Неподалёку от центра обратной стороны Луны лежит аккуратный, круглый и хорошо очерченный кратер — Дедал. До середины двадцатого века никто и не подозревал о его существовании. Эта часть Луны одна из самых дальних от Земли, и практически тишайшая.

Потому-то команды астронавтов из Европы, Америки, России и Китая направились именно сюда. Они выровняли дно кратера шириной в девяносто километров, разложили на природной тарелке листы металлической сетки, а антенны и приёмники подвесили на паутине лесов. Вуаля! — вот вам и радиотелескоп, гораздо мощнее всех когда-либо построенных; супер-Аресибо, по сравнению с которым его мамочка в Пуэрто-Рико — карлик. Прежде чем оставить телескоп, астронавты нарекли Его Кларком.

Телескопа больше нет, от него остались одни руины, а дно Дедала покрыто стеклом — лунной пылью, сплавленной ядерными ударами. Впрочем, мне сказали, что если посмотреть на это место откуда-нибудь с низкой окололунной орбиты, можно разглядеть точку света — звезду, павшую на Луну. В один прекрасный день Луна исчезнет, а точка останется и продолжит тихо кружить вокруг Земли лунным воспоминанием. Но и в более далёком будущем, когда исчезнет сама Земля, когда звёзды выгорят дотла, а галактики улетучатся — точка света продолжит сиять.

Мой брат Уилсон никогда не покидал Землю. Вообще-то, он и из Англии-то редко когда уезжал. Его — то, что от него осталось — похоронили рядом с отцом, на окраине Милтон-Кинса. Но он создал эту точку света на Луне, которая станет последним наследием человечества.

Поговорим же о соперничестве между братьями.

2020

По правде, Кларк впервые встал между мной и братом на похоронах отца, ещё до того как Уилсон начал работать над проектом SETI.

На похоронах было людно. Служба проводилась у старой церкви в предместьях Милтон-Кинса. Мы с Уилсоном были единственными детьми отца, но в последний путь его пришли проводить также старые друзья, а также парочка переживших его тётушек и стайка двоюродных сестёр. Сёстры были нашего возраста, от двадцати до тридцати с чем-то лет, поэтому не было недостатка и в детишках.

Не уверен, что назвал бы Милтон-Кинс хорошим местом для жизни. Но для смерти этот город определённо не подходит. Будучи памятником центральному планированию, он сплошь опутан сеткой улиц с очень английскими названиями вроде «Мидсаммер», по которым проходит новая монорельсовая дорога. Город настолько чист, что смерть в нём кажется социально неприемлемым поступком, вроде как испустить газы в торговом центре. Может, было бы правильней хоронить наши останки в грязной земле.

Наш отец смутно помнил, как перед началом Второй Мировой войны вокруг были деревни и поля. После смерти нашей матери, за двадцать лет до своей собственной, он продолжил жить, — а новые стройки всё теснили и самого отца, и его воспоминания.

Во время погребальной службы я рассказал о некоторых из них, в том числе о том, как во время войны его за кражей яблок из Блечли-парка поймал суровый охранник того дома, в котором Алан Тьюринг и прочие гении в те дни бились над нацистскими шифровками.

— Отец не раз задавался вопросом, не подхватил ли он вместе с яблоками Тьюринга какую-нибудь математическую заразу, — закончил я свой рассказ. — Потому что, как бы сказал он сам, Уилсон явно унаследовал мозг не от него.

— Ты тоже, — сказал Уилсон, когда он поймал меня позднее за церковными воротами. На церемонии он не разговаривал, не в его это стиле. — Тебе стоило об этом упомянуть, ведь я не единственный фанат математики в семье.

Это был неловкий момент. Нас с женой как раз представили Ханне, двухлетней дочери кузины. Девочка родилась совершенно глухой, и мы — взрослые, в чёрных костюмах и платьях — неловко повторяли за её родителями элементы языка жестов. Уилсон как раз прошёл через всю площадку, чтобы ко мне подобраться, и едва взглянул на улыбающуюся малышку в центре внимания. Чтобы избежать каких-нибудь обид, я отвёл его в сторону.

В те дни ему было тридцать. Он был на один год старше меня — выше, тоньше, угловатей. Говорили, что мы с ним походим друг на друга больше, чем я хотел верить. На похороны Уилсон никого не привёл, и это правильно: неважно, будь его партнёром мужчина или женщина, отношения с братом у них как правило бывали деструктивны. Его партнёры напоминали ходячие неразорвавшиеся бомбы.

— Прости, если неправильно рассказал, — несколько язвительно ответил я.

— Ох уж этот отец и его воспоминания, все эти истории, которые он повторял снова и снова. Что ж, это было последним разом, когда я услышал о яблоках Тьюринга!

Эта мысль меня задела.

— Мы будем помнить. Думаю, я когда-нибудь расскажу её Эдди и Сэму, — сказал я, подумав о своих малышах.

— Они не будут слушать. Да и зачем им? Память об отце сотрётся. Всё когда-нибудь проходит. Мёртвые становятся мертвее.

Уилсон говорил об отце, которого только что сам похоронил.

— Послушай, ты в курсе, что Кларк проходит тестовые прогоны? — спросил брат. И прямо там, на церковном дворе, он вытянул карманный компьютер и вызвал на экран технические характеристики. — Конечно, ты знаешь, насколько важно, что он находится с обратной стороны Луны.

В миллионный раз за жизнь Уилсон подверг младшего брата тестированию и посмотрел на меня так, словно я катастрофически туп.

— Радиотень, — ответил я.

Укрыться от назойливой болтовни Земли для SETI, проекта поиска внеземного разума, которому брат был готов посвятить карьеру, было особенно важно. SETI пыталось поймать слабые позывные от далёких цивилизаций, и эта задача усложнялась на несколько порядков, когда сигналы тонули в громком шуме цивилизации близкой.

Уилсон саркастично похлопал в ладоши моему ответу. Он часто напоминал о том, что всегда претило мне в научной карьере: едва прикрытые издевательства, напряжённое соперничество. Университет — стая шимпанзе. Потому-то меня никогда не прельщал этот путь. Потому — и, может быть, из-за того, что брат шагнул на эту тропу раньше меня.

