожилась. За последние два дня она слишком часто вспоминала столицу нашей Родины, и воспоминания о последней командировке туда нельзя было назвать приятными. Вновь всплыла мутная история со смертью помощника депутата и школой двойников. Ведь она же в Москве и проболталась о последних словах толстяка в бежевом костюме. Ее слышали, как минимум, двое. Теперь эта почти вытесненная из памяти история вновь занимала ее мысли, да еще приплюсовалось исчезновение гримера, мастера портретного грима, мастера по производству двойников. «Интересно, кто же такой этот их московский консультант?» – подумала Лизавета. Пал Палыч тем временем продолжал журчать об оперативно-предвыборной работе:

– Я не знаю, есть ли у вас соответствующий опыт, но москвичи уверяют, что ваше появление произведет благоприятное впечатление…

«А может, Москва ни при чем и они проведали про историю с кандидатом в депутаты Балашовым? Тоже возможный вариант», – подумала Лизавета.

Протокольщик из Смольного замер в ожидании ответа. Лизавета не стала посвящать его в детали своего участия в предвыборной кампании Балашова. Та история с убийствами почему-то не просочилась в прессу. Сам Андрей Григорьевич тихо исчез – по слухам, обосновался не то в Монте-Карло, не то в Лихтенштейне, – «Искру» объявили банкротом. Рецидивиста Голованова так и считали убийцей прокурора Петербурга, а тех, кто убил самого Голованова и журналиста Кастальского, попросту не нашли…

Пауза затянулась, и Пал Палыч решил помочь Лизавете. Он сформулировал вопрос почетче, так, чтобы мог ответить даже компьютер, – односложно «да» или «нет»:

– Так как, вы согласны?

– Подумать надо… – Лизавета не захотела мыслить в двоичной системе.

Такого ответа Пал Палыч не ожидал. Вероятно, все остальные, когда их приглашали в штаб, визжали и пищали от восторга и задыхались от благодарности – еще бы, их заметили и даже приобщили!

– А можно встретиться с вашими москвичами?

– Конечно, почему нет. – Эту просьбу Пал Палыч посчитал за согласие и успокоился. Лизавета не стала его разубеждать.

– А как мне с ними связаться?

– Они вас разыщут. Радостный приезжает сегодня.

– Кто приезжает радостный?

– Консультант, Александр Сергеевич Радостный.

– А я думала, кто-то везет благую весть из Москвы…

– Не без этого, не без этого, уважаемая Елизавета Алексеевна. Так я скажу, что вы согласны? – Церемониймейстер вдруг забыл о том, что надо быть манерным и лощеным, он радостно потирал ручки, что, конечно, не «комильфо». Так, потирая ручки и слегка ежась, Пал Палыч встал и начал прощаться.

Лизавете стало неудобно смотреть, как он откровенно, по-детски радуется.

– Скажите, что я почти согласна. – Она протянула ему руку. Тут Пал Палыч опять вспомнил о своем служебном предназначении и легонько пожал ее ладонь – именно так положено прощаться с дамами после деловых переговоров.

Как только за Пал Палычем закрылась дверь, в кабинет ворвался оператор Байков:

– Не прошло и пятнадцати минут! Боже! Вот это оперативность! В каком же департаменте нашей мэрии принято работать с такой невообразимой, почти космической скоростью? Лгут! Лгут наши писаки насчет засилья бюрократии.

– Я тебе и раньше говорила, что журналистам верить нельзя.

– И все же я хотел бы знать, в честь чего состоялся столь высокий визит? – Саша с подозрением относился к чиновникам.

– Пустяки, хочет, чтобы именно я снимала Генсека ООН. Он нас скоро посетит! – Лизавета придумала отговорку на ходу, Кофи Аннан вовсе не намеревался осчастливить берега Невы своим присутствием.

Лизавета копалась в нижнем ящике стола, искала косметичку и щетку. После встречи с заведующим смольнинским этикетом ей захотелось подкраситься и причесаться, чтобы хоть пудрой стереть липкую паутину не совсем понятных интриг.

– А домой журналисты хоть иногда заглядывают? Двенадцатый час!

– Не понимаю твоих претензий, такую домоседку, как я, еще поискать. – Она щелкнула замком заколки, и по плечам рассыпались рыжие кудри.

– Разбойница! – Саша Байков поцеловал Лизаветин затылок. – Знаешь, как задеть за живое умученного рабочей рутиной телеоператора. И как вернуть ему чувство прекрасного. Идем?

– Сейчас, еще минута, я позвоню в гримерку.

– А что такое? – немедленно напрягся Саша.

– Хочу узнать, когда работает Маринка.

– Зачем? – Сашины глаза стали холодными, безжалостными, как объектив. – Ты что опять придумала? Мне Маневич рассказал, вы Леночу Кац ищете, а заодно расследуете причины смерти этого помощника депутата. Так?

