1915

21 июля.

<…> 21-го операция Заливского прошла отлично. Шелк подавала Татьяна Николаевна, Ольга Николаевна инструменты, я — матерьял. Вечером опять приехали чистить инструменты, сидели все в страшной тесноте. Открыли сами окна, сами притащили шелк. О[льга] Николаевна опять сказала: «Мама кланяется вам, Валентина Ивановна, особенно. А хорошо здесь, не было бы войны, мы и вас бы не знали, как странно, правда?». Скребли усердно мыльцем, спиртом, готовые инструменты сами клали в шкап. Офицеры удивлялись: «Ведь есть денщики, отчего вы себе руки портите!».

Императрица Александра Феодоровна с Великими Княжнами Ольгой и Татианой — сестры милосердия в императорском лазарете в Царском Селе

26 июля.

<…> Начали работать императрица и великие княжны в августе. Сначала как они были далеки! Целовали руку, здороваясь с княжнами, и этим дело кончалось. Вера Игнатьевна читала лекции в их комнате с полчаса, там всегда была Анна Александровна, затем шли на перевязки, княжны — солдат, государыня и Анна Александровна — офицеров.

27 июля.

<…> 2-го января я вечер была дома, дежурила графиня. В одиннадцатом часу позвонил М. Л. Слышал о страшной катастрофе — Вырубова тоже пострадала, кажется, ноги отрезаны, «повезли к вам в лазарет». Как стало жутко и первая мысль: «Господи, избавь государыню от этого нового горя потерять близкого, любящего человека!». Кинулась в лазарет. Направо, в конце коридора, на носилках стонал пострадавший художник Стреблов, подле возились Эберт, Мухин; Вера Игнатьевна была налево, в императорской комнате. Оказывается, как только дали знать императрице о несчастьи, она собрала все свои силы и поехала. Присутствие духа поразительное. Помогала выносить всех, сама всем распоряжалась, устроила ей кровать в своей комнате, нашла силы приласкать расплакавшуюся Грекову. По телефону сказали, что ноги уже обе отрезаны. Императрица погладила Грекову по голове, поцеловала и сказала: «До последней минуты я всегда надеюсь и еще не верю, Бог милостив». Около десяти часов привезли. Каким-то чудом Вера Игнатьевна оказалась во встречном поезде, наткнулась на Сабурова, кричавшего: «Аня Вырубова искалечена, не могут вытащить из-под вагона!». Два часа стояла подле нее на снегу и помогала отвезти — к нам. Страдания невероятные. Осмотреть ее не удается — кажется, сломан крестец — при малейшей попытке дотронуться — нечеловеческий стон, вой. Коридоры полны народа, тут и Воейков, флигель-адъютант, Комаров, масса придворных, старики Танеевы бродят растерянные, не отказались все же закусить. Татьяна Николаевна, нежно взяв под руку старуху Танееву, прошла с ней по коридору, заплаканная.

Послали за Григорием. Жутко мне стало, но осудить никого не могла. Женщина умирает; она верит в Григория, в его святость, в молитвы. Приехал перепуганный, трепаная бороденка трясется, мышиные глазки так и бегают. Схватил Веру Игнатьевну за руку: «Будет жить, будет жить…» Как она сама мне потом говорила, «решила разыграть и я пророка, задумалась и изрекла: „Будет, я ее спасу"». Несмотря на трагизм минуты, государь не мог не улыбнуться, сказав: «Всякий по-своему лечит».

Государь приехал в первом часу ночи, грустный, но, главное, видно, озабоченный за императрицу, С какой лаской он за ней следил и с некоторым беспокойством всматривался в лица офицеров: как-то будет встречено появление наряду с ними этого пресловутого старца. Государь долго говорил с Верой Игнатьевной, подробностей не знаю, но он, безусловно, ни в какую святость и силу Григория не верит, но терпит, как ту соломину, за которую хватается больная исстрадавшаяся душа. Сюда поместил Анну Александровну нарочно, «чтобы и она, и остальные были в здоровой обстановке, если возможно, удаленные от кликушества».