Я с некоторым облегчением увидел, что люди начали покидать церковный двор. В доме отца должны были проходить поминки, пора было идти.

— Ну так как насчёт пирогов и бокала шерри?

Уилсон бросил взгляд на часы в карманном компьютере.

— Вообще-то, мне нужно кое-кого встретить.

— Его или её?

Он не ответил. На какой-то миг он посмотрел на меня прямо и честно.

— В этом ты куда лучше меня.

— В чём? В том, чтобы быть человеком?

— Послушай, Кларк должен начать работу через месяц. Приезжай в Лондон, мы можем взглянуть на первые результаты.

— Буду рад, — ответил я.

Я солгал, а его приглашение, по-видимому, тоже было неискренним. Так и получилось, что прошло больше двух лет, прежде чем мы с ним снова встретились.

Но к тому времени он поймал сигнал из Орла, и всё изменилось.

2022

Уилсон и его группа быстро установили, что источник первого краткого сигнала, зафиксированного через несколько месяцев после запуска Кларка, находится в шести с половиной тысячах световых лет от Земли, где-то позади звёздообразующего облака под названием Туманность Орла. Это очень далеко, на другой стороне соседнего спирального рукава Галактики, рукава Стрельца.

И назвать сигнал «кратким» значит ничего не сказать. То был импульс в секунду длиной, слабый и забитый шумами, который повторялся лишь раз в год — примерно. Только благодаря бесконечному машинному терпению большое лунное ухо вообще его поймало.

Тем не менее, то был настоящий сигнал от внеземного разума. Учёные прыгали от счастья, и на какое-то время это стало сенсацией для широкой публики.

Через несколько дней кто-то вдохновлённый посланием из космоса выпустил сингл, названный «Песнь Орла» — медленную, сказочную композицию со звучанием ситар, невероятно чарующую. Предположительно, её написали по мотивам шедевра «Битлз», утраченного пять десятилетий назад. Композиция заняла второе место в чартах.

Но сигнал был лишь мимолётным шипением из космических далей. Продолжения не последовало, материнский корабль в небе так и не появился, и интерес ослаб.

Песня покинула хит-парады.

Связанная с сигналом истерия обернулась классической девятидневной сенсацией. Уилсон пригласил меня к себе на десятый день. Потому-то, полагаю, мне в то утро и не хотелось ехать к нему в город.

Главная часть Института Кларка располагалась в одном из гигантских стеклянных павильонов, разброшенных по берегам Темзы в безудержно расточительные капиталистические нулевые. Теперь аренда офисов снизилась настолько, что даже научные учреждения могли её позволить. Но центр Лондона превратился в крепость, с полосами замедленного движения, чтобы ваше лицо могли гарантированно поймать камеры наблюдения. Я сам профессионально занимался контр-терроризмом и воочию увидел его необходимость, проезжая мимо собора Святого Павла, свод которого разбился словно яичная скорлупа от террористического взрыва 2018-го. Но неспешная езда предоставила достаточно времени для размышлений о том, перед сколькими более важными посетителями покрасовался Уилсон, прежде чем дошла очередь до брата. В этом Уилсон никогда не был особо лоялен.

Его офис мог запросто сойти за любой современный дата-банк, не будь на потолке масштабной проекции вселенского реликтового излучения. Уилсон усадил меня и предложил банку «колы». На открытом ноутбуке звучала зацикленная транспозиция сигнала. Она повторялась раз за разом, словно накатывающие на берег волны. Брат выглядел так, словно он не брился три дня, не спал пять и не менял рубашку десять. Он восхищённо слушал.

Даже сам Уилсон и его команда целый год не имели понятия о том, что сигнал пришёл. Кларк работал автономно — построившие его астронавты уже давно собрали вещи и убрались домой. Так что годом ранее процессоры телескопа обнаружили импульс — шёпот микроволн. В этом шёпоте была структура и свидетельство того, что луч коллимирован; сигнал выглядел искусственным. Но продлился он лишь с секунду.

Большинство искателей прошлого из проекта SETI пытались поймать сильные, продолжительные сигналы. На этой стадии они бы сдались. Но что, если где-то есть маяк, который словно прожектором водит микроволновым лучом по всей Галактике? Это, как объяснил мне Уилсон, было бы для передающей цивилизации куда более дешёвым способом отправить послание гораздо большему числу звёзд. Поэтому, основываясь на этом экономическом аргументе, Кларк был запрограммирован на терпение. Он ждал целый год. Он даже направлял запросы на другие телескопы с просьбой быть начеку в случае, если сам он, зафиксированный в кратере, в момент повторного сигнала будет смотреть в другую сторону. В конечном счёте удача улыбнулась ему самому: Кларк повторно зарегистрировал сигнал — и на этот раз известил своих хозяев.

— Мы главные претенденты на Нобеля, — прозаично сказал Уилсон.

Мне захотелось пробить его невозмутимость.

— Наверное, там уже все позабыли о вашем сигнале, — ответил я и махнул рукой в сторону окон. Офис, изначально построенный для богатеев-управляющих из хедж-фондов, мог похвастать потрясающим видом на реку, на Английский Парламент и на спутанные останки «Лондонского глаза». — Ладно, он доказывает существование внеземного разума, и только.

Уилсон нахмурился.

— Знаешь, это не так. По правде, мы ищем в сигнале больше информации. Он очень слаб, в нём множество сцинтилляций от межзвёздной среды. По-видимому, нам придётся дождаться ещё нескольких повторений для лучшего разрешения.

— Несколько повторений? Да это ж несколько лет!

— Но и без этого мы можем многое сказать из самого факта сигнала, — продолжил он, выводя графики на монитор ноутбука. — Для начала, мы можем рассчитать технические и энергетические возможности «орлят» в предположении что они посылают сигнал как можно дешевле. Такой анализ соотносится со старой моделью под названием «маяки Бенфорда».

