Нет у меня таланта быть тонким, вдумчивым, чувствовать на расстоянии боль людей, исцелять ее. Нет, короче, таланта экстрасенса. Я обыкновенный глупый неофит, у которого сознание разбито на полюсы: как надо делать правильно, по-православному, и как я живу на самом деле. Протоиерей Александр Шмеман называет это религиозной шизофренией, видимо, имея ввиду подлинный греческий смысл слова – сознание, «расколотое надвое». А у меня оно расколото на множество воюющих сторон, которые могут жить в мире, только когда у меня все хорошо с Ним. И с ней. А вчера она мне сказала, что, когда я купаю дочку, почему-то не смотрю прямо на ребенка. Я хотел сказать про боковое зрение, но пошутил о другом, пошутил зло, а маленькая дочка в этот момент хлебнула мыльной воды, и мне стало совсем грустно. Поэтому я пошел на чердак, где сплю летом в куче старого тряпья, и это мне очень нравится, здесь я по-настоящему счастлив. Мне больше и не надо ничего. Сейчас четыре утра, рассвет уже обагрил все кровью грядущего жаркого дня. Я сижу и пишу эти слова на ноутбуке, что значительно замедляет работу. На обыкновенной клавиатуре я бы написал что-нибудь по-быстрому и, попив домашнего квасу, лег бы думать дальше про многополярную шизофрению, про жизнь или, может быть, наконец заснул. Но на ноутбуке я печатаю очень медленно, и это придает тексту обрывочность, потому что, пока я печатаю фразу, у меня в голове проносятся десятки образов, про которые я хотел сказать.

А сказать я хотел, что нет у меня таланта быть тонким, вдумчивым и, к сожалению, не был я никогда экстрасенсом. То ли дело мой друг Игорь, у которого были длинные ментальные пальцы, проникавшие в тело пациента. Он держал больной орган, как на ладони, и видел его насквозь и мог лечить. Теперь он ходит в церковь и ментальности пальцев уже не чувствует, но это меня не оправдывает. Или, например, мой друг Володя Богомяков, который у себя на кухне приделал на стену термометр и силой взгляда поднял температуру на один градус. Я сам видел, как он спорил с женой и говорил ей: «Наташа, ну ты же сама видела, ты же сама свидетель, что температура изменилась». Наташа упорствовала, ей хотелось позлить мужа. К этому времени они с Андреем Гофлиным и Димой Поповым уже ездили по городам и селам с экстрасенсорными курсами, исцеляли людей и пили запоем. Знакомые студентки нашли Диму Попова на площадке в виде пьяного летчика-вертолетчика, и он прочно вошел в нашу компанию как умный, интеллигентный друг. Он пел под гитару, страстно любил девушек и был очень начитан. Однажды я встретил его на улице. Он шел, полузакрыв глаза, и держал правую руку ладонью от себя на уровне груди. Я по наивности спросил, что он делает. Он ответил, что ищет место, где бухают. Он приходил потом на передачу «Вечный зов», которую мы с Володей Богомяковым вели на местной радиостанции «Диполь-патруль», и рассказывал вместе с Ником Рок-н-Роллом, как нужно избавляться от запоя, а потом еще раз – вместе с Женей Федотовым – говорил об искусстве совращения женщин. Встречались мы с ним и у Знаменского собора. Я тогда писал диссертацию об иконописи. Он попросил показать самую, на мой взгляд, древнюю икону в храме. Я выбрал икону «Спас Нерукотворный». Он стоял перед ней некоторое время, повернув ладони от себя, потом восхищенно добавил: «Энергетика так и прет, намоленная икона». А потом совершенно неожиданно он разбился на машине с одним моим знакомым, Игорем по кличке Полковник. Мы с Полковником познакомились на реставрации католического костела, тогда университетского Дома ученых. Я как семейный жил в университетской общаге на улице Семакова, и мне надо было заработать на холодильник и телевизор. Заработать-то я заработал, но этот самый Полковник вынул из нас все нервы, спокойно и методично поучая и наставляя, как жить. Так вот, Дима Попов, на огромной скорости уходя от милицейского преследования, врезался в столб с такой силой, что Игорь Полковник умер мгновенно, а Диму с переломанными ребрами увезли в больницу. Он впал в кому и пролежал так ровно сорок дней. Друзья говорили, что врачи боятся выводить его из комы, потому что он может умереть от болевого шока. Лишь на мгновенье он пришел в себя на девятый день и вдруг громко на всю реанимацию закричал: «Священника! Священника!» И снова потерял сознание. Привезли отца Сергия Кистина с Трехсвятительской кладбищенской церкви. Он пособоровал Диму, который уже не приходил в себя. На сороковой день Дима, не выходя из комы, скончался. В гробу он был ужасен, весь в синяках и кровоподтеках. Лицо его сжалось в гримасе ужаса и боли. Всегда, когда читаю правило ко Причастию, где есть слова: «Вижу во гробе брата моего безславна и безобразна», – вспоминаю его. Со смертью Димы закончилось увлечение экстрасенсорикой. Все друзья покрестились, чернокнижие и целительство забыли.

