Я знаю, что не должна оставаться сегодня в одиночестве. Прямо сейчас я могла бы находиться в Провиденсе, штат Род-Айленд, или в Шорт-Хилс, штат Нью-Джерси, в семьях Джесс или Кейт, попивать яичный коктейль и открывать подарки, срочно купленные их мамами в последнюю минуту, когда уже стало понятно, что мне больше некуда податься. Рут пригласила меня с собой в округ Колумбия, провести день вместе с ее детьми и внуками, смотреть фильмы и есть китайские блюда, а Мейсон предложил слетать в Техас, чтобы впервые в жизни попробовать хорошо прожаренную индюшку. Хотя я порывалась откликнуться на каждое предложение, я думаю, что чувствовала бы себя еще более одиноко, околачиваясь в чужих семьях и делая вид, что являюсь частью того, чего у меня на самом деле нет. Я бы чувствовала себя иностранным студентом, приехавшим сюда по обмену.

Нет, у меня есть свой собственный план. Я просыпаюсь рано утром, когда в мои окна пробиваются только первые неяркие лучи солнца, и съедаю миску хлопьев, которая стоит рядом с кухонным умывальником.

«Я не буду валяться. Я даже не взгляну в сторону дивана и телевизора».

Я принимаю душ, надеваю свое зимнее пальто, перчатки, шляпу и шарф; я укутываюсь тщательно и тепло.

«Это просто. В Дарфуре убивают детей. Мы — воюющий народ. Это все пустяки».

А затем я выхожу на улицу, поздравляю с Рождеством мужчину, который не Роберт, и направляюсь в сторону окраины. Холодный воздух пробирается ко мне в рукава и обжигает запястья.

«Ты должна сделать одно небольшое дело. И это даст тебе силы для всего остального. Так что давай живее».

Я иду быстрее, следуя вдоль извилистого, как змея, маршрута поезда метро № 6 в сторону Ист-Сайда, но по поверхности. Мимо Юнион-сквер. Парка Мэдисон-сквер. Надо мной, словно следя за моим продвижением, высится башня страховой компании «Метрополитен Лайф».

Я добираюсь до вокзала Грэнд-сентрал, который пахнет человеческими телами и кофе, где чувствуешь себя, как в лагере беженцев в Майами. Отопление включено на полную мощность, воздух тяжелый и влажный. Семьи жмутся по углам, безуспешно пытаясь собрать разбегающихся детей и вытирая им пот со лбов развязанными шарфами. Бросаются в глаза сумки с покупками, — торчащие под мышками, зажатые между ног, — в которых виднеется красная и зеленая упаковочная бумага. Время от времени информатор делает объявление, и люди скрываются за огромными дверями, на которых указаны номера поездов, готовых отвезти их домой. Черный мерцающий информационный щит вращает день вперед, подталкивая нас ближе к месту нашего назначения.

Я жду, когда буквы изменятся и объявят мой поезд. Я не думаю о том, что делаю, и уж тем более о том, куда еду. Я просто сижу здесь, на полу, впившись глазами в табло. Если бы вы прямо сейчас оказались на Грэнд-сентрал, вы бы меня там никогда не заметили. Я одна из тысячи людей, толпящихся в стенах вокзала в ожидании своего поезда. Это похоже на исчезновение.

Поездка ничем не примечательна. Голоса в моей голове растворяются в шуме колес, стучащих по рельсам. Я прислоняюсь головой к холодному стеклу и смотрю в окно, но ничего там не могу различить. Только смутный ландшафт. Такой можно увидеть где угодно в этом мире.

Выйдя на своей остановке, я замечаю перед станцией водителя такси в машине с работающим мотором. Такое впечатление, будто он ждет именно меня. Я запрыгиваю на заднее сиденье, и хотя точного адреса у меня нет, шофер знает это место. На прозрачную пластиковую перегородку за спиной водителя наклеены фотографии его детей, и я рассматриваю и запоминаю их, как рисунки на пакете молока. Две одинаковые девочки-близняшки, у обеих по две косички, у девочки справа выпал передний зуб.