Вера Игнатьевна поставила условием, чтобы Григорий ходил через боковой подъезд, никогда среди офицеров не показывался, чтобы его Акулина-богородица не смела переступать порога, отделяющего коридор, где императорская комната и перевязочные, от остального помещения. Стеклянные двери были закрыты и на следующее утро завешены полотняными портьерами. Но все это были меры страуса, прячущего голову. Все знали о каждом его появлении и большинство мирилось, верно понимая, что нельзя отказать умирающей женщине в ее просьбе. Но невольно какая-то тень бросалась на светлый, обожаемый облик, и что-то было надломлено… Анна Александровна встретила Григория словами: «Где же ты был, я так тебя звала. Вот тебе и ясновидение, не почуял на расстоянии, что с его Аннушкой беда приключилась!». Остался дежурить на всю ночь. Царская семья уехала около часу. У государыни нашлись силы всем нам пожать руки, улыбнуться. Вот несчастная!

30 июля.

<…> Среди операции перенесли ужасную минуту. Вера Игнатьевна говорит: «дренаж», а о нем никто и не подумал. Счастье, что я, по своей мании все стерилизовать, прокипятила жгут и спрятала его в стеклянную банку. Мигом выхватила и подала, но час еще после все внутри прыгало и дрожало. Княжны мне шепнули: «После отъезда мама мы останемся, поможем вам чистить инструменты». И милые детки работали до восьмого часу. Татьяна Николаевна скальпелем обрезала палец, кровь текла довольно сильно и лучше, пожалуй, хотя нож был чист, но мог попасть грязный порошок в ранку. Подле сидели Мел. Адам и Шах Багов. Сколько поэтической ласки вносит Татьяна Николаевна! Как она горячо отзывалась, когда вызывала по телефону и прочла телеграмму о его ранении. Какая она хорошая, чистая и глубокая девочка! Молодость тянет к молодости, и как светятся ее глазки! Ужасно хорошая!

<…> Вспомнилась сценка из безмятежных дней, когда с фронта шли радостные вести, и в лазарете царил тихий, счастливый покой. В конце апреля или в начале, не помню точно, государыня бывала каждый день, бодрая, чудная, ласковая. После перевязок часами сидела у постели Варвары Афанасьевны, туда приходили и раненые. Государыня и княжны работали, шутили, смеялись.

1 августа.

<…> Как тяжела была смерть Корвин-Пиотровского! Я была ночной дежурной и всю ночь сидела подле бедняги, и ему грозила ежесекундная смерть. С правой стороны вздулась опухоль в кулак. Каждые пять минут он менял положение. Гладила его по руке… Казалось, немного забывался и спал с перерывами. Наутро бодро поехал на операцию. Начало было недурно, но как-то щемящим предчувствием сжималось сердце, как увидела Деревенько, этот злой дух наш, a porte malheur. Артерии Вера Игнатьевна перевязала, дала держать Эберману и вдруг артерия перервалась, кровь хлынула рекой, и тут Вера Игнатьевна проявила чудеса ловкости, мигом отшвырнула Эбермана и одним движением зажала бьющий фонтан. Но легкие уже насытились кровью и всем слышен был роковой свист. Наркоз прекратили, но пульс стал падать, лицо посинело, остановившиеся стеклянные глаза не реагировали ни на свет, ни на прикосновение. Все попытки вызвать искусственное дыхание, опрокидывание головы вниз — ничто не помогало. В жизни не забуду этой первой смерти, что пришлось видеть. Два-три каких-то беспомощных всплескивания губами — и все кончено. Человека не стало. Какая мертвая тишина наступила… Сестры, и Ольга, и Татьяна, плакали. Государыня, как скорбный ангел, закрыла ему глаза, постояла несколько секунд и тихо вышла. Бедная Вера Игнатьевна моментально ушла к себе. До чего ей было тяжело; у всех врачей был сконфуженный, но виноватый вид. Драматично еще то, что жена его не получила телеграммы, ехала, уверенная, что он легко ранен, и первым делом наткнулась на денщика: «Где барин, проведи меня скорей», а тот по простоте душевной брякнул: «Вот здесь, в часовне».

21 октября.

<…> Занятно, чем кончится история Б. Д. Офицеры-преображенцы переоделись извозчиками и повезли кататься сестер — скандал и шум. Шаховская, конечно, не преминула обратиться к Вырубовой. Государыня взглянула очень строго, офицеров перевели в другой лазарет, а сестер, возможно, вышибут. Шаховская свою кузину на их место. Но, говорят, без крупной истории не обойдется, расскажут все эскапады Шаховской, но захотят ли их выслушать!

24-го октября.

