Сидя на стуле, прибитом к полу

«Я училась писать у Тони Парсонса».

Это не цитата. Это мои собственные слова. Могу себе представить реакцию популярного писателя, если он когда-нибудь случайно наткнётся на мои произведения, — вероятность этого настолько мала, что можно и пофантазировать. Впрочем, реакция была бы, скорее всего, очень спокойной.

— Вот как? — сказал бы известный английский автор. — Я был её учителем?.. Что ж, меня давно не пугает столь высокий процент необучаемых… А вообще-то я рад, что мои книги доступны сейчас всем подряд.

Дело в том, что мне несколько лет подряд пришлось заниматься некой унылой, трудоёмкой и совершенно бессмысленной работой. Конечно, она не была такой с самого начала — она испортилась много позже… И когда я поняла, что испортилась она окончательно, мне стало ясно, что отныне работу придётся просто терпеть. И я терпела, конечно. Но когда моё терпение иссякло, я решила найти утешение в сочинении какой-нибудь истории.

Я помню, конечно: «Если можешь не писать, не пиши». Но я, видите ли, как раз и не могу не писать. Что-то просится душа на воздух из тесной банки обстоятельств…

Представьте паучка в маленькой банке. Представили? Это я. Сейчас мне захотелось вылезти наружу и побродить немного по окрестностям. Банка — это моя настоящая работа: замкнутое, унылое и безвоздушное пространство. Во всяком случае, такой она представлялась мне всего три месяца назад. И пользы от меня на этой работе было ровно столько же, сколько от паучка, посаженного в банку. Так уж получилось. Очень может быть, что я просто не замечала своей полезности, — но теперь всё изменилось. Я примирилась, наконец, со своей работой. Я не просто научилась её терпеть, но даже почти полюбила часы, проведённые на рабочем месте.

Помните слова, начертанные на перстне царя Соломона: «Всё пройдёт, пройдёт и это». Это точно: всё рано или поздно проходит — и важное, и неважное. Что-то проходит рядом, как видения, лишь слегка раня сердце… Что-то, как молния, пронзает тебя… Впрочем, эти рассуждения, как будто, уже из другой оперы.

Всё же, изначально я хотела поговорить о работе. Работа, конечно, солидный кусок жизни, — одна треть примерно, — но это ещё не вся жизнь. И она пройдёт однажды, — уж это несомненно — или преобразится или просто пройдёт; вы можете мне поверить на слово: я точно знаю это, по собственному опыту. Допустим, вы, перепробовав и то, и другое, тщетно пытались вырваться из острого ощущения собственной ненужности, но, несмотря на все эти усилия, опять обнаружили себя сидящим на том же самом, прибитом гвоздями к полу стуле. Как тут быть? Я утверждаю, — это означает только одно: ваше время ещё не пришло, но оно уже в пути. И если вы давно утомились биться головой об стену, отдохните, можете даже, по совету моего любимого Тони Парсонса, просто закрыть глаза на некоторое время.

Меня зовут Люба. У меня длинные коричневые волосы, карие глаза и более-менее сносная фигура. Не идеальная, уж это точно, но всё же, надеюсь, сносная. Зато характер у меня, что называется, завидный. (Это была шутка). На самом деле мне бы очень хотелось, чтобы у меня был совсем другой характер, — но, боюсь, что поделать здесь уже ничего нельзя. Впрочем, по-моему, вся эта информация не слишком и важна для моего рассказа, хотя бы потому, что я в нём не главный герой. Но зато уж у главного героя, характер, и правда, такой, что можно только позавидовать. А внешность! — как с обложки гламурного журнала. С него бы только картины писать маслом! Но я, кажется, забегаю вперед…

Работаю я сейчас в «Лавке старьёвщика». Не пугайтесь такого названия: наша «Лавка» — это большой и довольно популярный в нашем городе магазин, забитый всяким хламом и пылью, которые принято называть антиквариатом. За пылью слежу не я, — хоть тут-то мне повезло. Я вещи оцениваю. То есть, осмысливаю.

Конечно, первым делом я стараюсь, определить реальную стоимость принесённого предмета. Абсолютная точность в определении цены антикварных вещей, к сожалению, вряд ли возможна. А потом, внимательно рассматривая вещь, я иногда пытаюсь домыслить или и вовсе придумать её историю.

Я просто уверена, что у каждой антикварной вещи и в самом деле существует своя затейливая история. Ведь многим предметам пришлось по нескольку раз менять хозяев, или пережить сразу несколько разных эпох… В общем, если принесенная в нашу лавку вещь, мне хоть немного нравится и к тому же я располагаю некоторым свободным временем для того, чтобы предаться размышлениям, тогда… включается моё богатое воображение.

Получается, что я не продавец или покупатель, а оценщик, а может даже мыслитель. То есть, раньше мне нравилось так считать. Осенью, зимой и весной, когда меня заставляют составлять бесчисленное количество реестров, отчётов и планов, я становлюсь чем-то вроде куклы заводной. И это меня очень, знаете ли, напрягает.

В квартире моей мы живём вдвоём — только я, да мой отец. Мама, к сожалению, умерла, когда мне было всего семь лет. Отца моего зовут Владимир Сергеевич. Он уже давным-давно пенсионер, но до сих пор работает в небольшой газете «Жёлтые фонари». Не читали? Это наша местная городская газета. Вряд ли вам она попадалась. Газета в целом ничего, интересная: немножко о культуре, немножко светских сплетен, есть даже полезные советы для домохозяек. У меня дома целая пачка прошлогодних номеров лежит, — заходите, вместе почитаем! У меня и кофе сейчас есть — хороший, финский. Я его в кастрюльке варю. Заодно и кофе попьём. У меня сейчас много свободного времени — даже чересчур много: целая неделя. Неделя в летнем городе, когда все друзья разъехались кто куда, — что может быть веселее?.. Да плюс к тому я ещё и простудилась. Но такое со мной часто случается: я хронически простужена.

Даже когда тепло и ниоткуда не дует, я всё равно умудряюсь простужаться. Думаю, причина здесь простая: климат мне не подходит, вот и всё. Меня удивляет, что наш климат вообще кому-нибудь может подходить. Честно говоря, мне бы очень хотелось переехать туда, где суше, теплее и больше зелёных насаждений. Это — моя голубая мечта… Впрочем, всякий раз, когда эта мечта залетает ко мне, по её крыльям тут же лупят когда-то услышанные и крепко засевшие в сознание поговорки: «Хорошо там, где нас нет» — «Трава всегда зеленее по ту сторону забора» — «Где родился, там и пригодился» — и так далее… Народная мудрость! Тут уж ничего не поделаешь… Приходится считаться с народной мудростью. И посчитавшись с ней, я начинаю понимать, что смена климата — желание не из простых… Дом, работа, окружение — всё должно подходить. Слишком много условий… Наверное, места, полностью подходящего для меня, вообще не существует. Наверное, это только мечта, только сказка. Однако я всё равно оставляю её себе. Вот только жаль, что в подлинной жизни нет места для сказки.

Но сейчас я и не собираюсь рассказывать вам сказку. Я расскажу истинную историю, без вымысла и фантазий.

 

Кот в саквояже

Боюсь соврать, конечно, но, кажется, это произошло в пятницу. Сразу после дождика. По пятницам в июне, насколько я помню, у нас обычно идет дождь. Впрочем, как и по средам и четвергам. Точно: это была пятница — короткий день, и я уже собиралась закрывать магазин. Дело в том, что летом я, если можно так выразиться, владею магазином безраздельно. Мои товарищи по работе — их всего-то трое человек — летом дружно уходят в отпуск. Я — исключение. Мой отпуск обычно ждёт меня в конце сентября, и мне это подходит. Скажу вам по секрету: летом мне выплачивают двойной оклад! И всех это устраивает, а уж меня особенно. Тем более, что летом в наш магазин посетители приходят очень редко, — так что меня одной вполне хватает.

В ту самую пятницу я уже собиралась уходить домой, и тут вдруг кто-то робко позвонил в дверь. Дверь на самом деле была не заперта — только прикрыта… Распахнув её, я увидела перед собой старушку, которая держала в руках небольшой, видавший виды саквояж. Я, конечно, впустила посетительницу. Пока старушка шагала к прилавку, я краем глаза рассматривала её. Несмотря на весьма преклонный возраст, шла она легко, не шаркая, не семеня и не ковыляя, — хотя и не слишком быстро. Голову её покрывал простой чистенький белый платок в очень мелкий голубой горошек. Она сразу же показалась мне весьма благообразной. Было такое ощущение, что вместе с ней в комнату проник тонкий солнечный луч. «Наверно, статуэтки фарфоровые хочет сдать», — с сожалением подумала я. Но у нас их сейчас слишком много: в три ряда стоят, пылятся… Жаль будет ей отказывать.

Возле прилавка у нас стоит удобный круглый стол для посетителей с четырьмя разностильными высокими стульями. Старушка, не раздумывая, села на самый ценный и крепкий из них. «Разбирается!..» — машинально отметила я. Свой стародавний саквояж бабушка бережно поставила на стол.

— Меня зовут Марья Ивановна, — дружелюбно представилась посетительница.

— Очень приятно! — вежливо ответила я. Мы помолчали. Старушка как будто чего-то ждала. Наконец я догадалась.

— Люба! — поспешно представилась я и радостно улыбнулась. Было чему радоваться: во-первых, я с самого начала почувствовала симпатию к гостье, во-вторых, она была первым и, очевидно, последним посетителем за весь день, а в-третьих, судя по шуму за окном, начался дождь, а у меня даже зонта с собой не было.

Мы помолчали.

— Вы, наверно, хотите, что-нибудь продать? — подсказала я старушке.

— Да, я хочу вам предложить кота.

— Фарфорового? — грустно предположила я.

— Настоящего, — с удивлением возразила старушка. — У вас ведь есть мыши? Ну вот, я думаю, мой кот вам подойдёт.

Мыши у нас, к сожалению, были. Здание 1904 года, первый, вернее, полуподвальный этаж… Да, мыши у нас определённо были. Более того, в последнее время они совсем обнаглели, и мне это отнюдь не нравилось.

— Да, кот нам необходим… — задумчиво проговорила я. И подумала: «Как же я раньше-то об этом не задумалась!..»

Марья Ивановна, казалось, знала мой ответ заранее. Чувствовалось, что она не сомневалась в верности своего предложения.

— Ну, вот я вам и принесла своего Андерсена.

— Кого? — тупо переспросила я.

— Кота, — терпеливо пояснила Марья Ивановна.

— Какое странное имя для кота… — размышляя вслух, удивилась я.

— А почему бы нет? — в свою очередь удивилась старушка. — Имя красивое, знаменитое. Ведь вам нравятся сказки Андерсена?

Сказки Андерсена мне и в самом деле нравились. Я даже писала небольшую исследовательскую работу о творчестве датского сказочника. И в Данию на экскурсию я ездила потому, что там жил и работал Ганс Христиан: именно его произведения вдохновили меня на такую поездку.

— Сказки Андерсена я очень люблю, — рассеянно ответила я. — Но… причём же тут кот?

— Даже не знаю… — старушка задумалась. — Видимо, потому что он родился в Дании. Надеюсь, писатель не обиделся бы, узнав, что в его честь назвали такого замечательного кота. Уверена, что у Андерсена с чувством юмора было всё в порядке.

— Я тоже так думаю, — улыбнулась я. — Значит, ваш кот — путешественник?.. А где же он теперь?

— Да здесь, в сумке.

«Не может быть! — подумала я. — Возможно ли, чтобы живой кот, находясь в чужом помещении, да ещё и в тесной закрытой сумке, за всё это время ни разу не подал признаков жизни?..»

— Может, он всё-таки фарфоровый? — неосторожно предположила я.

Марья Ивановна, казалось, не расслышала моих слов. Ей пришлось, изрядно повозится с застежками своего матерчатого саквояжа. Наконец, она извлекла на свет мягкое, похожее на небольшую меховую подушку, существо. Существо безмятежно спало. Мышцы кота были расслаблены, он тихо и мерно дышал. Старушка аккуратно положила его на стол, словно ватную игрушку.

«Это, наверно, очень спокойный кот, — подумала я, рассматривая его. — Цвет необычный — бурый…»

— И всё же!.. — не унималась я. — Какое отношение ваш кот имеет к Дании и великому сказочнику?

— Да я же вам уже объяснила, — терпеливо повторила старушка. — Дания — место его рождения, — его историческая родина, другими словами. А Андерсен — это самое подходящее имя для датского кота.

Услышав своё имя, кот пошевелил ушами, зевнул и, окончательно проснувшись, принял, наконец, сидячее положение. Потом начал внимательно изучать меня, — впрочем, очень доброжелательно.

«Взгляд совсем не дикий, — думала я, в свою очередь, изучая нового знакомого. — Похоже, это очень ручной кот. Бурый, словно медведь, — только очень маленький».

Кот определённо мне понравился.

— Почему же вы его продаёте? — спросила я удивлённо.

— Видите ли, деточка, — грустно сказала старушка, — вскоре мне придётся уехать… насовсем.

Мне уже не хотелось расставаться с этим бурым котом, но любопытство подвигло меня продолжить расспросы.

— Уехать? — задумчиво переспросила я. — Но ведь Андерсен, кажется, ещё не старый, — скорей всего, он смог бы выдержать долгое путешествие. В конце концов, привезли же его когда-то из Дании.

— Ах, деточка, — ласково сказала старушка, — место, куда мне предстоит отправиться, намного дальше Дании. — Она помолчала немного, словно собираясь с силами. — И потом, ему туда ещё рано. Здесь он принесёт больше пользы. А вот мне — пора, — грустно промолвила гостья, — я своё здесь отработала.

«Наверное, ей пришлось согласиться на тяжёлую операцию, и она не уверена, что сможет после неё снова встать на ноги», — тоже грустно подумала я.

— Не о чем и грустить, деточка, — заметив мою грусть, сказала старушка. — Я свою программу худо-бедно выполнила. Пора собираться, пора.

— Но, может быть, вы ещё вернётесь?.. — с надеждой предположила я. — И, тогда… вы заберёте кота? — спросила я уже не так радостно.

— Не заберу! — твёрдо сказала старушка. Она точно сказала «не заберу». Но мне почему-то почудилось, что она произнесла «не вернусь».

— Ну, пойду теперь… — сказала Марья Ивановна и хотела уже подняться со стула.

— Подождите! — вдруг спохватилась я. — Ведь вы сказали, что хотите продать кота!

— Ах да, — согласилась старушка. — Вот, видите, какой склероз… Так бы ведь и ушла…

— Сколько же вы за него хотите? — спросила я с любопытством.

Старушка посмотрела на меня очень внимательно.

— Да, рублей десять.

— Десять? — переспросила я, почему-то совсем не удивившись. — Да ведь на них ничего не купишь!..

— А мне ничего и не нужно покупать. В дорогу я уже всё собрала.

Я быстро сходила за кошельком и протянула старушке желтую десятирублёвую монетку.

— Спасибо, — сказала она и направилась к двери.

Кот поднял хвост и пошёл её провожать.

— Марья Ивановна, а почему же вы решили предложить кота именно мне? — решила спросить я.

— Ну, я вижу, дом старый… Давно без ремонта… Мышей, наверно, много… — проговорила она размеренно, не задумываясь. Потом, взглянув на меня внимательно, сказала уже другим, очень серьёзным тоном:

— Я рядом живу. Вижу иногда, как вы приходите, как уходите… Словом, Андерсену в хозяйки вы годитесь.

«Может быть, следовало сказать, что Андерсен годится мне в коты?.. Надо бы, наверное, обидеться, но мне, почему-то совсем не обидно. Наоборот, даже лестно. Звучит как «отдаю в хорошие руки»», — подумала я.

— Вот именно! — то ли продолжая свои слова, то ли отвечая на мою мысль, сказала старушка. Кот мяукнул и попросился к ней на руки. Марья Ивановна ласково погладила его по голове, и я заметила в уголках её глаз слёзы.

— Не грусти, дружок, не грусти, — сказала коту старушка, — ты теперь, вместо меня остаёшься.

Она опустила его на пол и повернула ручку входной двери. Андерсен, не отрываясь, смотрел на свою прежнюю хозяйку.

Дождь уже кончился. Несмотря на наступающий вечер, на улице было по-летнему светло и ясно.

— До свидания, — крикнула я вдогонку Марье Ивановне.

— До свидания, — обернувшись, негромко сказала старушка.

Мне почему-то было жаль, что она ушла. Теперь она начнет собраться в путешествие, из которого нельзя вернуться…

Я обернулась к Андерсену.

— Ну вот, — сказала я ему, закрывая дверь, — отныне ты будешь жить здесь.

Взглянув на кота, я поняла, что он об этом уже догадался.

 

Андерсен наводит порядок

Утром, едва открыв дверь магазина, я наткнулась на какую-то преграду на полу. Присмотревшись, я поняла, что у меня под ногами ровным рядком лежали дохлые мыши. Чтобы войти, мне пришлось испуганно перепрыгнуть через трофеи Андерсена. А вот и он сам, охотник. Стоит с победно вздёрнутым хвостом, сияет, если можно так выразиться, и приглашает меня восхититься своими охотничьими талантами.

— Ты бы, дружок, всё-таки унёс их отсюда, — вместо приветствия сказала я ему и на всякий случай приоткрыла дверь во двор. Кот не обиделся. Он послушно подхватил зубами одну из мышей и потащил её во двор. И довольно быстро он освободил торговый зал от всей своей добычи.

За одну ночь, проведенную в «Лавке», Андерсен совершенно обжился на новом месте. Своими личными апартаментами он выбрал так называемую Библиотеку. Кстати, Библиотека была и моим любимым местом в «Лавке». Это был угол с несколькими высокими полками для старых книг. Никаких букинистических редкостей здесь отродясь не водилось, — это были книги не старинные, а просто старые, но мне они казались бесценными! Подумайте, ведь каждую из них читали, держали в руках, насыщали ею свою душу… Это кое-что да значит!.. Некоторые из этих книг внимательно, фраза за фразой, изучали, использовали для написания научных трудов — и в них по-прежнему светилась искра чьего-то ума… В других — и таких было больше всего — оставалась частица чужой души… На полках стояло много любимых мной книг. Библиотека определённо была самым одухотворенным уголком нашей «Лавки».

Тут я спохватилась, что совсем забыла похвалить Андерсена за уничтожение мышей.

— Хорошая работа, дружок! — искренне одобрила я. Кот видимо, был с этим согласен.

Неделя прошла без особенных происшествий. Посетителей было, как всегда очень мало, а те, что приходили, сдавали книги или выбирали что-нибудь в Библиотеке. Кот во время таких визитов, неизменно и внимательно следил за посетителями. Ему, похоже, нравилось наблюдать, как они выбирают покупку, как листают старые страницы, — можно было подумать, что он пытался оценить их литературный вкус. Во всяком случае, это выглядело так, словно наблюдение за покупателями он считал частью своей работы. Причём он, в отличие от иных охранников в магазинах, не казался насупленным или раздражённо-подозрительным, — но, напротив, — любопытно-благожелательным. К слову сказать, мы потому и отказались от охранников: своей мрачной подозрительностью они умудрялись доводить особо чувствительных посетителей до истерики. Охранникам было скучно и, желая размяться, они частенько развлекались, так сказать, наступая покупателям на пятки, вися у них над душой. Потому-то мы и оборудовали зал кнопками экстренного вызова охраны.

Но, кажется, я отвлеклась от рассказа?.. Сама не знаю, почему мне так хочется, чтобы вы хорошо представляли нашу «Лавку старьёвщика».

Андерсен постоянно был в поле моего зрения. По восемь часов ежедневно мы проводили с ним бок о бок, сосуществовали в едином замкнутом пространстве, хотя, к счастью и не крошечном, — и не раздражали друг друга. Кот оказался умным и спокойным, я привязалась к нему.

У нас в «Лавке» есть отдел «Всякой всячины». Мысленно я называю его отделом «Всякой ерунды». Там хранится и пылится то, что было сдано очень давно и с тех пор упорно не пользуется спросом. Пара затейливой формы стеклянных пепельниц, пять безвкусных ваз, изготовленных из разного материала — и тому подобное… Там среди прочих предметов стояла одна керамическая статуэтка. Это был настоящий африканский идол, — я видела что-то подобное по телевизору, в «Клубе путешественников», — только там они были огромными и сделанными не из керамики, а из камня и дерева. Я не могу сказать, откуда идол появился в нашем магазине, — просто ума не приложу!.. Да это, в сущности, вообще не мой отдел. Идол неизменно стоял слева от входной двери, прямо напротив прилавка, за которым я чаще всего сидела. И хотя расстояние от него до меня было приличное, а зрение у меня никогда не отличалось остротой, эта статуэтка часто приковывала моё внимание, — и это при том, что любоваться там было ну совершенно нечем! И даже наоборот, идол был редкостно уродлив и жуток: было в нём что-то паучье, хищное и коварное, — наверное, когда-то ему поклонялись племена людоедов. Не знаю, почему, но, когда я долго смотрела на идола, у меня начинала болеть голова. Трудно объяснить, почему он так часто приковывал мой взгляд. Я не имела права задвинуть его на дальнюю полку, — и это правильно: у каждой вещи должно быть своё место, чтобы её можно было сразу найти по реестру. Это как в библиотеке: на каждую вещь должен быть номер отдела, полки и её подробное описание. «Лавка старьёвщика», как вы понимаете, не какой-нибудь заштатный, а всё-таки солидный, респектабельный магазин!

А с правой стороны двери находилось громоздкое сооружение — нечто среднее между стеллажом и сервантом. В нём выставлялись деревянные крестики, несколько потемневших икон, старинные издания Библии. Условно мы называли это место «Церковным отделом». На самом деле, в нём хранились предметы, которые скорей всего принадлежали не храмам, а семьям: иконы были небольшого размера, книги, как правило, в тонком переплете… Но название «Церковный отдел» нам нравилось: оно было ясным и кратким.

Однажды, когда вероятные посетители совсем заблудились на пути к нашей «Лавке», я, наконец, решила заняться борьбой с пылью. Начала с запущенного мной «Церковного отдела». Я с удовольствием вновь рассматривала его содержимое. В этих вещах было что-то притягательное для меня, — впрочем, я не смогла бы объяснить словами их обаяние. Особенно мне нравился большой яркий альбом с изображением Святителя Николая на обложке. Он был посвящен выставке, всего несколько лет назад проходившей у нас в Русском музее. Это был яркий, почти новый, отлично изданный каталог уникальной экспозиции, на которой были собраны иконы и скульптурные изображения св. Николая, найденные в разных уголках земли.

Словом альбом знатный. Мы специально поместили его здесь, а не в Библиотеке: он был ярким и привлекал внимание ко всему отделу.

Аккуратно протерев от пыли альбом, я снова водрузила его на верхнюю полку. За всё время работы, Андерсен не отходил от меня ни на минуту. Он, подобно охранникам, наступал мне на пятки, только, в отличие от них, не сопел, а умиротворенно мурлыкал.

— Значит, одобряешь? Полезным делом занимаюсь? — задала я ему риторический вопрос.

Да, он одобрял. Я уже давно заметила, что мой бурый кот был большим аккуратистом, — чистюлей, попросту говоря. Не могла же я всерьёз предположить, что ему и в самом деле нравятся предметы «Церковного отдела»!.. Андерсен очень умён, это бесспорно, — но не до такой степени, чтобы разбираться в искусстве.

Наведение порядка в «Церковном» не заняло у меня много времени.

— Ладно, пойдём теперь в отдел «Всякой ерунды», — сказала я коту, и он послушно проследовал за мной.

Надо сказать, что здесь кот повёл себя иначе. Он больше не ходил за мной попятам и не мурлыкал. К вытаскиваемым мною вещам он иногда подходил, осматривал их выборочно, нюхал, но вяло, без энтузиазма. «Устал, наверно, намурлыкался уже», — предположила я.

Когда же очередь дошла до керамического идола, которого мне, к слову сказать, неприятно было и в руки-то брать, кот почему-то встрепенулся и начал нервно помахивать хвостом. Как назло идол оказался самым запылённым, и оставлять его в таком виде было бы просто негигиенично. Я переставила фигурку на журнальный столик, — кот вспорхнул туда же и стал тщательно обнюхивать африканскую реликвию. При этом он не удержался и два раза громко чихнул. Прочихавшись, Андерсен как-то вызывающе повернулся к статуэтке спиной и через несколько секунд спрыгнул со стола.

Мы с котом наскоро пообедали, и я вновь взялась за уборку — на этот раз отправилась приводить в порядок Библиотеку. «Ну и денёк, — думала я, — ни одного человека!..» Впрочем, по понедельникам почему-то такое случается нередко. Размышляя о том, где заблудились наши покупатели, я задумчиво перебирала книги на стеллаже.

Прошло, думаю, около часа, когда привычную тишину нарушил резкий звук разбивающейся посуды. Обернувшись, я не заметила ничего необычного. Но что-то всё же разбилось, — в этом я не сомневалась. Как из-под земли передо мной вырос Андерсен.

— Ну, веди! — уверенно приказала я. — Показывай свои подвиги!

Кот победно вздёрнул хвост и повёл меня куда-то по направлению к двери. На полу, примерно в полуметре от стеллажа со «Всякой ерундой» лежали осколки керамического идола. Я машинально подняла глаза вверх. Без зловещей африканской статуэтки стеллаж явно преобразился к лучшему. «Как хорошо-то стало!» — промелькнула у меня в голове неожиданная мысль. Но, когда, взглянув на Андерсена, я не заметила в нём ни тени раскаяния, — это меня рассердило.

— Ну и зачем ты её разбил? И как это, интересно, ты это сделал? — начала я бесполезный допрос.

«А может, она сама упала?» — с надеждой предположила я. Но это казалось и вовсе неправдоподобным. Я точно помнила, что поставила фигурку вплотную к стене: я все предметы старалась именно так ставить, а уж тем более идола, — ведь по своему расположению, размеру и необычной форме он являлся главным зрительным объектом в отделе. Андерсен потянулся, присел, сделал рывок и запрыгнул на среднюю полку, оттуда быстро вскарабкался на самый верх, на то место, где стояла статуэтка, и нервно замахал хвостом. Я смотрела на него, открыв рот от удивления.

— Какая наглость! Ты понимаешь, что он тут сто лет стоял? Теперь мне придётся за него из собственной зарплаты платить!.. Хорошо ещё, что из двойной зарплаты, — с некоторым утешением вспомнила я.

Кот, словно почувствовав, что мысли мои уже не так мрачны, спрыгнул на пол. Взгляд его был исключительно невинен. Я некоторое время с удивлением смотрела на него.

— Честно говоря, мне тоже это Идолище никогда не нравилось, — неожиданно для самой себя, призналась я Андерсену. И… покорно отправилась за шваброй и совком.

 

Планета людей

В конце дня колокольчик над дверью зазвонил. На пороге магазина стоял невысокий, крепкого телосложения мужчина с толстой синей книгой в руках. Двухнедельная щетина посетителя слабо отсвечивала серебром, глаза блестели нездоровым блеском так, словно у него была лёгкая лихорадка.

— Можно? — осторожно спросил он.

— Можно! — ответила я. Он подошёл к прилавку.

— Чем могу помочь? — произнесла я заученно, хотя уже прекрасно видела, что он пришёл сдать книгу. И правда, посетитель положил на прилавок небольшой, изрядно потёртый томик. Это оказался Сент-Экзюпери, сборник, включавший в себя почти всё, написанное писателем-лётчиком, и называвшийся «Планета людей». Я очень обрадовалась: последнего Экзюпери у нас купили на прошлой неделе, — его книги неизменно пользовались спросом, а кроме того, это был и мой любимый автор. Я очень хотела заполучить принесённую книгу… Однако — и я это сразу почувствовала — посетитель был пьян. К прилавку он шёл ровно, даже слишком ровно, — но перегаром пахло от него довольно сильно. Наверно, мне не следовало принимать книгу у выпившего человека. Но что-то подсказывало мне, что он не украл «Планету людей», и книга действительно принадлежала ему. А, кроме того, у него даже оказался с собой паспорт. В общем, книгу я оформила как положено. Посетитель спокойно направился к двери, и видно было, что он изо всех сил старается держать под контролем свою походку.

— Если у вас ещё есть что-нибудь из Экзюпери, приносите, — неожиданно для себя крикнула я ему вдогонку, но тут же опомнилась. «Молодец, тоже мне! — подумала я укоризненно. — Взяла у пьяного хорошую книгу да ещё и посоветовала всю свою библиотеку сюда перетащить. Впрочем, завтра он всё равно ничего не вспомнит…» — успокоила я себя. И тут взгляд мой упал на небольшой предмет серого цвета, лежащий на столе. Это был забытый выпившим посетителем паспорт, в невзрачной серенькой обложке, потёртый, как и томик Сент-Экзюпери. Я пролистала несколько страничек. «Пётр Иванович Синицын, 1955 года рождения», — гласил чужой документ.

— А если он не по прописке проживает, где я его буду искать? — с досадой спросила я кота. — Хоть бы ты мяукнул что-нибудь дельное!

Андерсен вежливо промолчал.

На следующий день в нашем магазине было настоящее столпотворение. Четыре человека! — двое покупателей и двое продавцов. И, к счастью, все — заядлые читатели. Моя публика!..

Хорошо, что посуды и статуэток никто давно не приносил. Честно говоря, я не большой специалист в подобном антиквариате. Я выучила, разумеется, необходимую азбуку оценщика, но я никогда не бываю до конца уверена в собственной компетентности. В обычное время у нас есть, кому оценивать весь этот фарфор, фаянс и прочее. Не моё это. Книги — да, это моё, и по долгу службы, и для души. Кстати всех, кто приносит и покупает у нас книги, я уважительно называю читателями, и совершенно искренне считаю всех нас, читателей, важной публикой. Ну подумайте сами: если бы не было нас, благодарных читателей, кому тогда понадобились бы писатели? Вопрос, конечно, риторический.

Ну, вернемся всё же к вопросу оценки вещей. Так называемые церковные предметы я тоже, почему-то, не боюсь оценивать. Хотя и для них у нас имеется свой специалист. И потом по этим церковным предметам очень точные расценки существуют. Почти всё можно оценить по образцу. Не всё, конечно, но почти всё.

Надо сказать, неделя на работе для нас с Андерсеном пролетела быстро. И следующая прошла более или менее без происшествий. Только паспорт в серой обложке всё не давал мне покоя. Я положила его на середину стола, — здесь он постоянно мозолил мне глаза, и поэтому забыть о нём было невозможно. И вот, можете себе представить, в четверг, — и, разумеется, перед самым закрытием, когда я уже заперла магазин на ключ и собралась уходить — слышу звонок в дверь.

 

«Хороший какой кот!..»

Нечего делать, отправилась встречать, — кого бы там ни принесло. Смотрю, стоит у входа тот самый невысокий человек, который мне в начале недели «Планету людей» предложил.

— Ах, это вы! — обрадовалась я. — Наконец-то. За паспортом пришли?

— А разве я у вас его оставил? — изумился он.

— Ну, конечно.

— Надо же… — рассеянно удивился он.

— Да вы проходите, — предложила я, заметив в его руках две среднего размера книжки. Я, конечно, уже поняла, что он опять немного пьян, — впрочем, гораздо меньше, чем в прошлый раз. Судя по запаху, это было всего лишь пиво. «Прогресс, всё же!» — усмехнулась я мысленно.

— Опять хотите книжки сдать? — спросила я его.

— Да, хотелось бы… — раздумчиво протянул он.

— Вот ваш паспорт, Пётр Иванович, — гордо сказала я, протягивая ему серенькую книжечку. Я уже успела выучить и имя, и фамилию рассеянного читателя, — ведь если бы он в течение месяца не объявился, мне бы пришлось самой его разыскивать.

— Спасибо, — рассеянно сказал он. — Да документы мне, наверно, и не нужны теперь… Впрочем, спасибо, конечно.

«Это что-то новое! — подумала я. — Неужели тоже в далёкое путешествие собрался, как та старушка?» Но мысль показалась мне такой нелепой, что я сразу же отогнала её.

— А как же вы хотели без паспорта книжки сдавать? — задала я наводящий вопрос.

Пётр Иванович надолго задумался.

— А я и забыл, что здесь паспорт нужен… — наконец ответил он.

— Ну, хорошо, давайте я посмотрю ваши книги, а вы пока посидите, пожалуйста. Вот там за журнальным столиком. — Я взглядом показала ему куда идти. У столика по-прежнему стояли четыре разношёрстных стула. «Интересно, какой стул он выберет?» — почему-то стало любопытно мне.

Пётр Иванович, казалось, совершенно машинально попробовал один стул, потом подвигал другой и… выбрал самый шаткий. Андерсен не отходил от него ни на минуту. Сначала терся о ноги посетителя, а потом и вовсе запрыгнул к нему на колени. Меня это очень удивило: я не помню, чтобы прежде Андерсен с кем-нибудь так фамильярничал.

— Ну как ты себя ведешь? — укоризненно сказала я коту. Андерсен даже ушами не пошевелил.

— Пусть сидит! — решительно заявил Пётр Иванович. — Хороший какой кот… Как его зовут?

— Андерсен! — ответила я.

Ничего не поняв, Синицын уставился на меня долгим взглядом.

— Кота зовут Андерсен! — повторила я с удовольствием.

— Ну надо же! — протянул удивлённый гость.

«Пора, наконец, заняться книгами!» — подумала я. Одна из них, снова оказалась сборником Сент-Экзюпери. Но этот сборник — поскромнее, чем предыдущий: в него вошли только две вещи — «Военный летчик» и «Планета людей». «Эту берём!» — тут же решила я. А вот вторая — Каменский Н.В. «Разбитое сердце» — мне была совершенно неизвестна. «Название конечно захватывающее», — подумала я с усмешкой. Н.В. Каменский?.. — определённо, никогда не слышала о таком писателе.

— Пётр Иванович, я не уверена насчет Каменского. Видите ли, честно говоря, мне ещё не приходилось читать этого автора и…

— Возьмите, почитайте… — рассеянно отозвался он. — Или выбросьте, если читать не хотите. Мне она всё равно больше не нужна.

— Почему? — с недоумением спросила я.

— Мне больше ничего не нужно… — пробормотал он грустно. Да если бы, только грустно!.. В его голосе слышались какие-то отчаянные ноты. Петр Иванович, казалось, был окутан незримым темным облаком. От его фигуры и слов повеяло холодом.

Я беспомощно посмотрела на Андерсена. Кот тоже смотрел на меня. Мне показалось, что взгляд его был необычно грустным.

— Хотите чаю? — вдруг ни с того ни с сего предложила я.

— Нет. Спасибо, — отозвался Пётр Иванович равнодушным, пустым голосом.

— Ну вот, одну книгу я оформила. А вторую… — Взглянув на Синицына, я осеклась. — Вторую до завтра постараюсь прочитать.

Он скользнул по мне бесцветным взглядом.

— Вы ведь придёте завтра? — настойчиво спросила я.

— Не уверен… — вздохнул он.

— Нет, вам нужно прийти! — настаивала я.

— Почему? — спросил он грустно и удивленно.

— Мне… очень нужен ваш совет… об… об Андерсене, — неожиданно для себя выпалила я.

— А-а… — протянул он с неким подобием улыбки. — Тогда, наверно, приду. Я таких котов никогда не видел. Хороший какой кот… Хороший, — повторил он.

— Ну, мы вас будем ждать, — сказала я с некоторым облегчением.

Кот спрыгнул с колен Петра Ивановича, и посетитель направился к двери.

Андерсен шёл за ним. Я спохватилась:

— А паспорт?..

Он остановился.

— Впрочем, пусть полежит здесь, вы ведь всё равно завтра придёте, — непонятно зачем предложила я.

— Да, приду, — ответил он и ушёл. Андерсен пристально смотрел на меня.

— Я сама не знаю, почему я всё это говорила. Не знаю, дружок… Какое-то в нём было… отчаяние что ли… — объясняла я коту. Андерсен, похоже, был согласен со мной.

 

Разбитое сердце

В пятницу я с трудом открыла дверь. «Андерсен постарался!» — догадалась я, наступив на что-то мягкое, разложенное на полу. Действительно, под моими ногами лежали семь разнокалиберных дохлых мышей. Кот уже очутился рядышком, — довольный вид, гордо поднятый вверх хвост…

— Молодец!.. — с усилием выдавила я из себя. — Похоже, если я с утра не споткнусь о пару-тройку мышиных трупов, то день для тебя не задался.

Но разве могло мне прийти в голову, что уже через два дня мне будет так не хватать этих безобразных серых трофеев!..

Подождав, пока Андерсен унесёт во двор свою добычу, я принялась печатать отчёт. Отчёт был, конечно, не к спеху, но, знаете, когда бумажная работа накапливается, то жизнь становится похожей на катастрофу. Во всяком случае, для меня.

Сегодня заходили две пожилые женщины, похоже, подруги. Они долго рассматривали фарфоровые статуэтки в том отделе, который для простоты мы называли просто «Посуда». Там всего было довольно — и посуды тоже хватало. Дамы долго рассматривали, выбирали… Я почему-то была почти уверена, что они ничего не купят, — по крайней мере, сегодня. Но я ошиблась. Не прошло и трёх часов, как посетительницы отправились оплачивать «Спящего льва» и «Поющего петуха». Однотонный лев умиротворённо спал, а разноцветный петух, разумеется, пел. «Хорошее сочетание! — подумала я. — Сейчас лев проснётся и съест петуха». Но нет, — вряд ли! В том-то и состоит особенность фарфоровых безделушек: в них нет жизни, движения, — или просто я их не вижу. Но может быть, как раз это и привлекает многих: возможность удержать мгновение. Но права я или нет, а о вкусах не спорят…

Потом зашли одуревшие от городских каникул дети, — рассматривали значки. Недолго. Они ничего не выбрали. Похоже, зашли просто так, от скуки.

«Два часа до закрытия, — грустно подумала я. — А Петра Ивановича всё нет…» На столе одиноко лежал паспорт в сером переплёте. И тут, словно в ответ на мои мысли, входная дверь медленно распахнулась, и на пороге показался Пётр Иванович. Даже издали я заметила, что в его облике что-то изменилось. Он как будто сгорбился и постарел. «Не мог же человек постареть за одни сутки!..» — подумала я. После некоторого раздумья Пётр Иванович переступил порог. Мне почему-то почудилось, что он принёс с собой какой-то чужой, холодный ветер.

— Здравствуйте! — как можно приветливее громко сказала я.

— Здравствуйте… — словно эхо, глухо отозвался он, мельком, равнодушно взглянув на меня.

Вид у Петра Ивановича был какой-то безжизненный, — словно в нём почти не осталось энергии. Словно она вся куда-то испарилась.

— Садитесь, пожалуйста, — предложила я ему, не раздумывая. Было удивительно, как он вообще сюда доплелся.

Пётр Иванович послушно сел на свой любимый шаткий стул.

— А где кот? — спросил он неожиданно. Андерсен, до сих пор напряжённо и пристально наблюдавший из тёмного угла за нашим завсегдатаем, быстро подошёл к Петру Ивановичу.

Наш посетитель, шумно вздохнув, посадил кота себе на колени.

Тут только я вспомнила о «Разбитом сердце».

— Видите ли, Пётр Иванович, — спохватилась я, — вашу книгу, я, к сожалению, ещё не успела дочитать, но…

— Какую книгу? — не понял Пётр Иванович. Потом, видимо, вспомнив, сказал: — Нет, я только из-за кота пришёл.

— Андерсен, кота зовут Андерсен, — вместо того чтобы удивиться, напомнила я ему.

— Андерсен… — немного воодушевляясь, повторил он. — Андерсен, Андерсен, — повторял он снова и снова.

«Кажется, пластинку заело…» — цинично подумала я. Что же мне с ним делать? — необычность ситуации наконец-то стала доходить до меня. Вдруг я вспомнила, что опытные люди, попав в затруднительное положение, которое им с ходу решить невозможно, чтобы потянуть время, устраивают чаепитие. Кстати говоря, я лично просто обожаю чай. Я вообще не могу без него жить. Чай с бергамотом — мой любимый. Извините, снова отвлеклась. Я не виновата, мысли о хорошем чае всегда меня отвлекают.

— Хотите чаю? — приободрилась я.

— Мне всё равно, — не слишком грубо, но, похоже, искренне ответил он.

Я решила принять эти слова за знак согласия.

«Надеюсь, он никуда не денется, пока я готовлю чай!..» — почему-то испугалась я — и сама удивилась своему испугу. Как вы и сами могли догадаться, с Петром Ивановичем мне было вовсе не весело.

Я, конечно, не могу сказать, что с первого взгляда определяю характер всех встреченных людей или их жизненные обстоятельства. Нет, конечно: чего не могу, того не могу. Но, скажу вам без ложной скромности: иногда и во мне просыпается интуиция.

Ну, подумайте сами: человеку совершенно всё равно, есть у него паспорт или нет; он всерьёз утверждает, что ему уже ничего не нужно, — но, при этом, он возвращается в магазин, только ради встречи с моим бурым котом. Разве это хоть немного не загадочно? Кстати, они как будто сроднились — Пётр Иванович и Андерсен. Мне никогда раньше не приходилось наблюдать у моего кота такой привязанности к посторонним. Можно подумать, что они знакомы с детства.

Я спокойно оставила Петра Ивановича на попечение Андерсена и отправилась готовить чай.

Вернувшись обратно с двумя наполненными чашками, я обнаружила, что Пётр Иванович задремал. Он сидел на стуле, сгорбившись, уронив голову на сложенные на столе руки. Андерсен, забравшись на стол, грустно смотрел на него.

— Пётр Иваныч!.. Пётр Иваныч!.. — позвала я. — Чай готов!

Кот спрыгнул на пол. Наш посетитель поднял голову, выпрямился на стуле и рассеяно уставился на чашку.

— Вы, наверно, очень любите животных? — сказала я, пытаясь хоть как-то заполнить паузу.

Он, казалось, не расслышал вопроса.

— Спасибо, — наконец произнёс он. — Вы и ваш кот порядочно меня здесь задержали. — Я… собственно… попрощаться зашёл, — неожиданно сказал он.

— Вы собираетесь куда-то уехать? — настороженно спросила я.

— Да уж, уехать… — как-то странно произнёс Синицын. — Да, сегодня последний день, — добавил он, тяжело, будто с усилием двигая губами. Я почувствовала, что пауза может затянуться.

— Куда-то далеко? — спросила я. Он не ответил. — Навсегда? — спросила я напролом.

— Навсегда. Вы догадались? — безразлично спросил он.

— Догадалась. Значит, это ваш последний день?.. — переспросила я, заранее зная ответ. Он промолчал. — Это очень хорошо, что вы зашли проститься, Пётр Иванович. Это очень… — я мучительно подыскивала слова… — Очень по-человечески.

— Я почему-то доверяю вам, — сказал Синицын и, судя по всему, решился мне что-то рассказать.

— Вы действительно никому не расскажете? — спросил он для начала, на всякий случай, — впрочем, довольно безразлично.

— Никому. Обещаю.

И я приготовилась слушать.

— У меня недавно умерла жена. Мы прожили вместе больше тридцати лет. Наверно, мы срослись за это время — как, знаете, два дерева срастаются… — Он помолчал. — Понимаю, это звучит малодушно, но мне… незачем оставаться. Я не могу, да и не хочу, если бы даже и смог. Я всё уже решил.

— Я понимаю вас, — сказала я, очевидно, единственное, что могла придумать. — Наверно, вы всё хорошо обдумали, — как можно твёрже продолжала я, очень боясь сбиться.

— Обдумал, только слишком долго тянул. — Он помолчал. — Можете себе представить, ведь это должно было случиться вчера.

Мне вряд ли удалось скрыть охвативший меня ужас. Я вдруг ясно чувствовала, что он был заморочен, загипнотизирован, зомбирован своей идеей. Он был одержим ею, и что бы я сейчас ни сказала, какое бы выражение ни придала своему лицу — он не в состоянии заметить моё притворство. Мне долго не удавалось выдавить из себя ни одного слова.

— Я, как ни странно, задержался только из-за вашего кота, — сказал он по-прежнему холодно, но с некоторой ноткой удивления, так, словно его удивляли собственные слова.

— Андерсена! — с непонятной мне самой настойчивостью поправила я его.

— Андерсена… — машинально повторил Пётр Иванович и задумался.

— Он, кажется, ко мне привязался?.. — вдруг спросил он, и в голосе его чуть слышно зазвенела надежда. Это было похоже на короткую, но благоприятную перемену ветра.

— Да, он очень вас ждал, — сказала я торопливо. — Боюсь, ему не хватает мужского начала. Я это остро чувствую!

«Что за чушь я несу!..»

— Он необычный у вас, — сказал Пётр Иванович, снова проваливаясь душой в неведомые бездны, и голос его опять звучал глухо и отстраненно.

— Мне пора, — с усилием произнёс он, не двигаясь с места.

— А родственники? — очень быстро выпалила я. — Ваши родственники, как они это переживут?

— Спокойно, — сказал он уверенно и безразлично. — У меня только старшая сестра. Она живёт далеко, в Краснодаре. Я ей не нужен.

— А… вы один сейчас живёте? В отдельной квартире? — спросила я быстро.

— Нет, с соседкой, — нехотя ответил он. — Но мы почти не общаемся.

— Она, наверно, не очень приятный человек? — настойчиво продолжала я допрос.

— Баба Люба? — рассеянно переспросил он. — Почему? Обычная.

Он явно не понимал цели вопросов. Было бы неплохо, если бы я сама её понимала.

— Значит, она — моя тёзка!.. — сказала я.

— Почему? — тупо спросил он.

— Потому, что меня тоже зовут Люба! — ответила я.

— А… — равнодушно отозвался Синицин. — А кота — Андерсен, — проговорил он с подобием теплоты в голосе.

— Андерсен, — как можно твёрже, повторила я, подсознательно понимая, что почему-то это сейчас важно, — мой кот и его имя. Правда, я ни за что не смогла бы объяснить почему.

— Мне пора идти, — глухо, но решительно сказал он. И поднялся со стула.

Мне очень хотелось удержать его. Но я не знала как. Я чувствовала болезненную беспомощность. От бессилия, мне хотелось заплакать.

Полуобернувшись, Синицын остановился в шаге от двери, — он морщил лоб, словно пытаясь что-то вспомнить.

— Вы же звали меня, сегодня… Зачем? Что-то… хотели… про кота… — напряжённо вспоминал он.

— Да, — вдруг выпалила я. — Помогите мне, пожалуйста. Заберите Андерсена на одну неделю. Только на одну неделю. Я умоляю вас.

Я не помню точно, какими словами убеждала, что именно говорила, — помню только, что весь монолог сводился к тому, что, если он не позаботится об Андерсене, мы оба пропадём, — я и Андерсен. Моя речь была столь пламенна, что вскоре я осталась совсем без сил и замолчала, судорожно глотая воздух. Но, может быть, именно поэтому мои мольбы возымели действие. Однако, самую важную роль в этом деле сыграл сам Андерсен. Он, будто понимая, о чем я прошу, просто запрыгнул на руки Петра Ивановича и тем самым поставил точку в разговоре.

Андерсен, конечно, не умел произносить речи, но в уме и прирожденной чуткости ему нельзя было отказать…

Вас, наверно, немного удивил мой решительный настрой в деле Петра Ивановича? Вы, может быть, даже предположили, что я обладаю опытом общения с самоубийцами? Нет, не обладаю. Но по странному стечению обстоятельств, в запасе у меня оказался… чужой опыт.

Нынешней весной одна из наших дам-завсегдатаев принесла мне почитать редкую и чрезвычайно интересную книгу. Даму зовут Изольдой, — потом я ещё расскажу вам о ней. Мы с Изольдой ни в чём не похожи друг на друга, но всё же умудрились немного подружиться.

Итак, Изольда принесла мне огромный том под названием «Книга жизни». Это вовсе не религиозный трактат, как вы, возможно, подумали, а хрестоматия по психологии; её автор и составитель — Иван Алексеевич Сикорский, отец известного авиаконструктора Игоря Сикорского, талантливый учёный-психиатр.

Одна из статей Ивана Алексеевича поразила меня. В ней рассказывалось о девочке-подростке, которая «заболела» мыслью о добровольном уходе из жизни. Профессор Сикорский взялся вылечить её, — и вылечил, а потом подробно описал, как именно проходила психотерапия. Потрясающая, захватывающая статья!..

Я, как вы уже успели заметить, не врач. Никаких способностей к целительству у меня, к сожалению, нет и никогда не было. Познакомясь с Петром Ивановичем, я из всех сил пыталась применить к нему всё, что вычитала у Сикорского, но боюсь, что главным психотерапевтом оказался всё-таки Андерсен.

Андерсен хоть и не читал «Книгу жизни», но добровольно отправился на целую неделю в чужой дом, к малознакомому человеку. Почему? Зачем мы с Андерсеном всё это затеяли? Был ли во всём этом хоть какой-нибудь смысл?.. Честно говоря, я боялась даже задумываться об этом.

 

Баба Люба

Прошло несколько дней. Андерсена мне уже очень не хватало. Перед уходом некому было налить молоко в блюдце. Никто не провожал меня до двери с высоко поднятым хвостом. Вырезанное в двери кладовой неровное отверстие для ночных прогулок Андерсена во двор сейчас стало бесполезно. А может и ещё хуже: что если ночью через него проберётся к нам в лавку чужой — глупый и невоспитанный — кот?..

Рабочий день подошёл к концу. Я заперла магазин, но почему-то не спешила уйти домой. Настойчивый звонок с улицы прервал мои печальные мысли. Я быстро подошла к двери. «Что если они вернулись?..» — промелькнуло у меня в голове. Но я увидела перед собой незнакомую пожилую женщину. Она была невысокого роста, полноватая, с очень бледным лицом. На голове небрежно завязана синяя, видавшая виды, выцветшая косынка.

— Любовь Матвеевна, — с ходу, без обиняков, представилась она. Я что-то пыталась сообразить, вопросительно уставясь на посетительницу. — Баба Люба, — пояснила она.

Бабу Любу вовсе не пришлось уговаривать выпить чай. Наоборот, пригодились даже залежавшиеся пряники и немного подвявший рулет с маком. Думаю, вы уже догадались, что моей поздней посетительницей оказалась соседка Петра Ивановича по коммуналке. Если бы вы только знали, как я была ей рада!.. Тотчас позвонила папе, сказав, что задержусь…

Из Любови Матвеевны не приходилось клещами вытягивать слова. В этом смысле она являлась полной противоположностью своему соседу. Правда, что-то мне подсказывало, что Пётр Иванович не всегда был таким рассеянным, опустошенным и замкнутым. Видимо, внезапно обрушившееся на него горе очень изменило его. Это подтверждали и слова бабы Любы.

Старушка оказалась хоть малообразованной, но очень неглупой и, главное, по-настоящему доброй.

Её очень расстраивало, что с некоторых пор сосед замкнулся и, судя по всему, задумал нехорошее.

— Не знаю, с какого бока к нему и подойти, — сокрушалась старушка. — Ходит-бродит, как тень, глаза слепые, как у совы, — и не разберёшь, видит он тебя или не видит. Вроде как меня и вовсе нет, или напротив, это его, может, нет. А… — досадливо отмахнулась от своих мыслей она, видно, опасаясь совсем запутаться. — С работы ушёл, ничего не делает… И пить-то не пьёт толком… Может, если бы напился до бесчувствия, легче б стало? А, Любочка, как ты думаешь? — спрашивала она, кажется, без надежды на ответ. Понимала, наверно, что я тоже не знаю ответа.

— А друзья? — всё-таки попробовала вставить я. Хотя, понимала, что эта подсказка здесь, тоже почему-то не работала.

— И-и… — опять, словно отмахиваясь, вздохнула бабка. — Какие там у него друзья. Всё время с покойницей за ручку ходили, как вроде два голубка. Семейственный он очень, Любочка, даже слишком семейственный какой-то… прямо не знаю, — с досадой сказала она. — Сейчас таких нет, — добавила уже другим, уважительным тоном. — Вот потому-то, может, его, дурака, и жаль так, — подытожила она.

…И наконец мы вспомнили, что у него, где-то на белом свете, должна быть сестра. Оказалось, что давно, лет пять назад, она приезжала в гости с сыном.

— Ему тогда, сыночку-то, что-то годков шестнадцать, по-моему, было, — вспоминала старушка. Сестра даже пару раз умудрялась вытащить бабу Любу в театр.

— Я, Люба, знаешь, не любительница. Ну, не стала обижать… Сходила я с ней в театры эти, сходила, — с удовлетворением вспоминала соседка.

И тогда в наши светлые головы пришла мысль, что с сестрой нужно попробовать связаться. Мы с бабой Любой не могли знать, конечно, проживает ли она по старому адресу или давно переехала. Мы не могли также предположить, есть ли у неё хоть какая-то возможность помешать планам Петра Ивановича. Честно говоря, мы не знали, не только получится ли у нас с ней связаться, но и есть ли ей дело до давным-давно живущего своею жизнью Петра Ивановича.

— Нет, ну что ты, Люба!.. — укоризненно возражала на мои предположения соседка, — у Пети сестра хорошая, сердечная… Сейчас таких нет, — с удовольствием добавила она, мне почему-то показалось, что она собирается уходить.

— Вы… приходите почаще, — на всякий случай попросила я.

— Да уж. Дорогу теперь знаю, — заверила меня Любовь Матвеевна.

— Пожалуйста, баба Люба, присмотрите за Андерсеном.

— За кем? — опешила баба Люба.

— За котом, — исправилась я.

— А, за Бурым-то. Конечно, конечно, позабочусь, ты не переживай. Он его, вроде как дитя своё на руках нёс, аж изменился сам-то. Я уж Петю давно таким не видала. Вроде как он снова, живой, а не мумия какая. Эх, жисть, — сокрушенно вздохнула Любовь Матвеевна. — Хожу, слежу за Петей, словно сыщик какой, а толку-то, толку… — она досадливо махнула рукой.

— Вы только не забудьте позаботиться о коте, баба Люба, — снова отчаянно попросила я. — Плохо мне без него. Только бы не пропал. Деньги на еду сейчас принесу, — спохватилась я.

— Пока не надо. Не беспокойся даже. С Бурым твоим всё в порядке будет, — заверила меня баба Люба.

— Как он там, в новой обстановке, без меня?.. Целую неделю! — сокрушалась я.

— Да что ты, Люба?!. Коту-то и нужно, чтоб сыт был да в тепле, — успокаивала меня баба Люба. — Да ты разве не видела, как твой кот к Пете льнул? Видно, что за хозяина признал.

— Нет, Андерсен к нему из жалости пошёл, — сказала я уверенно. — Пожалел он его.

— Андерсен, это который Бурый? Кот твой, так? — для полной уверенности переспросила соседка.

— Да, — ответила я грустно.

— Ну, ты чудная, Люба. Ты зачем о коте, как о человеке, думаешь? — немножко рассердилась баба Люба.

— Потому что он и есть почти человек, причём родной. Для меня, по крайней мере, — осторожно прибавила я.

— Кот, Люба, так он и есть кот, — назидательно сказала соседка. — Хотя твой Бурый, кажется, и правда, хороший, ласковый, — тут её голос потеплел.

Видимо, заметив на моем лице несогласное выражение, Любовь Матвеевна неожиданно улыбнулась.

— Чудная ты Любочка, чудная. Сейчас таких нет, — подытожила она.

— Вы, просто… его совсем не знаете! — крикнула я ей вдогонку. Баба Люба только головой покачала.

Честно говоря, мне уже очень хотелось домой. И есть хотелось невероятно. Двукратное чаепитие с пряниками только раззадорило аппетит. Постоянно вспоминалось, что дома, в холодильнике, меня ждут не дождутся вкусные куриные котлетки с чесноком. Кроме того, завтра выходной, а это значит, что утром я — надеюсь! — отправлюсь на дачу.

Тут я вспомнила, что нужно ещё кое-что доделать. Я выбрала самый яркий зелёный маркер, вытащила из блокнота лист в мелкую клеточку и написала на нём крупными буквами: «Если П.И. вернётся, не забыть отдать ему паспорт!!!» Надпись я завершила тремя большими восклицательными знаками. Я положила листок на стол, быстро машинально перечитала и… вздрогнула. «Если вернётся», — гласила записка. «Значит, может не вернуться!..» — мелькнуло у меня в голове. Об этом я, честно говоря, совсем забыла. Я ненадолго задумалась. «Впрочем, он попал в хорошие руки», — успокоила я себя. Конечно, правильнее было бы сказать, «в хорошие лапы», — ведь речь идёт об Андерсене.

— Домой, домой, — сказала я себе. И, наконец-то, со спокойной совестью, направилась к выходу.

 

Выходные

Выходные прошли как обычно. Погода не подвела: ни одной капли дождя за два дня — да ещё и не слишком жарко. Впрочем, насколько я помню, июнь вообще не самый жаркий месяц.

У нас на даче, в садоводстве, возле дома стоит круглый зелёный переносной стол. Его высокие ножки, примерно на локоть вкопаны в землю. Чтобы не улетел. Стол-то лёгкий, сделан из пластмассы. В середине стола водружён огромный, яркий, с морем и пальмами, зонт. За зелёным столом мы обычно завтракаем, — если погода позволяет, конечно. Правда, я редко бываю на даче. А папа живёт там обычно уже с середины мая.

Но зелёный стол мне нравится не только из-за зонта с пальмами. Он широкий, поместительный, — за ним так удобно писать, заниматься переводами, разложив стопки словарей и справочников… В прошлом я несколько лет работала в неком институте, преподавала английский. Мне иногда кажется, что каждый третий в нашем городе — учитель, а каждый второй из них преподаёт английский язык. И, по крайней мере, каждый второй наш житель этот язык или уже знает в совершенстве, или успешно его изучает. Но это, конечно, моя собственная, доморощенная статистика…

Как известно, когда-то давно, в XIX веке, одним из признаков образованности была способность говорить по-французски. А сейчас вот неприлично не знать английский. Есть ли в этом подлинная, а не искусственно привитая надобность, я, конечно, не знаю. Да и в сущности — какая мне разница?..

Что же касается меня, то я время от времени занимаюсь английским — и не только ради приличия. Меня очаровывает мелодика этого языка. Она мне подходит по душе. У английского, конечно, есть свои недостатки. Грамматика, например. И, тонкий английский юмор. Иногда он настолько тонок, что я его просто не улавливаю. Но что же тут поделаешь?.. Как поётся в старинной английской песенке: «Если ты купил яйца, значит, купил и скорлупу».

А ещё я иногда пишу маленькие рассказы о светлых Ангелах. И с этим я тоже ничего не могу поделать. Знаете, как это обычно начинается?.. Вот сижу я, например, вечером на диване — и вдруг ни с того ни с сего мне в голову приходит фраза: «А в пещере было темно…» Сначала я слышу только одну эту фразу, но почему-то мне не хочется её терять. Я мысленно присматриваюсь к этой тёмной пещере, и вдруг в её глубине начинают слабо вырисовываться контуры героев. А когда вход в пещеру приоткрывается и туда проникает дневной свет, их образы становятся совсем отчётливыми. И, наконец, наступает момент, когда я вижу их точно под ярким солнцем…

А почему рассказы именно об Ангелах? Попробую объяснить. Мне как-то довелось прочитать книгу святителя Игнатия (Брянчанинова) «Слово о смерти». В ней он в частности рассуждает о природе и свойствах этих загадочных существ — Ангелов Небесных. Глубокие мысли серьёзного богослова восхитили меня. А что за дивный у него стиль!.. Словом, тема меня зацепила.

Мои рассказы ничем не похожи на богословские рассуждения. Очень простые истории. Но почему-то иногда, будто помимо моей воли, в них залетают два-три прекрасных Ангела. И, признаться, я бываю очень рада гостям. Но если Светлым Ангелам некогда со мной возиться, то и рассказ мой не только не пишется, но даже и не придумывается.

А знаете, о ком мне хотелось бы сейчас написать? Вы не поверите. О моем буром коте, Андерсене. Жаль, что я рисовать не умею, я бы его нарисовала. Это была бы, что называется, «картина маслом». Он бы сидел в центре, в царственной позе, как лев. Мордой повернулся бы к нам, шерсть переливалась бы на солнце. Уши были бы настороженно подняты, как будто он внимательно слушает, а взгляд умный, спокойный. А вокруг была бы изображена только светло-зелёная трава. Но цвет должен быть насыщенный, не бледный. На этом фоне бурый окрас Андерсена должен хорошо смотреться. Знаете, а он на самом деле такой и есть, Андерсен, — умный, внимательный, красивый… Только в жизни мне не приходилось видеть его в окружении свежей зелёной травы. В городе, во дворе, где он гуляет, травы что-то не очень много. А у той, что есть, очень уж запылённый вид, — для картины не годится. По крайней мере, не для той, которую я себе представила.

Всё время его вспоминаю, Андерсена. Взяла бы его на дачу на выходные. Может, уселся бы он тут, рядышком, на траве, смотрел бы на меня своими умными глазами, слушал, ушами пошевеливал. Нет, скорей всего, он охотиться пошёл бы. Здесь мышей, видимо-невидимо. Даже не верится, что Андерсен с его утончённой натурой, может иногда превращаться в хищника. И как только в нём всё это вместе уживается? Загадка.

Так я обычно и провожу свои летние выходные: на даче, за зелёным столом с пальмами. Вы, наверное, решили что я «ботаник», заучка? Честно говоря, есть немного. Но я же не только перевожу чужие и сочиняю свои рассказы, — ещё я время от времени посещаю разные конференции. Впрочем, это кажется из той же оперы… Вспомнила! — я же цветы выращиваю на даче, гладиолусы! И у меня есть грядка с луком и петрушкой!

Если приедете в гости, сами всё увидите. Кстати, я могу прочитать вам пару-тройку своих рассказов. Они коротенькие. По три странички примерно.

Хорошо всё-таки, что сейчас вечерами светло! И время за разговорами летит незаметно. Но всё равно, пора собираться домой. Завтра на работу.

 

Понедельник

В понедельник, открывая входную дверь в «Лавку», я даже удивилась: дверь поддалась непривычно легко. Но потом я всё поняла: прошлой ночью некому было охотиться, некому загромождать мою дорогу дохлыми мышами. Отсутствие привычных, аккуратно сложенных мышиных трупов, неожиданно расстроило меня. Дальше — ещё хуже. Когда я включила свет в зале, мне показалось, что перегорела по крайней мере половина лампочек. Помещение у нас старое и очень обширное, через окна свет попадает только в большой зал, да и в нём, по крайней мере, два угла остаются недостаточно освященными. Такая уж планировка. А уж о двух кладовках и маленьком складе и говорить не приходится: они вовсе без окон.

Оказалось, лампочки не перегорели. Но, в магазине, всё равно, было тускло. «Что же тут не так?..» — пыталась понять я. И не вдруг дошло до меня, что мне просто не хватает Андерсена.

Взяв себя в руки, я быстро составила еженедельный отчёт по продаже и ещё до обеда отвезла его нашему бухгалтеру. Он у нас один на четыре площадки. Пока меня не было, магазин украшала табличка «Переучёт».

Во второй половине дня посетителей было всего двое. Первый, это — пожилая дама, с ярко красными губами, в нелепой летней шляпе. Дама интересовалась фарфоровыми статуэтками. Затейливая синяя шляпа с широкими полями, явно мешала ей рассматривать экспонаты. Дама долго не могла выбрать между «Ветреной пастушкой» и «Парящим купидоном». Предпочла, в конце концов, «Купидона». Я не стала мешать ей своими советами. Судя по шляпе, вкус у неё был экстраординарным. Да и честно говоря, «Купидон» и «Пастушка» друг друга стоили: я бы ни за что на свете ни ту, ни другую статуэтку не купила.

Надо сказать, настроение у меня с самого утра было скверное, и я едва удержалась, чтобы не сказать даме что-нибудь ехидное. Меня так и подмывало невинным тоном заметить: «Эта статуэтка удивительно подходит к вашей шляпе». Надо признать, шляпка была исключительно дурацкой. И совпадение облика дамы с её выбором тоже было сильным. Но дело, наверно, было не в моём ехидстве и не во вкусах покупательницы… Просто в отсутствие Андерсена мой характер явно начал портиться.

Ближе к вечеру на смену даме в шляпе зашла дама без шляпы. Она выбрала ужасную, громоздкую, бесформенную керамическую вазу. Мне, наверно, следовало хоть немного порадоваться тому, что две безвкусные вещи покинули магазин, — но почему-то радости по-прежнему не было.

«Интересно, как бы Андерсен отнесся к дамам и их выбору?» — подумала я. Ведь не понравился же ему африканский идол… Я никогда не поверю, что кот разбил его случайно. Андерсен безошибочно чувствует и людей, — сразу, как только они входят. Видит состояние их душ, понимает их намерения… Именно поэтому, он отпустил свою первую хозяйку Марью Ивановну, а не увязался за ней и не стал канючить, просясь домой. А ведь было видно, как Андерсен привязан к своей прежней хозяйке… Но он понимал её замысел и соглашался с ним, он чувствовал, что его оставляют с тем, кто будет его любить. И ещё знал, что путь, в который пришлось собираться Марье Ивановне, нужно идти налегке.

Сейчас, снова вспоминая об Андерсене, я хотела только одного, чтобы Пётр Иванович, скорее его вернул. И, конечно, чтобы наша затея — моя, Андерсена и бабы Любы — оправдалась. Ведь мы шли на ощупь, едва разбирая дорогу. Что собственно у нас есть? Мой любимый кот, поселившийся в доме чужого, одержимого страшным искушением человека, — и невесть где живущая, невесть о чём думающая, почти воображаемая сестра Петра Ивановича. Что же из всего этого выйдет?

Пытаясь отвлечься от нахлынувших мыслей, я открыла, какой-то альбом, перелистнула несколько страниц… Ничего интересного. Открыла и тут же закрыла ноутбук: очень раздражал синий фон «рабочего стола». Походила из угла в угол. И, наконец, набрала телефон бабы Любы.

Вторник прошёл как во сне. Кажется, я показывала кому-то значки с гербами городов, потом какие-то марки из мира животных… Мне казалось, что я также бесполезна, как и эти значки… Да и посетители были сонными и никому ненужными, словно марки с животными. Но вечером, вспомнив, что мне срочно нужно купить пряники, я оживилась. Завтра ко мне обещала зайти баба Люба!

Среда пролетела незаметно, посетители вели себя вежливо. Средних лет супружеская пара долго копалась в книгах. Читатели выбирали, перелистывали их, а некоторые из страниц даже умудрялись прочитать целиком. Видно было, что процесс их увлекает, и они никуда не спешат. Я тоже никуда не спешила, — видимо, поэтому меня нисколько не раздражала их медлительность. Впрочем, меня вообще никогда не раздражают посетители, часами роющиеся в нашей Библиотеке. Может, конечно, слово «роются» и не самое деликатное, но зато верное. А что же им ещё остаётся! Хороших книг у нас, к счастью, достаточно, а места на полках не хватает. Вот и приходится некоторые из них раскладывать на столе в стопочки… В конце концов, супруги купили «Четвёртый позвонок» Мартти Ларни и ещё, кажется, три книги. Кстати, я недавно с таким удовольствием в третий раз перечитала «Четвёртый позвонок»! Правда? Вам тоже нравится? Ну, ещё бы.

Перед закрытием зашла, наконец, и баба Люба. За чаем мы разговаривали долго и обсудили всё на свете. Кроме, разве что книг. Пожалуй, только в этом соседка Петра Ивановича мало разбиралась. Да и не до книг нам было в тот вечер.

Из беседы с бабой Любой я поняла, что если бы покойная жена Петра Ивановича пережила его, то спасать бы, наверно, пришлось уже её: так, по рассказу старушки, дружно они жили. Может, и некстати, но мне вспомнились слова из финской песенки: «И неизвестно кому повезло!..» На самом деле, скорей всего, никому не повезло. И всё же, может быть, покойной жене Петра Ивановича повезло немного больше: в конце концов, ей не нужно призывать на помощь здравый смысл, заново учиться жить и пытаться приспособится к одиночеству. Её печали, скорей всего, уже позади. Может быть, мы с Любовью Матвеевной и ошибались, но нам обоим так казалось.

Между прочим, по крайней мере, половину своей речи баба Люба посвятила Андерсену. Из уважения к такому необыкновенному коту, она даже потрудилась выучить его имя. Но всё равно называла его чаще всего Бурый, — когда же ей особо хотелось похвалить кота, то она уважительно называла его «Андерсень».

Из её рассказа выходило, что мой бурый кот ухаживает за Петром Ивановичем, как за ребёнком, днём ходит за ним как тень, а ночью спит на его груди. Баба Люба сама слышала, как Пётр Иванович подолгу разговаривает с котом.

— Петя сам выходит за рыбой для Бурого, воду не забывает доливать. Меня стал замечать, — рассказывала старушка.

— Знаешь, Любочка, раза два Петя даже заплакал, — удовлетворенно добавила Любовь Матвеевна. — Это хорошо, — поясняла она, — так из него дурные соки выходят…

Мне было ясно, что она имеет в виду: я тоже считала, что слёзы Петра Ивановича — это, скорее всего, хороший знак.

— А… скучает без меня Андерсен? — неожиданно для себя и, наверно, очень наивно спросила я бабу Любу.

— Так ведь он, Андерсень твой, сейчас занят, — с удивлением сказала она. — Он же Петю лечит, вроде как доктор. Где ему скучать-то?!

Я задумалась. Баба Люба, конечно, была права.

«А что если Андерсен так привязался к Петру Ивановичу, что не захочет ко мне возвращаться?» — думала я. На меня внезапно нахлынул поток печальных мыслей. Заметив на моём лице тёмное облачко, баба Люба с шумом отставила в сторону пятую чашку чая и произнесла:

— Никуда он от тебя не денется, Любочка. Не из таких он, твой Андерсень… Подлечит Петю и придёт домой, — окончательно успокоила меня она.

— Ты как с Петей договорилась? Когда он обещал кота вернуть? — спросила баба Люба.

— В пятницу, — ответила я

— В ближнюю пятницу? — переспросила баба Люба.

— В ближнюю, — подтвердила я.

— Ну вот, — не удивившись, подытожила баба Люба, — значит, в пятницу и жди.

И старушка засобиралась домой.

В четверг дождь шёл как из ведра. Это был даже не дождь, а настоящий ливень. Большие пузыри на лужах и плотно затянутое серыми тучами небо единодушно давали понять, что дурная погода — это надолго. Проделав пятиминутную пробежку от автобуса к «Лавке», я умудрилась промокнуть до нитки.

В такую непогоду вероятные посетители решили, видимо, обойтись без фарфоровых кошечек и значков. Только однажды на двери зазвенел колокольчик. Он довольно громкий, даже шум дождя его не заглушает. Но, это оказался не читатель, не покупатель, не продавец и даже не случайный зевака. «А кто же тогда?» — удивляетесь вы. Это какой-то несчастного вида бомж ошибся дверью.

Он вбежал в магазин съёженный и насквозь мокрый. Быстро осмотрелся вокруг и сразу же попятился обратно к двери. Весь его вид показывал, что вопросы ему задавать бесполезно. Да и вряд ли бы я решилась, — несмотря на всю мою, ни с чем не сравнимую неосторожность, предложить ему переждать дождь в нашем магазине. Ну, во-первых, дождь этот переждать просто невозможно. Он, как я говорила, затяжной. Во-вторых, при всей моей жалостливости, я, честно говоря, не испытываю особой симпатии к бомжам. И в-третьих… я даже не знаю, что именно, в-третьих, а только хорошо, что он сам догадался убраться. «Ему бы в продуктовый лучше заскочить», — практично подумала я. В соседнем маленьком магазинчике на лотках всё разбросано как попало: хочешь купить, например, ватрушку, — сперва потрудись отыскать её в куче сочней, рулетов и песочных колец с орехами.

Углубившись в гастрономические размышления, я с удовольствием вспомнила, что в тумбочке у меня должна была оставаться вчерашняя ватрушка. «И правда, надо согреться, попить чайку…» — решила я. — Надеюсь, ватрушка не успела зачерстветь за ночь…» Я с вожделением заглянула в тумбочку. Оказалось, что чай у меня греется совершенно зря: в тумбочке лежали только жалкие остатки полиэтиленового пакета и то, что мыши обычно, не скупясь, оставляют после себя.

— Андерсену это не понравится, — сердито произнесла я вслух, с досадой захлопнув тумбочку.

Пригорюнившись, я уселась у закрытого окна и задумалась. Я думала о том, что завтра пятница, что неизвестно, удастся ли Петру Ивановичу сдержать обещание и вернуть моего любимого кота, и что уж не знаю, как он, Пётр Иванович, а я без Андерсена больше не могу. И если завтра до конца дня Андерсен не вернётся, то спасать придётся уже меня.

 

Пятница

В пятницу меня разбудил яркий луч солнца, устремленный прямо на подушку. Он слепил глаза, настойчиво призывая вставать. Я подошла к окну и распахнула его настежь. От вчерашнего дождя не осталось и следа. День, кажется, выдался яркий.

Народ в автобусе выглядел вежливым и окончательно проснувшимся. «Лица-то совсем не противные!..» — с удивлением думала я. Кондуктор в лёгкой оранжевой жилетке напомнила мне фею из давно забытой сказки. Словом, как поётся в одной из песен Гребенщикова, «всё было неестественно мирным, — как в кино, когда ждёт западня». Словно пытаясь стряхнуть с себя необъяснимое благодушие, я с тревогой вспомнила о Петре Ивановиче, бабе Любе… и об Андерсене, о котором, впрочем, я помнила постоянно. Странно, но сегодня эти мысли не затмили для меня необычную резкую яркость дня. Выйдя из автобуса, я чуть ли не бегом, направилась к «Лавке».