Он указал на минимум на кривой и продолжил:

— Смотри — мы полагаем, что они прокачивают несколько сот мегаватт через массив антенн поперечником в километры, может быть, сравнимую с нашим телескопом на Луне. Они рассылают импульсы по всей плоскости Галактики, в которой лежат большинство звёзд. Мы можем предположить ещё кое-что. — Уилсон откинулся в кресле и глотнул «колу» из своей банки, обронив несколько капель, чтобы пополнить коллекцию пятен на рубашке. — Поиск инопланетян всегда основывался на философских принципах и логике. Теперь, когда у нас есть один набор данных — «орлята» шесть тысяч лет назад — мы можем испытать эти принципы.

— Например?

— Принцип избыточности. Мы полагаем, что поскольку жизнь и разум возникли у нас на Земле, они должны возникать везде где только можно. Мы как раз получили довод в пользу этого принципа. Кроме того, есть принцип заурядности.

Со студенчества в голове у меня кое-что осталось, так что этот принцип я вспомнил:

— Мы не занимаем какое-либо особое место ни во времени, ни в пространстве.

— Правильно. Похоже, ввиду новой информации, этот принцип не очень-то обоснован.

— Почему же?

— Да потому что мы нашли этих парней в направлении центра Галактики.

Когда Галактика была молода, звездообразование в её центре было наиболее интенсивным. Позднее волна рождения звёзд прошла через диск. Тяжёлые элементы, необходимые для жизни, варились в сердце мёртвых звёзд и разлетались от взрывов сверхновых. Поэтому у тех звёзд, которые к центру Галактики расположены ближе Солнца, жизнь с большей вероятностью имеется гораздо дольше.

— Разумно было бы ожидать, что по направлению к центру Галактики концентрация старых цивилизаций растёт. Наше наблюдение это подтверждает, — сказал Уилсон. Он посмотрел на меня с вызовом. — Теперь мы даже можем предположить, сколько всего технологических и передающих цивилизаций имеется в Галактике.

— Из одного-единственного сигнала? — спросил я. Для меня такое состязание с братом было не в новинку. — Ну, давай прикинем. Галактика — диск с диаметром где-то сто тысяч световых лет. Если цивилизации разделены промежутком в шесть тысяч световых лет… разделим площадь диска Галактики на площадь диска диаметром шесть тысяч световых лет — получим что-то около трёхсот?

— Очень хорошо! — улыбнувшись, сказал Уилсон.

— Так значит, мы — нетипичный случай, — произнёс я. — Мы молоды и живём на задворках. И всё это — из одного-единственного микроволнового импульса.

— Конечно, большинство обычных людей слишком тупы, чтобы оценить логику вроде этой. Потому-то они не кричат на улицах, — небрежно бросил он.

Слова наподобие этих всегда заставляли меня морщиться, даже до окончания колледжа.

Но в его утверждениях что-то было. Кроме того, у меня было чувство, что большинство людей и без того нутром верили в инопланетян; сигнал был подтверждением, а не шоком. Конечно, можно благодарить за это Голливуд, но Уилсон иногда рассуждал на тему того, что мы ищем потерянных братьев. Все те прочие виды гоминидов, которые мы одни за другим стёрли с лица Земли… Лишь на моей памяти мы из-за мяса истребили, изничтожили диких шимпанзе — древний, пользующийся орудиями вид. Мы развились на переполненной планете, а теперь мы по всем им скучаем.

— Многие задумываются, есть ли у «орлят» душа, — сказал я. — Фома Аквинский говорил…

Брат отмахнулся от упоминаний о Фоме Аквинском.

— Знаешь, в каком-то смысле наши чувства насчёт SETI всегда были теологическими, явно или нет. Мы искали Бога в небе — ну, или какой-то технологический эквивалент. Кого-то, кто бы о нас позаботился. Но нам не суждено было Его найти. Мы собирались либо вообще никого не найти, либо найти новую категорию сущностей, что-то среднее между нами и ангелами. «Орлятам» нет никакого дела до нас, до наших мечтаний о Боге. Этого-то люди не видят. И с этим людям в конечном счёте придётся иметь дело.

Он бросил взгляд на потолок — полагаю, посмотрел на проекцию туманности Орла.

— И они не окажутся кем-то вроде нас. Чёрт, в каком месте они живут! Не как здесь. Рукав Стрельца делает полный оборот вокруг центра Галактики, он полон пыли, облаков и молодых звёзд. Да что там — саму туманность Орла освещают звёзды возрастом лишь в несколько миллионов лет. Должно быть, там потрясающее небо, медленно взрывающееся… совсем не как у нас: постепенно вращающиеся точечные лампочки, как внутри компьютера. Неудивительно, что мы начали с астрологии и астрономии. Можешь представить, насколько будет отличаться их мышление, раз мы с ними выросли под таким разным небесами?

Я крякнул.

— Нам никогда не узнать. Не раньше, чем через шесть тысяч лет.

— Может быть. Зависит от того, что мы найдём в этом сигнале. Ещё «колы»?

Но я и первую банку не открыл.

Так и прошёл тот день. Мы не говорили ни о чём другом, кроме сигнала — ни о том, с кем он встречается, ни о моей семье, жене и мальчишках, ни о том, как мы учим язык жестов специально для общения с малышкой Ханной. Сигнал из Орла был нечеловеческим, он был абстракцией. В нём не было ничего, что можно было увидеть или потрогать; его и услышать-то было нельзя без причудливой компьютерной обработки. Но сигнал был всем, что заполнило разум Уилсона. Таким уж тот был.

И, в ретроспективе, это был самый счастливый период его жизни. Помоги ему Бог.

2026

— Тебе нужна моя помощь, ведь так?

Уилсон стоял в дверях. На нём был пиджак и небрежно завязанный галстук. С головы до пят профессор. Но глазки бегали.

— С чего ты взял?

— А зачем ещё ты бы мог прийти? В гости ты никогда не приходишь.

Что же, это было правдой. Он практически никогда не слал писем и не звонил. Думаю, мои жена и дети не видели его с похорон отца шестью годами ранее.

Он обдумал мои слова, затем ухмыльнулся.

— Разумный вывод, учитывая прошлые наблюдения. Можно войти?

Я провёл его через гостиную до кабинета. Сыновья, на тот момент двенадцати и тринадцати лет, играли в голографический бокс двумя однофутовыми бойцами, повторяющими прямо на середине комнаты все движения ребят. Я представил детям Уилсона. Они едва вспомнили его, и я не был уверен, что он помнит их. Мальчики жестами показали друг другу «ну и ботан!», в приблизительном переводе.