Водитель высаживает меня перед воротами в каменной стене, и тут я понимаю, что нахожусь в какой-нибудь паре кварталов от загородного клуба моего отца. Я думаю, что он, наверное, сейчас там, похлопывает людей по спинам и пожимает им руки. А может быть, он навещает семью Анны, хотя я никак не могу вспомнить, откуда она родом, хоть убей. Возможно, из штата Мэн? Она носит джинсы так, как будто она из Мэна. Я даю шоферу хорошие чаевые, двойную оплату.

— Спасибо, мэм. Может быть, мне вас подождать?

— Нет, спасибо. Езжайте домой, к вашей семье, — говорю я. — Веселого Рождества.

— Веселого Рождества? — отвечает он, но тон у него такой, как будто он в этом не уверен. Я снова киваю ему, он заводит двигатель и уезжает, оставляя за собой только запах выхлопных газов.

Я стою перед кладбищем Патнама и заставляю себя пройти через открытые металлические ворота под сень деревьев. Вокруг не слышно ни звука, даже шелеста листьев. В данный момент я здесь совсем одна.

Я шагаю по центральной аллее среди немногочисленных надгробных камней. Зеленая травка аккуратно подстрижена и огорожена обрезанным кустарником и белым забором. Я была здесь раньше всего один раз, когда мы хоронили мою маму, и я не помню точно, где находится ее могила. Я понимаю, что это звучит ужасно, но я никогда раньше не удосуживалась сесть на поезд, приехать сюда, принести цветы. Я этого не делала, и я не собираюсь сочинять всякие оправдания, например, что мне было недосуг, что время притупило память или еще какой-нибудь подобный же бред. Поскольку я не верю в жизнь после смерти и у меня нет другой связной теории, которая бы позволяла считать клочок земли, где похоронена мама, чем-то иным, кроме как просто клочком земли, казалось глупым навещать его. Визит сюда стал бы обычной прогулкой, не более. Еще одним напоминанием, что нелепое каменное надгробие — это все, что от нее осталось. А это почти ничего.

Однако сегодня я чувствую, что мне необходимо посетить это место. И отнюдь не для того, чтобы отдать дань уважения моей маме.

Я иду по кладбищу в поисках подсказки, которая показала бы мне нужное направление. Я читаю все надписи на могилах. Я совершаю в уме массу вычислений, вычитая одну дату из другой. Мне нравится смотреть на могилы людей, умерших в старости, особенно мужей и жен, похороненных рядом.

Я представляю себе их тела глубоко под землей, как они, взявшись за руки, поддерживают друг друга под гнетом наваленной на них земли.

Здесь похоронены и дети.

Я прохожу мимо могилы с надписью «Мак-Киннон» и думаю, не родственник ли это Карла. Тут лежат семнадцатилетние. И четырехлетние. Множество любимых людей. Семьдесят шесть лет. Нет никакого шаблона. Все камни отличаются формами и размерами, на некоторых — замысловатая гравировка. Одни матовые, другие блестящие. Есть такие, которые похожи на скамейки, и хотя мне и хочется присесть, я не уверена, что они предназначены именно для этого. Между могилами нет стандартного расстояния. Нет никаких границ. Просто отдельные островки, разбросанные под деревьями то здесь, то там.

Тут нет общих правил.

Есть и Матери, и Дочери, и Сыновья, и Мужья, и Жены, и Друзья. Я не видела ни одного надгробия, на котором было бы написано, что тут покоится адвокат, банкир или фармацевт. Некоторые фамилии мне знакомы. Например, какие-то Буши, памятник которым украшает американский флаг, я допускаю, что это те самые Буши. Я вижу надпись с одной лишь фамилией, без имени. Просто «Малышка Девенпорт».

Мне хочется лечь на островок обледенелой травы и закрыть глаза. Остаться здесь навсегда. Сегодня я не имею ничего против тишины. На какое-то время я забываю, что ищу вполне конкретное место, и просто брожу здесь. Может быть, это и есть мой дом. Среди этих камней и деревьев, среди умерших. Может быть, стоит открыть здесь свое небольшое дело, маленькую палатку, и продавать цветы людям, которые, как и я сейчас, забыли принести их с собой. Я бы просила покупателей не переживать, ведь подобное происходит постоянно. А по ночам я устраивалась бы в спальном мешке рядом с юной Дженни Дэвис, которая умерла в 1991 году в возрасте четырнадцати лет. Интересно, нравилась ли ей Мадонна? Носила ли она пластинки для выравнивания зубов, а если да, то сняли ли их, прежде чем ее похоронить? Каково оно — умирать в четырнадцать? Смерть кажется особенно жестокой, когда уносит своих жертв в этом возрасте. Они уже достаточно взрослые для того, чтобы понять, что их так никто никогда и не поцелует — ничего не поделаешь.