Я к этому времени работал в епархиальной газете. Через несколько лет мне дали в помощь диакона – отца Вадима. Точнее, я выпросил его у архиерея. Я знал его еще долговязым семинаристом, очень начитанным и умным, но с тихим голосом. Старик-чтец Тимофей Павлович Кузин, построивший храм в своем селе Уктуз Бердюжского района и давший, кстати сказать, Вадиму рекомендацию в семинарию, всегда жалел, что голоса, нужного для священника, у этого семинариста нет. Самого Тимофея Павловича, громогласного правдолюба и доброго христианина, на селе некоторые считали сумасшедшим, а иные – мудрым старцем. Когда-то Вадим ходил к иеговистам, а потом поступил в православную семинарию. Он читал философские книжки, ночами просиживал у компьютера в представительском кабинете. Тогда он ухаживал за своей будущей женой.

Семинаристы традиционно водили избранниц из числа учащихся регентского отделения на высокий берег Иртыша. Я поинтересовался, о чем Вадим разговаривает с невестой. А он пожаловался, что она постоянно спрашивает его: «Вадим, а на что мы будем жить?» Я ему предложил вспомнить про птиц, которые не жнут, не сеют, не собираются в колхозы и не возделывают клювами землю. Он сказал, что для нее это не довод. Тогда я пошарил в сумке, достал апельсин и пакет вермишели быстрого приготовления и сказал: «Вот, возьми. Если вдруг она опять спросит, достань и скажи, что у вас сегодня есть апельсин и вермишель, и голодными вы не останетесь». Он быстро вернулся с того свидания, левая щека его алела от пощечины.

В редакции он оказался странно. Дал очень интересные и остроумные статьи, они мне понравились, и я стал выпрашивать Вадима у архиерея. Вскоре он женился, его рукоположили в диаконы и направили работать ко мне. Но статьи оказались чужими. Меня это нисколько не расстроило. Мне нравился этот заполошный парень, который пару раз напугал меня. Он почему-то спал очень нервно, часто вскрикивал во сне. Однажды, еще семинаристом, он заболтался у меня в сторожке, и я предложил ему остаться ночевать. Ближе к утру он вдруг проснулся, приподнялся на руках и закричал во тьму: «Кто здесь?» При этом он левой ладонью прижал к дивану мою бороду (мы ночевали на одном диване), так что я не мог поднять головы. Я начал что-то ему говорить, просил отпустить бороду, но он спросонок еще несколько минут не мог понять, где находится, и все время кричал: «Кто здесь?» Так было и когда он ночевал в редакции. Утром я открываю дверь. Он на щелчок замка вскакивает, набрасывает на себя подрясник, бежит к двери, по дороге своим гигантским телом сбивает шкаф, начинает его ловить и снова спросонок: «Кто здесь?» Я его ласково называл «мой диакон», а он обиженно говорил: «Так нельзя говорить, ты же не священник».

Ну ладно, вернемся к целительству. Как-то с отцом Вадимом мы поехали сдавать в печать газету. Это всегда происходило поздно вечером, а то и ночью: такова специфика и традиция газетного дела. Газету печатают ночью, чтобы наутро она была новой бабочкой-однодневкой.

Пришли мы в цех упаковки. Трудятся там, конечно, одни женщины, несмотря на ночное время. И вот начальница смены упаковщиц, увидев высокого и красивого диакона, запричитала:

– Боже мой, вы, женщины, поглядите, какого они молодого и красивого погубили!

Я спрашиваю:

– А чего ж погубили-то?

– Так как же? Ему же теперь с женщиной нельзя!

– Почему же нельзя? У него жена есть, ребенок скоро родится.

У нее сразу наступило разочарование:

– А, так вы обманщики!

Я попытался объяснить, но она только отмахнулась. Но внимание мы привлекли, укладчицы тиража остановили работу и с любопытством разглядывали нас. После обиженной паузы начальница смены посмотрела на нас уже с некоторым превосходством и спросила:

– А вот, к примеру, вы помолиться можете, чтобы я курить бросила? А то я курю двадцать пять лет, и надоело мне это.

Я взглянул на отца Вадима. Он был в недоумении, ему что-то делать прямо сейчас не хотелось. И тут мне в голову вступила моя традиционная глупость, и я говорю ей очень серьезно:

– Хорошо, я помолюсь за вас, но нужно, чтобы и вы молились тоже. Вас как зовут?