Все эти дни государыня приезжает, мила, ласкова и трогательна, говорила и со мной ласково и приветливо. Оказывается, мяса и рыбы не ест по убеждению: «Лет десять-одиннадцать тому назад была в Сарове и решила не есть больше ничего животного, а потом и доктора нашли, что это необходимо по состоянию моего здоровья». Сидела долго с работой в столовой. Одна из княжон играла в пинг-понг, другая в шашки, кто читал, кто болтал, все просто и уютно. Государыня сказала Варваре Афанасьевне: «Посмотрите, как малышки забавляются, как эта простая жизнь позволяет отдохнуть… большие сборища, высшее общество — брр! Я возвращаюсь к себе совершенно разбитой. Я должна себе заставлять говорить, видеться с людьми, которые, я отлично знаю, против меня, работают против меня… Двор, эти интриги, эта злоба, как это мучительно и утомительно. Недавно я, наконец, была избавлена кое от кого, и то лишь когда появились доказательства. Когда я удаляюсь из этого общества, я устраиваю свою жизнь как мне нравится; тогда говорят: „она — экзальтированная особа"; осуждают тех, кого я люблю, а ведь для того, чтобы судить, надо все знать до деталей. Часто я знаю, что за человек передо мной; достаточно на него раз взглянуть, чтобы понять: можно ему доверять или нет» (пер. с франц.).

Бедная, несчастная… Такой она мне и рисовалась всегда — сама чистая и хорошая, цельная и простая, она томится условностью и мишурой большого света, а в грязь Григория она не может поверить. В результате — враги в верхних слоях и недоверие нижних.

<…> Сегодня Татьяна Николаевна сначала приехала одна: «Ведь я еду сюда, как в свой второй дом», и, действительно, такая милая и уютная была. Побежала со мной в кухню, где мы готовили бинты. Государыня посмеялась и сказала, что Татьяна, как хорошая домашняя собачка, привыкла. Бедная Ольга Николаевна совсем больна — развилось сильнейшее малокровие, уложили на неделю в постель, но с разрешением приезжать в лазарет на полчаса для вспрыскивания мышьяка.

4 декабря.

<…> И почем знать, что за драму пережила Ольга Николаевна. Почему она так тает, похудела, побледнела: влюблена в Шах Багова? Есть немножко, но не всерьез. Вообще атмосфера сейчас царит тоже не внушающая спокойствия. Как только конец перевязок, Татьяна Николаевна идет делать вспрыскивание, а затем усаживается вдвоем с К. Последний неотступно пришит, то садится за рояль и, наигрывая одним пальцем что-то, много и горячо болтает с милой деткой. Варвара Афанасьевна в ужасе, что если бы на эту сценку вошла Нарышкина, мадам Зизи, то умерла бы. У Шах Багова жар, лежит. Ольга Николаевна просиживает все время у его постели. Другая парочка туда же перебралась, вчера сидели рядом на кровати и рассматривали альбом. К. так и жмется. Милое детское личико Татьяны Николаевны ничего ведь не скроет, розовое, возбужденное. А не вред ли вся эта близость, прикосновения. Мне жутко становится. Ведь остальные-то завидуют, злятся и, воображаю, что плетут и разносят по городу, а после и дальше. К. Вера Игнатьевна посылает в Евпаторию — и слава Богу. От греха подальше. Вера Игнатьевна говорила мне, будто Шах Багов, нетрезвый, кому-то показывал письма Ольги Николаевны. Только этого еще недоставало! Бедные детки!

Татьяна Николаевна — чудная сестра. 27-го, в день возвращения Веры Игнатьевны, взяли Смирнова в перевязочную. Температура все держалась, пульс скверный, решен был прокол после пробного укола. Игла забилась сгустками гноя, ничего не удавалось высосать, новый укол, и Вера Игнатьевна попадает прямо на гнойник; потек густой, необычайно вонючий гной. Решают немедленно прорез. Забегали мы, я кинулась фильтровать новокаин и кипятить, Татьяна Николаевна самостоятельно собрала и вскипятила все инструменты, перетаскивала столы, готовила белье. Через 25 минут все было готово. Операция прошла благополучно. После разреза сперва с трудом, а потом рекой полился невероятно вонючий гной. Первый раз в жизни у меня был позыв к тошноте, а Татьяна Николаевна ничего, только при жалобе, стонах личико подергивалось, да вся стала пунцовая. К вечеру у Смирнова пульс стал падать, в девять часов приехали Ольга Николаевна и Татьяна Николаевна чистить инструменты. К. опять на лесенке рядом с Татьяной Николаевной. Детки были веселые, оживленные. В десять часов пошли к Смирнову перед отъездом, и жизнерадостность разом пропала. Глаза закатились, в груди клокотанье, каждый час вспрыскивали то спермит, то камфору. Мы с Варварой Афанасьевной решили остаться, послали за родными, за священником. Исповедался, причастился, глаза оживились, внимательно на всех глядел, совсем ясно говорил, трогательно простился с батюшкой: «Спокойной ночи, батюшка», — но клокотанье не прекращалось, к утру уже никакие вспрыскивания не помогали, пульс пропал, вздохнул два раза и кончился.