Уилсон заметил жесты.

— Что они делают? Это какая-то игра?

Я не удивился, что он не знает.

— Это британский язык жестов. Мы учили его несколько лет — вообще-то, с похорон отца. Мы встретили там Барри и его жену и узнали, что у них глухая девочка. Её зовут Ханна, помнишь? Теперь ей восемь. Мне кажется, детям нравится его изучать. Знаешь, в этом своя ирония: ты работаешь над многомиллиардным проектом по разговору с инопланетянами в шести тысячах световых лет, и тебя не смущает, что ты не можешь общаться с маленькой девочкой из собственной семьи.

Он посмотрел на меня ничего не выражающим взглядом. Я произносил слова, которые для него совершенно ничего не значили — ни интеллектуально, ни эмоционально.

Это же Уилсон.

Он сразу заговорил о работе.

— У нас есть данные за шесть лет — шесть импульсов, каждый продолжительностью в секунду. В них огромное количество информации. «Орлята» пользуются техникой вроде мультиплексирования разделением волн, когда сигнал разделяется на секции каждая шириной около килогерца. Мы извлекли гигабайты…

На этом я сдался. Я отлучился налить нам кофе, а когда вернулся в кабинет, Уилсон стоял там же, где я его оставил — словно робот, которого выключили.

Он взял чашку и сел.

— Гигабайты? — подтолкнул я его.

— Гигабайты. Просто для сравнения — вся Британская энциклопедия занимает лишь один гигабайт. Проблема в том, что мы не можем найти в них смысл.

— А с чего вы взяли, что это не просто шум?

— У нас есть для этого тесты. Теория информации. Как ни странно, основана на экспериментальной работе по общению с дельфинами.

Он выудил из кармана наладонник и показал мне некоторые результаты.

Первый график оказался достаточно простым. Он назывался «график Зипфа». Вы разделяете сообщение на что-нибудь, что походит на элементы — например, слова, буквы или фонемы на английском. Затем проводите подсчёт: сколько букв A, сколько E, сколько R. Если шум случаен, можно ожидать примерно равное число букв, так что распределение получается ровное. Если имеется чистый сигнал без информации (ряд идентичных букв A, A, A), тогда получается график с пиком.

Значимая информация даёт нисходящую кривую, что-то промежуточное между двумя этими случаями.

— У нас превосходная обратная логарифмическая зависимость, — похвастался Уилсон, показывая кривую. — Информация там есть, это точно. Но насчёт отдельных элементов у нас большая неопределённость. «Орлята» не посылали чёткий двоичный код. Данные модулированы по частоте, отдельных элементов становится то больше, то меньше. Больше похоже на рост травы в саду в ускоренной съёмке, чем на любой человеческий поток данных. Задаюсь вопросом, имеет ли это какое-нибудь отношение к их юному небу… Как бы то ни было, после проверки по Зипфу, мы приступили к энтропийному анализу по Шэннону.

При этом анализе ищутся взаимоотношения между элементами в сигнале. Работа ведётся по вероятностям: если рассматривать только пары элементов, насколько вероятно вслед за Q увидеть U? Затем можно перейти на более высокие «энтропийные уровни», так сказать. Так что продолжаем с триплетов: насколько вероятно увидеть G после I и N?

— Для сравнения, язык дельфинов добирается до третьего-четвёртого энтропийного уровня. У человека уровень может достигать восьми или девяти.

— А у «орлят»?

— Энтропийный уровень выходит за рамки обычных алгоритмов. Полагаем, это где-то около тридцати, — ответил Уилсон и внимательно посмотрел на меня: понял ли я? — Это правда информация, но язык куда сложнее любого из человеческих. Это мог бы быть английский с фантастически усложнённой структурой — тройные или четверные отрицания, перекрывающиеся наклонения, изменения времён.

Он ухмыльнулся и добавил:

— Или трёхсмысленности. Или четырёх.

— Так они умнее нас.

— О, да. И это доказывает, — если нам нужно такое доказательство, — что сообщение не адресовано конкретно нам.

— Ну да, ведь иначе они бы его адаптировали. Как ты думаешь, насколько они умны? Определённо умнее нас, но…

— Есть ли пределы? Что ж, может быть. Можно представить, что старая культура может после постижения всех важных истин Вселенной выйти на плато, технологический оптимум для своих нужд… Нет причин полагать, что прогресс должен непременно идти вперёд и вперёд, всегда. С другой стороны, у обработки информации могут быть свои фундаментальные пределы. Быть может, работа слишком сложного мозга легко нарушается, случаются перегрузки. Или находится компромисс между сложностью и стабильностью.

Я подлил ему ещё кофе.

— Я был в Кембридже. Я привык общаться с существами умнее меня. Предполагается, что я почувствую себя деморализованным?

— Зависит от тебя, — оскалившись в улыбке, ответил Уилсон. — Но для нас «орлята» — совершенно новая категория. Это не встреча инков с испанцами, не просто технологический разрыв. У тех и у тех была общая человечность. Может оказаться, что пропасть между нами и «орлятами» непреодолима в принципе. Помнишь, отец читал нам «Путешествия Гулливера»?

Воспоминание заставило меня улыбнуться.

— Те говорящие кони напугали меня до смерти. Они были куда умнее нас. А как повёл себя с ними Гулливер? Он был раздавлен благоговением. Он пытался копировать их образ мыслей, и даже когда его вышвырнули вон, с тех пор он всегда презирал свой вид — ведь лошади оказались куда лучше.

— Страшная месть мистера Эда, - сказал я.

Но в таком юморе брат никогда не был силён.

— Может, это и есть наш путь — мы будем копировать «орлят» или отрицать их. Быть может, само знание о том, что существует раса умнее нас, окажется приговором.

— А публике об этом сообщают?

— О, да! Мы сотрудничаем с NASA, а у них чётко выраженная политика открытости. Кроме того, утечек полно в самом Институте. Нет смысла даже пытаться сохранить всё в тайне. Но мы выкладываем новости постепенно и обдуманно. Мало кто обращает внимание. Ты же не обратил, верно?