– Тамара.

– Ну хорошо, раба Божья Тамара, давайте молиться.

Для пущей важности я положил ей руку на голову и стал читать громко «Царю небесный», а потом сказал: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, исцели рабу Твою Тамару от табакокурения. Аминь». Отец Вадим смотрел на меня, как на сумасшедшего, а работницы – с большим интересом. Потом они просили их тоже всех благословить, и мы долго отмазывались, объясняя, что мы не священники. Женщины остались недовольны:

– А чего? Тамарку так благословили, а нас чего не благословляют?

Когда мы шли домой, он сказал мне: «Ты что, себя апостолом возомнил? Ты прохвост и обманщик». И добавил: «Хлестаков». Я почувствовал себя лжецелителем и вспомнил Диму Попова.

Через некоторое время мы снова оказались в ночной типографии. Тамара встретила нас громогласным воплем, так, чтобы все работницы слышали:

– А, обманщики пришли! Плохо вы молитесь, я-то как курила, так и курю!

Я (вот человек!) не унимался:

– При чем тут обманщики? Молимся мы, конечно, плохо, но ведь нужно, чтобы и вы помолились. Вот вы сама со мной помолитесь и перестанете курить.

Диакон при этих моих словах поморщился на меня: вот же, мол, прохвост, не унимается.

Я достал небольшую иконку Божией Матери, мы отошли в сторонку, я объяснил ей, что можно говорить своими словами – пусть только скажет от сердца, а Богородица ей поможет. Она что-то шептала, я тоже пытался молиться, чувствуя свое лицемерие. Мы постояли, помолчали и тихонько разошлись.

В следующий раз Тамара снова встретила нас воплем, но теперь радостным:

– А ведь курить-то я перестала!

– Слава Богу, вот видите, ваша собственная молитва сильнее оказалась. Вы и за себя, и за мужа, и за деток молитесь.

– Да, я теперь вижу, что молитва помогает.

Следующий случай с лжеисцелением был еще злее прежнего.

Поехали три моих студентки к одной бабуле-гадалке. Жила та в не далекой от города деревеньке. И в дом ее было два входа. На одном – внешнем – всегда висел здоровый ржавый амбарный замок. Посетители заходили тайной тропой через малинник. Их встречали масса веничков из пахучих травок, бумажные иконки, листочки с вырезками из газеты «ЗОЖ», ловко приколотые булавками к бревенчатым стенам, беспорядок и сильный запах каких-то индийских благовоний. Бабуля встречала по предварительной телефонной записи. Девицы добрались до дома на своем подаренном папой автомобиле, перебрались через заборы, малинник и наконец очутились в задымленном помещении, где бабуля пыталась растопить сырыми дровами печку. Она отвлеклась от растопки на драгоценных гостей, назвала их «птичками, рыбками и солнышками» и, засуетившись, стала рыться для чего-то по шкафам и полкам, доставая сушеные крылышки птичек и какие-то косточки. Девушки стояли у порога смущенные. Наконец она остановилась и рыкнула на них: «Заходить по одному». Они вышли в сени. С каждой старуха говорила минут по десять, с каждой взяла по пятьсот рублей. Двое вышли спокойными, а вот третья – Настя – вышла бледная и напуганная. По дороге молчали, потому что бабка строго-настрого запретила рассказывать им предсказания. Через неделю началось. Одна из них разбилась на своем новеньком автомобиле, попав в страшную аварию, хорошо, что живой осталась. Вторая оказалась в больнице с острым аппендицитом. И только третья – Настя – пришла ко мне с вопросом: а что же ей теперь делать? Я спросил ее о предсказаниях, она ответила, что старуха говорила много непонятного, но самое главное – что на ней, на Насте, лежат венцы безбрачия и что семейного счастья ей не видать.

Говорю ей:

– Зачем же вы к этой ведьме-то поехали? Разве непонятно, чем всегда эти гадания заканчиваются?

– Мы же не знали. Видите, как все страшно вышло!

– Ну да ладно, смогу я твоей беде помочь.

– Это как?

Я наклонился к ее уху и прошептал секретным голосом:

– Понимаешь, я один знаю, как снимать венцы безбрачия. Могу, если ты согласишься пойти на исповедь и причастие…

И многозначительно посмотрел на нее.

– Ты ведь крещеная?

– Да, крестили в детстве.

– Ну, так вот, если ты исповедуешься и причастишься, я особым способом смогу тебя исцелить от этого злого навета и сниму страшные венцы.

– А как?