Несмотря на то, что ключ в замке повернулся легко, дверь подавалась с трудом. Пока я боролась с невидимой преградой, мне почудилось знакомое мяуканье.

«Глючит», — догадалась я.

Открыв, наконец, дверь, я тупо уставилась на серые мышиные трупы, разложенные на моём пути.

«Он вернулся?..» — робко подумала я. «Он вернулся!» — осознала я окончательно.

Я попыталась попросту перешагнуть трофеи, да не тут-то было. Мне пришлось отказаться от лёгкого пути и прокладывать себе путь, пододвигая мягкие тушки носком туфель. Хорошо ещё, что обувь оказалась закрытой.

Как вы уже наверно догадались, по другую сторону мышиных баррикад, меня радостно встречал Андерсен. Я схватила кота на руки и поцеловала в лоб.

— Ты вернулся, Андерсен! — сказала я. — Я так по тебе соскучилась.

— Как же ты пришёл, сам, без Петра Ивановича? — удивилась я.

Всем своим видом Андерсен выражал, что не ожидал от меня такого глупого вопроса. И правда, через кладовку, конечно, — вспомнила я об отверстии в кладовом помещении.

— Ну а как Пётр Иванович, ты сказал ему что уходишь? Как у него дела сейчас?

Андерсен промолчал. Но я уже понимала, что у Петра Ивановича все более или менее что называется, «под контролем». Иначе, Андерсен попросту его бы не оставил.

Я подхватила кота на руки и стала кружить. Мне было так радостно, что я даже не задумывалась, увидит кто-нибудь в окно или нет. Мне тогда даже не пришло в голову подумать об этом.

Потом мы с Андерсеном приняли что-то около пяти посетителей. Честно говоря, я их совсем не запомнила. Наверно, потому, что на этот раз они ничем особенно не выделялись. Надо сказать, Андерсен сразу же включился в работу. Он встречал и внимательно изучал посетителей. Ходил за ними не хуже охранника, но, как водится, с гораздо большим тактом. Кот изредка пошевеливал ушами и время от времени высоко, словно победное знамя, поднимал вверх хвост.

Проводив последнего посетителя, мы с Андерсеном уселись за стол пить чай. Вернее, я уселась на стул за столом, а кот на стол напротив моей чашки.

Знаю, знаю, — это нехорошо: негигиенично и непедагогично. Я не буду с вами спорить. Признаюсь только, что если бы он сам не догадался залезть на стол, то я бы его туда обязательно посадила. А если ваше воображение представило вам какого-нибудь неопрятного кота, беспардонно сующего нос или лапы в чашку или блюдце с сушками, то вы просто ошиблись адресом. Андерсен ничем не похож на воображаемого вами глупого кота. А похож он, на… «Картину маслом», а его возвращение напоминает долгожданный прохладный ветер в знойную погоду. Надеюсь, это не покажется вам грубым, но сегодня, в пятницу, когда моё Утешение снова вернулось ко мне, мы с ним не будем играть по чужим правилам.

В общем, мы с Андерсеном тихо-мирно пили чай и досиживали пятницу, как в старые добрые времена.

Время подходило к закрытию, и я уже начала всерьёз тревожиться, почему же дверной колокольчик всё не звонит. И тут-то как раз он и зазвонил…

На пороге, как вы могли догадаться, стоял Пётр Иванович. Андерсен спрыгнул со стола и подбежал к нашему герою недели. Пётр Иванович присел на корточки и потрепал Андерсена, словно старого заслуженного друга. «Ещё бы лапу пожал…» — подумала я, наверное, чуть-чуть ревниво.

Я, разумеется, тоже давно встала из-за стола и подошла к посетителю. Наконец, и он меня, кажется, заметил.

— А, Люба, здравствуйте, здравствуйте, — очень приветливо сказал он. — Спасибо вам за Андерсена. И вообще, за всё спасибо.

Я почему-то не нашла, что сказать, — только во все глаза смотрела на посетителя.

Пётр Иванович очень изменился. Мне казалось, что передо мной стоял совершенно другой человек. Хотя в его взгляде по-прежнему можно было ясно различить притаившуюся боль, тяжёлое мутное облако, ещё недавно окутывающее его, исчезло. И это создавало разительное несходство между тем человеком, который забрёл к нам с Андерсеном всего неделю назад, и тем, который сейчас стоял перед нами.

— Я уезжаю, Люба, — сказал он мне. — Галя, сестра моя, прислала из Краснодара телеграмму: она очень нуждается в моей поддержке. Я должен ей помочь. Если б вы знали, как много ей в детстве пришлось возиться со мной, из скольких передряг она меня вытаскивала, — вы бы меня поняли.

— Я понимаю вас, — сказала я. Мне, почему-то, казалось, что он говорит не столько со мной, сколько сам с собой. Но, я чувствовала ясно, что он себя уже во всём убедил, во всём разобрался.

— Сестра Галя звонит мне каждый вечер. Понимаете, она болеет, чувствует себя одиноко, беспомощно. Сын женился, уехал с женой в какой-то город, теперь они ждут маленького…

— Вы простите, что я вам всё это рассказываю, — спохватился он. Я машинально кивнула головой, и не пытаясь выразить что-нибудь определённое. Знаете, я где-то читала, что иногда в качестве слушателя может сгодиться даже цветочный горшок или пепельница. Думаю, это был именно тот самый случай. Я понимала, что Петру Ивановичу нужно выговориться, а мне вовсе не трудно было поработать цветочным горшком.

— Андерсен обладает удивительными способностями, — продолжал Пётр Иванович. — Это очень тонко чувствующее и деликатное существо. Он так точно умеет отзываться на любое душевное движение, словно прибыл из другого мира: здесь так никто не может…

Я кивнула, потому что мне тоже иногда так казалось.

— Он просто не похож на обычного кота…

Я чувствовала, что Пётр Иванович может говорить об Андерсене очень долго. Я была совершенно согласна с его словами, но дело в том, что для меня откровение Ивана Петровича не было новостью. Его рассуждения об Андерсене звучали для меня так же, как — «Волга впадает в Каспийское море» или «земля круглая».

— Знаете, ведь это именно он, Андерсен, вылечил меня, — сказал Пётр Иванович и немного вопросительно взглянул на меня, словно выжидая, не буду ли я возражать. Но мне и тут нечего было возразить.

— А ведь вы никуда и не уезжали. Да, Люба?

— Нет, не уезжала, — ответила я

— Специально отдали мне Андерсена, — полечиться… — с задумчивой, не слишком весёлой полуулыбкой, смотря в пол, рассуждал он.

— Вы же заметили, что Андерсен не похож на переносной саквояж, который можно просто сунуть кому-то в руки, — произнесла я немного жёстко.

— Правда, правда! — почти радостно согласился Пётр Иванович.

— Андерсен сам захотел к вам, — подытожила я уже помягче. Пётр Иванович согласно кивнул.

— Ну всё, Люба, мне пора. Правда. Надо собираться. В Краснодар, к сестре улетаю. Если б вы знали как хорошо она относилась к моей покойной жене… — начал было он, но вдруг, словно о чём-то вспомнив, осекся на полуслове.

— Да, Люба, простите вы меня ради Бога, эгоиста. А как вы-то? с «Разбитым сердцем» справились, наконец?

Я напряжённо пыталась догадаться, о чём это он. Потом вспомнила: он же мне книгу с таким названием приносил!..

— А нет, не успела, — ответила я. Мне так нравилось, что сейчас я могла разговаривать с ним вот так просто, не осторожничая, как с нормальным, здоровым человеком.

— Спасибо, Люба! Благодаря Андерсену я не зря прожил эту неделю, — ещё раз поблагодарил он.

«Я тоже, кажется, не зря прожила эту неделю», — подумала я. И Андерсен, и баба Люба, и я, — мы все, по-моему, не зря прожили эту неделю.

— Да, чуть не забыл, ведь вам моя соседка баба Люба привет просила передать, — словно прочитав мои мысли, вспомнил он.

— И ей привет передайте, — радостно ответила я.

— Всё, ухожу, — сказал Пётр Иванович, опуская кота с рук на пол.

— Да, чуть не забыл, я же у вас в прошлый раз паспорт оставил, — поворачивая ручку двери, вспомнил Пётр Иванович.

Я тоже, признаюсь, совсем забыла о маленькой книжке в серой обложке.

— Хорошего путешествия, — пожелала я ему, отдавая паспорт.

— Я обязательно навещу Андерсена когда-нибудь. Обязательно, — сказал он, покачав головой.

— Будем рады, — вежливо ответила я.

— Ведь он… ещё совсем не старый кот? — вдруг, словно подумав о чём-то грустном, быстро спросил он.

— Нет, конечно, — убеждённо сказала я. — И потом, у него ещё очень много дел, — добавила я, вспомнив слова старушки, бывшей хозяйки Андерсена.

Пётр Иванович ушёл, Андерсен проводил его до самой двери. Подойдя к столу, я заметила, что на нём, как будто что-то изменилось. «Паспорта в серой обложке больше нет», — с облегчением поняла я.

«Вот и июнь заканчивается», — подумала я. Потом подошла к настенному календарю с цветами и перевернула страницу. Вместо незабудок в маленькой стеклянной вазе, со страницы календаря на меня смотрела затейливая гортензия в керамическом горшочке.

Андерсен внимательно следил за моими действиями.

— А поехали со мной вместе на дачу!.. — неожиданно предложила я ему.

Андерсен вопросительно посмотрел на меня. Я достала из тумбочки тот самый небольшой матерчатый саквояж, в котором благообразная старушка Мария Ивановна когда-то принесла Андерсена. Взяв тряпочку, я протерла саквояж. Потом, машинально открыв его, заглянула внутрь. В нём, конечно же, было пусто. Я поставила на стол открытый саквояж и сказала:

— Правда, поедем!.. Я тебя с папой познакомлю, он очень любит котов, — здесь я нисколько не соврала.

Андерсен, не двигаясь с места, лишь тихонько пошевелил ушами.

— А там мышей очень, очень много! — осенило меня.

Андерсен медленно поднялся с пола и, запрыгнув на стол, залез в саквояж. Ответ, кажется, был ясен: мы едем на дачу вместе!

— Ну вот, июнь почти и закончился, — сказала я Андерсену, собираясь. — Осталось всего два месяца лета.

Андерсен только тихо мурлыкал в саквояже, по-моему, он собирался немного вздремнуть.

 

Осторожно, дети!

Андерсен вернулся с улицы весь взъерошенный. Когда я подошла, чтобы погладить его, он несколько раз нервно мяукнул, словно хотел пожаловаться на что-то, и ушёл в угол. «Что-то там, во дворе неладно…» — поняла я.

Тут зазвонил входной колокольчик. В лавку зашли двое незнакомых мальчишек, лет тринадцати-четырнадцати. К нам, время от времени, заходили дети: неподалёку от нас две школы, и находятся они рядом, всего через два дома друг от друга. Одна неофициально считается школой для умных, а другая… для всех остальных.

Так что подростков в нашем районе предостаточно. Недаром же у нас недалеко от автобусной остановки висит знак «Осторожно Дети!» Но летом, во время школьных каникул, школьники в нашем магазине — редкие гости.

Этих двух мальчиков я точно видела впервые. Завидев детей, Андерсен сразу же вылез из своего угла и подбежал к ним, высоко подняв вверх хвост. Это определённо было личным приветствием! Так он встречал только самых важных посетителей. Дети тоже, судя по всему, сразу же узнали кота.

— Вы знаете, ему сейчас нельзя гулять во дворе! — пропустив обе церемонии — и приветствия, и знакомства, — быстро и горячо проговорил темноволосый мальчик.

Я вопросительно посмотрела на него.

— Там собака бешеная! — вытаращив глаза, пояснил его светловолосый приятель.

— Бешеная? — изумилась я.

— Ну, не бешеная, а чокнутая, — уточнил светловолосый.

— А что, она без хозяина? — спросила я.

— Нет, кажется, одна где-то живёт. Но где, неизвестно. И хозяина её мы не видели никогда! — добавил темноволосый.

— А… что же делать? — спросила я их беспомощно.

— Не знаем, — признался темноволосый, — но пока держите его здесь, не выпускайте!

Я, конечно же, была очень благодарна мальчишкам, за то, что они беспокоились об Андерсене, и мне захотелось познакомиться с ними поближе. Было ясно, что ребята очень встревожены и говорят чистую правду. Я предложила им сесть к столу и объяснить, наконец, все по порядку. Оказалось, темноволосого звали Сашка, а светленького Лёшка.

Волосы Лёшки были действительно светлые, но не белые, а скорее с желтоватым, соломенным оттенком. Он чуть повыше Сашки, и черты лица намного грубее. У Сашки же черты мелкие, складные и очень аккуратные. Когда он говорил, казалось, что всё на его лице — и нос, и губы, и глаза — тихонько двигалось, причём в разные стороны. Волосы у Сашки вьющиеся, глаза живые, а движения быстрые.

Лёшка казался куда флегматичнее. Черты крупные, словно грубо вытесанные. Когда он говорил, двигался только рот, все остальные части его лица оставались невозмутимо спокойными и в этом процессе никак не участвовали. Штаны у Сашки коротковаты, а футболка явно мала. У Лёшки же, наоборот: зелёные брезентовые штаны слишком широки и закатаны до самых колен. Выцветшая майка обнажает накачанные плечи и непропорционально длинные, грубоватые руки. Оба мальчика выглядели не слишком ухоженно и напоминали типичных уличных сорванцов. Но, несмотря на далеко не гламурный вид и бесхитростные манеры, было в них что-то располагающее. В этих ребятах не чувствовалось фальши. И мне бы очень хотелось, чтобы это впечатление оказалось верным.

Интересно, чем они занимаются сейчас, летом, в пыльном и душном городе? Какие игры придумывают? Словно прочитав мои мысли, Сашка решил поведать об одной из своих нехитрых игр.

— Мы с ним, — Сашка кивнул на кота, — почти каждый день во дворе играем. Он всё время днём к нам выходит.

— А что, — с ним интересно!.. — подтвердил Лёшка.

— А как играете? — спросила я

— Просто бегаем, — грубовато ответил Лёшка.

— А сегодня эта собака дурная прибежала, испугала его! Он на дерево залез, а она подбежала к дереву и всё лаяла, лаяла… и зубы скалила. Страшная! — добавил Сашка. — Вся ободранная!

— Может быть, у неё лишай? — предположила я.

— Да, может, — задумчиво сказал Сашка, — но вообще не разобрать, вертится всё время, крутится, — я же говорю чокнутая!

— А как же она всё-таки от моего кота отстала? — спросила я.

— Да поняла, видно, хоть она и дура, что на дерево всё равно не сможет залезть и убежала.

— А она породистая или дворняжка, не заметили? — зачем-то спросила я.

— Почему не заметили, заметили! Доберман это! Полицейская собака. Их полицаи специально выращивают, чтобы они людей грызли, — просветил меня Сашка.

— Это мне отец сказал, что таких собак доберманами зовут, — не желая безвестно оставаться в тени друга, сказал Лёшка.

«Да, но хотелось бы верить, что не все доберманы такие же неадекватные и что не только полицаи их выращивают», — подумала я. К собакам, вообще-то, я относилась хорошо. У меня у самой в детстве была собака, дог, я его очень любила. Ему было примерно десять лет, когда он заболел и умер. Об этом тяжело вспоминать даже сейчас. Но таких «чокнутых» собак, как та, о которой рассказали подростки, я, конечно же, любить не могла.

— А как же она вас не тронула? — спросила я удивленно.

— Хотела тронуть сначала, — сказал Лёшка, — а теперь уже нет… Евонная бабушка, он кивнул на Сашу, — научила нас кое-чему, после этого собака нас и не трогает.

— Не евонная, а его, — миролюбиво поправила я. — И чему же это тебя бабушка научила? — с искренним любопытством спросила я Сашу.

— Молитве одной, самой главной, — со скрытой гордостью сказал Саша. Потом, немного помолчав, пояснил. — Она и Лёшку научила, моя бабушка. Мы, как только этого добермана видим, читаем про себя эту молитву, он и убегает. А сейчас вообще на нас внимания не обращает. Скажи, Лёха!

— Ага!.. — подтвердил Лёша.

Я только удивленно покачала головой. Могла ли я предположить, что мне доведётся услышать от таких, видавших виды, обветренных, украшенных ссадинами и синяками ребят, такие слова?..

Но всё дело в том, что и сама я верю в силу молитвы: когда рассчитывать, кажется, уже не на что, она, эта сила, действительно приходит на помощь. И, что удивительно, и меня, как и Сашку с Лёшкой, первой в жизни молитве научила именно бабушка. Вспомнив собственную любимую бабушку, я задумалась, но тем временем Саша продолжил свой рассказ…

— Я один раз утром вышел за хлебом, мать послала, ну вот, иду такой с пакетиком, а тут она… — Он даже подернул плечами, вспоминая. — Ну вот, прижала меня к какой-то машине во дворе и как начала лаять и бросаться.

— Как бросаться? — спросила я. — Прямо так и нападала?

— Конечно! Отбежит на шаг и опять кидается. Я думал, разорвёт. Оцепенел даже. Хочу крикнуть и не могу никак. Хорошо дома лай услышали, окно открылось и…

— Мама наверно пришла на помощь? — спросила я

— Какая ещё мама, — с какой-то горечью сказал Сашка, — ей всё равно. Если б меня разорвали, она бы и не заметила, — уверенно добавил он. — Бабушка домой зачем-то зашла. Она из окна заорала на собаку, потом кинула ей вниз что-то. А потом за мной спустилась, а собака убежала. Ужас что было!

— К нему бабушка часто приходит. Она хорошая, кормит нас, конфеты или орехи даёт. Только она их в фольгу разных цветов заворачивает зачем-то… — усмехнулся Лёшка. — Думает, мы ещё дети.

— Да, — согласился Сашка. — Она приходит и бутылки у матери отбирает и ищет спрятанные, а я ей помогаю, когда мать не видит. Только мы иногда не все бутылки находим. — И он горько вздохнул.

— Какие бутылки? — сама не знаю зачем, спросила я. Можно было и догадаться, конечно.

— Обыкновенные, какие ещё? — ответил Сашка и насупился.

— Да-а, — только и сказала я.

— …Но, как ведь хорошо, что собака тогда убежала! — наконец нашлась я.

— Ещё бы, — хмыкнул Сашка.

— Да уж, — согласился Лёшка.

Неожиданно нашу задушевную беседу прервал звук колокольчика. Андерсен вопросительно посмотрел на дверь. В «Лавку» зашла пожилая пара, оба посетителя казались поразительно похожими друг на друга, словно близнецы, только разного пола. Они неторопливо, но решительно направились к отделу церковной утвари.

— Ну, мы тогда пошли, — сказал Сашка. Ребята поднялись со стульев и поспешили к выходу.

— А… когда вы опять придёте? — почему-то спросила я.

— Не знаю, — искренне ответил Сашка

Лёшка в такт ему только пожал плечами.

Андерсен, всё время внимательно следивший за нашей беседой, пошёл проводить ребят до двери. У выхода из «Лавки» мальчики задержались, чтобы погладить своего дружка.

— А как его зовут-то? — спросил Сашка.

— Андерсен, — ответила я.

— Как? — изумлённо переспросил Сашка. Лёшка только чуть приоткрыл рот.

— Писатель такой был, Андерсен, — пояснила я.

— А… ну тогда понятно, — удовлетворенно сказал Сашка. Судя по выражению лица, Лёшке тоже всё стало понятно.

— Ты на улицу-то не выходи, пока! — сказал Сашка Андерсену тоном старшего брата.

Вместо ответа Андерсен зажмурился от удовольствия, выпрямил и поднял вверх хвост.

— Ну, мы, наверно, зайдём как-нибудь, — значительным, взрослым тоном сказал Сашка. И ребята закрыли за собой дверь.

Ну а мне уже давно пора заняться посетителями.

 

Русалочка

Всю первую половину следующего дня Андерсен из лавки, действительно, не отлучался. Видимо, злой, ободранный доберман испугал его вчера не на шутку. Так что мы с ним спокойно обслужили пятерых посетителей. Совсем не плохо, учитывая, что на дворе жаркий, самый «отпускной» месяц — июль. Но, когда пришло время обеда, Андерсен что-то забеспокоился и начал посматривать в сторону кладовки, где, как вы, наверное, помните, для него проделан потайной лаз во двор.

— Ну что ты, — уговаривала я его, — ты же помнишь, что тебе мальчишки приказали никуда не выходить.

Андерсен нервно мяукнул и низко опустил хвост. Я уже хорошо знала, что опущенный хвост у Андерсена означает глубокую меланхолию и расстроенные чувства.

— Ну что тебя туда тянет? Ради чего ты готов забыть всякую осторожность? — спросила я кота.

Андерсен искоса взглянул на меня, нервно мяукнул и быстрой трусцой побежал в кладовку.

— Ну надо же! — возмущенно выдохнула я. — Какой своенравный!

Несмотря на то, что поступок кота меня рассердил, я решила ненадолго закрыть лавку и проследить за безопасностью Андерсена во дворе.

Вдруг над входной дверью нетерпеливо зазвенел колокольчик, и уже через несколько секунд на пороге стояли Сашка и Лёшка. В руках Лёшка крепко держал Андерсена.

— Зачем же вы его выпустили? — горячо и укоризненно спросил Сашка.

— Он меня не послушался, убежал! — виновато объяснила я.

— Ну, тогда ладно, — примирительно сказал Сашка.

— Угу, — согласился Лёшка. Чувствовалось, что ответ принят.

— А нам бабушка рассказала об этом вашем писателе, Андерсене! — сказал Сашка.

— А разве вы сами не читали его сказки? — очень удивилась я.

— Да читали, конечно! — объяснил Сашка. — Только я забыл сначала, а потом вспомнил.

— Я тоже, — сказал Лёшка.

— Да вы проходите, посидите немножко, — предложила я. — У меня чай есть и пряники!

— А какие пряники? — заинтересовался Сашка. Лёшка тоже ждал ответа.

— Очень вкусные, — сказала я. — Есть и с вареньем внутри, и шоколадные!

— Шоколадные я люблю, — медленно, с раздумьем сказал Лёшка.

— А я с вареньем десять штук сразу могу съесть! — заверил меня Сашка. В этом я, почему-то, не сомневалась.

— Ну, вот и хорошо! — сказала я.

Я налила детям чай и принесла посмотреть красиво иллюстрированный двухтомник сказок Андерсена.

— Только листайте его на коленях, — попросила я, — чтобы не запачкался.

— Угу, — сказал Лёшка.

Сашка листал альбом с неподдельным интересом. Лёшка тоже внимательно смотрел картинки, терпеливо дожидаясь, когда друг перевернёт следующую страничку, потом вдруг задумчиво почесал затылок и угрюмо произнёс:

— Дак, это ведь… для детей!? А мы же вроде не маленькие?! — вопросительным тоном, но с достоинством произнёс он и посмотрел на Сашку.

Сашка, которому картинки в книге явно нравились, видимо, соображал, чтобы такое ответить, чтобы не потерять авторитет друга.

— А моя бабушка говорила, что это не для детей, — и, немного подумав, добавил. — Да, не для детей, а для школьников, после седьмого класса.

— Дак что получается? Эти сказки раньше седьмого класса вообще что ли нельзя читать? — недоверчиво спросил Лёшка.

— Нельзя! — настойчиво блефовал Сашка.

— Ага, конечно! — саркастично отреагировал Лёшка.

— А бабушка сказала… — начал было, Сашка.

— Ну не всё же она понимает, твоя бабушка, — мирно сказал Лёшка.

— Да уж побольше, чем ты! — полез в бутылку Сашка.

Андерсен вопросительно смотрел на меня. Я поняла, что пришло время вмешаться.

— Бабушка права, — сказала я. Сашка облегчённо вздохнул. Лёшка вопросительно смотрел на меня.

— И Саша, по большому счету прав, — веским тоном произнесла я. Если он немного и ошибся, то только в одном… Сказки Андерсена не запрещено читать не до, не после седьмого класса. Их можно читать в любом возрасте. Даже в глубокой старости!

Дети с любопытством смотрели на меня.

— Понимаете, ребята, ведь я изучала творчество и биографию Андерсена на специальных курсах. Вот потому-то я это и знаю, — объясняла я. Кстати, это чистая правда! Но, по-моему, я уже упоминала когда-то — в июне, кажется, — про эти курсы.

— А знаете, — продолжала свою импровизированную лекция я, — сам сказочник даже обижался на тех, кто называл его детским писателем. Он считал, что те, кто так говорит, совсем его не понимают. Таким людям он говорил: «Я пишу для взрослых. Это не сказки — это истории обо всех нас».

— А я смотрел «Русалочку», — сказал Лёшка.

— И я, — сказал Сашка. — И ещё «Снежную королеву».

— А какие фильмы — наши или зарубежные?

— Ну, «Снежная королева» наш, а «Русалочка» не наш, — вспомнил Сашка. — Да, японский что ли…

— Я тоже смотрела оба фильма. А вот вы помните, как в том, японском фильме «Русалочка» все закончилось? — спросила я.

— Плохо, — сказал Лёшка.

— Конечно. Она там все для принца делала, и голос отдала и хвост, и ей было больно ходить, а потом она погибла, — уточнил Сашка.

— Да, — сказала я, — а вот сама сказка, как её задумал Андерсен, совсем не такая.

— Как не такая? — удивился Сашка.

— Она не так плохо кончается. Вот вы вспомните, зачем русалочка приносила все свои жертвы — и длинные волосы, и голос, ради чего?

— Ну как это? Она же в принца влюбилась. Из-за него, значит… — сказал Сашка.

— Нет, не только из-за него. В сказке говорится, что русалочки могли прожить триста лет, а потом от них ничего не оставалось, они превращались в морскую пену. В таком случае, вся их долгая жизнь оказывалась совершенно бессмысленной.

— Почему бессмысленной? — спросил Сашка.

— Потому, что получалось, что они существовали, как вещи, без души, раз уж их душа умирала вместе с телом.

Ребята с интересом уставились на меня.

— Ну? — нетерпеливо спросил Лёшка.

— Очень просто. А все люди рождались с бессмертной душой, и когда они умирали, умирало только их тело, а душа продолжала жить. Вот потому-то русалочке и хотелось тоже стать такой как люди, чтобы получить душу, которая может жить вечно.

— Без тела, сама по себе? — заинтересовался Сашка.

— Да, без тела, — подтвердила я.

— Это по сказке? — спросил Сашка.

— Про Русалочку, Андерсен сам придумал, а про душу, — нет. По жизни тоже так.

— Про душу он не придумал? — спросил Сашка с энтузиазмом.

Я почувствовала, что тема их, что называется, всерьёз зацепила, ну а мне и подавно, уже давным-давно так легко ни с кем не говорилось.

— Ещё расскажите, — потребовал Сашка.

— Пожалуйста, — согласилась я. — Вот, например, если ты обо что-то ударился, у тебя что болит, душа или тело? На чём у тебя тогда синяк появляется — на душе или теле?

— Конечно, на теле, — не задумываясь, сказал Сашка, — душу же вообще не видно.

Лёшка молча, внимательно слушал.

— А когда ты переживаешь за маму, если она что-то не так делает, а ты не можешь её удержать от этого, — что у тебя болит тогда? Ну, какая именно часть тела переживает? Колени или, может быть, руки, или плечи? Можешь ли ты снять эту боль, намазав больное место йодом или завязав бинтом?

— Нет, конечно! Как колени то могут переживать, если мать пьёт? Это же вообще, другое совсем! — с жаром сказал Сашка.

— Правильно, значит это у тебя не тело, а душа болит. Согласен?

— Ясно, согласен, — на секунду задумавшись, сказал Сашка.

— В общем, ребята, по настоящему, — в сказке, а не фильме, — Русалочка, умирая, не исчезает совсем и не превращается в морскую пену. В настоящей сказке за свою жертвенную любовь она получает награду. Её принимают к себе прекрасные воздушные создания, феи, и забирают в заоблачный мир, где её ждёт счастье.

Я посмотрела на мальчишек, они всё также, внимательно, слушали меня. Вдруг я вспомнила, что истории про любовь и фей должны больше нравиться девочкам!.. Но, к моей радости, неожиданное появление фей в сказке, не очень разочаровало ребят.

— Да, — вздохнул Сашка, — это совсем другое дело!

— Его бабушка тоже так говорит, — сказал Лёшка.

— О Русалочке? — спросила я.

Лёшка запнулся, видимо, пытаясь подобрать правильные слова.

— Нет, о душе, — пояснил за друга Сашка, — она так же, как вы, говорит. Я думал, это она… потому что старенькая, ну, сами понимаете… я не слушал её, а сейчас… Вы это интересно, как-то… Я согласен! — твёрдо закончил свою речь Сашка.

— Ну, я вроде тоже, — сказал Лёшка, — похоже, так всё и есть, — пояснил он.

Андерсен давно уже дремал рядышком, на стуле.

Вдруг он встрепенулся и пошевелил ушами. Это он раньше нас почувствовал приближение посетителя. И, точно. Колокольчик зазвонил, и в дверь вошла средних лет женщина. Она направилась в отдел Библиотеки.

Я посмотрела на часы, — обед уже с полчаса как закончился.

— Ну, мы пошли, — сказал Сашка. Ребята поочередно потрепали кота по загривку и направились к двери.

— Зайдёте ещё? — с надеждой спросила я.

— Конечно, — пожал плечами Сашка.

— Угу, — произнёс Лёшка. Я закрыла за ребятами дверь.

 

Следующий день. Морская свинка

Прошло уже больше половины рабочего дня, а Андерсен даже не порывался ускользнуть во двор для своих обычных прогулок.

— Молодец, — сказала я ему, — и правильно, что за ум взялся! Ведь если ребят там не окажется, кто тебя спасать-то будет?

Андерсен со скучающим видом направился к двери и уселся возле входного коврика. «Он тоже ждёт мальчишек», — подумала я. Ведь из-за ненормального добермана, ему приходится жертвовать своим любимым развлечением — беготней с детьми во дворе.

Думаю, мой бурый кот заранее почувствовал приближение детей к лавке: через несколько минут, колокольчик над входной дверью зазвенел, и на пороге появились Сашка и Лёшка. В руках у Сашки была среднего размера клетка, в которой сидело что-то подозрительно пушистое и рыжее.

Ребята бегло поздоровались и привычно направились к нашему круглому «чайному» столику. Мы с Андерсеном изумлённо следили за ними, с той разницей, что у кота при этом нервно вертелся хвост.

— Пусть она пока у вас побудет, тетя Люба, — просительным тоном сказал Сашка.

— Кто это «она»? — спросила я напряжённо, пытаясь разглядеть рыжее существо, сидящее внутри клетки.

Андерсен сильно занервничал. Он непрерывно зевал, хвост его то подрагивал, то взвиваясь вверх, изгибался, словно маленькая змейка. Точно так кот обычно вёл себя перед началом охоты. Я встревожилась не на шутку. Похоже, и до подростков постепенно начала доходить драматичность ситуации.

— А лучше-то, вы ничего придумать не могли? — сердито спросила я ребят. Они только виновато молчали.

— Понимаете, мы купили её для приятеля, Васьки, а он только через четыре дня приезжает, а нам её держать негде, — оправдывался Сашка.

Оказалось, что Сашина мать наотрез запретила оставлять морскую свинку, Лёшин отец тоже, а у Сашиной бабушки жили два больших кота.

Кстати, если Саша жил один с матерью, которая частенько выпивала, то Лёша жил один с отцом, который, по рассказу ребят, страдал тем же недостатком, что и Сашина мать. Родители обоих подростков, при своей слабости к спиртному, всё же умудрялись где-то работать, правда, на одном и том же рабочем месте долго никогда не задерживались.

Однако рябят дома не обижали: их, чаще всего, просто не замечали. А поскольку несмотря на не самую благополучную обстановку в доме, дети всё же кое-как ходили в школу, не голодали и были всегда во что-нибудь одеты. Их неполные семьи общество не беспокоило. Но, думаю, Сашу и Лёшу оставляли в покое главным образом потому, что ребят старательно опекала Сашина бабушка. Подростки называли её бабушка Аня. Несмотря на то что ей самой, уже не молодой и не такой уж здоровой, приходилось ухаживать за своей родной младшей сестрой, она всеми силами старалась следить за обоими детьми, жалея не только собственного внука, Сашу, но и его друга.

Как я уже упоминала, в её квартире, кроме больной сестры, находились ещё два кота, которых она тоже, конечно, жалела. Обо всём этом однажды очень бесхитростно рассказали мне подростки. Чувствовалось, что они доверяли мне. Надо сказать, что это было взаимно: я тоже доверяла ребятам. Во всяком случае, они с явным удовольствием заглядывали в Лавку. К тому же летом в городе скучно, и выбор развлечений, конечно, не велик.

Больше всего их, конечно, привлекал Андерсен. Ребята говорили, что у бабушки Ани живут очень похожие коты, только мой намного красивее и, по их словам, в сто раз умней.

Но, пока мы с вами беседуем, как бы наше рыжее существо в клетке совсем не загрустило, под пристальным взглядом Андерсена!.. Рыжее существо оказалось симпатичной длинношёрстой морской свинкой; ребята купили её, чтобы подарить приятелю, который через три дня должен приехать из летнего лагеря.

— А зачем же вы её сейчас купили, а не через три дня? — поинтересовалась я.

Вопрос, очевидно, застал ребят врасплох. Они задумались.

— Тогда её уже не будет, — сообразил, наконец, флегматичный Лёшка. — Таких красивых сразу же раскупают.

— Да, Ваське нужна только рыжая! — добавил Сашка. Кроме того, выяснилось, что, для того чтобы наверняка избавиться от свинки, продавец бесплатно вручил детям целую банку корма.

— А с родителями ваш Васька это желание согласовал? — спросила я.

— Да, железно! — уверенно сказал Сашка. — У него родители мировые!

— Знаете что, ребята, — сказала я в сердцах, — по-моему, ума у вас обоих вместе с Васькой, не больше, чем у этой морской свинки!

Видя, как реагирует на появление свинки Андерсен, ребята решили, что обижаться им на мои слова, не стоит.

— А вы знаете, какой у него сильный охотничий инстинкт? — спросила я безжалостно. — Нет? Значит, скоро узнаете.

— Но ведь она же в клетке, — не очень уверено оправдывался Сашка.

— Мало ли что! — сказала я. Мне не казалась нерушимой эта решётчатая преграда. Клетка была небольшой, старой, с расшатанной защелкой и казалась довольно хлипкой.

— А что же делать? — потерянным тоном спросил Сашка. Лёшка тоже выглядел довольно унылым.

Мне стало жалко и Сашку с Лёшкой, и себя, и морскую свинку.

— Давайте вместе думать, как спасти бедное животное! — предложила я. — В конце концов, больше нам ничего не остаётся.

После недолгих совместных рассуждений, мы решили поговорить с Андерсеном — что называется, просто по-человечески. Мы очень старались его убедить. В конце нашей нравоучительной беседы, содержание которой сводилось к тому, что морская свинка это не мышь, и поэтому есть её нельзя, Андерсен как будто перестал нервничать и, печально волоча по полу хвост, ушёл в угол. Я не знаю, что именно убедило Андерсена — наши словесные аргументы или общий высокий накал речи — но было ясно, что идею он уловил.

Никто из нас троих, (я имею в виду меня и ребят), не сомневался, что Андерсен отлично понимает слова «мышь», «нельзя» и «есть», — поэтому не было ничего удивительного в том, что он понял смысл нашей энергичной нотации. Важнее было другое: готов ли он принять нашу сторону?

Так или иначе, но Андерсен демонстративно отошёл от клетки и теперь с укоризной взирал на нас из своего любимого угла. Всем своим видом он показывал, что не очень высокого мнения о наших умственных способностях.

Когда ребята ушли, я, закончив необходимые дела по работе, поставила клетку с морской свинкой на самый верх стеллажа. Мысленно перекрестив клетку, — так было спокойнее, — я, как обычно, поцеловала Андерсена в прохладный коричневый нос и закрыла за собой дверь.

 

Принцесса Роза

Два следующих дня мы с Андерсеном занимались исключительно своими собственными делами. Утром он как обычно демонстрировал свой непревзойдённый талант охотника, — причём за то время, что у нас гостила морская свинка, дохлых мышей, подпиравших дверь своими тушками, становилось всё больше. Очевидно, мой кот уже не довольствовался привычной ловлей мышей в нашей кладовке, но по мере сил работал ночным санитаром во всех близлежащих дворах. Видимо, таким образом Андерсен утешал себя после запрета прикасаться к нашей рыжей гостье. Сама же морская свинка, кажется, чувствовала себя превосходно. У неё был отменный аппетит: только успевай поворачиваться и подсыпать корм, — да и клетку убирать тоже приходилось частенько.

Сашка и Лёшка зашли и сообщили, что злая собака, кажется, исчезла, — по крайней мере, из нашего двора. По их словам, больной на всю голову доберман, основательно покусал местного бомжа, и после этого собака куда-то исчезла. Ну что ж, это было хорошей новостью: теперь интеллектуальные игры детей с котом — их совместное беганье по двору — снова могут возобновиться. И точно: лишь мельком взглянув на клетку с морской свинкой, Саша подхватил на руки Андерсена, и они втроём вылетели во двор.

В отсутствие кота в магазин зашла посетительница с девочкой лет шести. Оказалось, что девочку зовут Настя. Пока Настина мама выбирала одну из коллекций монет к юбилею Настиного дедушки, мы с девочкой ходили по просторному помещению лавки и останавливались у всех более или менее ярких предметов. Но, как только Настя заметила клетку с морской свинкой, всё остальное показалось ей неважным.

Нечего делать, пришлось поставить на стол клетку и ненадолго выпустить лохматое существо. Кстати, замочек на клетке оказался и вправду весьма слабым, просто символическим. Рыжая свинка неторопливо расхаживала по столу, постоянно натыкаясь на заботливо опекающие её руки девочки. Но свинка и не пыталась удрать: наверное, стол казался ей достаточно просторным для путешествий, огромным, словно земной шар. Между прочим, наша морская свинка даже отдаленно не напоминала тех грызунов, которые служили Андерсену в качестве десерта. Впрочем, и ловил-то он их не для удовлетворения голода: как вы, наверное, уже заметили, он никогда не ел свою добычу, а лишь повиновался прочно заложенному в нём инстинкту охотника.

Наша морская свинка выглядела намного благороднее мышей, — тут и сравнения никакого быть не могло. Она казалось самым настоящим домашним животным, — только маленьким.

В то время как Настина мама скрупулёзно изучала в нашей лавке всё, что только смогла найти, мы с Настей подробно поговорили о морской свинке, которую Настя почему-то называла Принцессой Розой. Я наивно спросила девочку:

— Почему же ты назвала её так пышно?.. Принцесса, да ещё и Роза…

Честно говоря, рыжее существо и у меня вызывало симпатию, но принцессу почему-то не напоминало. Выслушав мой вопрос, девочка ничего не ответила, а только покачала головой. Было ясно: Настя считает, что мне всё равно этого не понять.

Судя по всему, Настину маму, очень радовало, что ребёнок занят со мною, а она сама может бесстрашно потратить добрые полчаса на осмотр всякой всячины. В общем, пока мама вволю наслаждалась свободным временем, мы с Настей выяснили много разных вещей. Например, что девочка уже успела полюбить Принцессу Розу, да так сильно, что обязательно нарисует её и принесёт мне картинку. Настя также сообщила мне, что у нее обязательно будет точно такая же морская свинка, раз уж эту купить нельзя, и что звать её тоже будут Принцессой Розой. Ведь Насте просто необходимо иметь дома морскую свинку, а мама разрешит, потому что она добрая и потому что у них дома нет никаких котов.

Наконец Настина мама закончила свою экскурсию по магазину. Хотя в этот раз она и не решилась купить набор монет, желая прежде заручиться советом родственников, но кое-что она уже присмотрела и заверила меня, что обязательно зайдёт на днях и что-нибудь купит. Я только и подумала про себя: «Понятно, в кого это Настя такая разговорчивая».

Я поверила Настиной маме: пожалуй, она и вправду ещё вернётся в лавку, — ведь у нас были выставлены пять довольно редких нумизматических коллекций. К слову сказать, я тоже редко решалась покупать вещи сразу, с первого взгляда. Может, я и тугодум, но в таком случае, нас покупателей-тугодумов, большинство!

Маме Насти тоже понравилась морская свинка, и она даже пожалела, что дети купили её для какого-то неведомого нам Васи. Она подробно расспросила о режиме, рационе питания и особенностях поведения свинки. Из особенностей я отметила олимпийское спокойствие Принцессы Розы, её недетский аппетит и постоянное желание спать. Настину маму совершено растрогали эти качества, и она попросила меня записать наш телефон, на случай если мальчишки передумают отдавать животное Васе.

— Дети есть, дети! — сказала она в заключение. «Да уж, точнее не скажешь!» — думала я. Мне и самой иногда казалось, что Сашка с Лёшкой если и не передумали дарить морскую свинку, то уж точно — совершенно забыли о ней.

Настя с мамой ушли, свинка снова забралась в клетку, а Андерсен очень довольный, вернулся с прогулки. Судя по его взмыленному и растрепанному виду, набегался он вволю. В общем, день удался!

 

Искушение

Следующий день начался, вроде бы, как всегда. Во всяком случае, его первая половина ничего особенного не предвещала. Сашка с Лёшкой, как обычно, зашли за Андерсеном. Кот всегда ждал своих друзей с нетерпением и, чувствуя их приближение, заранее выходил навстречу, так что ребятам оставалось только подхватить его на руки и нестись во двор. Зайдя на этот раз, ребята и вовсе не взглянули в сторону клетки с морской свинкой.

— Вы хоть бы поинтересовались, как дела у вашего «подарка», — укоризненно сказала я.

— А?.. Да ведь видно, что всё нормально! — быстро нашёлся Сашка.

— Угу, — поддержал друга Лёшка.

— Ребята, вы позвоните своему Васе, спросите, точно ли ему эта свинка нужна? А то, может быть, он, как и вы, на другой же день о ней забудет.

— А чего? — удивился Лёшка.

— «Чего-чего!» — не слишком педагогично передразнила я Лёшу. — Девочке одной ваша свинка понравилась! Так вот, если Васе ваш подарок не нужен, эта девочка с мамой свинку бы забрали.

— А, ладно, позвоним, — равнодушно заверил Сашка и нетерпеливо добавил. — Ну, мы пошли!

— Идите, только Васе позвонить не забудьте, пожалуйста!

— Угу, — заверил меня Лёшка. После этих слов ребят и след простыл.

Примерно часа через три Андерсен вернулся с прогулки. Не знаю, чем уж они там занимались вместе: мышей ловили или гонялись друг за другом, а может быть, кот просто таскался как хвост за ребятами… Так или иначе, но вернулся Андерсен, как говорится, усталый, но довольный. Он с аппетитом набросился на свою любимую салаку в томатном соусе, и уже через несколько минут в миске не осталось ни одной рыбки.

Во второй половине зашёл лишь один посетитель; он принёс очередной старый словарь, а я быстро оформила получение. Словари у нас хорошо раскупались.

Оставалось чуть больше часа до закрытия, как звоночек над входной дверью зазвенел, и в лавку вошли знакомые нам уже Настя и её мама.

Мама отправилась к витрине с коллекциями монет, а Настя попросила достать клетку со свинкой с верхней полки. Андерсен вертелся у ног Насти.

— Котик тоже хороший, не злой! — сказала Настя, улыбаясь беззубым ртом. — Это ведь хороший котик?

— Очень, — сказала я. — Но, Настя, понимаешь, когда котик рядом, нам нельзя открывать клетку.

— Почему? — удивилась девочка.

Я немного подумала и решила, что в целях безопасности свинки ответ должен быть прямым.

— Потому что котик может съесть Принцессу, — сказала я.

— Съесть? — широко распахнув глаза, переспросила Настя.

— Да, — безжалостно подтвердила я. — Но ведь мы с тобой не станем открывать клетку, а будем смотреть на свинку отсюда, и тогда котик её не съест! Правда?

— Правда! — радостно согласилась Настя. Я была рада, что девочка так быстро все поняла. Неожиданно в небольшом помещении рядом с кладовкой громко зазвонил городской телефон. Мы специально установили громкий звонок, чтобы не приходилось прислушиваться. Я сразу поняла, что это наш директор, — она у нас одна на четыре площадки. Так как видим мы её редко, а указания получаем больше по электронной почте или по телефону, мы иногда в шутку, так и называем её: «наш дистанционный шеф». Сама она здесь и в обычное-то время очень редко появляется, ну, а летом и вовсе отдыхает, — наверное, на даче цветочки выращивает.

Говорят дача у неё близко, в черте города. Вот, наверно, оттуда и звонит: проверить хочет, на месте я сижу, или, по её примеру, прохлаждаюсь на даче. Её любимое занятие — звонить за пять минут до закрытия лавки. Самое противное, что она никогда не говорит, что звонит для проверки, а всегда придумывает какой-нибудь глупый, шитый белыми нитками, повод. В общем, недолго думая, я ринулась к телефону.

Я была права, это звонила наша дистанционная директриса. Она подробно расспрашивала у меня обо всём, что только могла придумать: о продажах, о поступлениях, о посетителях… На самом деле это было лишним: ведь я еженедельно передаю ей через нашего бухгалтера подробный отчёт. В заключение разговора директор, видимо, чтобы подсластить пилюлю, рассказала мне об удивительных талантах своей трёхлетней внучки, — и я, конечно же, вежливо слушала свою начальницу. В общем, задержала она меня со своими бесполезными разговорами минут на двадцать, если не больше.

Вернувшись в зал, я тут же лишилась дара речи! Я остолбенела! Это нужно было видеть! Картина… маслом!

За круглым столом собрались мама Насти, сама Настя и мой кот, причём Андерсен сидел на столе. Клетка была распахнута настежь. А свинка? «Где же свинка?!» — в ужасе подумала я. Присмотревшись, я, наконец, заметила рыжую Принцессу, мирно сидящую на коленях девочки. Да, такого я не ожидала!

Самое интересное, что Андерсен являл собою просто таки идеал спокойствия: мирно лежащий на столе хвост, умеренно приподнятые уши, спокойный взгляд тёмно-зелёных глаз. Оказалось, что мама подошла уже после того, как Настя додумалась открыть клетку. Насте захотелось подружить животных, и девочка не видела к этому никаких препятствий, а потому просто выпустила свинку и провела воспитательную беседу с котом.

— Спасибо, Андерсен! — от души сказала я коту. Кот очень ясно посмотрел на меня, спрыгнул со стола и удалился в угол. Хвост его был победно поднят. Да, тут уж нечего сказать: кот оказался на высоте положения. Похоже, только мы вдвоём, — я и Андерсен — до конца понимали напряжённость и хрупкость ситуации.

Несмотря на протесты Насти, я посадила свинку обратно в клетку и поставила её на верхнюю полку, а потом как можно мягче, но очень решительно объяснила девочке, что свинка очень устала и хочет побыть одна.

Мама Насти оплатила выбранную ею коллекцию монет. Когда мы стали прощаться, она спросила меня с надеждой:

— Вы не выяснили ещё, заберут ребята морскую свинку или нет?

— Принцессу Розу! — поправила её Настя.

— Я выясняю, — ответила я. — Завтра, надеюсь, уже будет известно.

Но, на самом деле, я очень боялась, что Саша с Лёшей попросту забыли позвонить Васе, а мне все больше хотелось, чтобы свинка попала к Насте и её маме.

Посетители ушли, а я молча смотрела на Андерсена. Я была ему очень благодарна.

 

Принцесса уходит

На следующий день, как только дети зашли за Андерсеном, я спросила, не забыли ли они позвонить своему приятелю Васе.

— А… нет, не забыли! — радостно сказал Сашка.

— Он сам нам позвонил, — честно сказал Лёшка.

— Ну, так что же?.. — нетерпеливо спросила я. — Что он сказал?

— А!.. Она ему не очень-то и нужна. Ему, может, родители потом собаку купят.

— Боксера, — добавил Сашка.

— Я бы тоже боксера купил, — сказал Лёшка. Они, это… верные.

— Да они-то, может, и верные, — сердито начала было я, — а вот вы, ребята, легкомысленные…

— Почему это?!. — рассердился Сашка.

— Потому что, если человек забирает к себе животное, он несёт за него ответственность. Я не помню, у кого однажды прочитала такие слова: «Только тот животных обижает, у кого у самого душа слабая».

— Я обижаю? — возмутился Сашка. — Я никогда животных не обижаю! У меня душа не слабая!

— И у меня! — сказал Лёшка.

Я почувствовала, что слегка перегнула палку.

— Я, кажется, неверно выразилась… — Мне, меньше всего хотелось лишиться дружбы и доверия ребят. — Нет! Понятно, что у вас душа не слабая. Ведь вы же Андерсена от злой собаки спасли. Слабый такого бы не смог! — сказала я искренне. — Но всё-таки надо же думать, прежде чем брать животное! — тут я опять начала сердиться.

— Ну, а что такого? — немного успокоясь, спросил Сашка. — Вы же сами сказали, что свинку какая-то девочка хочет взять. Значит, ей там будет хорошо.

— Верно… — подтвердил Лёша.

— Ой, ребята, вы не представляете, что вчера было! — я вдруг так живо вспомнила вчерашний эпизод с Андерсеном и свинкой, что тут же решила поделиться с ребятами ошеломительной новостью. — Вчера эта самая девочка открыла клетку и выпустила морскую свинку! Ни меня, ни её мамы в тот момент поблизости не было…

Ребята ахнули.

— А что Андерсен? — вытаращив глаза, спросил Сашка.

— Ничего! Не тронул свинку, — даже не пытался.

Видно было, что ребята задумались.

— Да-а-а! — удивленно протянул Лёшка. — А нам-то во дворе приходится спасать птиц от Андерсена… Он у вас настоящий охотник!

— Надо же, не тронул! — не мог успокоиться Сашка. — Это значит что у Андерсена тоже душа не слабая!

«Да, лучше и не скажешь…» — размышляла я немного удивленно. Надо же, как бывает! Думаешь, что общаешься с обычным, хоть и неглупым, мальчишкой-сорванцом, а оказывается, что перед тобой философ!

Пока мы вели возвышенные беседы, высокая душа Андерсена окончательно заскучала. Ему, видимо, уже давно хотелось побегать во дворе, и он нетерпеливо цапнул Сашку за ногу.

— Ай!.. — заорал Сашка.

Лёшка только рассмеялся.

— Ну что, пошли уже! — позвал он Сашку.

— Идите, — улыбнувшись, сказала я. — Тогда я позвоню девочке, чтобы она забирала свинку?

— Ну, ясно, — сказал Лёшка.

— А знаете, как девочка свинку назвала? — вдогонку им крикнула я.

— Как? — обернулся Сашка.

— Принцесса Роза!..

Ребята лишь презрительно фыркнули, помахали мне рукой, и, подхватив Андерсена, скрылись за дверью.

Я набрала номер.

— Мы придем за Принцессой примерно через полчаса! — радостно сказала мама Насти.

Я вдруг вспомнила, что обеденное время скоро закончится, а я ещё даже не перекусила.

— Ну вот, — сказала я Андерсену вечером, когда он вернулся. — Через три дня ребята уезжают в летний лагерь, морскую свинку Настя забирает, и остаёмся мы с тобой вдвоём до сентября. Но уж потом народу тут будет видимо-невидимо, — не знаю даже, как тебе это всё понравится. Ну, если не понравится, то я тебя домой заберу, хорошо?

Андерсен зажмурился и замурлыкал: он очень любил, когда с ним вот так серьёзно, обстоятельно беседуют. Потом, решив вздремнуть, Андерсен отправился в свой любимый угол, а я подошла к календарю, и перевернула ещё один лист.

 

Визит бомжа

Колокольчик на входной двери вёл себя очень странно: он то звенел, то умолкал, — и так, несколько раз подряд. Мне пришлось быстро слезть с маленькой стремянки в кладовке, где я сортировала накопившиеся нужные и ненужные вещи, и поспешить к двери. Наконец-то странный посетитель решился приоткрыть дверь, — но его самого, кто бы он ни был, ещё не было видно.

Андерсен давно стоял у двери и тоже ждал, когда же наконец кто-нибудь войдёт. Через несколько секунд мы увидели — сначала робко просунувшуюся голову, а потом и всего посетителя. С первого взгляда стало ясно, что это был бомж.

Посетитель, стоящий сейчас перед нами, был явно из того социального измерения, где дресс-коду не придаётся никакого значения. Несмотря на плюс двадцать пять в тени, на нём была одета зимняя фуфайка, очень драная, с открытой горловиной, без рукавов и с одной пуговицей посередине. Судя по разной величины дырам на этой импровизированной жилетке, тело её хозяина всё-таки дышало. Зато на макушке посетителя крепко сидела самая настоящая, летняя, ярко-жёлтая, тесная, не по размеру, шляпа. Шляпа сама по себе, отдельно от хозяина, вовсе не казалась нелепой, но, к сожалению, была слишком мала и не сочеталась с остальной одеждой. Впрочем, она была такой же неуместной, как и всё остальное, потому что в облике посетителя ничто ничему не соответствовало.

Я ещё не упомянула о кедах! Они были коричневого цвета, не рваные, но очень грязные, — причём грязь не свежая, а старинная, давным-давно въевшаяся в ткань. Да и откуда бы свежей грязи сейчас взяться? На улице сухо вот уже целую неделю.

Попробую на минуту забыть о тесной шляпе, ватной жилетке, коротких штанах и грязных кедах, чтобы хотя бы приблизительно описать внешность посетителя.

Он среднего роста, хорошо крепко сложен, волосы длинноватые, но не длинные, светлые. Он не похож на алкоголика и тем более, преступника, — нельзя сказать даже, что лицо его изрядно потрепано, а вид очень уж потасканный. И всё же, несмотря на эти, вроде бы положительные, признаки, с первого взгляда ясно, что перед нами самый настоящий бомж. Об этом свидетельствует и неуверенная проходка, и робкие, нервные жесты, а главное, потерянное выражение лица, — такое встречается, кажется, только у бомжей.

Решившись, наконец, полностью открыть дверь в лавку, посетитель сразу же резким движением снял шляпу и прижал её к груди, словно боялся, что её попытаются отнять. Так и застыл он у порога и, казалось, раздумывал, не повернуть ли обратно. И мы стояли друг перед другом, — я с Андерсеном по одну сторону незримой баррикады, а бомж по другую. Кажется, никто не собирался нарушать молчание. Но, почувствовав, что пауза слишком затянулась, я всё же решила выяснить цель визита.

— Чем могу помочь? — спросила я не слишком любезно.

— Да вот… — посетитель, покосился на Андерсена. — Я кошечку принёс…

— Какую ещё кошечку? — переспросила я недовольно.

Было совсем не похоже, что человек стоящий сейчас на пороге, может быть владельцем чего-либо путного.

— Фарфоровую, — робко сказал бомж.

— А откуда она у вас? — тоном прокурора спросила я.

Мне показалось, что бомж обиделся, потому что он сразу изменился в лице. Мне стало жаль его.

— Ну, хорошо, давайте посмотрим вашу кошечку, — предложила я.

— Уверяю вас, я её не украл, — оправдывался он так беспомощно, что я поверила ему.

Статуэтка оказалась, как я и думала, самая стандартная. Небольшая слащавая кошка с большим нарисованным на шее бантом, закрученным в виде рулета хвостом и символической улыбкой.

— Кошечек таких у нас уже много, — сказала я почти миролюбиво. — Их сейчас редко покупают.

— Жа-аль… — с виноватой улыбкой протянул бомж и попятился к двери. Андерсен, высоко подняв вверх хвост, шёл за бомжом по пятам. Когда посетитель на минутку приостановился у двери, Андерсен, громко мурлыкая, потерся о его ноги. И тогда на лице бомжа расцвела такая ясная детская улыбка, какой я давно ни у кого не видала.

Кончиками серых от засохшей пыли пальцев, гость погладил моего кота, с силой нахлобучил на макушку свою бесценную шляпу и взялся за ручку двери.

— А вот книги мы, пожалуй, можем взять! Или старые журналы. Если у вас найдутся хорошие книги, — торопливо сказала я, — приносите.

— Ладно, ладно, — кивнул бомж, и ушёл.

 

Изольда

Едва бомж успел закрыть за собой дверь, как в лавку зашла Изольда. Впрочем, учитывая пенсионный возраст посетительницы, наверное, было бы правильнее называть её по имени-отчеству. Так я обычно и делаю, когда приходится с ней общаться. Но, надо сказать, Изольда Олеговна внешне на пенсионерку не очень-то похожа, да и имя ей досталось достаточно яркое. Наверное, поэтому-то мысленно я называю её только по имени.

Изольда с некоторых пор наш постоянный посетитель. А именно, с того самого времени, как ей в одночасье пришлось потерять всё, что составляло смысл и содержание её жизни. Во-первых, год назад у Изольды умер муж, генерал, который был для неё и супругом, и отцом, и нянькой, и сторожем. Он стирал, готовил, ходил в магазин и оберегал Изольду от всех всевозможных неприятностей и нестроений…

И, как только муж умер, неприятности и нестроения напали на Изольду, словно волки, оголодавшие за зиму. Мелкие напасти посыпались, как из ведра, а следом за ними не замедлила и напасть крупная: Изольда потеряла работу, которая была почти такой же важной составляющей её жизни, как и муж-генерал.

Сразу после окончания Университета, Изольда устроилась работать преподавателем в один военный институт. В нём она проработала почти сорок лет: защитила диссертацию, заставила уважать себя и коллег, и начальство, — и всё шло очень и очень хорошо… Муж-генерал, встречая Изольду после работы, угощал её отменными и разнообразными ужинами и заботился, чтобы ничто не мешало ей заниматься научной работой. А начальство тем временем выписывало Изольде премию за премией и нахваливало её за неутомимость в написании объёмистых научных статей.

Изольда считала, что живёт такой жизнью только потому, что она её заслужила; а если кто-то несчастлив в браке или неуспешен в работе, то это исключительно его собственная вина, — ведь, по мнению Изольды, каждый человек имеет в жизни лишь то, что заслужил сам.

В общем, у неё было сразу несколько поводов для высокомерия: заботливый муж-генерал, успешная работа и завидный достаток. Так можно ли осуждать Изольду за то, что она была столь высокомерна?

Но, по печальному совпадению, вскоре после внезапной смерти мужа, Изольда потеряла и любимую работу. Сверху прислали новую начальницу, а та в свою очередь привела с собой собственную команду, где таких доцентов, как Изольда, было пять человек. И все пятеро гораздо моложе, а значит, и перспективнее Изольды, а главное — они давно знали начальницу лично и уже успели ей услужить.

После недолгой, но решительной битвы Изольду сократили. Узкая тема Изольдиной диссертации давно устарела и уже никого не интересовала, а штат других институтов был переполнен. Там и без неё хватало пенсионеров, боящихся потерять свой скромный уголок под солнцем.

Так, неожиданно для Изольды, она одновременно лишилась всего, что было смыслом и содержанием её жизни. Остался только материальный достаток, но и он подкачал: со временем, истощившись, превратился из отличного в просто сносный.

После всех этих потрясений, Изольда чувствовала себя так, словно её оглушил гром. Она совершенно растерялась. Раньше всё в её жизни было замечательно, благоустроено, а главное, понятно. Но сейчас она никак не могла взять в толк, почему ей приходится вести жизнь, которая ей совсем не нравится и которую она, несомненно, не заслужила.

Сначала Изольда изо всех сил пыталась найти ответ на этот вопрос, но, потом отчаялась, опустила руки и, смирившись, решила жить по инерции.

К счастью, кроме бесполезного теперь высокомерия, в Изольде оставались ещё природные жизненные силы; они-то и помогли ей не опуститься, то есть не удариться в какие-нибудь чрезвычайные крайности.

Она стала занимать себя переводами и репетиторством на дому, начала вдруг коллекционировать старые журналы… Раньше у неё не было для этого ни желания, ни времени. И всё же, несмотря на то, что день её был занят то трудами, то пополнением коллекции, жить Изольде стало совершенно неинтересно.

Читала и переводила она теперь только для того, чтобы заглушить отчаянно кричащую в ней пустоту. Этого беззвучного крика она очень боялась. И она работала так, как тяжелобольной человек принимает пищу, — из сознания необходимости, без аппетита, не чувствуя вкуса.

— Рада вас видеть, Изольда Олеговна, — вежливо сказала я.

— Здравствуйте, Люба. А кто это от вас сейчас выбежал? Надо же, какие у вас посетители!

— Да, вот… — начала, было, я…

— А вы заметили, Люба, какие у него глаза голубые? — неожиданно перебила меня Изольда.

— У кого? У бомжа? — изумленно спросила я.

— Ну, конечно.

— Не-ет, не заметила! Я только жилетку заметила…

— Да-да!.. — вздохнула Изольда. — Одет он, конечно, ужасно, кеды тоже уж очень грязные… Но знаете, Люба, при этом он всё-таки побрит… и — удивительно, конечно! — но у него такой глубокий взгляд…

Я ошеломлённо смотрела на гостью: надо же, сколько эмоций пробудил в ней вид самого заурядного бомжа!.. Всё это как-то не увязывалось в моём представлении с Изольдой. Она, насколько я её успела узнать, не слишком эмоциональна. Во всяком случае, я, по сравнению с ней, просто вулкан эмоций.

Между прочим, Изольда, одна из немногих наших постоянных посетителей, которая умудрялась совершенно не замечать Андерсена, кота, самого по себе настолько яркого и необычного, что его трудно не заметить. Кстати, может быть, именно поэтому, я не испытывала особой симпатии к Изольде.

Да и вообще, по душевному складу мы с ней слишком разные люди. Она кажется мне холодной, как… даже не знаю, как лучше выразиться… холодной, как рыба из морозилки, и настолько же выразительной.

Но сегодня Изольда явно испытывала душевный подъём. «Наверное, перегрелась на солнце!..» — добродушно подумала я.

Мне показалось, что даже Андерсен, обычно равнодушный к сей почтенной даме, впервые взглянул на неё с интересом. Впрочем, это могло мне и почудиться, — точно так же, как Изольде, случайно столкнувшейся в дверях с бомжом, наверное, почудилась несказанная глубина его чистых голубых глаз.

Я предложила посетительнице посмотреть новые поступления альманаха «Искатель». По-моему, мало кому сейчас интересны неуклюжие военные приключения, бравые милицейские детективы и скучноватая фантастика, — всё то, что печаталось некогда в этом альманахе. Если кто и собирает теперь затрёпанные брошюрки «Искателя» — так это, разве что, пожилые офицеры в отставке. Но Изольда Олеговна почему-то принадлежала к числу поклонников альманаха, и четвертый номер «Искателя» за 1981 год был сегодня целью, а может быть — только поводом для её визита…

 

Следующий день

Изольда Олеговна уже второй час сидела за столом в нашей лавке, и пролистывала журналы разной тематики на английском языке. Нужных ей пятого и шестого номеров «Искателя» за 1967 год у нас не было, поэтому она переключилась на английские журналы.

Дома, судя по всему, делать ей было нечего. Благодаря своему не слишком открытому характеру, а также привычке постоянно хвастаться и превозноситься, Изольда не сумела приобрести друзей за время лучшего, благополучного периода своей жизни.

Теперь же, когда ей пришлось остаться один на один с таким же холодным, как и она сама, миром, Изольда вдруг остро почувствовала потребность в чьём-нибудь участии. Похоже, больше всего ей хотелось выговориться. К сожалению, я оказалась, кажется, единственным на свете существом, готовым выслушивать её длинные и однообразные монологи.

Как я уже говорила, я не чувствую особой привязанности к Изольде. Она не очень близка мне по духу, но по-человечески мне, конечно же, её жаль. Тем более, что она постепенно начинает оттаивать, отходить от своего потрясающего эгоизма… Поневоле пришлось, — но всё же… А вообще, правильно говорят: чужие недостатки всегда видны лучше, чем собственные, — может, это и ко мне относится.

Но одно могу сказать наверняка: уж превозношением я точно не страдаю! Правда, по-настоящему, у меня, в отличие от Изольды, и повода-то для этого никогда не было.

Кстати, если вы думаете, что я Изольду всегда внимательно слушаю, то ошибаетесь. Во-первых, у неё довольно противный голос, вернее не сам голос, а его тон: когда Изольда говорит, — даже если просто что-нибудь рассказывает, — кажется, что она распекает студента.

Да и говорит она, как правило, одно и то же: вспоминает, как была некогда благополучна и сокрушается, что это благополучие внезапно ушло из её жизни. Уж и не знаю, как ей удаётся говорить такие вещи поучительным тоном!.. Видимо, этот тон так вошёл у неё в привычку, что даже содержание речи, на него не влияет.

Да и не только в тоне дело: не могу же я выслушивать одно и то же по сто раз!.. А потому чаще всего полностью или частично отключаюсь от изольдиных монологов и занимаюсь своими делами.

Между прочим, Изольду моё равнодушие тоже не слишком беспокоит: она и сама не привыкла слушать. Для неё главное другое: когда она выстраивает свои бесконечные монологи, жизнь снова идёт по плану, — она, как и прежде, находится в центре вселенной, а всё остальное вращается вокруг неё.

 

Рыбка в целлофане

На этот раз наше с Изольдой общение прервал неожиданный приход вчерашнего бомжа. В руках у него была связка книг, да так слабо перевязанная, такой хлипкой, видавшей виды бумажной веревкой, что было непонятно, как он только не растерял все книги по дороге.

Андерсен опрометью бросился встречать гостя. Кот с непонятным энтузиазмом обнюхал широченные, короткие, когда-то зелёного цвета брюки посетителя и замер в позе ожидания. И точно, — нюх не подвёл Андерсена: бомж запустил руку в глубокий карман штанов, достал оттуда маленькую, завернутую в целлофан рыбку и, развернув, радостно бросил её прямо на пол.

— Вот, братан!.. Специально для тебя, в Обводном канале поймал, — гордо сказал он коту.

Андерсен даже зажмурился от восторга. Он бочком подошёл к рыбке, одной лапкой дотронулся до неё, потом, подцепив когтями, подбросил вверх. Рыбка, проделав сальто в воздухе, шлепнулась на пол. Андерсен, выгнув спину, бочком попятился прочь от тушки, потом так же бочком приблизился и повторил всё сначала. В общем, когда рыбка достаточно налеталась, Андерсен с довольным урчанием очень быстро уплел неожиданное угощение.

Сначала мне захотелось для порядка возмутиться чем-нибудь: или тем, что рыбка выловлена из грязного Обводного канала, или тем, что бомж её прямо на пол бросил, но устроенное Андерсеном шоу вдребезги разбило мою решимость. Тем более, что, взглянув на них обоих, — на бомжа и на Андерсена, — я почувствовала между ними такое взаимопонимание, что возмутиться стало и вовсе не возможно.

— Ну, хорошо, давайте посмотрим ваши книги, — благодушно сказала я.

В связке было шесть книг… Три из них для детей, в том числе «Семь подземных королей» и «Жёлтый туман» А. Волкова, — обе с классическими иллюстрациями Владимирского. Третьей детской книгой оказалась «Голубая чашка» Гайдара. Остальные: «Новеллы» Гофмана, «Дары волхвов» О. Генри и «Мистерии» Гамсуна.

Несмотря на то, что у нас уже были в наличии О. Генри и Гамсун, я, почему-то решила взять все книги.

Видимо, хорошо зная порядок, бомж снова засунул руку в карман своих полинявших, когда-то зелёных штанов, и извлёк оттуда справку, которая, так же, как и рыбка, была завёрнута в целлофан, — такие справки дают бездомным в качестве временной замены паспорта. В справке говорилось, что бомжа зовут Серафимом Васильевичем. «Какое редкое имя — Серафим! — подумала я. — Никогда не встречала людей с таким именем».

Бомж Серафим оказался очень начитанным: когда я рассматривала принесённые книги, он умудрялся давать им такие точные характеристики, что было ясно — он хорошо знает и авторов, и произведения. А «Голубую чашку» ему, оказывается, читали в детстве родители. «Да, конечно, ведь бомжами не рождаются!..» — глубокомысленно рассудила я.

Всё время пока мы рассматривали книги, Андерсен не отходил от Серафима ни на шаг, смотрел ему в глаза и жадно внимал каждому слову. Можно было подумать, что Андерсену очень важно, как Серафим относится к О. Генри и Гофману.

Изольда тоже, по-моему, очень внимательно прислушивалась к нашей беседе, но виду старалась не подавать. Она сидела на стуле за столиком, выпрямившись, словно королева, и иногда украдкой смотрела на нашего посетителя. «Наверно, она сейчас сидит и тихо презирает его», — предположила я. — А может, наоборот, пытается бороться с презрением, сообразно, со своей новой философией — «быть ближе к жизни».

Бомж Серафим, в свою очередь, постоянно косился на Изольду и часто даже осекался, взглянув на неё. И в самом деле, было от чего запнуться: выглядеть она всегда умудрялась, если не высокомерно, так, во всяком случае, помпезно. Не подступись! Ну, не было в её внешности никакой простоты или открытости. Взглянув на неё, никто не смог бы предположить, что в её груди бьётся и страдает самое настоящее разбитое сердце.

Весь её облик — напряжённо выпрямленная фигура, неприступное выражение лица и высокая вычурная прическа — так противоречили разномастному, бесшабашному одеянию Серафима. Честно говоря, рядом с ней он больше всего напоминал клоуна из цирка, — особенно, когда молчал. Но, если уж он начинал говорить, то воспринимать его в целом становилось ещё труднее: несоответствие между его обликом и культурой речи было вопиющим. Создавалось впечатление, что он с некоторых пор потерял уважение к общепринятым нормам и теперь, что называется, ни в грош их не ставит. Он и вправду чем-то похож на циркового клоуна, который однажды, заигравшись, забыл снять грим.

Во всяком случае, в соответствии со справкой, потерянным видом и формой одежды, Серафим Васильевич был самым настоящим бомжом. Тут двух мнений быть не могло. А вот как он дошёл до жизни такой, мы не знаем, да и вообще, мы ничего о нём не знаем…

Что ж, я могу только догадываться, о чём думают напыщенная Изольда или бомж Серафим, потому что в этой компании я по-настоящему понимаю только Андерсена. Потому что я очень люблю моего кота, и мне кажется, что я отлично слышу его мысли. Андерсен тоже ко мне очень привязан, я это чувствую.

А к бомжу Серафиму кот, наверное, так прилепился не только из-за рыбки, но ещё и потому, что Сашку с Лёшкой бабушка отправила в летний лагерь и коту сейчас просто не хватает интеллектуальных развлечений. Да и должны же у Андерсена быть товарищи, кроме меня, в самом деле!.. Может, Андерсен сделал и не лучший выбор, но, может и не худший, — как знать?..

Бомж собрался уходить и уже даже нахлобучил свою жёлтую шляпу, но вдруг, что-то вспомнив, порылся в карманах жилетки и спросил:

— А зеркало случайно не возьмёте?

С этими словами он извлек из кармана своей утеплённой жилетки, небольшое квадратное зеркальце.

— Нет, зеркало не возьму, — твёрдо сказала я.

— Я возьму, — неожиданно сказала Изольда. Никогда бы не подумала, что её голос может звучать так нежно!

Изольда подошла к Серафиму и, взяв зеркальце, вложила ему в руку какую-то бумажку.

— Люба, вы не возражаете, если я к вам завтра в три часа зайду? — громко спросила она меня. — Вы, кажется, говорили, что сегодня вечером вам пятый и шестой номера «Искателя» могут принести?..

— Конечно, — ответила я, — приходите. Только… Изольда Олеговна, я совсем не уверена, что мне сегодня принесут именно то, что вам нужно.

— А вас, за какой год «Искатель» интересует? — со знанием дела, обратился к Изольде Серафим.

— За восемьдесят первый, — чему-то улыбаясь, ответила Изольда. — Там, в четвертом номере, роман «Аберацио иктус», мне бы хотелось почитать.

«Да, уж!.. Название и впрямь забористое. Интригует!» — подумала я.

— Понял, — лаконично сказал Серафим, чуть наклонил голову, прощаясь, приподнял шляпу и вышел из лавки.

Не успел Серафим покинуть магазин, как Изольда буквально набросилась на меня со странными вопросами. При том она вдруг начала называть меня Любашей. Если бы вы только знали, как меня раздражает эта форма моего имени! Я несколько раз говорила Изольде об этом, — иногда она прислушивалась, но чаще забывала. Иногда мне кажется, что она просто издевается надо мной.

— Любаша, вы заметили, что, несмотря на ужасную одежду, Серафим тщательно побрит?

Я, стойко стараясь не обращать внимания на её забывчивость, рассеянно кивнула, пытаясь вспомнить, побрит бомж или нет.

— А заметили ли вы, Любаша, что он совершенно трезв?

— Да, — на этот раз честно ответила я. Это я и вправду сразу же заметила: в оба посещения бомж был трезв как стёклышко.

— А вам не показалось Любаша, — патетически продолжала Изольда, — что Серафим очень красивый?

Я посмотрела на неё, пытаясь понять, не шутит она. «Нет, всё очень серьёзно», — поняла я.

— Нет, не показалось, Изольда Олеговна, — призналась я. — Зато мне показалось, что Серафим — самый настоящий бомж, что у него вместо паспорта справка и что летом он ходит в зимней одежде, — почти скороговоркой выпалила я.

А что мне на самом деле показалось, я бы не решилась произнести вслух: мне показалось, что Изольда на почве одиночества совсем сошла с ума.

 

Семь рыбок в целлофане

На следующий день по странному совпадению Изольда и Серафим появились в нашей лавке одновременно: в три часа дня. Мы с Андерсеном не знали, что и подумать.