Я нахожу свою маму среди нескольких могил, относящихся к концу девятнадцатого века. Она лежит немного в стороне от них, но я удивляюсь, как она вообще могла здесь оказаться. Это почему-то кажется неправильным. Рядом с Дженни Дэвис я видела прекрасное место. Хотя я рада, что отец выбрал для нее простое надгробие. Никаких причудливых гравировок на нем нет. Ничего, что нарушало бы общий стиль. Обычный вертикальный прямоугольник посреди большой лужайки — места для дедушки Джека, моего отца и, конечно же, для меня.

Шарлотта Пратт

1950–1992

Я рада, что здесь нет слов «любимая», или «мать», или «дочь», или «жена». Ничего такого, что классифицировало бы ее. Я несколько раз обхожу могилу по кругу. Я читаю надпись и провожу вычисления, хотя эта информация мне давно уже известна. Я не знаю точно, что мне делать теперь. Должна ли я встать напротив могилы? Взгляд на нее сверху вниз представляется мне чересчур снисходительным. Сесть перед камнем на землю, под которой похоронена моя мама? А может быть, лечь? Мне хочется сделать именно это.

Я хочу улечься в тени надгробного камня.

Но я все-таки сажусь, а не ложусь, потому что меня могут увидеть. Я устраиваюсь напротив камня, скрестив под собой ноги, и начинаю думать, а вдруг я поступила неуважительно или кощунственно, выбрав это место и тем самым увеличив вес, давящий на крышку гроба. Я решаю, что это не важно, а если все-таки важно, то мама поймет меня.

«Привет, мама», — мысленно здороваюсь я. Не вслух. Если она каким-то образом может слышать меня, то, думаю, не имеет значения, как громко я разговариваю. Когда я произношу слова про себя, это, по крайней мере, не выглядит так, будто я беседую с прямоугольным куском скалы.

«Привет, мама, — снова пробую я. — Давно не виделись. Ты не звонила. Не писала».

Ладно, сейчас попытаюсь еще раз. Я не должна шутить в такой обстановке.

«Привет, мама, это я, Эмили. Но ты, наверное, меня уже узнала».

Прекрати. Возьми себя в руки. Это уже слишком.

«Ладно-ладно-ладно».

Я встаю и еще раз обхожу надгробие, чтобы упорядочить мысли. Делаю несколько глубоких дыханий, как меня учили на занятиях йогой. Я могу это сделать. Потом снова усаживаюсь, стараясь попасть строго на то же самое место. Почему-то теперь я думаю об этом маленьком кусочке земли как о своем.

Привет, мама. Я не знаю, можешь ли ты меня слышать и насколько важно, слышишь ты меня или нет; мне стыдно, что я не принесла цветы, и что я шла сюда целых пятнадцать лет, и что даже сейчас я задержалась у Дженни Дэвис, а не сразу направилась к тебе. Мне неизвестно, как устроен твой мир, но если у тебя будет возможность увидеться с Дженни, передай ей привет и скажи, что я буду ее вспоминать. Хоть она меня и не знает.

Я не знаю, что нужно говорить. Сомневаюсь, что должна рассказать тебе сейчас все о своей жизни. Я могла бы признаться, что скучаю по тебе гораздо сильнее, чем ты себе можешь представить. Я могла бы признаться в том, что каждый день о тебе думаю. Не могу утверждать, что я тоскую о тебе постоянно, ведь я помню тебя недостаточно хорошо. Однако за то, что все-таки осталось в моей памяти, я держусь очень крепко, может быть, даже слишком. Есть лишь представление о тебе как о человеке, который был для меня всем, был моей мамой, которой больше нет. И вот эта мысль всегда со мной.