Он смотрел на нее глазами майора Пронина, который внезапно выяснил, что соратник по следственной работе в уголовном розыске переметнулся к бандитам. Смотрел требовательно и молча вопрошал: «Как, как ты могла?»

Лизавета засуетилась, задергалась, запереживала. Она не знала ответа на его справедливый вопрос. Судорожно запихнула в клетчатую сумочку для косметики только что извлеченные из нее тушь, блеск для губ и пудру.

– Ладно, идем.

– Нет, ты ответь, тебе мало этой истории с Балашовым? Мало приключений? Ищешь новых на свою и на мою голову? – Саша, человек до крайности спокойный, умеющий на съемках невозмутимо разгребать бушующую толпу демонстрантов и хладнокровно нацеливать камеру на человека с ружьем, сейчас даже не кричал, а вопил.

– Ты прав даже не на сто, а на двести процентов. Пойдем же. – Лизавета тянула Сашу к дверям. В этом была вся она – живущая по принципу «не знаешь, что сказать, – действуй». – Идем, нам ничто не мешает поговорить на свежем воздухе.

Последнее замечание прозвучало вполне убедительно, и оператор Байков сдался.

К прежней теме он вернулся, когда они добрели до сквера возле метро «Петроградская». В хорошую погоду именно в этом садике отдыхали после трудового дня жители близлежащих домов, работники окрестных предприятий, в том числе и труженики Петербургского телевидения. Сверхтерпеливый фанат во времена оны мог повстречать в этом скверике «самого» Невзорова, или не менее «самого» Медведева, или «самих» Сорокину и Куркову. Хоть раз в жизни, хоть раз за время работы на Чапыгина каждый сотрудник усаживался на зеленую скамейку – чтобы передохнуть перед дальней дорогой домой, обсудить новейшие сплетни или просто покурить.

Сквер менялся со всей страной – неизменной оставалась эта невинная телевизионная традиция. Поэтому и в наши дни на изрядно обшарпанных, уже не зеленых, а бурых парковых лавках можно увидеть ту или иную телевизионную звезду или звездочку.

Жизнь в скверике шла по своим законам. Несмотря на холод, в самом темном углу парка на сдвинутых дружеским квадратом скамьях пировали испитые разновозрастные личности. Поодаль валялись следы их жизнедеятельности – пакеты, в которые ловкие ливанцы укладывают горячую «шаверму», обертки из-под печенья и шоколадок и бутылки, бутылки, бутылки – по преимуществу импортные и некондиционные, прочую пустую тару скоренько подбирают беспризорники и бабки-охотницы.

Саша и Лизавета походили от скамейки к скамейке в тщетной надежде отыскать не то чтобы чистую, а «почище». Наконец оператор Байков не выдержал. Он мужественно скинул куртку и галантно усадил на нее свою даму. На этом его галантность и закончилась.

– Так как же ты объяснишь свое странное поведение?

– Не уверена, что обязана что-либо объяснять. – Лизавета холодно, с молчаливым упреком протянула Саше неоткрытую банку джин-тоника.

– Независимость – мое ремесло. – Саша картинно поставил банку на ладонь и грациозным жестом профессионального бармена откупорил ее, оторвав металлический язычок. В свое время он окончил режиссерский курс Ленинградского института театра, музыки и кинематографии и блестяще разыгрывал этюды вроде этого – «мы такие независимые и свободолюбивые, только вот обслужить себя сами не умеем».

– Спасибо. – Лизавета, как человек, не имеющий театрального образования, ответила с академической сухостью и замолчала.

Саша не сумел выдержать паузу.

– Ты ведешь себя как распоследняя дурочка – опять поиски, опять политические игры, не нужные никому, а особенно тебе!

– Да я в них и не играю, – покачала головой Лизавета.

– Кого ты хочешь обмануть! – Обычно выдержанный, Саша повысил голос. Лизавета порой действовала на него, как валерьянка на кота – и вкусно, и бесишься ни с того ни с сего. – Разводишь шуры-муры с деятелем из Смольного, носишься с этим Маневичем! Причем у вас обоих такие загадочные лица, что даже ребенку ясно: роете компромат на кого-то важного-преважного. Зачем?

– По большому счету, рыть компромат – это моя профессия… – Лизавета меланхолично отпила глоток из банки, грустно подрожала ресницами, заметила, что Саша готов ринуться в бой, и поспешила засмеяться: все же вселенская грусть не ее амплуа. – Да знаю, все знаю. Никакой я не журналист-расследователь. И самое забавное, я даже не хочу им стать. Я люблю новости. Люблю из тысячи происшествий выбирать главные события дня. Мне нравится выискивать связь между сенсацией сегодняшней и сенсацией вчерашней – ведь ничего не случается на пустом месте. Нравится держать в голове сотни имен, дат и названий. Я люблю и умею делать «Новости». И я абсолютно не умею подглядывать в замочную скважину, устанавливать подслушивающие устройства, покупать секретные договоры у обиженных секретарш и референтов и сутками дежурить у дверей разоблачаемого. Кажется, именно это входит в обязанности журналиста-расследователя?