На этот раз Серафим принёс Андерсену не одну, а целый карман мелких рыбок, завёрнутых в целлофан. Прежде чем я успела что-нибудь сказать, бомж по своему обыкновению уже бросил рыбок прямо на пол. Их было ровно семь, — удивительно, что я успела их сосчитать, потому что на этот раз, Андерсен не стал играть с гостинцем, а наоборот, начал уплетать его сразу и с неимоверной скоростью. Судя по довольному урчанию и прожорливости, ничего вкуснее есть ему ещё не приходилось.

«Кажется, в Обводном канале самая вкусная в мире рыба! — усмехнулась я про себя. — Наверное, всё утро с удочкой проторчал, ради такого богатого улова». Но Андерсен, похоже, не разделял моей иронии: он был на седьмом небе от счастья!

Надо сказать, со вчерашнего вечера Серафим заметно преобразился. И представьте, только потому, что сменил свою зимнюю, на одной пуговице жилетку, на летнюю, поношенную, всего в двух местах порванную клетчатую рубашку. Рубашка казалась немного мятой и застиранной, но, по-моему, не грязной и была даже застегнута на две пуговицы. Чувствуете, какой прогресс? Во-первых, Серафим заметил, наконец, что на дворе лето, а во-вторых, пуговиц стало вдвое больше! Видимо, активная рыбная ловля пошла ему на пользу.

И представьте, какое совпадение: у него как раз нашлись нужные Изольде номера «Искателя»!

Я даже задумалась… Получалось, что Серафим пришёл сегодня в лавку из-за Андерсена и Изольды…

Впрочем, я, кажется, не совсем права: для меня у Серафима тоже кое-что нашлось. Он принёс мне в меру потрепанную, в тонком переплёте книжку Ли Харпер «Убить пересмешника». Кстати, это любимое произведение моего папы, — да и мне, честно говоря, книга очень нравится. Я сразу же согласилась её взять.

Ну, а «Искатель» мне оформлять сегодня, кажется, не придётся: судя по всему, Изольда и Серафим прекрасно договорятся и без посредников. Впрочем, подкупленная семью деликатесными рыбками, я, кажется, не возражала.

Изольда, Серафим и Андерсен уселись за стол и живо обсуждали содержание четвертого номера «Искателя». «Нашли что обсуждать!..» — недовольно думала я. На мой взгляд, ничего стоящего в «Искателе» днём с огнём не найдёшь. Изольда и Серафим о чём-то спорили, а Андерсен наблюдал за ними с видом третейского судьи.

Я, почувствовав себя лишней, занялась сортировкой книг в библиотеке. Кстати, их давным-давно пора было привести в порядок. А поскольку дискуссия между фанатами «Искателя» затянулась, закончив с книгами, я и вовсе отправилась в кладовку, решив кое-что привести в порядок и там.

Для того чтобы вытереть пыль на верхней полке, мне пришлось забраться на стремянку. Надо сказать, что наша старая деревянная стремянка иногда имела обыкновение разъезжаться. Поэтому, в обычное, не летнее время, со стремянкой справлялись двое сотрудников: один залезал на неё, а другой поддерживал её снизу.

Но, сегодня я почему-то совсем забыла об этой подлой особенности стремянки. К несчастью, из-за накопившейся пыли я так расчихалась, что мне срочно захотелось залезть наверх и избавиться от неё, я и вовсе не вспомнила о коварной натуре деревянной лесенки.

Только я успела залезть на неё, как стремянка разъехалась. Падая, я, к счастью, успела зацепиться за одну из довольно крепких полок. Только благодаря этому я ничего себе не сломала, а лишь сильно ушиблась. А поскольку во время падения я зацепила пару стопок толстенных книг, то грохот, кажется, стоял изрядный. На шум сразу же прибежал мой верный Андерсен. Чтобы дать себе опомниться, я решила несколько минут посидеть на полу. Андерсен попросился ко мне на руки и несколько раз, утешая, лизнул в нос. Я благодарно погладила кота: хорошо, что хоть ему есть до меня дело.

— Но что же мои посетители? — рассердилась я. — Сидят в моей в лавке, решают свои дела, как будто меня и вовсе нет, как будто это они здесь настоящие хозяева!

Потирая ушибленное плечо и слегка прихрамывая, я сердито направилась в зал.

И что же? Изольда и Серафим даже и не заметили, что я подошла! Они по-прежнему сидели за столом и о чём-то задушевно беседовали. Подойдя вплотную, я выразительно посмотрела на них.

— Вы, случайно, не слышали никакого шума? — изо всех сил стараясь взять себя в руки, ехидно сказала я.

Они сразу встрепенулись и оба растерянно посмотрели на меня. «Не слышали, — поняла я, внутренне примиряясь с обоими, — слишком увлеклись беседой».

— Да нет, Любаша, вроде всё спокойно… За это время никто не заходил, — задумчиво сказала Изольда.

— Нет, хозяйка, вы зря волнуетесь, всё в порядке, — в свою очередь, заверил меня Серафим. Волшебное слово «хозяйка» растопило моё сердце; в глубине души, я их простила, конечно, но кое с чем всё же упорно не собиралась примиряться.

«Жаль, что у меня фотоаппарата нет, — снова ехидно подумала я, — а то показала бы им потом, как они нелепо смотрятся вместе».

Выхоленная, подчеркнуто ухоженная Изольда и растрёпанный бомж в глупых коричневых кедах!.. «Одна только шляпа у него приличная, — думала я. — Да и та на три размера меньше!..» Уж и сама не знаю, почему я так на них злилась. Но ведь это объективно: они совсем друг другу не соответствовали! И я никак не могла взять в толк, что общего может быть между научной работницей, вдовой генерала и самым обыкновенным, пусть даже и очень начитанным, бомжом.

— Надо же, как сегодня время быстро летит, — потянула я, выразительно смотря на небольшие невзрачные круглые часы, водруженные над отделом «Всякой всячины». — Уже и магазин через полчаса закрывать придётся!

Серафим тоже очень внимательно посмотрел на часы и немного расстроенно проговорил:

— Кажется, мне сегодня ужин придётся пропустить…

— Что, совсем не успеваете? — в тон ему, грустно спросила я.

Изольда вопросительно и сочувственно смотрела на Серафима.

— Нет, если сейчас выйду, то успею, — ответил бомж.

— Ну, тогда, конечно, нужно идти, — энергично подсказала я.

— Да, да, Серафим Васильевич, вы уж поезжайте, пожалуйста, — горячо попросила Изольда. — Мы ведь с вами, по большому счету, уже обо всем договорились?

— И правда, Изольда Олеговна, поеду! — мягко согласился бомж.

Мне показалось, что Серафим и Изольда, в отличие от меня, сейчас, что называется, находятся «на одной волне».

Серафим погладил кота, нахлобучил шляпу, попрощался и вышел. А я вопросительно уставилась на Изольду: и о чём это они, интересно, договорились?

Я, наверное, иногда бываю вредной и даже, может быть противной, но лицемерия в себе я всё же всеми силами стараюсь избегать, потому что и сама очень не люблю его в людях. Ну так вот, чтобы по возможности расставить все точки над «i», я для начала напрямик спросила Изольду, о чём они с бомжом Серафимом договорились. В конце концов, как постоянный, покорный слушатель монологов вдовы-генеральши, я, кажется, заслужила право быть в курсе дела.

Оказалось, что Серафим и Изольда завтра, примерно в то же время, договорились у меня встретиться. У меня, видите ли, обстановка располагает. «Но мне, конечно, об этом знать не обязательно, — сердито подумала я. — Надо же, клуб знакомств устроили!»

В общем, недолго рассуждая, но очень старательно подбирая выражения, я высказала Изольде Олеговне всё, или почти всё, что по этому поводу думаю. Основной мыслью моего монолога было, кажется, то, что я, конечно, обеими руками за толерантность, как сейчас модно, но против встреч Изольды с бомжом на моей территории.

Оказывается, я просто себе не представляю, какой у Серафима сложный внутренний мир! Дело в том, что за три с лишним часа, Изольде Олеговне удалось выяснить некоторые обстоятельства прежней жизни Серафима. Ну, если он не соврал, конечно, хотя, честно сказать, на него это не похоже: видите ли, даже мне, с предубеждением относящийся ко всяким асоциальным типам, Серафим не казался пустым треплом. Чувствовалось в нём что-то исключительно серьёзное… Трудно объяснить это ощущение, потому что я этого человека совсем не знаю.

А тут вдруг Изольда, со своими холеными ногтями, выращенная как тепличное растение, — правда, тоже, конечно, убитая и потерей мужа-генерала, и внезапной ненужностью на работе; но ведь, взглянув на Изольду, этого ни за что не скажешь. Уж если он похож на клоуна в цирке, то она на какую-нибудь графиню из дворца Монплезир.

В общем, внутренний мир обоих — потёмки, да ещё какие; и вообще, всё это из разряда философии. Ну, а голая правда такая: нет, и не может быть между ними ничего общего.

Так я Изольде прямо и высказала своё мнение. Сказала, что нельзя, поддавшись острому чувству одиночества, бросаться на первого попавшегося бомжа. А именно это, по-моему, растерявшаяся Изольда и собирается сделать. Короче говоря, мне удалось, наконец, поучительствовать вволю. Изольда внимательно слушала мои нотации и, надеюсь, делала для себя необходимые выводы, — ведь я, безусловно, права!

Впрочем, по ней ни за что не догадаешься, сделала она правильные выводы или нет. А точно только то, что задержаться после работы мне пришлось на целых два с половиной часа.

Я вам говорила однажды, что не очень хорошо понимаю внутренний мир Изольды. Но то, что она привыкла к комфорту и постоянной опеке, я знаю точно, потому что это она сама мне рассказывала. В общем, ей совершенно нечего делать с человеком, который, как я предполагаю, обладает почётными привилегиями дважды в день питаться в столовой для бомжей и ночевать в приюте.

Ведь не зря же, в самом деле, Сент-Экзюпери однажды сказал: «Мы в ответе за тех, кого приручаем». Изольда, судя по её глупым вопросам, собралась приручить бомжа, ну и самой приручиться, может быть, — не знаю…

Честно говоря, переживала я не столько за Изольду, потому, что она, в моём представлении, просто-таки железная леди. Извините за выражение, но по-моему, её хоть кувалдой бей, всё равно не разобьешь.

А вот Серафима мне жалко: насколько он железный, я не знаю, а симпатию почему-то вызывает. И это, несмотря на моё предубеждение ко всем без исключения бомжам и на то, что он выглядит запущенно и потерянно, да и вообще, как ни крути, самый настоящий бомж.

На следующий день до обеда мы с Андерсеном работали как обычно, а во время обеда я поделилась с Андерсеном своими мыслями и сомнениями. Кот слушал меня, не перебивая, — наверно, так же, как я обычно выслушивала Изольду. Правда, была всё же одна разница: Андерсену, нравился звук моего голоса, я же в голосе Изольды ничего особенного не находила. Он готов был слушать из моих уст всё что угодно, даже полную чушь, — чего не сказать о моём отношении к монологам Изольды.

Ну а сразу после обеда, не из вредности, а только чтобы быть верной собственным убеждениям, — или предубеждениям, уж не знаю, — я закрыла лавку на замок и уехала к бухгалтеру отвозить очередной отчёт.

А означает это то, что у меня в лавке Изольда и бомж Серафим сегодня уж точно не встретятся!

 

Выходные. Битва с воронами

Выходные для нас с Андерсеном прошли не без приключений. В этот раз мы, как и обычно, отправились на дачу. Очень рано утром, в воскресенье, меня разбудили шум и гвалт. Я быстро подбежала к окну и увидела очень странную картину: внизу, по двору на полусогнутых лапах семенил, низко пригнувшись к земле, Андерсен, а над ним с бандитскими воплями кружилась целая стая крупных ворон. Было ясно, что кота нужно спасать.

— Кыш! — закричала я громко. — Кыш! Пошли прочь!

Непонятно почему вороны послушались и, оставив в покое жертву, шумно уселись на ближайшее дерево. Комната моя находится на чердаке, и кричала я воронам из чердачного окна, то есть сделать я им ничего не могла, не могла даже бросить в них палку, хотя бы потому, что у меня и не было никакой палки.

Я смотрела на дерево, ветки из ярко-зелёных, превратились в черные и множество блестящих вороньих глаз были устремлены на меня. Андерсен, воспользовавшись моментом, давно залез в дом, где ему было безопасно.

А я всё раздумывала, что бы это могло значить. Я вспомнила, что у Андерсена и раньше были напряжённые отношения с воронами. Однажды утром мы с папой долго пытались снять кота с высокого дерева, которое растёт за пределами нашего участка. Пришлось даже просить лестницу у соседей, наша оказалась слишком короткой!

По словам тех же соседей, именно вороны загнали кота на дерево. Я уж не знаю, в чём там было дело, но, помня охотничьи таланты Андерсена, могу предположить, что чем-то он им здорово насолил.

В общем, благодаря разногласию Андерсена с воронами, выспаться в это воскресенье мне не пришлось. Вечером я оставила папу и Андерсена вдвоём и вместе с другом отправилась в город на выставку «Голубые грёзы». Папа обещал привезти Андерсена в город попозже. Знаете, мой друг очень неплохо рисует, и хотя рисование для него не профессия, а хобби, разнообразные выставки он посещает исправно и старается быть в курсе последних событий в мире искусства, — по его выражению, «не отставать от жизни».

Кажется, я очень отвлеклась от основной темы! Ну ладно, зато теперь вы знаете, что я вовсе не синий чулок, как недавно, в сердцах, обозвала меня Изольда и мне, может быть, тоже кое-что известно о чувствах и привязанностях.

 

Рыбный день

Больше двух недель ни Изольда, ни Серафим в лавке не объявлялись. «Обиделись, что я без предупреждения лавку, в тот злополучный день закрыла», — думала я. Но, уж если честно, то обижаться им не на что. А наоборот, обидеться должна была бы я, — впрочем, я так и сделала: ведь они даже не собирались мне сообщать, что хотят использовать лавку для свидания!.. И если бы я тогда не наговорила Изольде всяких… справедливых вещей, то и она бы мне ничего не сказала об их договоренности.

Ну и ладно, не хочет Изольда больше заходить и не надо, мы с Андерсеном ничего от этого не потеряли: от её постоянного нытья веселей всё равно не становилось. А к бомжу Серафиму я и вовсе не успела привыкнуть, к счастью! Ну, разве что рыбки свежевыловленной моему коту больше никто не приносил.

Между прочим, лето вообще подходит к концу, скоро сентябрь! А значит, у меня начнется отпуск, и здесь отдуваться будет уже кое-кто другой. В общем, скоро: «Прощай, пора отпусков, здравствуй, мой собственный отпуск!» И Андерсен, наконец, вволю на даче порезвиться… Мои радужные мысли прервал звон колокольчика над дверью.

Через несколько секунд дверь распахнулась, и мы увидели перед собой Серафима. На этот раз он настолько пропах рыбой, что я невольно отшатнулась. «Такое впечатление, что он ночевал в селёдочной бочке», — промелькнуло у меня в голове.

Но, несмотря на резкий запах рыбы, выглядел он всё равно, гораздо аккуратнее, чем раньше. Даже не просто аккуратнее, а и вовсе по-другому. Теперь его можно было принять за заядлого рыбака.

Андерсен, предвкушая большой рыбный день, то подпрыгивал, то, выгнув дугой спину и выпрямив вверх хвост, пятился боком. В общем, вел себя, что называется неадекватно, — а может, как раз наоборот, в полном соответствии с ситуацией.

Я живо представила, как Серафим сейчас набросает на только что вымытый пол целую кучу рыбы и, попросив его подождать, побежала в кладовку за миской. Бомж и Андерсен покорно, но с нетерпением ждали моего возвращения.

Как только появилась миска, Серафим, словно Дед Мороз в новогоднюю ночь, открыл большой белый полиэтиленовый пакет и высыпал часть рыбы в миску. Андерсен, благодарно и жадно урча, набросился на рыбу.

Я поблагодарила Серафима за рыбку, а потом положила её остаток в безопасное место, так, чтобы мы не погибли от запаха рыбы, а она, в свою очередь, не стухла окончательно.

Я, ощущая вину перед человеком, перед носом которого я недавно так решительно закрыла дверь лавки, предложила бомжу сесть за столик. Он согласился, и вдруг слово за слово, он и поведал мне свою невесёлую историю. Я уже давно закрыла лавку на обед, а он всё рассказывал и рассказывал…

 

Серафим

История Серафима о том, как он дошёл до жизни такой, то есть стал бомжом, наверное, довольно обычна. Но рассказал он её, признаюсь, интересно. Во всяком случае, я заслушалась, и мне ни разу не захотелось его перебить.

Он окончил Горный институт, а когда по специальности работы не стало, переквалифицировался в учителя гимназии, — преподавал географию. Женился ещё на первом курсе, по страстной любви. Невеста Серафима училась в кулинарном техникуме, работала потом поваром в крупной столовой на Старо-Невском проспекте.

Серафим полюбил её за длинные ресницы, точёную фигуру и удивительную способность слушать его, Серафима, открыв рот. Сама невеста знала очень мало, читать не привыкла, поэтому первое время всё в Серафиме её поражало. «Как можно быть таким умным!» — не могла взять в толк невеста-повариха. На этой почве взаимного восхищения они и поженились. Сын, родившийся у них вскоре, умер от какой-то детской болезни, когда ему исполнилось полтора года.

Жена Серафима детей не хотела, но, узнав о скором появлении ребенка, решила смириться и принять все как есть. Рождению мальчика она не слишком была рада, («Лучше бы это была девочка!»), но материнские обязанности, стиснув зубы, выполняла. Когда ребёнок умер, она погоревала немного, но уже в скором времени ей стало казаться, что никакого сына у неё никогда и не было.

Она с удовольствием вернулась на работу. А через некоторое время, открыв финскую визу, принялась ездить в соседнюю маленькую страну чуть ли не каждые выходные. Потом жена Серафима купила англо-русский разговорник, — как известно, в Финляндии все хорошо изъясняются по-английски, — и начала старательно заучивать некоторые выражения.

Это было ново для Серафима: он прекрасно знал, что, кроме безделушек, тряпок и денег, жену мало что интересовало. «Откуда вдруг, такой мозговой штурм?» — удивлялся он. Но жена, не снисходя до подробных объяснений, упорно заучивала фразы из разговорника и в свободное от работы время продолжала ездить «к лесорубам».

И ей странно было: как это он до сих пор не может понять, что в Финляндии намного лучше, чем дома. Воздух там чище, трава зеленее, а люди практичнее, и потом, там столько музеев! Серафим со всем готов был согласиться, лишь бы лишний раз не ругаться, — только с утверждением про музеи он категорически не был согласен. Но жене его мнение давно уже было неинтересно.

Так они и жили вот уже лет тридцать, вроде рядом, бок о бок, а по сути, каждый сам по себе.

После смерти ребёнка, Серафим, в отличие от жены, был убит горем. Он давно осознал, что с женой они разные люди, а потому все надежды возлагал на сына. Но, когда ребёнок умер, надежд не осталось.

Стал Серафим жить в собственном доме, плывя по течению и сердца ни к чему не прилагая. Зато в придачу к огромной нагрузке в школе взял ещё и классное руководство. В работу Серафим втянулся по-настоящему, и не только из-за своего любимого предмета, географии. С детьми он тоже возился с явным удовольствием, — дети это чувствовали, а потому, платили ему тем же.

За одну удачную разработку для школы, ему однажды присудили звание «Почётный учитель года». Серафиму вручили тяжёлую металлическую статуэтку и грамоту, а его фотографию вставили в рамочку и повесили на доску почета.

А с женой они виделись редко, и, несмотря на то что спали под одной крышей, — правда, на разных кроватях, — очень старались друг другу не мешать. И, надо сказать, у них это получалось.

Но однажды — как будто бы ни с того ни с сего — жена Серафима решила нарушить это положение вечного перемирия. Она, пожертвовав своим свободным временем, затеяла с Серафимом серьёзный разговор. Жена, недвусмысленно, дала понять мужу, что его зарплата школьного учителя больше её не устраивает, а поэтому она предлагает Серафиму хорошенько подумать. И что неплохо бы ему, пока он окончательно не состарился и не рассыпался трухой, поменять работу и изменить их нищенское, по её выражению, существование.

Несмотря на то что слова жены звучали, вроде бы, вполне разумно, ему почему-то казалось, что она имеет ввиду что-то совсем иное, а вот что именно, — он понять не мог. Но речь жены струилась гладко, и рефреном этой речи было «пора подумать».

Серафим и начал думать, думал он изо всех сил, но придумать ничего не мог, — как вдруг приятель, давно обосновавшийся в Москве, предложил ему работу, — там же, в столице, в собственной фирме. Временным жильем приятель обещал обеспечить. Жена не только охотно, а и с неподдельной радостью благословила Серафима ехать и попытать счастья. Даже чемоданы помогла собрать, чтобы он не задерживался.

Почти год бился в Москве Серафим, пытаясь, как говориться, схватить удачу за гриву, но, несмотря на все его усилия, удача так ему и не далась. Фирма приятеля развалилась, временную квартиру у Серафима отобрали, а сам приятель и вовсе куда-то исчез. И пришлось Серафиму, не солоно хлебавши, из Москвы, которая, как известно, слезам не верит, возвращаться домой, в Петербург.

Но, оказалось, что дома его никто не ждал, да и самого дома-то у него, больше не было. Не стала его дожидаться квартира, которую жена, сначала переписала на своё имя, а потом и вовсе продала. Развелась бывшая жена с Серафимом заочно, объяснив, видимо, что он её беспардонно бросил, и укатила с каким белокурым финном в соседнюю страну. В квартире, где они когда-то с Серафимом жили, хозяйничали теперь чужие люди, личная драма бывшего жильца их не интересовала.

Самое неприятное, что жена, судя по всему, всё это заранее придумала и долго вынашивала свой коварный план. Впрочем, самое неприятное для Серафима, было всё же не это. Самым неприятным, было то, что он остался без крыши над головой.

Вот так, просто и незаметно для себя, Серафим и стал бомжом.

Недолго думая, бедняга запил. Начались временные ночевки у приятелей, — то у одного, то у другого. Но поскольку раньше, в своей прошлой, с виду нормальной, жизни, Серафим считался приличным человеком, — даже несмотря на профессию учителя! — то и друзья у него были приличные. И это бы ещё ничего, но, к сожалению, у приличных приятелей оказались приличные жёны. И вот именно они-то и невзлюбили Серафима. Неясно, чем им мог помешать этот спокойный человек, каждый вечер, мирно распивающий на их кухне крепкие спиртные напитки. Кажется, вся вина его только в том и состояла, что, выпив, он настойчиво пытался выяснить уважает его, Серафима, приятель или нет. Приятели Серафима, судя по всему, его уважали, потому что пили с ним охотно. А вот жёны приятелей, наоборот, почему-то отказывались уважать Серафима: может быть, им просто не нравился запах самодельной дешевой водки, которую он постоянно приносил, — трудно сказать.

Но это бы ещё полбеды, но их, жён, почему-то, раздражал даже сам вид пьяного в стельку, бездомного безработного, случайно свалившегося ночью с дивана в гостиной. В общем, надо сказать, жёны приятелей были к Серафиму слишком суровы.

Однажды утром, потеряв остатки терпения, одна из приличных жён, разбудив Серафима, объяснила ему, что ей надоело по утрам, отправляясь в ванну, натыкаться его на его бесчувственное тело. Когда, не разобравшись спросонья, Серафим обиженно возразил, что прилагательное бесчувственный к его телу не подходит, приличная жена и вовсе разозлилась и прямо высказала всё, что она лично о Серафиме думает. После этого она нежно предложила Серафиму опереться о свою руку, вывела его во двор и, запихнув в серебристую Ауди, отвезла в ночлежку для бомжей.

Очутившись в ночлежке, Серафим неожиданно протрезвел и не столько в телесном, сколько в душевном смысле. Он как следует огляделся и задумался, наконец, куда же его занесло, — попытался разобраться, к какому берегу жизни прибило его утлую лодочку.

В ночлежке он увидел рядом с собой таких же несчастных, однажды растерявшихся людей. Он понял, что условно их можно подразделить на две группы: на тех, кто уже давным-давно на дне и больше не трепыхается, и на тех, кто всё-таки ещё держится. В последних чувствовались остатки здравого смысла. В первых, окончательно приплывших, его уже было не разглядеть. Но первых, «приплывших», было, к сожалению, намного больше.

Серафим, благодаря оставшемуся у него, как оказалось, чувству самосохранения, старался придерживаться тех, кто ещё трепыхался.

Новые товарищи по несчастью, популярно объяснили Серафиму, что если хлипкую лодку, в которую все они по прихоти жизни попали, утяжелять спиртными напитками, то она потонет. И двух вариантов здесь быть не может. Серафим решил послушаться доброго совета. Во-первых, потому, что дурные примеры громоздились перед глазами во множестве, во-вторых, потому, что по натуре не был пьяницей, и в-третьих, потому, что давно не считал себя умнее всех. Он больше не ждал ничего хорошего от жизни: он перестал ей верить. А перестав верить жизни, он её окончательно разлюбил. И, оказывается, правильно сделал, потому что именно тогда ему стало легче.

Он ещё раз огляделся. Помещение ночлежки было относительно тёплым, морально уцелевшие друзья-бомжи, в основном, дружелюбными, а талон на питание в специальную столовую для бездомных и вовсе согревал ладонь.

Серафим собрался с силами и… причесался, а потом побрился. Дело в том, что новые товарищи объяснили ему: правило номер один в деле спасения самого себя — это каждое утро бриться и причёсываться. Однажды отступил от правила, — считай, ты уже одной ногой в могиле. Серафиму этого не хотелось.

Он отлично понял, что этого только и хочет от него подлая жизнь, — чтобы он сдался. Она бы тогда уселась на его труп, свесила ножки, открыла свой безобразный, с гнилыми зубами рот и злорадно засмеялась. Нет, Серафим этого не допустит! Он, собравшись с силами, сжал руку в кулак и потряс им в воздухе, словно угрожая невидимому противнику.

Продемонстрировав свои намерения, Серафим печально вздохнул и, аккуратно завернув справку о праве на ночлег, отправился искать работу.

Вот такую историю своей жизни и рассказал мне в тот день Серафим.

Надо сказать, рассказчиком он оказался интересным, мысли у него не путаются, и он не перескакивает с одного предмета на другой, как это иногда непроизвольно делаю я, когда с кем-нибудь разговариваю. Манера Серафима говорить вовсе не заунывная, а наоборот, живая. Я так заслушалась нашего бомжа, что пропустила даже время окончания обеда. И если бы сам Серафим куда-то не засобирался, я бы, наверное, так и слушала его с открытым ртом до самого вечера.

Серафиму тоже понравилось, что я его внимательно слушаю. Он собрался уходить, потрепал кота по голове, пообещал принести ему завтра ещё рыбки и взялся за ручку двери.

— Чуть не забыл, — спохватился Серафим, открывая дверь, — вам привет от Изольды Олеговны.

— А… вы с ней виделись? — спросила я.

— Конечно, — просто ответил Серафим и закрыл за собой дверь.

— «Конечно!..» — передразнила я его, когда он ушёл.

Андерсен вопросительно посмотрел на меня.

— Вот такие дела, Андерсен, — сказала я коту. — Наш сухарь Изольда, в отличие от меня, сразу Серафима заметила. А ему самому вообще книжки писать нужно! Правда же, Андерсен?

Кот ничего не ответил, но я была уверена, что рассказ Серафима ему тоже понравился. Но рыбка, наверное, понравилась всё же больше.

 

Вежливый разговор

На следующий день почти сразу же после открытия в лавку пришла Изольда. «Наверно, решила лично передать мне свой привет», — с тайной усмешкой подумала я. Но, на самом деле, я была рада, что она зашла. В последний раз мы разговаривали с ней на повышенных тонах, и я, признаюсь, была слишком категорична в суждениях; кроме того, она, всё-таки старше меня более чем на пятнадцать лет.

— А я решила у вас журнал на английском купить, Любаша, — улыбаясь во весь рот, сказала она.

Я не знаю даже, что меня больше разозлило: противное обращение «Любаша», или неуместная улыбка! Честно говоря, я что-то не припомню, чтобы раньше Изольда так глупо улыбалась, наверно, я просто не замечала.

— Изольда Олеговна!.. — наставительно начала я…

— Ой, Любаша, простите, пожалуйста! Я совсем забыла, что вы сердитесь, когда я вас так называю, — невинным тоном сказала Изольда, не изменив обращения.

— Да, хорошо, Изольда Олеговна, спасибо большое! — сказала я многозначительно и обиженно.

— Люба, — очень мягко сказала Изольда, — я ведь не специально.

Я посмотрела на неё с удивлением. Глупая улыбка, воркующий голос… «Ну конечно! — вспомнила я. — Ведь небо над Изольдой сейчас покрыто голубыми миражами и розовыми облаками!..»

— А ко мне вчера Серафим Васильевич заходил, — многозначительно сказала я.

— А я знаю, — загадочно ответила Изольда. — Я его сама об этом попросила, — добавила она ещё загадочнее.

— А рыбку для Андерсена тоже вы ему сказали принести? — ехидно спросила я.

— Нет, это он сам, — добродушно ответила Изольда.

Я не нашлась, что сказать, а только обескураженно смотрела на собеседницу.

— Я знаю, Любаша, что вы меня, почему-то, немного недолюбливаете… — начала Изольда.

Я собиралась с мыслями, чтобы возразить или сказать что-нибудь вежливое.

— Но я всё равно отношусь к вам с уважением, — продолжала Изольда, и очень благодарна вам за то, что вы в трудное время протянули мне руку помощи.

— Я? — искренне поразилась я.

— Да, — ответила Изольда, ведь после смерти Васи (Вася, это её муж, генерал), мне было так одиноко, Любаша, — хоть волком вой, и если бы не вы с вашим даром слушать, я и не знаю, чтобы со мной сейчас было, — она искренне вздохнула.

Мне стало стыдно: она даже не подозревала, что чаще всего, я её совсем не слушала, а думала о чём-то своём. Мне кажется, было бы нетактично и даже жестоко её разубеждать.

Я стала усиленно думать, чтобы такое ей сказать, подходящее и в то же время вежливое.

— Ну вот, Любаша, — так и не дождавшись моего ответа, задумчиво сказала она, — мне почему-то очень хочется, чтобы вы его получше разглядели.

— Серафима? — переспросила я очень вежливым тоном.

— Да, — просто ответила Изольда, глаза её с непонятной надеждой смотрели на меня.

— Для вас это, и правда, важно? — спросила я на этот раз без ехидства.

— Да, — ответила она.

Я расчувствовалась, но виду решила не подавать.

— Спасибо, — сказала я тихо. — За доверие.

Изольда ушла.

— Она забыла выбрать журнал! — спохватившись, сказала я Андерсену.

— Но ведь журналы никуда не денутся, — тут же успокоила я его, — кроме Изольды они всё равно никому не нужны.

Впрочем, Андерсен, похоже, по этому поводу нисколько не волновался. Всем своим видом он давал понять, что на этот раз, в отличие от прошлого, я вела себя с Изольдой прилично.

 

Салака в томате

На следующий день в лавке был настоящий аншлаг. Шесть посетителей до пяти вечера. Да ещё и активные все: не просто праздношатающиеся, а настоящие продавцы и покупатели. Между прочим, удалось избавиться от фарфорового набора посуды с орнаментом из осенних листьев, — вы не представляете, как давно он у нас здесь пыль собирал!.. Да и два новых, отлично изданных альбома по искусству пришлись, по-моему, кстати. Впрочем, значки с гербами городов тоже не лишними будут: скоро сентябрь, школьные каникулы кончаются, а дети обычно значки хорошо покупают. В общем, мы с Андерсеном только и успевали поворачиваться.

Я приготовила себе чай и уселась за маленький столик, Андерсен сел на стул рядом. «Кажется, посетители на сегодня закончились», — с облегчением подумала я. Однако в ту же самую минуту колокольчик зазвонил, Андерсен опрометью бросился к двери, и в лавку вошёл, — кто бы вы думали? В лавку вошёл Серафим.

Рыбой на этот раз от него не пахло, и вообще что-то в нём опять изменилось. Он каждый день преображался, словно волшебник. «Шляпы не хватает, — подумала я. — Нет, не то. Ах, вот что, рубашка на все пуговицы застегнута. Интересно, кто это ему пуговицы пришил?.. На Изольду не похоже, да и вряд ли она умеет пуговицы пришивать…» Наверное, я очень тупо уставилась на его рубашку, потому что Серафим вдруг ни с того ни с сего сказал:

— Пуговицы я сам пришил.

Он, казалось, ожидал какой-нибудь реакции.

— Так лучше стало, — искренне сказала я.

Андерсен тёрся о ноги Серафима, просительно мурлыкал и заглядывал гостю в глаза.

— Ну, какой ты невоспитанный, — укоризненно сказала я коту. — Видишь, рыбки сегодня нет, недаром же говорится: «Не всё коту масленица».

Похоже, и Серафим, и Андерсен пропустили моё остроумное замечание мимо ушей, потому что Андерсен продолжал попрошайничать, а Серафим извлёк из кармана штанов консервную банку. «Салака в томате» было написано на ней. «И как он только догадался, что Андерсен любит консервы именно в томате, а не в масле?» — удивлялась я. Я сходила за открывашкой, Серафим вскрыл баночку и довольный Андерсен принялся за рыбу.

— Вы мне так вчера, по-моему, не все успели рассказать? — с надеждой и неподдельным интересом обратилась я к Серафиму.

Гость неопределённо махнул рукой и согласно кивнул в ответ.

Мы уселись за стол, и Серафим поведал мне другую удивительную историю.

 

Серафим рассказывает

Я пропущу ту часть, в которой Серафим говорил о том, как он мыкался в поисках работы, — потому что те, кому приходилось когда-либо терять, менять или искать работу, и так всё прекрасно представляют.

Поиски эти для Серафима усугубляли справка, о том, что он постоялец ночлежки, и возраст, давно за пятьдесят. Оказалось, далеко не все работодатели готовы выслушивать рассказы бомжей, а некоторые, и вовсе, заранее отказываются им верить.

Так или иначе, а привела, в конце концов, судьба, Серафима в церковь. Один его давний школьный приятель, от кого-то случайно узнав о сложных обстоятельствах жизни Серафима, предложил ему поработать сторожем в одном большом храме.

Храм большой, из красного кирпича, — прежде чем войти в него, Серафим некоторое время стоял и смотрел на купола. Его охватили сомнения: «Как же я некрещёный, неверующий, буду служить в церкви?..» Некрещёным Серафим был наверняка, без сомнений, а вот насчет веры, — тут ничего определённого сказать нельзя: он просто никогда не задумывался, верит он в Бога или нет. Не приходилось задумываться.

Своими сомнениями Серафим поделился с приятелем. Приятель оказался безнадёжным оптимистом, который умудрялся ни в чём не видеть проблем.

— Ну, так там и крестишься! — не задумываясь, ответил он.

Серафим промолчал, но про себя подумал: «Для того чтобы креститься надо, наверно, по-настоящему верить и кое-что знать, — во всяком случае, во что именно ты веришь…» А Серафим ничего такого не знал и вообще в церковь никогда не заходил. Он и решил про себя: «Поработаю немного, пока другую работу не найду, а с крещением как-нибудь потяну пока».

Привёл его приятель к настоятелю, протоиерею Петру, а сам ушёл. Сидят Серафим и настоятель лицом к лицу, и молчат, изучают друг друга. Серафим, как положено, передал настоятелю свою справку о праве на ночлежку. Настоятель лишь мельком взглянул на справку, словно она его совсем не интересовала, и, наконец, нарушил молчание.

— Ваш приятель рассказал мне вашу историю. Сторож нам сейчас нужен: предыдущий у нас на прошлой неделе умер. Он был пожилой, восемьдесят два года. Честный работник, Царство ему небесное, — настоятель перекрестился. — Да, работник нам нужен, но у меня к вам такой вопрос, — он снова мельком взглянул на справку Серафима. — Вы крещены, Серафим Васильевич?

— Нет, — честно ответил Серафим.

— А как же вы собираетесь работать в церкви? Я не могу взять вас, если вы не крещены, — с видимым сожалением, но твёрдо сказал настоятель.

— Я готов креститься, — сказал Серафим.

— Готовы? — усомнился настоятель.

— Да, — ответил Серафим.

— А в Бога вы верите? — спросил настоятель, так серьёзно пристально и глубоко всматриваясь в лицо Серафима, что ему было ясно: соврать не получится.

— Верю, — с непонятной самому себе твёрдостью ответил Серафим. Сказал и сам удивился.

Настоятель немного помолчал.

— Ну, хорошо, — сказал он, достал из ящика в столе тоненькую книжечку и отдал её Серафиму. «В помощь начинающему христианину» прочитал тот. — Вот почитайте пока, и мы с вами об этом поговорим. А послезавтра, вечером в восемь часов, начинается ваша рабочая смена. Вам всё расскажут, покажут и объяснят. Место для ночлега у нас тоже есть. Кроме того, очень сытный обед каждый день. Зарплата, как вам и сказали, небольшая.

— Приду, — пообещал Серафим.

Вечером в ночлежке он прочитал тоненькую книжечку. Днём, недолго думая, он отправился к настоятелю за разъяснениями. Настоятель охотно и просто ответил на нехитрые вопросы Серафима и дал ему очередную тонкую книжечку.

 

Заманчивое предложение

А назавтра, во время привычного обеда в специальной столовой для бомжей, к Серафиму подсел какой-то тип. Тип назвался Михаилом и неожиданно предложил Серафиму очень денежную и на первый взгляд непыльную работу. Между прочим, Михаил намекнул, что, поработав у него с полгода, Серафим сможет не только снимать, но, возможно, и купить небольшую квартиру или комнату. От такого предложения глаза Серафима загорелись, а руки тихонько затряслись.

— А что нужно делать? — спросил он.

— Ну для начала, завтра поезжай в такую-то деревню, там стой у третьего перекрёстка и жди чёрную машину с затемнёнными стёклами. Они к тебе сами подойдут. Тебе передадут кое-что, а я у тебя завтра вечером «это» заберу. Если справишься, завтра же получишь небольшой аванс. И никаких лишних вопросов: твоё дело маленькое — когда принять товар, когда передать, когда обменять.

— А какой товар-то? — наивно спросил Серафим.

Глаза Михаила потемнели.

— Я же сказал — не надо вопросов. Что, не ясно? — спросил он каким-то леденящим тоном.

— Всё ясно, — ответил Серафим. — А почему именно я? — осмелился он всё же поинтересоваться.

— А ты нам понравился, — развязно ответил Михаил. Потом пояснил: — Ты не пьешь, это раз; терять тебе нечего, это два; ни семьи, ни кола, ни двора, это три. Пара извилин у тебя есть, так? Так. Ты нам подходишь.

«Да… — грустно подумал Серафим. — Как на приеме у психолога, объяснили в лучшем виде…» Этот тип ему очень не понравился: от одного только взгляда на него мурашки шли по коже. Работа, судя по всему, нелегальная: вопросы не задавать, только привести и отвести, а платят хорошо. «На ловушку похоже!» — промелькнуло в голове, но, вспомнив, что на обещанную зарплату он сможет купить собственную комнату, Серафим усилием воли отогнал тревожную мысль.

Поздно вечером Серафим поделился своими сомнениями с приятелем по ночлежке, Романом. У того была, разумеется, своя собственная история, ещё более типичная, чем у Серафима. Романа, однажды, что называется, «подпалили». После смерти матери он остался жить один, в двухкомнатной квартире. Если при жизни матери, Роман лишь изредка уходил в запои, — старушка очень переживала, — то, когда она умерла, сын запил по-чёрному. Вот тогда-то его и «подпалили»: пришли, поставили выпивку, — такую, чтобы после нее он наверняка ничего не соображал, — и подсказали, как именно подписать документы об отказе от квартиры. Вот так Роман в состоянии тяжёлого алкогольного опьянения и подписал себе приговор: «бомж».

Кто к нему приходил, когда именно это произошло, сказать теперь трудно, да и значения это уже никакого не имеет. Очнулся Роман на улице, квартиры у него больше не было, а вскоре, он получил официальный статус бомжа. Ему так же, как и Серафиму, очень повезло попасть в хорошую ночлежку: мест в ней намного меньше, чем нуждающихся в ночлеге.

Приятеля своего Серафим уважал — и не без причины: тот каждое утро брился, умывался и расчесывался, а потом отправлялся на работу, разгружать вагоны.

По негласным нормативам ночлежки Роман был одним из самых респектабельных бомжей. Кроме желания жить и крепкого инстинкта самосохранения, у него оказалась сильная воля, которую он, перед лицом наступающей деградации, сумел мобилизовать. В этом ему очень помог пример остальных опустившихся бомжей, смотреть на которых было действительно больно.

Некоторые из них опустились так низко, что уже не отождествляли себя с людьми. Впрочем, таких в этой, условно говоря, трёхзвёздочной ночлежке, почти не было. Да и вообще, особенно долго такие опустившиеся люди на земле, как правило, не задерживались. Смерть забирала их охотно, сама, видимо, понимая, что делает для них доброе дело.

— Не надо пить, — сразу же посоветовал Серафиму приятель. И, внимательно выслушав его историю, Серафим понял, что Роман прав.

В общем, рассказал Серафим приятелю не только о щедром предложении Михаила, но и о предложении работать в церкви, где доход намного скромнее, но зато чувствуется какая-то стабильность.

— У тебя когда дежурство в церкви начинается? — спросил приятель Серафима.

— В восемь вечера.

— А когда встреча с черной машиной?

— В двенадцать дня.

— Ну так ты успеешь и там, и там, — рассудил друг. — Посмотришь на месте, подходит тебе работа или нет, а если подходит, то в церковь вечером не пойдёшь, да и всё. Какие проблемы?

«А ведь он прав», — подумал Серафим. Так и решил поступить.

 

Перекрёсток

Ровно в двенадцать стоял Серафим на перекрестке и ждал черную машину, но её все не было, прошло полчаса, раздался звонок. Михаил при первой встрече дал Серафиму свой старый сотовый, сказал, что телефон потом заменит на новый, а этот можно будет выбросить, он своё «отыграл». В памяти телефона — номер для связи с Михаилом. Ждал Серафим, ждал и чувствовал себя очень уныло, в глубине души не нравилось ему и предложение Михаила, и эта непыльная работа, о которой почему-то, запрещено спрашивать.

Михаил позвонил ему дважды, сначала через полчаса, сказал, что у них что-то там случилось и надо подождать. Потом ещё раз через час, сказал, что денег заплатит больше, если Серафим подождет. Услышав, что денег будет заплачено больше, Серафим ни с того ни с сего неожиданно разозлился и решил, что ждать больше не будет. «Надо уходить отсюда пока не поздно», — почему-то подумал он. Что-то внутри него с самого начала противилось этой работе, но противостоять соблазну больших и будто бы лёгких денег он сначала не мог. А тут, наконец, разозлился. «Назло работать у него не буду!» — сказал он сам себе, сделал глубокий вдох и набрал номер Михаила.

— Уже едут, — по телефону заверил Михаил. — Деньги получишь сегодня, вечером.

— Я ухожу, — твёрдо сказал Серафим.

— Куда это?

— У меня есть другая работа. Я опаздываю. Совмещать не буду. Телефон выбрасываю. Всё. — Сказал Серафим и дал отбой. Он быстрым и решительным шагом направился к перрону электричек. Серафим шёл и удивлялся, откуда у него, казалось бы, давно потерявшего уверенность, вдруг взялись силы так твёрдо и решительно отказаться. Этого он, как ни пытался, понять не мог. Однако Серафим больше не сомневался: эта работа не для него.

Надо сказать, никаких печальных последствий для Серафима его решительный отказ Михаилу не имел, а самого Михаила он больше никогда не видел. Наверное, именно потому, что вовремя ушёл.

Уже в половину восьмого Серафим стоял на пороге большой, из красного кирпича церкви и снова словно впервые её рассматривал. Церковь, определённо, была красивой.

 

Крест на леске

Дежурство в церкви было относительно спокойным, несмотря на то, что обстановка была непривычная и ночь дежурства первая.

— В следующий раз готовься, после дежурства будем тебя крестить, — сказал Серафиму настоятель.

С одной стороны, Серафиму хотелось креститься. Но с другой — ему почему-то было страшновато. Он очень ясно чувствовал, что за выбор, сделанный в таком солидном возрасте нужно нести ответственность. Кроме того, прочитав обе данные ему настоятелем книжки и поговорив с ним самим, он понял, что, крестившись, ему, пожалуй, нужно будет участвовать и в других таинствах церкви, а значит, надо будет исповедоваться и причащаться. Вот именно к исповеди он и не был готов. Думая о своей жизни, он не находил за собой никаких особенных грехов. Он не считал себя виноватым даже в выборе жены, потому что, несмотря на неверный выбор, смирился и был готов жить с ней на любых условиях. Не был он виноват и в том, что жена не только коварно бросила его, предпочтя какому-то там финну, но и лишила крыши над головой. В общем, он не мог понять, в чем именно он должен исповедоваться, но при этом всё же чувствовал, что прийти на исповедь и сказать: «Я безгрешен», — он тоже не сможет. Во-первых, слово «безгрешен», по его мнению, даже звучало глупо, а во-вторых, святым он себя тоже не ощущал. Он решил: «Вот побольше узнаю о вере и уж тогда крещусь».

В следующий раз после дежурства, настоятель сам подошёл к нему.

— Ну, Серафим, как и договорились, пойдём тебя крестить. Всё уже готово.

— А может быть в другой раз, отец Пётр? — предложил Серафим.

— В другой? Почему? — очень серьёзно спросил настоятель.

— Да подустал я, — оправдывался Серафим

— А, ну это естественно, — облегчённо вздохнул настоятель. — После крещения всю усталость как рукой снимет!

— А у меня креста нет, — продолжал придумывать отговорки Серафим.

— Да ведь у меня есть!

— А у меня цепочки нет.

— На веревочку повесишь, у нас найдётся подходящая.

— Ну, тогда ладно, — сказал Серафим, не зная, как ещё потянуть время.

Крестили Серафима, одел он крест на прочной белой веревочке и отправился в ночлежку. Привык он уже там ночевать, хотя теперь у него была возможность оставаться на ночь и в церкви.

Легко было у Серафима на душе, радостно. Собираясь спать, уселся он на койку и начал читать подаренную ему сегодня книгу о жизни святого Серафима. Прочитав несколько страниц, Серафим неожиданно услышал звук ударившегося об пол крестика. Он удивленно потрогал веревку, — и правда, порвалась. «Но каким образом?.. — удивлялся Серафим. — Я вроде бы ни за что не зацепился, даже не шевелился особенно…»

А дело в том, что, крестившись, Серафим дал себе зарок крест ни за что не снимать. И вот как это вышло. После крещения настоятель поздравил Серафима и наказал:

— Гляди же Серафим, крест теперь не снимай!

— Не сниму, — сказал Серафим. — Вообще не сниму. И он твёрдо решил для себя, ни при каких обстоятельствах нательный крест не снимать, что бы там ни было.

Именно поэтому Серафима рассердило, что веревка так, ни с того ни с сего, порвалась, а крестик упал с шеи.

Серафим, недолго думая, положил крестик на тумбочку у кровати и пошёл искать какую-нибудь ещё чистую веревку. К счастью, у кого-то нашёлся новый шнурок от ботинка. На него Серафим и повесил крестик. Окончательно успокоившись, он продолжил чтение.

Не прошло и пяти минут, как крестик снова упал. А шнурок оказался разъединённым, словно разрезанным. Серафим страшно разозлился. Его приятель по ночлежке, наблюдая за мучениями соседа, пытался успокоить его.

— Да, оставь ты, брат!.. На ночь-то глядя… Видишь же: тут что-то не то, — увещевал его приятель, хотя и сам не мог понять, что это за чудеса творятся крестиком. — Ну ладно бы, ниточка порвалась, а тут и веревочка, и шнурок. Ну и дела!..

«Вот именно! Что-то здесь не так…» — злился и недоумевал Серафим.

— Ну погоди. Вот, я назло! — произнёс он непонятную угрозу.

На этот раз Серафим не стал класть крестик на тумбочку, а прижал его к груди одним пальцем, в то же самое время свободной рукой пытаясь отрезать кусок лески. Приятель, не выдержав этого зрелища, помог ему. Серафим продел леску в ушко крестика, тщательно завязал узел и сказал, обращаясь в пустое пространство:

— Сказал, не сниму, значит, не сниму!

Крестик с его шеи больше не падал. Позже он купил простую цепочку и заменил ею толстую леску. Крестик не падал.

Вот такую историю рассказал мне на этот раз Серафим.

Я смотрела на него и думала: «Какое счастье, что случай дал мне возможность познакомиться с таким необычным человеком!» Отныне я, сколько ни старалась, уже не могла разглядеть в нём бомжа: я видела сильную, яркую личность с трудной и необычной судьбой.

Прощаясь, я напрямик спросила Серафима:

— Серафим Васильевич, можно вас спросить, как вы относитесь к Изольде Олеговне?

— Мне с ней легко, — просто ответил Серафим. У нас много общего. Ей ведь тоже кое-что пришлось пережить… Да, кстати… Вы знаете, Люба, почему она альманахом «Искатель» интересуется?

— Нет, — честно ответила я.

Мне вообще казалось загадкой, каким образом «Искатель» может хоть кого-то заинтересовать.

— Это она в память о муже его перечитывает. Муж при жизни такой литературой очень увлекался, — вот и она теперь…

— Да? — удивленно переспросила я.

— А знаете, Люба, я уже достаточно заработал, чтобы самому комнату снимать, так что об этом вы не беспокойтесь.

— Я не беспокоюсь.

Я и вправду уже не беспокоилась, потому что я в Серафима по-настоящему поверила.

Мы попрощались. Андерсен во всё время нашей с Серафимом беседы сидел в тени, в уголочке. А сейчас вылез попрощаться с другом. Очень тёплое вышло прощание…

Больше я его никогда не видела. А вот Изольда один раз ко мне в августе заходила.

Август кончился. Было немного грустно, что наступает осень, однако впереди у меня всё-таки был отпуск.

Отпуск мы с моим другом провели в Крыму. Кстати, мы скоро собираемся пожениться.

Андерсен за это время изрядно потолстел. Видимо, папа его усиленно кормил на даче.

Одна общая знакомая сообщила мне, что Изольда и Серафим недавно поженились и куда-то вместе уехали.

— Можете себе представить, Люба — и это после одного-единственного месяца знакомства!.. О, времена! О, нравы! — патетично восклицала знакомая. — И где она его только откопала? — дама никак не могла успокоиться.

Я распахнула окошко. Только что прошёл дождь, на небе, переливаясь, сияла высокая, крутая радуга — такая редкость в сентябре…

— Радуга! Хороший знак, — сказала я вслух. Андерсен согласно замурлыкал.

 

Затерянные Миры

Более или менее благополучно пролетели эти осень, зима и весна. И снова наступило лето — долгожданное время, когда мы с Андерсеном остаемся безраздельными хозяевами нашей антикварной лавки. На целых три месяца! Между прочим всю нашу рабочую группу в этом году перевели в новое помещение, — оно находится недалеко от метро «Чернышевская». И магазин наш из «Лавки старьёвщика» неожиданно превратился в «Затерянные Миры». Это название на общем собрании коллектива предложила наш директор. После символического обсуждения мы дружно согласились что «Затерянные Миры» звучит намного романтичнее, чем какая-то «Лавка». Оказывается и нашего прагматичного директора посещают иногда светлые мысли.

Однако я по-прежнему мысленно называю наш магазин лавкой. Слово «лавка» мне нравится. К тому же в моём представлении к новому помещению магазина оно по-прежнему подходит. У нас, как и раньше, есть «Библиотека», есть «Всякая всячина», есть и «Церковный отдел». Кстати, теперь у нас три довольно просторных зала и две кладовки; в нашем распоряжении не только собственные подвал и чердак, но даже крошечная кухня!

Дом старый, но недавно в нём прошёл основательный ремонт. К нашей лавке прилегает просторный двор, а над входной дверью «Затерянных миров» мы как обычно повесили увесистый медный колокольчик. В общем, жить можно!

Июль в этот раз выдался на редкость дождливый и неуютный. Кажется, зонты и плащи к нам приросли намертво. Да и это бы ещё ничего, если бы всё время не приходилось самой брать тряпку и вытирать мокрые следы, оставленные покупателями. Некоторые из наших гостей до того вредные, что умудряются приносить на своих туфлях толстые слои мокрой грязи. Из-за этого я теперь привычно бросаю первый взгляд не на лицо или одежду вошедшего, а на его обувь. Впрочем, я изо всех сил стараюсь не пугать людей кислым или сердитым видом и уж, конечно, не останавливаю каждого вошедшего властным призывом: «Сначала вытрите ноги!» Потому что некоторые посетители лавки — люди на самом деле деликатные и оставляют мокрые следы на полу не со зла, а по рассеянности.

Самыми рассеянными, как правило, является та группа людей, которых я мысленно называю читателями. Это моя любимая категория посетителей, да и не только посетителей, но и вообще всех людей. Потому что, как выяснилось, некоторые люди вообще никогда ничего не читают, — и не потому, что им некогда, а просто так. Но такие, честно говоря, на моём пути встречаются не часто. Нет, встречаются, конечно, но чаще всего, случайно повстречавшись, мы попросту не замечаем друг друга: у нас разные устремления, а, как известно, подобное стремиться только к подобному. Может, потому я люблю и уважаю читателей, что сама с удовольствием что-нибудь читаю — всякий раз, как только выдаётся свободное время.

Обычно, едва услышав звон нашего дверного колокольчика, я надеваю на лицо дежурную улыбку и пытаюсь изобразить на лице некоторое подобие радости. Почему же я не радуюсь искренне всем без разбора посетителям? Потому что капли дождя, стекающие с одежды гостей на пол лавки, меня понемногу начали раздражать, и возня с вытиранием следов мне тоже изрядно надоела.

Однако нередко случается, что в лавку заглядывают настоящие ценители антикварных редкостей и моя любимая рассеянная публика, знатоки и любители книг. Нередко оказывается, что в душе какого-нибудь неприметного с виду посетителя лавки живёт и жаждет быть открытым неповторимый мир — мир со своими особыми представлениями, теориями и логическими связками. К сожалению, многие владельцы этих неоткрытых миров чаще всего вынуждены изо дня в день заниматься трудоемкой и подчас нелюбимой работой. Делают они это, конечно, ради того, чтобы прокормить себя или свою семью, а не потому что им больше нечем заняться. И всё это было бы не так уж печально, если бы не одно обстоятельство. Дело в том, что очень многим по-настоящему интересным людям так никогда и не удаётся себя выразить. Просто случай не предоставляется.

И вынуждены они всю свою жизнь, так никогда и никем не открытые, покорно и безрадостно тянуть лямку. И слишком часто неповторимые миры, однажды родившиеся в чьей-то душе, так и не получив развития, чахнут. На чей-то равнодушный взгляд может показаться, что ничего особенного в этих людях никогда и не было: просто родился человек, прожил сколько-то долгих (или недолгих) лет, воспитал (или не сумел воспитать) детей и умер. Никто и не догадывается, что этот неприметный человек вывел однажды новое растение, или придумал изысканное блюдо, или даже открыл никому до сих пор неизвестную звезду. Но за целую жизнь так и не удалось ему найти своего слушателя, выразить себя, выговориться. Здесь, на земле, неповторимый голос его души так никогда и не прозвучал. Но это не значит, что душа его молчала.

 

Фиалка

В нашу квартиру, выходящую окнами во двор-колодец, попадает недостаточно солнечного света, и поэтому нежные фиалки у меня не приживаются. Зато рост неприхотливых диффенбахий ничем не остановишь — разрастаются и вширь, и вверх. Однажды я всё-таки рискнула и купила маленькую голубую фиалку в горшочке. Решила, что если буду тщательно и кропотливо ухаживать за ней, то она обязательно приживётся.

Но не тут-то было. Не прижилось нежное растение. Не понравилось фиалке расти одной среди толстокожих, непрошибаемых, к тому же ядовитых, диффенбахий. Для того чтобы жить и цвести, голубой фиалке нужны другие условия, — и она увяла, так никогда и не расцветя. Но это не значит, что она была слабее могучих диффенбахий. Просто фиалка — это фиалка. Она — другая. Ей нужны свет, простор, тепло и воздух.

Мне кажется, так случается и со многими людьми. Не получив в своей жизни достаточно света, тепла и простора, они увядают, так и не успев расцвести. Вот почему так важно хоть однажды в жизни встретить созвучную тебе душу — того, кто говорил бы с тобой на одном языке. И когда это случается, ваша душа, на несколько мгновений приоткрываясь, расцветает подобно голубой фиалке. Видимо, в такие минуты наше сердце и получает долгожданные свет, тепло и простор. К счастью, такое всё-таки случается. Всё происходит, по-видимому, просто, словно невзначай, — наверно, так же, будто бы сам по себе, зарождается в тучах дождь.

Мне, как и многим моим друзьям, не раз посчастливилось встречать в жизни созвучные души. К сожалению, из-за многочисленных обязанностей, взваленных на наши плечи, нам редко удаётся встретиться. Но иногда мне достаточно знать, что где-то на земле — близко или далеко — живёт родственная мне душа. И, когда задумываешься об этом, на мгновенье ощущаешь себя частью чего-то целого, огромного, важного. Мне кажется, в такие минуты любой человек, маленький и хрупкий в сравнении со Вселенной, может ощутить себя полноправной её частью, одним из крошечных обретённых миров в нашем большом затерянном мире. Наверное, это и есть редкие минуты счастья.

 

Андерсен заболел

Андерсен всегда вертится у моих ног и тоже внимательно осматривает каждого вошедшего посетителя, — а потом, по своему усмотрению, или налаживает с ним контакт, или равнодушно удаляется в угол комнаты. А то и вовсе прячется в кладовку… Андерсен никогда не улыбается посетителям, как могут улыбаться собаки, но чаще всего выглядит доброжелательным. Не знаю, как у него это получается!

Однажды во время обеденного перерыва я заметила, что с моим бурым котом происходит что-то странное. Андерсен тяжело дышал, хвост его поник, и шерсть тоже изменилась: потеряв прежнюю пушистость, она пригладилась и приобрела довольно унылый оттенок, — потемнела что ли…

— Ах, ты мой бедный! — всплеснула я руками и попыталась погладить кота по голове. Но Андерсен повел себя непривычно. Вместо того чтобы по обыкновению замурлыкать в ответ, он, поджав хвост, с трудом доплелся до подстилки в углу комнаты и лег на живот. А потом беднягу залихорадило, и у него началась рвота.

«Дело плохо! — поняла я. — Тут без врача не обойдёшься». Медлить было опасно. Кроме того, я совсем не могу думать о работе, когда Андерсену так плохо. Да и нескончаемый надоедливый дождь, кажется, отбил у людей всякую охоту ходить по магазинам.

Поэтому я повесила на дверь лавки табличку «Закрыто по техническим причинам», взяла в руки «Жёлтые страницы» и стала обзванивать ветеринарные клиники. Во многие клиники не дозвониться, постоянные короткие гудки. Наконец откликнулась девушка-диспетчер клиники с ободряющим названием «Спокойный сон». Она записала мою фамилию, адрес нашей лавки, а потом поинтересовалась возрастом Андерсена. А я и не знаю, сколько лет моему коту, ведь он поступил ко мне уже взрослым, хоть и явно не старым. Пришлось навскидку сказать, что Андерсену семь лет. На вопрос диспетчера о состоянии кота, я ответила, что состояние, судя по всему, тяжёлое.

— Назовите, пожалуйста, основные симптомы болезни, — бодро попросила диспетчер.

— Симптомы? — переспросила я и взглянула на скрючившегося в углу Андерсена. — Рвёт его, лихорадит… и…

— Может, усыпим котика? — прервав меня на полуслове, жизнерадостным голосом предложила девушка-диспетчер.

Я чуть не уронила из рук трубку.

— Значит, не хотите… — не дожидаясь моего ответа, заключила девушка. — Ну, хорошо, доктор выедет к вам через пятнадцать минут. Вызов и консультация платные, — безразличным тоном добавила она и повесила трубку.

Пригорюнившись, я облокотилась о стол и стала дожидаться ветеринара. Андерсен по-прежнему лежал в тёмном углу комнаты и тяжело дышал. «Спокойный сон, спокойный сон» — машинально повторяла я про себя название клиники, так словно оно застряло у меня в голове. Наконец до меня, кажется, дошёл смысл этих слов. «Какой ужас!» — вздрогнула я.

Примерно через полчаса в дверь позвонили. Распахнув её, я увидела на пороге долгожданного доктора. Он оказался человеком крупного телосложения с большими волосатыми руками. Яркая лысина на голове, аккуратно обрамленная чёрными волосами, напоминала вычищенное до блеска блюдце. Грубые черты лица, маленькие серые глазки, небольшой нос и очень толстые щёки. Короткие рукава рубашки в мелкую чёрную клеточку обнажали длинные руки, обильно покрытые волосами. «Он похож на взлохмаченного барсука», — невольно подумала я. Хотя, судя по картинкам, настоящие барсуки не в пример миловиднее.

С большого коричневого зонта ветеринара стекали крупные дождевые капли.

— Где пациент? — исподлобья взглянув на меня, громко спросил доктор. Я лишь слабо махнула рукой в сторону подстилки, на которой, завалившись на правый бок, лежал Андерсен. Мне было очень плохо. Мне казалось, что мой кот умрёт именно сейчас.

Пока врач осматривал Андерсена, я стояла рядом, тупо смотря то на доктора, то на непривычно неподвижного кота. Кот слабо реагировал на самые, казалось бы, грубые движения ветеринара, а тот немилосердно мял его, беспардонно ощупывал и несколько раз пытался перевернуть больного на другой бок.

— Так, — закончив осмотр, сказал доктор. — Ну, всё понятно.

Быстро окинув комнату взглядом, он грузно плюхнулся на стул, стоящий у журнального столика.

— Как у вас с деньгами? — без предисловий напористо поинтересовался ветеринар.

Ну что ж, к такому вопросу я была готова. Он меня нисколько не удивил. К сожалению, таким вопросом сейчас встречают пациентов не только в ветеринарных, но и человеческих поликлиниках. Иногда этим вопросом весь приём и ограничивается. Нет денег? — дело твоё, умирай или выживи, но медицину это уже не касается. Это забота пациента.

— С деньгами средне, — призналась я. — Но оплатить ваши труды, надеюсь, хватит.

— Вы так думаете? — скептически оглядев меня с головы до ног, спросил ветеринар.

— Ну, допустим, хватит, — уже почти миролюбиво предположил он. — Вопрос в том, стоит ли?

— Что? — не поняла я. — Стоит ли — что?

— Да возиться со всем этим.

— С Андерсеном? — переспросила я.

— Да, с котом, как бы его там ни звали, — подтвердил врач.

— Стоит, — заверила я.

— Ну ладно, дело ваше, — согласился ветеринар. — Только случай-то трудный.

— Насколько трудный? — спросила я. Помимо своей воли я говорила очень жёстким, каким-то застывшим голосом. Так я обычно разговариваю только с людьми, которым не доверяю или к которым испытываю неприязнь. А сейчас я говорила таким тоном, потому что очень переживала за Андерсена и потому что почти ненавидела этого толстощёкого лекаря, — так, словно это именно он был виноват в тяжкой болезни Андерсена, словно этот наглый, равнодушный тип вторгся в нашу почти безмятежную жизнь без спроса, самовольно. И словно он, этот крупный, толстощёкий, чужой человек здесь не нужен, словно он здесь совершенно лишний.

Но обычно полный жизни и энергии Андерсен лежал сейчас в углу как тёмно-серая смятая подушка. Другого выхода у нас с ним не было.

— Я вас слушаю, — жёстко сказала я ветеринару.

— У вашего кота, выражаясь так называемым «народным» языком, — чумка. Слыхали про такую болезнь? А? — и он вопросительно посмотрел на меня.

У меня закружилась голова. Про такую болезнь я слышала и знаю, что выжить после неё животным удаётся очень редко.

— Да, — ответила я тихо. — Понятно.

Доктор заёрзал на кресле, словно ему было очень неудобно сидеть.

— Но вам со мной очень повезло! — заявил он высокомерно.

— Не может быть!.. — недоверчиво протянула я. Это у меня непроизвольно вырвалось, — я не хотела над ним насмехаться.

Не обратив внимания на мою нечаянную колкость, лишь вполглаза взглянув на меня, доктор снова спросил:

— Так вы уверены, что не хотите его усыпить?

— Уверена, — ответила я спокойно, без раздражения и отчаяния, совершенно чужим голосом. Было ясно, что нет никакого смысла объяснять этому постороннему человеку, как много для меня значила хрупкая жизнь Андерсена, — одного из миллионов живущих на Земле котов.

— Так. Сейчас двенадцать часов. Я выписываю рецепт и подъезжаю сюда снова к четырём. До этого времени вы самостоятельно закапаете ему в рот капли, которые я сейчас выпишу. Сколько давать, как именно — всё написано в рецепте. Вам ясно? — не взглянув на меня, спросил доктор, царапая ручкой по бланку.

— Ясно, — ответила я.

— Тогда с вас пятьсот рублей… Для начала! — добавил он.

Я отдала деньги. Доктор уже стоял в дверях.

— Скажите, а шансы выжить у него есть? — просительно смотря в маленькие равнодушные глаза доктора, спросила я умоляющим тоном.

Он на секунду замешкался с ответом.

— Надежда умирает последней.

Размашисто, с шумом закрывая за собой дверь, он чуть не сбил головой дверной колокольчик. После его ухода тот ещё долго и как-то очень жалобно звенел.

Я выполнила все инструкции доктора Петрова. Его фамилия и имя были выбиты на печати, скрепляющей многочисленные рецепты. «Петров Артём Иванович» — так значилось там. Я же мысленно называла его Барсуком или Коновалом. Он мне определённо не нравился: немногословен, грубоват, циничен. Он казался мне человеком бездушным. Но на практике мне почти не приходилось к нему обращаться — по имени-отчеству, по фамилии или как-нибудь ещё. Он приходил, делал уколы Андерсену, а потом произносил неизменную фразу: «С вас пятьсот рублей». Такую сумму он брал только за визит, — после чего исчезал до следующего раза.

Я давно перенесла Андерсена в прохладную кладовку: там ему было удобнее. Кот по-прежнему тяжело дышал. Он очень ослаб, едва реагировал на мой голос, на мои руки, — но меня узнавал. Только не мог поднять головы для приветствия: сил не было. Я редко гладила его, потому что понимала — сейчас это будет ему неприятно. Но я часто разговаривала с Андерсеном, чтобы он не чувствовал себя одиноким и брошенным. Слушал он меня или просто спал — не знаю. Теперь многое стало и непонятным и трудным.

А я продолжала работать так же, как и всегда. Кто-то приходил, уходил, кто-то что-то спрашивал, покупал или сдавал. Я делала всё почти бессознательно: машинально отвечала посетителям, записывала покупки или продажи в толстый серый журнал, а потом отмечала то же самое в компьютере. Журнал можно было и не вести, но мне так удобнее. Меня уже не интересовало, кто и зачем к нам приходил. Я смотрела на посетителей одинаково вежливо и равнодушно, а ровно в пять часов закрывала дверь на замок. От Андерсена я не уходила, спала тут же, в кладовке, на раскладушке и уезжала домой каждый день ненадолго, — только чтобы принять душ или взять что-нибудь необходимое. Важны для меня были сейчас только визиты доктора Петрова. Да и к ним я относилась почти равнодушно, потому что мне казалось, что время идёт, а Андерсен всё так же слаб: он не может ходить, не может самостоятельно есть — и ничего не меняется к лучшему.

 

Диалог на конюшне

А дождь всё шёл и шёл, — он, видимо, решил всех окончательно уморить. Впрочем, мне он уже не мешал, — даже наоборот, выходя на улицу, я не спешила раскрыть зонт. Прохладные капли освежали меня, становилось легче дышать.

Так прошла неделя. Совершенно неожиданно в «Затерянные Миры» заявилась наш директор. Она с грохотом открыла дверь и остановилась на пороге как вкопанная. Некоторое время Ольга Васильевна молча стояла, выпучив глаза. С её фиолетового зонта стекали крупные дождевые капли.

Я в это время сидела за высоким письменным столом и что-то записывала в журнал.

— Люба! — возмущенно проговорила наконец Ольга Васильевна. — Что это за конюшня?

— Какая конюшня? — не поняла я. Но, проследив за взглядом директора, я поняла, что под конюшней она подразумевает грязный пол лавки.

«Действительно, конюшня какая-то», — я и не заметила… Пол зала был сплошь покрыт грязными чёрными разводами, некоторые из которых уже успели приобрести изрядную плотность. Я удивилась. И как это я забыла, что нужно постоянно вытирать этот мерзкий пол, особенно в такую дождливую погоду. Но вслух ничего не сказала, а только выжидательно смотрела на директора и готовилась к продолжению монолога.

Ольга Васильевна наконец решилась переступить порог «конюшни». Почти на цыпочках, ступая неловко, словно по минному полю, она пробралась к журнальному столику. С гримасой недоумения, смешанного с легким отвращением, Ольга Васильевна нервно поправила свою свесившуюся на бок высокую прическу и, усевшись поудобнее, вопросительно воззрилась на меня.

И я, в свою очередь, уставившись на директора, бессмысленно разглядывала её.

Ольга Васильевна старше меня примерно на десять лет. Ну, может, чуть-чуть побольше. У неё длинные, густые, соломенного цвета волосы и светло-карие глаза. Она женщина статная, и, судя по приятному цвету лица и неуёмной энергии, обладает хорошим здоровьем. Речь у неё правильная, хорошо поставленная, голос высокий, не резкий. Если какая-нибудь тема её зацепит, то всё! — начнёт говорить, и остановить её уже невозможно. То есть она и не заметит, что её пытаются остановить, — если конечно, делать это вежливо. Как ни крути, — она наш начальник. Приходится слушать, согласно кивать и тихонько вздыхать. Так мы при редких вынужденных встречах обычно и делаем.

Вполне возможно, Ольга Васильевна сама по себе не такой уж и плохой человек, но — как я уже говорила — она мой директор. Причём «дистанционный», то есть вижу я её, к счастью, очень редко. Управляет она нами в основном через электронную почту и по телефону, а отчёты мы сдаём не ей, а бухгалтеру.

«Сидит, смотрит и ждёт чего-то!..» — неприязненно подумала я, продолжая разглядывать Ольгу Васильевну.

— Так в чём же дело, Люба? — так и не дождавшись моих объяснений, нарушила молчание она.

— В чём? — довольно наглым тоном переспросила я.

— Почему вы устроили здесь такую конюшню?

Я упорно молчала. Я не знала, что ответить. В самом деле, как это мне удалось не заметить подобную грязь? Такое казалось неправдоподобным и мне самой.

— Кроме того, Люба, — продолжала она официальным тоном с металлическими нотками в голосе, — на вас поступили жалобы.

— Жалобы? — удивилась я. — Почему?

— Нет, это вы мне скажите почему, — начала выходить из терпения директор. — Почему вы, Люба, продали одному студенту подержанный англо-русский словарь стоимостью в пятьдесят рублей, за девятьсот рублей? А в чеке обозначили эту покупку как «альбом с марками»?

— Не может быть! — удивилась я.

— Может. Потому что я лично читала эту жалобу, а кроме того, видела чек, словарь и даже студента.

— А сам студент-то почему сразу мне об этом не сказал?

— Его-то, Люба, ещё понять можно, — воинственно вскричала директор. — Он-то, может, и заучился, у него голова знаниями перегружена, а вот вы?!

«А я…» Я задумалась. А потом вдруг страшно разозлилась и на себя, и на директора, и на рассеянного студента.

— А у меня тоже голова перегружена, — дерзким тоном произнесла я.

— У вас?! — задохнулась от возмущения Ольга Васильевна. — Это чём же?

Я угрюмо молчала, с вызовом разглядывая вспыхнувшую словно спичка начальницу.

— Это чём же? — с нажимом повторила директор. Я упорно молчала и продолжала пристально и тупо смотреть на свою начальницу.

Немного помолчав, она разразилась новой речью.

— Ах да! Я же совсем забыла, что вам наплевать на всю эту — очень непыльную, кстати! — работу. И вовсе не в счёт ни двойной оклад, ни премия, которую я вам исправно плачу в летний период.

Она снова подождала моих возражений, но я упорно и зловеще молчала. Это её очень злило.

— Значит, вам и в самом деле наплевать и на моё хорошее отношение, и на посетителей, и на доброе имя компании, и на…

«Ну всё, понеслось!.. — думала я. — Теперь её ничем не остановишь. Разве что табуреткой по голове ударить…» Но табуретки под рукой не было, да и не мой это стиль общения с людьми, — даже если они очень раздражают. Поэтому, желая остановить её и повинуясь охватившим меня тупому бесчувствию и апатии, в самый разгар её обиженной высокопарной речи я громко сказала:

— Да!

Ольга Васильевна даже поперхнулась.

— Да? — переспросила она.

— Да! — подтвердила я. Надо сказать, что до этого я никогда так со своим начальством не разговаривала. Как-то в голову не приходило.

Ольга Васильевна, привставшая было с места, повинуясь пафосу собственной обличительной речи, от неожиданности снова плюхнулась на стул.

Она явно собиралась с силами. Я же по-прежнему, словно истукан, сидела за письменным столом, спокойно взирая на свою рассерженную начальницу. Я уж не знаю, что там выражал мой взгляд в тот момент, но думаю, что вообще ничего не выражал. В голове у меня сидело одно: через два с половиной часа придёт доктор Петров, что деньги на инъекции у меня почти закончились и что Андерсену за это время едва ли стало лучше, и я совсем ничего не могу для него сделать. И что в то время, как я непонятно о чём разговариваю с этой женщиной, он лежит в кладовке и еле дышит.