Ты должна знать, что я была бы очень счастлива вновь услышать твой голос. Пусть только в своем воображении, хотя бы ненадолго. Просто какой-то твой звук Я забыла его через несколько недель после твоей смерти и никак не могу вспомнить. Как бы не старалась вернуть утраченное. Я помню момент, когда у тебя остановилось дыхание. Этот жуткий промежуток между вдохами. Вот что осталось у меня, и я бы предпочла больше никогда этого не слышать. Если бы ты смогла как-то подать мне свой голос, было бы просто здорово. Если ты не сможешь, я пойму.

Мне так жаль, что я не старалась запомнить тебя, когда у меня была такая возможность. Я не сделала многого из того, что должна была, и теперь жалею, что не могу ничего изменить. Нажать кнопку перезапуска. Я думаю, что сейчас лучше сказать то, что нельзя вернуть назад, чем не говорить вообще ничего. Мне следовало научиться кататься на велосипеде. Мне следовало объяснить отцу, что не нужно отменять празднование Рождества, что мы должны постараться стать семьей, и нет толку в том, чтобы продолжать притворяться. Мне следует иногда говорить вслух: хватит, хорошенького понемножку.

Я буду это делать. Уже делаю.

Возможно, я жалею о том, что не догадалась запомнить тебя как можно лучше, ведь тогда, наверное, мне было бы немного легче отпустить тебя. Как будто ты по-настоящему не ушла, верно? Ты бы осталась во мне, и я не чувствовала бы сейчас такой пустоты. Иногда по ночам я пытаюсь представить себе твое лицо, но при этом вижу только твои фотографии. А это не равноценная замена. Но ты должна знать, что на одной из них ты выглядишь великолепно, — на ней ты снята незадолго до твоей болезни, принарядившейся в честь дня моего рождения. Моего тринадцатого дня рождения. Я помню, что ты очень переживала по поводу моего официального вступления в подростковый возраст и жаловалась, что я расту слишком быстро и что ты потеряешь меня слишком скоро.

На этом снимке ты выглядишь как женщина, которой я бы хотела стать сама.

Было бы здорово, если б я могла тебе сказать, что у нас с папой все хорошо. То есть все, конечно, так и есть. У нас все хорошо. Но ты бы, вероятно, заметила, что мы оба словно разбиты на куски и не слишком преуспели в том, чтобы сложить все осколки вместе. Хоть и пытаемся это делать. Я убеждена, что мы искренне стараемся, и есть надежда, что у нас еще получится стать настоящей семьей. Пусть даже только из двух человек. И я думаю, что я за это еще поборюсь.

Дедушка Джек умирает, о чем ты, наверное, уже знаешь, если слышишь меня. Я собираюсь поехать к нему сегодня вечером и немного побыть с ним. Я хочу убедиться, что обязательно окажусь рядом с ним, когда придет его время. Ты позаботишься о нем, если я ошибаюсь насчет загробной жизни, хорошо? Хочется думать, что ты, бабушка Марта и твои родители, которых я, впрочем, плохо знала, — что все вы сейчас смеетесь за праздничным ужином с индейкой, сидя за старым дубовым столам. Простите, что я на самом деле не верю в это; я просто успокаиваю себя подобными фантазиями. Равно как не верю и в то, что ты можешь сейчас меня слышать.

Но какая разница? Я могу слышать себя, и это уже кое-что. Наступило время, когда я начала себя слышать.

У меня все хорошо. Иногда я чувствую себя уставшей, даже если вообще ничего не делаю. Недавно у меня было несколько провалов, но, думаю, сейчас я уже потихоньку все разгребаю. Я приехала сюда, и это не просто начало. Я подружилась с одной женщиной, ее зовут Рут, и ты ее никогда не знала. Она подруга дедушки Джека, и она бы тебе понравилась. Это умная и забавная женщина, которая заботится обо мне. Нормально ли то, что мне нравится, когда обо мне заботятся, хотя мне уже почти тридцать?

Когда я стану такой, какой должна быть? Или я уже и есть такая, как надо?

Я знаю, что это звучит совсем по-детски. В реальной жизни, вне этого места я далеко не ребенок. Ну, может быть, только иногда. Или, наверное, мы всегда остаемся детьми для наших родителей. Видит Бог, я по-прежнему девочка рядам с отцом, а он чувствует себя точно также рядом с дедушкой Джеком. Я о многом солгала отцу, и он тоже мне врал. Эти ужасные глупости, конечно, не стоят того, чтобы о них говорить сейчас. Скажем так: нам обоим нужно учиться общаться.

