1

Игумен Николай отовсюду убегал. Захотят его в архимандриты возвести, а он – за штат. Просится уехать в чужую епархию. В детстве он был двоечником и постоянно убегал с уроков, чтобы любоваться красотой Родины с высокого берега большой реки. Учительница ругала его перед всем классом:

– Ну, посмотри на себя, как ты учишься? Кто из тебя выйдет?

А мальчик отвечал:

– Священник.

Все смеялись. Но так и вышло. Поначалу он прибегал домой взъерошенный, бросал портфель, мать его спрашивала:

– Уроки сделал?

Он весело отвечал:

– Конечно, сделал!

И бежал гонять в футбол на улице. А потом он стал юношей и всегда помнил, что он двоечник и мечтает стать священником. Он отслужил в армии, стал монахом, а потом игуменом. Всегда был прост в общении, не скрывал своей необразованности, говорил мало. Но если говорил, то по-деревенски сметливо. Еще иеромонахом его отправили восстанавливать только что переданный Церкви монастырь. Здесь под спудом покоились мощи великого святого. Их искали археологи и историки уже двадцать лет. Появился батюшка, стал молиться в разрушенном храме. Молился он странно, картаво и гугниво, долго тянул носовые гласные, но служил бодро и по-пасхальному весело. Глаза его всегда сияли радостью мальчишки, который бросил всю сатанинскую ложь этого мира, как ненужный портфель в угол, и побежал радоваться жизни и веселиться, «яко мзда наша многа на небесех». И вот монастырь стал восстанавливаться, и мощи были обретены. Отец Николай, как только завидел, что основные работы по восстановлению близятся к концу, затосковал и попросился на другой приход. Там его ждала новая руинка. Он не унывал, взялся за восстановление храма, подлатал крошечный поповский домик.

Увлекся траволечением так, что устроил в сарае при доме дендрарий, где выращивал редкие травы и даже женьшень. Очень он прославился своим квасом, которым угощал всех гостей. Готовил его из проросшего пшена, которое пережаривал в русской печи. Квас был царский. И новая руинка постепенно восстанавливалась. Храм, когда-то славившийся чудотворной иконой, вновь обрел ее, православный люд во множестве стал стекаться к тем местам за духовным утешением. И батюшка снова сбежал. Теперь его вместе с другим монахом поставили восстанавливать большой монастырь в большом городе. Батюшка все приговаривал, что пока храм строится, Господь помогает, а как только строительство будет закончено, тут-то и начинаются искушения: люди уже смотрят не на общее дело, а друг на друга, начинают ссориться и ругаться.

К этому времени пришел указ о возведении батюшки в сан архимандрита, а ему ужасно не хотелось обижать своего собрата-игумена, который весьма подвизался в окормлении паствы. И поэтому батюшка, чтобы не возвышаться над собратом, тут же написал письмо владыке с прошением о почислении себя за штат. Через месяц духовные чада обнаружили батюшку в соседней епархии в глухом селе, где он поднимал очередной монастырь. А через полтора года, когда засияли кресты на новых куполах, батюшка уже был в другом месте – на островном скиту. Туда по реке, говорят, приплыла большая икона Николы Угодника, и раз в году, когда брод мелеет, паломники совершают на остров крестный ход. У батюшки прибавилось седины в бороде, но глаза его до сих пор горят, и когда при нем начинают вести высокоумные беседы, он смеется и говорит: «Я в этом ничего не понимаю, я в школе двоечником был».

2

Иеромонах Феофил был очень послушный. Он считал, что все грехи – от непослушания и гордыни. «Это все от того, что смирения у тебя нет», – говорил его духовный отец, известный на всю Россию старец. Юноша искал везде смирения, старался слушать и исполнять все, что только батюшка скажет. Очень нравилось ему петь на службе в храме. Здесь на клиросе он и познакомился с хорошей девушкой. Они стали дружить, а вскоре поехали к старцу за благословением венчаться. Батюшка их исповеди выслушал и юноше сказал:

– Хороша Маша, да не наша. А ты должен идти в монахи.