А у Ольги Васильевны тем временем открылось второе дыхание.

— Я знаю Люба, почему вы сейчас так нагло себя ведёте, — подозрительно спокойным тоном, в котором, однако, чувствовалось напряжение, сказала она. — Знаю! Вместо того, чтобы, время от времени… я повторяю, хотя бы изредка! — тут она резко подняла вверх указательный палец и угрожающе потрясла им в воздухе, — внимательно обслуживать посетителей и вытирать пол в этой… этой… — она явно теряла самообладание, — устроенной вами конюшне, вы… — она сделала невольную, но очень эффектную паузу. — Вы, наплевав на свои обязанности по отношению к коллективу и лично ко мне, видимо не покладая рук, всё пишите и пишите свои басни и сказки.

Она помолчала. Потом, почти совсем успокоясь, произнесла:

— Это, очевидно, очень поднимает вас в собственных глазах. А всё остальное на этом фоне, включая ваши непосредственные обязанности, вам, очевидно, представляется очень незначительным. Мелким, как… пыль.

Высказавшись до конца, Ольга Васильевна совершенно успокоилась. Она даже изобразила улыбку. Но, оказывается, улыбалась она в предвкушении следующей фразы.

— А вы знаете, Люба, одному моему знакомому, — интеллектуалу, между прочим! — ваш рассказ «Третья остановка» не понравился! Так что вам, Люба, давно бы следовало спуститься с небес на землю. Вот так! — победно подытожила Ольга Васильевна и, выпрямившись на стуле, слегка вскинув подбородок, гордо смотрела на меня. Она ждала, когда же я наконец взорвусь. И, наверное, взорваться в моём положении было бы вполне уместно, но я почему-то рассмеялась. Это было ужасно. Меня уносило всё дальше и дальше.

— Не понравился? Неужели!.. — успокоившись, усмехнулась я. — А мне вот, Ольга Васильевна, может быть, «Война и мир» Толстого не нравится.

Я немного помолчала. Ольга Васильевна, выпучив глаза и нервно почесывая за ухом, молча ждала, что я там ещё скажу.

— Мне, Ольга Васильевна, Достоевский намного ближе. Вот его произведениями я, действительно, зачитываюсь.

Ольга Васильевна торопливо поправила высокую прическу, — кажется, она готовилась произнести новую речь. Но я опередила её. Мой крошечный катер без руля и без ветрил, не разбирая пути, нёсся всё дальше.

— А вот Льву Толстому, Ольга Васильевна, как и всем многочисленным поклонникам его таланта, видите ли, ни холодно, ни жарко от того, что я не люблю «Войну и мир». Толстой, Ольга Васильевна, как-нибудь без моего признания обойдётся. В общем-то, уже обошёлся, как вы понимаете.

— Да вы что? Вы кем себя мните, Люба? Лев Толстой ей, видите ли, не слишком нравится! — от души возмутилась директор. — Это надо же такое сказать! И почему вы вообще позволяете себе разговаривать со мной таким тоном?

Она, наконец, начала обретать прежнюю уверенность.

— Может быть, вы… не в себе? — почти участливо предположила Ольга Васильевна.

«Да, я не в себе! Ну, наконец-то она попала в точку». При этих её словах моя разогнавшаяся повозка впервые предупреждающе скрипнула. Внутренне содрогнувшись, я понемногу начала приходить в себя. Я вдруг увидела перед собой не в шутку разгневанную женщину, бывшую к тому же моей начальницей. И я подумала, что, в сущности, Ольга Васильевна до сих пор не сделала мне ничего плохого. До этого жуткого диалога она относилась ко мне вполне терпимо. И ещё я смутно почувствовала, что благодаря своему разгулявшемуся остроумию, возможно, работаю здесь последний день и разговор мой с начальством тоже последний.

— Да не мню я себя никем, Ольга Васильевна, — наконец пошла я на попятную. — Толстого я точно так же, как и все, признаю великим писателем. Только его мысли и идеи мне не всегда созвучны. Ну, а что касается меня, так я сейчас вообще ничего не пишу, Ольга Васильевна, — не до того мне. И я удивлена, что ваш интеллектуальный друг вообще потрудился прочесть мою «Третью остановку». И разве может один и тот же рассказ всем нравиться, Ольга Васильевна? Ну, пожалуйста, подумайте сами. Ведь это было бы ненормально.

Я хотела сказать что-то ещё, но мысль о больном Андерсене, тихонько лежащем сейчас в кладовке, прервала поток ненужных слов. Я замолчала и отвернулась к окну.

Потом я осторожно взглянула на Ольгу Васильевну и подумала: «Зачем было её сердить? Только потому, что мне самой плохо?» А Ольга Васильевна, видимо, почувствовав моё раскаяние, сказала примирительно:

— А мне Люба, честно говоря, ваша «Третья остановка» нравится. Меня привлекает ваш живой язык и искренность. Только напрасно вы в самый накал страстей подробное описание кактуса ввернули, — отвлекает как-то от основного сюжета. Впрочем, мне и с кактусом понравилось. Правда, Люба!..

— Спасибо, — растроганно поблагодарила я. В любое другое время я бы постаралась расспросить о мнении Ольги Васильевны как можно больше, но не сейчас. Сейчас, услышав эти добрые слова, я, конечно же, обрадовалась, но это была радость, укрытая плотным облаком, светящая из-за толстого матового стекла. По-настоящему мне хотелось только одного, — чтобы Андерсен выжил. Но я чувствовала, что, если попытаюсь поделиться с Ольгой Васильевной своей тревогой, она меня не поймет. Вернее, не так поймет. Что ни говори, а для неё Андерсен — всего лишь чужой кот, о котором она совсем ничего не знает.

— Простите меня, пожалуйста, Ольга Васильевна, за моё хамство. У меня Андерсен заболел. Андерсен это мой кот, — начала торопливо объяснять я. — Мне кажется, он может умереть. От переживаний я совсем соображать перестала, всем хамлю и всех ненавижу.

Я больше не могла говорить, слёзы подступили к горлу. Опустив голову, я быстро вышла в другую комнату. Там высморкалась и, наскоро вытерев глаза, поспешно вернулась в главный зал. Ольга Васильевна уже стояла у двери и задумчиво смотрела на грязный пол.

— Мне жаль, что ваш кот болеет, Люба, очень жаль, — сказала она, задумчиво качая головой. — Даже не знаю, что вам и посоветовать… Дело в том, что мне совершенно некем вас сейчас заменить. Все разъехались, все до одного! — Она беспомощно развела руками и, машинально ковыряя фиолетовой туфелькой засохшую на полу грязь, прибавила: — Я, конечно, подумаю…

— Не нужно, — попросила я. — Пожалуйста, Ольга Васильевна. Не нужно меня заменять. Я обещаю, что сегодня же вымою пол, вытру пыль и вообще возьму себя в руки. Чтобы ни случилось.

— Хорошо, — согласилась Ольга Васильевна. — Хорошо Люба, я загляну к вам через неделю.

Подумав, она добавила:

— Надеюсь, ваш кот поправится.

И ушла.

Я выполнила своё обещание: я отмыла пол, хотя напластования грязи поддались не сразу, смахнула кое-где пыль, и при этом изо всех сил старалась взять себя в руки. Но это становилось всё труднее.

 

Бизнесмен

Ветеринар Петров пришёл, как и обещал, через два с половиной часа. Он сделал уколы Андерсену и, не считая денег за инъекции, взял с меня обычные пятьсот рублей за визит.

— Завтра я приду в двенадцать часов, — уходя пообещал он. И тут до меня дошло, что у меня совсем кончились деньги. То есть, на то, чтобы оплатить следующий визит ещё хватит, — но на инъекции уже нет: каждый укол стоил полторы тысячи, в день нужно было делать минимум по три укола. Расплачиваясь, я обнаружила, что кошелёк почти пуст, и вслух сказала:

— Но у меня больше нет денег!

— Тогда я больше не буду приходить, — равнодушно отвечал ветеринар.

— Но ведь лечение не закончилось, — попыталась напомнить я.

— Продолжим лечение сразу, как только у вас появятся деньги.

Я задумалась.

— Но я могу занять не раньше послезавтра.

— Ну, до послезавтра ваш кот может и не дожить, — спокойно заметил врач.

— И что же? Вы всё равно завтра не придёте? — изумилась я.

— Нет, не приду, — холодно ответил Петров.

Я бессильно опустилась на стул. Ветеринар нахлобучил на блестящую лысину серую кепку и направился к двери.

У меня не было сил даже возмущаться.

— Но что же делать? — в отчаянии воскликнула я.

— Не нужно было заводить котов, — жёстко отчеканил Петров. — Не обижайтесь, — ничего личного, — но для меня это только бизнес и не более того.

Я не знала, что сказать, что сделать…

Петров решительно взялся за ручку входной двери.

— А вообще, — вдруг остановился он, — помолитесь-ка вы лучше своему Богу. Я смотрю, у вас тут предостаточно икон понавешено.

С этими словами наш айболит вышел. Я даже не стала размышлять — пошутил он или сказал всерьёз, или напоследок решил ещё и поиздеваться… Что гадать, не лучше ли последовать совету бездушного ветеринара? Ведь совет сам по себе был хорош, несмотря на то, что и исходил он из уст равнодушного дельца.

Я подошла к Андерсену, — он как всегда в последнее время спал. Дышал мой бедный кот довольно ровно, и его худенький несчастный хвостик слабо подрагивал. Я стала жаловаться ему на бездушного доктора, которому на всё наплевать, на свои опасения по поводу его, Андерсена, тяжёлого состояния. Я говорила тихо, старалась, чтобы никакие громкие звуки не раздражали больное животное. Судя по ровному дыханию и спокойной позе, Андерсен спал. Думаю, мой монолог нисколько не помешал ему.

Вы, наверно, подумали, что из-за всего этого я совсем забросила работу? Нет, нисколько. Летом у нас всегда негусто с посетителями, а июль — и вовсе мёртвый сезон. Видимо, знатоки и интеллектуалы, любители древностей и хороших книг предпочитают уезжать из города именно в июле. А те, что, несмотря на вечный дождь, всё же изредка заходят, — и без моей помощи спокойно бродят себе, сколько пожелают, по интересующему их отделу. Лишь в конце такой прогулки они зовут меня, чтобы оплатить покупку, — если найдут что-то подходящее. Роль сторожевой собаки исправно выполняет дверной колокольчик, и работа продолжается потихоньку, сама собой — только вот я её будто и не замечаю.

 

Несколько шагов назад

После того как ветеринар ушёл, плотно закрыв за собой дверь, я вдруг вспомнила одну очень похожую историю, — только в ней врач отказался спасать не животное, а человека. Произошла эта история несколько лет назад. Я работала тогда учителем в школе. Однажды одна из учениц девятого класса пришла на мой урок совершенно потерянная; было ясно, что с девочкой что-то происходит. Я старалась её в этот день не спрашивать, понимая, что ничего путного в таком состоянии она всё равно ответить не сможет. Когда после урока я спросила девочку, что случилось, она рассказала мне, что этой ночью у неё умер папа, — и умер он потому, что врач, приехавший по вызову на «скорой помощи», отказался его спасать. Произошло это на даче, где семья жила в полном составе: родители, дочь и сын. Вдруг папе стало плохо с сердцем. Команда скорой помощи явилась на вызов достаточно быстро. Врач, отозвав маму в сторонку, сказал, что отца, конечно, лучше всего отвезти в больницу: только там можно оказать всю необходимую помощь. «За это с вас двадцать тысяч», — добавил врач. У мамы на даче не было таких денег, но медики даже не стали дожидаться, когда мама сможет раздобыть их: сразу же уехали. А папа девочки в ту же ночь умер. Вот и всё.

И ведь это была не единственная история подобного рода!.. Как минимум о двух похожих случаях мне довелось услышать, что называется, из первых уст. Только во втором случае всё закончилось хорошо: человека спасли и именно потому, что жене пострадавшего удалось быстро собрать требуемую сумму. Похоже на вымысел? Похоже. Мне бы самой хотелось, чтобы это оказалось вымыслом. Но это подлинные истории.

Видимо, такие случаи стали слишком часто повторяться, потому что через некоторое время в газетах то и дело начали появляться материалы, рассказывающие о судебных следствиях над работниками приёмных покоев некоторых больниц. Над теми, которые по каким-то причинам отказывались принимать пациентов, и те подчас умирали — тут же, неподалёку от приёмного покоя. И ведь совершали такие «врачи» даже не косвенные, а прямые убийства! И были это не отпетые уголовники и бандиты, а те, кто называли себя врачами. Люди, однажды принесшие клятву Гиппократа. Хорошо, что на свете всё-таки гораздо больше настоящих врачей, а не волков в овечьей шкуре, — врачей, что называется, от Бога, тех, кто, спасая людей, спасает заодно и свои души. Какое счастье, если именно такие люди с золотыми руками и сердцем, попадаются на нашем пути. Низкий поклон настоящим врачам.

…Всё это я и рассказала сегодня спящему Андерсену. Я уже привыкла, что он почти не реагирует на мои рассказы, но вижу, что они ему по крайней мере не мешают.

Высказавшись таким образом, я решила последовать совету «коновала Петрова», — так я теперь мысленно окрестила равнодушного ветеринара, — и помолиться «своему» Богу, потому что больше мне ничего и не оставалось. Кстати, я вспомнила слова из Библии: «Блажен, кто и скоты милует», — то есть, счастлив тот, кто и животных жалеет. Вспомнила я и о тех святых, которым испокон веков народ молился за свою домашнюю скотину: Фрола и Лавра, Георгия Победоносца и многих иных. Люди просили у них помощи, если заболела единственная кормилица-корова, захромала лошадь, — да мало ли, что…

В общем, если здесь, на земле, ветеринар Петров оставил нас с Андерсеном на произвол судьбы, то там, на небе, нас всё-таки пожалели: вскоре Андерсен впервые смог приподнять голову, (раньше у него не хватало сил даже на такое движение) и глазами, почти столь же ясными, как прежде, посмотрел на меня. Это был хороший знак, но тревога не оставляла меня: я знала, что курс уколов нужно продолжать без перерыва.

 

«Преображение»

Мне так и не удалось толком выспаться в эту ночь. Всё следующее утро я бродила по лавке, словно в тумане, и вместо того, чтобы попытаться хоть что-нибудь предпринять, непрестанно думала о пропущенных уколах. А в двенадцать часов в лавку собственной персоной заявился ветеринар Петров. Вместо обычного краткого приветствия я только вопросительно взглянула на него. Он сухо поздоровался и, достав из сумки шприцы и ампулы, молча принялся делать Андерсену уколы.

Я стояла и молча смотрела на ветеринара. Голова у меня немного кружилась, а в ушах тихонько звенело. Я всё не могла сообразить, как мне к нему обратиться, что сказать, о чём спросить… Закончив процедуры, ветеринар Петров вытер салфеткой руки, собрал свой саквояж и угрюмо произнес:

— Бесплатно! Мне надо идти. Зайду ещё раз в четыре часа.

Он быстро повернулся, открыл дверь и вышел. Я успела только открыть рот, да так и простояла с открытым ртом несколько полновесных минут. Наверное, я и дальше бы стояла в этой нелепой позе, но тут в дверь вошёл знакомый пенсионер, любитель марок. Его появление и вывело меня из оцепенения. Кстати, пенсионер обрадовался мне: он решил, что я увидела его из окна и вышла навстречу постоянному покупателю. Я с удовольствием подтвердила его остроумную догадку.

— Да, — заявила я, — именно так мы всегда и встречаем дорогих посетителей!..

А про себя продолжила фразу: «…с шумом в ушах, головокружением и глупо открытым ртом». А в десять минут пятого, как и обещал, пришёл ветеринар Петров. Всё повторилось в точности, как и утром.

— Бесплатно! — снова сказал Петров и, сделав Андерсену уколы и вытерев руки, стал собирать свой саквояж. Но на этот раз он не так спешил, да и я к тому времени почти обрела дар речи.

— Почему? — недоуменно спросила я. Это был единственный вопрос, который пришёл мне на ум.

— Я много думал этой ночью, — ответил Артём Иванович. — Да представьте себе… Не знаю, что на меня нашло, только совесть отчего-то совсем замучила.

«Совсем замучила…» — мысленно машинально повторила я и неопределённо покачала головой, по-прежнему не понимая, как на всё это нужно реагировать.

— Я, видите ли, не всегда был ветеринаром, — признался Петров.

— Да?.. А кем же вы были?..

— А у вас есть свободное время? — спросил Петров

— Этого добра сколько угодно, — заверила я.

К тому же уже половина пятого, и через сорок минут придёт пора закрывать магазин. А осунувшемуся, не спавшему всю ночь ветеринару Петрову, судя по всему, захотелось выговориться. Я не очень-то верила в такое быстрое и внезапное преображение этого чёрствого субъекта в нормального человека. Однако случаются же в жизни чудеса… Он всё-таки пришёл, так пусть же поговорит. К тому же сегодня я была готова слушать кого угодно, — ведь Андерсену явно полегчало, — пусть и немного.

 

Дождь кончился

За окном неожиданно посветлело. И удивило меня даже не то, что дождь прекратился, а то, что я это заметила. Дело в том, что последние полторы недели я жила как-то машинально, точно во сне, и почти ничего происходящего вокруг меня не замечала. То есть, я смотрела и не видела, участвовала в событиях, точно это была вовсе не я, а бездушный робот, которому все безразлично. Это, конечно, очень неприятное состояние, — никому такого не пожелаю. Но дело в том, что Андерсен мне очень дорог, и я сильно переволновалась. Мне даже не с кем было толком поделиться своей печалью. Потому что, видите ли, муж мой археолог, он сейчас на раскопках в Малой Азии, папа в санатории, а все друзья разъехались: кто в Крым, кто в Тунис, а кто и в более дальние края. Лето.

Это только я сижу здесь безвылазно все три летних месяца. Правда, обычно мне это нравится: ни в какое другое время года не удаётся чувствовать себя безраздельной хозяйкой этой богатой и просторной лавки. Кроме того, летом мне платят двойной оклад и премии, — а валятся на солнцепёке вредно для моего здоровья. В отпуск я с мужем уезжаю обычно в сентябре. И, как я уже говорила, лето для нашей лавки — мёртвый сезон, посетителей мало…

 

Хирург

Однако ветеринар Петров совсем заждался, а ему так не терпится рассказать свою историю. Кстати, заметив, что на улице кончился дождь, я обнаружила также и то, что у нас есть синий пластиковый чайник. И я налила себе и ветеринару чаю: во-первых, потому что мне было так легче слушать; а во-вторых, мне почему-то казалось, что ничего интересного этот неприятный мне человек сказать не может, — так хоть чайку попить со скуки!.. Я до сих пор не могла поверить очевидному, — что он в самом деле передумал и согласился сделать бесплатную инъекцию. В таком человеке было трудно предположить какие-нибудь добрые чувства. Но, как однажды сказал великий Чехов: «Никто не знает настоящей правды», — не могла её знать и я, а поэтому — «Что ж, — сказала я себе, — сиди и слушай!»

Оказалось, что Артём Иванович несколько лет работал в детской больнице, был там простым, рядовым хирургом и специализировался на удалении гланд и аденоидов. Работу свою хирург Петров не любил, больные дети его, как правило, раздражали. Не раздражал его только собственный сын, потому что видел он мальчика редко. Сыном занималась либо жена, либо родители Петрова, а так же воспитатели детского сада. Собственному сыну Петров ни за что не согласился бы удалять гланды или аденоиды, потому что в той больнице, где он работал, пациентам на такой операции делали почему-то только местный наркоз. Дети на операционном кресле плакали и кричали, — и это-то обстоятельство чрезвычайно мешало хирургу и раздражало его. Кроме того, платили Артёму Петровичу мало. Однако он тянул свою лямку и, несмотря на все «но», старался работать честно, — хоть и без любви к делу, но честно.

Но однажды в его смену произошёл несчастный случай. Мальчик, которого он прооперировал, после операции потерял много крови и умер. У него оказалась редкая болезнь, о чём не подозревали ни родители, ни врачи, — болезнь, связанная с плохой свёртываемостью крови. В сущности, ему были противопоказаны любые операции, — однако, по недосмотру, выяснилось это слишком поздно. Персонал больницы отчаянно боролся за жизнь ребёнка, но мальчик не выжил. Обезумившие от горя родители обвиняли во всём оперировавшего хирурга. И хотя врачебное расследование показало непричастность Петрова к происшедшему несчастью, он впал в тяжёлую депрессию и ушёл с работы.

Петров долго и мучительно переживал случившееся. А между тем новое несчастье готовилось обрушиться на него.

Дело в том, что жена Петрова, как будто специально дождавшись, когда мужу будет особенно тяжело, бросила его. Объяснила она это тем, что жизнь с депрессивным хирургом-неудачником её больше не устраивает, а устраивает её жизнь с перспективным и жизнерадостным владельцем сети магазинов «Домашние пирожки». В её подаче всё выглядело очень продуманно и логично… Но практичная жена бросила не только самого Петрова, но и их маленького сына. Причём, она объяснила Петрову, что всё очень хорошо продумала. И, похоже, она говорила правду: продуманно ею всё было действительно идеально, — у Петрова живы родители, они-то и помогут ему воспитать ребёнка.

Разложив всё по полочкам, объяснив Петрову свой план самым доступным образом, жена забрала с собой только одежду, личные вещи и пекинеса Жулю — и укатила в неизвестном направлении с новым весёлым, перспективным другом. А Петров остался один, с подрастающим сыном на руках. Бывший хирург, бывший семьянин, без профессии, без надежд и без веры в будущее. К счастью, пожилые родители Петрова охотно и без всяких просьб с его стороны взялись за воспитание внука. Но Петров с тех пор совсем замкнулся, очерствел. Он всерьёз возненавидел жизнь, людей и даже животных. В этом последнем обстоятельстве оказался виноват пекинес Жуля, которого жена предпочла собственному сыну.

Ну, а потом один из немногих приятелей Петрова предложил ему работу в своей преуспевающей ветеринарной клинике «Спокойный сон». На этот раз оплата труда Петрова устраивала.

 

Разжатая пружина

Петров закончил свою печальную историю. Рассказывал он её почти без пауз, на одном дыхании. Я сосредоточенно слушала, и, отпивая маленькими глотками остывший чай, изредка кивала головой, — чтобы лишний раз засвидетельствовать свой интерес. «Так вот почему он называл моего кота пациентом!.. По привычке…», — поняла я. История ветеринара и в самом деле оказалась очень печальной, и мне было искренно жаль этого несимпатичного человека… Но меня всё время беспокоил вопрос: почему он решился рассказать эту историю именно мне? Почему?

И я без обиняков спросила Петрова об этом. Он смутился. Потом, немного подумав, ответил:

— Вид у вас, понимаете ли, очень располагающий.

— Зато у вас наоборот, — призналась я. — Мне странно, что вы вообще передумали и пришли сегодня. Нет, я вам очень признательна за ваш приход, — тут я непроизвольно поднесла руку к сердцу, изо всех сил стараясь, чтобы он поверил в мою искренность, но упрямо гнездившаяся в душе подозрительность снова взяла верх.

— Допустим вид у меня располагающий, — продолжала я своё маленькое расследование, — но передумали-то вы всё же почему?

— Простите, как вас зовут? — поинтересовался Петров.

— Люба, — ответила я.

— А меня… — начал было он.

— Я знаю, как вас зовут, — бестактно прервала я его, но тут же смягчилась и добавила более дружелюбным тоном: — Если можно не отвлекайтесь, пожалуйста.

— Хорошо, — покорно согласился ветеринар. Похоже, сегодня он твердо решил играть в поддавки.

— Извините, Артём Иванович! — встрепенулась я, — Придётся выйти на секунду: после укола нужно дать Андерсену попить, — совсем забыла об этом…

В кладовке я набрала приготовленную воду в пипетку и, осторожно приподняв голову Андерсена, напоила его. Кот впервые за всё время болезни благодарно мурлыкнул — чуть слышно! — и медленно перевернулся на другой бок. «Да, ему определённо лучше!» — возликовала я и к ветеринару вернулась в приподнятом настроении.

— Как ему, полегчало? — участливо спросил ветеринар.

— Да, — ответила я настороженно, и подозрение снова принялось сверлить меня. Дело в том, что Артём Иванович никогда прежде не осведомлялся о здоровье Андерсена. Он с порога направлялся к пациенту и занимался котом коротко и деловито, как выпекают, например, блины или кладут кирпич. Никаких эмоций. А тут вдруг такая перемена… Очень странно!

— Артём Иванович, вы, кажется, хотели рассказать, почему вы передумали и после своего грубого отказа лечить Андерсена вернулись и всё же продолжили лечение. Да к тому же сообщили, что делаете это бесплатно. Или я что-то путаю? — осторожно спросила я.

— Да нет, — закашлявшись, согласился Артём Иванович, — не путаете. Так и есть.

И помолчав, добавил:

— Вы понимаете, удивило меня ваше отношение к этому коту.

— К пациенту, — не без ехидства добавила я.

— Да, — не замечая иронии, подтвердил он. — Как к человеку, как к равному…

— Ну, мне-то как раз кажется, что большинство людей, которые вынуждены обращаться в вашу мрачную клинику, очень любят своих питомцев.

— Не скажите, — возразил Артём Иванович. — Может, и любят, да не так, и не все.

— Не так? А как же? — удивилась я

— В нашей клинике цены, если вы заметили, довольно приличные. Обращаются к нам в основном владельцы породистых животных. А знаете, сколько сейчас стоит породистый кот или собака? А если к тому же ваш питомец клубный, с родословной? Не знаете?

Я отрицательно замотала головой.

— Это я с вас ещё очень по-божески взял, — продолжал он. — Вижу, кот беспородный совершенно, да и шансов-то, что выживет, было тогда один на сто, честно говоря.

— Да, — согласно кивнула я. — Шансов и в самом деле было немного.

— Ну так вот, — продолжал ветеринар, — привязанность у хозяев к таким дорогостоящим животным немного иная, чем у вас… Вернее, совсем иная. Они к ним относятся в первую очередь как к материальной ценности. Впрочем, вы это вряд ли поймете.

Да, мне было трудно понять это: у меня никогда не было дорогостоящих питомцев.

— Я хочу сказать, что вы со своим котом меня немного встряхнули.

Я вопросительно посмотрела на него.

— Даже очень сильно встряхнули, — поправился он. Затем Артём Иванович сжал руку в кулак и стукнул себя (по-моему, довольно сильно) в область сердца. — Эта штука больше так жить не может. Я больше не могу так, понимаете?

Я задумалась — и, кажется, поняла. Невыплаканная боль накопилась в душе Артёма Ивановича, застыла и сидела там плотно, как пружина или пробка. Она только и ждала подходящего момента, чтобы наконец разжаться и вылететь вон. Такой срыв мог случиться с ним где угодно в любую минуту. Очевидно, этот человек не был жестоким и чёрствым по своей природе — от рождения или в результате воспитания. Просто он надолго увяз в сильной и весьма разрушительной эмоции, — а вот сейчас его наконец отпустило.

— Да, я все поняла, Артём Иванович, — сказала я искренне. — Я поняла.

Дело в том, что и меня в некотором смысле отпустило: я перестала смотреть на Артёма Ивановича как на равнодушного исполнителя. Я увидела в нём в обыкновенного человека, который устал страдать и, страдая сам, мучить остальных. Немного подумав обо всем этом, я вдруг вспомнила жёсткий совет, который доктор Петров дал мне до своего «преображения».

— Значит, Артём Иванович, не зря вы тогда посоветовали мне молиться «моему» Богу. Видите, как всё обернулось. Андерсену стало лучше, и вам, да и мне.

Это была чистая правда. Мне определённо стало лучше.

— Да, — удивлённо покачивая головой, согласился Артём Иванович. — А ведь я тогда со злом это сказал, как бы в насмешку. А вот как вышло.

Он задумчиво почесал лоб.

— Ну надо же, уже вечер, а на улице солнце светит вовсю, — неожиданно взглянув в окно, удивилась я.

Артём Иванович тоже обернулся и посмотрел в окно.

— Так белые ночи на дворе! — усмехнулся он и беззлобно постучал себя пальцем по лбу. Это, видимо, означало, что я слишком медленно соображаю. «Ну, не всегда же…», — подумала я.

Лечение Андерсена продолжалось ещё две недели. Мой оживший кот начал самостоятельно есть и порой, слегка покачиваясь на ходу, семенил по залу. Он стал мурлыкать громче обычного, но не так продолжительно, как раньше: сил ещё маловато было. Артём Иванович приходил регулярно в течение двух последних недель и делал все необходимые процедуры. Нужно было пройти курс лечения до конца.

За свою работу Артём Иванович брал теперь совершенно символическую сумму. Сказал, что приобрел ту же самую вакцину от другого производителя, у которого она стоит значительно дешевле. А за своё появление в Лавке ветеринар теперь и вовсе денег не брал.

Мы с ветеринаром подружились и часто после работы подолгу засиживались за чаем. В благодарность за новое отношение ко мне и Андерсену я иногда покупала Артёму Ивановичу особые пряники в нашей церкви у Варшавского вокзала. Пряники выглядят празднично: такие нарядные, толстые, овальной формы. Сверху они покрыты узорной глазурью, а начинка — из сгущенки и грецких орехов. Удивительно вкусные и очень сытные. Уминали мы эти пряники очень быстро.

Во время таких посиделок я рассказывала Артёму Ивановичу о том, как Андерсен появился в моей жизни, какое отношение он имеет к Датскому королевству и скольким людям ему довелось вольно или невольно помочь. Артём Иванович слушал с большим интересом и только время от времени вздыхал или, хлопая себя по коленке растопыренной ладонью, удивлялся: «Ну надо же, ну и дела!» Мне было очень приятно рассказывать ему об Андерсене. Вам я, конечно, свои рассказы повторять не буду, потому что вы всё это уже знаете из книги «Кот из Датского королевства».

Я была признательна Артёму Ивановичу за то, что он с интересом слушает меня. А он и сам, по-моему, радовался тому, что просто сидит и с интересом слушает кого-то. Ветеринар Петров был, в сущности, человеком одиноким. Был у него, конечно, сын, подросший школьник, но у того уже имелось предостаточно собственных интересов.

Дружба наша с Артёмом Ивановичем получилась ненавязчивой и простой. В общении мы стараемся соблюдать меру и не надоедать друг другу без особой необходимости. Я, как известно, замужем за Васей. Вася — археолог, в свободное время он рисует. Не так давно он нарисовал мой портрет. Мне этот портрет очень нравится. Правда, с первого взгляда меня на нём никто не узнает, но это не так уж важно. Зато, присмотревшись повнимательнее, зрители уважительно отзываются о «необычной трактовке моего образа». На самом деле портреты Васе никогда не удавались, — но этот, по-моему, очень хорошо получился! Вася сейчас на раскопках в Малой Азии. Мы каждый день общаемся через интернет.

Но я, кажется, немного отвлеклась. Я ведь рассказывала вам о ветеринаре Петрове. Артём же Иванович чувствует себя рядом со мной и Андерсеном спокойно. Да и заходит-то доктор исключительно по делу, и разговоры о моём коте заходят у нас сами собой. Петрову нравится время от времени, отвлекаясь от собственных проблем, слушать необычные истории, а также есть вкусные пряники и чувствовать, что его понимают.

 

Андерсен набирается сил

Андерсен совсем поправился и сейчас носился по залу, как угорелый заяц. Я с удивлением смотрела на него. Мне казалось, что я сильно погрешила против истины, назвав диспетчеру «Спокойного сна» примерный возраст Андерсена. Если память не изменяет, я тогда сказала, что моему коту семь лет.

— Два! Тебе от силы два года сейчас, Андерсен, — укоризненно сказала я своему разрезвившемуся коту. Он на секунду остановился, выгнул дугой спину, высоко поднял хвост и довольно зажмурился: видимо, расценил мою реплику, как комплемент. И уже в следующую секунду Андерсен снова скакал по залу, то пятясь задом, то забегая вперёд. Эта бессмысленная игра, по-видимому, очень забавляла его. А ведь Андерсен просто-напросто радовался тому, что ему удалось выкарабкаться, выжить, — ведь совсем недавно его жизнь висела на волоске.

Кот очень похудел за время болезни и теперь поглощал пищу в огромных количествах. Я боялась, что его сжавшийся за время болезни желудок может лопнуть, — а вот Андерсен, похоже, этого не боялся и ел, да ел, пока я сама не отнимала миску и не выгоняла его из кухни.

И ещё одна перемена произошла с Андерсеном. После болезни он приобрёл такой по-детски непосредственный вид, что даже не верилось — тот ли это кот, который некогда поражал меня мудростью и величавой рассудительностью. Впрочем, несмотря на эту разительную перемену, я по-прежнему любила его — всё равно, мудрым или наивным. А сейчас мне хотелось только одного: чтобы он оставался здоров и скорее прекратил опасное обжорство.

 

Кристина Пирожок

Мне нужно было срочно разобрать несколько книжных полок. За время болезни Андерсена предоставленные сами себе посетители умудрились превратить мой любимый отдел «Библиотека» в настоящую свалку. Теперь невозможно найти ни одной книги, — разве что случайно на неё не наткнешься. Всё вверх тормашками!.. Книга кулинарных советов тесно прижалась к «Капиталу» Маркса, забавные Мумми-Тролли Туве Янсон заслоняют собой жуткий триллер «Тринадцать трупов на лужайке». В общем, кавардак невообразимый.

Я начала перебирать книги и схватилась за голову — сколько работы!

В то время как я отдирала жвачку от книги «Твист в подворотне» (эта повесть почему-то пользуется большим спросом у подростков с ярко-красными волосами и искусственно оттянутыми ушами), в лавку вошла моя приятельница Кристина.

— Ах, Андерсен, иди скорее ко мне! — с порога позвала она.

Кот с разбегу забрался к ней на руки. Кристина удивлённо охнула:

— Как же ты похудел! С ним что-нибудь произошло? — спросила она, осторожно выпуская кота из рук.

— Да, он болел, — подтвердила я. — И сильно!.. Но может, поздороваемся сначала?

— Конечно! — охотно согласилась Кристина, но я, тут же позабыв о своем резонном предложении поздороваться, взглянула на подругу и восхитилась:

— Как ты загорела! Тебе очень идёт!

— Отдых всем идёт, — рассудительно заметила приятельница.

Кристина ничем не похожа на меня, — только рост почти такой же, но на этом всё сходство и заканчивается. Кристина осторожна и мнительна, она всегда очень любит и бережёт себя. Я тоже частенько бываю мнительной, но только изредка осторожной, — и, к сожалению, мне далеко не всегда удаётся себя любить. Честно говоря, чаще всего я просто не вижу для этого никакого повода и вполне осознанно стараюсь жалеть себя как можно реже. И пусть все вокруг твердят: «Надо себя жалеть!..» — причём, говорят так люди вполне достойные и порядочные. Что ж, возможно, им жалость к себе и помогает, но мне — определённо нет. Дело в том, что, как только мне приходит желание пожалеть себя, я тут же раскисаю и становлюсь не пригодной ни к какой деятельности. Как говориться ни уму, ни сердцу не полезно.

Внешне мы с Кристиной тоже не похожи. Глаза у неё серо-голубые, волосы — средней длины, светло-рыжие, очень прямые. Моя приятельница худенькая, субтильная и поэтому кажется совершенно беззащитной. Кристина близорука и постоянно носит круглые очки. Очки эти мне совсем не нравятся: на мой взгляд, оправа слишком толста, да и форма её могла бы быть поизящнее. Но, по-моему, Кристина уже сроднилась со своими круглыми очками.

Любимый цвет Кристины, судя по всему, зелёный, а её любимая одежда — футболка, джинсовая куртка и брюки. Пару раз мне доводилось видеть на Кристине юбку, но, кажется, спортивный стиль ей и в самом деле больше подходит. Правда, для неё это только стиль одежды, но не жизни. Сама по себе Кристина (впрочем, как и я), человек не спортивный. Она настоящая заучка: всё время что-нибудь читает или зубрит. Самосовершенствуется. Кристина сейчас работает преподавателем английского в одном вузе. Только платят ей мало, и поэтому она иногда подрабатывает репетитором.

Мы с Кристиной не подруги, но хорошие приятельницы. Меня время от времени удивляет осторожная боязливость Кристины и её трепетная любовь к себе самой. Впрочем, к этим её качествам я уже привыкла и очень стараюсь их не замечать. Думаю, что она также старается не замечать мои недостатки, иначе мы бы не смогли общаться. А мы можем. Больше всего мне нравится разговаривать с Кристиной о книгах. У неё всегда есть оригинальное мнение по поводу сюжета или главных героев. А по характеру она не завистливая, не злая, и не наглая. И это, по-моему, не так уж мало!

Фамилия Кристины ей не слишком подходит. Пирожок! Кристина Пирожок. Моя приятельница из-за исключительной худобы ни на пирожок, ни на булочку совсем не похожа. Когда она работала в школе, остроумные ученики иначе как по фамилии её между собой и не называли. И в самом деле, фамилия с одной стороны немного забавная, а с другой — звучит не обидно: ну, пирожок и пирожок!.. А Кристине вообще всё равно. Она бы, кажется, смирилась с любой фамилией и носила бы её так же покорно, как и свои очки.

 

Заноза в сердце

Кристина не замужем. Но у неё есть престарелая мама, которая живёт сейчас отдельно от Кристины. Отношения у моей приятельницы с матерью не простые, но, несмотря ни на что взрослая дочка жалеет свою маму и время от времени навещает её.

У Кристины, как и у всех нас, грешных, есть, вернее, была в жизни драма. Подруга редко говорит о прошлом, но мне кажется, что с этой драмой в душе она живёт и сейчас. Все говорят, что время лечит, а по-моему, утверждение это верно только отчасти. Мне лично кажется, что сердобольное время, безусловно, очень старается лечить, но не исцеляет полностью, а только подлечивает, — ровно настолько, чтобы человек не помер окончательно. Конечно, здесь многое зависит от глубины душевной раны. Одни ранения глубоки, другие — лишь царапины, но сейчас я говорю только о глубоких ранах. Лишь с ними искусному времени не удаётся справиться полностью. Никогда. Вот и ходят люди по свету — каждый со своей драмой. При этом они дышат, двигаются, чувствуют и работают. И иногда даже бывают по-настоящему счастливы. Но и счастье, как и раны, у всех различны.

Но ведь я хотела рассказать вам о Кристине Пирожок. Нехитрая история, которую моя приятельница однажды рассказала мне, такова. Мама Кристины растила дочку одна, без отца. Привязанность матери к дочери была сильной, почти болезненной. Мама ревновала Кристину ко всему: к подругам, к увлечениям… А между тем Кристина выросла и однажды познакомилась с молодым человеком. Молодой человек постепенно влюбился в Кристину. Ей он тоже очень нравился.

Подавив горькие вздохи и скрепя сердце, мама, в конце концов, дала добро на этот брак. И Кристина вышла замуж. Правда, зарабатывал муж немного. Мама считала, что Кристине нужно на него повлиять. Кристина послушалась совета и начала влиять на мужа. Молодой человек изо всех сил принялся искать новые источники дохода и в результате связался с сомнительными людьми. А потом попал в больницу с огнестрельным ранением. Но выжил. За всё время пребывания в больнице Кристина ни разу его не навестила: мама запрещала. Она растолковала дочери, что общение с мужем, который умудрился попасть в такие неприятности, может быть опасным, и лучше бы какое-то время держаться от этого типа подальше.

Муж, оставленный на произвол судьбы, сумел выкарабкаться, выжить, и Кристину, забывшую его в больнице, он впоследствии ни разу не упрекнул. С сомнительной компанией он водиться перестал, но и лишние деньги у него тоже водиться перестали. Тогда мама посоветовала Кристине объяснить мужу, что семью нужно содержать как следует, а для этого прежде всего надобно «найти себя самого», то есть придумать, как можно прилично зарабатывать, при этом не подвергая себя опасности быть подстреленным, потому, в первую очередь, что это неприятно маме Кристины и плохо влияет на её нервы. Кристина как обычно послушалась маму: мама ведь никогда не желала дочери зла. И моя подруга предложила мужу временно удалиться из её жизни, чтобы отправиться на поиски себя, — то есть отыскать источники приличного заработка. А потом, так и быть, можно вернуться, — но только в том случае, если ему удастся себя найти. Ну, а если уж нет, — что ж! — на нет и суда нет.

Муж, только что с большим трудом оправившийся от огнестрельного ранения, безропотно выслушал Кристину и согласился. Впрочем, выбора у него и не было. Он послушно отправился искать себя, и после долгих поисков нашёл. Но назад, к Кристине с мамой, он уже не вернулся, а женился на женщине с двумя детьми, которая поддержала его в трудную минуту и не спешила удрать всякий раз, когда у мужа что-нибудь болело или не складывалось. Узнав о таком поступке «бывшего неудачника», мама Кристины с негодованием его осудила. Впрочем, в глубине души она была только рада: отныне любимая дочь принадлежит ей безраздельно. Мама посоветовала Кристине тоже осудить бывшего мужа и не расстраиваться. Но на этот раз Кристина не послушалась маму: осудила она не мужа, а себя — за трусость, — и свою маму — за постоянное давление на дочь и за разрушительные советы. Так между мамой и дочерью на долгое время протянулась трещина. Со временем Кристина простила мать и очень старалась простить себя, — но изменить уже ничего было невозможно.

Сейчас Кристина живёт, «как все»: спокойно дышит, осторожно двигается и в меру сил работает. Но мне-то кажется, что давняя драма, как заноза сидит в её душе и отравляет существование. Эта заноза время от времени становится причиной ноющей боли, но вырвать её почему-то никак не удаётся. Накрепко засела она в сердце Кристины Пирожок.

 

Отпуск Кристины

Кристина только что вернулась с Нового Афона и пребывает в совершенном восторге от поездки. Новый Афон — маленький уютный городок в Абхазии. Кристине не терпится рассказать, как она отдохнула, и показать мне все девяносто девять фотографий, которые ей удалось сделать!

Но если бы она только знала, как мне сейчас некогда! И хотя Кристина специально пришла перед самым обедом, чтобы не отвлекать меня от работы, но я-то как раз и планировала во время обеда разбирать накопившиеся завалы.

Мы с Андерсеном запустили лавку совершенно. Пока мой кот болел, мыши до того обнаглели, что уже толпами расхаживали по всему помещению и вели себя безобразно. Теперь они немного попритихли по углам, но, думаю, основная разборка с ними у Андерсена ещё впереди.

Ну, а у меня забот итого больше. На полках и стеллажах всё запутано и перепутано, но больше всего меня беспокоит беспорядок в книжном отделе. Вот им я и собиралась сейчас заняться. Однако Кристину так распирает от полученных новых и, видимо, ярких впечатлений, что я уступаю её вполне понятному нетерпению. Я закрываю лавку, согреваю чай и достаю из шкафчика зачерствевшие конфеты «Коровка». Не помню, как эти конфеты вообще там и оказались…

— Это я есть не буду! — возмущенно отказывается Кристина и достает из своей матерчатой сумки, (зелёной, разумеется), сладкие колбаски, сделанные из сгущённого фруктового сока. Аппетитные такие колбаски жёлтого и бордового цветов с грецкими орехами внутри. Приятельница привезла это экзотическое угощение из Нового Афона. Андерсен недовольно нюхает сладкую жёлтую трубочку. «Могла бы что-нибудь и для меня привезти!..» — читается на его недовольной мордочке. Фруктовые колбаски в меню Андерсена определённо не входят.

Мы пьем чай, и я с неподдельным интересом слушаю рассказ Кристины о Новом Афоне. Оказывается место это исключительно красивое, богатое достопримечательностями. Там чистое прозрачное море, и, по выражению подруги, «абсолютно сумасшедшая природа». «Сумасшедшая» в данном случае означает «богатая». Это немудрено: климат-то в Абхазии субтропический!

Оказалось, что богат Новый Афон не только природой, но и своими дивными святынями. Кристина рассказала мне, что именно на Новом Афоне подвизался апостол Симон Канонит. На этой самой земле Святой и умер, а теперь на месте его погребения стоит храм. Кристина показывает мне фотографию этой церковки, — она из белого, чуть желтоватого камня. Оказывается, ей удалось увидеть не только храм, но и посетить келию, в которой когда-то жил Симон Канонит. Кристина показывает мне фотографию. На фотографии небольшое, неровное отверстие в скале, созданное самой природой. Через это отверстие святой на толстой веревке пробирался в пещеру. Ведь в то время никаких каменных ступенек, по которым сейчас карабкаются туристы, и в помине не было.

Судя по рассказу Кристины, красота на Новом Афоне поразительная. Её фотографии это вполне подтверждают. Сейчас я так завидую своей подруге! Мне тоже ужасно хочется там побывать в этом уголке.

— Подожди-ка, — кое-что вспомнив, с некоторым сомнением говорю я приятельнице, — если я не ошибаюсь, где-то там же, в Абхазии, умер святой Иоанн Златоуст? Или, может, я что-то напутала?

— Нет, не напутала. И между прочим я там тоже была.

— Где? На месте его последней вынужденной остановки? — не могу поверить своим ушам я. Кристина утвердительно кивает головой.

— Ну, надо же! — удивляюсь я.

Кристина объясняет мне, что святой умер недалеко от местечка Каманы, — оно находится рядом с Новым Афоном.

Подумать только, Кристине посчастливилось посетить и место последней остановки такого великого святого! Я твердо решила, что этой же осенью поеду с Васей на Новый Афон. Надеюсь, узнав, какие святые места там можно посетить, он не будет возражать. Правда, Васю всегда больше всего привлекал Крым, но, думаю, узнав, что природа в Абхазии богаче, чем в Крыму, всё же согласится с моим выбором. Снова рассматриваю фотографии разнообразных пальм, кипарисов и ещё каких-то неведомых мне деревьев. Оказывается, встречаются на Новом Афоне даже кактусы.

— Как я хочу туда! — призналась я приятельнице. Нервно помахивая хвостом, Андерсен вопросительно и тревожно посмотрел на меня.

— Куда это ты собралась? — словно спрашивал он.

— Тебе туда нельзя, Андерсен, — объясняю я. — Только измучаешься напрасно. Ты в это время будешь жить с папой на даче.

Слово «дача» Андерсен знал очень хорошо. Он просто обожал это слово, как и саму дачу, дни, проведённые на свежем воздухе среди травы, цветов и деревьев.

 

Симпатичный ветеринар

Ну, а потом я показала гостье фотографии, сделанные мной на одной выставке, которая проходила в июне. У Кристины скоро день рождения, она хочет купить себе что-нибудь необычное и не очень дорогое, вот я и вспомнила, что на той выставке было множество изысканных вещей, — в том числе оригинальные брошки с изображением цветов и животных. Я жалею, что не купила себе одну из них, — на ней был изображен толстый серый кот на зелёной траве с большими усами и синими полосками на спине. Очень красивая брошка!

Кристина просматривала фотографии тут же, в самом фотоаппарате, и вдруг с воодушевлением произнесла:

— Надо же, какой симпатичный! Это что — Васин друг?

«О чём это она?» — удивилась я и взглянула на экран фотоаппарата. Да это же ветеринар Петров! Откуда у меня его портрет? Я терялась в догадках. И зачем мне вообще понадобилось его фотографировать? Кристина тоже вопросительно взглянула на меня.

— Ах, да!.. Я же на днях купила этот фотоаппарат и проверяла, как он работает, — тогда-то, видимо, Петров и попал случайно в кадр. Ну да, точно!

— Ты что подружилась с ветеринаром? — удивилась Кристина.

— Да ведь я говорила, что Андерсен болел! — я в свою очередь удивлялась её непонятливости.

— Ах вот оно что… — понимающе кивнула приятельница. Помолчала и спросила осторожно:

— А… он женат, не знаешь?

В глазах у неё промелькнул легкий испуг.

— Нет, — недоумевая, ответила я.

— Это хорошо, — облегченно вздохнула Кристина.

Мы опять немного помолчали.

— Люба, а он ещё когда-нибудь зайдет к тебе? Я имею в виду — сюда, в лавку? — с надеждой спросила подруга.

— Даже не знаю, — призналась я. — Может, конечно, и заглянет когда-нибудь.

— А… ты не можешь мне тогда позвонить? — робко попросила Кристина.

— Могу, — задумчиво ответила я. — Почему бы и нет?

В самом деле, — почему бы нет?

— У тебя что, тоже Чуня приболела? — наивно поинтересовалась я.

Чуня — это очень милая морская свинка. Окрас у неё чёрно-бело-рыжий, (по-моему, там ещё и серые пятнышки есть, но точно сейчас не помню). Кристина живёт с Чуней душа в душу и часто рисует свою любимицу. На этих забавных портретах разноцветная шкурка Чуни получается ещё ярче, чем в жизни. На одном рисунке Чуня ест, на другом Чуня спит, на третьем Чуня забралась в тапок — и тому подобное… Кстати, кроме Чуни, Кристина вообще ничего не рисует. Говорит, что у неё нет соответствующего таланта. Странно! — глядя на портреты Чуни, такого не скажешь.

На самом деле я догадалась, что Кристина хочет познакомиться с ветеринаром вовсе не из-за Чуни, а потому что на фотографии Петров показался ей неотразимым. Про здоровье Чуни я спросила из деликатности, чтобы не смущать приятельницу. Однако, услышав мой вопрос, гостья вздрогнула.

— Чуня? Да нет, вроде бы не болеет… Тьфу, тьфу!.. Но, — спохватившись, добавила она, — но, ведь профилактика никогда никому не вредила.

Кристина очень стесняется своего одиночества. Как я уже говорила, она не обладает ни напористостью, ни хваткой. Может быть, именно поэтому всех потенциальных женихов у неё, как правило, выхватывают прямо из-под носа. Возможный жених ещё не успел ей как следует и понравиться, а его, глядишь, уже кто-то утащил. По-моему, все без исключения мужчины кажутся Кристине симпатичными и, разумеется, кандидатами в женихи. Но обладая обширными познаниями в области филологии и литературы, в присутствии мужчин Кристина так теряется, что начисто теряет дар речи. При этом она ещё и безнадёжно краснеет и начинает нервно накручивать кончики волос на палец. Хорошо, ещё, что не пытается ногти грызть…

В результате возможный жених решает, видимо, что Кристина полная дурочка да к тому же озабоченная особа. С последним обстоятельством он, возможно, и мог бы смириться, но внезапная немота, пылающее лицо и особенно нервное накручивание волос на пальцы обычно пугают симпатичного жениха. К тому же покраснев, Кристина как правило громко и печально вздыхает, а затем устремляет в пространство томный взгляд. Жених после этого предпочитает ретироваться. К сожалению, мне не раз приходилось наблюдать подобные сцены. Всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Вот попробуй-ка в такой ситуации догадаться, что Кристина не идиотка, что она умеет разговаривать, причём на многие темы, — и даже порой очень здраво рассуждает. А учитывая тот факт, что Кристине недавно исполнилось пятьдесят два года, манеры растерявшейся школьницы её вовсе не красят. Но тут, как говорится, медицина бессильна.

Однако обеденный перерыв закончился. Кристина собралась уходить. Она ведь совсем недавно вернулась из отпуска, и у неё тоже накопилось предостаточно дел. Ну что ж, спасибо, что зашла Кристина, спасибо за рассказ о Новом Афоне.

 

Встреча с самим Чернышевским

Через несколько минут после ухода Кристины в лавку вошёл пожилой седой человек. Я вежливо поприветствовала его. Что-то в облике вошедшего невольно вызвало моё уважение, и почему-то он показался мне знакомым. Но узнать нового посетителя, несмотря на все старания, так и не удалось. «Показалось», — решила я. Между прочим, посетитель тоже кивнул мне — просто и дружелюбно, словно старой знакомой. Мне подумалось, что он тут же направится в нашу «Библиотеку», но он никуда не направился, а так и остался стоять на пороге, растерянно оглядываясь по сторонам. «Словно ищет что-то», — подумала я.

— А где же Андерсен? — недоуменно разведя руками, спросил, наконец, пожилой посетитель.

Вместо того чтобы удивиться столь неожиданному вопросу, я тоже огляделась в замешательстве: и в самом деле, где же Андерсен?

— Он, наверно, во двор убежал. Или в кладовке с мышами разбирается. Андерсен, Андерсен! — на всякий случай позвала я.

Из кладовки вышел недовольный кот. Видимо, я оторвала его от важного дела.

— Похож! — сказал посетитель, улыбаясь моему похудевшему после болезни коту.

Услышав эти слова, Андерсен дружелюбно замяукал, подбежал к пожилому человеку и стал тереться о его брюки, мурлыча и довольно жмуря глаза.

— Так вы знакомы? — спросила я удивлённо. — Вы знакомы с Андерсеном?

— Только заочно, — объяснил посетитель.

Я вопросительно посмотрела на него.

— По вашей книге, Любовь… э-э… как ваше отчество?

— Сергеевна, — машинально сказала я.

— Я знаю Андерсена по вашей книге, Любовь Сергеевна, — торжественно заявил посетитель.

— Неужели же вы прочитали «Кота из датского королевства»?!

— Да!

— А я ведь сразу догадалась, что вы любите читать. Вы выглядите как самый настоящий читатель!

Уж не знаю, понял ли он мои слова, но в моём представлении это была самая высокая похвала, которую только можно себе представить. Ведь для меня любознательные читатели, посещающие наш отдел «Библиотека», являются чем-то вроде особой касты. Впрочем, это только я с особым уважением отношусь к любителям книг, предпочитая их коллекционерам значков и марок, знатокам фильмов, ценителям музыки и вообще всему остальному человечеству. Другие же сотрудники наших «Затерянных миров» имеют совершенно другие предпочтения.

— Конечно, — подтвердил посетитель, — но я не только один из читателей, которых вы, судя по всему, так любите, я ещё и писатель.

Он широко улыбнулся, обнажая маленькие, ровные, цвета копченого сыра зубы. Улыбка у него была дружелюбная, располагающая.

Я внимательно вглядывалась в лицо посетителя, пытаясь вспомнить, где же всё-таки он мне встречался?

И вдруг вспомнила. На фотографиях! Я видела его на небольших фотографиях, которые обычно размещены на внутренних страницах книжных обложек. «Да это же Чернышевский!» — дошло до меня. Сам Александр Иванович Чернышевский! Прославленный современный писатель, однофамилец знаменитого народника, жившего в XIX веке.

— Какое событие! — с искренним восторгом сказала я, хорошо осознавая, что вижу перед собой незаурядного человека. — Я читала ваши книги, Александр Иванович. Точнее, три из них. Они потрясающие!

Я нисколько не лукавила: Чернышевский очень сильный писатель. Его мысли мне понятны и созвучны, а произведения не оставляют равнодушными, читаются на одном дыхании, от корки до корки!

— Так значит это вы! — я не верила собственным глазам.

— Да, это я, собственной персоной, — подтвердил Александр Иванович Чернышевский, широко улыбаясь, и спросил с неподдельным любопытством:

— А скажите, пожалуйста, Любовь Сергеевна, какая же из трёх моих книг вам понравилась?

— Все, Александр Иванович. Все понравились! — ответила я с энтузиазмом.

— Спасибо. Ну, а какая всё-таки больше всего?

— Больше всего — «Весенние ливни», — не задумываясь, ответила я. «Весенние ливни» — пронзительный роман, история большой, удивительной любви.

Однако я, конечно же, не забыла, что Александр Иванович прочитал моего «Кота из Датского королевства». Интересно, что могло заставить такого метра прочитать моего «Кота»? И как он вообще на него наткнулся? Меня разбирало любопытство и, после недолгих колебаний я, набравшись наглости, всё-таки задала этот вопрос живому классику.

Кстати, уже несколько минут мы, будто старые приятели, сидели за круглым столиком и пили чай. Чернышевский вёл себя на удивление просто, без всякой напыщенности. Между тем человек, получивший несколько престижных литературных премий, не мог не понимать, что он на самом деле из себя представляет. А представлял он из себя личность незаурядную. Но я где-то слышала фразу: «Чем человек значительнее, тем проще он ведёт себя с окружающими». Надо сказать, что жизнь, с её порой необычными встречами только подтверждает эту истину.

Ну, не буду отвлекаться. Я, кажется, остановилась на том, что Александр Иванович Чернышевский любезно согласился выпить со мной чашечку душистого чая. Во время нашего разговора Андерсен преспокойно сидел у писателя на руках. «Чувствует, с кем имеет дело», — подумала я.

Итак, набравшись наглости, я спросила Александра Ивановича как это ему удалось наткнуться на моего «Кота».

— А очень просто, — ответил он. — Совершенно случайно. Зашёл я как-то в Дом книги, чтобы по привычке пошуршать листочками, то есть полистать новых авторов…

Так он и выразился «пошуршать листочками». У Чернышевского, как я успела заметить, особенное чувство юмора.

— …Ну вот, вижу обложка привлекательная, котик на ней внушительный. Дело в том, что у меня, Любовь Сергеевна, очень похожий кот был, совсем такой же, как у вас на обложке. Моего Жориком звали. Кстати, а чьи это у вас коты в книжке фигурируют?

— А это разные коты, — любимцы моих друзей, знакомых. А вот Андерсен, к сожалению, совсем не любит фотографироваться: как увидит направленный на него фотоаппарат, сразу уходит, — пожаловалась я.

— Ну что ж, надо уважать право личности на свободу, — рассмеялся Чернышевский. — Так вот, Любовь Сергеевна полистал я в Доме книги вашу книжечку. Вижу, картинки вроде бы симпатичные, бумага хорошая. Дай думаю, куплю, может, когда и почитаю от скуки. Ну вот и почитал.

— И как? — с замирающим сердцем спросила я.

— Ну… — он замешкался с ответом. Во время этой паузы, мне казалось, что моё сердце вот-вот лопнет от напряжения.

— Как? — переспросил он. От этого его «как» я чуть не упала в обморок. — Ну, как, — задумчиво повторил он. — Живо и позитивно.

Я облегченно вздохнула. Будто груз с плеч свалился.

— Не скучно написано, не скучно, — одобрительно прибавил он.

— Правда? — немного недоверчиво спросила я.

— Правда, правда. Продолжайте в том же духе. Читается легко, — поддержал меня Чернышевский.

— А что вам… больше всего… — начала было мямлить я.

— Вот Андерсен ваш больше всего мне и понравился, — сказал Александр Иванович. — Видите, даже зашёл, чтобы взглянуть на такого удивительного кота.

Как назло Андерсен сейчас не выглядел особенно мудрым. Он сильно похудел за время болезни, а выздоровев, на радостях так разрезвился и разыгрался, что теперь с его мордочки не сходило незнакомое мне прежде выражение наивного восторга.

— Андерсен недавно тяжело переболел, Александр Иванович, поэтому сейчас он далеко не в лучшей форме, — оправдывалась я.

— Ну что ж, главное, что кот поправился. А лучшая форма — это дело, по-моему, наживное, — сказал писатель.

— Спасибо. Спасибо вам, Александр Иванович, — расчувствовалась я. — За всё. За ваше доброе отношение, за снисходительность, за… — от волнения я запнулась и совсем смешалась.

— Всегда пожалуйста, Любовь Сергеевна, обращайтесь, — весёлым тоном сказал он. — Мне ведь зайти-то к вам было совсем не трудно: у меня неподалёку от вашей лавки одно важное дело внезапно образовалось. К тому же, при всех моих недостатках я не слишком ленив. Да и семь верст ведь — не околица!..

Чернышевский помолчал, а потом заговорил уже серьёзнее:

— По моему глубокому убеждению, Любовь Сергеевна, если человек начинает писать о чём-нибудь добром, его нужно поддержать. Раньше, быть может, ещё несколько лет назад, это и не так важно было… Но не сейчас. Слишком много нынче негатива и в жизни, и в книгах. Читаешь порой нынешних авторов и даже разболеешься сердцем и душой. Один, кажется, всю мыслимую и немыслимую грязь собрал и вылил на страницы своей книги; другой старается без передышки окунать читателя в самое безнадёжное отчаяние, — такое, чтобы ни просвета, ни выхода. Идея у всех этих авторов одна: «Всё вокруг плохо, а выхода никакого нет и быть не может», — только подают они её по-разному. Но, если фантасты, по крайней мере, пытаются предложить какой-нибудь альтернативный мир, то так называемые реалисты-упадочники, как правило, вообще ничего не предлагают. Не хватает сейчас позитивной литературы. Есть, безусловно, настоящие авторы и в нынешние времена… Но их не так уж много. А вот упадничество в литературе во всех его проявлениях цветёт и пахнет. А пахнет-то оно как море в прибрежной полосе, в пору цветения водорослей. Не были у моря в такую пору? А я бывал. Запах, надо сказать, очень неприятный. Вот в чём дело-то… Потому я вам и советую, Любовь Сергеевна: продолжайте писать… Да, чуть не забыл!.. Мои-то книжки тоже не забывайте почитывать! — и он хитро прищурился..

— Я их читаю, читаю, Александр Иванович, — обрадовано затараторила я. И это была чистая правда!

— Ну и читайте на здоровье!— серьёзно сказал он. — Я рад, что вам мои книги нравятся! По крайней мере, я стараюсь писать душой, не врать.

И в самом деле: почти в каждом произведении Чернышевского ощущалось присутствие его светлой и чистой души.

— Ну всё, мне пора, — вздохнул Александр Иванович, снимая Андерсена с колен. — Миссию я свою выполнил, на Андерсена посмотрел, а заодно и вас, надеюсь, хоть немного да поддержал. Пора двигаться дальше. К новым, так сказать, вершинам… Вперёд и выше!

Я чуть не заплакала от огорчения: мне так хотелось удержать Чернышевского ещё хотя бы на несколько минут!.. Не так уж часто удаётся вот так запросто встретиться с талантливым, к тому же любимым писателем.

— А… а есть у вас какая-нибудь заветная писательская мечта, Александр Иванович? — неожиданно выпалила я.

— Пожалуй, — уклончиво ответил Чернышевский. — А у вас?

— Тоже есть, — кивнула я и разом выпалила: — Мне бы хотелось однажды написать такой роман, как у Ли Харпер.

Зажмурив глаза, я ожидала реакции гостя: мне казалось, что Чернышевский сейчас непременно рассмеется.

— Такой же как «Убить пересмешника»? — серьёзным тоном спросил он.

— Да, — призналась я. Ну вот, теперь-то он и рассмеется!..

— Такой-то роман мне и самому хотелось бы написать… — серьёзно сказал Чернышевский.

«Скромность — сестра таланта», — мысленно перефразировала я Чехова. Чувство благодарности к этому незаурядному и в то же время деликатному человеку переполняло меня.

Чернышевский попрощался с Андерсеном и, дружески помахав мне рукой, ушёл.

«А я даже не сумела толком поблагодарить его за доброту и великодушие, — сокрушалась я. — Не смогла найти подходящих слов, чтобы высказать восхищение его работой. Ведь не имею же ни малейшего представления, где его теперь разыскать!..» Совсем распереживавшись, я стала нервно ходить взад и вперёд по комнате. Андерсен удивлённо смотрел на меня. Похоже, он не разделял моей беспричинной грусти. «А ведь и в самом деле: это же такая радость, что мне удалось в течение целых двадцати минут пообщаться с любимым писателем!..» — постепенно дошло меня. Так о чём же я грущу?

Яркий и знаменательный для меня день подходил к концу. Мне лишь хотелось верить, что такая встреча была не последней. Что ж, — почему бы и нет? Ведь, судя по всему, чудеса иногда случаются!

 

Мы с Кристиной собираемся слушать джаз

Кристина зашла в «Затерянные Миры» за полчаса до закрытия. Мы собираемся сегодня на джазовый концерт. Я не очень люблю джаз: его ритмы и мелодика мне не созвучны. А вот Кристина, наоборот, обожает такую музыку, но почему-то ей одной на концерт идти не хочется. Она попросила составить ей компанию и я согласилась.

— Можешь себе представить, с кем я только что общалась? — спросила я Кристину. Приятельница, конечно, представить такого не смогла.

— С Чернышевским, — сказала я. — Автором «Весенних ливней».

— Да ты что? — удивилась Кристина. — Здесь в лавке? И зачем же он сюда забрел? Верно, коллекционирует что-нибудь, да?

— Представляешь, он захотел на Андерсена взглянуть, а заодно и меня добрым словом поддержать.

— Да ну?!. — удивилась Кристина. — Шутишь, Люба? Саморекламой решила заняться, да?

— Тебя не проведешь, — отшутилась я. — Но только Чернышевский, Кристина, и вправду сюда заходил и в самом деле поддержал меня добрым словом. Вот честное слово!

Для убедительности я даже прижала руку к сердцу.

— И что же именно он тебе сказал? — недоверчиво спросила Кристина.

— Он о моём «Коте» высказал своё мнение. Сказал: «живо и позитивно».

— Ну, ладно, это очень может быть, — великодушно кивнула Кристина. — Ты понимаешь, Люба, сейчас ведь писатели — если только речь не о фэнтези идёт, — или «порнуху», или «чернуху» пишут. Все сплошь чернушниками стали, «светляков» маловато. Есть, но маловато.

Занятно! С определениями «порнуха» и «чернуха» я, конечно, знакома. А вот про «светляков» сейчас впервые услышала. Спасибо Кристине, теперь буду знать.

— Слушай, ты рассуждаешь прямо как Чернышевский, — удивилась я. — А как же фэнтези, Кристина? Неужели её ни к чернухе, ни к порнухе, ни к светлякам нельзя отнести?

Я, между прочим, прямо-таки преклоняюсь перед осведомленностью Кристины во многих вопросах. Порой мне даже кажется, что она вообще знает все на свете.

— Нет, фэнтези по собственным законам живёт, — охотно объясняет Кристина. — У этого жанра свои правила, свой кодекс. Но, с чего это тебя вдруг фэнтези заинтересовала? Если что, учти: эта ниша занята очень плотно.

— Да нет же, Кристина, интересно мне стало, вот и всё. Тем более, что Чернышевский тоже о фэнтези сегодня упомянул. К тому же я от тебя всегда столько всего нового узнаю…

Кристина понимающе кивнула.

— Ну а как тебе, Люба, живой Чернышевский показался? Не разочаровал в общении?

— Нет, что ты наоборот, очаровал, — призналась я. — Деликатный, с чувством юмора, никакого самолюбования.

— В общем, ты от этой встречи в полном восторге, — подытожила Кристина. Эх, жаль, что я к тебе раньше не зашла! Подумать только, познакомилась бы с автором «Весенних ливней». А Андерсену Чернышевский понравился?

— А ты у Андерсена самого и спроси! — серьёзно предложила я.

— Спрошу, конечно, как только он из двора вернется. А вот ты как думаешь?

— Андерсену Чернышевский очень понравился, — убеждённо сказала я. — Мой кот с рук писателя не слезал. Ты ведь и сама знаешь, как Андерсен людей чувствует.

— Знаю, — согласилась Кристина. — Кстати, твой Андерсен меня просто обожает.

При этих словах Кристина вопросительно взглянула на меня — быстро и осторожно.

— Ну, разумеется, — кивнула я.

Про существование симпатичного ветеринара Петрова Кристина, судя по всему, уже давно позабыла. «Тем лучше…» — подумала я. А уже через полтора часа мы с приятельницей слушали джаз в небольшом уютном зале, недалеко от метро «Владимирская». Кристина наслаждалась музыкой, а я вкусными жёлтыми коктейлями с высокой белой пеной. Кисло-сладкие коктейли подавали в стройных прозрачных стаканах, к ним полагалась длинная полосатая трубочка увенчанная ломтиком лимона.

 

Чуне плохо

В то время как я, то и дело чихая, усердно вытирала пыль в кладовке, в лавке зазвонил телефон. К сожалению, наш допотопный зелёный телефон с противно дребезжащим звонком намертво прикручен к большому письменному столу. Я нехотя спустилась со стремянки и не спеша поплелась на пронзительный звон. «Наверное, начальница обо мне вспомнила… Скучно ей стало», — думала я. Но это была не начальница. Это Кристина — видимо, для разнообразия — решила воспользоваться городским телефоном.

— Слушай, я тебя не очень отвлекаю? — неуверенным голосом спросила она.

— Не очень, — ответила я великодушно.

— Люба, позвони, пожалуйста, своему ветеринару, — жалобно попросила Кристина. — Не помню его фамилии… Иванов, кажется?

— Петров, — поправила я, нахмурясь.

Так… Вспомнила всё-таки Кристина о ветеринаре — на мою голову!

— Да Петров, — согласилась Кристина. — Понимаешь, моей Чуне плохо!.. — (Помните, я говорила вам, что у моей приятельницы живёт разноцветная морская свинка по имени Чуня?) — Позвони Петрову, ладно?

— Ладно, позвоню. А почему именно Петрову? Знаешь, сколько в городе ветеринарных клиник? — спросила я с невольным упреком.

— Знаю, — сказала Кристина. — Но ты позвони, пожалуйста, Петрову. Хорошо? Если сможет, пусть сегодня приедет. Чем раньше, тем лучше.

— Хорошо позвоню. Напомни тогда свой адрес, а то я твой дом только зрительно помню.

Кристина терпеливо продиктовала адрес.

— А что с Чуней-то? — наконец догадалась поинтересоваться я.

— Понятия не имею, — печально вздохнула подруга. — У неё шерсть выпадает.

— Надо же, — посочувствовала я. — Может быть аллергия какая-нибудь?

— Не знаю, может, и аллергия… — задумчиво пробормотала Кристина. — Но в любом случае лучше не затягивать. Нужно Чуню поскорее осмотреть.

— Слушай, а я вовсе не уверена, что Петров и по морским свинкам тоже специализируется, — вслух подумала я.

— Тогда он хотя бы посоветует, к кому лучше обратиться.

Да, судя по всему Чуне и в самом деле очень нужна помощь

— Хорошо, позвоню.

 

Несчастный случай

Оказалось, ветеринар Петров изначально был специалистом как раз по грызунам. Но поскольку обращений по поводу грызунов в клинику немного, Артём Иванович прошёл курс обучения для так называемых «основных пациентов», — ими разумеется, оказались собаки и кошки.

Однако мне не раз приходилось слышать, что морские свинки вовсе не глупые животные: они легко приручаются и с удовольствием откликаются на своё имя, способны привязываться к хозяевам, испытывают к ним сочувствие и благодарность. Но прежде всего морские свинки — очень симпатичные существа. Я уж не знаю насколько умна Кристинина Чуня и какой у неё характер, но то, что она очень милая — это точно.

Впрочем, узнав, что Петров взялся-таки лечить Чуню, я, честно говоря, тут же позабыла обо всех морских свинках на свете: у меня у самой неотложных дел в лавке накопилась целая куча! Только успевай поворачиваться.

Прошло недели полторы, как вдруг, как раз перед закрытием магазина, в лавке появилась Кристина. Именно появилась, а не вошла: она возникла передо мной тихо, как призрак. И лицо у неё тоже было бледное, как у призрака. Во всём облике приятельницы ощущалась такая слабость, что мне показалось, будто она вот-вот упадёт в обморок. Я быстро предложила Кристине стул — она сразу же тихо и покорно села. Поправив вышедший из строя колокольчик, я пошла заваривать крепкий чай: может быть, мой любимый напиток, если его заварить покрепче, придаст ослабшей приятельнице хоть немного сил. Кроме того, у меня весьма кстати нашёлся вкусный пряник со сгущенкой и орехами внутри, который, я знаю, Кристине всегда очень нравился.

Когда я вернулась в зал с подносом ароматного чая, то обнаружила что Кристина, облокотясь на стол, задремала. Я тихонько села рядом и недоуменно уставилась на гостью. Однако неурочный сон приятельницы оказался слишком чутким. Она тут же раскрыла глаза, очень грустно посмотрела на меня и сказала:

— Чуня моя погибла.

Я тут же вспомнила, что морская свинка жила у Кристины без малого семь лет. Это, конечно, более чем достаточный срок чтобы накрепко привязаться к милому разноцветному существу, — едва ли не единственному её товарищу на жизненном пути. Чуня своим молчаливым сочувствием умела скрасить звенящее одиночество Кристины, как известно, не имевшей ни семьи, ни преданных друзей, — таких друзей, которые могли бы, напрочь забыв о собственных семьях, дарить ей тепло своих сердец. Какие-то крупицы тепла ей всё же перепадали, но столь скудно, что не могли ни отменить, ни скрасить её одиночество. А вот Чуне никто, кроме Кристины, был не нужен. Одна только Чуня любила Кристину безусловно и принимала свою хозяйку любой: и чересчур осторожной, и переполненной нужными и ненужными знаниями, и трусоватой, готовой дать дёру при малейшей опасности… Вот потому-то гибель маленькой разноцветной Чуни была для Кристины самым настоящим горем.

Я всем сердцем почувствовала боль приятельницы, но не знала, как её утешить, что сказать.

— Как же это случилось? — спросила я, наконец, с неподдельным сочувствием.

— Очень просто, — ответила Кристина каким-то чужим голосом. — Твой любимый ветеринар Петров убил мою Чуню.

«Не может быть! — пронеслось у меня в голове. — Такого просто не может быть!» Даже если допустить, что ветеринар Петров под влиянием неведомых обстоятельств снова превратился из нормального человека в мизантропа и грубияна, не мог он вот так запросто взять и убить чужую морскую свинку. Не сумасшедший же он! Уж этого за Петровым точно не водилось… «Что же всё-таки стряслось?» — пыталась догадаться я. Но, всматриваясь в непривычно озлобленное лицо Кристины, спрашивать не решалась.