— И как ты думаешь, что в этом сигнале? Какая-нибудь супер-энциклопедия?

Уилсон фыркнул:

— Может быть. Именно такую надежду лелеют оптимисты. Но когда европейские колонисты пристали к новым берегам, первым их побуждением было раздать не энциклопедии или исторические трактаты, а…

— Библию.

— Да. Или там что-нибудь менее разрушительное. К примеру, какие-нибудь шедевры искусства. Зачем им это? Может, это погребальный костёр. Или могила фараона, полная сокровищ. Смотрите: мы были здесь, и вот какими великими мы стали!

— Так что же ты хочешь от меня?

Он заглянул мне в лицо. Мне казалось, брат в фирменном неуклюжем стиле явно пытается добиться, чтобы я выполнил то, что он хочет.

— Ну, а ты как думаешь? По сравнению с расшифровкой сигнала любой из языков древности — сущие пустяки, к тому же у нас нет никакого розеттского камня.

Послушай, Джек — наши компьютеры по обработке информации в Институте теоретически очень умные, но их мощность ограничена. Когда процессоров и памяти не хватает, они становятся немногим лучше вот этого наладонника, — ответил он, махнув карманным компьютером. — А твои программы обработки на порядок мощнее.

Программы, которые я разработал и поддерживал, обрабатывали бесчисленное множество данных по каждому человеку в стране, начиная от ежеминутных перемещений на личном или общественном транспорте, до конкретного названия просмотренных порнофильмов и способа спрятать его от партнёра. Мы отслеживали шаблоны поведения и отклонения от этих шаблонов. «Террорист» — понятие широкое, но оно хорошо подходит для описания того современного явления, которое мы искали. Террористы были иголкой в стоге сена, в котором остальные были миллионами отдельных соломинок.

Постоянный поток данных требовал гигантских объёмов памяти и числа процессоров. Несколько раз мне доводилось видеть компьютеры в бункерах Хоум-Офиса: гигантская сверхпроводящая нейросеть в помещениях настолько холодных, что перехватывает дыхание. Ни у промышленности, ни у научных учреждений ничего подобного и близко нет.

Потому-то сегодня, понял я, Уилсон ко мне и обратился.

— Хочешь, чтобы я прогнал твой внеземной сигнал через мои компьютеры, так? — спросил я. Брат моментально поймал меня на крючок, но я не собирался это признать. Пусть я и отказался от научной карьеры, но, думается, любопытство горело во мне ничуть не меньше, чем в Уилсоне. — И как ты предлагаешь мне получить разрешение?

Он отмахнулся от этого вопроса как от несущественного.

— Что мы ищем, так это шаблоны, запрятанные глубоко в данных, до самого дна — любой распознаваемый элемент, который позволит раскодировать всё… Думаю, ту программу, которая выискивает шаблоны моего использования транспортных карт, в любом случае можно адаптировать для поиска корреляций в сигнале «орлят».

Вызов беспрецедентный!

— Вообще-то, это не так уж плохо. По-видимому, пройдут годы и поколения, прежде чем мы расшифруем сигнал — если вообще расшифруем. Как поколениям эпохи Возрождения потребовалось определённое время, чтобы оценить наследие античности. Фактор времени послужит профилактикой культурного шока.

— Ну так что, Джек, нарушишь за меня правила? Ну давай, решайся. Помнишь, как говорил отец? Загадки вроде этой — вот что мы решаем. Мы оба попробовали на вкус яблоки Тьюринга…

Не сказать, чтобы в нём совсем уж отсутствовала хитрость: он знал, чем меня привлечь. Однако, насчёт культурного шока он оказался неправ.

2029

Двое вооружённых полицейских сопровождали меня в коридорах Института. В огромной стеклянной коробке не было никого, кроме меня, полицейских и служебной собаки. Снаружи было солнечное утро холодного весеннего дня, на синем небе ни облачка — все они разбежались от внезапного сумасшествия Уилсона.

Уилсон сидел в проектном офисе Кларка, за монитором на котором пробегали данные. Он обложил себя вокруг талии пластинами семтекса, а в руке зажал взрыватель.

Мой брат, в конечном итоге опустившийся до террориста-смертника. Полицейские остались далеко снаружи.

— Мы в безопасности, — сказал Уилсон, оглядевшись. — Они нас видят, но не могут слышать. Насчёт этого я спокоен. Мои файерволлы…

Когда я шагнул к нему, он поднял руки.

— Ближе не подходи! Я взорву её, клянусь.

— Господи, Уилсон.

Я замер и умолк, усилием воли заставляя себя успокоиться.

Я знал, что мои парни, теперь подростки, смотрят за каждым движением по шпионским новостным каналам. Может быть, никто нас не услышит, но у Ханны — прелестной одиннадцатилетней девочки — достаточно друзей, умеющих читать по губам. Уилсону такое никогда не приходило в голову. Если мне предстояло умереть сегодня рядом с моим сумасшедшим братцем, я бы не хотел, чтобы дети запомнили, что их отца сломил страх.

Я уселся так близко к Уилсону, как только можно. Опустил голову вниз, и когда заговорил, мои губы едва двигались. На скамье лежала упаковка из шести тёплых банок содовой. Думаю, теперь я всегда буду ассоциировать тёплую содовую с Уилсоном. Я взял одну бутылку, открыл крышку, глотнул. Вкуса я не почувствовал.

— Хочешь содовой?

— Нет, — горько ответил он. — Будь как дома.

— Ну что ты за придурок, Уилсон! Как ты до такого докатился?

— Сам должен знать. Ты мне помог.

— И видит Бог, жалею об этом с той самой минуты, — огрызнулся я. — Ты втянул меня в это, идиот. А после того случая во Франции каждый псих на планете хочет меня прикончить. И детей. Мы под защитой полиции.

— Не надо меня винить. Ты сам вызвался мне помочь.

Я уставился на него во все глаза.

— Это называется лояльность. Ты её начисто лишён, но в других считаешь это качество слабостью, которой надо пользоваться.

— Да, неважно. Какое это имеет значение? Послушай, Джек, мне нужна твоя помощь.

— Я смотрю, это входит в привычку.

Он посмотрел на экран.