Что делать? Нужно быть послушным, все грехи – от гордыни. С девушкой расстался, и через полгода постригли его в монахи, а еще через три месяца рукоположили в иеромонаха, отправив преподавать пение и церковнославянский язык в Духовное училище при монастыре. Поначалу молодой иеромонах очень обрадовался своему новому положению, без устали ходил на спевки и отчислял курильщиков и пьяниц из «учаги». Как пастырь он был весьма милосердным, особенно к женщинам. Если кто жаловался на пьющих или дерущихся мужей, он спокойно советовал разводиться. Выслушивал многословные исповеди прихожанок монастырской церкви и давал советы как раз те, что хотели от него услышать исповедницы. Часто можно было видеть его гуляющим вокруг храма с какой-нибудь духовной дочерью, которой он давал советы и наставления, рекомендовал чтение святых отцов или просто выслушивал, как развивается жизнь после развода. Очень скоро к нему на исповедь стояла целая очередь молодых, новообращенных христианок, и ко всем он был приветлив и милосерд. Все испортили послушники монастыря. Они поставили бродить большой чан плодово-ягодного вина и стали время от времени пробовать, хорошо ли перебродило и хватает ли сахару. В их веселой компании стали часто видеть и молодого иеромонаха. Наместнику монастыря это не понравилось, и он пожаловался владыке. Тот вызвал отца Феофила, стал с ним строго и по-отечески говорить, напоминая о сути монашеского делания. Батюшка не оправдывался, смиренно слушал нагоняй архиерея. Тот поругал-поругал, да и отправил молодого иеромонаха на исправление в далекий монастырь у глухой деревни. В монастыре хора не было, на клиросе пели три старичка-монаха, каждый день служил Литургию наместник, так как все монахи-священники разобрали себе разные послушания. Один ездил по городам и весям в поисках денег для монастыря, другой заведовал свечным заводиком и не выходил оттуда неделями, третий в издательстве ночами сидел за компьютером и днем отсыпался, четвертый считал, что условия в монастыре недостаточно суровые, и просто не выходил из кельи, разве что по большим праздникам. Так что остался молодой батюшка без регентования и преподавания. Несколько дней он сослужил наместнику, потом что-то выдохся и стал выходить из кельи только для воскресных и праздничных богослужений. Тихую печаль его существования нарушали лишь визиты его духовных дочерей, которые ехали вдаль за поддержкой в противостоянии с разведенными мужьями. Батюшка очень любил прогуливаться по живописному берегу монастыря, давая советы и предлагая духовное чтение. Но скоро он стал пропадать. Уходил вечером после службы и возвращался только к утру. Один раз он пришел с израненным, расцарапанным лицом. Наместник жалел его, но архиерей предложил ему уйти за штат. Батюшка послушался, снял с себя монашеские одежды и уехал домой к маме, где, говорят, поет чудесным голосом на клиросе местного храма.