Но Кристина сама нарушила молчание.

— Он сделал ей инъекцию, но неудачно, и из-за этого Чуня тут же и умерла.

— Значит, это произошло случайно!.. — вырвалось у меня.

— Случайно?! — закричала она. — Случайно?!

Мне показалось, что Кристина собирается наброситься на меня с кулаками. Я даже отпрянула непроизвольно, — хотя, конечно, страх был слишком нелепым. Просто я никогда ещё не видела её в таком состоянии.

— Хорошо только одно, — осторожно попыталась утешить приятельницу я, — то, что Чуне не пришлось мучиться долго. Кристина, знаешь, как мучительно и долго умирал кот у одной моей знакомой?

Конечно, это был не вопрос, а просто попытка утешить приятельницу. Я старалась говорить как можно спокойнее и всё пыталась — довольно, впрочем, неуклюже — подсунуть Кристине чашку с чаем и кусочек пряника.

— Хорошо, — печально повторила Кристина. — Хорошо.

Наконец она взяла чашку, безразлично глядя в пространство, отпила большой глоток и так же машинально откусила кусок пряника.

Весь вечер Кристина рассказывала мне, что именно она думает о ветеринаре Петрове. Я никогда и представить не могла, что моя, с виду такая мягкосердечная, приятельница способна так сильно ненавидеть.

Когда она ушла, я открыла интернет и прочитала, сколько в среднем живут морские свинки. Оказалось, что срок их жизни — не дольше семи, в крайнем случае, десяти лет. Я тут же решила позвонить Кристине, почему-то решив, что такая информация поможет ей смириться с потерей. Вдохнув в себя побольше воздуха и ненадолго задержав дыхание, я набрала номер.

— Я только что прочитала, что семь лет для морских свинок считается очень пожилым возрастом!..

— Семь лет и три месяца. Чуня прожила ровно семь лет и три месяца, — ледяным тоном поправила меня Кристина.

— Но, понимаешь, ни одна свинка, не живёт больше десяти лет, — пыталась уточнить я.

— Прекрасно, — мрачно сказала Кристина. — Значит, если бы не Петров, Чуня могла бы прожить ещё целых три года.

Тут голос Кристины дрогнул, и она повесила трубку.

«Утешила!..» — с горечью подумала я. И поделившись Андерсеном своими переживаниями, я наконец-то отправилась домой.

 

Зловещий визит

Следующий день в лавке прошёл без особенных приключений. Заходила одна немолодая развесёлая супружеская пара. С шутками и прибаутками они купили какой-то нелепый кофейный сервиз. Изготавливали его тоже, наверное, большие шутники. Сервиз был белым, а в качестве украшения на кофейнике и пяти уцелевших чашках темнели кофейные зёрна размером с небольшую картофелину.

Ещё заходили два приятеля-пенсионера, — они купили четыре старых комплекта журнала «Наука и техника». Хорошо, что эти посетители по крайней мере вели себя спокойно.

Мы с Андерсеном (особенно я) умудрились за день так сильно проголодаться, что съели по две полных банки сардин, — с той только разницей, что я ела сардины с тарелки на столе, а Андерсен из блюдечка на полу. Наконец-то вдоволь наевшись и решив, что этот рабочий день в целом удался, мы услыхали, как над входной дверью требовательно задребезжал тяжёлый колокольчик. В следующую секунду в дверь просунулась ярко-синяя шляпа…

— О нет! — с замирающим сердцем, сказала я сама себе. — Только не это!

Я попятилась к стене, словно пытаясь таким образом избежать надвигающейся опасности. Андерсен, опустив хвост, быстренько ретировался в угол.

— О да! — красноречиво говорил весь вид грузной немолодой дамы с роскошным белым капроновым цветком на огромной ярко-синей шляпе.

К сожалению, я не обозналась: это именно она, Ираида Васильевна, печально мне известная мама Кристины.

Не успели мы с Андерсеном, наевшись вкусных, сытных сардин, решить, что жизнь не так уж и плоха, к нам явилась Кристинина мама. Не обращая внимания на мои нелепые движения (выпучив глаза, я продолжала тихонько пятиться от двери), и нисколько не смущаясь трусоватым бегством Андерсена, величественным жестом поправив нелепую шляпу, Ираида уселась на стул.

Сколько я помню эту выдающуюся особу, она всегда носит эту громоздкую яркую шляпу. Не важно, какой на дворе сезон, независимо от погоды, она непременно нахлобучит свою знаменитую шляпу, — наверно, хочет, чтобы её замечали издалека. Правда, независимо от того, заметил ты её издалека или нет, она всё равно, словно паровой каток, надвигается грузно и неумолимо.

Мама Кристины улыбнулась мне, если только можно назвать улыбкой подобное движение ядовито-красных губ. «Наверно, так улыбаются крокодилы, прежде чем наброситься на жертву», — почему-то подумалось мне.

— Да, Люба, оставьте свой напряжённый вид! — раздраженно приказала Ираида Васильевна. — Что это с вами? Не узнали что ли?

— Узнала, — призналась я.

— Тем лучше, — усмехнулась Ираида удовлетворённо. — Поставьте-ка чай. Зелёный у вас, я надеюсь, есть? — с большим сомнением в голосе спросила она. — И Люба, почему это от вас так несет рыбой? — она наморщила густо напудренный нос и принюхалась. — Или это от него? — она грозно направила указательный палец с длинным красным ногтем в сторону забившегося в угол Андерсена. — Зачем вы держите в магазине это нечистоплотное животное?!

— Андерсен очень чистоплотный, — робко возразила я. Но, взглянув в непонимающие мутные глаза дамы в шляпе, (мысленно я всегда называю Ираиду просто дамой), добавила: — Мой кот — отличный охотник, он ловит мышей.

— А!.. Ну, тогда ладно, — снисходительно разрешила дама. — С этим я согласна: животные или служат нам для еды, или должны работать на нас. Но что-то я не поняла, — а чай-то где?

— Сейчас, — торопливо, словно послушная школьница, я посеменила на кухню заваривать чай. Андерсен тоже пошёл за мной на кухню, от греха подальше. Вернее, подальше от Ираиды.

— Ага, теперь-то ты решил меня поддержать? Да? — с укоризной сказала я ему. — Впрочем, иди-ка ты лучше, подыши воздухом! Что тебе делать рядом с этим крокодилом?

Должно быть, не хорошо так выражаться о людях в присутствии животных, но я уверена, что Андерсен меня не выдаст: он тоже с первого взгляда невзлюбил новую гостью.

— Иди! — настойчиво просила я кота. Но верный Андерсен медлил и в замешательстве смотрел на меня, — наверно, сомневался, точно ли я без него справлюсь.

— Иди, иди! — я ободряюще потрепала его по голове. — Разберусь во всём сама. Во всяком случае, постараюсь.

Наконец Андерсен с неподдельной радостью убежал во двор. «Совсем не умеет притворяться…» — вздохнула я, с завистью смотря вслед убегающему коту.

— Ну что ты так копаешься, Люба? — послышался из зала громкий недовольный голос. — А?!.

— Иду, — сказала я и с наполненными чашками на подносе смело вышла к Ираиде.

Смотря на грозную гостью, я всё пыталась догадаться, что же её ко мне привело. Некоторое время мы молчали и настороженно смотрели друг на друга. Наверное, в моих глазах читался испуг.

— Люба, вы в курсе, что у Кристиночки животное погибло?

— Да, я слышала о несчастье с Чуней, — сказала я, по-прежнему не догадываясь о цели визита Ираиды.

Ираида помолчала.

— Кристиночка очень переживает из-за смерти этой… морской свинки, — наконец нарушила молчание дама. — Хотя это и лишено смысла. Но вы же знаете, какая Кристиночка непрактичная.

Мне почему-то показалось, что при этих словах Ираида Васильевна удовлетворенно улыбнулась. Но я оттолкнула эту мысль как несуразную.

— Но, в конечном счёте, я думаю, что всё произошло к лучшему, — с пафосом продолжала гостья. — Я даже рада, что так получилось — и с животным этим, и вообще…

Я промолчала. Я, честно говоря, не вполне поняла, что именно произошло к лучшему.

— Я, собственно, пришла у вас узнать… — Ираида, наконец, перешла к делу. — Люба, зачем это вы Кристиночку с этим… как его… с Петровым познакомили?

Тут она грозно нахмурилась, её толстые брови надвинулись на переносицу… Наконец-то мне всё стало ясно: это я во всём и виновата!

— Просто Кристина попросила найти ветеринара, вот и всё, — как можно спокойнее ответила я.

— Понятно, — удовлетворенно кивнула Ираида. Надо сказать, такая спокойная реакция дамы меня даже удивила. — Я вижу, вы не в курсе, что из-за ваших замашек на роль свахи, моя Кристиночка умудрилась в этого ветеринара влюбиться.

Я изумлённо уставилась на даму и задала самый глупый из возможных вопросов:

— Как это — влюбиться?

— По уши, — циничным тоном ответила дама. — Они даже успели пару раз, кажется, на какие-то там концерты вместе сходить. Представляете?

— На джаз, наверное, — вслух предположила я. А сама подумала: «Ну разве это сейчас важно?»

— Это мне всё равно, — поморщилась Ираида. Джаз там или пляски народов Удмурдии. Неприятно даже не это, — продолжала она, — а то, что при вашем пособничестве, моя утонченная Кристиночка умудрилась влюбиться в ветеринара. Теперь-то хоть до вас дошло?

Я напряжённо молчала. К сожалению, до меня уже давно дошло, что Ираида заглянула в лавку с целью как следует потрепать мне нервы. И надо признать, у неё это хорошо получается. Мне кажется, что было бы достаточно одного тона её голоса, чтобы создать полный дискомфорт, — тут ещё и обвинительное содержание её речи.

Я не согласна с такими обвинениями: я меньше всего хотела знакомить Кристину с ветеринаром, у меня и в мыслях такого не было. Впрочем, я никогда и не ждала ничего хорошего от Ираиды. К счастью, сталкивались мы в жизни не больше трёх раз. Случайно. Однако мне и тех трёх раз вполне хватило. Честно говоря, четвёртый я не заказывала.

Так и не дождавшись моего ответа, Ираида Васильевна продолжала.

— А я рада, что все так случилось, — она хищно улыбнулась. Грубое сравнение с крокодилом опять пришло мне на ум. Хотя признаюсь, сходство было скорее внутренним, чем внешним.

Я вопросительно смотрела на даму, не понимая, чему именно она так радуется. Неужели же её радует то, что Кристина влюбилась? В это было трудно поверить.

— Да! — продолжала Ираида почти миролюбивым тоном. — Даже к лучшему, что из-за халатности этого вашего знакомого, вашего ветеринара, животное Кристины умерло. — Дама тщательно протерла руки ажурной салфеткой. — По крайней мере, вместе с этим бесполезным животным умерла и нелепая влюбленность Кристиночки.

Это звучало очень жестоко. Как же Ираида может радоваться, что дочь лишилась существа, которое скрашивало её одиночество? Ведь маленькая разноцветная Чуня была единственным живым созданием, которое Кристину по-настоящему любило.

— Не понимаю, чему тут радоваться? — дернуло сказать меня.

— Ах вот как? — возмущенно вскинула брови Ираида. — Вот как вы это ин-тер-пере-тируете!

Последнее слово она произнесла очень выразительно, по слогам.

— А вам, по-видимому, хотелось бы, чтобы этот тупой мужлан, этот ваш ветеринар, до сих пор морочил Кристиночке голову? Да??? Вы, по-видимому, никак не хотите понять, что моя Кристиночка существо возвышенное и непрактичное, потому и правильных решений она никогда самостоятельно принимать не умела. И… если бы не моё постоянное вмешательство…

Ираида предостерегающе подняла вверх указательный палец с ярко-красным накладным ногтем.

«…то Кристина, возможно, была бы сейчас хоть немного счастлива», — подумала я. Но вслух ничего не сказала. Побоялась, что гостья с размаху запустит в меня чайным блюдцем.

— Кстати, я хочу вас предостеречь, — угрожающе понизила голос Ираида. — Больше никогда не подсовывайте моей дочери всяких ваших сомнительных знакомых. Весь этот сброд, который постоянно топчется в этой вашей лавке… Этих типов с неясным статусом и вообще… — Дама старательно подбирала подходящее слово. — …всех этих ваших… знакомых.

На слове «знакомых» было сделано особое презрительное ударение. А я подумала: как хорошо, что самая жуткая из моих случайных знакомых, Ираида, топчется в нашей лавке не часто. Да и что ей тут делать-то? Книг она наверняка давно уже не читает — шляпа мешает.

— А я и не подсовываю, — оставив свой нахлынувший было сарказм, пыталась защищаться я.

— Нет, подсовываете! — агрессивно настаивала Ираида.

— Так вы за этим собственно пришли, Ираида Васильевна? Чтобы меня предостеречь? — поинтересовалась я. Терпение моё уже было на исходе. Вот уж кому я совершенно не обязана давать отчёты, так это Ираиде Васильевне.

— Ну, разумеется!.. — удивляясь, что до меня всё так медленно доходит, возмущенно подтвердила дама.

— Тогда, считайте, пожалуйста, Ираида Васильевна, что вы меня уже предостерегли. Я вашу речь внимательно выслушала. Если вы не желаете приобрести марки, значки или статуэтку, то я вас больше не задерживаю, — сказала я и сердито отодвинула чашку.

Такое откровенное предложение, по-видимому, показалось Ираиде оскорбительным, и поэтому она снова открыла свой ярко-красный рот и без обиняков разъяснила, что она обо мне думает.

Ну вы, наверно, уже догадались, что ничего хорошего она обо мне не думала. Высказавшись и переведя дыхание, Ираида продолжила:

— И ещё раз обращаю ваше внимание!.. — рявкнула она. — Оставьте, наконец, мою дочь в покое! Вы, в компании со всем своим сбродом, толкаете Кристиночку в пропасть. А Кристиночке нужно самосовершенствоваться, ей нужно уединение, размышление. Вместо этого вы не только таскаете её на эти… пошлые джазовые концерты, но ещё и подсовываете ей всяческих прощелыг! И вообще… вы на неё очень плохо влияете!

Всё! моё терпение лопнуло. К сожалению, даже не иссякло, а именно лопнуло, — плотину моей сдержанности, наконец, прорвало.

— Знаете что, — сказала я Ираиде. — Я не разделяю вашей непонятной радости по поводу гибели маленькой беззащитной Чуни, к которой Кристина была так привязана. А после тех бездушных слов, которые я сегодня от вас услышала, я и вовсе не собираюсь оставлять Кристину в покое. А даже совсем наоборот! Торжественно обещаю, Ираида Васильевна, что при каждом удобном случае не только буду таскать Кристину на джазовые концерты и… всякие экзотические танцы под барабанный бой, — но и продолжу настойчиво знакомить её с самыми сомнительными типами. Если только, конечно, Кристина уже не помирилась с ветеринаром Петровым. Чего я, кстати, от души ей желаю!

Поправив съехавшую набок шляпу, Ираида исподлобья, в мрачной задумчивости взирала на меня. Наверное, она обдумывала особенно изощренную месть, выбирая лишь позицию, с которой можно нанести удар наверняка. В лавке царило зловещее молчание. Отступать мне, судя по всему было уже поздно, да и, честно говоря, некуда. Поэтому мне пришлось продолжать:

— А что если именно сейчас, в то время когда вы тут меня предостерегаете, ваша Кристина вместе с нашим общим другом-ветеринаром, как раз и направляется на джазовый концерт? Я так и представляю себе, Ираида Васильевна, как Кристина и ветеринар Петров, дружно взявшись за руки, радостно идут встречать розовый рассвет!

Да уж, кажется, на этот раз я завернула нечто совсем несуразное. Зато Ираиду моя тирада, наконец, проняла. Гостья даже задохнулась от возмущения и на миг потеряла дар речи.

— Да я… да я…

«Сейчас точно запустит в меня чашкой!» — в ужасе подумала я. Но вместо этого она завопила:

— Дайте мне жалобную книгу!!!

Да, тут уж ничего не попишешь… Как говорится: «Взялся за гуж, не говори, что не дюж». Или, может, здесь будет уместнее сказать: «Любишь кататься, люби и саночки возить»? Даже не знаю. Мгновенно остыв, я послушно принесла Ираиде жалобную книгу. В конце концов, она тоже посетитель «Затерянных миров», а все наши посетители имеют право потребовать и получить жалобную книгу. Вот Ираида её и получила. А в моей душе бодрый, наступательный барабанный бой плавно перешёл в заунывный похоронный марш.

В карманах своей гигантской сумки Ираида мгновенно отыскала ручку. И пока она этой ручкой выводила в книге свою жалобу, лицо её приняло умиротворённое, даже трогательное выражение. «Меня тоже очень оживляет и успокаивает, когда я пишу для души», — невпопад подумала я. Лучше бы мне подумать о том, что умиротворение Ираиды скорей всего обернется для меня ещё большей неприятностью, чем её визит. Но что теперь поделаешь?

— Всё! — выдохнула довольная Ираида и, покачивая полями синей шляпы, решительно направилась к выходу. Я, как вы можете догадаться, не пыталась её удерживать. «Надеюсь, она не станет ловить во дворе Андерсена и таскать его за хвост!», — промелькнула у меня нелепая мысль. Но, судя по исполненному удовлетворения лицу Ираиды, Андерсену опасаться уже нечего. Ещё бы: жалоба-то получилась страницы на две, не меньше!

Как только дверь за Ираидой захлопнулась, я так и рухнула на стул. «Ух! Спасибо, что ушла!» — с благодарностью и какой-то лихорадочной радостью подумала я. И жалоба тотчас забылась… При желании во всём можно найти что-нибудь хорошее, — ведь, правда? Ужасно, конечно, что Ираида приходила, но зато — как хорошо, что она наконец ушла!

Сразу после её ухода я взяла в руки жалобную книгу и попыталась прочитать свежую запись, но, сколько не вчитывалась, так ничего и не поняла почему-то. «Странно…» — удивилась я. Наверно, причина тут в моей развивающейся дальнозоркости. Я отложила жалобную книгу в сторону. Ничего, вот начальница приедет, прочитает и хорошенько растолкует мне, что там понаписано. Да уж, объяснит всё в лучшем виде! Вот в этом я нисколько не сомневалась.

 

Лункария, болдуин и скинни

На следующий день, видимо, для того чтобы мне случайно не пришло в голову, будто бы я могу сама время от времени планировать свои занятия, в «Затерянные Миры» заявился ветеринар Артём Петров. Он пришёл в конце рабочего дня. Это могло означать только одно: у него ко мне тоже есть важный разговор.

После вчерашнего визита Ираиды я всё ещё чувствовала себя настолько взъерошенной, что уже не ожидала от посещения людей, хоть как-нибудь связанных с Кристиной, ничего хорошего. Кто его знает, что там натворила Ираида после визита ко мне? Может, она ночью вломилась к Петрову в дом и устроила чудовищный скандал!.. Может, она довела его до белого каленья!.. И теперь Петров пришёл мне отомстить!.. Фантазия моя так разыгралась, что я пожалела о том, что не держу за дверью увесистую дубину для защиты от воинственных гостей. Я внутренне напряглась и приготовилась держать оборону.

Судя по всему, моя напряжённость передалась Петрову. Пока мы с ветеринаром стояли в боевой стойке, тупо уставясь друг на друга, Андерсен подошёл к Артёму Ивановичу и ласково потерся о его брюки. Тот с неожиданным добродушием потрепал кота по голове. Потом Андерсен укоризненно и вопросительно взглянул на меня, словно спрашивал: «Ты что же, не узнаешь моего доктора?». И тут, наконец, я вспомнила, что с Петровым-то мы ещё не ссорились, — ну, по крайней мере, до сих пор.

Я облегченно вздохнула и, быстро выбросив белый флаг, предложила:

— Может, выпьем чайку?

Артём согласно кивнул. Судя по всему, он был чем-то очень расстроен.

Признаюсь честно: вся эта история с участием Кристины, Петрова, Ираиды Васильевны и бедной Чуни совершенно перепуталась в моей голове. Может, поэтому мысленно я не так уж и часто к ней возвращалась. А ведь я вовсе не обладаю повышенной чёрствостью, — по крайней мере, раньше такого за мной не водилось.

Я принесла чай в новеньких бело-розовых чашках и приготовилась выслушать ещё одну историю.

— Ты ведь уже знаешь, Люба, что из-за моей неосторожности морская свинка умерла? — без лишних предисловий спросил Петров? Мы с Артёмом давным-давно перешли на «ты».

— Да, — ответила я. — Но ведь это произошло случайно?

— Случайно, — огорчённо, но уверенно подтвердил Петров. — Кроме того, свинка уже была безнадёжно больной, и её всё равно пришлось бы усыплять, — только Кристина на это никак не соглашалась. Эта болезнь называется псевдотуберкулез. Если уж несчастный грызун подхватил подобный недуг, то любые процедуры тут бесполезны. Животное в таких случаях усыпляют.

Этого я, конечно, не знала, ведь у меня никогда не было морской свинки, — если не считать того случая, когда нам с Андерсеном на несколько дней всучили Принцессу Розу.

— Если так, о чём же ты тогда переживаешь? — спросила я как можно мягче.

— Да понимаешь… Кристину жалко очень. Если бы ты видела, как она плакала! Мне до сих пор больно об этом вспоминать. — Петров нахмурился. — А ведь поначалу я думал, что она почти… дурочка.

Тут он осёкся.

— Наверное, нехорошо так говорить… От Кристины я слышал, что вы добрые приятельницы.

— Да, — ответила я обиженным тоном. — А тебе случайно не приходилось слышать, что я насильно таскаю её на разные концерты, знакомлю с сомнительными типами и вообще плохо на неё влияю?

— Не понял? — переспросил Петров, от удивления даже немного подавшись вперёд.

— Ах, Артём, не обращай внимания! — я с досадой махнула рукой. — Это, понимаешь, ко мне вчера Кристинина мама заходила. Слегка завела меня, вот и всё.

— О да, довольно душная особа, — понимающе кивнул головой Артём, — видел я её один раз. Мне кажется, ей только дай волю — с удовольствием растерзала бы меня.

— Да уж! На неё это очень похоже, — усмехнулась я. — Но, подожди, Артём, давай оставим Ираиду Васильевну в покое. Я вчера с ней достаточно пообщалась. Кажется, ты начал говорить, что Кристина сначала показалась тебе немного… — я замялась.

— Дурочкой — подсказал Артём. — Понимаешь, она всё время как-то странно себя вела! Даже не знаю, как тебе объяснить…

Он замолчал, подыскивая слова.

А что тут объяснять? Как обычно ведёт себя Кристина в присутствии мужчин младше ста лет, я, к сожалению, знаю.

— Не продолжай, — сказала я Артёму, — кажется, я догадываюсь. Но, если ты такого невысокого мнения о моей приятельнице, то скажу тебе по секрету: она ведёт себя нелепо только от смущения. На самом деле у Кристины острый живой ум, оригинальные суждения и…

— Да я знаю, знаю, — прервал мою защитную речь Петров. — Понял уже.

— Вот как? — переспросила я удивлённо. Неужели знакомство Артёма с Кристиной уже давно перестало быть шапочным? Видимо, у них состоялись пара-тройка полноценных бесед…

— И что же ты такое понял, Артём? — с неподдельным любопытством спросила я.

— Ну что? — задумался Петров. — Ну, к примеру, то, что Кристина — одинокий и в сущности несчастный человек с порядочным набором различных комплексов. Точь-в-точь как я.

Такое прямо-таки философское замечание из уст Артёма меня очень удивило. Нет, он, разумеется, никогда и не казался мне человеком поверхностным, но тут меня поразила меткость, нерасплывчивость характеристики. И ведь слова эти только на первый взгляд могут показаться обидными, а на самом деле ничего по-настоящему обидного в них нет. Знаете, почему? — Артём выбрал в Кристине то, что, по его мнению, присуще и ему самому. То есть если уж он и хотел обидеть Кристину, то заодно с самим собой.

В конце концов, разве кто-нибудь из нас может сказать о себе, что всегда чувствует себя счастливым, ежечасно окруженным только самыми верными друзьями и доброжелателями, всегда разумным, говорящим и делающим всё на свете «впопад» — и так далее?.. Мне кажется, что если и есть люди, которые объявляют себя столь совершенными и удачливыми, то они или пытаются обмануть окружающих, или врут сами себе.

Вот мне что-то ни разу не удалось встретить такого человека, который, радостно ударив себя кулаком в грудь, сказал бы: «Все тридцать, пятьдесят или семьдесят лет своей жизни я был счастлив, удачен и ни разу в жизни не совершал ошибок и не сморозил какую-нибудь чушь».

Однажды одна из моих однокурсниц (сейчас у неё уже двое подросших очаровательных детей) сказала мне со вздохом:

— А я слыхала, что в Америке, все люди счастливы и всегда смеются!

Причём заявила она это без тени иронии. Я, правда, в Америке ещё не была, но, слава Богу, мне всё же удалось посетить некоторые европейские страны. И по моим наблюдениям иностранцы, — точно так же, как и мы, смеются далеко не всегда, и не каждый из них чувствует себя счастливым. В некоторых странах жизнь, безусловно, легче, чем у нас, однако, судя по всему, есть и такие, где она труднее. И всё же и тут и там люди смеются изредка или часто, но далеко не всегда. Боюсь, что и Америка не составляет исключение. Ух, как далеко меня унесло от ветеринара Артёма Петрова!.. Вот ведь, — всё время отвлекаюсь! А человек специально пришёл ко мне, чтобы поговорить о чём-то важном.

Я почему-то не решалась спросить Артёма, как им с Кристиной удалось разговориться, — то есть при каких обстоятельствах это случилось. А что, если он решит, что я пытаюсь лезть не в своё дело? Хотя по-моему, вся эта весёлая компания во главе с мамой Кристины вовсе не собиралась вариться в собственном соку, замыкаться в своём тесном кружке. Отнюдь! Ираиде Васильевне, как всегда, нужен виноватый, Артёму Петрову — что-то вроде консультанта… Одной Кристине от меня ничего не нужно, — да ещё бедной маленькой Чуне.

Кристину мне жалко, потому что тяжело, наверное, иметь такую энергичную, давящую, словно паровой каток, маму. Впрочем, вот тут я и в самом деле лезу не в своё дело. Но ведь и злит меня из всей этой компании одна лишь Ираида Васильевна!.. С какой стати она не только на целый день испортила мне настроение, но ещё и накатала на меня огромную жалобу?! Думаете, легко выбросить из головы печальные последствия этой жалобы, которые, скорей всего, ждут меня в недалёком будущем? В самом деле, не звонить же мне начальнице с просьбой: «Приезжайте, пожалуйста, прочитайте двухстраничную жалобу на меня, а то я сама эти каракули и разобрать-то не могу». Отлично идут дела, учитывая, что совсем недавно я умудрилась продать старый словарь стоимостью в пятьдесят рублей почти за тысячу… Да ещё и приняла его за альбом с марками. Ох!..

Пока я размышляла о своей горькой участи, Артём тоже о чём-то размышлял. Он первым нарушил наше затянувшееся молчание:

— А что, если я подарю ей новую морскую свинку? А? Как ты считаешь?

Крепко задумавшись, я сначала и не сообразила, о чём это он.

— Новую свинку? Даже не знаю… — в замешательстве сказала я.

— Ну что же ещё я могу сделать, чтобы заставить Кристину забыть о моём злополучном уколе? — в его голосе слышалось отчаяние.

«Если бы можно было вот так запросто решить такую проблему — купил новую свинку и всё!..» — подумала я. А вслух почему-то сказала:

— Не знаю, может быть, это и не самая плохая идея. Только тогда эта свинка должна быть такой же умной, как Чуня, такой же доброй и привязчивой, и ещё, наверно, она должна быть хоть немного симпатичной.

— Да они все симпатичные, эти морские свинки! — обрадованно воскликнул Петров. — Все до одной.

— Ну не скажи, — не согласилась я. — У Васиного приятеля такая морская свинка, что и не передать! Какой-то растрёпанный комок пуха. Даже глаз не видно. Не разобрать, животное это или спутавшаяся шерсть!

— Да это, видно, лункария! — тотчас определил Петров. — Ты имеешь ввиду лункарию.

— Нет-нет! — удивлённо возразила я. — Эту свинку зовут Мося.

— Я породу тебе назвал, а не кличку. Знаешь, сколько пород морских свинок существует?

— Нет, — призналась я.

— Очень много, — просветил меня Петров. — Впрочем, сейчас вспомнил, Люба: и правда, есть среди них и страшноватые с виду. Это… э-э… Болдуин и скинни, кажется. Да, точно! Скинни и те и другие совсем без шерсти, кожа да кости.

— Ужас какой!

— Да, но некоторым почему-то нравятся.

«Еще немного и стану настоящим специалистом по морским свинкам», — с гордостью подумала я.

Мы разговорились о морских свинках. Артём рассказал, чем и как кормят этих животных, как за ними ухаживают. Мне показалось, что Артём просто обожает этих зверьков. Он сказал, что у породы голландских свинок всё тело раскрашено широкими полосами разного цвета, а у английского крестеда на голове розетка-корона. А потом вспомнил, что морская свинка его знакомого умеет вытаскивать из коробки папиросы и подносить их хозяину.

— Ну надо же! — поразилась я.

Мне вдруг очень захотелось тоже завести морскую свинку. Я покосилась на Андерсена, который с живым интересом слушал наш разговор. Хвост его нервно подрагивал, а глаза подозрительно блестели. Похоже, он собирался мне кое о чём напомнить:

«Я однажды проявил благородство и не тронул Принцессу Розу, которая нагло разгуливала по моей территории, но мне бы не хотелось повторить такой подвиг снова!» — красноречиво говорили поза и взгляд Андерсена.

Не знаю, как уж он догадался, о чём именно мы с Артёмом беседуем. Наверное, просто вспомнил слова «морская свинка» и сопоставил с образом того животного, которого он уже видел однажды. Я имею в виду, конечно, Принцессу Розу. (Напомню, что речь идёт о свинке из повести «Кот из датского королевства». Она проживала в лавке вынужденно, временно, а потом отправилась в свой новый дом). Андерсен тогда стойко терпел присутствие на своей территории этой непрошенной гостьи. А ведь она была, хоть и очень симпатичным, но всё-таки грызуном, Андерсен же, как известно, не только умный кот, он и неутомимый охотник. Мыши очень его уважают. Ну, а те, кто не уважает, — что ж, им уже не позавидуешь.

Судя по всему, Андерсен был решительно против того, чтобы я завела морскую свинку. Думаю, мне, как всегда, придётся прислушаться к его мнению.

Так или иначе, но мы с Петровым совершенно погрязли в обсуждении разных пород морских свинок, на миг позабыв об окружающей реальности. И в первую очередь о том, что Кристина по-прежнему безутешна, что в гибели Чуни она винит только Петрова и что вряд ли она когда-нибудь сможет его простить, даже если бы он принёс ей сразу десяток новых морских свинок.

Наверно, мы с Петровым одновременно подумали об этом, потому что оба вдруг замолчали и некоторое время молча пили давно остывший чай. Всё овсяное печенье с изюмом Артём давно уже съел, совершенно машинально. Думаю, оно было вкусное.

— Ну ладно, — грустно сказал гость, поднимаясь со стула. — Спасибо за чай и за душевную чуткость!

— Это тебе спасибо, что зашёл, — ответила я искренне.

В самом деле, я никогда не думала, что меня смогут так заинтересовать морские свинки. А Петров столько всего о них знает!

— Слушай, Артём, — робко спросила я, — а что тебе больше всего в Кристине понравилось?

Наверное, мой вопрос прозвучал сейчас особенно неуместно. Я задала его, не подумав.

— Незащищенность и ранимость, — спокойно и уверенно ответил Артём, словно был готов к вопросу и давно продумал свой ответ.

Я лишь удивлённо и задумчиво покачала головой.

Артём нерешительно остановился у двери, словно ожидая, что я спрошу у него ещё о чём-то или, может, попробую дать какой-нибудь полезный совет. А я и не знала, что бы такое утешительное сказать.

— Так что, Артём? Решил купить всё-таки Кристине свинку? — как можно бодрее поинтересовалась я.

— Да, попробую… А что ещё остаётся делать? Если она не возьмет, что ж, тогда себе оставлю, — он вздохнул. — Будет для меня папиросы из пачки вытаскивать. Правда, я не курю.

— А какую бы породу ты ей купил? — с неподдельным любопытством спросила я.

— Селфа, разумеется, — уверенно ответил он и, дружески кивнув Андерсену, открыл входную дверь и помахал мне рукой.

— Заходи, когда время будет, — попросила я, и дверь за Петровым закрылась.

«Селф, селф…» — твердила я про себя, потом подошла к столу и записала. Мне и в самом деле стало интересно, что это за селфы такие. Залезу в интернет, почитаю о них. А потом наберусь смелости и позвоню Кристине.

 

Вечер воскресенья

Вдоволь начитавшись про морских свинок в интернете, я собралась с силами и набрала номер Кристины. Приятельница долго не брала трубку. «Бродит, наверно, где-нибудь, — подумала я. — Всё-таки сегодня воскресенье. Правда, уже довольно поздно…» Я-то думала, она уже давным-давно дома, читает, как обычно, перед сном. Прервав мои размышления, Кристина, наконец, подошла к телефону.

— Привет! — осторожно поздоровалась я. — Надеюсь, не разбудила?

— Нет, что ты! — обрадовалась Кристина и добавила: — Ты просто не представляешь, как я рада тебя слышать!

Этого я и в самом деле не представляла. Наоборот, я приготовилась скорее к обратной реакции.

— Слушай, ты как в понедельник? Можно к тебе зайти? Мне бы пораньше хотелось.

— Приходи! — тоже обрадовалась я. — Приходи примерно к одиннадцати, я всё равно завтра собираюсь магазин на пару часов закрыть на переучет. Придёшь?

— Да, — с энтузиазмом ответила Кристина.

Мне как раз очень хотелось с ней поговорить, и, по-моему, на этот раз наши желания полностью совпали.

 

Понедельник

В понедельник Кристина зашла в «Затерянные Миры», как и обещала, в одиннадцать часов. Одно из её положительных качеств, кстати, — пунктуальность. Она принесла с собой большой свежий торт «Прага». Он, если помните коричневый, разделенный на дольки, причём каждая из долек завернута в салфеточку, с эмблемой кондитерской фирмы. Я очень люблю такие торты!

— Это для того, чтобы немного подсластить жизнь, — объяснила приятельница.

— Немного?! — шутливо отозвалась я. — Торт вон какой большой!

Кристина лишь вежливо улыбнулась в ответ. Ну что ж, судя по тому, что мы с приятельницей, как в старые добрые времена уже в состоянии и шутить и воспринимать шутки, Кристина чувствует себя намного лучше.

Приветствуя Кристину, Андерсен негромко мяукнул, прищурив красивые тёмно-зелёные глаза. Кстати, к Андерсену понемногу возвращался его обычный вес, а вместе с ним и привычная степенность. Вполне возможно, уже в сентябре он снова почувствует в себе достаточно сил для того, чтобы и «учить и лечить» род человеческий.

— Ах!.. Вот тебе-то, дружочек, я снова ничего не принесла! — спохватилась Кристина. «Ничего, мне не привыкать», — говорили всё понимающие, слегка прищуренные глаза Андерсена и его чуть приподнятый хвост. Внимательно посмотрев на круглый торт, обвязанный розовой ленточкой, Андерсен презрительно фыркнул и пошёл проветриться во двор. Участия в нашем разговоре кот принимать не собирался.

Наконец, мы с Кристиной уселись за стол, я разлила в чашки ароматный чай. На несколько секунд между нами установилось неловкое молчание. Я всё пыталась сообразить, как бы поделикатнее рассказать Кристине о переживаниях ветеринара Петрова.

— Ты извини за маму, Люба, — наконец нарушила молчание Кристина, легонько прикоснувшись ладонью к моему запястью. — Я знаю, что она приходила и наговорила тебе всяких гадостей.

«И накатала на меня огромную жалобу», — с горечью подумала я. Эта всё ещё не прочитанная директором жалоба наполняла меня ужасом, точно дамоклов меч, подвешенный над моей головой на тонком волосе. Узнать бы хоть, что там понаписано… Надеюсь, вы понимаете, что обращаться к кому бы то ни было с просьбой прочитать и растолковать эту злобную писанину мне вовсе не хотелось. Представляете, заходит посетитель, а я ему с порога: «Вы не могли бы прочитать мне вслух жалобу, которую на меня одна дама в синей шляпе с бантом написала?» А вдруг он так зачитается, что позабудет, зачем заходил в «Затерянные Миры»? Кристину же мне и вовсе не хотелось расстраивать даже упоминанием о злосчастной жалобе. В конце концов, я-то собиралась поговорить с ней совсем о другом.

— Да, ерунда, Кристина, я уже и забыла, — не успев прожевать кусочек торта, ответила я приятельнице. Это, конечно, невежливо говорить с набитым ртом. А главное не всегда можно разобрать, что ты там пытаешься сказать. Но Кристина, догадалась, и удовлетворенно кивнула.

— Ешь, ешь! — подбодрила она меня и двумя тонкими пальчиками ухватила самый маленький кусочек. Кстати, ещё одно хорошее качество Кристины — щедрость. И, к слову, — она вечно сидит на каких-нибудь диетах.

— Знаешь, Кристина, ко мне недавно, заходил ветеринар Петров, — осторожно начала я.

— Вот о нём, пожалуйста, не надо! — властно приказала Кристина. — О нём мне ничего не хотелось бы слышать.

Лицо подруги помрачнело, словно на него бросила тень тёмная тучка.

— Но, пожалуйста, послушай, — умоляющим тоном попросила я.

— Хорошо, — совершенно неожиданно согласилась Кристина. — Надеюсь, ты не собираешься его защищать?

Тут она подозрительно взглянула на меня.

— Нет, — ответила я как можно твёрже. Но солгала. Я стала рассказывать Кристине всё, что я узнала от Артёма Петрова, а так же из интернета о морских свинках и о их заболеваниях. Я пыталась объяснить приятельнице, что болезнь Чуни была неизлечимой, а неосторожное введение инъекции оказалось ни чем иным как несчастным случаем. И это, как вы знаете, была чистая правда. И ещё я сказала гостье, что Петров очень переживает из-за этой неприятной истории и что ему бы хотелось с Кристиной помириться, — он просто-таки мечтает, чтобы она его простила.

— К сожалению, это невозможно, — грустно вздохнула Кристина. — А жаль! Ведь внешне Петров очень обаятельный человек, — жаль только, что таким никудышным ветеринаром оказался!

Я давно уже не удивляюсь своеобразному взгляду Кристины на внешность или характер того или иного человека. Ну, какое у Петрова может быть внешнее обаяние? Огромный, непропорциональный какой-то, — одни большие волосатые руки чего стоят! Пока я машинально пыталась сопоставить слово «обаятельный» с обликом Петрова, Кристина поднялась со стула, да с таким трудом, словно к её спине был привязан тяжёлый груз. Вся она как-то сгорбилась, будто старая-престарая бабушка и, сутулясь, направилась к выходу. Недоеденный торт и недопитый чай печально остались на столе.

— Кристина! — окликнула я её.

— Что? — спокойно и грустно отозвалась она, оглянувшись.

— Пойдем со мной сегодня на какой-нибудь концерт, — предложила я. — Давай, а?.. Я посмотрю по интернету, что где идёт, и, может, выберем что-нибудь?

— Нет, сегодня не пойду, — вздохнула она. — В другой раз.

— Ладно, — вздохнув в свою очередь, согласилась я — и тут же снова окликнула её: — Кристина!..

— Что? — точно так же, как прежде, без тени раздражения, отозвалась она.

— Ты знаешь, какое дело… Я тут не подумала хорошенько, и предложила Петрову купить тебе новую свинку… — схитрила я и добавила: — Из породы селф. Так ты, если он принесет тебе этого селфа, не выбрасывай свинку, пожалуйста, а лучше отдай обратно Петрову. Он тогда сам её будет растить. Она ему папиросы будет приносить.

— А он разве курит? — вместо того чтобы удивиться или возмутиться, спросила Кристина.

Я пожала плечами.

— По-моему, нет.

Кристина ещё раз вопросительно посмотрела на меня. Она даже зачем-то сняла свои очки и, словно пытаясь получше меня разглядеть, прищурила близорукие глаза. «Она, наверное, пытается понять, в своем я уме или нет!.. — догадалась я. — А очки ей мешают сосредоточиться».

Приятельница уже взялась за ручку двери.

— Кристина! — в третий раз окликнула я.

— Что? — всё с тем же бесстрастием в третий раз отозвалась она.

— Позвони мне, пожалуйста, вечером.

— Ладно, — равнодушно пожав плечами, Кристина, наконец, вышла.

«Да уж!..» — сказала я сама себе и принялась доедать огромный торт, запивая его остывшим чаем. Мне явно хотелось ещё немного подсластить жизнь, — а для чего же ещё существуют торты?

Ну, а утром следующего дня в лавку заявилась моя начальница, Ольга Васильевна.

 

Дамоклов меч исчезает

— Ну что? Как дела, Люба? — с порога спросила Ольга Васильевна. Вид у неё отдохнувший и свежий. Наверное, ездила куда-нибудь на природу. — Как ваш котик? Поправился?

— Да, спасибо, Ольга Васильевна, поправился! — ответила я. Андерсен в это время с чем-то возился в кладовке. Наверняка, он слышал голос начальницы, — в кладовке всё отлично слышно, — но он почему-то никогда особенно не любил показываться Ольге Васильевне на глаза. Видимо, считал, что в этом знакомстве нет для него никакого смысла.

— Вот Ольга Васильевна, на меня тут написали жалобу, — взяв с большого стола жалобную книгу, я самоотверженно протянула её начальнице.

Не задавая никаких вопросов, Ольга уселась поудобнее, внимательно пролистала журнал, быстро нашла нужную страницу и тут же углубилась в чтение. Мне показалось, что прошла целая вечность. По мере прочтения выражение лица начальницы то и дело менялось, но мне так и не удавалось понять, что означает та или иная перемена.

— Ну, вас ведь тут и похвалили немного, — с одобрением сказала она. «Издевается! — пронеслось у меня в голове. — Значит, дело совсем плохо».

— Похвалили? — тупо переспросила я.

— Да, вот же написано: «Благодарим за спокойное и деликатное обслуживание, а также за создание комфортной атмосферы для покупателей». И подпись: «супружеская чета Шишкиных». И число поставлено недавнее, а, кроме вас, здесь в августе никто и не работал, — объяснила мне начальница.

Я недоуменно почесала затылок.

— Возможно, это те старенькие супруги, что заходили на прошлой неделе… Они и написали. А я даже не заметила!.. — удивлённо призналась я.

— Значит, сюрприз вам хотели сделать, — предположила Ольга Васильевна.

— А как же… жалоба? — недоуменно спросила я. А сама подумала: «Неужели она стерлась из книги? Как-нибудь сама собой…»

— Вы об этом, что ли? — Ольга Васильевна ткнула пальцем в раскрытую страницу. — Да разве это жалоба? Это просто бред не вполне здорового человека. — Тут Ольга Васильевна красноречиво постучала пальцем правой руки себе по голове. — Боюсь, что из-за этой галиматьи нам придётся завести новую книгу жалоб и предложений. А тут ведь столько положительных отзывов!..

— Что же там написано, Ольга Васильевна? — поинтересовалась я.

— Вы что же, даже не прочитали её?

— Нет, — призналась я.

— Ну, что?.. Пишут, что вы таскаете какую-то Кристиночку на сомнительные мероприятия, что постоянно знакомите её с асоциальными типами, потому что хотите как можно скорей выдать замуж. Да, тут так и написано — «асоциальные типы», — с удивлением в голосе, повторила Ольга Васильевна. — И так далее, целых две страницы в таком же роде. Да вы сами возьмите и почитайте, пока мы книгу-то не аннулировали!

Я кивнула:

— Почитаю.

— А всё-таки, Люба, правда тут написана или нет? — неожиданно заинтересовалась начальница.

— Да, нет. Не совсем, — призналась я.

— Ну ладно… — Ольга Васильевна, поднялась со стула. — Даже если и правда, то к «Затерянным мирам» это никакого отношения не имеет. Это всё ваши личные дела… — Она заторопилась. — Вы можете, Люба, завтра в обеденный перерыв приехать к бухгалтеру и забрать новую книгу? Эту я уношу с собой.

— Хорошо, заеду, — пообещала я.

И директор вручила мне четыре накладные на товар, который скоро должны привезти в лавку, забрала мой новый отчёт и ушла.

И как только она ушла, Андерсен тотчас вышел из своего укрытия.

— Ну и ну!.. Вот такие дела! — сказала я ему удивлённо и радостно. — Кажется, бурю пронесло мимо!

Довольный Андерсен тихонько мяукнул и победно поднял вверх хвост.

 

Гоша

А через три дня в пятницу, перед самым закрытием, ко мне неожиданно зашла Кристина. Она прямо-таки светилась изнутри. Андерсен вежливо поприветствовал её, то есть, слабо мяукнул из своего угла. Он уже и не ждал, что моя приятельница догадается захватить ему чего-нибудь вкусного. И, как всегда, не ошибся. Однако мой кот слишком хорошо воспитан, чтобы открыто выражать своё недовольство, поэтому он просто скрылся в кладовку.

Кристина милостиво согласилась выпить чаю с пряником, (тем самым у которого внутри орехи и сгущенка), и нетерпеливо ждала, пока я накрою на стол. Едва дождавшись, когда, наконец, я тоже усядусь, Кристина быстро протянула мне фотографию. Вид у подруги при этом был такой значительный, что я без промедления взяла в руки снимок и внимательно рассмотрела его. На нём была изображена удивительной красоты морская свинка золотистого цвета. У свинки была очень симпатичная толстенькая мордочка с тёмными глазками и ладное крепкое тельце. Небольшие ушки немного свисали, а густая шерсть отливала золотом. Я никогда ещё не видела подобных свинок — ни в жизни, ни даже на картинках.

— Вот это да! — восхищенно сказала я, поднимая взгляд с фотографии на Кристину. — Это что же, — селф, что ли?

— Да, — с гордостью подтвердила Кристина. — Порода называется «селф», а зовут нашу с Артёмом свинку Гоша.

— Очень оригинально, — сказала я. А про себя подумала: «Ну, разумеется, Гоша!..» Мне вдруг вспомнилось, что все имена свинок, которые мне доводилось когда-либо слышать, почему-то состояли из четырех букв: Чуня, Тяпа, Кузя… Исключение составляла одна лишь Принцесса Роза, столь счастливо избежавшая зубов благородного Андерсена. У этой же золотой свинки на фотографии вид был настолько величественный, что будь моя воля, я бы назвала Гошу куда более звучно.

— Правда же, мы ему подобрали очень тёплое имя? — словно прочитав мои мысли, спросила Кристина.

— Ну, имя-то, конечно, тёплое, — уклончиво ответила я, размышляя при этом: «А вот я бы назвала его Герцогом или Бароном, или ещё как-нибудь в том же духе». Я ведь вам говорила, что если бы не категоричное возражение Андерсена, то с удовольствием завела бы морскую свинку. Причём, точно такую же, как Гоша. Ну, если, конечно, на свете ещё есть такие.

«Так, значит, с Артёмом Кристина помирилась и морскую свинку от него приняла, — удовлетворенно подумала я. — Ура! Ну, ещё бы: кто же в здравом уме откажется от такого красавца, как Гоша?»

— Вот правда папиросы из пачки Гоша вытаскивать отказывается. Ему, по-моему, запах папирос вообще не слишком нравится, — сообщила Кристина не без огорчения.

— А ты что же, папиросы ему купила, что ли? — опешила я.

— Ну, разумеется!.. — ответила Кристина. — Нужно же посмотреть, какие у Гоши задатки и таланты.

— В общем, пока ясно только одно: папиросы Гошу не соблазнили, — усмехнулась я.

— Да, наш Гоша молодец: он за здоровый образ жизни выступает. Кстати, как и Артём! — без тени улыбки констатировала Кристина и добавила с воодушевлением: — И вообще, Люба, он удивительно способный!

— Кто? Гоша или Артём? — решила уточнить я.

— По-моему, оба, — пожав плечами, серьёзно сказала Кристина.

— Так значит, Артём собирается изредка навещать Гошу?

— Ну, конечно. Мы эту свинку вместе растить будем. Видишь, какие они хрупкие, оказывается, — сколько им тепла нужно! — Кристина вздохнула.

— Вместе растить? — тупо переспросила я. — Так значит, Гоша у вас по очереди жить будет, — так?

— Ну почему же? — удивилась моему непониманию Кристина. — Сначала Артём будет свинку навещать. А потом, может, и совсем съедемся.

— Значит, станете втроем жить, — понимающе кивнула я.

— Ну как же втроем-то, Люба? Ты что, забыла что ли, что у Артёма сын подрастает?

— Ах! ну, да, конечно, — спохватилась я. Я и правда забыла это обстоятельство: мы ведь с Артёмом совсем недавно начали общаться, а дома у него я и вовсе никогда не была.

— Важно ведь, чтобы сын Артёма ко мне привык, притерпелся как-нибудь, понимаешь?

— Понимаю, — сказала я. А сама подумала: «Что ж, может, у них и сложится как-нибудь…»

— Ну, мне пора, — сказала Кристина. — Заходи к нам как-нибудь на днях. Хорошо? Может, мы Гошу к этому времени чему-нибудь новенькому обучим.

— Научите его шарлотку печь, — пошутила я.

— Не смешно! — отрезала Кристина. — Вот ещё! Шарлотку я и сама испеку отлично!

Есть у Кристины такая особенность: иногда она в упор не видит шуток.

— Ну, так зайдешь? — попросила она.

— Да, — пообещала я. — Постараюсь.

В дверях Кристина остановилась и сказала:

— Чуть не забыла!.. Спасибо тебе, за то, что с Артёмом меня познакомила. Хорошо, что ты сразу уловила его обаяние.

Да, Петров казался мне неплохим и не самым скучным человеком. Но вот обаяния в нём, на мой взгляд, было маловато. Я вспомнила маленькие глаза Артёма, его слишком крупные щёки, волосатые руки и грубоватый голос.

— Ну, ещё бы! — ответила я Кристине.

Она помахала мне рукой. Как только подруга ушла я позвала из кладовки Андерсена. Он сразу же пришёл и вопросительно уставился на меня своими прекрасными тёмно-зелёными глазами.

— Ты представляешь, Андерсен? — сказала я ему. — Оказывается, почти всё, что написала обо мне в жалобной книге мама Кристины — чистая правда. Ведь и в самом деле именно я познакомила Кристину с Артёмом Петровым, хотя и исключительно по её просьбе. А учитывая появление в её доме золотистой свинки по имени Гоша, Кристина теперь, вместо изучения новых книг, будет обучать свинку новым трюкам.

Для полноты картины мне осталось ещё вытащить Кристину на джазовый концерт. Жаль только, что я сама не слишком разбираюсь в джазе.

— На концерт? Ну, это вряд ли! — взгляд Андерсена выражал сомнение. — Кажется, у Кристины теперь дел невпроворот!

— Ты как всегда прав, Андерсен, — сказала я своему мудрому коту. — Им сейчас не до меня.

Я представила эту весёлую компанию: Кристину, Артёма Петрова, Гошу, — а потом и никогда мною не виденного сына Артёма…

— А ведь завтра суббота, Андерсен! — радостно сказала я. Андерсен довольно вздёрнул вверх хвост, — наверно, в торжественных случаях именно так взлетает флаг на шпиле королевского дворца. А у нас тоже есть немалый повод для торжества: ведь в субботу мы с Андерсеном обычно отправляемся на дачу!

 

Каждому своё

В эту ночь мне отчего-то совсем не спалось. Всё ворочалась с боку на бок так, что проснувшийся на долю секунды Вася сердито сравнил меня со стадом тупых слонов на танцплощадке. Он всегда так ворчит, когда что-нибудь разбудит его среди ночи. Почему «тупых» и почему «стадо», выяснить тогда не представляется возможным: глухая ночь не располагает к дискуссиям. Но Вася вообще любит преувеличивать, особенно спросонья.

Наворочавшись вволю, я как можно тише встала с кровати, осторожно нащупала в темноте мобильный телефон с наушниками и на цыпочках отправилась в коридор. Там я несколько раз прослушала песню «Дорога без конца», после неё — «Хватит плакать», потом снова — «Дорогу без конца». В этой последней очень красивой песне есть такие слова: «Свисти как птица — и не жди награды!» Не знаю почему, но иногда эти слова меня очень трогают. Когда они трогают меня слишком сильно, приходится ставить следующую песню, где содержится оптимистичный призыв «Хватит плакать». А после неё снова ставишь «Дорогу без конца». Замкнутый круг получается.

В общем, песен я на этот раз наслушалась вволю, а вот сон всё равно не приходил. Возможно, потому, что содержание обеих песен слишком глубокое. Совесть просто не позволяет уснуть. Вздохнув и, наконец, выключив музыку я отправилась на кухню. Андерсен, который почему-то первую половину ночи предпочитает спать на кухне, вяло поприветствовал меня: нехотя приоткрыл один глаз и зевнул.

— Не спится мне что-то сегодня, Андерсен, — объяснила я коту. Впрочем, в его сонном взгляде не было укоризны. В отличие от всех остальных жителей планеты, он чаще всего принимает меня такой, какая я есть, без особых возражений. Ведь Андерсен любит меня и встречает просто и радостно. Знает, что я непременно к нему приду, и потому спокойно ждёт. Он встречает меня так, как я, устав от жары, встречаю прохладный дождь. И я отношусь к Андерсену точно так же. Он очень много для меня значит.

Однажды наша новая, но мимолетная начальница Антикварной Лавки «Затерянные Миры», поддавшись наплыву безудержного гнева, выкрикнула:

— Люба! Ну почему у тебя на всё всегда собственное мнение? Причём, непременно противоположное моему! Этого мне только и не хватает! Да ты посмотри-ка на себя внимательно! С чего бы тебе вообще иметь собственное мнение?! Ну что у тебя в жизни-то есть?

Дело в том, что у нашей новой начальницы «в жизни» как раз «всего», кажется, слишком много. У неё и муж-олигарх, и новенький мерседес, и наверняка есть что-нибудь ещё в том же роде — не менее прекрасное. К тому же, уж не знаю почему, но самодостаточная начальница полюбила меня с первого взгляда. Видимо, поэтому и разговаривала со мной часто, горячо и фамильярно — как с родной.

На моё счастье начальница продержалась в коллективе всего две недели, а то неизвестно, куда бы нас обоих завела её непонятная симпатия. Честно говоря, обычно я слушала начальницу вполуха: мне всё время казалось, будто она говорит сущие глупости. К моей работе её расспросы не относились, а моя личная жизнь её не касалась. Но последний вопрос начальницы: «Ну что у тебя в жизни-то есть?» — почему-то совсем не по-детски озадачил меня. Я напряглась и стала вспоминать, что же у меня, в самом деле, в жизни-то есть. Я думала и думала. Но ведь не зря же у англичан есть остроумное выражение: «Слово придёт!» И точно! Слово, наконец, пришло: «У меня есть Кот!»

Возможно, для кого-то такой аргумент покажется неубедительным, но для меня эта фраза, что называется, звучит:

— У меня есть Кот!

Потому, что у меня ведь есть не простой какой-нибудь кот, а особенный. Андерсен! Таких на свете больше нет. За свою не слишком пока долгую жизнь этот кот умудрился помочь нескольким людям, включая и меня. Причём, помочь не в поверхностном смысле: тапки, например, к постели подать или дверь в комнату приоткрыть, а по-настоящему. И честно говоря, тапки мне Андерсен ещё ни разу не приносил и двери в комнаты тоже никогда не открывал. По-моему ему это просто неинтересно. Зато мощную дверь холодильника Андерсен открывать навострился. Наш холодильник является для Андерсена объектом поклонения. Это для него что-то вроде волшебного сундука с сокровищами. Андерсен может часами просиживать возле холодильника и предаваться медитации. Вид у Андерсена в такие минуты задумчивый или возвышенно-отрешённый.

Однако безмолвное обожание нашего видавшего виды холодильника — не единственная черта, удивляющая меня в Андерсене. Не знаю уж, каким образом и почему, но Андерсену иногда удаётся почувствовать душу понравившегося ему человека. И почувствовав её, мой кот может необъяснимым образом повлиять на эту самую душу. И тогда, если душа на какое-то время приуныла, она вскоре снова находила в себе силы встрепенуться и ожить, а иногда даже запеть во весь голос. Вот как моя душа, например.

Знаете, ведь я впервые встретила Андерсена именно тогда, когда моя собственная жизнь начала казаться мне бесцветной и почти бессмысленной. Но тут в неё (в мою жизнь) нежданно-негаданно взял да и вошёл Андерсен. И не только вошёл, но и решил поселиться в ней навсегда. И тогда моя душа, неожиданно для меня, громко запела от радости. Запела так, что мне захотелось написать книгу, — книгу об Андерсене, которая называлась бы «Кот из Датского королевства». Что я и сделала. Если вы её ещё не читали, прочитайте, пожалуйста. Потому что эту повесть, впрочем, как и вообще все мои книги я, разумеется, посвящаю именно вам.

И уж если уж у нас с вами неожиданно такой откровенный разговор завязался, признаюсь вам по секрету: несмотря на чей-то мудрый совет — «Никогда ни к кому чрезмерно не привязывайся», — к Андерсену я привязалась. Не знаю чрезмерно или нет, да только я без него не могу.

Помните сказку «Кот в сапогах»? О том, как отец оставил трём братьям неравноценное наследство: одному — осла, другому — мельницу, а третьему — обыкновенного кота. И что же из этого вышло? Пришлось ли третьему брату хоть однажды пожалеть, что ему достался всего-навсего кот? Помните? Ну вот, у меня тоже нет ни мельницы, ни осла, ни мерседеса. Зато у меня есть Андерсен. У меня есть Кот!

 

Затерянные Миры закрываются

Итак, Антикварная лавка под названием «Затерянные Миры», в которой мы с Андерсеном проработали несколько лет, закрылась. Закрылась хоть и не в одночасье, но всё равно слишком быстро и для нас неожиданно. А началось все с внезапной смены директора к которому, вернее, к которой весь наш маленький коллектив уже успел привыкнуть.

Откуда-то «сверху» нам «спустили» новую начальницу. Эта молодая, очень эмоциональная и властная женщина, судя по всему, до этого никогда не имела дела ни с книгами, ни тем более с антиквариатом. И уж, конечно, ей до этого никогда не приходилось работать ни в одной антикварной лавке. По непроверенным слухам новую начальницу прислали к нам прямо из депутатского корпуса. То есть ещё недавно начальница была районным депутатом. То ли она там как-то проштрафилась, то ли ещё что — неизвестно. Но то, что назначение директором Антикварной лавки для неё означало значительное понижение в должности, было очевидно.

Ни книги, ни редкие коллекции значков или марок, ни старинные уникальные фарфоровые изделия новую начальницу нисколько не интересовали. Но, по-моему, ещё меньше её интересовали люди. И люди вообще, и, в особенности, такие, как мы и наши посетители «малохольные» — любители и ценители «всякого хлама». И «малахольные» и «ценители всякого хлама» — это выражения нашей новой начальницы.

Возможно, все так и должно быть. Может, депутатов вовсе и не должны интересовать обыкновенные люди. Наверное, у этой должности специфика другая. И им в основном приходится иметь дело лишь с цифрами или бумагами. Трудно сказать. Где депутатский корпус и где мы? Но так или иначе новое назначение нашей начальнице не нравилось. Сначала она вроде бы и пыталась с этим как-то примириться и ужиться, но очень скоро поняла, что такое невозможно.

Буквально все в нашем магазине начальницу злило и раздражало, все не нравилось. «Публика какая-то вся малохольная!» — в сердцах возмущалась она. Впрочем, нашу любимую «малохольную» публику начальница во мгновение ока разогнала, одним своим видом оттолкнула. Однако делала она всё это, кажется, не нарочно. Ведь было же у неё поначалу намерение поработать на новом месте: едва появившись в Лавке она с неуёмным рвением начала всё разрушать. Всё, по её мнению, лишнее начальница заставляла нас уносить из зала и складывать в кладовку. Её бы воля, так она бы, пожалуй, больше половины наших почти музейных экспонатов на помойку выбросила.

Начальнице захотелось, чтобы наша старинная Лавка стала похожа на современный офис. Чтобы все вокруг выглядело «чётко», «в новом едином стиле — ничего лишнего», а во всех помещениях и на полках было просторно. Но дело в том, что нам ведь и приносили в Лавку именно лишние вещи, вещи особенные, чаще всего старинные, разнообразные и разностильные.

Ещё начальнице очень хотелось бы, чтобы в Лавку вообще никогда не заходили никакие посетители. Особенно она возражала против завсегдатаев, к которым мы, работники Лавки, успели привыкнуть. Многих посетителей мы не только узнавали в лицо, но и знали по именам. Это, как правило, были люди интересные, творческие, с богатым воображением и широким кругозором.

Но совсем иными глазами смотрела на наших посетителей новая начальница: «Полубезумные старики и старухи, часами копающиеся в кипах пожелтевших открыток и марок, студенты-очкарики, до сих пор не научившиеся жить в ногу со временем, дети какие-то сопливые, вечно роющиеся в коробках со значками, да ещё эти занудные читатели! Ну шли бы домой, к компьютеру, искали электронную библиотеку и сидели бы там, читали электронные книги. Так нет же, дались им эти издания такого и сякого года, с иллюстрациями и без таковых». Всё это, по её мнению, не входило ни в какие ворота, было непонятно, неприятно и несовременно.

И вскоре «Затерянные Миры» окончательно вывели нашу новую начальницу из терпения. Проработав, вернее промучившись в Лавке две недели, она от нас ушла. Ушла так же внезапно, как и появилась.

Надо ли говорить, что мы по этому поводу нисколько не расстроились. В том, что она здесь долго не продержится, мы не сомневались с самого начала. «Но что же будет с нашей Лавкой дальше? Кого нам теперь назначат?» — недоумевали мы. И ждали. Но ждать пришлось недолго. В один прекрасный весенний день нам приятным тоном сообщили, что «Затерянные Миры» закрываются совсем, здание в котором находился магазин, передаётся районному суду, а мы все… в общем-то, свободны.

 

Розалия

Итак, нам, нескольким работникам антикварного магазина «Затерянные Миры», не долго думая, пришлось наспех упаковать свои пожитки и отправиться, куда глаза глядят, или, может быть, на все четыре стороны. А на дворе уже было самое настоящее лето — долгожданное и желанное после долгой и унылой зимы. Лето яркое, жаркое вовсе не располагало к срочным поискам подходящей работы. Меня, по крайней мере, не располагало. Да и Вася советовал: «Дождись-ка ты, Люба, лучше сентября — этот месяц поживее прочих. Глядишь, что-нибудь подходящее для тебя и отыщется».

Все мои дальние и близкие знакомые каким-то образом очень скоро узнали, что Антикварная лавка, в которой я работала, прекратила своё существование. Некоторые из знакомых сразу же позвонили мне: одни хотели подбодрить, другим было любопытно, а третьим — просто скучно. Лето! Так или иначе, но процесс поисков новой работы запустился сам собой, однако был он не лихорадочным, а вялотекущим: опять-таки, лето.

Вот сидим мы как-то с Андерсеном у открытого настежь окошка, ждём, не пролетит ли мимо муха. Андерсена последнее время мухи почему-то очень увлекают: он на них с таким азартом охотится, что готов весь дом перевернуть вверх дном, только бы эту злосчастную муху поймать. И можете себе представить — чаще всего ему это удаётся. Тогда Андерсен осторожно кладет пойманную муху на пол и ждёт от меня слов одобрения. И в самом деле: ведь ловля мух — работа не из лёгких, требующая виртуозности. Вот вы когда-нибудь пытались поймать муху? Нет? Так или иначе, но всякий, кому хоть раз в жизни пришлось гоняться за мухами или комарами, нас с Андерсеном поймет.

Ну, так вот: сидим мы с Андерсеном у окошка, и тут гремит телефонный звонок. Оказалось, это одна моя очень дальняя, малознакомая знакомая звонит — работу предлагает. Я несколько раз, чтобы не забыть, повторила про себя имя дальней знакомой (имя у неё, кстати, очень красивое — Розалия), и приготовилась слушать. С первых же слов знакомой мне показалось, что её предложение выбивается из общего негромкого и нестройного хора всех остальных предложений, которые мне довелось услышать за последнюю неделю.

Оказалось, что Розалия работает заведующей, а правильнее сказать — хозяйкой одного небольшого литературного кафе. Правда, находится это кафе не в центре, а, по моему понятию, почти на отшибе, недалеко от станции метро «Елизаровская». Я сама не только ни разу не была в этом заведении, но даже в первый раз о нём услышала. Но Розалия уверяла, что заведовать им — работа в основном творческая, местами интересная, а главное, по её мнению, просто идеально подходит именно мне. Почему она так решила, трудно сказать, — ведь виделись мы с ней в жизни, (как я потом вспомнила), лишь дважды, и оба раза в библиотеке у нашей общей знакомой. В первый раз там собиралось что-то вроде кружка путешественников-любителей, а во второй раз, по-моему, хозяева то ли собак, то ли кроликов, или, может, и тех и других — сейчас точно не вспомню. Оказалось, за время этих недолгих случайных встреч мне непостижимым образом удалось произвести на Розалию выгодное впечатление, да такое, что она меня даже умудрилась запомнить. Я тоже поднапряглась и постаралась вспомнить эту даму.

В конце концов, в моём воображении возник образ громогласной, властной и самоуверенной женщины, лет примерно на восемь старше меня. Впрочем, возможно, мне вспомнилась совсем не Розалия, а кто-то другой: всё-таки времени прошло достаточно.

Как я уже говорила, встречались мы с Розалией на собраниях энтузиастов-любителей. Как и почему меня туда занесло, сейчас, пожалуй, и не вспомню, — помню только, что обе встречи оказались интересными.

Несмотря на то, что путешествую я, в отличие от большинства собравшихся, нечасто и уж явно не на собственной яхте, слушать о захватывающих приключениях смельчаков-авантюристов мне понравилось. И, несмотря на то, что у меня никогда не было ни собаки, ни кролика, (а только кот), мне удалось найти общий язык и с любителями домашних животных. И хотя сама я тогда говорила мало, зато внимательно слушала и вполне искренне восторгалась теми фото, которые показывали мне путешественники и собаководы. А мне и в самом деле нравится, когда люди что-то ищут, открывают, что-то любят, чем-то дорожат.

Мы оба раза сидели с Розалией на соседних стульях и, видимо, успели изрядно пообщаться. Во всяком случае, она почему-то решила, что я легко умею находить язык с самыми разными людьми и в случае чего могу поддержать разговор. Думаю, дело просто в том, что мне тогда удалось найти общий язык с самой Розалией.

Как бы там ни было, признаюсь, мне было приятно услышать добрые слова от дальней знакомой. Не слишком часто случается со мной такое, чтобы кто-нибудь вот так за здорово живёшь сказал бы пару-тройку тёплых слов. Как-то всё больше критикуют. Например: «Эта блузка тебе совсем не идёт! Ты в ней на клоуна похожа!» — или: «Ты что сегодня бледная такая? Не выспалась что ли?..»

Но я отвлеклась. Совсем забыла главное-то сказать! Розалия предложила мне занять её место, то есть попросту возглавить Литературное кафе. Дело в том, что она во второй раз выходит замуж и вскоре уезжает в Голландию на постоянное место жительства.

Я поблагодарила Розалию за звонок и пообещала в самое ближайшее время наведаться в кафе, чтобы своими глазами посмотреть что к чему.

Ну, а Андерсен в тот вечер, разумеется, поймал свою очередную муху. Кто бы сомневался!

 

Кафе снаружи и изнутри

В Литературное кафе на Елизаровской я приехала в ближайшую субботу, ровно в одиннадцать часов. Надо сказать, что нашла я это удивительное заведение не сразу: сначала пришлось поплутать.

Кафе располагается на первом этаже пятиэтажного здания в довольно старом каменном жёлто-бежевого цвета доме. Вместо таблички с названием, это заведение украшает большая квадратная, похожая на плакат картинка. На ней — шоколадного цвета книжка, на обложке которой изображены вазочка с единственным шариком мороженного крем-брюле и маленькая чашечка кофе. Вместо того чтобы сразу же войти, я, словно заворожённая, уставилась на эту простую, но отчего-то очень притягательную вывеску.

Розалия уже поджидала меня. Честно говоря, подходя к кафе, я не была уверена, что сразу же узнаю свою случайную знакомую. Однако, едва завидев Розалию, я тотчас вспомнила её.

Надо сказать, выглядела Розалия прекрасно: статная женщина, с ярким, но не слишком безвкусным макияжем. Я не заметила на лице Розалии никаких признаков хронической усталости, которая так свойственна большинству жителей нашего сумрачного города и обычно лучше всего заметна как раз в самом начале лета. А вот Розалия казалась бодрой, энергичной и жизнерадостной.

Первым делом она провела меня по всем трём, (ну если быть совсем точным, четырём) помещениям, входящим в состав Литературного кафе.

а). Оранжевая комната

Самая большая, главная в кафе комната, оказалась светло-оранжевой. Все четыре стены её почти до самого потолка были закрыты высокими стеллажами, набитыми книгами, но в просветах между полками ясно виднелся изящный однотонный оранжевый рисунок.

В комнате имелось два больших светлых окна, украшенных опять-таки оранжевыми занавесками, — правда, они были чуть потемнее, чем стены. Занавески собирались к низу плетёной ажурной лентой с кисточками. Посередине помещения стоял необычного вида круглый стол, поверхность которого напоминала дорогой паркет какого-нибудь дворца. На поверхности стола квадратные плитки бежевого, темно-жёлтого и светло-коричневого цвета со вкусом чередовались друг с другом. Покрытая тонким лаком поверхность стола, блестела так привлекательно, что её всё время хотелось погладить рукой.

б). Зелёная комната

Вторая комната, та, что поменьше — была смежной с Оранжевой. Я бы назвала её зелёной, хотя, если быть точной, она зелёно-коричневая. Обе комнаты соединены между собой обычной деревянной дверью. В Зелёной комнате тоже повсюду высились стеллажи с книгами и тоже имелся стол, но совсем не такой роскошный, как в Оранжевой, а обыкновенный, продолговатый, коричневого цвета. Стол украшала большая лампа в виде подсвечника с тремя свечами, стоящая на бежевой льняной салфетке с мелким рисунком. В комнате имелось несколько стульев, обитых зелёной материей, одна тумбочка и одно окно с темно-зелёными занавесками. Окно Зелёной комнаты вело во двор, в котором виднелось несколько деревьев и небольшая детская площадка. На подоконнике зеленели белые и синие фиалки, диффенбахия, три кактуса и большая пустая клетка.

— Выбросить жалко, отдать некому, — показывая на клетку, пояснила Розалия.

в). Кухня

Ну а третья комната оказалась кухней. В ней не было ничего лишнего, зато можно было найти всё, что полагается: газовую плиту, набитый доверху посудный шкаф, кухонный стол и холодильник.

г). Ванная

Четвёртое помещение, как вы, возможно, уже догадались — ванная комната. Правда, такое название этому помещению не вполне соответствует, потому что никакой ванны там не было. Зато стоял умывальник и всё остальное, необходимое для мытья.

Вот так примерно и выглядело изнутри Литературное кафе, которое мне с лёгкой руки Розалии, вскоре предстояло возглавить.

А что?.. мне пока нравится!

 

Я принимаю решение

Неплохо! Да?! — загадочно прищурившись и непроизвольно-кокетливым жестом отбросив назад хвост густых рыжих волос, уверенно сказала Розалия. Как она уверена в себе, насколько бойка и энергична! Я невольно залюбовалась её умеренно рослой, статной фигурой, её румяным, пышущим здоровьем лицом. Она напомнила мне крепкую грациозную лошадь, застоявшуюся в стойле и рвущуюся к новым победам. Только не подумайте, пожалуйста, что в моём сравнении слышатся издевательские нотки. Сравнивая свою знакомую с лошадью, я не подразумеваю даже лёгкой иронии. Ну, а если продолжить экскурс в мир фауны, то по сравнению с Амалией я выгляжу как усталый ослик. Почувствуйте разницу! У меня почти никогда не бывает, ни яркого румянца, ни бьющей через край энергии. Да что уж там: ведь, к счастью, все люди разные!

— Ну, Любочка, по вашему выражению лица я вижу: моё кафе вам понравилось!.. — довольно произнесла Розалия. Ну что ж, тогда приступим к главному…

Я с любопытством смотрела на свою знакомую.

— Главное — это наши клиенты! Они же пациенты, участники и зрители! — с пафосом изрекла моя подруга.

«Всё интереснее и интереснее…» — в недоумении подумала я.

— Пациенты? — удивлённо переспросила я и даже невольно оглянулась, словно надеялась заметить в Литературном кафе какие-нибудь признаки больницы или поликлиники.

— Ну, Люба, я же образно выражаюсь!..

— И всё-таки, Розалия, я что-то пока не очень понимаю, причём тут пациенты и зрители?

— Люба, — укоризненно покачав головой, произнесла она. — Ну, подумайте сами, какое Литературное кафе может существовать без посетителей?! И зачем оно тогда нужно!

— Ах, посетители!.. — наконец-то дошло до меня. — Ах, вот что!

— Конечно! Поймите, Люба, наше кафе в основном существует за счёт них. Только не в материальном, а я бы сказала, в моральном смысле.

— А в материальном? — поинтересовалась я. — В материальном оно за счёт чего существует?