– На Западе!

– А у нас следует пить водку с теми, кто приближен к телу или к секрету, с апломбом подмигивать, ставить многоточия там, где нечего написать, и беззастенчиво использовать сослагательное наклонение, вставляя в статью или книгу явную ложь или недоказанную правду! У нас я не стану журналистом-расследователем даже под дулом пистолета!

– Не надо зарекаться. – Саша допил пиво. Он не изменял своей любимой «Балтике».

– Ты прав…

– Тогда в чем дело? Зачем вместо того, чтобы жить личной жизнью…

– Ты еще скажи «со мной», – перебила его Лизавета.

Оператор Байков не смутился:

– Да, со мной. Зачем вместо этого ты живешь общественной жизнью с коллегами?

Лизавета секунду подумала и ответила предельно честно:

– Не знаю.

– А коли так, кончай эту дурь раз и навсегда!

– Я не могу так вот все взять и бросить. По правде, это я втравила Маневича в историю с умершим помощником депутата.

– Еще не родился человек, который заставит вашего Маневича делать то, что не интересно или не нужно самому Маневичу. Его пламенное сердце бьется в прочной груди и отлично защищено ребрами прагматика.

Саша опять был прав, уже не на двести, а на триста процентов. Лизавета промолчала. Почувствовав, что она готова капитулировать, Байков тут же выдвинул ультиматум:

– Сейчас же дай честное слово, что больше не будешь участвовать в дикарских плясках вокруг сенсаций. Цивилизованный человек стремится к тихой мирной жизни. Великие свершения, то есть катаклизмы, нравятся исключительно варварам.

– Я, скорее всего, именно варвар и есть… И взгляды мои варварские, но, может, верные.

– Не увиливай! И не козыряй цитатами! – Саша моментально узнал парафраз из Бродского.

– Ладно. – Лизавета приложила правую руку к груди и начала декламировать чуть нараспев: – Перед лицом своих товарищей торжественно обещаю: всегда быть…

– Прекрати ерничать!

– Ты так распереживался, можно подумать, что тоскуешь по пионерскому детству!

– В моем пионерском детстве не было ничего предосудительного. Это только в воображении передовых кинорежиссеров пионеры ходили исключительно строем и выкрикивали речевки. Я снимал в скаутском лагере. Там, на мой взгляд, с муштрой похлеще, чем было у нас во время «Зарницы». Но ты опять крутишь… Давай!

Лизавета опять прижала руку к сердцу – яркими искорками блеснула гроздь аквамаринов. Лизавета всегда носила на среднем пальце правой руки старинное кольцо – двенадцатиконечную звезду из аквамаринов в золоте. Кольцо ей подарила бабушка на двадцать первый день рождения. Оставался год до окончания университета, и бабушка, со свойственной ей категоричностью ученицы Смольного – их там научили «как надо» и «что правильно», – сказала: «Придумали же глупость, будто совершеннолетними становятся в шестнадцать или в восемнадцать. Дай Бог, чтобы люди к двадцати одному году подавали признаки вхождения в разум». С той поры прошло десять лет, из них пять Лизавета проработала на телевидении. Теперь бабушка утверждала, что внучка явно не торопится поумнеть и остепениться. Остепениться в прямом и переносном смысле этого слова – Лизаветин уход из аспирантуры она восприняла как личную трагедию. Теперь бабушка говорила: «В тридцать лет ума нет – и не будет, но у тебя, Лизавета, еще есть надежда».

– …Торжественно обещаю, что больше не буду… Нет, не могу, это нечестно. И что я скажу Маневичу? – Лизавета поймала хмурый Сашин взгляд и опять постаралась поумнеть. – Не буду влезать в дела, непосредственно меня не касающиеся… Слушай, давай так, я буду только помогать Маневичу… – Взор оператора Байкова из хмурого стал сумрачным. Так мог смотреть на мир Малюта Скуратов, пытошных дел мастер. -…Советами, дружескими советами буду помогать. Советами можно? – Лизавета лукаво ухмыльнулась и сразу стала похожа на расшалившегося ангелочка.

– Советчица! Интеллигентная барышня, а торгуешься, как торговка рыбой…

– Сказал бы, девушка с креветками, как у Тернера, а то просто грубишь, и без всяких аллюзий!

– Ладно, советуй, ведь с тобой не сладишь… Хочешь еще джин-тоника?

– Угу, – кивнула Лизавета.

– Только давай не здесь. Лучше пройдемся, пусть подзаработают и «охотники» в парке у Петропавловки.

Прогулка была долгой, беззаботной и приятной. Лизавета вернулась домой глубокой ночью, замерзшая и счастливая.

И только черная кошка сомнений скребла когтем краешек некоей эфемерности, именуемой совестью. Лизавета и сама не знала, что есть обещание, данное Саше Байкову, – такая же эфемерность или слово, единое и нерушимое?