3

Иеромонах Константин был очень болен. Он так болел с детства, что все думали, что он умрет маленьким. Его все время выписывали из больницы домой умирать. Но молитвами своей благочестивой мамы он продолжал жить, сильно хворая. Он не знал, что такое физкультура, почти не учился, потому что большую часть учебного года лежал в больнице, его несколько раз переводили из школы в школу, потому что он не мог сдать экзамены. Единственное, что он знал хорошо, – это бесконечные паломничества, в которые маменька возила его постоянно. За свое детство он посетил все открывшиеся тогда монастыри и святыни. В конце концов он поступил в семинарию. Жил здесь замкнуто, чурался веселых и улыбчивых семинаристов. Болезнь не отпускала, и уже на первом курсе его так скрутило, что врачи в очередной раз отправили его домой умирать. В семинарии решили, что он не жилец, и несколько раз соборовали. Лучше не становилось. Владыка по доброте своей решил помочь страдальцу. Он как раз ехал на Святую землю, взял с собой болящего и там, прямо на Гробе Господнем, совершил над ним монашеский постриг. Новоиспеченный монах был крайне бледен и немощен. Но он взялся за монашество со всей строгостью. Носил тяжелые кирзовые сапоги и блистал глазами. Потихоньку окончил семинарию, и его отправили служить в большой восстанавливающийся монастырь. Здесь он оказался самым суровым духовником. Алкоголиков и наркоманов он запрещал от причастия на долгие месяцы, а иногда и годы. Он был непреклонен к супружеским изменам и абортам. Всем, кто приходил к нему, доставалось на орехи. Он мог по часу бранить пришедшего к нему исповедника, приводя цитаты из Писания и святых отцов. Во всем его облике было написано, что последние дни, которых так долго ждали, уже давно наступили. Он распекал послушников, что те зевают на молебне. Наместнику он говорил, что правила в монастыре совсем не строгие и что неплохо бы усугубить молитву и ужесточить дисциплину. Вскоре после вечерней службы ко всем батюшкам выстраивались очереди исповедников, а он стоял в одиночестве, торжествуя, что его обличений теплохладные миряне сносить не могут. Отец-наместник относился к нему как к родному сыну, жалел его слабое здоровье, но молодой монах только и говорил о подвиге и отцах первых времен. Вся его келья была обклеена вырезками из газет об ИНН, переписи населения, новых паспортах и штрих-кодах. Он любил порассуждать о вживленных микрочипах и закодированной водке и о том, что в Интернете засел сатана. Но главным врагом, с которым он боролся, стал телевизор. Всех своих малочисленных духовных чад, которые были привлекаемы радикальностью взглядов батюшки, он заставил выбросить телевизоры. А тех, кто смотрел телевизор, не допускал до причастия. Очень скоро ему наскучила жизнь в городском монастыре. Он сообщил наместнику, что не намерен жить по легкому уставу, и упросился у архиерея перевестись в деревенский монастырь, где поначалу долго боролся с телевизорами у селян, но потом закрылся в своей келье и выходил служить только по праздникам.

4

Иеромонах Антоний был почти слепым. В юности у него обнаружили катаракту и прооперировали оба глаза. Сразу после средней школы он помогал восстанавливать одну старую церковь, а потом, когда при монастыре открыли Духовное училище, он, как само собой разумеющееся, поступил туда и вскоре принял монашество. Через несколько лет он стал иеромонахом. Первое время он ужасно стеснялся, что наместник монастыря дает ему руку для взаимного целования.

– Как батюшка может целовать мою руку? Я такое ничтожество…

Тяготясь своей немощью, батюшка всегда был тихим и молчаливым. Когда его поставили принимать исповедь у прихожан, он всех очень жалел. Он очень растерялся, потому что не знал ни семейных проблем, ни проблем по работе. Поэтому не давал советы на исповеди, а скорее сам все время спрашивал совета у приходящих к нему, растерянно сокрушался о бедах и скорбях прихожан. Часто можно было видеть, как он, начав читать разрешительную молитву, склоняет свою голову к епитрахили, покрывающей главу исповедника, и горько плачет. Через некоторое время у него открылась язва желудка. Он почти ничего не мог есть, только пил сыворотку от простокваши и ел немного хлеба. Начался Великий пост, и наместник, видя его страдания, благословил пить сыворотку и в пост. Поэтому, когда кто-то каялся молодому иеромонаху, что не строго блюдет пост, батюшка восклицал:

– Да что вы, вот я монах и то молочное в пост употребляю, а вы работаете целый день, как вам строго пост блюсти? Это ничего, ничего, вы кайтесь, Господь простит.

Так батюшка и просидел на своей табуреточке в приделе храма долгие годы, принимая исповедь. Скоро борода его стала седой, а глаза стали видеть еще хуже. Он всегда глядел на крест, смутно поблескивающий перед ним на аналое, и почти никогда не смотрел на исповедника, который стоял рядом. Да и что ему было смотреть, видел он плохо, а вразумлять не умел. Иногда он почему-то улыбался, иногда слеза катилась по его щеке. После исповеди он говорил очень мало, всегда жалел пришедших к нему. Вскоре батюшка стал рассеянным, будто погруженным в себя, иногда говорил невпопад. То по имени пришедшего назовет, хотя тот еще и не представился. То начнет вдруг спрашивать совсем не про то, про что хотелось исповедоваться. Очень уважал батюшка ребятишек. Когда к нему подводили на исповедь какого-нибудь карапуза, которому по возрасту уже было положено исповедоваться перед причастием, батюшка выпрямлял спину и выслушивал содержимое бумажки, написанное материнской рукой, с каким-то трепетом, будто бы рядом с ним стоял Ангел. И если взрослые принимали разрешительную молитву на коленях, то для ребятишек батюшка всегда вставал и молился с видом полной недостойности.