— А тут… Видишь ли, с этим кафе нам, можно сказать, крупно повезло. Во время одной из предвыборных кампаний какой-то депутат решил сделать для района доброе дело: организовать что-то вроде клуба для… скажем так — творческой интеллигенции. Он, можно сказать, и подарил это кафе людям. Так что оно находится в основном на попечении государства.

— Ну, надо же! — удивилась я. — Надеюсь, этого депутата выбрали?

— Конечно!.. — кивнула довольная Розалия. — А потом у нас и у самих появилась небольшая статья доходов — членские взносы наших основных посетителей. Как-то само собой образовалось небольшое творческое ядро, которое мы называем: «Клуб Литературного кафе». Члены Клуба такие сознательные, что регулярно платят членские взносы. А я у них за председателя, разумеется! Но теперь, если согласитесь принять моё предложение, этим председателем будете, конечно, вы, Люба.

— Сколько же человек в вашем Клубе?

— Дайте-ка подумать… Четырнадцать?.. Нет, тринадцать — одна выбыла.

— Почему?

— Из-за своего скверного характера, — нахмурившись, неохотно пояснила Розалия. — А ещё из-за постоянных словесных перепалок с председателем Клуба.

— То есть с вами? — попыталась уточнить я.

— То есть со мной, — с некоторым вызовом подтвердила Розалия.

— А… Розалия, вы уж простите меня за такой бестактный вопрос. Но если уж мне, возможно, предстоит занять ваше место, а значит столкнуться с теми же самыми проблемами, то…

— Не придётся! — резко перебила меня Розалия, с досадой подбросив рукой свой победоносный рыжий хвост на затылке. — Вам, не придётся!

— Но… почему же? — робко спросила я.

— Да натура у вас, Люба, совсем не та! Я же вижу!

— И тем не менее, вы именно меня выбрали себе на замену, — обиженно возразила я.

— Да. Выбрала. Потому что ваш характер, Люба, несмотря на то, что я от него не в полном восторге, здесь придётся как раз в пору! — отрезала она.

— Спасибо за доверие, — кивнула я. А сама подумала: «Интересно, почему же она всё-таки выбрала именно меня?»

Словно тут же прочитав мои мысли, Розалия пояснила.

— Во-первых, Люба, замена нужна мне срочно! Это главное. А во-вторых, вы же всю свою жизнь возитесь с людьми и книгами.

— Работаю! Работаю с людьми и книгами… — поправила я.

— Работаете. Я так и сказала, — снова нахмурилась Розалия. — Стало быть, вы должны были хоть немного научиться разбираться и в тех, и других!.. И потом, Люба, в вас чувствуется… как бы это выразиться… способность к состраданию, что ли. А люди любят, когда им сострадают. Так что у вас получится!

— Способность к состраданию? — переспросила я. — У меня что эта способность на лице написана?

— Написана, к сожалению.

— Почему же тогда к сожалению?

Обдумывая ответ, Розалия немного помолчала.

— Да потому, что за всех плакать — слёз всё равно не хватит, Люба! Вот потому — и к сожалению.

Я внимательно посмотрела на Розалию. Впервые за всё время беседы мне почудилось, что в выражении её лица проскользнуло что-то очень доброе, человечное, то, что раньше было наглухо закрыто маской напористой самоуверенной бравады.

На самом деле я не так уж хорошо разбираюсь в книгах и уж тем более людях, большинство из которых сложнее самой сложной книги. Но всё же мне показалось, что настоящая Розалия, без маски, пусть на одну-единственную секунду, но всё же появилась передо мной. И я увидела, что, несмотря на всю свою энергичную властность и жёсткую бескомпромиссность, была она человеком добрым. Ясно почувствовав это, я без видимой связи с последней фразой, произнесла:

— Спасибо за доверие, Розалия. Ваше кафе мне понравилось. Мне бы хотелось попробовать заменить вас на председательском месте…

— «Хотелось бы», «попробую», — явно пытаясь передразнить меня, резко произнесла Розалия. — Ну что это за рефлексия такая? Люба! «Я беру эту работу!» — это всё что вы должны были бы сказать. Четыре слова всего!

И выразительно растопырив четыре пальца правой руки, Розалия энергично потрясла ими у меня перед носом. Её поучительный тон, равно как и этот нелепый жест не произвели на меня особого впечатления. Потому что и тон и жест были лишними — они уже ничего не меняли в моём отношении к ней.

 

Синий альбом

Потом Розалия предложила мне на выбор чай или кофе, — я всегда предпочитаю чай. В этом наши вкусы совпали. Мы уселись за стол на кухне, Хозяйка Кафе разлила чай в ажурно-украшенные бежевые чашки и положила в прозрачную вазочку несколько вафельных конфет в золотистых обертках.

— Ну, Люба, а для того, чтобы вы могли лучше представить людей, с которыми вам теперь придётся сталкиваться, предлагаю прямо сейчас посмотреть наш альбом. Там все они и представлены — во всей красе. Найдёте полчасика для этого? Или… у вас ведь дома, кажется, котик остался?

— Да, у меня есть кот, но он… в порядке. А… у вас, Розалия, тоже кто-то живёт?.. собачка или… кролик? — осторожно поинтересовалась я.

— Нет, животных не держу. Мороки с ними много!

— Но как же?.. ведь мы познакомились именно на встрече любителей домашних животных… — начала было я.

— Э-э, на ту встречу я совершенно случайно попала. Впрочем, как и вы. Я — из путешественников. Бывших, правда. А раньше, бывало, частенько ходила на собственной яхте под парусом. Меня это очень увлекало. Первый муж очень возражал. Я ведь иногда по полгода и больше отсутствовала. С месяц посижу дома и снова в путь. Не ценила я тогда семью совсем. Вот первый муж и не выдержал однажды… — Розалия вздохнула и нахмурилась. — Ну, а сейчас я — всё!.. — она рубанула рукой воздух, словно отрезала от себя какую-то часть пространства. — Яхты больше нет — и вообще!.. Замуж я, Люба, выхожу. Во второй раз. В Голландию уезжаю. Буду в деревне со своим голландским мужем сидеть, борщ ему варить, носки вязать…

— Но мне кажется, они там в своей Голландии к разным супам, а тем более борщу не очень-то привыкли.

— Ничего, привыкнет! — решительно возразила Розалия. — Но, Люба, что-то мы с вами отвлеклись от темы. — Она нетерпеливо взмахнула своим «хвостом». — Фотографии-то будем смотреть?

— Конечно! Так значит… вы фотографируете своих посетителей? Это что же, обязательно? — с любопытством осведомилась я.

— Ну а как же! У нас ведь часто проводятся мероприятия разные, презентации, круглые столы, чтения и тому подобное. Жизнь-то здесь интересная… временами. Ну, вот и фотографируемся для летописи. А как же!

— Да, это вы хорошо придумали. Давайте посмотрим! — с неподдельным интересом согласилась я.

Розалия принесла и открыла передо мной ярко-синий альбом в бархатной обложке.

— Так, ну это я! — она ткнула пальцем в собственную крупную цветную фотографию на первой странице. — Только у меня тогда прическа была другая. Кстати, как вам?

— М-м… Прическа?

— Да.

— Хорошая… Но сейчас ещё лучше… — быстро поправилась я.

Розалия удовлетворённо кивнула.

— Так, а это вот моя помощница, Тамарочка… а теперь, соответственно, она — ваша помощница.

— Вот как? А вы мне о ней ничего не говорили.

— А что говорить? Тамарочка тихая, спокойная, аккуратная. Работает по совместительству, появляется всего один-два раза в неделю, да и то только во второй половине дня. Если нужно, она вам книги поможет разбирать, сделает рассылки, приведёт в порядок картотеку, даже фотографии, то есть отчеты о событиях, сама в альбом подклеит. И можете быть уверены, она сделает всё именно так как надо.

— Понятно? А с кем ещё мне придётся работать?

— Ещё, разумеется, бухгалтер — Риточка. Но она работает дома и приходит сюда всего два раза в месяц. Заберет все квитанции о взносах, рассчитает.

— Понимаю. А уборщица?

— Уборщицы у нас нет. По крайней мере, до сих пор не было. Но, понятное дело, вы, Люба, сможете нанять уборщицу, если захотите. Только мы с Тамарочкой убирались здесь сами, по очереди. Это совсем не трудно. Зачем же лишнему человеку платить?

— Да. Действительно… — задумчиво согласилась я.

Мы с Розалией на несколько минут отложили синий альбом и выпили ещё по чашечке чая вприкуску с вафельными конфетами. Я машинально взглянула на часы.

— Торопитесь? — участливо спросила Розалия. — Ну, тогда давайте быстренько пролистаем альбом и, пожалуй, хватит на сегодня. На первое время информации у вас, Люба, по-моему предостаточно.

— Да, давайте полистаем альбом, — согласилась я.

Мы отставили в сторону чашки и, усевшись поближе, склонились над альбомом.

На его следующей странице красовалась большая групповая фотография: несколько людей разного возраста, (двое мужчин, остальные — женщины), сгрудились вокруг примечательного круглого стола в Оранжевой комнате. По-моему, этот парадный снимок был не слишком живым: люди, собравшиеся вокруг стола, явно позировали фотографу. Все до одного, уставясь в одну точку, неестественно улыбались.

— Ну вот!.. — с тайным торжеством воскликнула Розалия, с каким-то особенным выражением (покровительственно, что ли?) глядя на снимок. Можно было подумать, что она показывает фото дорогих её сердцу, но непутёвых родственников или непоседливых учеников класса в котором она — классный руководитель.

— Вот — все они тут! Романтики!

Я с изумлением воззрилась на Розалию.

— Романтики?!

— Ну конечно, а кто же ещё! — с хохотком вскричала она.

— В каком смысле — романтики? По натуре? — Я была весьма озадачена. По моему мнению, романтизм, как склад души, гораздо больше подходит подросткам, а на фотографии были люди всё больше солидные, в приличных летах…

— Да нет, по натуре они, как говориться, «кто в лес, кто по дрова», — разные все. Да ведь наше Литературное кафе неофициально называется «Романтика». Кстати, я даже и не помню, кто его так назвал, и почему… Да какая разница?! Лучше полюбуйтесь-ка, Люба! Вот они на фотографии — все как один, собственными персонами. Правда, сейчас их на одного, вернее на одну меньше, чем здесь — всего девятеро осталось.

— А кто же выбыл? — поинтересовалась я.

— Да вот она! — Розалия презрительно ткнула указательным пальцем в одно из лиц на фотографии. — Вот эта, неугомонная… в сером пиджаке. — На миг глаза её недобро блеснули, но через миг их взгляд смягчился, и она уже другим тоном добавила. — Поторопилась! Вас не дождалась! Вы бы с ней поладили!

На этот раз мне отчего-то очень не понравились то ли тон, то ли самоуверенность Розалии.

— Похоже, вы всё про меня знаете! — недовольно возразила я.

— Нет, конечно! Неужели вы обиделись, Люба? Я ведь только так… предположила, — примирительно произнесла она и добавила:

— Ну что? Вернемся к нашим… Романтикам?

 

Кто есть кто

Я ещё раз внимательно посмотрела на фотографию сгрудившихся вокруг стола разновозрастных женщин и двух мужчин и откровенно призналась Розалии:

— Вы знаете, я не слишком хороший физиономист, поэтому всё равно по этим застывшим лицам с натянутыми улыбками ни за что не пойму, кто есть кто.

— Ну и ладно, — махнула рукой Розалия, — значит, сегодня не будем больше альбом рассматривать. Потом, когда захотите, тогда сами и посмотрите.

Она потянулась к альбому, явно намереваясь его захлопнуть. Но я невольно сделала предупреждающий жест, точно мне не хотелось расставаться с этой невыразительной фотографией.

— Розалия, а как по-вашему: не обладает ли кто-то из них какими-нибудь особенностями, о которых мне следовало бы узнать заранее? Один, например, очень обидчив, другой, может… придирчив. Ну… или что-нибудь в этом роде.

— Особенности? Да сколько угодно! Они тут все с особенностями! Каждый с таким «приветом», что только держись!

— Да что вы говорите! — изумлённо воскликнула я. — Каждый?!

— Поверьте на слово, Люба! Во-первых, все до одного натуры творческие, одарённые. Кто рассказы сочиняет, кто песни, кто стихи, — с гордостью сказала Розалия. — Да вот, чтобы не быть голословной, я вам прямо сейчас несколько шедевров и покажу.

Розалия быстро встала из-за стола, направилась в Зелёную комнату и вскоре принесла оттуда небольшую кипу исписанной бумаги.

— Вот, Люба, посмотрите, на что некоторые наши Романтики способны! Это вот творения нашей Валентины. Да вы почитайте про себя пару-тройку стихотворений, почитайте!

Я послушно погрузилась в чтение.

Стихотворение первое:

Смех, веселья полный дом,

Шишки, бабочки кругом!

Стихотворение второе:

Бороду, усы наклей —

Всё равно ты не еврей!

Стихотворение третье:

Резеда, василёчки

И опять резеда.

Я когда-то был счастлив,

Но не помню, когда…

— Да… — только и вымолвила я, покончив с чтением. — Да! Мне первое стихотворение понравилось. Оно чем-то напоминает моё собственное, которое я в шесть лет сочинила. Там, правда, слова были другие, но… идея та же.

— Идея?.. — задумчиво переспросила Розалия.

— Ну да, — не моргнув глазом, подтвердила я. — Кстати, а этой Валентине, автору стихов, сколько лет?

— Ну, точно не помню, но что-то за шестьдесят — это точно.

— Надо же… — неопределённо протянула я.

Мне очень хотелось продолжить обсуждение стихов Валентины:

— А вот второе стихотворение, я, честно говоря, не очень поняла. Какое-то оно… поверхностное…

— А может, наоборот, — глубокое? — возразила Розалия.

— Вы так думаете? — недоверчиво переспросила я. — А я как-то не совсем поняла, что именно Валентина имела в виду. Смысл немного ускользает…

— Смысл?! — Розалия махнула рукой. — Да разве там какой-нибудь смысл подразумевался? Впрочем… Может, вы и правы… про смысл вы у Валентины уточните.

— Непременно, — заверила я. — Уточню. Если не забуду, конечно.

— Но уж последнее стихотворение — точно… глубокое! К тому же, как говорится, не в бровь, а в глаз.

Она перечитала вслух, с чувством:

Резеда, василёчки

И опять резеда.

Я когда-то был счастлив,

Но не помню, когда…

— Я, кстати, тоже не помню… — с грустью произнесла Розалия.

— И я…

Мы одновременно вздохнули.

— Люба, — встрепенулась Розалия, — а вот Кирилл у нас сценарии пишет!

— Кирилл, это который? — я снова с интересом посмотрела на фотографию.

— Да вот этот — лысый!

— Надо же! Он что же — профессиональный сценарист?!

— Нет. Токарь на заводе. А сценарии писать — это его хобби.

— И хорошие сценарии получаются?

— Великолепные! Мы только по его сценариям спектакли и ставим!

— Спектакли? Так у вас и театр есть?

— Разумеется. К каждому празднику мы ставим по спектаклю.

— Ну надо же!

— Да, Люба! У нас здесь не скучно… Даже уезжать жалко! В Голландию эту… Розалия сокрушённо вздохнула и вдруг всполошилась. — Ой! Надо же! Уже шесть часов!

— Как шесть? — опешила я. — Мне же домой пора, к Андерсену!

— К Андерсену? — переспросила Розалия. — Любите этого писателя перечитывать? Да?

— Писателя этого я очень люблю. Но я имела в виду своего кота. Его Андерсеном зовут.

— Вот как? Ну, понятно… — пробормотала Розалия. И по её тону я почувствовала, что она не против поскорее отделаться от меня. Видимо, она и сама куда-то спешила.

И я решительно встала из-за стола, попрощалась и отправилась домой, к Андерсену.

 

Пять дней

Зачитав все необходимые инструкции, Розалия торжественно провозгласила меня новой хозяйкой Литературного кафе и благополучно улетела в свою Голландию.

— Ну а как же Романтики — члены Клуба? Разве вы меня с ними не познакомите? — спросила я свою подругу, перед тем как надолго потерять её из виду.

— Было бы о чём переживать! — бодро заверила Розалия. — Они с вами сами скоро познакомятся! Отдохните ещё немного без них. Наслаждайтесь собственной свободой!

Вы, наверное, подумали, что Розалия подарила мне своё Литературное кафе. Это, конечно, не так, потому что ей оно тоже не принадлежало. Кафе — собственность города, а Розалия просто похлопотала где-то там наверху, чтобы после её отъезда меня назначили директором, то есть хозяйкой. Вот и всё. Наверху моя кандидатура всех устроила. Подошли мои образование и возраст, а главную роль наверняка сыграла отличная характеристика, которую выдала мне Розалия. Впрочем, мне-то кажется, что «верхам» по большому счёту всё равно, — лишь бы жители не жаловались на отсутствие заботы со стороны властей и на вверенной территории всё оставалось тихо спокойно.

И вот теперь я — Хозяйка Кафе!

Между прочим, наше кафе находится в здании, примыкающем к небольшой библиотеке, в саму же библиотеку можно попасть только со двора. Тамошней заведующей наше кафе нравится, потому что в нём можно иногда собирать читателей и устраивать неформальные вечера. Но только устраивать эти вечера придётся, разумеется, уже не ей, а мне: за кафе-то всё-таки я отвечаю. Заведующую это очень устраивает. А меня? Что ж, почему бы и нет? Во всяком случае, Розалия с заведующей жили дружно и сотрудничали успешно.

Теперь же, когда порыв ветреной судьбы унёс Розалию в Голландию, пригодилась и я. По крайней мере, мне бы хотелось пригодиться. Я изо всех сил постараюсь не развалить дело, ведь мне сейчас очень нужна работа и, по-моему, именно такая. Впрочем, поживём — увидим, сколько подводных камней кроется в этой бухте.

И вот Розалия — в Голландии, Вася с папой — в крымском санатории, а мы с Андерсеном остаёмся в Петербурге. Кстати, я сама настояла, чтобы Вася поехал в санаторий вместе с моим папой. Во-первых, они с друг другом так хорошо ладят, что, кажется, общество друг друга им никогда не надоест. Во-вторых, Вася не был в отпуске уже два года и, по моему мнению, ему уже давно пора «поправить крышу». Это у нас с ним шутка такая: когда кто-нибудь из нас очень устает, мы советуем друг другу заняться «поправкой крыши», то есть наконец пожалеть себя хоть немного и отдохнуть. К тому же папе, как заслуженному журналисту на пенсии, подвернулась бесплатная путёвка на двух человек в очень комфортабельный санаторий в Крыму.

В общем, на этот раз остались мы с Андерсеном дома вдвоём почти на целое лето. И как только мои близкие уехали, я привезла своего бурого кота в Литературное кафе, размышляя при этом: «Интересно, понравится там Андерсену или нет?»

Понравилось. Сразу же.

Андерсен сначала деловито обошёл Оранжевую и Зелёную комнаты, потом внимательно осмотрел кухню, в туалет заглянул лишь мельком — этот объект его меньше всего занимал. Потом Андерсена заинтересовал вид из окна, вернее, из окон. Окна Оранжевой комнаты его не слишком привлекли, видимо, потому, что выходили на проезжую часть, и вид обочины с несколькими припаркованными машинами Андерсена не вдохновил. А вот вид из окон Зелёной комнаты бурому коту понравился и тихий двор с детской площадкой — тоже, в доказательство чего Андерсен тут же выпрыгнул наружу и, высоко подняв хвост, с достоинством прошёлся по двору. Сделав один круг, он вернулся. Во взгляде Андерсена я прочитала полное одобрение: кафе коту понравилось. Ну и хорошо!

Мы просидели с Андерсеном вдвоём целых пять дней. Только один раз нас навестили моя помощница Тамарочка да бухгалтер Рита. Мы посидели, попили чаю, поговорили немного о том, о сём, — о делах, в основном. Кстати, Тамарочка на днях собралась в отпуск, на целый месяц. Вот и всё. Так прошли наши с Андерсеном первые пять дней на новой работе.

 

Романтики. Знакомство

В этот день было, пожалуй, чуть прохладнее, чем всю последнюю неделю и намного ветренее. Уже утром, когда я выходила из дома, на небе то и дело проплывали серенькие тучки солидной величины. «Наверное, будет дождь», — безразлично подумала я, но за зонтом возвращаться не стала. Будет, так будет. До работы, я, кажется, успею добраться, а после работы можно и задержаться. Тем более, что Андерсен с удовольствием согласился временно переселиться в наше уютное кафе с неофициальным названием «Романтика».

Дело в том, что Андерсену очень понравился двор, в который выходят окна Зелёной комнаты. Наверное, потому, что где-нибудь на окраине двора ходят-бродят мыши, за которыми можно поохотиться, да и птички тоже водятся, к сожалению. Именно «к сожалению», потому что есть у меня подозрение, что Андерсен и птичек считает завидной добычей. И хотя мой хитрый охотник не складывает бедных птиц в качестве трофея на крыльцо кафе «Романтика», думаю, однако, что сезон охоты на пернатых он уже открыл и открыл успешно.

Однажды я очень расстроилась, увидев на пороге кафе мертвого голубя. Мне пришлось даже наказать Андерсена, а такое случается крайне редко. Может быть, это был единственный случай в моей жизни когда я на него так сильно накричала. В тот день мы с Андерсеном не разговаривали. С тех пор ни одной убитой птицы ни на пороге, ни во дворе мне не попадалось, но отныне, как только Андерсен выпрыгивает из окна кафе во двор, птицы тут же поднимают невообразимый гвалт, точно предупреждают друг друга о грозной опасности.

И Андерсен ведёт себя во дворе как самый настоящий хозяин. Похоже, он здесь единственный кот. То ли здешние жители кошек не держат, то ли он уже разогнал всех конкурентов, ведь он довольно сильный и крупный кот и чем-то на медведя смахивает, только маленького. Кстати, у моего кота уже появилась подружка — маленькая собачка по кличке Клава. Обычно через несколько минут после того, как Андерсен выходит во двор, там же появляется и этот маленький коричневый тойтерьер с аккуратными ушами, выпуклыми глазами и тонкими ножками. Я иногда наблюдаю из окна за их странными играми. Андерсен идёт по двору с видом этакого барина — хвост победно поднят вверх, голова гордо приподнята, глаза прищурены от удовольствия, — а Клава носится вокруг него, негромко тявкая и повизгивая от восторга. У них такое взаимопонимание и такая гармония в отношениях, что я невольно завидую.

Мне несколько раз приходилось наблюдать, как за Клавой приходит девочка лет примерно тринадцати и забирает собачку домой. Клава же любит повредничать. Когда девочка её зовет из окна, собачка, как правило, на зов не идёт, — наоборот, усядется на землю с довольным видом и ждёт, когда девочка сама за ней спустится.

Вот Андерсен так никогда не поступает! Когда я его в первый раз зову, он притворяется, что на оба уха глухой или так занят своими мыслями, что ничего вокруг не видит и не слышит. Когда я зову его во второй раз, Андерсен выразительно шевелит ушами, словно пытается отмахнуться от надоедливого шума. Лишь на третий раз он не спеша, лениво поднимается с земли и, не торопясь, нога за ногу, демонстративно отвернувшись от меня, бредет всё-таки домой, то есть в кафе. Так что Андерсен от вредной Клавы всё-таки выгодно отличается, — по крайней мере, мне не приходится самой идти за ним во двор.

Видите ли, дача наша этим летом разорена незавершённым ремонтом, поэтому мы туда не ездим. А дома… Думаю, хуже горькой редьки надоело Андерсену сидеть у открытого окна и ждать, не залетит ли в него очередная муха. А тут — и трава, и деревья, и мыши, и птицы, и… Клава!

…В тот день Андерсен только что вернулся со двора, чтобы подкрепиться мелкой варёной рыбкой. Пока он ел рыбу, я тоже подзаправилась парой бутербродов. Наевшись, Андерсен привычно запрыгнул на подоконник и, уже собрался было выпрыгнуть наружу, как вдруг что-то его остановило, — о чём-то он призадумался на полпути во двор.

— Ты что? — удивилась я и подошла к окну. Всё ясно: Андерсен почувствовал приближение дождя. Я тоже его ощутила. Да и как тут не ощутить — тучи шли низко-низко, мошкара прямо по земле стелилась… Не прошло и нескольких секунд, как с сильным грохотом на землю обрушился ливень.

— Ну что ж, — сказала я Андерсену, — всё же, какое-никакое, а развлечение. Дождь!

Андерсен широко зевнул. Он всегда так на дождь реагирует, но что именно такой зевок означает — не знаю: может, радость, может, грусть, а может, задумчивую меланхолию. Я тоже приготовилась предаться лёгкой меланхолии, как вдруг, несмотря на шум за окнами, очень ясно услышала нетерпеливый звонок во входную дверь.

— И кто бы это мог быть? — я с недоумением покосилась на Андерсена. Похоже, у него на этот счёт не было никаких предположений. Потом дверь распахнулась, (ведь я её на замок и не закрывала), и на пороге появилась странная, бесцеремонная компания. Неуклюже тыча в мою сторону наспех сложенными мокрыми зонтами, в комнату один за другим ввалились шестеро нелепых, промокших до нитки незнакомцев. Загадочные гости мимоходом здоровались со мной, как здороваются с билетёром в театре, и, возбужденно переговариваясь, уверенно шлёпали в Оранжевую комнату. Ноги они у входа всё-таки вытирали, но… точно так же, как и здоровались, — небрежно и машинально.

Я укоризненно разглядывала своих бесшабашных гостей. Андерсен же смотрел на них со своего подоконника без укоризны — так, словно давно ожидал их появления. Но посетители Андерсена вовсе не замечали; да что там, — хорошо, если они на меня обратили хоть какое-то внимание, — а уж я-то находилась в непосредственной близости от этой странной промокшей компании.

— Вы, по-видимому, Любочка? — взгромоздив большую хозяйственную сумку на сияющую крышку круглого стола, произнесла, наконец, одна из женщин. По виду она была самой пожилой здесь дамой. Пожилой — да, но на старушку она что-то не походила: в облике дамы было что-то боевое, даже воинственное. Впрочем, и женственность там тоже проступала. Я отметила овальное лицо, невысокий рост, не слишком пропорциональную (хотя, в общем, сносную), фигуру и совершенно несуразную причёску: светлые короткие волосы были взъерошены и стояли торчком. Видимо, причёска приобрела такой вид после вынужденного бега под проливным дождём.

Это, как выяснилось позже, была Валентина, — поэтесса по натуре. С её-то стихами и познакомила меня Розалия.

— Да. Меня зовут Люба, — помедлив, представилась я, ещё не успев решить, стоит ли обижаться на фамильярное приветствие незнакомой дамы. Всё-таки дама-то постарше меня будет… Ладно. Похоже, пришельцы знают, куда и к кому они пришли, и забрели сюда не по ошибке. Но, всё равно, почему расселись тут, как хозяева? Если они здесь хозяева, то кто же тогда я?

Я беспомощно оглянулась и мысленно позвала на помощь Андерсена. Не знаю, как давно он научился читать мысли, но тут же спрыгнул с подоконника Зелёной комнаты и направился к незваным гостям.

— Кот?! — завидев Андерсена, удивлённо произнёс мужчина. Этот посетитель был вида какого-то… обыкновенного. Заострённый нос, бесцветные глаза, рост средний, возраст тоже, темно-синяя выцветшая рубашка… старые нелепые шлёпанцы. Шлёпанцы — это, конечно, сильно!.. И мало того, что шлёпанцы, так они ещё и потрепаны до невозможности. Голос у мужчины был мягким, хотя и уверенным… Заурядный мужской голос! Звали этого непримечательного типа Евгением, и был он библиотекарем.

— Ой, киска! — всплеснула руками поэтесса Валентина и, проворно вскочив со стула, закричала во весь голос: — Киска, киска, иди сюда!

К моему изумлению, Андерсен, охотно и даже радостно пошёл поэтессе навстречу. И что же вы думаете? — через несколько секунд он уже сидел у Валентины на коленях.

— Ну надо же! — с некоторой ревностью невольно произнесла я, а про себя подумала: «Похоже, они вообразили себя хозяевами не только моего кафе, но и моего кота!»

Бесцеремонная компания, как по команде, уставилась на меня.

— Ой, а мы ведь даже не представились! — невинным тоном воскликнула одна из них. — Меня зовут Катерина.

Очень невзрачная: маленькая, худенькая и одета во всё серенькое. В глаза бросаются, пожалуй, только прямые волосы, похожие на сухую жёлтую солому. Катерина — учитель рисования.

— А я — Ольга, — мягким голосом представилась приятная кудрявая дама.

Ольга нигде не работает — она домохозяйка. Одета в футболку и бриджи, — и мне показалось, что спортивный стиль ей не идёт. Потом выяснилось, что это мимолетное суждение — верное. Светлые волосы Ольги вьются неподражаемо-весёлыми, крупными кудряшками. Я всегда мечтала о таких кудряшках!

— Я — Зоя, — с каким-то особым значением представилась очень полная и очень курносая дама. Выражение лица у неё уверенное, даже несколько высокомерное и это, несмотря на курносый вздернутый нос. Зоя — терапевт.

— А меня зовут — Лена, — робко представилась хрупкая блондинка лет двадцати — двадцати пяти, и с сестринской нежностью прислонилась плечом к очень полной и очень курносой Зое. «Подруги!» — поняла я.

Ну, а обыкновенного мужчину в шлёпанцах, библиотекаря Евгения, вы, кажется, уже знаете. Он представился сразу после хрупкой блондинки.

— Я Валентина, — томно выдохнула взъерошенная поэтесса. Вот её я почему-то запомнила сразу же.

«Представились организованно, по порядку, как в армии», — подумала я. Стараясь напустить на себя доброжелательный и даже добродушный вид, я кивнула:

— Как вы, видимо, уже догадались, я — Люба. Работаю теперь в кафе вместо Розалии. А вы, очевидно, и есть уважаемые члены Клуба Литературного кафе?

Судя по одобрительным полуулыбкам, озарившим лица моих бесцеремонных гостей, я поняла, что попала в точку: «Они и есть. Романтики!» Мне тут же вспомнилась фраза из «Бременских музыкантов: «Романтики с большой дороги»… Хотя там, если вы помните, речь шла о настоящих разбойниках.

— Надеюсь, мы подружимся, — изо всех сил пытаясь «включить обаяние», добавила я. И… тоже улыбнулась. Хочется думать, что это у меня получилось естественно.

 

Ароматный фиолетовый салат

Впрочем, улыбались мы друг другу совсем недолго: ведь за чем-то же эта странная кампания сюда всё-таки пришла. Неужели же зашли просто так на меня, новую хозяйку полюбоваться, познакомиться. Но почему же в массовом порядке? А если так, то уж прихватили бы заодно и всех своих родственников!

— Люба! — прервала мои размышления Валентина. Я, кажется, уже говорила, что именно она являлась автором тех странных стишков, которые мне недавно показывала Розалия. — Люба! — посмотрите, пожалуйста: тут где-то должна быть скатерть, достаньте её, если вам не трудно, а мы уж и расстелем и накроем сами.

Я вопросительно посмотрела на Валентину.

— Валя! — укоризненно сказала кудрявая домохозяйка Ольга. — Ну, Люба же ещё не в курсе дела!

— Ах да, да! — Валентина хлопнула себя рукой по лбу. — Люба, дело в том, что у меня юбилей скоро намечается! Ну, вот мы и решили скромно, в тесном, что называется, кругу отметить. Чисто символически. Надеюсь, вы не против? — и Валентина так ласково и в то же время твёрдо взглянула на меня, что я не смогла ничего возразить. Вместо этого я покорно поплелась на кухню и принесла оттуда одну из хранящихся в шкафчике скатертей. Взяла самую красивую — золотистую. Юбилей, всё-таки!

Компания дружно расстелила скатерть, а потом принялась накрывать на стол. Тарелки, вилки, ложки носили из кухни уже сами. Мы с Андерсеном за ними даже не успевали. Потом компания стала вытаскивать из сумок, пакетов и авосек разную снедь. Чего тут только не было: и мясо в кляре, и заливная рыба, и фаршированные баклажаны, и салаты разных видов, и фрукты и… всякая всячина.

Уже через четверть часа стол ломился от яств. Все выглядело очень аппетитно, но лишь до тех пор, пока Валентина не начала ухаживать за гостями. Это ухаживание заключалось в том, что она то и дело обходила собравшихся и подкладывала в переполненные тарелки очередную порцию салата или рыбы или других каких деликатесов. Но «подкладывала» — слово для описания такой процедуры не самое точное, потому что после очередного обхода Валентины каждая тарелка начинала всё больше напоминать… я даже не решаюсь сказать, что именно она начинала напоминать: слово, кажется, не слишком хорошее.

Так или иначе, но благодаря назойливым стараниям юбиляра, в одной единственной небольшой посудине перемешивались друг с другом маринованный и свежий помидоры, салат из морковки, салат из крабовых палочек, фаршированный баклажан, котлетка, мясо в кляре, заливная рыба, редька с чесноком, грибы в рассоле, свёкла в майонезе и так далее. К тому же и запах вся эта мешанина приобретала довольно… специфический. Даже трудно сказать, чем это все пахло, но аромат блюда был ещё менее аппетитным, чем его вид.

Однако чувствовалось, что участники пиршества давно привыкли к варварским методам Валентины, к её особенной манере присматривать за чужими тарелками. Гости протестовали довольно вяло, безнадёжно, что ли. Но всё-таки протестовали! Правда, виновницу торжества это нисколько не останавливало, даже наоборот: каждая новая попытка сопротивления разжигала в Валентине всё больший азарт. Например, когда кудрявая домохозяйка Ольга (она терпеть не может баклажанов) попыталась закрыть свою тарелку обеими руками, Валентина довольно грубым жестом отвела её руки и запихнула-таки ненавистный баклажан в переполненную тарелку.

Но странное дело — эта бесцеремонная выходка Валентины вызвала лишь сочувственную улыбку остальных. Причём, сочувствие относилось не только к потерпевшей Ольге, но и к властно-решительной Валентине! Это меня очень удивило. И знаете, что мне ещё показалось? Что все собравшиеся очень хорошо, почти с любовью относились к бесцеремонной юбилярше: они не только терпели весь этот беспредел, но и бесстрашно жевали разноцветную массу, образовавшуюся в их тарелках. И сдаётся мне, что, если бы кто-то из этой компании решился подражать Валентине и отчубучил бы нечто подобное, он тут же получил бы, так сказать, по носу.

Меня же это насильственное распределение продуктов вывело из терпения. Видели бы вы только мою тарелку! В ней толстым неровным слоем лежала пахучая фиолетовая каша, о которой трудно было сказать, называлось ли это когда-то рыбой, морковью, или баклажанами!

Честно говоря, мне уже давно хотелось, чтобы затянувшееся застолье поскорее закончилось. Но, как выяснилось, оно только начиналось!

Ещё мне очень хотелось чая. Я надеялась, что настоящий ароматный чай хоть немного заглушит послевкусие необычной трапезы. Но до вожделенного чаепития, судя по всему, было ещё далеко, ибо, подкрепившись душистой фиолетовой кашей, уважаемая публика принялась пить коньяк. Именно коньяк, несмотря на то, что за столом присутствовал только один мужчина — Евгений. Кстати, он как раз ничего не пил, зато много и с видимым удовольствием ел. А знаете, как коньяк-то назывался? «Армейский»! И справедливо: по команде Валентины мы едим фиолетовую кашу, по её же команде запиваем коньяком, — всё строго по-армейски!

Ну, а потом началось самое страшное: когда «Армейский» коньяк произвёл на собравшихся своё действие, начались тосты и стихи. Кстати, Андерсен, давным-давно нас покинул: вдоволь наевшись той же фиолетовой каши, (Валентина поухаживала и за ним), он ретировался во двор.

Но ужас заключалось вовсе не в тостах, а в том, что к моему изумлению компания предложила мне первой произнести здравицу. И хотя — то ли от большого количества фиолетовой каши, то ли от рюмки коньяка — в голове моей чувствовалось легкое кружение, я не стала отказываться. Встала и произнесла тост: я, мол, рада, что у них такая дружная компания, поздравляю прекрасную Валентину с юбилеем и желаю ей всего наилучшего. Кажется, мой незатейливый тост присутствующим понравился. Во всяком случае, Валентина, выпив, тут же предложила немедленно вновь наполнить бокалы и громко провозгласила: «За Любу!» Компания нестройно, но горячо поддержала:

— За Любу!

Это было приятно, честное слово.

Потом прогремело ещё четыре-пять тостов, а потом Валентина принялась читать свои стихи. Вот это было уже… серьёзно. Все прозвучавшие стихи я, конечно, наизусть не запомнила, хотя они все они были бесподобны, но последнее почему-то врезалось в память:

Зелёные обои,

Прекрасные глаза…

Люблю вас, мои милые, —

И лучше не сказать!

«Ну глаза-то у нас может и прекрасные, но обои-то в этой комнате не зелёные, а оранжевые…» — размышляла я, изо всех сил стараясь проникнуть в смысл стихотворения. Мои размышления прервало негромкое всхлипывание Катерины (невзрачная дама с соломенными волосами). Взглянув на неё, очень полная, очень курносая Зоя дрогнувшим голосом произнесла:

— А ведь и правда, Валентина, — лучше не сказать!

— Аух!.. — не то радостно, не то грустно выдохнула Валентина.

В моей душе зашевелилось подозрение, что сейчас и остальная компания примется плакать. Пытаясь разрядить обстановку, я предложила:

— А может быть, попьём чайку!

К счастью, компания не возражала, к тому же коньяк, наконец-то закончился. На самом деле его было не много: всего три бутылки на… сейчас посчитаю… на шестерых. Евгения (библиотекаря) я не посчитала: он к коньяку не притрагивался.

Кудрявая Ольга, Катерина с соломенными волосами и полная курносая Зоя помогли мне убрать со стола, — мы даже умудрились вымыть почти все тарелки. Пока мы вчетвером находились на кухне, остальные тоже не скучали: занимались, кто чем. Расположившись у окна, Валентина громко читала Евгению свои стихи; Лена (хрупкая блондинка), облокотившись на стол, дремала. Ну, а Андерсен, если вы помните, ушёл на свидание с тойтерьером Клавой.

Потом мы попили чаю. Чай я заварила сама, — очень ароматный получился. Мы потом ещё недолго посидели, и все понемногу разошлись. Осталась одна юбилярша, — но и она, наконец, собралась уходить. Выразив сожаление, что не может лично попрощаться с Андерсеном, Валентина у самой двери неожиданно горячо схватила меня за руку. Признаюсь, я даже немного испугалась: мне почудилось, что она хочет снова читать свои ужасные стихи, но, к счастью, этого не произошло. Вместо этого раскрасневшаяся и вся светящаяся радостью она сказала:

— Ну, Люба, спасибо за гостеприимство! Надеюсь, мы не причинили вам с киской особенного неудобства…

— Ну что вы!

— Я, Люба, ещё загляну в «Романтику» примерно через пару деньков. Занесу новую пьесу. Хочу, чтобы вы посмотрели.

— Пьесу? — удивилась я.

— Пьесу. Наш Кирилл сейчас как раз заканчивает работу над пьесой — к празднику всё будет готово. Вот я вам сразу и принесу её.

«Кирилл? Ах, да, на фотографии был ещё и Кирилл — высокий лысый сценарист».

— А… пьесу вы… мы… где будем ставить? — осторожно поинтересовалась я.

— Как это — где? — удивилась моему непониманию Валентина. Здесь, конечно, в кафе.

— А… по какому поводу премьера? — не унималась я.

— Ах, да! — Валентина звонко хлопнула себя ладонью по лбу. — Я же вас не предупредила. Да по поводу юбилея моего, конечно же.

— Юбилея?

— Ну, конечно!

— А… сегодня у нас разве был не юбилей?

— Сегодня? Нет, конечно, Люба. Это была так, репетиция! Да и повод хороший, чтобы познакомиться получше.

— Понятно, — задумчиво произнесла я.

— А юбилей-то у меня ещё… — она почему-то замялась, — нескоро! Ну ладно, Любочка, засиделась я тут с вами. А у меня дома кролики скучают! Проголодались уже, наверное. До свидания, моя дорогая, до свидания!

И Валентина крепко пожала мою руку.

Закрывая дверь, я со вздохом подумала: «Ох! Если у них такие репетиции, то какие же тут праздники?!»

 

Визит Музы Андреевны

Следующий день в кафе «Романтика» тоже прошёл не без событий. Дождя на этот раз не было, да его как будто бы ничто не предвещало. Но Андерсен, похоже, вовсе не собирался покидать кафе, а сидел с самого утра на подоконнике и как будто чего-то ждал. Я, помня о редкой интуиции своего не совсем обычного кота, тоже невольно стала поглядывать на дверь. И что же? Не прошло и десяти минут, как дверь кафе широко распахнулась и на пороге появилась незнакомая дама. Я тут же попыталась сообразить, не встречала ли я изображение этой дамы среди фотографий Синего альбома. Нет, ничего подобного. Дама была явно не из общества Романтиков.

— Добрый день, — любезно одарив меня видом своих белоснежных, идеально ровных зубов, важно произнесла дама и взглянула на меня как-то очень… по-королевски. Я неторопливо и, надеюсь, с некоторым достоинством кивнула.

— Вы ко мне? — спросила я тоном, может быть, слегка напряжённым, однако исключительно вежливым и любезным. Вид гостьи, её манеры заставили меня одновременно и собраться внутренне, и в то же время опасливо насторожиться. В самом деле, откуда мне знать, чего ожидать от вошедшей? Вот вчерашние посетители во главе с Валентиной, хотя и вызвали во мне сложную гамму чувств, всё же не показались слишком чужими. Но сегодня, едва надменная гостья появилась на пороге, как меня пронзило острое ощущение чуждости, — хотя вряд ли я смогла бы толком объяснить, в чём эта чуждость заключалась.

Попробую всё же хоть немного описать гостью. Её красивые серые глаза скрывались в тени густых накладных ресниц, которые вовсе не казались вульгарными на бледном, возможно, перепудренном лице. Фигурой дама отличалась крепко сбитой, крупной и статной. Голову её венчала красивая укладка, — такая, что только королевской диадемы не хватало. В ушах грузно висели крупные серёжки в виде луковиц, а на руках столь же грузно болтались яркие браслеты. Её лёгкую красную блузу из шёлка украшала массивная круглая брошка, — сама по себе красивая, но к наряду вовсе не подходящая. Дама была блондинкой, что слегка смягчало её твёрдое, спокойное лицо; однако и романтическая бледность, и светлые волосы, не могли скрыть тот факт, что характер у гостьи очень даже имелся.

Словом, если искать подобия в мире животных, то незнакомка более всего напоминала крепкую, сноровистую лошадь, полную жизни и уверенной силы.

— Меня зовут Муза Андреевна, — представилась дама. — А можно просто Муза.

Не церемонясь, она прямиком направилась в Оранжевую комнату, быстро осмотрелась там, заглянула в Зелёную комнату, потом на кухню и, снова вернувшись в Оранжевую, решительно уселась за круглый стол и произнесла приговор:

— А у вас тут ничего. Хорошо.

— Я рада, что вам нравится, — не без ехидства ответила я. А сама подумала: «Интересно, куда подевался Андерсен? То вертелся всё утро под ногами, а тут…»

— Ой, вы извините мою бесцеремонность, — спохватилась дама, — но у вас в самом деле так хорошо, так уютно… Вы ведь не возражаете против моего визита?

— Нисколько, — немного покривив душой, ответила я. На самом деле поведение гостьи было мне совсем не понятно.

И тут на сцену вышел Андерсен. Вернее, он каким-то образом в один миг очутился на столе прямо пред самым носом Музы Андреевны. Та даже отпрянула на секунду, изумлённо похлопала глазами, а потом радостно вскричала:

— Ой! Ой! Какой котик!

И уже протянула свою крепкую руку с цепкими пальчиками, намереваясь ухватить Андерсена, но тот очень быстро и изящно увернулся. Мгновенно отскочив на противоположный конец стола, мой кот возмущённо уставился на гостью.

— Вы его случайно не продаёте? — не замечая негодования Андерсена, спросила Муза. — Нет? Как жалко! Я бы купила. Я много котов на своём веку перевидала. Но этот какой-то… особенный! Можете мне поверить!

— Я вам верю, — ответила я с натянутой улыбкой. Честно говоря, бесцеремонность гостьи начинала меня немного раздражать.

— Ох! Совсем из головы вылетело! А вас-то как зовут? —деликатно поинтересовалась дама.

— Меня? — переспросила я. — Любовь Сергеевна. Можно Люба, — разрешила я. — Муза Андреевна, вы уж простите мою нетерпеливость, но мне бы хотелось всё-таки узнать о цели вашего визита.

«Если только у этого визита, и в самом деле, есть определённая цель…» Не понимаю, как это мне с первого раза удалось запомнить и имя, и отчество яркой гостьи. Обычно я такие вещи никогда сразу не запоминаю.

— Видите ли… э-э-э… Любовь Сергеевна, — дама, кажется, решила, наконец, приступить к делу, — я жена довольно крупного предпринимателя.

Муза внимательно посмотрела мне в глаза, видимо, пытаясь угадать, какое впечатление она на меня произвела. Я старательно поджала губы, а потом, наоборот, немного их выпятила: по-моему, это должно было означать удивление и почтительность. Эту мимику я снабдила медленным кивком головы.

— Бизнес моего мужа связан в основном с морепродуктами. То есть, он владеет разветвленной сетью магазинов, где продаётся рыба и всё такое прочее.

Муза снова испытующе взглянула на меня. Я как-то не придумала, что сейчас лучше всего изобразить, какая мимика лучше всего подойдёт к моменту, и потому смотрела на гостью попросту, терпеливо ожидая продолжения её захватывающего рассказа.

— Ну так вот, дорогая, — фамильярно улыбнувшись, продолжила дама, — от одного лица я узнала, что в этом Литературном кафе недавно сменилась хозяйка. То есть, насколько я поняла, теперь именно вы владеете помещением. Ну так вот, я бы хотела у вас купить кафе. Причём по цене, значительно превышающей ту, по которой оно досталось вам. Об этом мы сможем договориться. Уверяю вас… э-э-э… Люба, сделка будет весьма выгодной для обеих сторон!

— Ах, вот в чём дело! — с явным облегчением вздохнула я. — А я-то никак не могу понять… Видите ли, Муза Андреевна… то есть, Муза… к сожалению, вас снабдили неверной информацией. Это кафе мне вовсе не принадлежит. Оно принадлежит государству и… народу, — так, кажется? А я здесь всего лишь хозяйка.

— Хозяйка?! Но кафе вам не принадлежит?! То есть, на самом деле вы всего лишь наёмный работник? — скроив презрительную гримасу, переспросила дама.

— Именно! — подтвердила я. Мне отчего-то стало радостно: на какую-то долю секунду мне почудилось, будто жена рыбного магната хотела купить меня в придачу к Литературному кафе. Это, конечно, была глупая мысль: уж я-то вряд ли её интересовала.

— И что же — вас вот так просто назначили хозяйкой кафе?! — недоверчиво фыркнула Муза и оглядела меня сверху вниз.

— Да, — спокойно сказала я.

— И вы согласились?!

— Как видите, — я пожала плечами.

Муза вздохнула:

— Что ж, место, конечно, тихое, помещение хорошее… — Она снова огляделась и добавила со вздохом: — Ремонт недавно был!

Муза некоторое время пребывала в расстроенных чувствах, а потом крепко задумалась, да так, что, кажется, вовсе забыла о моём существовании. И тут произошло нечто очень странное. Андерсен, который уже давно удрал со стола и был чем-то занят на кухне, неожиданно снова запрыгнул на стол. Но не это меня поразило, а то, что в зубах он тащил… длинную венскую сосиску! Шагая через весь стол, кот вплотную подошёл к самому лицу ошеломлённой гостьи и великодушно положил перед ней своё угощение.

Первое мгновение я даже не нашлась что сказать.

— Ох, Муза Андреевна… — промямлила я. — По-видимому, ему показалось, что вы проголодались…

Стараясь сгладить неловкость от неожиданной выходки кота, я решила последовать примеру Андерсена, но предложить даме более приемлемое угощение:

— А не хотите ли чаю?

Слегка опешившая и поначалу отпрянувшая от сосиски гостья, зачем-то двумя пальцами взяла подарок Андерсена и очень внимательно рассмотрела его.

— Это венская сосиска, — уточнила я.

— Вижу… — задумчиво протянула гостья, и её бледное лицо приобрело загадочное выражение. — По крайней мере, кот-то этот ваш, Люба?

— Мой.

— Так, может быть, вы хотя бы его мне продадите?

— Нет, его я вам тоже не продам! — сказала я и сурово взглянула на гостью. — Этот кот не продаётся!

Мне уже расхотелось поить её чаем.

— Но послушайте… э-э-э… Любовь Сергеевна, я конечно же, понимаю — кот необычный, изумительно красивый и к тому же такой умный, но я могла бы…

— Видите ли, уважаемая Муза… э-э-э… Андреевна, — от гнева я чуть не позабыла её отчество. — Этот кот, — его, кстати зовут Андерсен, — не является моей собственностью. Он мой друг и помощник и потому не продаётся! И мне бы очень хотелось, чтобы больше мы к этому вопросу не возвращались.

И ещё мне очень захотелось в тот миг, чтобы она тут же встала и ушла, и чтобы я её никогда больше не видела. Никогда и нигде.

— А… ну хорошо, хорошо. Зачем же так горячиться? Что ж, раз не продаётся… Любовь Сергеевна, вы уж извините меня, пожалуйста… Может быть, вы и в самом деле нальёте мне чайку, несмотря на мою… непонятливость.

— Ладно, — кивнула я. И, на всякий случай прихватив Андерсена подмышку, я отправилась с ним на кухню. По дороге я шепотом высказала коту всё, что я о нём в тот момент думала:

— Интересно, зачем тебе понадобилось угощать такого человека сосиской? Неужели ты не видишь: она же одержима страстью обладания всем, что движется и не движется?! Между прочим, тебя она тоже хотела купить!

Андерсен удивлённо посмотрел на меня. Кажется, он решил, что я пошутила.

На кухне я немного успокоилась. Потом мы с гостьей стали пить чай с мармеладом, потом потихоньку разговорились… Я зачем-то показала Музе Синий альбом с изображением членов нашего Клуба и даже случайно сболтнула о готовящемся к юбилею Валентины спектакле. Сама не знаю, что на меня нашло, — как это прожорливой жене магната вдруг удалось расположить меня к себе?

Оказалось, что в Музе Андреевне живёт не только неуёмная страсть к стяжательству, но и иные мысли, мечты, стремления… Кстати, голова у Музы, соображала очень хорошо. «Наверное, только таких сообразительных и берут в жены великие рыбные магнаты», — вздохнув, подумала я.

Слово за слово, и вдруг моя странная гостья сделала мне ещё одно удивительное предложение. И на этот раз я его приняла. Услышав, что у нас в кафе собираются всевозможные артистические натуры, люди творчества, Музе захотелось объявить среди здешних завсегдатаев конкурс, — творческий, конечно, — а самой стать спонсором такого конкурса. Пусть, например, это будут соревнования на лучшее произведение о моём коте Андерсене. В конкурсе может участвовать пьеса, стихотворение, песня, рассказ, — что угодно. Автор лучшего произведения получит приз. Муза не уточнила, какой именно. Хорошо, пусть это пока останется тайной. Остальным участникам (не победителям), всё равно достанутся утешительные призы. Если всё получится и конкурс пройдёт успешно, то и я как хозяйка кафе смогу попросить некий подарок для себя или для Андерсена. Но у Музы имелось одно условие: она и только она одна будет председателем жюри!

— Ну а состав самого жюри? Муза Андреевна, кто, кроме вас должен будет судить этот конкурс?

— Больше никто. Только я, — уточнила Муза.

— Хорошо… Ну, а если бы нам удалось пригласить к себе какого-нибудь известного писателя, — что тогда? — осторожно поинтересовалась я.

— А мой голос всё равно остался бы решающим? — в свою очередь поинтересовалась Муза.

— Разумеется! — заверила я.

— Ну, тогда, можно. И даже… — глаза Музы внезапно загорелись. — Даже желательно! Какую-нибудь знаменитость пригласить, — это, Любовь Сергеевна, было бы очень неплохо!

Взглянув на загоревшиеся ярким блеском глаза Музы, на её внезапно раскрасневшиеся щеки, я поняла, что она всецело захвачена своей неожиданной идеей. Теперь она ни за что не отступится от неё, пока не добьётся своего! Ещё мне подумалось, что жене преуспевающего рыбного магната, видимо, до слёз надоело хождение по дорогим ресторанам, скупка движимого и недвижимого имущества, путешествия, круизы и всё это тоскливое однообразие… Ей, видимо, захотелось новых неизведанных ощущений, захотелось приобщиться к миру искусства и с видом непререкаемого авторитета судить творения художников! Впрочем, мне показалось, что её идея не только не лишена здравого смысла, но даже и выглядит весьма привлекательно.

В общем, я согласилась. Я подумала о том, что сейчас лето, и большинство членов клуба «Романтика» уже в отпуске, а те, кто ещё не в отпуске, — всё равно в него собираются… Кроме того, добрая половина наших Романтиков — учителя, а у них, как известно, отпуск длится два месяца, и делать им сейчас, по большому счёту, нечего. Так почему бы членам Клуба, вместо того чтобы устраивать дурацкие обеды с фиолетовой кашей и бесцельно глушить коньяк «Армейский», не заняться настоящим творческим делом? Почему бы им не попытаться в стихотворной, песенной или любой другой форме воспеть моего любимого кота Андерсена?! Ведь он же и в самом деле необыкновенный! И, несмотря на некоторые его идиотские выходки, я его очень люблю! Между прочим, никто иной, как именно Андерсен нашёл сегодня спонсора для конкурса. Это он расположил к нам Музу Андреевну, угостив её длинной венской сосиской!

В общем, я согласилась. Теперь важно убедить в необходимости этого конкурса всех остальных. Ах, как бы только всё это получше организовать?!

 

Пьеса для юбилея

— Та-ак, где же моя кисочка? — раздался в прихожей характерный с хрипотцой голос Валентины. — Ах, вот ты где, моя кисочка!

Я в это время немного замешкалась на кухне. Выйдя на встречу Валентине, я обнаружила, что та уже кормит довольного Андерсена пахучей сине-коричневой бурдой в одноразовой пластиковой тарелке. Кормит тут же, не отходя от двери. Я даже не стала рассматривать, чем поэтесса угощает моего кота: у меня Валентинина пища в любом случае большого доверия не вызывает. Ну, а если Андерсен ест, значит, ему нравится. О вкусах, как известно не спорят.

— А я вам, Люба, как и обещала, пьесу принесла. От Кирилла, — торжественно провозгласила Валентина.

«Пьеса от Кирилла… — подумалось мне. — Надеюсь, Валентина не снабдила пьесу своими потрясающими стихами…»

— Ну, так что же вы, Люба, не приглашаете? — с укором произнесла поэтесса, уверенно направляясь в Зелёную комнату.

— Зачем же мне вас особо приглашать, Валентина… простите, я, кажется, забыла ваше отчество…

— Невозможно забыть то, чего не знаешь! — назидательно произнесла гостья. — Вот что, Люба, давайте-ка мы с вами без всяких отчеств! Называйте меня запросто, по имени, я вас очень прошу! — и Валентина снабдила свою просьбу умоляющим жестом. Она уже не только уселась за письменный стол в Зелёной комнате, но и взгромоздила на него свою большую хозяйственную сумку. Надо сказать, что короткие светлые волосы Валентины на этот раз не стояли торчком, как у мальчишки-хулигана, а были аккуратно зачёсаны назад.

— Хорошо, хорошо, — поспешно согласилась я, усаживаясь рядом, на соседний стул. — Мне вас, Валентина, и приглашать-то неудобно: ведь вы самый настоящий старожил… и…

— Надеюсь, этим своим «старожил» вы не на возраст мой намекаете? А? — пристально взглянув на меня, грозно спросила поэтесса.

— Ну что вы, что вы… мне бы и в голову не пришло… — начала энергично оправдываться я, но не успела закончить фразу, потому что Валентина вдруг громогласно расхохоталась, сотрясаясь всем телом:

— Аух! Ха-ха-ха!!! — откинувшись на спинку стула, заливалась она: — Ха-ха-ха!!!

У неё удивительный смех. Не знаю даже, как определить его… сильный, что ли… хотя, наверное, о смехе так не говорят…

Отсмеявшись, Валентина разложила передо мной листочки отпечатанной пьесы. Я прочитала название: «Дом, где разбиваются сердца».

— Ничего не понимаю, — размышляла я вслух, — название что-то уж очень знакомое, такое впечатление, что я уже где-то…

— Люба! — с невыразимой укоризной произнесла Валентина. — Ну, никто же и не сомневается, что вы знакомы с пьесой Бернарда Шоу «Дом, где разбиваются сердца»!

— Так. Точно! Бернард Шоу. Он ещё «Пигмалиона» написал, да?

— Ну, разумеется, Люба! — тем же укоризненным тоном сказала Валентина. Мне почему-то вспомнилась фраза из кинофильма «С лёгким паром»: «Ну, какой вы тупо-ой!» Слова другие, а смысл и интонация те же. Но я всё-таки упорно пыталась понять, почему пьеса, написанная нашим Кириллом, называется так же, как и пьеса Бернарда Шоу.

И только открыла рот, чтобы задать этот вопрос, как Валентина опередила меня:

— Да ведь это и есть та самая пьеса, только наш Кирилл её подправил немного, вот и всё!

— Как подправил?

— Ну как, Люба! Кое-где сократил, кое-что изменил. Так — в общих чертах… А как ещё, по-вашему, можно пьесу подправить?! Аух! Люба!

— Понятно. То есть Кирилл адаптировал пьесу Бернарда Шоу для нашего доморощенного театра?

— Да. Для нашего, доморощенного, — кивнула Валентина. — Ну вы читать-то будете, Люба, или как?

— Конечно.

Признаться, я очень смутно помнила пьесу «Дом, где разбиваются сердца», я, по-моему, даже и не читала её, а лишь однажды смотрела спектакль… Но точно помню, что спектакль этот мне очень понравился, сильное впечатление оставил.

Я принялась было читать, как вдруг душу мою пронзила поразительная догадка:

— Валентина! — решительным тоном начала я. — А почему это вам так важно, чтобы я прочитала пьесу?

— Почему?! А кто же, по-вашему, спектакль-то ставить будет?

— Кто? — спросила я наивно.

— Вы, разумеется. Больше некому! — Валентина не переставала дивиться моей непонятливости.

— Но… извините, Валентина, отчего же вы так решили? — возмущённо протестовала я.

— Да больше-то всё равно никого не заставишь! — отрубила Валентина.

— А раньше у вас кто все эти пьесы ставил?

— Розалия. А теперь вы вместо неё. Ну, вот — значит, вы будете и режиссёром!

— Но это просто… беспредел какой-то! — продолжала негодовать я.

— Почему? — невозмутимо поинтересовалась Валентина.

— Да потому, что не умею я пьесы ставить! Никогда в жизни этим не занималась… и… и начинать не собираюсь!

— Люба! Люба! — грозным и в то же время обиженным тоном одернула меня властная гостья. — Не кипятитесь!

А потом, прежде чем я успела опомниться, Валентина уже захватила мою правую руку, ту самую, которой я протестующее размахивала, с силой притянула меня к себе и очень твёрдо успокаивающим движением несколько раз погладила по спине. «От неё всё равно не вырвешься… — уныло думала я, понимая, что от постановки спектакля мне не отвертеться. — Что за люди такие! Сидели бы лучше дома, читали книжки, смотрели фильмы, вязали что-нибудь, наконец. Дались же им эти спектакли!»

Окончательно смирившись с очередной моральной победой Валентины, я прочитала принесённые ею листочки от первого до последнего. В сокращенной пьесе «от Кирилла» действуют всего семеро героев: это капитан Шотовер, две его дочери, муж одной из дочерей, богатый старик, наивная девушка и её неудачливый отец.

На самом деле сама по себе пьеса великолепная, — не даром же за неё брались лучшие театры! Но всё-таки хорошо, что сам Бернард Шоу давным-давно умер и никогда уже не узнает, что наш доморощенный театр тоже собирается её поставить.

Кстати, Валентина и мне роль подобрала: я буду изображать самоуверенную дочь капитана, леди Эттеруорд, хотя в реальной жизни я на эту героиню нисколько не похожа.

Но Валентина уже все роли распределила, несмотря на то, что сама же меня режиссёром и назначила! И знаете, кого она собирается изображать?! Самого капитана Шотовера! — мудрого чудаковатого старика. Что ж, она в моём представлении чем-то на него похожа, — я имею в виду характер, конечно.

— Интересно, а зрители у нас будут? — бесстрашно спросила я, и вполне серьёзно предложила: — Может, в ближайший дурдом со своим спектаклем отправимся? Чтобы там для нас подобрали пару-тройку не слишком буйных зрителей…

Валентина укоризненно взглянула на меня и отрезала:

— Нет, в дурдом мы не пойдём! Играть будем здесь, для родных и близких.

Потом поэтесса неожиданно нагнулась к самому моему уху и громко прошептала:

— Нам, Люба, в дурдом никак нельзя: нас там за своих примут! Аух!

Валентина всей массой откинулась на спинку стула и разразилась хохотом.

— Очень смешно! — мрачно сказала я. — Очень.

 

Объявляем конкурс

Несмотря на бурное обсуждение пьесы, я всё-таки не забыла сказать Валентине про конкурс на лучшее произведение о моём коте Андерсене, объявленный нашим неожиданным спонсором, женой рыбного магната Музой Андреевной. Правда, вспомнила я об этом в самую последнюю минуту, когда Валентина уже взялась за ручку двери.

— Про Андерсена написать?! Но это же чудесная идея! Удивляюсь, как только она мне самой в голову не пришла! А остальным уже сказали?

— Нет, Валентина, вы — первая.

— Ну и когда приступать? Когда писать-то начнём?

— Да… чем раньше, тем лучше. Хоть сегодня.

— Отлично. Я, правда, ещё не решила, стихами я буду писать или прозой…

— Да вы только не спешите, пожалуйста! Подумайте хорошенько! — вспомнив стихи Валентины, я даже зажмурилась. К сожалению, когда мне приходится слушать её стихи у меня сразу начинает болеть голова. Возможно, именно поэтому смысл стихов от меня чаще всего ускользает.

— Конечно, подумаю по дороге. А Андерсен сейчас во дворе?

— Да, ушёл с Клавой играть.

— Так я его там разыщу. Взгляну с пристрастием на главный объект нашего конкурса! — и, как всегда, невпопад, Валентина захохотала: — Ха! Ха! Ха! — да так весело и заразительно…

Всякий раз, когда Валентина смеялась, у неё сотрясалось всё тело, и особенно бурно пышная грудь, почти целиком видневшаяся из глубокого декольте (и это в преддверии семидесятилетнего юбилея!..) Но странно, — вид и манеры Валентины казались мне не смешными, а трогательными.

Когда на следующий день я начала обзванивать остальных членов клуба кафе «Романтика», оказалось, что Валентина опередила меня: она передала сообщение о конкурсе ещё вчерашним вечером.

Между прочим, прямых отказов ни от кого не последовало, все выразили готовность принять участие в конкурсе. Точнее — все, кого удалось застать дома. Оказалось, что три человека уже уехали в отпуск, причём очень далеко и надолго. Выходит, что потенциальных участников у нас всего семеро. Ну, собственно, они-то именно и приходили недавно в кафе угоститься фиолетовой кашей, — все, кроме лысого сценариста Кирилла.

 

Визит четверых. (Евгений, Зоя, Лена и Катерина)

На следующий день в кафе неожиданно заявилось сразу четверо потенциальных участника конкурса. А именно: Евгений (обыкновенный библиотекарь), Зоя (очень полная, очень курносая), Лена (хрупкая молодая блондинка) и Катерина (невзрачная, с соломенными волосами).

В первую очередь гости проявили меркантильность — деловито поинтересовались, какой именно приз ожидает победителя. На что я честно ответила:

— Не имею малейшего представления. Но думаю, что приз будет хороший.

Потом, усевшись напротив меня, все четверо приготовились слушать рассказ о характере и повадках Андерсена: им хотелось поглубже постичь образ того замечательного кота, которого они собираются воспевать в своих произведениях.

Я с удовольствием начала рассказывать им о моём питомце. Причём, говорила только чистую правду, — почти ни словечка не выдумала. И собственный рассказ так увлек меня, что мне было просто не остановиться. Из этого возвышенного состояния меня вывел сам Андерсен. Он долго и терпеливо ждал, когда я прерву, наконец, свой вдохновенный монолог, пойду на кухню, открою холодильник и достану для него немного варёной рыбки, — да так и не дождался. Слишком увлекшись рассказами о своём замечательном коте, я совершенно забыла о том, что ему время от времени необходимо питаться. Поэтому Андерсену пришлось аккуратно цапнуть меня за ногу. Это сработало: рыбку он получил тотчас.

Четверо моих гостей-романтиков решили воспользоваться внезапно открывшейся перед ними возможностью перевести дух. Но этим простым действием они не ограничились: резво вскочив со стульев, гости быстро удалились. Мне показалось, что они решили спастись бегством. Как жаль! Ведь я бы могла бы ещё очень долго рассказать о моём коте. Видимо у них, как и у Андерсена, имелись многие потребности, и в какой-то момент эти низменные потребности взяли верх над моими слушателями.

Правда, даже спасаясь бегством, Евгений, Зоя, Лена и Катерина заверили меня, что спешат домой, желая немедленно погрузиться в работу, а как только они что-нибудь сочинят, — тут же вернутся, и покажут мне результаты своих трудов. Все четверо обещали постараться и создать нечто неординарное, чтобы не подвести меня, — ведь я, как-никак, организатор конкурса.

Я забыла вам сказать, что спонсор конкурса, Муза Андреевна, поставила нас в очень жёсткие временные рамки: на всё — про всё у нас с Романтиками имелось лишь две недели. Дело в том, что через две недели у Музы с её магнатом намечались другие весьма важные мероприятия. Так что конкурс наш правильнее всего было бы назвать «Конкурс на скорую руку».

 

Сценарист Кирилл

А на следующий день в кафе заявился и сам сценарист Кирилл. Мне кажется, что я заранее почувствовала его приближение, — во всяком случае, Андерсен его точно почувствовал, потому что уже за несколько минут до того, как Кирилл вошёл в дверь, кот сидел на пороге и терпеливо поджидал гостя.

— А! Так значит это ты и есть! — воскликнул сценарист, едва войдя в помещение. Нагнувшись, он потрепал кота по спинке. — О тебе пишем, дружище. Вот как!

Андерсен довольно зажмурился: он явно одобрял конкурс, придуманный женой рыбного магната.

— Уже пишете? — не без ехидства поинтересовалась я вместо приветствия.

— Уже собираемся, — в тон мне ответил Кирилл. — Так значит, вы и есть новая хозяйка кафе? Люба, если не ошибаюсь.

— Не ошибаетесь. А вы, Кирилл, кажется? (Я узнала его сразу же по фотографии)

— Да. Меня зовут Кирилл…

Кирилл оказался вовсе не таким бесцветным, как он выглядел на общей фотографии, а наоборот — очень выразительным: статный, высокий, ясные, стального цвета глаза, брови ярко очерчены. На макушке его, правда, довольно ярко светилась лысина, аккуратно обрамленная седыми волосами. Но и лысина на нем смотрелась хорошо, напоминая солнце в зените. А вот седина… рановато как будто: на вид Кириллу лет пятьдесят или того меньше. Выглядел он мужественно, голос имел уверенный, — правда, иногда чересчур громкий. Одет он был в свободную белую рубашку и серые брюки.

С любопытством поглядывая на Андерсена, Кирилл прошёл в Оранжевую комнату; Андерсен, взирая на гостя с точно таким же любопытством, следовал за ним. Когда Кирилл уселся за примечательный круглый стол, Андерсен тут же взгромоздился рядом на стул и, приняв одну из обычных для него поз, замер. Кот милостиво позволял себя рассмотреть, он терпеливо позировал.

— Можно подумать, что с тебя собираются писать картину, —укоризненно сказала я Андерсену: мне не нравилось такое самолюбование даже в собственном коте. Но Андерсен, едва заметно пошевелив ушами, так и остался сидеть в прежней величественной позе.

— Да, красивый кот, ничего не скажешь, — промолвил гость. — О таком и вправду стоит написать!

— Вы не знаете ещё, насколько Андерсен интересен как личность! — не удержалась я.

— Не знаю… но догадываюсь, — многозначительно возразил Кирилл.

— Если у вас есть время, я вам с удовольствием расскажу…

— Признаюсь сразу, что таким количеством времени я не располагаю! — прервал меня сценарист Кирилл.

— А почему вы решили, что я собираюсь вас задерживать? — обиженно проговорила я.

— Только потому, Люба, что вчера четверым моим друзьям пришлось слушать ваш вдохновенный рассказ в течение шести часов. И это без перерыва!

— Пяти! — возмущённо поправила я. — Мой рассказ длился всего пять часов! А если им не понравилось, то они могли хотя бы…

— Да нет, им всё очень понравилось! Правда! Только спины у них слегка затекли. И вообще: всё хорошо в меру. Разве не так?

— Так, — кивнула я мрачно. Мне вдруг ужасно захотелось нагрубить этому самоуверенному сценаристу, но, вовремя вспомнив, что он гость, а я не только хозяйка, но и лицо ответственное за конкурс, я остановилась. Остановилась, насупилась и принялась машинально чертить пальцем причудливые фигуры на изумительной поверхности круглого стола.

— Так зачем же вы тогда пришли, Кирилл? — спросила я самым мягким тоном, на который только была способна.

— А вы можете, Люба, рассказать мне об Андерсене в течение… — он посмотрел на часы, — …пятнадцати минут.

— Могу, — вместо того чтобы снова обидеться, спокойно сказала я. — Запросто! Засекайте время.

И я рассказала своему наглому гостю о том, как хорошо Андерсен чувствует людей, как он умеет сострадать, о том, какой он непревзойдённый охотник. Рассказала, как много мышей он в своей жизни переловил, и о том, что у него совсем недавно появилась подружка — собачка по имени Клава, и что они дружно играют во дворе. Кстати, заслышав слово «Клава», Андерсен мгновенно вышел из своего величественного образа, опрометью ринулся к подоконнику и махом сиганул во двор. Мы оба, я и Кирилл, проводили кота взглядом.

— Ну что, уложилась? — победно вскинув голову, спросила я Кирилла.

Он с невозмутимым выражением взглянул на часы.

— Да. Удивительно! — поведя бровью, констатировал он.

«То-то же!» — торжествующе подумала я. Но в глубине души мне было жаль, что я не располагаю этими самыми шестью часами: ведь об Андерсене я, кажется, могу говорить даже сутками.

— Ну ладно, спасибо. Понял. Приду домой напишу что-нибудь. Чаем, я так понимаю, вы меня поить не собираетесь?!

Мне не понравилось, как он это сказал про чай. Сказал так, словно в мои прямые обязанности входит поить его чаем.

— Нет, — твёрдо ответила я. И, чтобы подсластить пилюлю добавила: — Заварка, как назло, кончилась!

Но если бы вы только знали, как несвойственны моей натуре подобные отказы! Честно говоря, я даже не могу припомнить, чтобы подобное со мной когда-либо случалось. Обычно я готова поить чаем каждого встречного и поперечного, и сама получаю от совместных чаепитий немалое удовольствие.

— Понятно… — сказал он и как-то не слишком весело опустил голову.

На какую-то секунду мне захотелось взять свои слова обратно. Но он уже собрался и снова смотрел на меня оценивающе и высокомерно.

— А разрешите поинтересоваться: вы как… замужем?

— Да, — ответила я. — А вы?

— А я… нет.

Мы помолчали. «Странный разговор какой-то», — подумала я и принялась мысленно подбирать новую тему для разговора.

— А скажите, Кирилл, кто нашёл пьесу к юбилею Валентины?

— Я, — ответил он.

— И почему же вы выбрали именно «Дом, где разбиваются сердца»?

— А почему бы нет? — ответил он вопросом на вопрос. — Пьеса ведь хорошая, — разве не так?..

— Пьеса великолепная, но подходит ли она к юбилею? Произведение не слишком весёлое, не праздничное.

— Не праздничное, возможно, но и не безнадёжно печальное. Пьеса… как бы вам сказать… именно такая, какую нам всем и нужно.

— Но… почему же всё-таки «Дом, где разбиваются сердца»? — никак не могла взять я в толк.

— Какая же вы… непонятливая, Люба! Да потому что у Валентины, например, сердце тоже давным-давно разбито. Ну вот — хотя бы по этому!

— У Валентины? Разбито?

— Конечно. А вы что не заметили?

— Нет! Значит, ей будет приятно в свой юбилей играть в пьесе, где у всех героев тоже разбиты сердца? — поинтересовалась я.

— Да, но ведь в пьесе не у всех героев сердца пострадали… Вот, например, у леди Эттеруорд, если вы помните, ничего никогда не разбивалось, так что и окружающие, и она сама даже сомневаются есть ли у неё сердце. И ведь ей самой хочется, чтобы у неё было точно такое же живое сердце, как и у остальных!

— Ну да, конечно, чтобы кто-нибудь разбил в дребезги и его!

— Люба, вы, что пьесу не читали?

— Читала, только не Бернарда Шоу, а вашу. А у вас там всё сокращено!

— Ну, так перечитайте подлинник!

— Перечитаю, — пообещала я.

— Кстати, вы, Люба, если не ошибаюсь, как раз и играете эту самую бессердечную леди?!

— Не ошибаетесь! В пьесе это моя роль. Но в жизни, я на неё нисколько не похожа!