На панихиду и отпевание приехала и государыня, ужасно худенькая и грустная. К. приказала оставить санитаром.

7 декабря.

<…> Вчера великие княжны в шесть часов вечера вызвали к себе Варвару Афанасьевну, как всегда мило ее ласкали. Между прочим, Татьяна Николаевна спросила: «Как вы думаете, когда сегодня легла мать? В восемь утра! — Очевидно, всю ночь провела подле постели Алексея Николаевича. — Через полчаса встала и поехала в церковь». Княжны при Варваре Афанасьевне переоделись, выбирали драгоценности. Ольга сказала: «Жаль только, что некому мною наслаждаться, один папа!». Полное отсутствие кокетства. Раз, два — прическа готова (прически нет), в зеркало и не взглянула. Но строгости все же большие. Анастасию не взяли обедать, рано должна ложиться спать, потому обедала вдвоем с няней на своем громадном одиноком «верху». Перед тем, когда Варвара Афанасьевна была у них — Ольга была больна, — Нюта принесла граммофонную пластинку «Прощай, Lou-Lou». Отголоски, очевидно, лазаретных впечатлений. Грустно бедным деткам живется в блестящей клетке.

1916

8 января.

<…> Татьяна Николаевна трогательно-ласкова, помогала даже в заготовке, сидела в уголку, чистила инструменты, а 4-го приезжала вечером переваривать шелк, сидела самостоятельно в парах карболки, расспрашивала про мое детство, есть ли у меня братья и сестры, где брат, как его зовут. Еле уговорила [ее] пойти погадать. Рита устроила в заготовочной. Побежала с интересом. Ольга уверяет, что мечтает остаться старой девой, а по руке ей Шах Багов пророчит двенадцать человек детей. Интересная рука у Татьяны Николаевны: линия судьбы вдруг прерывается и делает резкий поворот в сторону. Уверяют, что должна выкинуть нечто необычайное.

6-го приезжал наследник, бегал по коридору с каталкой. Потом он Рите не хотел показать медали, а стал играть в домино, заинтересовался стеклянной дробью, весь перемазался в чернилах, разложил по углублениям домино и очень был доволен — «бутерброд с икрой». Ему дали пинцет, которым облатки раскладывают. «Ну, это, значит, пилюли от кашля, при кашле, с кашлем, против кашля, для кашля». Напоминал дитя из короленковского рассказа «В дурном обществе» — грустный, бледненький и, как много болевшее дитя, способен заняться тихим пустяком вроде методичного и несложного перекладывания стеклянных дробинок.

16 января.

<…> Сегодня Татьяна Николаевна ходила со мной вместе после перевязок у нас наверх, на перевязку Попова. Милая детка ужасно только конфузится, когда надо проходить мимо массы сестер; схватит меня за руку: «Ужас, как стыдно и страшно… не знаешь, с кем здороваться, с кем нет». У Ольги как-то грустно вырвалось: «По телефону ведь ничего нельзя говорить, подслушивают, потом донесут, да не так, переврут, как недавно». Что именно было, не удалось выспросить, но Воейков что-то сказал — детали так и не узнала, очевидно, «специальная цензура» процветает вовсю.

27-го января.

Сегодня проведу трудовой день рождения. Никто даже из домашних не знает и не помнит этого дня. Сегодня операция аппендицита, так что работы по горло. Просматривала предыдущие записи. Кажется, пропустила характерную заметку «Мечты о счастьи» Ольги Николаевны: «Выйти замуж, жить всегда в деревне и зиму, и лето, принимать только хороших людей, никакой официальности».

15 февраля.