С исповеди от батюшки все уходили довольные и сияющие. А батюшка выходил из храма в черных нелепых очках, которые делали его похожим на раскаявшегося бандита или кота Базилио, и медленно шел к своей келье. То, что батюшка совсем немощный, стало ясно после взрыва в монастыре. В монашеском корпусе произошла утечка газа, и когда один из трудников включил на кухне микроволновку, раздался взрыв. Трудника вместе с содержимым кухни выкинуло в окно, взрывом разрушило лестницу на второй этаж. Металлическая дверь пролетела через двор и снесла гранитный столб от декоративного забора. Окна и двери из келий повылетали. Слава Богу, никто не пострадал: одного с ожогами увезли в больницу, остальные послушники, как только начался пожар, попрыгали со второго этажа. И только подслеповатый батюшка остался в монастырском корпусе один. Он подошел к окну, посмотрел на пожарную кутерьму во дворе, в его мутных, подслеповатых глазах играл огонь. Он постоял немного и пошел обратно в келью – молиться.

5

Протоиерей Андрей рассказывал, что священники бывают такими разными, потому что прихожанам требуются разные духовники.

– Одним бабушкам нужен батюшка мягкий и ласковый. А другой отец строг, налагает епитимьи и ругает своих прихожан, а они к нему как к родному идут, потому что им такой и нужен. Вот у нас в храме один батюшка – крепкий такой хозяйственник, а другой – типа «молитвенник», все сю-сю да сю-сю.

И он живо в лицах изобразил, как этот батюшка «молитвенно сюсюкает» с прихожанами. Я подумал – плохо, наверное, что главным положительным качеством священника является его способность быть крепким хозяйственником, тем более что очень хорошо знал «сюсюкающего» попа именно как молитвенника и хорошего духовника.

Вскоре «хозяйственный» батюшка увез кирпичи, предназначенные для строительства колокольни, и построил себе дом. Небольшой. С одной стороны десять окон, а с другой двенадцать. На исповеди он очень торопился, все приговаривал: «Быстрее, быстрее». Как-то к нему на исповедь встал церковный сторож в весьма печальном состоянии: от него ушла жена, забрала детей. Он плакал. Батюшка ему сказал свое обычное: «Быстрее, быстрее». Сторож ночью выпил бутылку уксуса и к утру умер в мучениях.

6

Иерей Алексий приехал читать лекции школьным учителям. Его коньком было рассказывать о креационизме и эволюционизме, и сколько его ни просили рассказать присутствующим о Христе, он все канючил:

– Ну, можно я о креационизме скажу? О Христе что говорить, двадцать минут, и все, а у меня в плане два часа лекции, давайте я о креационизме расскажу.

Рассказал, с тем и уехал.

7

Иерей Евгений шел по улице, и на него напал пес из двора другого священника. Пес остервенело кидался на попа, так что тот поскользнулся, упал в грязь и, сильно замаравшись, схватил камень, желая запузырить им в голову злобной собаке. Но в этот момент из-за угла появилась дама, и они оба замерли. Батюшка подумал, что, наверное, он выглядит странновато со стороны: в грязном подряснике с камнем в руках напротив лающего пса. Но женщина вдруг спросила его:

– Вы знаете хозяина этой собаки?

– Да. Это священник (такой-то).

– Очень хорошо. Вы скажите хозяину собаки, что пес у него дикий, а то мне никто не верит. Он меня покусал недавно.