— Вот как! Неужели у вас тоже есть сердце? — не без ехидства спросил Кирилл.

— Тоже, как у кого? У вас? — в тон ему переспросила я. — А вы если не ошибаюсь, играете безнадёжного враля, волокиту и ловеласа Гектора? Того самого, который с легкостью разбивает чужие сердца?

— Да, но я тоже на него нисколько не похож.

— Кто бы мог подумать!

И тут я почувствовала, что мы немного заигрались словами, и что этот разговор пора прекращать. Очевидно, тоже самое почувствовал и Кирилл.

— Ну ладно, Люба, мне пора, — сказал он. — А то как бы дождя у вас тут не дождаться!

Я кивнула.

— Удачи вам! — пожелала я на прощание.

— Спасибо за не чай, — сказал он и ушёл.

«Спасибо за не чай!» — сердито повторила я, когда он ушёл.

Я подошла к окну и задумалась: вот ведь ерунда какая — даже чаем не напоила, а ведь он такой же полноправный член клуба «Романтика», как и все остальные. И даже взносы платит каждый месяц. Но надо же, засомневался, есть ли у меня сердце! Ладно, кажется, и в самом деле, дождь собирается, а Андерсена что-то не видно, да и Клавы тоже… Куда они подевались?

— Андерсен! Андерсен! — позвала я. На подоконник упали первые мелкие капли дождя.

 

Андерсен и Клава

Представьте себе, на следующий день Кирилл снова заехал к нам с Андерсеном. Оказывается, он написал очередную пьесу — крохотную про Андерсена. На этот раз Кирилл был в благодушном настроении. Я тоже не стала показывать характер, и, не дожидаясь просьб сценариста, заварила для него ароматный чай. Кстати, и бублики — всего-то недельной давности — пригодились, пошли, что называется, на ура. Они и в самом деле были вкусными, только зачерствели немного. В этом кафе всё, почему-то, слишком быстро черствеет, — наверное, из-за микроклимата — сухого и тёплого.

Итак, пока не спавший всю ночь Кирилл (не до сна было — писал новый шедевр) пил ароматный чай с черствыми бубликами, я читала пьесу. Название мне показалось очень интригующим: «Андерсен и Клава».

Это, собственно, была не то, чтобы настоящая пьеса, а скорее развернутый диалог между моим котом Андерсеном и собачкой Клавой. Там обсуждалось всё по порядку: их первая встреча, знакомство, выяснение отношений, примирение. Потом совместный поход в маленькую колбасную лавочку, которая, по уверению автора, располагается в одном из закоулков нашего двора. Надо будет проверить: может, и в самом деле, есть у нас во дворе такая лавка?.. А у Кирилла в пьесе хозяин лавки так умиляется дружбе Андерсена и Клавы, что всякий раз щедро угощает их докторской колбасой. Потом он навязывается в приятели коту и собачке, и они начинают беседовать уже втроём. Заканчивается пьеса тем, что во дворе появляются новые жильцы, у них оказывается кобелёк-тойтерьер, и неверная Клава оставляет бедного Андерсена, переключившись на кобелька. Андерсен ужасно скучает и, чтобы развеять тоску, сутками сидит в колбасной лавочке, беседует с её хозяином и тоннами пожирает докторскую колбасу.

— Ужас какой! — в сердцах сказала я, дочитав последнюю строчку.

— Как? — Кирилл даже приподнялся со стула. — Вам не нравится?

— Ну как такое может нравиться?! — возмущённо сказала я, но, взглянув на побледневшее лицо автора, невольно осеклась и поправилась: — Я, кажется, не слишком точно выразилась — мне не вся пьеса не нравится, а только концовка. Ну почему так мрачно-то? Что же это такое? Ведь мало того, что Клава променяла исключительного Андерсена на какого-то облезлого кобеля, вы ещё и самого Андерсена умудрились из джентльмена и умницы превратить в обыкновенного тупого, жирного пожирателя докторской колбасы!

— Но что вы хотите, Люба, ведь у вашего Андерсена разбито сердце!

— Опять это сердце! Ничего у него не разбито! А вот у вас просто какая-то помеха на разбитых сердцах! Нет уж! Хотите, обижайтесь, Кирилл, а хотите, нет, но меня до глубины души возмущает такая концовка!

— Ну, хорошо, хорошо, Люба, успокойтесь, пожалуйста. Позвольте, я переделаю концовку прямо на ваших глазах? Ну, дайте мне хоть авторучку что ли!

Я тотчас принесла ручку. Кирилл откинулся на спинку стула (на этот раз мы сидели в Зелёной комнате) и мечтательно закрыл глаза. Я замерла, не отрываясь глядя на сценариста; очень боялась потревожить его: вдруг передумает исправлять свою пьесу!.. Наконец Кирилл очнулся и быстро записал несколько предложений. Вся работа заняла у него примерно минут десять.

— Вот! — сказал он и протянул мне листок. Я прочитала и невольно просияла.

— Ах, как хорошо, Кирилл! Вы такой талантливый!

Кирилл скромно кивнул головой, мол: да, что есть, то есть.

— Причём, заметьте, Люба: у вас я позаимствовал только одно слово для характеристики кобеля — «облезлый».

На этот раз в конкурсной пьесе Кирилла всё кончалось хорошо: Клава подружилась с облезлым кобельком, познакомила с ним Андерсена и они стали дружить втроём, время от времени наведываясь в заветную лавку, где ели докторскую колбасу в умеренных количествах и вели с хозяином лавки исключительно интеллектуальные беседы.

— Ну, всё. Ура! Одна работа у нас уже есть! — вслух ликовала я.

— Могу вас обрадовать, Люба, — возразил Кирилл, — у вас и ещё четыре работы есть!

— Правда? А кто же ещё написал? Я что-то не в курсе.

— Насколько я знаю, это Валентина, Зоя, Евгений и Лена тоже уже что-то написали.

— Да что вы говорите? А почему же не приносят, не показывают? — не терпелось мне.

— Ну, может, детали дорабатывают…

Мы помолчали. Я взглянула на стол: чай допит, бублики съедены.

— Что же, Люба, мне, наверное, пора уходить, — без особенного энтузиазма в голосе сказал Кирилл. Но мне почему-то очень не хотелось, что бы он ушёл именно сейчас, и поэтому я спросила:

— Скажите, Кирилл, а почему вы так часто употребляете выражение «разбитое сердце»?

— Ну, Люба, ведь это в двух словах не объяснишь, — уклончиво ответил он.

«Так. На эту тему говорить не хочет. Нужно придумать что-нибудь ещё, потому что разговор под угрозой срыва», — подумала я.

— Кирилл, а можно хотя бы поинтересоваться, когда вы впервые обнаружили в себе талант сценариста? Ведь вы же токарь по профессии, кажется…

— Токарь, да. Жить-то надо на что-то. Но я не всегда был токарем, Люба. Несколько лет назад я был артистом и играл в одном небольшом театре. И всё вроде бы шло хорошо… Но… моя жена, — я к тогда был женат, — ужасно ревновала меня к театру, к актрисам.

— Без всякого повода ревновала?

— Ах, Люба, как вам сказать? Актёры — народ вольный, без комплексов. Вечеринки, посиделки и тому подобное. Я раньше как-то не придавал этому значения: жил, как живётся, вот и всё. А она ревновала-ревновала, а потом взяла, да и ушла от меня, к какому-то работяге. И сына Вадима с собой забрала. И стал я в одночасье «воскресным папой». А жена у меня всегда была железной дамой, не гибкой, и если уж что-то ей в голову втемяшилось, то спорить бесполезно. Ну вот, ушла. А я сорвался, запил. Да так что даже из «воскресных пап» чуть не вылетел. К тому же обрыдл мне этот театр: я тогда решил, что театральная жизнь во всём виновата. И вот, пожалуйста: из-за участившихся запоев меня из театра попросили. Болтался, скитался, играл где придётся, чуть ли не в массовке — зарплата мизерная, самореализации никакой. Как-то между двумя запоями иду я, трезвый, по улице — и вдруг вижу себя со стороны! Причём в тройном исполнении.

— Как это, «в тройном»?

— А встретились мне на улице три алконавта, и все трое елё на ногах стоят. В одном из них я с изумлением узнал своего однокурсника Серёжку, — он-то ко мне и подошёл, попросить у меня десятку на выпивку. Остальные уже и говорить не могли членораздельно. Меня как водой холодной обдало: «Неужели же и я такой же, когда выпью?!» А зрелище, надо сказать, было самое безобразное. Я хотел поговорить с Серёжкой, очень хотел, — узнать его телефон, адрес — хоть что-нибудь!.. Чтобы потом, когда протрезвеет, встретиться с ним, поговорить по-человечески… Да где там! Ничего не соображает Серёжка: то мычит точно животное, то десятку требует. Вот после этой-то встречи и решил я полностью поменять свою жизнь. Бросил пить, освоил профессию токаря и ушёл на завод. Где и работаю. А для себя, для души частенько что-нибудь пишу — рассказ или пьесу… Без этого не могу. Как напишу что-нибудь — вроде легче становиться, будто бы оживает моё разбитое сердце.

— А что же, Кирилл, — простите меня за бестактность, — вы новую семью создать не пробовали?

— Пробовал. Не получается. Я ведь её до сих пор люблю, жену свою бывшую. Так и стоит у меня перед глазами, это точно болезнь какая-то или наваждение что ли…

Мы помолчали.

— А знаете, что я думаю, Кирилл?

— Нет, не знаю, — усмехнулся он.

— Я думаю, что вам нужно просто подождать немного и однажды к вам обязательно придёт какое-нибудь утешение… а наваждение уйдёт. Вы только потерпите.

— Да я и терплю. А может, не заслужил я, Люба, это самое утешение?..

— Да нет же, заслужили. Ведь все, у кого когда-либо по-настоящему разбивалось сердце, заслуживают утешения.

— Откуда вы это знаете, Люба? — с улыбкой спросил он. — У вас же нет сердца!

Взглянув на меня, он тут же добавил:

— Шучу, шучу!.. — и поднял вверх руки, точно сдавался на милость победителя.

— Просто знаю — и всё, — ответила я.

— Ладно. Раз уж вы так уверены, буду терпеливо ожидать утешения, — не то шутя, не то всерьёз произнёс он, хотел встать из-за стола и вдруг с досадой хлопнул себя по лбу. — Люба! Ёлки-палки! Я совсем забыл! Нас ведь Валентина к себе звала.

— Нас? Когда?

— Да сегодня вечером. К семи часам, если я только ничего не перепутал. Вы можете?

— Кажется, могу. А мы вместе поедем? Я ведь даже не знаю, где она живёт…

— Ладно, тогда встречаемся в шесть тридцать в метро Ленинский проспект, согласны?

— У выхода или внутри?

— Ну, разумеется, внутри!.. Вы разве не помните, сколько там выходов? Мы друг друга просто не найдем.

— Ах да, точно… Ну, я тогда выйду из вагона и буду вас ждать.

— Хорошо. Значит шесть-тридцать. Договорились, Люба. А сейчас я, пожалуй, пойду. До свидания.

В этот раз беседа наша велась так непринуждённо, что мне показалось, будто мы знакомы уже целую вечность.

 

Дома у Валентины

Мы встретились с Кириллом, как и договорились, в половине седьмого, а потом вместе долго плутали в переходах станции метро «Ленинский проспект» в поисках нужного выхода, — и в результате всё равно вышли не туда, куда нужно. Оказывается, Кирилл помнил место жительства Валентины только зрительно. Ещё он знал, что где-то недалеко от нужного нам места есть улочка с ободряющим названием Счастливая. Мы звонили Валентине с моего сотового телефона — никакого ответа. Пришлось искать самим.

— Вы когда у неё в последний раз были, Кирилл?

— Да что-то около года назад. Нет, чуть побольше. Помнится, она мне тогда кролика всучила декоративного.

— Да и как же кролик поживает?

— Кролик умер уже. Его Хруст звали. Всё время весёлый был, играл, а потом заболел и очень быстро, кажется, почти безболезненно умер.

— Понятно. Жалко.

В конце концов, к нашей обоюдной радости мы нашли-таки дом Валентины — Кирилл узнал детский сад и ржавые качели во дворе. Это был обыкновенный дом, «хрущёвка», со светлой парадной и чистой лестницей. Этаж — пятый, последний.

Звонок разлился трелью соловья. Вместо приветствия Валентина с порога набросилась на нас:

— И где вас только носит?

— Да мы тут заплутали немного… — оправдывалась я.

— Заплутали! А позвонить что — нельзя было?

— А мы звонили! Несколько раз!

— Ах, да… Я же звук у телефона отключила! — вспомнила Валентина. — Ну ладно, проходите, раз уж пришли! — разрешила она.

Мы разулись и прошли в большую комнату.

Комната показалась мне не слишком светлой, но очень уютной. Посередине был расстелен большой, видавший виды серый ковер, у окошка стоял стол, напротив стола — небольшой телевизор. У одной из стен — пианино, другая почти полностью закрыта низенькими старыми шкафчиками и стеллажами. На верхних полках вместо книг стоят игрушки. Игрушки тоже, как и ковер на полу, — старые, стиранные-перестиранные: огромный бурый медведь и слоник, Чебурашка и Крокодил Гена, всего и не перечесть, целый игрушечный магазин, только антикварный, кукол среди игрушек не было.

Комнат в квартире Валентины четыре. Одна — гостиная; другая —кабинет для чтения книг и сочинения стихов; третья — «кроличий дом»; а четвёртая — Печальная комната. О ней я вам расскажу немного позже.

Едва мы зашли, Валентина властно отправила Кирилла на кухню, дав ему какое-то поручение. Кирилл не сопротивлялся. Я осталась в гостиной с Валентиной и едва открыла рот, чтобы сказать какой-нибудь комплимент уютному жилищу, как ясно услышала приглушенные рыдания, доносившиеся из кабинета поэтессы.

— Там кто-то плачет?! — удивлённо проговорила я.

— Плачет, — подтвердила Валентина. — Это наша Лена плачет. Аух!

«Лена — это хрупкая юная блондинка», — сразу же вспомнила я и озабоченно поинтересовалась:

— А что случилось?

— Просто-напросто несчастная любовь, — вздохнув, ответила Валентина. — Влюбилась дура в старого козла! Аух!

Я вопросительно уставилась на Валентину. Всё-таки она мастер крепких выражений

— Прямо-таки в козла? — недоверчиво переспросила я.

— Ну, конечно.

— А кто же он такой? — осторожно поинтересовалась я.

— Да англичанин один. Ты его всё равно не знаешь. — Валентина незаметно перешла на ты.

— И что же, в самом деле очень старый?

— Ну, как тебе сказать, Люба… Для меня, так он просто юноша, — ему ведь ещё и семидесяти нет. Ну, а для неё-то староват, конечно.

— И где же Лена с ним встретилась? Она в Англию недавно ездила? Да?

— Какая там ещё Англия! Аух! Здесь, в Петербурге она каждый год с ним и встречается, на курсах по улучшению разговорного английского языка. Лена же наша английский в школе преподаёт. Ну вот: у них эти курсы каждое лето проводятся и длятся целый месяц. Там она себе этого козла и надумала. Вот такие дела, Люба!

— Хорошо, — теперь понятно, почему «старый», но «козёл»-то почему?

— А кто же ещё? — удивилась Валентина. — Да ты сама подумай! Во-первых, он женат; во-вторых, волочится за каждой юбкой. У него таких Лен, я думаю, в каждом ауле по нескольку штук. Аух! Она ведь, Люба, ко мне часто вот так поплакать приходит. Приходит и говорит: «Представляете, Валентина, Дэн вчера с Дашей, а сегодня с Машей…» — и в слёзы… Вот ведь какая дура! А всё равно жалко её!

— Так значит, этот ко… то есть Дэн соблазнил Лену?

— Не то чтобы даже соблазнил… У неё, видишь ли, при всей её дури всё же есть какие-никакие понятия и идеалы. И по-моему, она о своём Дэне в этом качестве вообще не думает. Потому что, если бы подумала, тут и всей любви конец! Ему, Люба, по моим представлениям, любить уже буквально нечем. Тут, конечно, ничего обидного нет: каждому возрасту — свои песни. Это всё нормально вполне. Но ведь дело совсем не в том, а в том, что, несмотря на все свои… объективные обстоятельства, голову-то Дэн ей всё-таки заморочил. Да ещё как заморочил-то, Люба! Аух! Лена ведь мне всё рассказывает, буквально всё. Такое горе одной не понести. Слушать она меня, конечно, не слушает, да хоть болью своей делится, душу свою время от времени выплёскивает, и от этого ей, бедной, как будто легче немного становится. Вот такие дела, Люба. Знаешь, что она мне тут недавно сказала? — «Как мне теперь жить, Валентина, когда у меня сердце разбито?»

— Но ведь этот… Дэн… он её всё-таки не соблазнил, — хотя мог ведь, наверное? Правильно я поняла? Да?

— Правильно. Так давай ему за это памятник поставим! Но ведь душу-то её наивную он всё равно соблазнил! Люба! Ну, неужели же непонятно?! Аух! Сердце-то у неё всё равно разбито!

Мы помолчали.

— Валентина, а можно я к ней пойду, к Лене, попробую поговорить?

— Не нужно. Ну что ты ей скажешь? — «Выброси его из головы!» Да ведь именно это простейшее действие ей никак и не даётся! Вот в чём дело-то, Люба.

Из кухни высунулась голова Кирилла, а потом показался и он целиком. Выглядел сценарист весьма необычно в длинном бесформенном застиранном фартуке.

— Всё! Говядину порезал и отбил, тушку курицы разделал, картошку почистил! — доложил он.

— Спасибо, дружочек, — сказала Валентина. — И чтобы я без тебя делала! Устал?

— Да… нет. Готов к дальнейшим подвигам.

— Вот спасибо, дружочек. Слушай, там у меня табуретка захромала и рама на окне скособочилась. Может, подправишь, а?

— Легко, — с энтузиазмом пообещал Кирилл. — А инструменты? Молоток, гвозди для начала…

— А ты возьми между дверями, дружочек. Ладно?

— Ладно.

Кирилл быстро нашёл нужные инструменты и снова удалился на кухню.

— Лену он даже не заметил! — сказала я, когда Кирилл ушёл на кухню. — Как всё-таки хорошо, Валентина, что у вас такая квартира просторная.

— Да, неплохо, — согласилась хозяйка. — А Лену как же он мог заметить, когда она в моём кабинете закрылась? Тем более, что она почему-то и всхлипывать перестала. Может, уснула?.. Аух! Пойду-ка, посмотрю. Ты посиди.

Валентина отправилась в «кабинет» и через несколько минут вернулась оттуда под ручку с Леной.

Лена суховато поздоровалась со мной. Лицо у неё было бледное и заплаканное, длинные белые волосы растрепались. На кухню, чтобы поздороваться с Кириллом, Лена заходить не стала.

— Я как раз уходить собралась, — сообщила она мне. — По поводу конкурсной работы про Андерсена я вам, пожалуй, завтра позвоню. Сегодня я не в настроении что-то. Завтра, хорошо?

— Хорошо, — согласилась я.

В прихожей Валентина очень тепло попрощалась с Леной и вернулась ко мне.

— Валентина, а Лена тоже будет участвовать в спектакле к вашему юбилею?

— Разумеется. Она будет играть Элли — юную, наивную особу с разбитым сердцем. По-моему, Элли должна выглядеть именно так!

Тут Кирилл снова высунулся из кухни и чистосердечно признался, что очень проголодался. Валентина отправила нас мыть руки, а сама быстро накрыла стол в гостиной, поставила на него заранее приготовленный салат оливье, варёные яйца и ветчину. Видимо, отбитое Кириллом мясо и разделанная курица предназначались для другого случая. Но и холодная закуска, приготовленная Валентиной, оказалась сытной и вкусной. Кроме того, сегодня хозяйка почему-то не ухаживала за нами насильно, и в наших с Кириллом тарелках царили порядок и гармония.

— Ах, жаль, Лену-то я совсем не накормила! Аух! — горестно всплеснула руками Валентина.

— Лена? А разве сюда заходила Лена? — удивился Кирилл.

— Да, — ответили мы хором.

— Но она куда-то очень торопилась! — добавила Валентина.

Мы запили холодное угощение горячим чаем с печеньем, и я подумала: «Как здесь всё-таки хорошо — тепло и уютно. Интересно, а где у неё кролики?»

И тут, словно прочитав мои мысли, Валентина сказала:

— Люба, пойдём, я тебе своих кроликов покажу! Да оставь ты эту посуду! Ты что думаешь, — я четыре тарелки сама не вымою, что ли? Аух!

Мы с Валентиной отправились в дальнюю комнату смотреть кроликов, а Кирилл — на кухню доделывать раму. По его словам, ему осталось вбить всего один гвоздь.

 

Кролики

А кролики у Валентины очень красивые: небольшого размера, чёрно-белые. Сидят они в высоком, тянущемся через всю комнату вольере, закрытом сеткой. Для них установлена поилка: если кролик захочет пить, он подходит, кусает бутылочку и вода льётся сама. А напьётся и горлышко бутылки закрывается. Всё продумано!

Этих резвых, чёрно-белых кроликов не то семь, не то восемь, а может и все девять… Скачут, как заведённые — попробуй, сосчитай!

— Ну что, нравятся? — спросила Валентина.

— Очень! — восхитилась я. — По окрасу они все похожи, а как по характеру?

— Аух! Ну что ты, Люба! Нет, конечно! Вот Тёпа, например, привереда — всё ему не так и не эдак. Зюня — ласковый, Пуша — задира…

Тут дверь в кроличью комнату слегка приоткрылась, и Кирилл робко спросил разрешения войти.

— Да заходи, конечно! Что ты?! — воскликнула Валентина.

— Ух, сколько их у вас! — удивился он, с интересом смотря на возбуждённо скачущих кроликов. — Послушайте, Валентина, я всё вроде бы починил. И если не будет новых указаний, поеду-ка я домой. Скоро трансляция футбольного матча, честно говоря, не хотелось бы опоздать!

— Ну что ты, Кирилл, иди, конечно! Мне так неудобно, что я тебя задержала. И слушай-ка, забирай ты курицу себе, пожалуйста! Ту самую, которую сегодня разделал. Возьми, придёшь домой — приготовишь, а у меня она пропадёт! Я как-то не рассчитала свои силы.

— Да что вы, Валентина! — обрадовался Кирилл.

— Возьми, я ведь тебя как человека прошу, — умоляющим тоном настаивала хозяйка. Умоляющий тон, — впрочем, как и любой другой, — у Валентины получается так убедительно, что отказаться просто невозможно.

— Ну ладно… тогда возьму. Спасибо!

Мы проследили, чтобы Кирилл как следует завернул курицу в пакет, и проводили нашего сценариста до двери. Он ушёл.

Я взглянула на часы.

— Валентина, а ведь мне, пожалуй, тоже пора.

— Домой поедешь?

— Нет, в кафе. Я там и ночую сейчас: там Андерсен, с ним веселей. А дома у меня всё равно никого нет — папа с Васей в санатории…

— А ты, Люба, осталась бы у меня ночевать. А? Куда ты, на ночь глядя, поедешь?

— Да я бы с удовольствием, Валентина! Да вот же Андерсен будет беспокоиться: я его не предупредила, а позвонить ему, как вы понимаете, нельзя.

— Понимаю… — вздохнула Валентина. — Ладно… Тогда просто посиди со мной ещё хоть часик. Посидишь? А я тебя потом подвезу до самого кафе.

Валентина с юности великолепно водит машину.

— Немного посижу, пожалуй. С удовольствием, — согласилась я.

— Ну вот и хорошо! — обрадовалась она. — А я тебе свою Комнату Воспоминаний покажу. Аух!

— А у вас есть Комната Воспоминаний?

— Есть. Пошли!

 

Пирожные и отбивное мясо

Комната Воспоминаний оказалась, по-видимому, бывшей детской: на окнах висели выцветшие синие занавески с изображениями Чебурашки и Шапокляк, Винни-Пуха, Пятачка… Старенький диван, судя по его размерам, тоже предназначался явно не для взрослых. Однако никаких признаков недавнего присутствия детей в комнате всё же не замечалось: вид у комнаты был совершенно нежилой. На полу — серый невзрачный ковёр, наподобие того, что лежал в гостиной, только меньшего размера. Низенький жёлтый секретер и небольшой одностворчатый шкафчик — вот, пожалуй, и вся мебель. На стене над секретером и шкафчиком — несколько чёрно-белых фотографий в скромных рамочках. И всё же эта маленькая комнатка совсем не показалась мне мрачной: было в ней что-то необъяснимо грустное.

Валентина властно указала на диван, — мы уселись, и я почувствовала, что сейчас мне придётся выслушать очень печальную историю.

— Это комната моего сына Серёжи, — сказала Валентина. — А вот он и сам на фотографиях…

Я встала с дивана и подошла поближе к портретам. Валентина встала у меня за спиной.

— Вот это Серёжа.

— Я не знала, что у вас есть дети.

— Двое: мальчик и девочка.

В моей душе затеплилась надежда, что история будет не такой уж и печальной: просто дети выросли, создали свои семьи и разъехались кто куда. Обычное, в общем, дело. Ну, может, не слишком часто навещают, редко пишут, — такое тоже, к сожалению, случается.

— А девочка? Валентина, я что-то не вижу на стене ни одной фотографии вашей дочки?!

— Да ведь моя Машенька умерла всего через неделю после рождения, — ответила Валентина. — Серёжа умер намного позже, ему тогда сорок лет было. Эх, Люба, жалею я только об одном: неправильно я его воспитывала! Он ведь так до сорока лет семью и не создал. Была у него, правда, подруга постоянная. Была. Так и не расписались. И детишек не создали. Сейчас бы, может, внуков нянчила. Нет, где там! — они бы сейчас уже взрослыми стали. Аух! А ведь красивый какой был, — посмотри, Люба! Видишь? — она кивком показала на портрет молодого человека в военной форме. — Правда же, красивый?

— Правда, — согласилась я.

— А дельный какой!.. Аух! Меня жалел — почти как мой покойный муж Александр… Что ты! — так дружно жили! Лётчиком был Серёжа, сынок-то мой. Лётчиком.

— Погиб? В одном из полётов, да? — с искренним сочувствием спросила я.

— Нет, Люба, он от воспаления лёгких умер. Как-то захворал, — мы думали, что простуда обыкновенная… А у него уже процесс в лёгких шёл. А когда хватились, поздно было. Так и умер, бедный. Аух! Поговорить бы с ним хоть разок, в глаза бы ему посмотреть… У иных дети, Люба, хуже всякого наказания, а Серёжа мой… вот видишь как… — Голос её задрожал.

Я не знала, что сказать. Сочувствие переполняло меня, но я понимала, что Валентину мне утешить нечем.

— Скажите, а Серёжа ваш крещёный был?

— Конечно, а зачем ты спрашиваешь? Разве же это важно теперь?

— По-моему, важно. Подумайте: ведь вы можете за него поминальные записки подавать. Это вроде как посылочку ему отправить, — а он там радоваться будет…

— Ты что, Люба, — и в самом деле так думаешь? Или просто утешить меня задумала? — Валентина смотрела на меня с детской надеждой.

— Нет, не придумала. Я так думаю, я так верю.

— Что ж… — задумалась Валентина. — Тогда я попробую, пожалуй. Аух… А муж мой, Александр, вскоре после этого тоже умер, — после того как Серёжа от нас ушёл. Сердце не выдержало. Не перенёс.

— Это ваш муж, Валентина, да? — Я показала на одну из фотографий.

— Да. Это он. На заводе работал. Меня очень жалел. И вот, видишь Люба, какая нелепость: у меня, такой никудышной, самое крепкое из нас всех сердце оказалось. Живу, вот видишь… Кроликов развожу, стихи пишу… Живу.

Я снова не нашлась, что ответить. На душе стало тяжело. Мы некоторое время смотрели на фотографии и молчали. А потом, вместо того чтобы сказать что-нибудь сочувственное или хотя бы разумное, я произнесла нечто несуразное:

— Валентина, вы меня простите, пожалуйста, но я у вас на кухне прозрачную коробочку с пирожными случайно заметила… Я что-то давно таких пирожных в продаже не встречала. Где вы их покупаете, если не секрет?

Да, похоже, это был вираж ещё тот! — ведь Валентина могла подумать, что её печальная история совсем не тронула меня, или что я её и вовсе не слушала, а только поддакивала из приличия, мечтая лишь о пирожных… На самом деле, это было, конечно, не так: я всем сердцем сопереживала нашей поэтессе. А пирожные эти… сама не знаю, как они мне на ум пришли?!

Валентина внимательно посмотрела на меня, а потом обняла по-матерински и сказала:

— И правда, Люба, что-то прохладно стало! Пойдём-ка мы с тобой лучше пить горячий чай с пирожными!

В результате я этими пирожными объелась, потому что Валентина неожиданно села на своего любимого конька и начала меня кормить насильно. А если учесть её артистические способности, её красноречивые умоляющие жесты — отказаться не представлялось возможным. Съев две фруктовых корзиночки, один эклер и два буше, я решительно направилась к выходу. Валентина хотела подвезти меня на машине, как и обещала, но я отказалась: было ещё не очень поздно, солнце не зашло, и метро пока не закрыли. Я поблагодарила хозяйку за хороший вечер и начала прощаться.

— Люба! — вспомнила вдруг Валентина. — Я же тебе конкурсное стихотворение так и не показала! Сейчас принесу. Дома почитаешь, а то мне уже, честно говоря, и самой некогда — кролики в вольере совсем засиделись, пора бы их на волю выпустить. Пусть ушастые порезвятся, по дому побегают.

Валентина быстро вернулась в большую комнату и вскоре принесла оттуда листок с отпечатанным стихотворением. Я аккуратно сложила его в сумочку и уже направилась к выходу, как вдруг поэтесса снова хлопнула себя по лбу:

— Я же Андерсену гостинец хотела передать. Подожди!

Она опрометью ринулась на кухню, достала из холодильника большой кусок отбитого Кириллом мяса, завернула его сразу и протянула мне.

— Мой привет Датскому коту! — объявила она.

Я уже знала, что сопротивляться бесполезно.

— Спасибо, — сказала я. — Валентина, я совсем забыла с вами о пьесе поговорить! Когда мы репетировать-то начнём?

— А когда скажешь, Люба. А репетировать, как обычно, начнём за три дня до спектакля. Вот все три дня и будем репетировать.

— Как обычно? Три дня? — изумилась я.

— Ну конечно! — тоном, не допускающим возражений, отрезала Валентина.

Я почесала в затылке и сказала:

— Ладно.

А сама подумала: «Ну их всех с их дурацкой самодеятельностью. Пусть! Три дня так три дня. Сами будем играть — сами хлопать».

 

И поскачем под дождём

Я благополучно добралась до кафе, где решила временно поселиться на пару с Андерсеном, — пока папа с Васей не приедут из санатория. А что? — здесь очень уютно. В Зелёной комнате есть кожаный топчан, — не тахта конечно, но поместиться вполне можно. Андерсену же очень нравится спать рядышком, на письменном столе.

Вернувшись в кафе «Романтика», я первым делом покормила Андерсена. Ему пришёлся по душе гостинец Валентины. Самой мне, разумеется, после пяти сытных пирожных есть уже не хотелось. Достала я Валентинин листочек со стихотворением, вдохнула в лёгкие побольше воздуха и начала читать:

Котик с синими глазами,

Отчего не весел ты?

Отчего ты белой лапкой

Топчешь нежные цветы?

Отчего твоё сердечко

Так невесело стучит?

Соловей на голой ветке

То же плачет и молчит.

Не грусти, мой глупый котик!

Всё пройдёт.

Придёт весна,

На ветвях набухнут почки,

Мир очнётся ото сна,

Мы с тобою купим зонтик

И поскачем под дождём!

Мы с тобой ещё сыграем

Мы с тобой ещё споём!

Ну ладно! Стихотворение вполне в духе Валентины. Честно говоря, я думала — будет намного хуже. Я взяла ручку и подчеркнула слова и выражения, которые казались мне не совсем уместными.

«Синие глаза!» — почему синие? У Андерсена они зелёные, а иногда даже жёлтые, это зависит от его настроения — или от освещения. Потом подчеркнула «белую лапку». Лапы у Андерсена бурые или коричневые, в зависимости от того, кто и как цвета воспринимает, но уж никак не белые. «Глупый котик» — выражение возмутительное и противоречащее истине! Андерсен не глупый! Выражение «Мир очнётся ото сна» — слишком патетическое и выбивается из общего стиля. Кажется, Валентина невольно это выражение из классиков позаимствовала.

«Купим зонтик и поскачем под дождём!» Я попыталась представить Валентину с зонтиком, под ручку с Андерсеном, скачущих под дождём. Сцена показалась мне не убедительной. Вряд ли Валентина стала бы скакать, да и Андерсен тоже не скачет никогда, — он ведь всё-таки кот, а не кролик.

«Интересно, что же дальше-то будет?!» — невесело думала я, отложив в сторонку стихотворение. Я имела в виду конкурс на лучшее сочинение об Андерсене. Конкурсные работы Романтиков — одна круче другой. Правда, пока мне удалось ознакомиться только с двумя шедеврами.

За окном зашумел дождь (июнь выдался дождливый). Андерсен слез со своего стола, сел со мной рядышком и начал громко мурлыкать. Незаметно для себя я уснула, и приснились мне сразу все: яркая Муза Алексеевна, Валентина показывающая фотографии в Комнате Воспоминаний, заплаканная Лена и одинокий Кирилл, сочиняющий новую пьесу. Были в этом сне также Андерсен и собачка Клава, о чём-то разговаривающие с лавочником в колбасной лавке. И всё в этом сне смешалось и перемешалось, но просыпаться не хотелось, а хотелось, чтобы этот запутанный сон длился и длился.

 

Тряпичное сердце Евгения

Ну, а потом наступила суббота и для разнообразия мы с Андерсеном переехали на выходные домой. В конце концов, у кафе всё же есть один недостаток: там нет полноценной ванны. Правда, и в нашем доме на целый месяц отключили горячую воду, — но это, в общем, дело обычное для летнего сезона.

Андерсен, похоже, не слишком обрадовался переезду на два дня. Этаж у нас четвёртый, в окошко так запросто не выпрыгнешь, к тому же и гулять-то негде: кругом большие каменные дома, магазины и почти нет деревьев.

Уселся Андерсен на подоконник и задумался, заскучал. Неизвестно, о чём именно он грустил — может о даче, которую, как назло, именно сейчас ремонтируют, а может, соскучился по папе с Васей или вспомнил свою подружку Клаву, с которой ему пришлось расстаться. Кстати, у папы с Васей всё хорошо, они постоянно звонят, кроме того, мы вечерами общаемся по скайпу. Оба готовы вернуться домой, не дожидаясь окончания путёвки — заботятся, беспокоятся. Но что им в городе делать? Нечего. А у меня как раз дел невпроворот: организация конкурса да ещё этот спектакль!

Впрочем, по характеру Андерсен не пессимист, поэтому грустил он недолго — до первой мухи, промелькнувшей за окном. Тут он оживился и стал легонько бить лапой по оконному стеклу, а потом, забыв о мухе, закружился, пытаясь достать свой хвост. Я даже рассмеялась, смотря на эту нелепую игру.

И тут зазвонил сотовый телефон.

Оказалось, это звонит Евгений, — тот самый, который не произвел на меня особенного впечатления: показался невзрачным, обыкновенным. Евгений сообщил, что написал своё конкурсное произведение и попросил, чтобы я сама заехала к нему домой и прочитала. Если мне что-нибудь не понравится, он тут же начнёт исправлять или напишет всё заново; а сам он подъехать не может, потому что поставил вариться кукурузу, а она, по его сведениям, варится не меньше трёх часов. К тому же у него только одна большая кастрюля, поэтому, сварив одну партию кукурузы, он собирается приняться за другую.

«Кукуруза!..» Я представила сочные жёлтые початки и мечтательно закрыла глаза.

А потом, — говорил Евгений, — ему нужно будет заняться стиркой, иначе носить уже нечего.

Это наивное замечание про стирку неожиданно растрогало меня, а кроме того… я уже сто лет не ела кукурузы. Интересно, угостит он меня или нет? У него же, по его словам, не меньше двух кастрюль будет наварено! К тому же и конкурс не ждёт: наш спонсор и судья, Муза Алексеевна, должна приехать уже в конце следующей недели.

И, посоветовавшись с Андерсеном, я решила немедленно отправиться к Евгению. Андерсен не возражал: ловля недосягаемых мух и игра с хвостом ему надоели, и он собрался подремать несколько часов.

Оказалось, Евгений живёт на Петроградской. Дверь он открыл не сразу, и был, как говорится, «весь в мыле» — в прямом и в переносном смысле. Он уже начал стирать параллельно с варкой кукурузы: хотел успеть до моего прихода. У Евгения нет стиральной машины, поэтому стирать приходится вручную. Это меня удивило и даже немного расстроило: стирать вручную вовсе не весело. Впрочем, он уже привык. И холодильника у Евгения, оказывается, тоже нет. Поэтому зимой он продукты вывешивает в сеточке за окно, а летом покупает всё необходимое только на один день.

У Евгения одна комната — зато большая и почти свободная от мебели; обои серенькие, пол паркетный, — кстати, очень чистый. Есть в комнате одностворчатый шкаф, а в нём несколько рубашек, брюк и футболок. Дверца шкафа раскрыта настежь, потому и видно, всё, что там висит. Ещё имеется небольшой комод и письменный стол.

Вдоль стен комнаты несколько стеллажей с книгами. Энциклопедии, словари, книги по истории, но больше всего детективов. Детективов у Евгения хоть пруд пруди. Он их читает днём и ночью, вернее, — до и после работы. Евгений, как я уже говорила, работает в библиотеке. Он библиотекарь. Ещё в комнате есть телевизор и ноутбук.

Евгений угостил меня кукурузой: кто-то привёз ему целый мешок из тёплых краев. Кукуруза сочная, душистая — просто восхитительная!

— Я написал о вашем коте Люба. Только… у меня получился детектив. Почитаете?

— С удовольствием!

Наевшись кукурузы, я с интересом погрузилась в чтение. Детектив назывался «Андерсен против Рыбака». Краткое его содержание примерно таково. Каждый день, в одно и то же время на Фонтанке ловил рыбу некий человек. Кот Андерсен его заприметил, потому что Рыбак выбрасывал мелкую рыбешку, а Андерсен забирал её себе. Ему нравился вкус свежей рыбы. А потом проницательный кот заметил кое-что подозрительное и принялся наблюдать целенаправленно. Оказывается, к Рыбаку нередко подходил странный человек с большими усами и приносил ему наполненные чем-то пакеты. Но он не отдавал их прямо в руки, а оставлял рядом с урной, которая была в двух шагах от того места, где сидел Рыбак. Когда Усатый исчезал из виду, Рыбак тотчас направлялся к урне, слегка приподнимал её и что-то под неё закладывал, а оставленный пакет забирал и прятал в свой рюкзак.

Выслеживая Рыбака, Андерсен старался оставаться незаметным. Потом он привлек для слежки местных котов. Кончилось всё тем, что Андерсен и его помощники выявили и обезвредили преступников. Оказывается этот несчастный Рыбак был скупщиком краденного, а Усатый — его поставщиком, а добычу таскали им подростки-беспризорники. Чем-то это всё напоминало «Оливера Твиста»: Усатый был вылитым громилой Биллом Сайксом, а Рыбак — жадным Фейгином. Андерсен и его ребята-котята поработали на славу: обезвредили негодяев и спасли от тюрьмы беспризорников. Вот такой странный детектив получился у Евгения.

— Ну, хорошо, — сказала я, — для конкурса вполне подойдёт. Стиль грамотный, читается легко, сюжет увлекательный.

Лицо Евгения засветилось от счастья.

— Может, ещё кукурузы, Люба? — предложил он радостно.

— Спасибо, Евгений, я итак по-моему за всю свою жизнь не съела столько кукурузы, сколько сегодня у вас. Спасибо!

— А хотите кино посмотрим! А? «Петербургские тайны» хотите?

— Да нет, спасибо, я этот сериал уже смотрела.

— Ну, тогда одну серию про Эркюля Пуаро! Хотите?

— Да нет, спасибо. Я всё-таки, наверное, пойду.

— Ну, я прошу вас, Люба, посидите ещё немного! А варенья из алычи хотите?

— Из алычи? — заинтересовалась я.

— Да. Мне бывшая жена две баночки привезла. Кстати, кукурузу тоже она прислала.

— Жена? Бывшая?

— Ну да. Она ушла от меня пять лет назад к шофёру-дальнобойщику. И сын Алёшка теперь с ними живёт. Хотите, фотографию покажу?

— Жены?

— Нет, Алёшки.

— Покажите, — вежливо согласилась я. Евгений очень обрадовался и суетливо вытащил из какой-то книжки измочаленную цветную фотографию. На ней были изображены стройная женщина с красивыми вьющимися волосами и мальчик лет десяти.

— Вот это мой сын Алёшка, а это жена — Стелла.

— Какое красивое имя! — удивилась я.

— Да она и сама очень красивая! Хотя на фотографии этого, может быть, и не видно…

— Да нет, отчего же… — кивнула я.

— Я, когда она от меня ушла, очень страдал. Очень. А сейчас ничего — привык. Она меня, правда, не забывает. Наведывается иногда, то блинов принесёт, то котлет.

— А сын Алёша тоже, наверное, заходит?

— Да нет, редко. Я ему… не нравлюсь.

— Не нравитесь?

— Да. Он мне так и говорит: «Ты, папа, какой-то немужественный, мне за тебя перед друзьями стыдно. Вот дядя Сеня (это новый муж Стеллы) — он мужественный, а ты нет».

— Неужели так и говорит? — с сочувствием переспросила я.

— Да. Но я на него не обижаюсь, — ведь это правда: я такой и есть. Такой уж уродился.

Евгений тяжело вздохнул и некоторое время не раскрывал рта.

— Не знаю… Ведь он ваш сын, всё-таки… — задумчиво проговорила я. — К тому же ребёнок! Ведь ещё совсем не известно, что из него самого-то выйдет. А разве Стелла его не одергивает, когда он такую «правду» вам преподносит?

— По-моему, ей это всё равно. Стелла считает, что меня уже не переделаешь. Она утверждает, что я стал таким, потому что меня мама и бабушка воспитывали. Говорит: «Ты, Евгений, не виноват, что такой непутёвый уродился. Это твои мать с бабушкой виноваты: вырастили из тебя мямлю и зателёпу с тряпичным сердцем. Не понимаю только, где же мои глаза раньше были? Как меня угораздило за тебя выйти?!» Стелла это всё без злобы говорит, с рассуждением. Она, пожалуй, только в одном и ошибается: сердце у меня, кажется, не совсем тряпичное. Было бы тряпочное, не болело бы так, правда? А вообще Стелла — добрая очень, только некоторые вещи она по-своему видит… А Алёшка… Что ж, это даже хорошо, что он теперь со своим дядей Сеней общается: лишь бы вырос непохожим на меня. Пусть будет мужественным.

— Мужественным, говорите? А мне кажется, что если ваш Алёшка не научится любить и жалеть вас, то его сердце как раз и станет тряпичным. И не выйдет из него ничего путного, несмотря ни на какого дядю Сеню.

— Так думаете, я ему всё-таки нужен? Хоть для чего-нибудь? Правда?

— Нужен. Хотя бы для того, чтобы он пустым, глухим и никчёмным не вырос!

— Но чем же я, Люба, могу его… заинтересовать? Чем? Я ведь и правда, такой… такой…

— Не мужественный? Да?

— Да… — Евгений опустил голову.

— Но у вас же хватает мужества добровольно отказаться от сына, желая ему добра (хотя это и ложное решение, по-моему). У вас же хватает мужества любить женщину, которая вас бросила, и никого не винить в том, что с вами происходит. Это вполне мужественно, вообще-то! Знаете, Евгений, мне почему-то кажется, что ваша главная беда только в том и состоит, что вы себя так прочно и безнадёжно закомплексовали. Прямо-таки крест на себе поставили.

— А что же делать? Люба? Что же делать?

Я задумалась. В самом деле: откуда же я знаю, что делать? Но мне не хотелось сдаваться. Я сказала:

— Для начала, например, купите стиральную машину, а потом холодильник. Или наоборот: сначала холодильник, а потом стиральную машину.

— Думаете, это поможет? — с сомнением спросил Евгений.

— Поможет. Всё равно, надо же с чего-то начинать. Купите собаку или кота, если, конечно, любите животных и готовы нести за них ответственность. Это будет второй шаг…

Кажется, моя небогатая сокровищница мудрых идей начинала иссякать. Я задумалась.

— Ну, а на третье… На третье вам нужно попросить Стеллу перестать обзывать вас зателёпой и прочими обидными словами. Понемногу учитесь себя уважать. Не возноситься, а именно уважать, — хотя бы за то, что у вас хватило сил пять лет прожить в одиночестве. За то, что вы умеете стирать вручную и прочитали так много разных детективов. И даже написали один!

— А сын, Алёшка?

— А вот с сыном пока сложнее. Здесь, мне кажется, вам нужны вера и терпение. И не знаю даже, чего больше — веры или терпения…

— А вот говорят, Люба, что есть какая-то икона чудотворная… Помолишься перед ней, и все проблемы решатся… Где-то рядом она, вроде бы даже у нас, в Петербурге? Не слышали?

— А вы разве в Бога верите, Евгений?

— Да как вам сказать… в церковь я не хожу… но то, что Бог есть, знаю, чувствую.

— Если так, тогда… Вот что я думаю: чудотворных образов у нас в Петербурге много, — в этом смысле наш город особенный. Вот, например, Казанский образ Божией Матери. Знаете, где он находится?

— В Казанском Соборе? Да? И что же я должен делать?

— Просто верить, что Она может помочь и просить о помощи, — постоянно, неотступно. Но только и самому нужно потихоньку начинать бороться со своими химерами: кто сам над собой работает, тому и Бог помогает. Впрочем, вы же всё знаете, Евгений! И вообще, никакой вы не зателёпа, по-моему, — просто приняли близко к сердцу все эти стеллины эпитеты, сжились, срослись с ними, как с собственной кожей. Разве я не права?

— Даже не знаю, Люба… Вы, кажется, первый человек, с которым я так запросто говорю о подобных вещах. Скажите, почему вы так отнеслись ко мне… так хорошо?

— Не знаю… Возможно, потому, что по-своему вы — очень необычный и интересный человек. Одни детективы чего стоят!.. А может, потому что вы до отвала накормили меня кукурузой! Я ведь, честно говоря, кукурузы уже сто лет не ела!

Он рассмеялся. Смех у него был негромкий, но какой-то чистый, — если только так говорят о смехе.

— Послушайте, Евгений, а есть у вас какое-нибудь заветное желание, — только не секретное, конечно? Такое, о котором вы могли бы рассказать? Или, может быть, у вас есть особое воспоминание — сильное, хорошее? Ведь есть же, наверное? Да?

— Есть, конечно. Моё самое сильное желание… Хочу быть достойным своего сына.

Я невольно поморщилась.

— Нет, не правильно, — взглянув на меня, поправился Евгений. — Хочу, чтобы со временем мы с Алёшкой стали поближе. Ну, а воспоминание?.. Тоже есть. Лет восемь назад мы со Стеллой были в Париже: ей на работе путёвки выдали, вот она меня с собою и взяла. Это было отличное путешествие. Только я об одном жалею: там повсюду продавались цветные плакатики с видами Парижа, — то репродукции картин, то фотографии… И вот — вроде глупость, а до сих пор жалею, что ни одного такого плаката не купил! Сейчас вставил бы под стекло в рамочку — и на стену повесил. Любовался бы с утра до ночи, вспоминал… Так жалею об этом упущении, Люба! Там виды Елисейских полей были, и Дом Инвалидов, где Наполеон похоронен, и Вандомская колонна. Эх!

Его внезапно разгоревшиеся от нахлынувших воспоминаний глаза снова потухли, а я подумала: «Он жив, огонь в нём теплится, а иногда даже сияет!»

— Надеюсь, это упущение когда-нибудь исправится… — вздохнула я.

И вдруг почувствовала, что устала. Мне захотелось домой. Евгений больше не пытался меня удержать. Вид у него был теперь задумчивый, но уже не удручённый.

Напоследок он спросил меня:

— Люба, а если честно? Вам понравился мой детектив об Андерсене?

— Да, — кивнула я. — Понравился. Он, хотя и немного предсказуемый, но всё равно интересный. И стиль мне тоже понравился. По крайней мере, у вас, Евгений, Андерсен самый настоящий герой!

И добавила в сердцах:

— Не то, что у некоторых — идиот с синими глазами и белыми лапками. Или вовсе — тупой пожиратель докторской колбасы!

Евгений снова засмеялся.

— Вы, наверное, шутите, Люба?

— Если бы! — с досадой сказала я. — Если бы!

И, решив переменить тему, спросила:

— А в пьесе «Дом, где разбиваются сердца» вы кого играете? Вам Валентина какую роль определила?

— Я миллионера Мэнгена играю, — того самого, над которым все кому не лень издеваются и который потом погибает во время бомбёжки.

— Ну вот! Так я и думала! — невольно вырвалось у меня. — Нет, Евгений, если вы не возражаете, я хотела бы попросить вас сыграть другую роль — отца Элли! Его, кажется, Мадзини зовут. Он, может, и не слишком удачлив, но зато над ним никто не издевается, и он не одинок. Вы не против?

— Я? Конечно, нет. А с Валентиной вы этот вопрос сможете согласовать?

— Думаю да, ведь она сама назначила меня режиссёром. В конце концов, режиссёр я или не режиссёр?

От этой мысли мне отчего-то стало так смешно, что я вслух рассмеялась: ведь на самом деле никакой я не режиссёр, а «рулит» в спектакле, как всегда, Валентина.

 

Андерсен-семьянин

Небольшой коллектив клуба кафе «Романтика» и в самом деле оказался сплочённым и дружным. Мне, как организатору конкурса, не приходилось никого умолять: мол, сделайте то или сделайте это… Оказалось достаточным всего лишь раз объявить:

— Времени у нас мало, поэтому, пожалуйста, поскорее пишите и сдавайте работы!

Трое уже написали и сдали свои произведения: Евгений, Валентина и сценарист Кирилл. Остались ещё четверо: Лена (хрупкая блондинка), Зоя (очень полная, очень курносая), Ольга ( кудрявая домохозяйка) и Катерина (с соломенными волосами).

Кудрявая домохозяйка Ольга позвонила мне в воскресенье. Узнав, что я вчера побывала в гостях у Евгения, Ольга очень удивилась.

— Правда? Люба, неужели, вы были у него дома?! Он никого из нас в свою берлогу не допускает! И как же вам понравилось это таинственное жилище?

— Понравилось, — сказала я. — Правда, понравилось.

— Он ведь один живёт? Да?

— Один… пока.

— Люба, послушайте, а может, вы и ко мне сегодня заедете? А? Мне это было бы очень удобно! Я вам свой рассказ про Андерсена показала бы. Обязательно приготовлю для вас что-нибудь вкусное!.. Вы что любите?

— Голубцы! — не подумав, ляпнула я и тут же спохватилась: — Нет, нет, Ольга, не надо! У меня и у самой дома полным-полно голубцов!

На самом деле, у меня в холодильнике было только немного колбасы, три яйца и вчерашний суп.

— Но я к вам приеду, Ольга. С удовольствием.

Я записала адрес. Ольга живёт на Чернышевской. Кстати, я давно не была в этом районе, а он такой красивый!

И что же вы думаете? Разумеется, Ольга приготовила к моему приходу несколько удивительно вкусных голубцов. Таких вкусных, что отказаться не было никаких сил.

У Ольги компактная трёхкомнатная квартира, — очень уютная, с обоями тёплых цветов, с удобной, расставленной со вкусом мебелью… Всё в её доме смотрелось упорядоченно, гармонично. С Ольгой удивительно легко. Она счастливая мать и хорошая хозяйка, у неё четверо взрослых детей: две дочери и два сына. Одна дочь замужем, живёт в Италии, другая — студентка, ещё не покинула родителей. Сыновья её — инженер и студент, а муж — директор крупного предприятия. Ольга отменно готовит и хорошо шьёт. Она благополучна и, кажется, совершенно счастлива. К моему приходу Ольга надела сшитое ей самой сатиновое платье, бежевое в цветочек. Я и не сомневалось, что спортивный стиль ей шёл гораздо меньше, чем классический, женственный.

Жизнь её удалась. Однако мне показалось, что какое-то «почти» в жизни Ольги всё-таки присутствует: иногда во время нашего разговора глаза её вдруг затуманивались, а мысль куда-то улетала.

Ольга показала мне свой рассказ. Назывался он лаконично: «Семьянин».

В бесхитростном этом рассказе мой кот оказался исключительно примерным мужем и заботливым отцом. Вся жизнь трудолюбивого самоотверженного кота была посвящена жене — кошке Матильде и котятам, которых насчитывалось что-то около восьми штук. День и ночь в поте лица, отказывая себе во сне и отдыхе, Андерсен добывал пропитание для своего многочисленного семейства. Правда, случались в его жизни и просветы, то есть часы отдыха. Тогда вся семья Андерсена рассаживалась у камина, (они проживали на небольшой вилле в Ольгино), и Матильда с Андерсеном рассказывали детям сказки своего детства. Ребята-котята слушали родителей и время от времени плакали от умиления и восторга. Вот такую идиллию сочинила Ольга, — у меня просто не было слов, чтобы как-то оценить её труд!

Правда, мне почему-то совсем не хотелось ни плакать, ни смеяться. Этот романтический «шедевр» чем-то напоминал сказку, но я не думаю, чтобы нормальный читатель смог её понять и одобрить. «Ладно! — подумала я. — В конце концов, такого приторно-положительного и одномерного Андерсена ещё ни у кого из конкурсантов не было — и, надеюсь, больше не будет!»

— Ну как, Люба, вам понравилось? — с надеждой спросила Ольга. — Подойдёт?

— Ну… — промямлила я. — Это… в общем… Спасибо. Подойдёт.

Потом мы снова перекусили, — на этот раз Ольга предложила мне салат «мимоза», — и вы не представляете, до чего же вкусный салат у неё получился — он просто таял во рту.

Собираясь покинуть гостеприимный дом, я спросила хозяйку:

— Ольга, а в пьесе «Дом, где разбиваются сердца» вы какую роль играете?

— Я? Гедеону, разумеется! — в свою очередь удивилась моему неведению Ольга. — А кого же ещё я могу играть, Люба?

— Ах, Гедеону, жену распутного враля Гектора? Какой хороший выбор! Это одна из самых больших и ярких ролей пьесы!

— Да что вы, Люба! Нет никакого выбора! Это написано про меня. Ведь мой Муслим — совсем такой же, как Гектор из пьесы — видный, обаятельный и немного… как бы вам сказать…

Она запнулась, и глаза её на секунду затуманились, а мысль, похоже, куда-то улетела.

Но мне и не нужно было больше ничего объяснять: я недавно перечитала пьесу Бернарда Шоу и хорошо помню образ гуляки и враля Гектора.

Мы помолчали.

— Люба, а я вот все забываю спросить… — нарушила молчание Ольга. — Вот вы говорили, что раньше Андерсен был очень активным, что он лечил и даже спасал людей. А чем сейчас занимается ваш кот?

Я невольно задумалась. «В самом деле, почему мой Андерсен немного отошёл от своих душеспасительных забот, почему решил передохнуть?» — подумала я. Наверное, потому что не железный же он в самом деле, — ему тоже нужен отдых! Впрочем, если бы Андерсен почувствовал, что без его помощи не обойтись, он, разумеется, забыв о собственном покое, тот час ринулся бы на помощь. Но ведь сейчас спасать никого не нужно: на дворе яркое, звонкое лето, все мои знакомые не страдают, а находятся при деле — увлечённо и радостно пишут произведения в честь самого Андерсена. Пишут, правда, кто во что горазд! Но так или иначе, а жизнь идёт своим чередом, не петляя и не трясясь на ухабах.

— Люба? Вы о чём задумались? — мягко спросила Ольга, по-доброму смотря на меня. «Правда, как с ней легко!..» — снова подумалось мне.

— Сейчас, мой кот отдыхает от сложных и запутанных дел. Он решил взять отпуск, — наверное, на целое лето. К тому же Андерсен недавно подружился с симпатичной собачкой Клавой и целыми днями гуляет с ней во дворе. Думаю, у них есть какие-то совместные проекты. Я на эти выходные забрала Андерсена домой, а он совсем не обрадовался: видно, скучает по двору возле кафе и по своей подружке Клаве. А может, и по мышам, на которых можно поохотиться. Ждёт — не дождётся, когда мы снова вернемся в «Романтику».

— Ну, ждать-то ему уже недолго осталось! Ведь завтра уже понедельник, — резонно заметила Ольга. — Интересный у вас всё-таки котик, Люба. Очень любопытный. Я о нём, пожалуй, ещё что-нибудь напишу. Не возражаете?

Улыбка непроизвольно сползла с моего лица, но я взяла себя в руки и пробормотала:

— Отчего же не написать? Раз уж душа просит…

 

Лена и её баллада

Вскоре после того, как я вернулась домой от Ольги, мне позвонила Лена (хрупкая блондинка) и спросила, когда можно со мной встретиться, чтобы показать своё конкурсное сочинение про Андерсена. Немного подумав, я ответила, что мы можем увидеться завтра в кафе. Но Лене почему-то хотелось встретиться именно сегодня. В конце концов, почему бы и нет? В любом случае, пока Лена успеет ко мне добраться, пройдёт больше часа, а я тем временем успею и с Андерсеном пообщаться, и, возможно, немного прибраться в кафе.

— Хорошо, Лена, если завтра вам неудобно, приезжайте ко мне сегодня, — согласилась я. — Только вы по возможности поскорее выезжайте, а то потом уже совсем поздно будет.

— Поняла. Минут через двадцать выеду.

— Лена, только, знаете… я вам лишь яичницу с колбасой смогу приготовить, — ничего? Я только-только от нашей Ольги приехала, и мне сейчас совсем не хочется в магазин идти. Вы не против? Или… сходить за продуктами?

— Да что вы, Люба! Ко мне утром Зоя заходила, — наша Зоя из Романтиков. Вы ведь её помните?

— Ну, конечно же, я помню вашу подругу. Ещё бы!

Я действительно сразу же вспомнила очень полную и очень курносую Зою.

— Лена, а вы не знаете случайно, — она уже пишет что-нибудь к конкурсу? Не знаете?

— Пишет! Пишет! У неё всё почти готово.

Лена приехала довольно скоро. Андерсен радушно встретил хрупкую блондинку, бросил на неё беглый взгляд, а потом ретировался на кухню и улегся на коврик у холодильника. В последнее время он так полюбил это место, что пришлось перенести туда его плюшевого зайца и коробку, — но о них я попозже расскажу.

Лена на этот раз была вся в цветочек, — даже туфли и сумка у её пестрели цветочным узором.

— Наконец-то я до вас добралась, Люба! — стараясь отдышаться, сказала гостья, с интересом рассматривая мою квартиру. — Ух ты, какие у вас обои красивые!

Обои у нас в большой комнате и правда красивые. Снизу —матово–бордовые с выпуклым рисунком в виде лилий, а вверху к потолку — однотонные, бежевые. Папа с Васей клеили вдвоём эти обои, а я время от времени давала им ценные указания («Ровно… Не ровно…» — примерно в таком духе).

От яичницы и вчерашнего супа Лена отказалась, зато согласилась выпить чаю. По дороге она купила тортик, усыпанный орешками, — свежий, ароматный.

Попив чай, Лена выразила желание самой почитать мне своё произведение, вслух и с выражением. Разумеется, я охотно согласилась. Ленино творение называлось «Балладой о неразделённой любви».

Название, конечно, обнадеживало. Сначала Лена читала громко, с выражением, но по мере того как накал страстей в балладе усиливался, ей то и дело приходилось прерывать чтение, чтобы вытереть глаза или высморкаться. Собственное произведение, видимо, трогало Лену до глубины души. Баллада, пожалуй, и в самом деле была трогательной, но у меня она почему-то слёз не вызвала. Содержание её примерно такое: Андерсен влюбился в одну красивую кошку — ветреную, легкомысленную, раскрашенную дуру. Душа у кошки оказалась пустой и примитивной. Андерсен, хоть и видел это, но ничего со своей неразумной любовью поделать не мог. Более того, он не мог удержаться и постоянно воспевал предмет своего обожания в стихах и песнях: «О ты, чудовищная лгунья! О, равнодушное созданье! О горе мне — я так влюблён!..» И прочее в том же духе.

К сожалению, баллада оказалась такой длинной, что под конец я тоже чуть было не разрыдалась, — правда, не от умиления, а по иной причине. Впрочем, я предпочла бы расплакаться, ибо очень опасалась, что в самую неподходящую минуту могу внезапно и громко расхохотаться! Думаю, это было бы равносильно катастрофе. И вот, почувствовав, как неуместный смех подступает к моему горлу, я вскочила со стула, опрометью ринулась к комоду и выхватила из него первый попавшийся носовой платок. Прервав чтение, Лена изумлённо уставилась на меня. Быстро прикрыв платком растянутые в неуместной улыбке губы, я постаралась придать глазам серьёзное и вдумчивое выражение. Видимо, это мне удалось, потому что Лена удовлетворённо кивнула и продолжила чтение своей бесконечной баллады. Мне уже казалось, что эта пытка продлится вечно, но, не зря же говорится, что всё на свете кончается. Пришёл конец и злополучной балладе!

— Ну, как? — с волнением спросила Лена.

Она смотрела на меня с такой надеждой, с такой затаенной болью, что я, собравшись с силами, сказала:

— Удивительная вещь! Ничего подобного я в своей жизни ещё не слышала!

Кстати, это было правдой: ничего подобного мне слышать пока не приходилось, — к счастью! Иначе, я бы заранее отказалась участвовать в нашем творческом конкурсе. А теперь всё, отступать поздно: раз уж назвался груздем, полезай в кузов. Сейчас мне показалось, что в этот кузов я залезла с головой.

Услышав моё одобрение, Лена просияла, а мне стало невесело: я уже предчувствовала, что вдохновленная успехом баллады Лена захочет рассказать историю своей неразделённой любви к старому женатому англичанину, который ежегодно приезжает в Петербург и морочит бедной девушке голову. Я не ошиблась: обрадованной гостье нестерпимо хотелось высказаться.

Что ж, — я давно привыкла считать себя универсальной жилеткой для чужих слёз, плечом, на которое в случае чего можно опереться… Плохо это или хорошо — не знаю, но это часть моей натуры; поэтому я сочувственно выслушала Лену, и её простая история показалась мне печальной и ясной.

Девушке было трудно преодолеть свою бессмысленную привязанность к старику-иностранцу. Это стойкое искушение, однажды пронзив душу Лены, укоренилось в ней подобно неотвязной болезни, а с годами странная привязанность стала походить даже на колдовское наваждение. Я долго не могла понять, почему симпатичная умная девушка не может встретить свою настоящую половину, — а потом до меня дошло… Да ведь эта навязчивая страсть и удерживает Лену от настоящей привязанности!

С сочувствием выслушав исповедь гостьи, я поняла, что не могу помочь ей даже советом. Да к тому же этих советов — и дельных, и случайных, от самых разных людей — у Лены набралась уже целая копилка. Имелся там и веский совет от нашей видавшей виды Валентины — человека мудрого и деликатного, — но…

Однако, несмотря на всю запущенность болезни, меня не покидала уверенность, что рано или поздно наваждение покинет бедную Лену. А сейчас… Во всяком случае, она видит, что меня её рассказ не оставил равнодушной. К тому же девушка смогла лишний раз выговориться. Это не так уж много, но всё-таки… кое-что.

Потом мы доели торт, я поставила случайную серию из моего любимого сериала «Альф»… Непутёвый и обаятельный герой фильма развеселил мою гостью, Лена приободрилась. Она поцеловала Андерсена, который, оставив в покое холодильник, весь фильм просидел рядышком с ней: Андерсен всегда чувствует, когда люди чем-то расстроены.

Когда Лена ушла, я подумала, что в нашем спектакле ей придётся играть, в общем-то, саму себя. Я даже засомневалась: сможет ли девушка с разбитым сердцем хорошо сыграть другую девушку с разбитым сердцем? Мне даже пришло на ум такое, возможно, не самое удачное, сравнение: разве смог бы в стельку пьяный человек сыграть в стельку пьяного человека? Или такая параллель здесь не годится?

 

Фаршированные баклажаны

В понедельник утром мы с Андерсеном вернулись в кафе. На этот раз я привезла из дома коричневого плюшевого зайца и картонную коробку из-под обуви — любимые игрушки Андерсена. Несмотря на то, что мой кот давно вышел из детского возраста и даже обладает изрядным запасом мудрости, но иногда он всё же впадает в детство. Это происходит примерно так: Андерсен бесшумно подкрадывается к маленькому плюшевому зайцу и, ухватив его зубами, начинает кругами носиться с ним по комнате — то подпрыгивает сам, то подбрасывает в воздух бедную зверюшку… Набегавшись, Андерсен с разбегу плюхается в коробку из-под обуви и отдыхает. Нередко он и зайца укладывает рядом с собой: наверное, хочет, чтобы тот тоже отдохнул. А иногда, оставив в покое коричневого зайца, мой кот принимается за саму коробку: он таскает её с места на место, открывает и закрывает её откидывающуюся крышку — и так, пока не надоест. И к зайцу, и к коробке Андерсен испытывает глубокую привязанность и поэтому решительно отвергает все прочие игрушки, не обращает внимания на все остальные коробки. Ну что ж, люди тоже не всегда могут объяснить, почему они предпочитают одну вещь другой.

Заметив, что я привезла с собой зайца и коробку, Андерсен догадался, что в следующие выходные мы не намерены покидать кафе. Он прав: мне уже не хочется лишать Андерсена заманчивого двора, полного мух, комаров, жуков и мышей, — двора, в котором живёт крохотная собачка по кличке Клава. И вот, как только мы вернулись в кафе, кот тотчас удалился во двор, — только хвост его мелькнул над подоконником.

Едва я успела немного прибраться в Зелёной и Оранжевой комнатах, как услышала решительный стук в дверь. Это явилась Зоя. Она была одета в белоснежную открытую блузу, на полной её шее красиво лежали яркие жёлтые бусы. Курносый нос Зои нетерпеливо подрагивал, видимо, она зашла ненадолго и спешила куда-то ещё. Так и есть: прямо с порога Зоя сообщила, что зашла ненадолго — вручит мне конкурсную работу и немедленно удалится. От меня требовалось как можно быстрее прочитать принесённый рассказ. Он назывался: «Андерсен и Фаршированные баклажаны».

Название меня сразу же заинтриговало, поэтому я уселась поудобнее и углубилась в рукопись. Постараюсь передать краткое содержание прочитанного. Однажды Андерсен и его возлюбленная — прекрасная кошка Дельфирия — отправились в Картинную Галерею. Андерсен был безумно влюблён в эту кошку, с которой он прожил пять ярких, несравненно счастливых лет. Они вместе ходили по Галерее — Андерсен с интересом рассматривал портреты, пейзажи и натюрморты, Дельфирия же едва замечала картины. Она была задумчива и молчалива. Неожиданно прекрасное создание остановилось у одной из картин и призналось Андерсену, что уже давно любит другого кота. Оказывается, она — эта любовь — горела в ней всегда, а с Андерсеном она жила только из жалости, да ещё из некоторой корысти (Андерсен был очень богат). Картина, перед которой Дельфирия произнесла своё жестокое признание, оказалась натюрмортом «Фаршированные баклажаны».

Сначала Андерсен не обратил никакого внимания на эту картину: слишком сильна была боль в его разбитом сердце. Услышав, что Дельфирия покидает его ради какого-то кота-пижона, он на минуту лишился дара речи. От огорчения он не смог смотреть в лживое лицо Дельфирии, отвел от коварной лгуньи глаза и машинально уставился на картину «Фаршированные баклажаны». Картина известного живописца была, конечно, выше всех похвал, однако Андерсен не замечал бесспорных достоинств шедевра: глаза его застилали слёзы, разум туманился и… так далее.

Прошла унылая, однообразная зима, за нею — такая же весна… Андерсен был по-прежнему безутешен. В его душе произошла одна перемена: с того самого дня, как Дельфирия разбила его сердце, бедняга не может без слёз смотреть на шедевр мировой живописи под названием «Фаршированные баклажаны». Более того: он отныне не выносит вида и настоящих баклажанов — ни сырых, ни фаршированных. И… так далее.

Дочитав рассказ, я с интересом посмотрела на Зою и подумала: «Как всё-таки хорошо, что не я, а жена рыбного магната Муза будет оценивать все эти произведения!..»

— Понравилось? — без тени волнения спросила Зоя.

— Да, — сказала я, опустив глаза.

Я уже давно поняла, что бороться с фантазиями почётных членов клуба «Романтика» — дело безнадёжное, а раз так, нужно смириться и научиться принимать всё как есть. Ведь если не принять всё как есть, то вообще ничего не будет: ни творческого конкурса, ни других подобных мероприятий. Эти люди могут увлечённо писать лишь о том, что их лично волнует, трогает или утешает. Хотя в истории про Андерсена, коварную Дельфирию и «Фаршированные баклажаны» я ничего особенно утешительного не обнаружила…

Но так или иначе, «Фаршированные баклажаны» были ничем не хуже того, что успели насочинять остальные Романтики. «Была — не была! Баклажаны, так баклажаны!» — решила я.

— Мы этот рассказ вместе с Катериной написали, — сказала Зоя.

— Вот как? — удивилась я. — Вместе?

— Да. Точнее, у Катерины появилась идея написать что-нибудь, связанное с картинами, а я и вспомнила про один такой холст, — о нём и написала.

— Зоя, а про разочарование, про холодное сердце неверной Дельфирии? — это ваша идея или Катерины?

— Про разочарование — моя, — вздохнув, ответила Зоя.

— Понятно… — кивнула я. Наверное, Катерина решила уклониться от участия в конкурсе, а добрая Зоя охотно записала свою подругу в соавторы. Впрочем, для меня это было не так уж важно. Всё равно нужно будет показать этот рассказ отсутствующей сейчас Катерине и выяснить, точно ли она нуждается в таком соавторстве.

Зоя грустно вздохнула и нервным движением поправила съехавшие на сторону яркие бусы.

— Значит, вы и в самом деле видели картину с таким странным названием — «Фаршированные баклажаны»? И что же — она вас впечатлила? — спросила я.

— Ещё бы! — удивлённо откликнулась Зоя. — А разве вас, Люба, эта картина не впечатляет?

— Меня? — удивлённо переспросила я. Вот не предполагала, что такая картина и в самом деле существует! Я была уверена, что Зоя сама придумала шедевр с таким дурацким названием, но теперь, смотря в ясные глаза гостьи, мне стало стыдно за своё невежество.

— Неужели вы совсем не помните эту картину?! — воскликнула поражённая до глубины души Зоя. — Хотя… почему, собственно, вы должны её помнить?.. К тому же картина находится во Франции, в Лувре…

Моя гостья на глазах опечалилась, поникла и теперь напоминала мне грустного-прегрустного ослика Иа из мультфильма о Винни-Пухе, в тот самый момент, когда ослику подарили верёвочку с лопнувшим шариком.

— А вы, Зоя, почему эту картину так хорошо запомнили? — спросила я.

— Видите ли, Люба, я когда-то была замужем за французом. Мы прожили вместе пять лет, а потом он… в общем… мы расстались.

Я от души пожалела о том, что начала расспрашивать её про злосчастную картину.

— Мой Франсуа обожал живопись и особенно натюрморты, — теребя свои жёлтые бусы, продолжила Зоя. — Ну и вот… мы с ним часто ходили в Лувр. Он всегда очень интересно рассказывал о картинах, а эта — «Фаршированные баклажаны», пожалуй, была одна из его самых любимых.

— Он был художником, ваш Франсуа?

— Нет, бухгалтером.

Я пожала плечами и подумала: «Запутанная история!» Возможно, в моём взгляде проскользнула тень сомнения.

— Вы мне не верите? — печально спросила Зоя.

— Верю! — возразила я. — Спасибо за рассказ про… фаршированные баклажаны. Я обязательно отдам его нашему спонсору Музе Андреевне. Думаю, он её тоже заинтересует.

— Хорошо бы этот рассказ Катерине показать! Она же его ещё не видела, — неожиданно забеспокоилась Зоя.

— Об этом можете не беспокоиться! — заверила я. — В ближайшее время я созвонюсь с Катериной и покажу ей это… произведение. Хорошо?

— Да, пожалуйста! — обрадовалась Зоя. — А то мне сейчас ни минутки не выкроить!.. Можно, конечно, переслать рассказ по электронной почте, но мне кажется, что это снизит эффект.

Я подумала про себя: «Вряд ли что-нибудь сможет снизить эффект такого произведения. Вряд ли!» И вдруг нежданная радость пронзила меня: ведь, если я не ошибаюсь, то этот конкурсный «шедевр» — последний! Что ж, не зря же говорится: от печали до радости — один шаг. Иными словами: тьма сгущается перед рассветом. Да, если рассвет и в самом деле близок, то это хорошо… А вдруг всё наоборот, вдруг солнце не покажется уже никогда?!

 

Катерина

Спустя часа два после того как осчастливившая меня «Фаршированными баклажанами» Зоя ушла, задребезжал мобильный телефон. Характерное громкое дребезжание мой телефон издаёт только когда звонит кто-нибудь из Романтиков.

Узнав, что все остальные конкурсанты уже «сдались», со мной решила поговорить Катерина. Ей только что позвонила Зоя, сообщив, что отдала мне их «совместное» произведение — их «Фаршированные баклажаны».