<…> Сегодня операция, вторая, Павлову — большая, серьезная, но все кончилось вполне благополучно. Татьяна Николаевна допрашивала, что рассказывал О. — вернулся ведь из Евпатории. Все ждала, очевидно, услышать про К.: «Они все ведь на шесть недель поехали?». К., говорят, возвращается на днях. А тут еще пришло письмо от Шах Багова — Ольга Николаевна от восторга поразбросала все вещи, закинула на верхнюю полку подушку. Ей и жарко было, и прыгала: «Может ли быть в двадцать лет удар? По-моему, мне грозит удар». Но Варвара Афанасьевна продекламировала: «Младая кровь играет; лета идут, и стынет кровь».

<…> Цирг и Вера Игнатьевна окончательно разъехались. В. тоже отказался от своего места. По словам Варвары Афанасьевны, государыня сказала: «Mais quest ce quelle veut? C’est une ambition folle, c’est contre moi-meme, contre ma volonte que je cede».

Но Вера Игнатьевна просила тоже аудиенцию и вернулась очень довольная. Государыня приказала принять все подробно, аккуратно, была очень мила, спрашивала про меня, как справляюсь с сестрами, просила мне отдельно поклониться.

Ш. анонимно прислала Варваре Афанасьевне стихи на злобу дня:

12 марта.

6 часов утра. Вчера новый разрез Павлову и удаление осколка. Вечером Татьяна Николаевна и Ольга приехали помочь чистить инструменты, ужасно были забавны и ласковы. Варвара Афанасьевна, видя, как мы дружно помогали друг другу с Татьяной Николаевной, заявила: «Ну, две подружки, вы бы сели рядом, а то мне в нос два кулака все время». Накануне я позвонила вечером сама, и Татьяна — она не знала, какая же, в сущности, предстоит операция — чрезвычайно обстоятельно рассказала все, что было на перевязках без меня: «Пожалуйста, и впредь так делайте, я ужасно рада». И чувствовалось, что это искренно, детка рада вполне войти в жизнь лазарета, рада, что к ней обращаются за справкой, как к милому члену этой семьи.

4 мая.

Сегодня уезжают в поездку. Уже несколько дней назад Татьяна Николаевна рассказала по секрету о предстоящем отъезде: «К 6-му будем у папа, а затем и еще проедемся». И вот последнее-то и тревожит. Неделю тому назад в специальном поезде повезли в Евпаторию Аню; Сергей Николаевич тоже выехал на ревизию лазаретов в Крыму с этим же поездом. Очень много создалось разговоров. Одно купе было с опущенными шторами. Конечно, все твердят — там был спрятан Григорий. Это бы с полгоря, но теперь из Ставки вместе с папой едут в Одессу, Севастополь и из южнобережных лазаретов заедут только в Евпаторию. Вспоминается, как зимой государыня говорила: «Аня такой ребенок, она плачет и ни за что никуда не хочет ехать без меня… не хочет понять, что у меня другие обязательства». Но ребенок, значит, настоял на своем.

11 июня.

<…> Ольга Николаевна серьезно привязалась к Шах Багову, и так это чисто, наивно и безнадежно. Странная, своеобразная девушка. Ни за что не выдает своего чувства. Оно сказывалось лишь в особой ласковой нотке голоса, с которой давала указания: «Держите выше подушку. Вы не устали? Вам не надоело?». Когда уехал, бедняжка с часок сидела одна, уткнувшись носом в машинку, и шила упорно, настойчиво. Должно быть, натура матери передалась.

Говорила государыня, что «с двенадцати лет влюбилась в государя… и все делала, чтобы этот брак не состоялся. На земле нет счастья, или дорого за него заплатишь». Да она и недешево расплатилась за свое. Неужели и Ольгина такая же судьба? Преусердно искала перочинный ножик, который Шах Багов точил в вечер отъезда — и бороду черту завязывала, целое утро искала и была пресчастлива, когда нашла. Хранит также и листок от календаря, 6 июня, день его отъезда.

Татьяна легче мирится, проще приспособляется, веселится, щебечет все равно с кем. Думает, что никому не известны их ежедневные приезды в лазарет. Звонила по телефону — заказывала 1000 пакетов для предстоящей поездки княжны на фронт: «Знали ли, откуда я говорю?».

30 декабря.