8

Иерей Игорь руководил обществом трезвости. И когда подопечные спрашивали его, не нарушают ли они обета трезвости, когда причащаются, он отвечал, что причащаются они уже не вином и хлебом, но Кровью и Плотью Христа. Сам батюшка обет принимать не спешил и иногда по праздникам позволял себе пару рюмочек в утешение. И не более.

9

Иеромонах Феодор очень пестовал в себе монашеские добродетели, никогда не пил спиртного, ел один раз в день, никогда не смеялся и не острил. Ему всегда нравилось заниматься СМИ, поэтому как-то так получилось, что он выпускал газету, выступал на радио, снимал телефильмы о жизни епархии. Так что даже сокрушался, что приходится заниматься всякой всячиной, далекой от монашества. Когда ему говорили, что многие монахи ищут, чем бы себя развлечь, он очень возмущался и говорил:

– Да вот возьмите в пример хоть меня, у меня часа свободного нет, а вы говорите про какие-то развлечения.

10

У иерея Владимира были шумные соседи-музыканты. От их грохочущей музыки раскачивалась батюшкина люстра и трепетали рыбки в аквариуме. Батюшка познакомился с ребятами, потом подарил им диски с церковной музыкой, потом принес фильмы о выдающихся церковных музыкантах, потом вынужден был подарить им «Закон Божий». А теперь и вовсе они заходят к нему когда угодно. Нет покоя попу в нашем мире.

Нигде, даже на отдыхе. Поехал отец Владимир в отпуск, на юг. Пошел на пляж, разделся, искупался, лежит, загорает. Вдруг подходит к нему человек – маленький, толстенький, лысенький. Трясет батюшку за плечо и спрашивает:

– Извините, вы случайно к Православной Церкви отношения не имеете?

Вздохнул батюшка:

– Имею.

И с грустью подумал, что даже в трусах на пляже, видать, что-то выдает в нем попа.

– Да, – говорит толстячок. – А мы вот с женой поспорили, поп вы или не поп? Я теперь нос-то ей утру. Благословите, батюшка!

Встал поп в трусах и, к удивлению всех на берегу, красный от смущения, перекрестил раба Божия.

11

Протоиерей Николай решил на Страстной неделе, что они с матушкой станут мыть ноги всем приходящим к ним в гости. Если придет мужчина, то будет мыть батюшка, а если женщина – то матушка. Вот настал вечер. Первым в дверь постучался солидный генеральный директор. Он пришел за советом, а тут батюшка предлагает ему ноги помыть. Ну, он весь засмущался, батюшка ноги ему помыл. Генеральный директор, смущенный и довольный, что вот при таких странных обстоятельствах оказался, даже и забыл, зачем приходил, раскланялся и ушел. Вечер идет своим чередом. Вдруг снова стучат в окно. Кого это Бог принес? А это уже не генеральный директор пришел, а пришел сосед-пьянчужка попросить денег на бутылку, пьяненький немного, пахнет от него не то чтобы… Что поделать, стал и его батюшка приглашать ноги помыть. Пьянчужка засмущался сильно.

– Да, как это, – говорит, – вы, батюшка, мне ноги мыть станете, от меня и пахнет плохо.

– Это ничего, – успокоил батюшка и пошел за тазом с теплой водой.

Приходит, а сосед-то плачет-рыдает:

– Да как же это, как же это мне священник ноги станет мыть, ведь я грешный.

Батюшка моет ноги ему, бедовому. А тот рыдает-плачет, в грехах своих кается. Пока ему мыл ноги, он всю жизнь свою рассказал. Он плачет, и батюшка тоже заплакал. Вот так они – батюшка на коленях, а мужичок на стуле – плачут оба, горько им. Омыл батюшка своими слезами ножки соседу-пьянице, и стало ему легко на душе, легко и тревожно. Тревожно оттого, что засомневался он, а сможет ли он еще решиться на подобный поступок.

12

Сидят после службы за столом в трапезной ребята из церковного хора с иереем Михаилом, чай пьют с пряниками, ведут беседу о божественном. Вдруг в трапезную заходит молодой человек, бледный, взъерошенный, и взволнованным голосом обращается к батюшке:

– Мне бы исповедоваться.