Катерина проявила большой интерес к рассказу, написанному за неё Зоей, и выразила живейшее желание взглянуть на него. Оказалась, что сама Катерина в кафе заскочить не может, потому что, по её словам, «караулит важный замес основы». Что там именно она караулит я, честно говоря, не поняла, но уяснила, что приехать в кафе ей не удастся, а значит, придётся мне самой отправляться в путь. Отложив все свои дела, я взяла в руки «Баклажаны» и отбыла в гости к Катерине.

Я из окна позвала Андерсена и попросила его не волноваться. Но он и не волновался, а носился вокруг детской горки со своей подружкой Клавой. Услышав мой голос, Андерсен сразу же остановился из вежливости. Но поскольку остановка вышла слишком резкой, Клава едва не врезалась в него с разбегу, — хорошо ещё, что вовремя подпрыгнула, перелетела кувырком через спину Андерсена и чудом приземлилась на свои тонкие ножки. Убедившись, что всё обошлось благополучно, я со спокойной совестью закрыла кафе и отправилась к Катерине.

Не знаю отчего, но в моём воображении квартира Катерины представлялась мне подобной жилищу Евгения: неуютной, полупустой, и запущенной.

Трудно сказать, почему мне так подумалось. Может быть, оттого, что Катерину, кажется, совсем не волновало, во что и как она одета. Её вообще нисколько не заботил свой внешний вид, а это, по-моему, могло означать только две вещи: что в жизни Катерины много забот гораздо более важных или что её вообще мало что заботит.

Так или иначе, но раз уж я с недавнего времени называюсь Хозяйкой Кафе и председателем клуба «Романтика», мне бы не мешало поближе познакомиться с людьми, с которыми теперь придётся постоянно сталкиваться. Не только познакомиться, но и постараться понять и принять их именно такими, какие они есть, независимо от того, «показались» ли они мне с первого взгляда или нет.

В общем, я отправилась к Катерине.

Катерина жила на первом этаже старого дома, окна которого выходят на большую, впрочем, довольно аккуратную помойку. Эта помойка располагается во дворе-колодце, непосредственно под окнами единственной комнаты Катерины. Впрочем, сама комната оказалась довольно просторной, с высокими потолками. Несмотря на тёплую погоду, здесь было прохладно. Прохладно и пусто. Никакой мебели, кроме большого шкафа и огромного стола.

Все стены комнаты были завешаны разных размеров картинами, у окна стоял мольберт, а чуть подальше стол, на котором вразброс лежали кисти, краски, баночки с тушью и ещё с чем-то похожим на черничный сок. Это была не столько комната, сколько студия художника. Но, оказывается, имелась в квартире Катерины и настоящая, жилая комната — ею служила кухня, где хозяйка и питалась, и ночевала, свернувшись на маленьком, облезлом диване. А ещё на кухне жила красивая белая кошечка Муся. Оказалось, что Катерина работает учителем в школе (преподаёт черчение), но своё свободное время посвящает искусству. Она — живописец.

Катерина показала мне несколько своих картин и так увлечённо о них рассказывала, что мне казалось, будто у меня в ушах звучит волшебная музыка. Я смотрела на полотна и понимала, что они мне не просто нравятся, а очень нравятся, — от некоторых просто глаз было не оторвать. Писала Катерина как правило цветы и деревья.

Её изображение дуба и каштана были просто потрясающи: она умудрилась изобразить дерево так, как, пожалуй, можно изобразить лишь человека. Деревья на картинах Катерины живые и задумчивые, а цветы то крохотные, нежные, то огромные, яркие — и они также мудры, как деревья. Пусть я не такой уж большой специалист в живописи, но надеюсь, что всё же могу отличить хорошую картину от плохой. Так вот картины Катерины, на мой взгляд, были просто изумительны.

Находясь под впечатлением от этой живописи, я чуть не забыла о цели своего визита. А вот Катерина не забыла! Она пригласила меня на кухню и спросила, что я буду пить — чай или кофе, а также предложила на выбор яичницу или бутерброд с сыром. Я попросила яичницу.

С первой минуты, как только Катерина подошла к плите, мне стало ясно, что готовить она совершенно не умеет. Тогда я предложила свои услуги, и хозяйка охотно согласилась. Яичница у меня получилась отменная — с сыром, сухим хлебом и даже луком — на подоконнике мы откопали единственную не засохшую луковицу. Кошка Муся есть с нами не стала — не захотела.

Когда мы немного перекусили, я показала художнице рассказ, написанный Зоей. Катерина быстро прочитала его и, кажется, немного расстроилась.

— Но ведь это же про любовь?.. или про что-то в этом роде? Да? — наивно спросила она.

— По-моему, да. Про любовь.

— Зоя, наверное, не совсем поняла меня, — задумчиво проговорила Катерина. — Мне бы хотелось видеть рассказ о высоком и вечном искусстве или о замечательном художнике…

Возвышенность её мыслей на какой-то момент совершенно пленила меня, но я вовремя опомнилась:

— Катерина, — сказала я, — это, конечно, прекрасная идея — написать о художнике! Но ведь по условиям конкурса нужно писать о моём коте Андерсене!

— Правильно! — невозмутимо согласилась Катерина. — Об Андерсене и только о нём! Об Андерсене-художнике!

И она на ходу принялась сочинять. Чувствуя, что рассказ, что называется, пошёл, я быстро схватила с холодильника обгрызенный карандаш и исписанную до половины тетрадь и начала записывать.

А Катерина уже не обращала на меня ни какого внимания: на неё снизошло вдохновение. В двух словах рассказ у неё получился примерно такой.

Андерсен — талантливый художник, он день и ночь рисует картины. Теперь рисует. А раньше он был пекарем в захудалой пирожковой, пёк булочки и белый хлеб, пироги с капустой и рыбой. Однажды Андерсен познакомился с девушкой, — она работала парикмахером в престижном салоне, — и полюбил её. А девушка (кошка, разумеется) больше всего любила деньги, украшения, развлечения и вообще красивую жизнь, но при этом оставалась доброй и весёлой. И Андерсен хоть и понимал, что они слишком непохожи, и вкусы у них подчас прямо противоположные, всё равно не мог разлюбить её. А однажды она ему сказала:

— Ты, Андерсен, недостоин меня! С тобой, конечно, иногда бывает весело, но для жизни мне нужен совсем другой человек. Но ты не грусти, не унывай: всё равно я иногда буду звонить и приходить к тебе.

Это последнее обещание совсем не успокоило Андерсена. Он чувствовал, что девушка вдребезги разбила его сердце.

Чтобы отвлечься от мрачных мыслей кот неожиданно для себя начал писать картины. А когда начал — уже не мог остановиться. Однажды девушка случайно вспомнила о своём бывшем друге и позвонила ему, а он позвал её в гости и показал свои любимые картины. Девушка очень удивилась, узнав, что Андерсен стал художником, и, — возможно, в первый раз в жизни — посмотрела на него с интересом и даже некоторым уважением. Она долго думала, чтобы сделать доброго для такого удивительного кота, и наконец заявила, что, пожалуй, могла бы устроить его поваром в престижный ресторан, — там у неё работает родственница. Тогда он сможет прилично зарабатывать, и она, может быть, окажет ему честь стать его женой. Но… у неё было одно непременное условие: он непременно должен перестать писать картины. Она и сама не могла толком объяснить, почему так настойчиво требовала этого:

— Понимаешь, я хочу, чтобы ты был такой же, как я, и как все, кто меня окружает. Я хочу жить рядом с человеком моего круга. А в твоих картинах… я чувствую в них что-то чужое. Не могу это толком объяснить, но зато твёрдо знаю, что это не моё и мне не подходит. Вот и всё. Выбирай!

И она ушла. А он остался.

Андерсен решил перестать писать картины и тайком ходил и смотрел на ресторан, в который ему скоро предстояло устроиться. Но ему не нравились ни этот богатый ресторан, ни люди, которые в него заходили. Он чувствовал во всём этом что-то чужое, — то, что он никак не сможет принять.

В конце концов, Андерсен не выдержал и начал писать новую картину. Он так увлекся, что даже не заметил, как в открытую дверь его дома вошла его любимая. Она стояла в двух шагах от него, а он её не видел: он писал деревья и цветы, воздух, ветер и птиц. Она возмутилась, очень обиделась и ушла, громко хлопнув дверью. Только тогда он понял, что она была рядом. Андерсен хотел броситься за ней, догнать, но, взглянув на картину, невольно остановился. Он заметил, что одна фигура ещё не закончена, и вдруг понял, как именно её следует закончить. Забыв обо всем остальном, Андерсен снова схватил кисть и начал писать, а закончил работу только под утро.

Через неделю девушка вышла за крупного бизнесмена и уехала в свадебное путешествие. Андерсен с тех пор никогда никого не полюбил. Он только писал деревья, цветы, воздух, ветер и птиц. Он писал и писал, забыв о своём разбитом сердце. И картины ничем не выдавали его горе — они выходили радостные, лучезарные и живые.

Вот такой получился рассказ. Мне он понравился, хотя записывать его пришлось с огромной скоростью, и рука у меня чуть не отвалилась.

Я положила рукопись в сумочку и пообещала, что, когда вернусь в кафе, тотчас всё перепечатаю на компьютере. А потом мы снова пошли в студию. Муся на этот раз тоже покинула тёплую кухню и отправилась с нами.

Катерина поинтересовалась, какие картины мне больше всего нравятся. Я показала несколько полотен, а потом невольно остановилась у изображения большого каштана, цветущего белыми цветами, сказав, что это, по-моему, самая красивая из её работ. Тогда Катерина сняла картину со стены и подарила мне! Это так растрогало меня, что я едва не расплакалась. Прощаясь с хозяйкой и её кошечкой Мусей, я мысленно пожелала Катерине поскорее найти близкого ей по духу человека, который смог бы её понять и оценить. А потом побежала домой, прижимая к сердцу пейзаж с каштановым деревом, который Катерина завернула в оборванную, пожелтевшую газету. Как здорово, что на свете есть такие одарённые люди, как эта художница!

 

Первая репетиция

Я собрала, подписала, аккуратно сложила в папку конкурсные работы всех семерых участников состязания и отдала папку жене рыбного магната. Муза только что вернулась из путешествия и сгорала от нетерпения, как можно скорее ознакомиться с творениями Романтиков.

Ну а мы, Романтики, решили не терять времени даром и приступить, наконец, к репетиции спектакля «Дом, где разбиваются сердца». Пьесу эту, как я говорила, наш Кирилл адаптировал: он не просто сократил реплики, но и убрал пару второстепенных ролей. По-моему, сделал он это очень удачно, потому что у нас всё равно не хватило бы актёров.

Если вы не очень хорошо помните содержание пьесы, я напомню.

В доме старого капитана Шотовера собирается народ: две его взрослые дочери, а так же беспутный муж одной из них и глуповатый воздыхатель другой. К ним в придачу — семнадцатилетняя, романтическая девица, её отец — нищий идеалист, потом — скряга-миллионер — акула капитала… Вся эта компания, собравшись, немедленно начинает выяснять отношения, влюбляться, разлюбляться, лгать, говорить друг другу правду в глаза… У каждого из них по разным причинам разбито сердце, а у кого ещё не разбито, у того разбивается по ходу действия… В результате этой бурной толкотни идеалисты вдруг оказываются практичными умницами, деловые люди — бездарными ослами, лгуны — возвышенными поэтами, дети — мудрецами… И надо всей этой кутерьмой царит невозмутимый и мудрый старик — капитан Шотовер, словно некое божество, управляющий сердцами и умами своих гостей…

Примерно такое содержание. Ну а мы начали репетировать.

Вот как, после долгих споров, были распределены роли:

Капитана Шотовера играет Валентина (поэтесса).

Мужа Гесионы — враля и волокиту Гектора — играет наш сценарист Кирилл.

Гесиону играет домохозяйка Ольга.

Сестру Гесионы (самоуверенную и бессердечную) теперь играю не я, как предполагалось раньше, а Катерина (художница).

Юную и наивную девушку Элли играет Лена (хрупкая блондинка).

Отца Элли — Мадзини, не слишком удачливого, но всё же любимого дочерью человека играет Евгений (библиотекарь).

Богатого и противного старика Менгена пришлось играть Зое (полная, курносая): двое мужчин-романтиков, как вы знаете, заняты в других ролях.

Итак, вся наша творческая компания ровно в три часа дня собралась в кафе и мы начали репетировать. Роли ещё никто не выучил. Читали по бумажке.

Я, хоть и была формально назначена режиссёром спектакля, хорошо понимала, кто на самом деле здесь режиссёр. Разумеется, это Валентина. А я не против, даже наоборот — обеими руками за. Я уж лучше побуду зрителем или критиком. Надеюсь, что я в первый и в последний раз буду критиком доморощенного спектакля, потому что, честно говоря, ничего хорошего от нашей постановки я не ожидала.

Правда, я понимала: что-нибудь похожее на настоящий спектакль у нас всё же может получиться, ведь у Валентины есть опыт постановок любительских спектаклей, а у Романтиков — опыт участия в них. Что ж! Посмотрим. Мне уже и самой любопытно.

Оказалось, Романтики вовсе не так уж наивны. Они не стали начинать с нуля и придумывать что-то оригинальное, а взяли за основу известную постановку Театра Сатиры. (Постановка, кстати, просто великолепная).

Наша художница Катерина, изображающая сестру Гесионы, равнодушную красавицу, оказалась на редкость артистичной. Произнося слова пьесы, она преображалась до неузнаваемости, становясь надменной и своенравной.

Валентина уже на первую репетицию пришла в ужасных мешковатых мужских брюках. Перед выходом она нахлобучила на голову жуткий парик с прилепленными к нему огромными седыми бакенбардами. Впрочем, если вспомнить, кого ей пришлось играть, то и взлохмаченный парик и мужские брюки смотрятся вовсе не так ужасно. Читая роль, Валентина умудрилась придать своему голосу прокуренную хрипотцу и пообещала нам вскоре раздобыть большую курительную трубку для пущей внушительности. Впрочем, внушительности Валентине и так не занимать. По-моему, эта дама и без грима очень напоминала старого, грузного морского волка.

Евгений в роли интеллигента-неудачника, отца Элли, тоже казался вполне на своём месте. Красавица Гесиона, у которой муж — ловелас и враль, в исполнении нашей Ольги приобрела, пожалуй, чрезмерную теплоту и мягкость, а ведь у героини характер должен быть твёрдый, — если не циничный. Богатый и противный старик Менген, над которым все подшучивают, в исполнении полной и курносой Зои приобрёл несколько гротескный характер.

Красавца, ловеласа и враля, Гектора, играл наш Кирилл. Он в этой роли всем хорош, — просто всем: у него и внешность внушительная, и дикция отличная. Есть, однако, и один небольшой недостаток: всякий раз, открывая рот на сцене, он орёт так, что штукатурка со стен осыпается. И тут Кирилла не унять. Остальные, оказывается, давно привыкли к этой оглушительной манере играть и говорят, пожимая плечами: «Его не переделаешь — стиль такой…» Ну, стиль так стиль — придётся купить беруши и пользоваться ими во время его выходов.

Но в целом первая репетиция мне понравилась: очень живо. Энтузиазм так и распирает всех участников. Даже меня. У меня в руках листок со всеми ролями, я дублер, суфлёр и координатор, потому что мне со стороны виднее. Несмотря на то, что команда подобралась дружная, между участниками спектакля нет-нет, да и разгораются споры по поводу того, как нужно играть тот или иной эпизод. К сожалению, споры иногда принимают слишком горячий характер, потому что каждая сторона уверена в своей правоте. А поскольку, как известно, сколько людей — столько и мнений, иногда поднимается невообразимый гвалт, — только держись.

 

Вторая репетиция

На второй репетиции роли почти выучены, — вернее, они выучены совершенно, но время от времени то одного, то другого, как говорится, замыкает. Тогда они, разумеется, смотрят на меня. Пальцем водя по бумажке, я отыскиваю забытый текст и подсказываю актёру. Все уже запомнили, кто где стоит и кто куда должен идти. Вторая репетиция идёт на удивление гладко. Но вдруг во время диалога между ловеласом Гектором и юной Элли раздаётся оглушительный окрик капитана (то есть, Валентины). Она грозно обращается к Кириллу:

— Ну что ты на неё орёшь?! Разве так обольщают? Она же тебя боится!

У Лены и в самом деле немного испуганный вид.

Все смотрят на Кирилла.

— Она меня раздражает! — нервно говорит он. — Почему она от меня всё время пятится?

— Ещё бы не пятиться, когда ты так орёшь! — вступается за подругу Зоя, играющая противного старика-богача.

— А он орал, орёт и будет орать! — сердито говорит художница Катерина.

Кирилл в сердцах ударяет ребром ладони в прочную стену комнаты и, негромко охнув от боли, отправляется на кухню. Остальные сердито смотрят друг на друга и напряжённо молчат. Наконец мне захотелось прерывать молчание:

— Ну что ж! — очень громко и бодро говорю я. — Видимо, спектакль придётся отменить!

Я стараюсь кричать настолько громко, чтобы Кириллу на кухне тоже было слышно. Сердитое выражение лиц актёров мгновенно сменяется на озабоченное. Они подозревают, что я и в самом деле могу отменить спектакль. И ещё они подозревают, что я не очень-то верю в их артистические способности. А ведь я в их способности очень даже верю! В любом случае их артистические таланты гораздо выше моего режиссерского. Но спектакль отменить я и в самом деле не против: энтузиазм Романтиков вызывает у меня серьёзные опасения. Честно говоря, для меня весь этот спектакль только лишняя головная боль, к тому же Кирилл и в самом деле всё время орёт как ненормальный, а перепуганная Лена неудержимо пятится от него.

Да, это вам не Театр Сатиры! В моей душе уже начинает теплиться преступная надежда на отмену спектакля: «А может и правда…» Однако через несколько минут из кухни выходит Кирилл. Он виновато смотрит на пригорюнившихся актёров и говорит:

— Разве я виноват, что у меня такой голос такой громкий?!

Валентина подходит к Кириллу и, умоляюще сложив руки на своей пышной груди, проникновенно, как лиса в мультфильме, говорит:

— Кирилл, дружочек, ну не обижайся на меня, пожалуйста. У тебя ведь такой прекрасный, яркий голос!

«Ага, конечно!.. — думаю я не без ехидства. — А Лена, видимо, прекрасно, ярко пятится!»

— Валентина, — украдкой наклонившись к уху нашего капитана, задушевно просит Кирилл, — вы, пожалуйста, скажите Лене, чтобы она от меня не шарахалась.

— Скажу, скажу, — успокаивает Кирилла Валентина, тут же подходит к Лене и просит: — Лена, голубушка, ты его не бойся! Ты же видишь, он всё время орёт. Его уже не переделать. Ты так сделай: когда он к тебе обращается, ты смотри не на него, а на меня, — а я тебя буду взглядом поддерживать. Хорошо?

— Хорошо, — соглашается Лена. На самом деле она Кирилла и не боится, а шарахается от него, просто потому, что хочет сохранить дистанцию, из чувства самосохранения. Вы бы на её месте тоже шарахнулись, потому что Кирилл в образе каким-то невменяемым становиться.

Ладно. Начинаем всё сначала.

 

Инвалиды Творческой Специализации, или Малохольные

Мы репетируем третий день — последний. Сегодня — пятница, а в воскресенье — премьера. Роли выучены, костюмы почти полностью готовы, и… казалось бы, о чём теперь спорить? Но нет же! — между актёрами опять возникают бурные дебаты. Кто-то принял не ту позу, не так улыбнулся, неправдоподобно рассмеялся, не там сделал паузу. Снова шум, гам, дым коромыслом!

Во время одной из таких творческих, деловых, но незаметно переходящих на личности перепалок в дверь кафе, где мы репетировали, очень громко и настойчиво постучались. Мы предусмотрительно закрыли дверь нашего кафе на время репетиции.

— Тише! Тише! Прекратите, наконец, вопить! — стараясь перекричать не в меру разошедшихся актёров-романтиков, попросила я. — К нам, кажется, гости!..

— Кота не вы потеряли? Бурый такой, на медведя похож! —услышав эти слова, я больше не колебалась ни секунды — сразу же открыла дверь. На пороге стояла сердитая низенькая старушка, одетая в жёлтый рабочий халат. Голову её покрывала разноцветная пятнистая косынка. «Это местный дворник!..» — догадалась я. В руках она держала Андерсена.

Я открыла рот от изумления. Андерсен же одарил меня невинным взглядом и спрыгнул с рук дворничихи на пол. Позже выяснилось, что старушку звали Аграфеной Ивановной или тётей Грушей. Я удивлённо погрозила Андерсену пальцем: с его стороны было неуместным приводить сюда посторонних. Он вполне мог вернуться в кафе, как обычно, через окно. И зачем ему понадобилось навязываться в компанию Аграфены Ивановны?

— Он у вас оголодал! — недовольно заявила Аграфена Ивановна и добавила поучительным тоном: — Кота вообще-то кормить надо!

— Да ведь… — возмущённо начала оправдываться я.

— Кормишь? — строго перебила тётя Груша.

— Кормлю.

— Ну да, как же!.. — недоверчиво возразила Аграфена Ивановна. — Чего ж он тогда колбасу в колбасной лавке цельными днями клянчит? А? Не знаешь? Вот то-то! — она торжествующе подняла маленький толстый указательный палец.

«Так значит, эта колбасная лавка, о которой писал Кирилл, и в самом деле существует?! — про себя изумилась я. — Надо же! А я-то думала, что сценарист её выдумал».

— Вот подожди, я ещё к хозяевам той мелкой собачки схожу! Той, что ножки, будто спички. Пусть они тоже своё животное кормят! Скареды!

— Да они кормят, я точно знаю! — для убедительности приложив руку к сердцу, заверила я дворничиху.

— А ведь у тебя тут кафе, да? — перебила меня тётя Груша. —Хочу посмотреть!

И она, не спрашивая разрешения, приготовилась ринуться из прихожей в комнату, где проходила репетиция. Но в последний момент почему-то передумала.

Романтики же, давно переставшие спорить, так увлеклись процессом репетиции, что не обратили на гостью ровно никакого внимания. Да они и про меня-то, похоже, забыли. Что ж тут удивительного: вошли в роли, — сегодня генеральная репетиция, всё-таки!

— Так это они, значит, три дня подряд орут на весь квартал? — догадалась Аграфена Ивановна.

— …А что, разве слышно? — невинно поинтересовалась я.

— Ещё бы! — хмыкнула тётя Груша. — У нас во дворе глухих нет! Знаешь, как жильцы вашу малохольную компанию называют?

— Не знаю, — призналась я. — Как?

— Подожди, дай вспомнить… — Гостья задумалась, а потом, стараясь очень чётко выговаривать каждое слово, произнесла: — «Инвалиды творческой специализации»! Звучит?! Вот то-то! Это один пенсионер-шахматист придумал! Умный дядька!.. Ну, а я вас попросту малохольными называю, — доверительно добавила она. — И почему же они орут который день? А? По какой причине?

Я объяснила, что вызывающее поведение нашей малохольной компании связано с репетициями спектакля.

— Спектакль! — всплеснула руками Аграфена Ивановна. — Когда? В воскресенье? Так я тоже приду посмотреть! Не возражаешь?

И тут я вспомнила, что как главный организатор всех мероприятий в кафе, должна обеспечить явку зрителей! Правда, если говорить начистоту, я втайне мечтала, что, может быть, как-нибудь всё же обойдётся… вообще… без зрителей. Видимо, не обойдётся.

— А как спектакль называется?

— «Дом, где разбиваются сердца».

— Да! — задумчиво произнесла тётя Груша. — Название ничего, хорошее. Я и Колю приведу, соседа моего. Не возражаешь?

— Конечно, приводите, — согласилась я. И в самом деле — где один, там и двое. Решив, что мы с Аграфеной Ивановной уже обо всем договорились, я мягко, но выразительно посмотрела на входную дверь: мне всё-таки настала пора возвращаться к актёрам, несмотря на то, что в пылу репетиции они обо мне совсем позабыли. И всё же, я — суфлёр и критик спектакля, и вообще… неизвестно, куда уведёт их фантазия без моего мягкого, но чёткого руководства.

Тётя Груша, кажется, намёк поняла. Она тоже посмотрела на дверь и проворчала:

— Стою тут с тобой, а у меня дел по горло…

Я обрадованно и понимающе кивнула.

— А спектакль-то во сколько начнётся? — спросила она.

— Ой!.. — спохватилась я. — А мы ещё и не решили!

— Ладно, я попозже к тебе зайду, узнаю. Ты когда спать ложишься? Я ведь знаю — ты сейчас здесь живешь! Правильно?

— Правильно, — подтвердила я. — А ложусь… ну… часов в одиннадцать, примерно.

— Хорошо. Зайду, — кивнула Аграфена Ивановна и ушла.

Андерсена же и след давным-давно простыл, только его и видели. Очень ему интересно смотреть, как мы тут репетируем!.. Он привёл ко мне дворника и ушёл обратно на свой любимый двор, играть с Клавой или клянчить колбасу в Колбасной лавке. Привёл ко мне потенциального зрителя и ушёл. Ну, и ладно. Репетиция продолжается, — я снова занимаю почётное место суфлёра и критика.

 

Второй визит Аграфены Ивановны

Тётя Груша вернулась снова поздно вечером, примерно через час после того, как закончилась наша последняя репетиция. Теперь она была одета в простое серое платье, а голову её уже не прикрывала старенькая дешёвая косынка. Волосы у неё оказались редкие, не слишком длинные, и почти совсем седые. Тётя Груша зашла уточнить время начала спектакля, но Романтики так пока с этим и не определились. Генеральная репетиция всех изрядно вымотала, после неё никому больше не хотелось ни спорить, ни решать важные вопросы. Мы условились созвониться завтра, в субботу, и тогда уже определиться со временем.

Я так и сказала Аграфене Ивановне, а она почему-то очень огорчилась. Тогда я заверила её, что я непременно позвоню ей завтра и сообщу, когда нужно приходить. Пообещала, что без неё и без Коли мы спектакль начинать не будем. Но тётя Груша всё равно выглядела огорченно. Мне даже показалось, что ей не хочется уходить из кафе. И ещё мне показалось, что тётя Груша недавно плакала. Я пригласила её войти и предложила выпить со мной чаю. Она, кажется, немного повеселела.

Мы прошли на кухню. Аграфена Ивановна категорически отказалась пить чай в Зелёной или Оранжевой комнатах, поэтому мы с ней отправились на кухню. Андерсен заглянул к нам из двора, поел своего любимого варёного минтая, внимательно оглядел нас и снова отправился во двор. Похоже, гулять во дворе вечером нравится ему ещё больше, чем днём: и прохладно, и светло, — белые ночи всё-таки!

Аграфена Ивановна, по-видимому, о чём-то крепко задумалась, так, что вовсе забыла о моём присутствии, — поэтому мы с ней пили чай в полном молчании. А потом дворничиха отставила чашку в сторону и заплакала. Она плакала негромко, потому что изо всех сил пыталась сдерживаться, но даже когда она перестала всхлипывать, слёзы всё равно текли из её глаз тонкими струйками. Лицо же её при этом оставалось, — вернее, казалось — спокойным. Тогда, наконец, я спросила, что у неё случилось.

Аграфена Ивановна ответила не совсем понятно. Сказала, что случайно во время сегодняшней репетиции, среди актёров узнала нашу Валентину. Увидела её ещё издалека, из коридора кафе, а узнала, только когда Валентина сняла с себя мужской парик с бакенбардами. Оказывается, тётя Груша, когда-то работала с Валентиной в одной и той же школе. Только Валентина была там учительницей, а Аграфена Ивановна — уборщицей. Сообщив об этом простом факте, тётя Груша почему-то снова заплакала. А я не могла взять в толк, что её так расстроило, — неужели внезапное свидание с товарищем по работе?..

— Она всё время хвасталась! — наконец перестав плакать, пояснила тётя Груша колючим, неприязненным тоном.

— Кто? — не поняла я.

— Валентина, конечно! Кто же ещё?! Она постоянно хвалилась, какой у неё добрый да хороший сын!.. Заботливый — и вообще… Прямо не сын, а золото, не иначе!

Моя гостья похоже на что-то рассердилась, потому что вдруг резко замолчала и насупилась.

— Валентина часто хвасталась, что у неё хороший сын, а вам это было неприятно? — силилась понять я.

— Неприятно?! Да! Мне это было вот как неприятно! — в сердцах выкрикнула Аграфена Ивановна.

— Но… почему же? — недоумевала я.

Гостья не ответила. Она сосредоточенно и как-то безжизненно смотрела в свою пустую чашку. Я предложила налить ещё чаю. Аграфена Ивановна кивком выразила согласие. Наливая кипяток, я решилась продолжить расспросы:

— Но… почему? Почему вам это было неприятно?

Тётя Груша неопределённо пожала плечами.

— Ведь вы, наверное, просто не знаете, Аграфена Ивановна… дело в том, что сын у Валентины умер, — сказала я, ожидая, что Аграфена Ивановна если не посочувствует нашей поэтессе, то хотя бы удивится или взволнуется. Но моя гостья убийственно спокойным тоном произнесла:

— Я знаю. Знаю. А вот мой — не умер!

Она произнесла эту странную фразу с досадой и невыразимой горечью, — так, словно ей обидно было, что её собственный сын по-прежнему жив. Мне показалось, что я ослышалась, или что она сошла с ума. Но вскоре всё разъяснилось:

— Да ведь мучает он меня, Люба. Вот что. Не нужен он мне! Хуже всякой пытки мне мой сын! — скороговоркой выпалила тётя Груша так, словно хотела поскорее избавиться, убежать и от этих слов, и от своих горьких дум. В этом неожиданном признании тёти Груши было столько боли, что я чуть сама не расплакалась. Мне стало жалко мою гостью, несмотря на то, что она произнесла такие страшные, злые слова, — не сына её неведомого, не любимого родной матерью пожалела я, а именно её саму. Мне показалось, что на душе у Аграфены Ивановны не просто темно, а непроглядно, — страшный, холодный мрак царит там.

А потом Аграфена Ивановна рассказала, как её постоянно обижает взрослый сын, и что она ничего с этим не может поделать, и как ей тяжко, невыносимо жить на свете. Рассказала, что уйти из дома ей некуда и не к кому, что стыдно перед людьми и перед самой собой за то, что у неё такой сын. Она воспитывала его одна, муж рано погиб. Чтобы прокормить себя и сына, ей приходилось постоянно подрабатывать, — а значит, ежевечерне отсутствовать дома. Поэтому в детстве сын чаще всего обретался у свекрови тёти Груши, а та невестку не только не любила сама, но ещё и постоянно твердила внуку, что его мать необразованная, неотесанная. Так или иначе, мальчик не научился жалеть свою мать и даже не хотел её замечать. Сначала он просто не обращал внимания на её скорби и болезни, а потом и сам сделался причиной её горьких слёз.

— Вот Люба, поверишь ли, иногда даже жить не хочется! А надо! Ведь правда же, Люба, надо?

— Правда, — сказала я. — Надо.

— А как, Люба? Как жить с этим?

Я не знала, чем её утешить, что посоветовать… Мне показалось, что кое в чём она даже права: её горе и в самом деле больше горя Валентины, у которой умер единственный любимый и заботливый сын, лётчик.

А потом я вспомнила, что там, где люди сами ничего уже не могут поделать, там на помощь приходят святые, — те, кто своё на земле отстрадал, кто получил от Бога благодать помогать таким же страдальцам. Вспомнив об этом, я сказала:

— Пожалуйста, Аграфена Ивановна, если у вас есть такая возможность, если вы хоть немного верите в Бога, — поезжайте в Псково-Печерский монастырь! Говорят, места там святые… Может, вам хоть там немного легче станет? Сначала отпустит ненадолго, а потом всё и вовсе образуется?

Я вопросительно смотрела на тётю Грушу, не зная, как она отнесётся к моим словам. Потому что, при самом беглом, черновом и поверхностном делении — люди, по-моему, делятся не только на добрых и злых, богатых и бедных, умных и глупых, но ещё и на верующих в Бога и на тех, кто в Него не верит. Если тётя Груша относится к последней категории, то мой совет только разозлит её… Но так или иначе, а ничего иного я посоветовать ей не могу.

— А я, Люба, об этом святом месте тоже что-то такое слышала… — задумалась тётя Груша и спросила спокойно, даже с надеждой: — Так ты думаешь, съездить мне в Печоры, святым пожаловаться? Да?

— Ну… раз уж всё равно жаловаться больше некому… — рассуждала я.

— А ты-то, Люба, сама веришь, что эти самые святые могут помочь? Веришь?

— Я верю, — сказала я. Потому что я и в самом деле верю — и в святых и в то, что они могут помочь.

Тётя Груша взглянула на меня, а потом вдруг на мгновенье сокрушенно закрыла лицо руками и сказала:

— Знаешь, Люба, ты прости меня за Валентину. Прости, что я её горю позавидовала! Я, Люба, совсем уже… окаменела! Плохая стала совсем, злая очень, — вот что. А всё равно поеду к святым, в ноги им брошусь, — может, и меня примут? Как думаешь? Может, я как-нибудь немного оттаю там у них… хоть на столечко? А то, как мне с таким каменным сердцем жить, Люба?

И слёзы снова сами собой потекли тонкими струйками по её спокойному лицу. А мне снова так жалко её стало, что я не выдержала и тоже заплакала. И мне тоже нестерпимо захотелось поехать к Псково-Печорским святым, о которых я от кого-то слышала, — тоже поклониться им в ноги и попросить, чтобы моё сердце не черствело и не каменело, а наоборот, жило и пламенело…

…Ну вот, я уже стихами заговорила, в духе нашей поэтессы Валентины.

А потом мы с Аграфеной Ивановной задумались каждый о своём и замолчали. Мысли лезли мне в голову только очень грустные. И тогда мне захотелось как-нибудь прервать этот невесёлый поток, потому что, если мы обе будем сидеть и печалиться, ничего хорошего из этого не выйдет.

Я ещё раз поставила на плиту чайник, а потом заглянула в холодильник — посмотреть, что там есть хорошего. Но хорошего там оказалось немного: несколько сырых яиц, солёные грибы и банка сгущёнки. Я из-за этих репетиций совсем перестала варить супы и вообще — правильно питаться, а после сегодняшнего нашествия актёров-романтиков у меня в холодильнике и вовсе никаких запасов не осталось. Странно, как они ещё кошачью варёную рыбку не смолотили!.. Завтра первым же делом придётся идти в магазин.

Я предложила тёте Груше на выбор сгущёнку или солёные грибы. Она выбрала грибы. Мы выпили сладкий фруктовый чай, (обыкновенный уже закончился) и закусили его солеными грибами с хлебом. Это удивительное угощение хоть немного отвлекло нас от невесёлых мыслей. Кстати, попробуйте как-нибудь сладкий фруктовый чай с солеными грибами — они, оказывается, очень хорошо сочетаются! А потом, когда мы немного подкрепились, я вдруг вспомнила, какую чушь понаписали Романтики для конкурса, и кое-что кратко пересказала гостье. Некоторые опусы я так часто перечитывала, что знала уже наизусть. Аграфена Ивановна слушала с явным удовольствием — ей пришёлся по душе детектив Евгения. А мне лично больше всего нравился рассказ Катерины про Андерсена-художника.

Я почувствовала, что мою гостью заинтересовали творения Романтиков — во всяком случае, они не показались ей полной чушью. Одобрение тёти Груши даже окрылило меня: ведь я так переживаю за этот конкурс! За спектакль я, конечно, тоже переживаю, но литературный конкурс мне почему-то ближе и дороже.

Как хорошо, что Аграфена Ивановна однажды забрела к нам в кафе: мне было так важно обсудить с кем-нибудь фантазии Романтиков!.. Ведь спонсору и судье конкурса я своё мнение не высказывала, молча отдала ей работы: мне не хотелось даже случайно повлиять на выбор Музы Андреевны. Такой уж был уговор: лучшую работу выбирает только сама Муза, (лучшую, по её мнению, конечно). Моя задача — только организовать конкурс.

Потом Аграфена Ивановна ушла, Андерсен же, наоборот, — вернулся со двора. Выглядел он, как говорится, усталым, но довольным.

— Пора спать! — сказала я Андерсену. — Завтра у нас напряжённый день! И хорошо бы начать его с похода в магазин, а то в нашем холодильнике ветер гуляет. Рыбки для тебя — и той почти не осталось!

Андерсен сразу согласился с этой мыслью: с утра нужно отправиться в магазин! Он всегда соглашается, когда я что-нибудь дельное говорю.

 

Единственный выходной. Суббота

Наконец-то наступила суббота! Мой единственный и неповторимый выходной. Даже не верится, что сегодня не будет никаких репетиций, чаепитий и всей этой суеты.

Так-то так, но ведь завтра — день премьеры! Завтра…

Эта простая мысль сразу же вывела меня из благодушного субботнего состояния. Однако усилием воли я постаралась отогнать тревожные мысли, а себя успокоила так: ну хорошо, даже если на бездумный и бесхлопотный выходной рассчитывать не приходится, всё равно в моём распоряжении — целый день. Первым делом я, конечно же, отправилась в магазин, потому что мой холодильник начал забывать, как выглядят продукты.

По дороге в магазин мне встретилась Аграфена Ивановна: у неё тоже, как выяснилось, выходной. Тётя Груша прогуливалась по двору с бодрой старушкой в прозрачной шляпе. Настроение у обеих было хорошее; я на несколько минут остановилось, и мы поговорили о погоде. А потом тётя Груша и её подруга сообщили мне, что наш спектакль с нетерпением ожидают уже десять зрителей. Услышав эту новость, я пожалела о том, что вышла на улицу и о том, что у меня нет личного вертолёта, на котором можно переправляться в магазин, избегая опасных встреч. Однако я вежливо поблагодарила тётю Грушу за активные поиски зрителей и продолжила свой путь.

Шагая по улице, я размышляла о декорациях и костюмах к спектаклю. Дело в том, что поскольку один из главных героев спектакля, капитан Шотовер, большую часть жизни провёл на флоте, мы решили придать сцене вид корабля. Корму у нас изображала старая некрашеная скамейка без спинки, (её мы с Романтиками подобрали на улице), а парус — огромная белая простыня, которую ещё следовало крепко прикрутить к двум швабрам. Если одновременно открыть окна в Зелёной и Оранжевой комнатах, а также на кухне, то хотя и поднимется сквозняк, зато простыня надуется и станет похожа на парус. У нас ведь парусный корабль!

Задник нашей импровизированной сцены мы собирались закрыть картинами Катерины. Это были большие акварели на ватманах, изображавшие почти то, что нам требовалось: на одной — то ли солнце, то ли луна, в окружении серых облаков, на другой — стая птиц, спешащих на юг. Катерина случайно нашла эти ватманы при раскопках в своей мастерской.

Спектакль будет проходить в Оранжевой комнате — она самая большая. Стулья возьмём в соседней библиотеке, — об этом я договорилась.

Мысли о спектакле не покидали меня и в самом магазине, а потому, вернувшись домой, я с сожалением обнаружила, что купила далеко не всё, что собиралась, и совсем не то, что нам с Андерсеном нужно для правильного питания. Впрочем, кое-что полезное в моих сумках всё же нашлось.

Справившись с некоторыми домашними делами, я решила позвонить жене рыбного магната, узнать, успела ли она прочитать конкурсные работы Романтиков. Я ни в коем случае не собиралась сообщать Музе о завтрашнем спектакле: по-моему, с нас хватит и её руководства конкурсом. «А может, Музы вообще дома не будет?» — с надеждой подумала я и набрала номер нашего спонсора. Но Муза Андреевна оказалась дома.

Она мне очень обрадовалась:

— Вы долго жить будете, Люба! Я ведь только-только о вас вспоминала! Какая вы молодец — так быстро собрали все конкурсные работы! Я думаю, Люба, нам непременно нужно продолжить сотрудничество! Вы ведь не против, надеюсь?

— Ну, разумеется, не против, Муза Андреевна! А как у вас в целом впечатление от работ Романтиков? — поинтересовалась я.

— Романтиков? — переспросила она. — Они так себя и называют — «Романтики»?

Это простое слово почему-то очень развеселило Музу:

— Ха-ха-ха! Вот именно: Романтики!

Она отсмеялась и продолжила:

— Работы ваших Романтиков, Люба, мне очень понравились! Все. Кроме одной!

— Какой же именно? — встревожилась я.

— Детектив про рыбака совершенно не годится! К тому же, я детективы вообще терпеть не могу!

Я на какое-то мгновение запнулась и даже не нашлась что сказать: мне-то детектив Евгения как раз и понравился больше всех прочих работ. «Неужели, мне необходимо поддакнуть Музе? Подыграть человеку, от которого зависит исход конкурса?» — мгновенно пронеслось в моей в голове.

— А вам, Люба? Вам самой этот детектив разве нравится? — настороженно спросила Муза Андреевна.

— Мне? — Я смутилась. — Мне… э-э-э… Честно говоря, да, нравится! Очень. Хотя я тоже не слишком люблю детективы.

На несколько секунд на другом конце нашей беспроводной связи воцарилось неопределённое молчание. Но вскоре в трубке снова зазвенел добродушный голос отходчивой Музы:

— Ну и ладно! Понравился, так понравился. Не зря же говорят: сколько людей, столько и мнений! Во всяком случае, утешительные призы всё равно получат все участники, — как и договорились! Кстати, Люба, вы не могли бы ко мне сегодня заехать? Хочется обсудить с вами подарки для… Романтиков, — то есть утешительные призы. Всё-таки вы вкусы ваших… Романтиков лучше знаете. Успели ведь уже к ним присмотреться немного? Да?

Едва я открыла рот, чтобы ответить, как она нетерпеливо добавила:

— Приезжайте сегодня, Люба! Можете?

— Да нет… — замялась я, — сегодня как раз и не могу, к сожалению. Работы много: нужно концы простыни к швабрам прикрутить и ещё…

Тут я поняла, что проговорилась, — но отступать было уже поздно, да и некуда. В конце концов, что для меня столь же важно, как литературный конкурс? Только завтрашний спектакль…

— Мне, Муза Андреевна, как раз сегодня нужно поставить декорации: завтра мы вряд ли успеем… — твёрдо продолжила я.

— Декорации? Значит, у вас там будет спектакль? — голос Музы затрепетал от нетерпеливого волнения. — Или концерт? Люба!

Порою Музе удавалось весьма своеобразно произносить моё имя. Тогда в её устах оно звучало одновременно, как капризное требование, победный клич и мольба о помощи.

— Спектакль, Муза Андреевна! У нас завтра спектакль, — честно призналась я.

— О-х-х! — восторженно выдохнула Муза. — Спектакль?! И что же — в нём будут играть сами Романтики? Да? Люба!.. — голос её задрожал.

— Да, вы угадали, — подтвердила я. — Именно наши Романтики, то есть участники конкурса, и будут играть.

— Люба! — восторженно произнесла Муза. — Как я хочу посмотреть ваш спектакль! Можно?

— Ну, разумеется, — уныло согласилась я. — Можно…

— А как он называется?

— «Дом, где разбиваются сердца», по пьесе Бернарда Шоу.

— «Дом, где разбиваются сердца»… — мечтательно протянула Муза. — Люба, а вы в этом спектакле тоже играете? Или вы — режиссёр? Или — что-то иное?

— Иное, — пояснила я. — У меня забот хватает: я в этом спектакле и суфлёр, и критик и корректор возможных ошибок. То есть, если вдруг что-то пойдёт не так…

— Понятно, Люба. Вы отвечаете, за весь спектакль! — радостно воскликнула Муза.

— Да, — согласилась я, не разделяя её энтузиазма. — Отвечаю.

А сама подумала: «Интересно, чему она так радуется?» — и в ушах у меня зазвучала грозная фраза из старого кинофильма: «Вам придётся, придётся ответить за всё! За всё!»

— Люба, в котором же часу начало спектакля? — решила уточнить Муза.

Мне показалось неудобным ответить: «А мы ещё не решили!..» — поэтому я сказала первое, что взбрело на ум:

— В двенадцать часов. В полдень.

— В двенадцать? — недоверчиво переспросила Муза. — То есть, как детские утренники?

— Нет, не совсем… — поправилась я. — Скорее, в час дня. Да, именно в час дня.

— Люба, я непременно приеду на этот спектакль! И вот что: сразу после его окончания мы и подведем итоги нашего конкурса! Как вам такая идея?

— Как? Завтра? И спектакль, и конкурс? — изумилась я.

— А зачем тянуть-то, объясните мне! — тон у Музы стал не просто настойчивым, а прямо-таки железным. — Кстати, Люба, как вы думаете, этот ваш знакомый писатель… Чернышевский, кажется?.. он сможет завтра прийти?

— Вот уж этого я точно не знаю!.. Я даже не уверена, что успею созвониться с ним сегодня.

— Но вы постарайтесь! Постарайтесь всё-таки созвониться. Пожалуйста, я вас очень прошу. Мне бы так хотелось, чтобы он тоже присутствовал. Я просто мечтаю хотя бы… хотя бы глазком взглянуть на этого знаменитого Чернышевского. Вы меня понимаете, Люба?

К сожалению, желание Музы познакомиться с самим Чернышевским мне было вполне понятно, а поэтому пришлось ответить:

— Хорошо. Попробую с ним созвониться.

С этой фразой мои последние мечты о единственном выходном дне сами собой улетучились — рассеялись, как зыбкий утренний туман.

 

Кто как живёт и кто чем дышит

С автором нескольких прекрасных книг, в том числе моего любимого романа «Весенние ливни» Александром Ивановичем Чернышевским мне, как ни странно, удалось созвониться сразу. Более того, он почти согласился заехать к нам завтра. Сказал, что твёрдо обещать не может, но если будет у него такая возможность то непременно заедет. «Себя показать и на вас посмотреть», — пошутил он.

Оказывается, его больше всего заинтересовали не спектакль, не конкурс, а сам факт существования нашего Литературного кафе и его завсегдатаев, Романтиков.

Узнав, что Чернышевский и вправду может прийти, Муза Андреевна совсем потеряла голову от счастья. Она перезванивала мне раз ещё восемь, просила продиктовать названия книг, написанных Чернышевским, выведывала, где их можно приобрести. На её удачу, это было как раз не сложно: книги Чернышевского продаются сейчас в нескольких книжных магазинах, в том числе и в Доме Книги на Невском, — туда я Музу и направила.

Но она звонила мне снова и снова. Её интересовали вкусы и пристрастия Романтиков, — ведь она собиралась подарить каждому из них по ценному призу, и Музе очень хотелось, чтобы призы понравились награждённым.

В конце концов, мне надоели эти бесконечные звонки, и я перестала всерьёз размышлять о вкусах Романтиков, и стала плести всё, что только приходило в голову. Я заверила Музу, что Лена обожает баллады, Катерине жизненно необходимы хорошие кисти и краски, Евгений увлекается стиркой вручную — и так далее… Но Муза догадалась, что я просто хочу поскорее избавиться от неё, и, то ли назло мне, то ли из свойственной ей дотошности упорно продолжала выпытывать, кто из Романтиков как живёт и кто чем дышит.

Мне показалось, что легче быть суфлёром и критиком любительского спектакля, что приятнее есть гадкую фиолетовую кашу, запивая её армейским коньяком, чем беседовать с этой измученной праздностью дамой. Я утешала себя тем, что так или иначе, а завтра всё кончится — и конкурс, и спектакль. О том же, что послезавтра непременно начнётся что-нибудь другое, мне сейчас не хотелось думать. Тем более что покамест ужасное Завтра не только не кончилось, но даже ещё не наступило.

…Итак, Муза сообщила, что подведёт итоги конкурса на лучшее произведение об Андерсене сразу после окончания спектакля. Она ещё раз подтвердила, что утешительный приз получат все участники, без исключения. Но открыть тайну, кому именно она решила присудить первый приз, Муза решительно отказалась. Что ж, зато у меня есть гарантия, что я не смогу проболтаться никому из Романтиков, а значит, для счастливчика-победителя награждение будет настоящим сюрпризом.

Сцену, между прочим, я украшала в одиночку — Андерсен в этом деле не участвовал. Он с интересом понаблюдал за процессом, не включаясь в него, а потом и вовсе убрался на свой любимый двор. Оформив сцену, я принялась за сооружение суфлёрской будки. Для этого мне понадобилось ещё две простыни.

Ну и намучалась же я с этой суфлёрской будкой!.. Сначала я шилом проделала дырочки в простыне, чтобы иметь возможность видеть актёров и зрителей. Но оказалось, что через дырочки от шила ничего не увидишь, — пришлось вырезать дырки ножницами, а для этого снова снимать уже закреплённую на каркасе из деревянных палок простыню. Когда я наконец справилась с этим ужасным делом и посмотрела на будку стороны, то ужаснулась, какой она вышла некрасивой. Тогда мне пришло в голову украсить её звёздочками из фольги, — для чего пришлось купить два килограмма конфет в серебряной обёртке и коробку булавок. Потом нужно было эти звёздочки вырезать и закрепить булавками на простыне… В общем, измучалась я невероятно, — не понимаю, как вообще справилась… Но звать на помощь кого-то из Романтиков мне всё равно не хотелось: честно говоря, за три последние дня надоели они мне все ужасно! Ещё успеем завтра повидаться…

 

Воскресенье

Ну вот, и воскресенье наступило. Актёры-Романтики уже давно готовы и рвутся в бой, зрители вздыхают от нетерпения. Все пришедшие благополучно расселись в зале — стульев из библиотеки мы принесли предостаточно. На лучшие места мы, разумеется, посадили Музу Андреевну и Александра Ивановича Чернышевского.

На самом деле все места были примерно одинаковыми, а стулья расположены так удобно, что никто никому не мешал. Зрителей набралось всего одиннадцать человек, — это вместе с нашими почётными гостями, Музой и Чернышевским.

Я вылезла из своей «звёздной» суфлёрской будки и торжественно объявила:

— «Дом, где разбиваются сердца!» По мотивам пьесы Бернарда Шоу. Говорю «по мотивам», потому что пьесу наш Кирилл изрядно подсократил!..

После чего я снова залезла в свою будку и приготовилась к большой работе. В будке стояла неуклюжая кухонная табуретка, и всякий раз, как я чуть шевелилась, табуретка подпрыгивала и при этом будка сотрясалась так, что разрушение казалось мне неминуемым. Впрочем, пусть всё рухнет, — но после спектакля! А пока я постараюсь как можно меньше тревожить эту хлипкую серебрянно-звёздную конструкцию.

Сначала всё шло как по маслу. Актёры-Романтики превосходно выучили свои роли, и костюмы, на мой взгляд, все приготовили просто шикарные. Особенно потрясающий костюм был у Валентины: я имею ввиду её знаменитый седой парик с длинными бакенбардами и просторные мужские брюки на подтяжках. Невозможно было заподозрить, что капитана играет женщина! Полная и низенькая Зоя тоже была весьма убедительна в роли противного и смешного старика Мэнгена.

Однако я чувствовала, что актёры нервничают, а некоторые из них и вовсе напряжены до предела. Не знаю, что заставило их так сильно волноваться, — скорее всего, присутствие в зале известного писателя Чернышевского. А может, величественный вид жены рыбного магната? А возможно, Романтиков угнетало сосредоточенное молчание зрителей? Так или иначе, но в конце концов эта напряжённость актёров сыграла-таки с нами злую шутку.

Совершенно неожиданно, в самом патетическом месте одного из монологов капитана, парик Валентины зацепился за одну из мачт нашего корабля. Из суфлёрской будки я изо всех сил шептала поэтессе, что ей нужно отойти подальше от мачты-швабры, однако, вошедшая в образ Валентина не обратила внимания на моё предупреждение. В результате потрясающий парик с бакенбардами слетел с неё и повис рядом с парусом, наподобие боевого знамени. Поэтесса попыталась с изящным движением вернуть на место свою шевелюру, но при этом случайно задела рукой единственную застёжку подтяжек, на которых держались её широченные мужские брюки. А поскольку брюки были на три размера больше, чем полагается, они тоже благополучно слетели с Валентины, — и на их место тотчас опустилась длинная юбка, прежде заправленная в штаны. В одну секунду бравый капитан преобразился в почтенную, хотя и слегка взъерошенную даму.

Возможно, если бы зрители засмеялись, пару раз хлопнули в ладоши или даже принялись подшучивать над горе-актёрами, ситуация разрядилась бы сама собой. Но зрители, как назло, до глубины души прониклись всей серьёзностью философии Бернарда Шоу, и теперь напряжённо молчали. Наша обычно находчивая Валентина до того смешалась, что вместо того чтобы продолжить свой монолог понесла какую-то несусветную чушь, — кажется, текст из чеховской «Чайки». Видимо, вместе с париком у бедной Валентины, как говорится, сорвало и крышу. Впрочем, нам было не до шуток. Тонкая нить, связывающая между собой все роли, неожиданно порвалась.

Я схватилась за голову: на реплики Валентины, взятые из совершенно другой пьесы, нашим актёрам нечего было ответить. А Валентина вдруг затараторила что-то про Новый год, Рождество, подарки и как она рада наступившему празднику. Бедная поэтесса! — она перепутала не только спектакль, но и время года. У неё уже зима наступила! Всем было яснее ясного, что спектакль провалился.

Но тут положение спас Евгений, игравший мягкотелого интеллигента, отца юной Элли. Он решительно поднял вверх обе руки и громко провозгласил:

— Это неожиданное превращение капитана и в самом деле похоже на рождественский сюрприз! Элли, дочь моя! Ты только посмотри, кто это! Обними же эту даму — ведь перед тобой твоя мать! Как долго я искал её!..

Лена, изображающая юную Элли, растерялась. Тупо переводя взгляд с Евгения на Валентину, удивлённо приоткрыв рот, она не спешила кинуться на шею своей, только что обретённой матери, но, как упрямый осёл топталась на одном месте. Тогда наш сценарист Кирилл, изображающий распутного Гектора, подлетев к Лене, стал тихонько подталкивать её к Валентине, так счастливо вернувшей свой природный пол. Ему на помощь пришла Ольга, и теперь они вместе пытались деликатно сдвинуть девушку с места. Что же касается Лены, то она совсем перестала соображать от волнения.

— Элли! Элли! Твоя мама нашлась! Поцелуй же её! — громко закричала Катерина (бессердечная леди Этеруорд), отчаянным жестом указывая на Валентину.

Отчаянный вопль Катерины пронял даже Лену. Вырвавшись из рук Кирилла и Ольги, она наконец бросилась на шею обретённой матери и, стараясь наверстать упущенное, зарыдала, сотрясаясь всем телом. Наверное, она рыдала от радости. Но и мне тоже хотелось зарыдать от радости: ведь до Лены всё-таки дошло, что нужно делать.

А вот зрители рыдать вовсе не собирались. Наоборот: именно теперь им почему-то стало очень весело, — их было просто не унять. Мне даже показалось, что писатель Чернышевский смеялся громче всех.

Между тем спектакль надо было как-то продолжать, вернее завершать. Схватившись за голову в своей усыпанной звёздами суфлёрской будке, я лихорадочно соображала, что делать дальше. Но тут вперед вышла Ольга, изображающая одну из дочерей бывшего капитана, и, обращаясь к Катерине, играющей вторую сестру, горестно произнесла:

— Всё это, конечно, прекрасно! Прекрасно! Но если капитан Шотовер оказался женщиной, то кто же тогда наш с тобой отец?! Элли нашла мать, а мы с тобой остались без отца!..

Услышав это простое и естественное замечание, зал как по команде перестал смеяться и напряжённо затих: все от души посочувствовали осиротевшим сёстрам. Тогда, успевшая прийти в себя виновница этой неразберихи Валентина, решительно отстранив рыдающую Лену, грациозно вытянула руку в сторону Зои, то есть противного богатого старика Мэнгена, и с пафосом произнесла:

— Вот ваш отец, сёстры! Вот ваш отец! Он хотел скрыть это, но теперь его тайна вышла на свет!

Ольга и Катерина просияли.

— Отец! — радостно закричала Ольга,

— Папочка! — вторила Катерина.

— Какой счастливый день! — воскликнул Кирилл-ловелас. — О радость!

— В самом деле, сестра! — обращаясь к Ольге, произнесла Катерина. — Меня только что осенило: теперь мы с тобой богаты! Ведь наш новый отец — один из самых богатых людей в мире!

«Здорово! — восхитилась я. — Эта реплика полностью соответствует характеру прагматичной леди Этеруорд!»

И на сцене, и в зале все невольно призадумались над такой переменой в жизни сестёр. Наступила пауза, после которой Кирилл нервно повторил свою фразу:

— Какой счастливый день! О радость! — но уже без того воодушевления.

Моя работа суфлёром закончилась в тот момент, когда Валентина вернула себе дамское обличие. «Но теперь, — решила я, чувствуя, что богатая фантазия актёров иссякла, — похоже, мой выход!» Я с грохотом поднялась с табурета и полезла из суфлёрской будки, которая тут же накренилась и начала разваливаться. И пока она рушилась, роняя на пол серебряные звёзды, я проворно занялась парусом — быстро открепила простыню от швабры и бросила её на головы актёрам. Белоснежный парус, опустившись плавно и загадочно, накрыл собой всю труппу. Пока актёры вяло барахтались под простыней, я резво выскочила вперёд и, широко улыбаясь, произнесла:

— Дорогие зрители, наш спектакль закончен! Спасибо за внимание и… понимание! Как вы уже, наверное, заметили, пьесу великого драматурга Бернарда Шоу «Дом, где разбиваются сердца» под влиянием стихийных обстоятельств нам пришлось немного переделать. Однако надеюсь, что наш необычный спектакль вам всё-таки понравился!

Это была наглая ложь: ни на что подобное я совершенно не надеялась.

Продолжая широко улыбаться, я оглянулась назад. Артистам уже удалось выбраться из-под обломков корабля. Они выстроились в шеренгу и, гламурно улыбаясь, разом поклонились зрителям. И смею вас уверить: несмотря на малочисленность аудитории, аплодисменты были бурными! Думаю, Театр Сатиры нам бы ещё позавидовал!

Повернувшись к Музе, остроумный Чернышевский громко повторил фразу из известного фильма: «Сдаётся мне, что это была комедия!» Муза улыбнулась и даже зааплодировала шутке писателя. Уставшие смеяться зрители понемногу начали расходиться. Я прощалась с каждым из них особо, изо всех сил улыбаясь и мечтая только о том, чтобы они не задерживались, потому что не знала, как долго ещё смогу удерживать на своём лице приятную улыбку. Ведь это только зрителям было смешно до колик. Для нас же, участников, злополучный спектакль обернулся нешуточным стрессом. После спектакля актёры тут же ретировались — сбежали на кухню и очень плотно закрыли за собой дверь. Уж они-то устали совсем не от смеха.

Александр Иванович Чернышевский хорошо понял моё состояние, поэтому решил не оставаться на подведение итогов конкурса. Сославшись на неотложные дела, он пообещал заглянуть как-нибудь в другой раз. Писатель заверил меня, что актёры оказались находчивыми и остроумными, а потому спектакль получился хотя и очень смешным, но всё равно обаятельным. В заключение Александр Иванович сказал несколько тёплых слов Музе: она, мол, благодаря хорошему вкусу и интуиции, не только заметила наше кафе, но и разглядела, какие огромные таланты скрываются в нём. И как же это прекрасно, что она поощряет творчество Романтиков!.. От этих слов Муза Андреевна просто расцвела. Она тоже пожелала писателю новых творческих успехов и выразила надежду на «дальнейшее сотрудничество». Я широко улыбалась и кивала головой, но делала все это машинально, потому что думала я тогда только об одном: «Наконец-то спектакль закончился!» Чернышевский дружески пожал нам обеим руки и удалился, а мы с Музой отправились на кухню к нашим Романтикам.

Нам стоило большого труда выудить актёров из кухни и уговорить их перебраться в Оранжевую комнату. Ведь это была та самая злополучная комната, где они только что играли спектакль!.. Тут обессиленные Романтики заявили, что в конкурсе они согласились участвовать просто из интереса, для души, и что никаких призов им не нужно. А ещё они пообещали, что с этого момента никогда в жизни не выйдут на сцену.

Мы с Музой изо всех сил уговаривали Романтиков успокоиться, — уговаривали точно маленьких. Потом все вместе убрали обломки нашего театрального кораблекрушения и пошли пить чай.

Когда же все и в самом деле успокоились, Муза торжественно объявила победителя. Как вы помните, право выбирать лучшего принадлежало только ей одной. Ну, так вот: победила самая, по-моему, невзрачная из всех работ — рассказ домохозяйки Ольги об Андерсене примерном семьянине, который день и ночь занят только тем, что кормит и воспитывает своих восьмерых, если не ошибаюсь, детей.

Такой выбор Муза оправдывала тем, что этот рассказ имеет большое воспитательное значение: он-де получился простым, понятным и добрым. Ольга ужасно обрадовалась, — ну, а нам всем ничего другого не оставалось, как порадоваться за неё. Ей достался главный приз: большой бело-розовый сервиз с игривым названием «Кокетка» — из дорогого, тонкого фарфора, на несколько десятков персон.

Получили Романтики и по утешительному призу:

Катерине достался новый мольберт и набор ценных кистей;

Зое — толстый яркий альбом под названием «Живописные шедевры Лувра» и какая-то затейливая декоративная композиция под стеклом;

Кириллу — набор столярных инструментов и двухтомник Вадима Шефнера (стихи и проза);

Евгению — новая стиральная машина (Муза заверила, что её должны доставить завтра, прямо на дом Евгению);

Лене — туристическая путёвка в Венецию;

Валентине — мультиварка и красивые настенные часы.

Мне заботливая Муза преподнесла огромный шоколадный торт. А Андерсену, который вдохновлял Романтиков на создание произведений о себе самом, Муза Андреевна испекла многослойный печёночный торт. В нём несколько слоев: слой печёнки, слой яблок, слой морковки и так далее. Странно конечно, но Андерсен воспринял торт целиком: он с удовольствием ел даже яблоки и морковку, — наверное, потому, что они тоже пропитались печёнкой.

Затем все рассыпались в благодарностях друг другу. Муза поблагодарила всех участников конкурса за то, что они так быстро и охотно откликнулись на её призыв, и за то, что писали свои произведения «от души и от полноты сердца» — это её собственные выражения. Меня Муза поблагодарила, за то, что я познакомила её с писателем Чернышевским и за то, что поддержала идею конкурса. А Романтики поблагодарили Музу за доброе отношение и хорошие призы. В общем, несмотря на все нюансы, вечер удался.

Мы с Романтиками договорились встретиться завтра, чтобы по выражению нашего капитана, то есть Валентины, «всё это безобразие как следует отметить». Муза посетовала, что не сможет присоединиться к нам, но заверила, что соскучиться мы без неё всё же не успеем. Я в этом нисколько не сомневалась, поэтому с лёгким сердцем попрощалась с нашим славным спонсором. Ну а мы, Романтики, завтра снова встречаемся.

 

«Грянем песню без конца!»

Прямо не знаю, как это мне удалось прожить без Романтиков так долго — почти целый день! Я скучала без них, — сама себе удивлялась, и всё же скучала. Андерсен тоже скучал. Он безвылазно сидел в кафе и ждал возвращения своей подружки: хозяева Клавы уехали в гости и увезли собачку с собой.

А вечером в кафе нахлынули Романтики.

Мы расторопно накрыли стол и принялись обсуждать вчерашний провальный спектакль. От этих воспоминаний нам сначала стало грустно, а потом смешно. Потом мы решили вслух прочитать наши конкурсные сочинения, — каждый читал своё собственное. Когда кто-то читает, полагается слушать внимательно, во время чтения нельзя ничего ни есть, ни пить, — такие правила сразу же установила Валентина. Правила разумные, поэтому все беспрекословно подчинились, ели и пили в перерывах между чтением. А когда последний выступающий убрал рукопись и сел на место, Валентина глубокомысленно заявила, что хотя все сочинения вышли разными, но что-то их объединяет, — что-то ещё, кроме главного героя, Андерсена.

Лена робко заметила, что общая черта в этих сочинениях одна: у каждого из авторов разбито сердце. И хотя Лена говорила негромко, её почему-то все услышали. И все с ней согласились.

Однако Валентине отчего-то захотелось поспорить, и она начала искать кого-нибудь, кто бы мог опровергнуть мнение Лены. Ей хотелось найти среди Романтиков такого человека, у которого никогда не разбивалось сердце. Всем, сидящим за столом, затея Валентины показалось безнадёжной, но поэтесса-капитан не сдавалась. Она долго размышляла, а потом неожиданно приободрилась и, указав на меня рукой, торжественно произнесла:

— Люба! Вот у кого, кажется, не разбито сердце!

Все как по команде перестали есть, пить и разговаривать и уставились в мою сторону.

— У меня?!. — переспросила я в недоумении и задумалась над словами Валентины. За столом воцарилась непривычная для сегодняшнего вечера напряжённая и даже звенящая тишина…

— Видите ли, видите ли, друзья, — не совсем уверенно начала я размышлять вслух. — Однажды я познакомилась с одной немолодой, но на удивление обаятельной женщиной, дети у которой давно выросли, есть уже несколько внуков и внучек… По образованию она — филолог, лингвист, живёт в одном из чудесных старинных русских городов… Условно назову эту женщину Ольгой Петровной. Ну так вот, однажды мы с Ольгой Петровной разговорились, и как-то незаметно для нас обеих разговор стал очень доверительным. Я почувствовала такое расположение к этой женщине, что взяла да и рассказала ей одну очень грустную историю из своего детства. А Ольга Петровна слушала-слушала мой рассказ, и вдруг ей стало не в шутку плохо: она всей душой сопереживала моему рассказу, разволновалась, расстроилась, — вот у неё и схватило сердце. Ольга Петровна не хотела обнаруживать своего волнения — она сидела в прежней позе и только её лицо заметно покраснело. А я так увлеклась своим рассказом, что продолжала говорить и говорить, и даже не замечала, что причинила этой чуткой женщине такое страдание. Вскоре, сославшись на головную боль, Ольга Петровна пошла в соседнюю комнату, чтобы отлежаться… И тут-то до меня с необыкновенной ясностью дошло, почему лицо Ольги Петровны неожиданно покраснело и почему у неё разболелась голова. Я поняла, что из-за моего грустного рассказа эта пожилая женщина могла сильно заболеть, а то и умереть, ведь её сердце, уже ослабленное болезнями, могло не выдержать такого сильного напряжения. Я стала изо всех сил молиться за неё, просить, чтобы она выздоровела… К счастью, Ольга Петровна и в самом деле поправилась — ей стало лучше в тот же день. Но я эту историю запомнила! В тот день я дала себе слово никогда и никому не рассказывать о моём разбитом сердце, — пусть даже такие сострадательные и чуткие люди, как Ольга Петровна, встречаются на жизненном пути очень редко. И я берегу память об этой важной для меня встрече: благодаря поразительному сочувствию Ольги Петровны, моё разбитое сердце в тот момент согрелось. И мне радостно думать, что такие сострадательные люди живут рядом с нами.

Закончив свой бесхитростный рассказ, я оглядела собравшихся.

По-моему, всем стало немного грустно, все как-то притихли… Но что же мне оставалось делать? Ведь если бы я соврала, сказав, что у меня — единственной из всех присутствующих — никогда не разбивалось сердце, между нами могло возникнуть прочное отчуждение. К тому же Романтики наверняка почувствовали бы неправду, — а это было бы ещё хуже.

Воцарившееся за столом унылое молчание, как всегда, нарушила Валентина:

— Так! — сказала она властно, приподнялась с места и энергично начала разливать вино по бокалам. — Так! — повторила она, решительно рубанув рукой воздух, что, видимо, означало «хватит печалиться!»

— Люба, твой рассказ нам понравился! Да. Он пришёлся к месту. И всё-таки… Всё-таки… Друзья, мы собрались здесь совсем не поэтому! А мы здесь именно потому, что когда мы вместе, наши бедные разбитые сердца отогреваются и оттаивают. Кто-нибудь со мной не согласен? — спросила она тоном, не допускающим возражений.

Народ оживился, радостно зашумел: кто потянулся к бокалу, кто снова принялся за позабытый салат.

— Верно, Валентина! Несогласных вон! На мороз! — раздалось сразу несколько голосов. Впрочем, мороза, как вы понимаете, никакого не было — июнь в разгаре. Позволив нам немного перекусить, Валентина, подняв вверх руку, словно школьница, попросила слова.

— Друзья! Друзья! Хватит есть! И пить тоже хватит! — она запнулась и неожиданно глухо и раскатисто захохотала: — Ха-ха-ха!.. У меня есть тост! Нет. Не тост. У меня есть стихотворение! Оно новое. Оно — для вас. Ну, готовы, наконец, слушать?!

— Готовы, готовы! — поддержало её несколько голосов. Мы любим Валентину, а потому, послушно отложив в сторону вилки, ложки и бокалы, приготовились слушать новое стихотворение. Валентина дождалась полной тишины и начала читать:

Отчего так сердцу больно?

Ты же склеено. Не плачь!

Во дворе грустит ребёнок,

Уронивший в речку мяч.

Посмотри, как он горюет!

Сердце цело, а грустит.

А твоё — давно разбито!

Почему тогда болит?

Не понятно. Не логично.

Против правил. Ни к чему.

Значит, всё-таки живое?

Что же надобно ему?

А ему нужна свобода

От убийственных страстей

И ещё душа родная,

Чтоб дышалось веселей.

Склеенное, а трепещет!

И разбито, а живёт!

Слышит, чувствует и видит,

И поможет, и поймёт.

Эй вы! Склеенные души,

Да разбитые сердца!

Соберемся вместе! Дружно!

Грянем песню без конца!

Так, что в доме станет жарко,

Так, что даже за окном,

Обалдев, умолкнут птицы,

Потому, что мы поём!

Что за странное собранье?!

Тот хромой, тот без сапог,

У того — четыре внука,

Тот, бедняга, одинок…

Почему собрались вместе?

Вместе, за одним столом?

А у нас сердца разбиты!

Отогрелись и поём!

Валентина закончила читать. Мы зааплодировали, — сначала вразнобой, а потом дружно, громко, в такт. А потом вдруг с места встал Евгений. Это всех удивило: он очень редко выступает, особенно «соло». Правда, после его удачной, выручившей всех, реплики в спектакле, он даже выглядеть стал увереннее. Итак, Евгений привстал с места и заявил:

— Друзья! Предлагаю переименовать наш клуб. Давайте, отменим название «Романтики» и присвоим нашему клубу другое название!

Все удивлённо и весело зашумели. А я подумала: «Интересно, с чего это ему название «Романтики» разонравилось? Наверное, Евгению просто выступать понравилось — в этом все дело! Захотелось снова на себя внимание обратить!..»

— Как переименовать? Почему? — кричали со всех сторон.

— Ну подумайте сами, какие мы с вами Романтики? Тоже мне Романтики… с разбитыми сердцами! — продолжал Евгений. — Я предлагаю назвать наш клуб строчкой из нового стихотворения Валентины «Клуб склеенных сердец»!

Все стали удивлённо переговариваться, обсуждать неожиданное предложение Евгения. Но тут снова поднялась Валентина и сделав свой коронный протестующий жест сказала:

— Я категорически протестую. Я против названия, предложенного Евгением! — и обернувшись к нему, она уже другим — извиняющимся — тоном добавила: — Ну не обижайся, Женя! Я предлагаю другое название!

Все выжидательно уставились на Валентину. Снова за столом воцарилось полное молчание. Наш капитан уже приготовился сказать что-то очень веское, как тут раздался резковатый голос Кирилла:

— А давайте переименуемся так: «Клуб инвалидов творческой специализации»!

Все засмеялись. Но Валентина привычным жестом прервала наше веселье. Иногда мне кажется, что ей достаточно повести бровью, чтобы мы все притихли.

— Нет! Так мы тоже называться не будем! — сказала поэтесса. — Я предлагаю назвать наш Клуб так: «Дом, где согреваются сердца»! А? Как вам?

Мы думали совсем недолго, и все без исключения одобрили новое название: нам показалось, что эти слова вполне соответствуют истине.

Вполне удовлетворенные быстрым и единогласным решением, мы снова дружно принялись за еду. Вдруг я с удивлением заметила, как небольшой квадратный кусочек ветчины медленно уползает из моей тарелки. Я встрепенулась:

— Андерсен?!

Подумать только! Мой самый воспитанный в мире кот, ловко изогнувшись под столом, незаметно подцепил когтем лакомый ломтик.

— Как тебе не стыдно! — укоризненно сказала я коту.

— Мяу! — не отводя взгляда, громко ответил Андерсен и повторил, уже настойчивее: — Мяу!!

— Конечно! — хлопнула по столу рукой Валентина. — Конечно! Друзья, мы и в самом деле чуть не забыли про нашего… главного вдохновителя — Андерсена!

За столом раздался веселый одобрительный гул.

— Предлагаю восстановить справедливость и дружно поднять бокалы за самого… изящного… умного, доброго, самого…

— Воспитанного! — улыбаясь, подсказал кто-то.

— Да! И самого воспитанного на свете кота!

— За Андерсена! — весело поддержали все.

— За тебя! — наклонившись, тихонько сказала я коту. — Наш тост — за тебя!

Андерсен довольно мигнул глазами, торжествующе поднял вверх хвост и, крепко зажав в зубах нетронутый кусочек ветчины, степенно удалился. Не перестаю удивляться, как всё-таки гармонично в нём сочетаются способность тонко чувствовать высокое и не забывать при этом о самом обыденном, земном.

А потом мы ещё немножко посидели за праздничным столом и разошлись, — чтобы назавтра снова встретится в «Доме, где согреваются сердца».

А как же иначе? Ведь без этого мы уже просто не можем.