Какое волнение пережили за время с 17-го! Заехала около семи часов в лазарет, дежурная сестра кинулась: «По телефону передали: Григорий убит». Пришли «Биржевые Новости» — подтверждение. Дети звонили: «Вечером быть не можем, служба у нас, должны с мама остаться». В одиннадцать вечера позвонила Елизавета Николаевна, мужу сказал комендант — убил Юсупов, тело не найдено. Интересно, знали уже в два часа о происшествии?

Вечером, говорят, часов около пяти, узнали о пропаже, слезы, отчаяние. В воскресенье она и Татьяна Николаевна причащались. В воскресенье дети совсем не были, приехали в понедельник, заплаканные, подозрительно следящие за всеми. Татьяна вышла среди перевязок, заговорила с Варварой Афанасьевной, расплакалась, пришла обратно в операционную, еле сдерживалась. 20-го вернулся государь, поехали навстречу, долго оставались в вагоне; вышел растерянный, забыл поздороваться с встречавшими, вошел в покои, тогда вспомнил, вернулся, молча пожал руки. Результат — утверждение Протопопова, полное торжество реакции, сейчас говорят о возможности объявления регентшей 1-го января, чтобы все министры являлись с докладом. Пожалуй, подтверждение сегодня на замечание Ольги Николаевны: «Мама неважно себя чувствует, да и устает, весь день за бумагами, много дела, утром вся кровать засыпана».

Что же это будет? В первую минуту даже жалели, но когда под сурдинку стало известно, что его привезли сюда на квартиру В., что ночью 21-го похоронили под будущей церковью Серафимовского убежища. На закладке ее были все — Григорий, Боткин и другие — безумно боялись попасть в лестной компании на вид, — новая вспышка безумной ярой ненависти, все классы с пеной у рта о ней говорят. Победила пока она — Трепов, Ипатьев уволены. Недаром говорила; «Довольно я страдала, больше не могу. Надо в бараний рог согнуть». Вот, значит, кровь, и с великой целью пролитая, не дает счастья — наоборот — новое озлобление, вспышка реакции. Дмитрий Павлович? выслан в Персию. Даже отцу не дали проститься, Юсупов в Курск. Говорят, поклялись, что их руки не замараны кровью, они — организаторы, палач наемный, они только увозили, Павел Александрович был у государя, протестовал, что сын арестован по повелению ее величества. Государь помялся, но дело сделано.

1917

6 февраля.

Разговорилась с Верой Игнатьевной о былом. Как в начале войны государыня была ей близка. В городе толковали, что подпала совершенно ее влиянию. Злые языки не преминули [сообщить] даже мерзкую окраску. Как советовалась с ней, искала откровенной, сердечной беседы. После одной из лекций сказала: «Хочу вас, княжна, познакомить с Григорием Ефимовичем Распутиным, мы оба с государем очень его ценим» Григорий кликушествовал: «Верь ей, она твой честный рыцарь». А теперь Вера Игнатьевна подчас думает, что не эта ли фраза — ключ к загадке, что, несмотря на Аню, невзирая на голую и горькую правду, что подчас она преподносит, княжну терпят и не выставляют, как других верных, но неприятных слуг — князя Орлова, Дрентельна. После первой встречи старалась доказать всю обыденность, мелочность этого юродивого, каких немало на Руси. В первые же месяцы дружбы говорила: «Англия не многого стоит, верьте мне, кончится все войной с англичанами». Прислала записку — до перевязок приехать на квартиру Ломана. К удивлению, там был Григорий, трясся, волновался, все спрашивал Ломана: «Едет?». Крестился, метался. Приехала. Сказала две-три незначащих фразы Григорию и позвала княжну: «Едемте в церковь».

Это было в пору наибольшего отчуждения от Григория, когда отошла от них и верила Вере Игнатьевне.

6 марта.

Столько впечатлений, что вчера не в силах была взяться за перо. Об отречении узнала только 4-го утром, в Петрограде расклеено было 3-го вечером. Никогда не забуду этой минуты. Сыплется сплошной крупный снег, холодно, навстречу попался мастеровой, в руках листок «Известий». Попросила прочесть. Кругом толпа и пришлось читать не наедине роковые слова; отрекался за себя и за сына. Пять дней, и не стало монархии. Росчерк пера — и вековой уклад рухнул. Кругом тишина. Всех жуть охватила. Россия — и без Царя.