– Вы что, не видите, мы заняты. Давайте попозже, сейчас не ко времени.

– Батюшка, мне очень нужно, пожалуйста.

– Я же говорю вам, что очень занят, давайте как-нибудь потом, в другой раз.

– Извините…

И парень уходит. А ребята из хора идут через некоторое время по мосту через реку и видят, что юноша этот собирается с высоченного моста прыгать, уже перелез через перила, счеты с жизнью сводит. Они его схватили за одежду, перетащили обратно, стали уговаривать, успокаивать.

А отец Михаил в это время сидел в трапезной. Одна из девушек его спросила:

– А что это вы не ходите никуда, не миссионерствуете?

– А когда? Времени-то у батюшки нет. Батюшка строительством занят, нужно храм восстанавливать, себе жилье строить. Это раньше, в XIX веке, батюшка сидел и ждал, когда к нему миряне приедут и на требочки пригласят.

Здесь батюшка картинно сел в расслабленности и тяжело бросил руки ладонями вверх на колени, показывая, как ждали батюшки в позапрошлом веке мирян.

13

Рукоположили одного моего бывшего студента. Раньше я все шутил над ним: встретимся, обнимемся, а я у него руку поцелую, как у батюшки. Он смущался и злился на меня, говорил печальным голосом: «Имею против вас помыслы». Ну и имей себе на здоровье.

А потом он женился, пошел в семинарию и вот недавно стал священником. Увидел я его в храме, первый раз по-настоящему у него благословился. Обнялись, постояли. А потом шли после службы, разговаривали.

– Как, – спрашиваю, – жизнь?

– Первую неделю все батюшки у меня благословлялись, пока я благодать священства не подрастерял.

– Исповедь-то принимал? Поди, страшно?

– Так мне все грехи знакомы, сам в них каюсь. Одна вот только женщина приходила, каялась, такое говорила, очень страшно. А обычное дело – приходят безгрешные. Так и говорят, что грехов особых не имеют. Один священник спросил бабушку: «Какие грехи делали?» Она отскочила от него и, показывая на него пальцем, заорала на весь храм: «Ты что, идиот?»

– Я знавал батюшку, к которому женщина на исповедь пришла и сказала, что грехов не имеет. Он спросил: «Вообще грехов нет?» Она сказала: «Да». Он отошел от нее и огласил на весь храм: «Смотрите, она святая!» В смущении и стыде та женщина бежала.

Еще одним священником больше. Но как далеко современное священство отстоит от св. прав. Иоанна Кронштадтского.

14

Один трудник монастыря, полноватенький Константин, учится в семинарии, будущий батюшка. По виду – сразу митрофорный, аналой (живот) такой, что крест наперсный почти горизонтально лежать будет, потому как сто сорок килограммов живого весу. И вот, поехали мы в Тобольск на Святительский день. Народу собралось много. Нас определили на ночлег в комнату с попами, набилось человек десять. Я-то, понятно, знаю, с кем ехал, запасся берушами, но грозно предупредил моего сытого друга:

– На спине не лежи, а то все от твоего тракторного храпа проснутся.

Он согласно, но обиженно качал головой, соглашался, по сусалам получать не хотелось.

Мы легли спать, я воткнул беруши.

Мы спали под самой крышей, уютно пошел дождь, и я уснул. Проснулся от хождения по комнате. Попы двигались: кто сидел на кровати, кто встал и одевался. Я посмотрел на часы, было три часа ночи. Пришлось вынуть беруши. И тут я услышал профессиональный храп, который называется «Тигр» Уильяма Блейка. Лучше не слышать, но если вы услышали его, значит, вы умерли или проснулись. Даже дождь умолк под эти грозовые раскаты. В переводе на человеческий это звучало так:

Батюшки не спали, они услышали ночной голос Творца. Костя лежал на боку, являя соревнование тигра и трактора, двигатель рвался наружу. Один батюшка шептал апокалиптически:

– Господи, помилуй. Господи помилуй. Да что же это такое?