Иногда мне кажется, что в момент твоей смерти кто-то нажал во мне кнопку выключения звука и запер настоящую меня где-то там внутри.

Я ушла с работы, и думаю, что поступила правильно. И еще я рассталась с Эндрю: ты его никогда не знала, но полюбила бы обязательно. Он очень хорош в постели, настоящий специалист. Теперь я знаю, что нужно держаться за людей, которым ты готов отдать свою почку. Нельзя отпускать их только для того, чтобы понять, чем владеешь, лишь из-за того, что слишком запутался в собственных чувствах. Или слишком испугался. Потому что в действительности я именно испугалась. Мне казалось, что если бы мы продолжали в том же духе, в конце концов он бы искромсал мое сердце на тысячу маленьких кусочков. Он съел бы меня живьем.

Или, может быть, ты все равно теряешь их, потому что, если ты запутался так сильно, как я, отдать свою почку — не такое уж великое дело. Но сейчас оно опять становится важным, ведь я уже понимаю, что просто пыталась сбежать. И начинаю восстанавливать свои утраченные органы. Теперь, когда у меня есть почки, которые можно отдать, это значит очень, очень много. И если у тебя есть какие-то рычаги воздействия на Эндрю, я бы воспользовалась любой помощью, поскольку он ясно дал понять, что не хочет иметь со мной ничего общего. Но я все равно собираюсь бороться за него. На этот раз — по-настоящему. Даже если выяснится, что я опоздала. Даже если в процессе борьбы меня сотрет, к черту, в порошок.

Жаль, что я не знаю, можешь ли ты меня видеть или слышать, и когда именно, потому что мне не очень хочется, чтобы тебе было известно все. Однако если есть выбор, то, по-моему, лучше все, чем ничего, пусть это причинит мне неудобства. Но вряд ли тут от меня что-нибудь зависит. Иначе ты бы стояла сейчас рядом со мной и мы навещали бы могилу какого-то другого человека, которого хоть и любили, но скучали по нему не очень сильно.

Иначе я бы перемотала бы ленту назад, по меньшей мере до сегодняшнего утра, и вернулась бы сюда с цветами.

Это просто такой длинный способ сказать, что я люблю тебя. И тоскую без тебя. И я постараюсь изменить свою жизнь к лучшему. Я должна сделать это ради тебя, — и ради себя тоже, — в крайнем случае, хотя бы попробовать. Я люблю тебя, даже несмотря на то что ты умерла и мне не на кого обратить свою любовь. Я люблю тебя, даже несмотря на то что больше не могу тебя слышать. Я правда люблю тебя, без всяких там «даже несмотря на то, что…» Я хочу, чтобы ты знала: у меня все будет хорошо. Очень хорошо. Правильно? Правильно. Потому что иначе и быть не может. Хватит, хорошенького понемножку. Я собираюсь бороться за себя.

Я поднимаюсь на ноги, возможно, чтобы таким образом поставить точку в разговоре. До свидания, мама. Я еще раз обхожу прямоугольный камень кругом. Кладу пальцы на бороздки выгравированных букв и запоминаю это ощущение. Я закрываю глаза, чтобы обострить осязание. Затем подношу пальцы к губам. Целую их. Вновь прикасаюсь к камню. Это, конечно, не цветы, но уже кое-что.

Я не тороплюсь покидать кладбище. Еще раз прохожу мимо Дженни Дэвис, опять целую свои пальцы и дотрагиваюсь до ее надгробия. «Я буду стараться изо всех сил, Дженни. За нас обеих».

По пути к выходу я замечаю еще двух человек. Но ни один из них не смотрит на меня, а я — на них. Здесь нужно быть невидимым. В этом месте тишина естественна и успокаивает, пусть ненадолго. Я снова иду под кронами деревьев и по центральной аллее. Проходя мимо каменной стены, я легонько стучу по ней кончиками пальцев. А затем покидаю кладбище Патнама, оставляя безмолвие и одиночество позади, раз и навсегда.