Я достал мобильник, позвонил знакомому священнику, отцу Владимиру, и попросил его исповедать одну рабу Божью. Он согласился. Уже через полчаса Настя шепталась с батюшкой в церкви. Исповедовалась она долго, часа полтора. Батюшка ей все объяснил, исповедь принял, научил, как готовиться к причастию. Она три дня попостилась, еще раз подошла к нему на исповедь и причастилась. Я уже ждал ее на выходе из храма. Она подошла ко мне вся сияющая и радостная.

Мы постояли молча. Она смотрела на меня, как на Деда Мороза, который должен ей вручить подарок за хорошее поведение.

Я прошептал ей на ухо:

– Приготовься…

Она сделала серьезное лицо, напряглась. Я выпрямился и вдруг громким голосом произнес:

– Снимаются с рабы Божьей Анастасии венцы безбрачия, во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь.

При этом я руками сделал движения, словно бы три раза сталкивал с ее головы шапку: вправо, влево и снова вправо. Она стояла не шелохнувшись. После «аминь» она зажмурилась. Потом открыла глаза и тихонько спросила:

– Все?

Я говорю:

– Все. Теперь нет на тебе никаких венцов безбрачия, теперь ты – Божья и все можешь у Него просить – и мужа, и детей, и долголетия.

Она заулыбалась:

– Спасибо.

– Только в храм почаще ходи.

– Да, батюшка мне сказал.

Мы потом больше не разговаривали, только иногда кивком здоровались. Не знаю, вышла ли она замуж, но в храм вроде ходит.

Хорошо, что нет у меня таланта быть тонким, вдумчивым, чувствовать на расстоянии боль людей, исцелять ее, потому что есть врач душ и телес – Христос.

Почему же, спросите вы меня, почему ты, Мирослав, так безответственно ведешь себя с людьми?

Не знаю почему. Наверное, потому, что человек не должен грустить, таково мое мнение. Экклезиаст так и говорит: нет для человека ничего лучшего, как веселиться и делать доброе в жизни своей, а все остальное – суета и томление духа. И если какой человек ест и пьет и видит доброе во всяком труде своем, то это – дар Божий.

То есть человек может сделаться грустным, например с похмелья, и познать тщету бытия, но это так – для смеха. Погрустил, понял свое ничтожество, осознал любовь Божию и снова вперед. А понимание это пришло ко мне так.

Помню, лежал я в больнице после того, как случайно выжил после тяжелой операции, а было мне лет 13 или 14. Потом я заново учился ходить, с меня слезла вся старая кожа. Это, кстати, совсем не патетично, а скорее смешно, нет, точнее, весело – умирать. Так и народ говорит: «Жил грешно и помер смешно». Но я не об этом. Со мной в палате лежал Вовка, мужик лет тридцати пяти. У него была хроническая непроходимость кишок, и его уже раз в пятый резали по одному и тому же месту, отчего в животе его сделалась глубокая борозда от пупа до диафрагмы. И в этот раз его готовили к операции. Он постоянно был весел и рассказывал нам анекдоты, так что у меня от смеха на животе разошелся один шов. И вот к нам в палату положили очкарика-инженера с острым гастритом. Он питался одними сухарями с чаем и считал нашу компанию оскорбительной для интеллигентного человека. Вовка так и сяк пытался вывести его из равновесия шуточками, но тщетно. Тогда уже привыкший жить в больнице Вовка пошел к доске назначений и написал в графе инженера-очкарика ежедневную процедуру – сифонную клизму. Это когда закачивают газировку, которая прочищает весь кишечник чуть ли не до желудка. И медсестры, ничтоже сумняшеся, стали делать инженеру эту клизму каждый день. Вовка его спрашивает:

– Ну что, инженер, хороша клизма-то? После нее не идешь, а над тапочками летишь!

Тот, бледный, помалкивает. Подлог выяснился только через неделю, когда инженер взмолился доктору:

– Простите, а нельзя ли отменить эти бесчеловечные клизмы?

– Какие клизмы?

– Сифонные.

– Извините, я ничего вам не назначал.

– А кто тогда?

Тут вперед выходит Вовка и говорит:

– А это я написал ему в графе назначений, потому как он коллектив презрел и с нами общаться не хотел…

Инженер с диким стоном сорвался с постели, бросился за Вовкой, они долго бегали в коридоре с криками, за ними бегали, кудахтая, медсестры. Я лежал на кровати, слышал все эти крики и улыбался, я был абсолютно счастлив.

Храм Божий – тоже больница, только духовная. Теперь, когда я вижу все эти «сглазы, порчи и желания всяческих чудес с венцами безбрачия», я улыбаюсь, потому что все мы здесь – пациенты. И наши отношения по любви можно определить словом отца Александра Шмемана: все это – святая возня. Господи, хорошо нам здесь быть!