Он не выдержал, встал и пошел в коридор, спать было невозможно. Через пять минут он зашел снова, молча всплеснул руками и, взяв акафистник, ушел до утра в полудреме благодарить Господа за соседство. Я встал, взял тапок, подошел к товарищу и сделал фигуру «загасить тигра». Костя всхлипнул и повернулся лицом к потолку. Теперь его храп должен был стать безукоризненным – через минуту перейти в разряд «Врагу не сдается наш гордый «Варяг». Я воткнул беруши и нахлобучил подушку на голову. Последнее, что я подумал, было, что, пожалуй, я никогда не видел так много батюшек, молящихся всю ночь напролет. Наверное, мне нужно было их предупредить.

15

Архиерей решил наведаться в монастырь, выяснить, всё ли в порядке, все ли при делах. Приехал внезапно. Побегал с иподьяконами по собору. Утренние службы кончились, вечерние еще не начались, батюшки на требах. Весьма возмутился духом владыка, ищет, кого бы наказать за пустоту и тишину в храме. Ринулся в крестильную. Там молодой батюшка, крестящий чадо, онемел при виде начальства, и крестные преисполнились еще большей окаменелой робости.

Видя искренний испуг, архиерей утешился и со словами: «Продолжайте, продолжайте, батюшка», – пошел к протоиерею, ключарю храма. А тот сидит в соседнем здании, в своем кабинете, пишет бумаги. Подошел архиерей к его домику и постучал в окошко.

– Сижу, – рассказывает потом другому попу ключарь, – бумаги пишу, а тут вдруг – тук-тук – кто-то в окно стучится. Глянул, а там архиерей! Смотрит на меня так строго и кулачком – стук-стук по стеклу. Я понимаю умом, что надо встать, дверь открыть, впустить его в кабинет, но руки и ноги онемели, двинуться с места не могу от страха. А он хмурится на меня и снова в окошко – тук-тук…

– Да, – отвечал другой батюшка, слушая это и глядя в никуда. – Тут при одной мысли о нем все в душе холодеет, а ты его ЖИВОГО увидел!

16

Прихожане отца Михаила, видя его постоянную усталость, предложили вывезти его на недельный отдых в Турцию. Конечно, тайно от всех. Матушка настаивала, и он с трудом согласился. И вот батюшка в шортах сидит в шезлонге на берегу Средиземного моря, в руке у него бокал с коньяком, легкий морской бриз запутался в его намоленной бороде. От блаженства он закрывает глаза, и вдруг ему кажется, что из-за угла отеля выходит грозный архиерей со своими вездесущими иподьяконами.

Архиерей подходит к нему, строго смотрит и говорит сурово:

– А кто это, батюшка, вам благословил выехать из епархии? Почему это вы не по форме одеты? И что вы вообще здесь делаете?

От ужаса батюшка еще больше зажмурился.

– Клиника, это клиника, нельзя же так бояться, – шептал он про себя, но больше всего на свете боялся открыть глаза.

17

У отца Михаила в храме был сторож. Очень строгий. Особенно к приходским бабушкам. Захотят они что-нибудь передвинуть, он подходит, хмурит брови, смотрит на них Страшным судом и говорит: «А батюшка это не благословил». И все страшатся. Даже когда случился в подсобке небольшой пожар, загорелись стулья, близко стоявшие у печки, и старушки стали быстро двигать мебель, он опять посмотрел на них Страшным судом и говорит: «Не трогайте мебель, батюшка это не благословил». И помогать им не стал.

Батюшка не выдержал, подошел и говорит сторожу:

– Я вам благословляю сегодня малую нужду справлять, а по большой ходить не благословляю.

И быстро ушел.

Вечером в его келью скребется кто-то, а батюшка проповедь готовит, говорит:

– Извините, я занят.

Из-за двери жалобно:

– Мне, батюшка, к вам срочно по делу.

Сторож, значит, пришел. Опять батюшка ему:

– Я занят, мне не до вас.

– Мне, батюшка, срочно к вам нужно, не могу я больше терпеть…

Не выполнил, в общем, послушания строгий сторож.