— Мне нужно, чтобы ты дал мне время, шанс завершить проект.

— Почему меня должен заботить твой проект?

— Это не мой проект! Он никогда им не был. Ты ж наверняка это понимаешь. Это «орлята»…

За три года, которые прошли с того времени, как я начал прогон сигнала Уилсона на больших компьютерах Хоум-Офиса под Новым Скотланд-Ярдом, всё изменилось.

Я действовал под носом у начальства и без их ведома; они бы никогда не подвергли драгоценные сверхохлаждаемые мозги риску встречи с неведомым. Что же, Уилсон был прав. Моя программа обработки быстро обнаружила повторяющиеся сегменты, кусочки организованных данных, различающиеся лишь в деталях.

Именно Уилсон высказал гениальную догадку, что эти элементы — кусочки исполняемого кода, программы, которую можно запустить. Брату казалось, что даже в странном изменчивом языке «орлят» он видит циклы, выражения начала и прекращения действий… Математика может быть универсальной, а может нет — но компьютерные вычисления, похоже, универсальны: Уилсон обнаружил машины Тьюринга, глубоко запрятанные в коде инопланетян.

Мой брат перенёс сегменты на один из языков программирования и запустил их на отдельном процессоре. Оказалось, что они чем-то напоминают вирусы: стоит запустить их на почти любом компьютере, как они начинают самостоятельно организовываться, исследовать окружение, размножаться и расти. Они обращаются к скачанной со звёзд базе данных. Затем они начинают задавать вопросы операторам: обмен простыми «да-нет», «истина-ложь» быстро вырастает в общий язык.

— «Орлята» отправили не послание, — прошептал Уилсон как-то раз по телефону, в предрассветный час; в самые напряжённые дни он работал круглосуточно семь дней в неделю. — Мы скачали искусственный интеллект. И теперь ИИ учится с нами разговаривать.

Инопланетяне нашли способ справиться с труднопреодолимой проблемой коммуникаций. «Орлята» рассылали сообщение всей Галактике; они ничего не знали об уровне интеллекта, культурного развития или даже физической формы адресатов. Так что в сам сигнал был заключён искусственный разум универсального назначения, способный обучаться и начать диалог с получателями тут же, на месте.

Это превыше прочего доказало мне, насколько «орлята» должны быть умными. Меня не утешали доводы некоторых комментаторов о том, что эта «стратегия Хойла» была заранее предсказана некоторыми мыслителями: предчувствовать — одно, а воплотить — совершенно другое. Меня посещали мысли, было ли этим вирусам трудно упростить общение для созданий всего-навсего девятого уровня энтропии по Шэннону, таких как мы.

Скоро нас раскусили. За прогон сигнала «орлят» на компьютерах Хоум-Офиса я был уволен, арестован и выпущен под залог при условии, что отныне буду работать над данными по «орлятам» под присмотром полиции.

И, разумеется, новость о том, что в позывных сигналах инопланетян содержится информация, разлетелась моментально. Настала новая эпоха в отношении общества к сигналу: поднялся страшный гвалт. Но, поскольку лишь телескоп Кларк мог принять инопланетный сигнал, учёные в Институте Кларка и консорциум правительств, которым они подчинялись, сумели сохранить контроль над самой информацией. Причём с каждым днём становилось очевиднее, что информация эта чрезвычайно ценна.

Программирование «орлят» и технологии сжатия данных — то, что мы смогли о них узнать — имело немедленную коммерческую ценность. Когда правительство Великобритании их запатентовало и лицензировало, началась информационная революция, которая лишь за первый год принесла в казну государства миллиард евро.

Правительства и корпорации, не получившие контроля над технологиями, были в ярости.

А затем Уилсон и его команда начали публиковать то, что узнали о самих «орлятах».

Мы ничего не знаем о том, как они выглядят, как живут — ни даже то, телесны ли они. Но они стары, куда древнее нас. Их культурные записи уходят вглубь на миллион лет — может, в десять раз дольше, чем человек существует как вид. Впрочем, даже тогда они возвели цивилизацию на руинах цивилизаций прошлого.

Но себя они считают юными и живут в благоговении перед ещё более древними видами, присутствие которых они заметили в турбулентном центре Галактики.

Неудивительно, что «орлята» зачарованы временем и происходящими процессами. Кто-то из команды Уилсона по глупости предположил, что инопланетяне развили религию времени, обожествив то всеобщее и универсальное, что в конечном счёте разрушит всех нас. Это предположение принесло достаточно много проблем. Некоторые люди приняли идею о такой религии с энтузиазмом и пытались провести параллели с философиями человечества — хинди, майя. Они говорили так: уж если «орлята» действительно умнее нас, значит они ближе к богу, и мы должны следовать за ними. Другие, ведомые традиционными религиями, утверждали совершенно обратное.

Из-за веры, совершенно неизвестной человечеству лишь пять лет назад, и которую никто на планете толком не понимал, начали происходить стычки.

Затем настал черёд экономических последствий: новые технологии обработки данных привели к тому, что целые отрасли промышленности устарели. Это можно было предвидеть: инопланетяне вторглись в киберпространство, которое стало экономически доминировать над миром вещественным. Люди, новые луддиты, принялись саботировать работу гигантов программирования, выводя из строя системы нового поколения, а в мире корпораций начались битвы, по экономическим последствиям сами по себе сопоставимые с небольшими войнами.

— Опасность в скорости, — сказал мне Уилсон лишь за несколько недель до того, как обмотался семтексом. — Если бы мы могли действовать медленнее, расшифровка сообщения больше походила бы на нормальную науку, и мы бы её впитали. Выросли бы с нею. А вместо этого, спасибо вирусам, сигнал превратился в откровение, заливая святую истину в наши мозги. Откровения дестабилизируют. Посмотри на Иисуса — за триста лет со дня распятия христианство подмяло всю Римскую империю.

Если какой-то мечтатель ранее мог предположить, что новости об инопланетянах объединят людей вокруг всего общечеловеческого, экономические, политические, религиозные и философские вихри однозначно доказали его неправоту.

А затем горстка алжирских патриотов использовала пиратские копии вирусов «орлят» для того, чтобы разнести в пух и прах электронную инфраструктуру больших городов Франции. Когда же все системы от канализации до контроля над воздушным сообщением рухнули, одновременно в поездах рванули бомбы, в питьевую воду прыснули заразу, а в Орлеане детонировали «грязную» бомбу. На официальном языке это называется «многосторонней атакой»; число жертв было шокирующим даже по стандартам третьего десятилетия кровавого двадцать первого века. А ввиду активности вируса «орлят» все контр-меры оказывались бесполезными.

Именно тогда правительства решили, что проект «орлят» следует закрыть — или, по меньшей мере, поставить под жёсткий контроль. Но Уилсон, мой брат, и слышать об этом не хотел.

— «Орлята» абсолютно ни в чём не виноваты, Джек, — произнёс он сейчас — адвокат внеземного разума с обмотанной семтексом талией. — Они и не думали нам навредить.

— А что же они тогда хотели?

— Нашей помощи…

И Уилсон собирался это доказать. С моей помощью, как оказалось.

— А чем я могу помочь? Я же уволен, помнишь?

— Тебя послушают. Полиция. Потому что ты мой брат. Ты полезен…

— Полезен?.. — переспросил я. Временами Уилсон, казалось, не видит в людях ничего кроме полезных роботов, даже в членах своей семьи. Я вздохнул. — Скажи, что тебе нужно.

— Время, — ответил он, бросая взгляд на экран, по которому бежали строчки данных и общий статус. — Великий бог «орлят», помнишь? Просто немного времени.

— Сколько?

— Двадцать четыре часа будут достаточны, чтобы закачать информацию, — сверившись с компьютером, сказал он. — Это самое позднее. Просто задержи их.

Заставь их говорить, оставайся со мной. Заставь их поверить, что у тебя есть успехи, что ты вот-вот меня отговоришь.

— А в это время настоящий успех будет вот здесь, — продолжил я, кивнув в сторону монитора. — Чем ты занимаешься, Уилсон? Что там?

— Я не знаю всего. В данных есть зацепки. Подтекст иногда… — он практически шептал.

— Подтекст насчёт чего?

— Насчёт того, что волнует «орлят». Джек, ты можешь представить, чего древняя цивилизация желает? Если бы ты мог думать в масштабе больших времён, тебя бы волновали вещи, которые кажутся нам отвлечёнными.

— Удар астероида через тысячу лет? Если бы я рассчитывал столько прожить — или мои дети…

— Что-то вроде этого. Но это недостаточно долгий срок, Джек. И близко нет. В данных встречаются пассажи — может, поэзия? — о глубокой древности и самом отдалённом будущем, о Большом Взрыве, который эхом отдаётся в микроволновом излучении, и о будущем, в котором будет доминировать расширение тёмной энергии, которое в конце концов закинет все прочие галактики за космологический горизонт… «Орлята» размышляют на эти темы, и не только как о научных гипотезах.

Эти вопросы их тревожат. Доминирование их великого бога, времени. «У Вселенной нет памяти».

— Что это значит?

— Не уверен, что знаю. Фраза из сообщения.

— Так что же ты закачиваешь? И куда?

— На Луну, — честно ответил он. — Телескоп Кларка, на обратной стороне. Они хотят, чтобы мы что-то построили, Джек. Что-то физическое, я имею в виду.

А со всеми установками и инструментами для поддержания Кларка есть шанс, что мы сможем это сделать. Я хочу сказать, это не то, чтобы какая-то продвинутая фабрика роботов; она предназначена только для поддержки и апгрейда радиотелескопа…

— … Но это единственная промышленная зона, на которую ты можешь наложить руки. Ты выпускаешь агентов «орлят» из виртуальной среды и даёшь им шанс построить что-то вещественное. Не думаешь, что это опасно?

— Опасно? Да как? — со смехом откликнулся он и отвернулся.

Я схватил его за плечи и развернул в его кресле.

— Не смей отворачиваться, гад! Ты всю жизнь так поступаешь. И ты знаешь, о чём я. «Как?»… Да одни лишь программы «орлят» превратили мир в хаос. А что, если это какой-нибудь троянский конь — «Орудие судьбы»? Что если они хотят, чтобы мы, сосунки, сами его построили?

— Едва ли настолько продвинутая культура…

— И не думай грузить меня этим оптимистическим дерьмом! Ты и сам в него не веришь. А если и веришь — ты не знаешь наверняка. Не можешь знать.

— Нет. Всё верно, — ответил он и отодвинулся от меня. — Я не знаю. И это одна из причин по которой я запускаю эту штуку на Луне, а не на Земле. Назовём это карантином. Если нам не понравится, что там получится, у нас как минимум будет шанс, что мы сможем это сдержать. Да, это риск. Но награда неизвестна, и она огромна.

Он посмотрел на меня, почти моля его понять:

— Мы должны продолжить. Это проект «орлят», а не наш. С того момента, как мы раскрыли сообщение, идёт их история, а не наша. Вот что значит иметь дело со сверхразумом. Почти так же рассуждают те религиозные психи. Мы знаем, что «орлята» на порядки умнее нас. Так не должны ли мы им доверять? Не должны ли мы помочь им достичь цели, даже если точно не знаем, в чём она заключается?

— Это закончится здесь и сейчас, — произнёс я, дотягиваясь до клавиатуры рядом со мной. — Скажи, как остановить закачивание.

— Нет, — твёрдо ответил он.

Он зажал взрыватель в правой руке.

— Ты его не используешь. Ты не убьёшь нас обоих. Только не за что-то столь абстрактное, нечеловеческое…

— Сверхчеловеческое, — выдохнул он. — Не «нечеловеческое». Сверхчеловеческое. О, я это сделаю! Ты знаешь меня всю жизнь, Джек. Загляни мне в глаза.

Я не такой, как ты. Ты правда во мне сомневаешься?

Заглянув ему в глаза, я больше не сомневался.

И вот мы сидели там, лишь мы двое, лицом к лицу. Я держался достаточно близко, чтобы перебороть его, если он даст мне хоть малейший шанс. А он держал взрыватель перед моим носом.

Час за часом.

Думаю, в конечном счёте именно время погубило его, невидимый бог «орлят». Время — и усталость. Уверен, он не собирался отпускать взрыватель. Прошло лишь семнадцать из тех двадцати четырёх часов, что он запрашивал, и его палец соскользнул.

Я попытался отвернуться. Небольшое, чисто инстинктивное движение привело к тому, что я потерял ногу, руку, глаз — все с правой стороны.

И я потерял брата.

Но когда следователи наконец продрались сквозь завалы, они смогли доказать, что семнадцати часов Уилсону оказалось для закачки достаточно.

2033

NASA, ESA и китайцам потребовался месяц для того, чтобы вывести корабль на лунную орбиту и увидеть, что происходит на поверхности. Спутник зафиксировал, что файлы Уилсона заставили роботов-производителей что-то мастерить. Поначалу они делали другие машины, более специализированные, из того что лежало вокруг в мастерских и ангарах. Эти машины, в свою очередь, принялись строить более мелкие аппараты — и так далее, последовательно, в сторону наномашин. В конце концов продукция сделалась настолько мелкой, что лишь у астронавтов на поверхности был бы шанс её разглядеть. Но никто не рискнул направить туда человека.

Между тем машины сгребли в кучу лунную пыль и лом, чтобы соорудить высокоэнергетическую промышленную площадку — что-то вроде ускорителя частиц или термоядерного реактора в виде тора, но не это.

Потом работа закипела по-настоящему. Машины «орлят» взяли хороший кусок лунной скалы и раздавили его, превратив заключённую в нём массу-энергию в пространственно-временной артефакт — нечто вроде чёрной дыры, но не её. Они сбросили его на саму Луну, где он стал обрастать лунными материалами — словно чёрная дыра, — и пускать ростки — в отличие от чёрной дыры.

Постепенно объекты начали конвертировать массу Луны в свои копии. Точка света, которую мы видим в центре Кларка, — утечка радиации от этого процесса.

Правительства запаниковали. Из запасников достали ядерную боеголовку и сбросили её точно в центр кратера Дедал. Взрыв был впечатляющим. Но когда пыль осела, бледная неземная искорка света осталась нетронутой.

По мере того как растёт группа нано-артефактов, материал Луны будет поглощаться с экспоненциальной скоростью. Столетий, в лучшем случае тысячи лет, будет достаточно для того чтобы поглотить её целиком. И тогда вокруг Земли будет кружить не её древний компаньон, а пространственно-временная аномалия, подобная чёрной дыре — но не она. Физики, кажется достаточно надёжно очертили эти перспективы.

А вот по поводу назначения артефакта согласия гораздо меньше. Мои предположения таковы: Лунный артефакт будет диктофоном.

Уилсон сказал — «орлят» пугает, что у Вселенной нет памяти. Думаю, он имел в виду, что сейчас, в нашу космическую эпоху, мы всё ещё видим останки рождения Вселенной, эхо Большого Взрыва в виде микроволнового реликтового излучения. Также мы видим свидетельства предстоящего расширения, проявляющееся как убегание дальних галактик. Обе эти характеристики Вселенной, её прошлое и будущее, мы открыли в двадцатом столетии.

Настанет время, космологи говорят о сотнях миллиардов лет, когда ускорение убегания выведет все дальние галактики за горизонт. И тогда мы останемся в местной группе галактик — Млечный Путь, Андромеда и ещё некоторые кусочки и ошмётки, связанные гравитацией в одно целое. Космическое расширение станет невозможно увидеть. Что касается реликтового излучения, оно к тому времени ослабнет настолько, что его нельзя будет уловить на слабом фоне межзвёздной среды.

А значит, в эту удалённую эпоху будет невозможно повторить открытия двадцатого века — не останется ни свидетельств прошлого, ни предвестников будущего.

Именно это подразумевали «орлята», когда говорили о том, что у Вселенной нет памяти.

И я верю, что они пытаются с этим бороться. Они, и их помощники вроде Уилсона, которых они смогли убедить им помочь, вырезают временные капсулы из сложенного пространства-времени. В какую-то будущую эпоху капсулы испарятся — может быть, через что-то вроде излучения Хокинга, — и поведают правду о Вселенной тем глазам, которые их увидят.

Разумеется, мне приходило в голову — вот он, уилсоновский принцип заурядности! — что наша эпоха не единственная, у которой столь привилегированное положение на временной шкале. Сразу после Большого Взрыва был скачок «инфляции» — сверхбыстрое расширение, которое перемешало Вселенную и стёрло детали всего, что до этого было. Может, нам стоит поискать другие временные капсулы, оставленные для нас теми, кто жил в те ранние периоды.

«Орлята» — сознательные существа, пытающиеся дать Вселенной память. Быть может, у них есть и более далёкая цель: например, они играют роль разведки для направленной итоговой эволюции Вселенной, чего нельзя сделать, если позабыто то, что было раньше.

Не все эксперты согласны с моим мнением, которое я только что изложил. Точная интерпретация данных «орлят» всегда оставалась неопределённой. Может быть, даже Уилсон бы не согласился. Поскольку это предположение моё, он, по-видимому, оспорил бы его чисто рефлекторно.

Полагаю, глубокая забота о судьбе гипотетических существ через сотню миллиардов лет вполне возможна. В каком-то смысле та эпоха должна нас волновать, ведь мимо неё не пройти. Уилсона она определённо заботила — достаточно, чтобы он пошёл за неё на смерть. Но такой проект настолько огромен и холоден, что его могут начать лишь полубессмертный суперразум вроде «орлят» — или современный человек, функционально сумасшедший.

Что меня волнует гораздо больше, так это настоящее. Сыновья, которые ещё не постарели и не обратились в прах, играющие в футбол под лучами солнца, ещё не выгоревшего дотла. И тот факт, что всё это преходяще, делает настоящее ещё более ценным, отнюдь не менее. Быть может, наши далёкие потомки через сотню миллиардов лет также найдут краткое счастье под чёрным и неизменным небом.

Если бы я мог высказать за потерянного брата одно-единственное желание, оно было бы таким: хочу знать наверняка, что он ощущал себя таким же — таким живым, пусть хоть на один день. Пусть хоть на минуту. Потому что, в конечном счёте, — это всё, что у нас есть.