В лазарете гробовая тишина. Все потрясены, подавлены. Вера Игнатьевна рыдала, как дитя беспомощное. Ждали ведь конституционной монархии, и вдруг престол передан народу, впереди — республика. Вчера вышли все газеты, жадно читала все от доски до доски. Правительство выбрано идеальное, но деморализация армии — выборы солдатами начальства, выборы депутатов от врачей и санитаров — и становится опять жутко за наше будущее. Расшатанная дисциплина армии — ведь это государственная смерть страны. Умирать идейно идут горсти, а массу гонит вперед железная организация, дисциплина. Неужели и с этим бичом новое правительство не справится и допустит агитационную заразу на фронте?

20 марта.

<…> В лазарете полное разрушение. На месте был образован хозяйский комитет, Вера Игнатьевна, граф Рентах, сами больные и прочие. Сестры вызвались перейти на солдатский стол, а когда комитет запротестовал, зачем дают сестрам экстра масло, гражданский порыв охладел, и Красный Крест даже, кажется, Вере Игнатьевне сделал замечание: ничего нельзя проводить в жизнь, что не узаконено. Сегодня прошел слух, что санитары и солдаты решили просить об удалении Грековой и Ивановой. На собрании сестер решено бороться. Жутко, как все это будет.

2 апреля.

Хочется подвести итоги этих недель. Вырезками из газет характеризуется все яркое и интересное, тревожное. Буду заносить сюда лишь личные впечатления. О заключенных знаем мало, хотя редкие письма приходят. Два получила Варвара Афанасьевна от Татьяны, также и Рита. В первом Татьяночка писала: «Слышала, что лазарет переведен в новое помещение. Постараемся, чтобы заказанная посуда была вам доставлена (исполнено вчера). Пришлите наши вещи. Письмо будет, вероятно, вскрыто здешней цензурой».

Отправили их халатики, альбомы, аппарат и образ из столовой, купленный всеми нами — последний привет из лазарета. В свое время выбрал Шах Багов. Вчера опять писала Татьяна: «Дорогая Варвара Афанасьевна, посылаем вещи, рубашки, подушки, кое-какие книги. Скажите Биби, душке, что любим ее и крепко целуем. Что поделывают Митя и Володя? Что Валентина Ивановна и Гриша?».

Вечером принесли открытку на мое имя: «Христос Воскресе! Трижды целуем милую Валентину Ивановну. Сестры Александра, Ольга, Татьяна». Вера Игнатьевна находит, что нельзя каждой отвечать, чтобы не создать впечатление «партии». Рита за всех пусть ответит. Комендант говорит, что можно писать. Права ли Вера Игнатьевна? Неужели в такой великий праздник нельзя обменяться христианским приветом? У Ольги ангина, температура 39,9°. Алексей Николаевич лежит, ушиб руку, опять кровоизлияние. Мать все время при детях, отец, видимо, отделен, видится [с ними] изредка. Рассказывали, что когда приезжал Керенский, Алексей Николаевич вышел и на вопрос: «Все ли имеется, что необходимо?» — ответил: «Да, только мне скучно, я так люблю солдатиков». — «А вон сколько их кругом и в саду». — «Нет, эти не такие, эти на фронт не пойдут, я тех люблю». За достоверность не ручаюсь.

Варвара Афанасьевна сама не может писать. Сергей Николаевич арестован по обвинению в близости к Александре Федоровне и в намерении «бежать в Швецию». При допросе очень интересовались отношением к министрам, к Григорию, к Вырубовой. Спрашивали, каким хирургом считает Веру Игнатьевну. Ответил: «Поручил ей оперировать свою жену, если вам это что-нибудь говорит».

7 декабря.

Странное совпадение: любимое детище тобольцев покончило свое существование в годовщину смерти Григория. Сберечь все целиком по их просьбе и сложить в Большой дворец, кажется, не удастся; уже со всех сторон протягиваются жадные лапы, просят инструменты, кровати, белье. Канун закрытия провели очень уютно: четыре ветерана — Таубе, Эр[?], Кунов и Сергеев устроили чай с чудным куличом. Засиделись до глубокой ночи. Уютно и грустно было. Сергеев пел, М. чудно декламировал <…> Да, как-никак три года четыре месяца проработали. Буду ходить на часок в солдатское отделение, пока не уедут мои ученики Храминов и Лемякин. Очень они хорошо занимаются, дробь постигли в совершенстве, отлично решают задачи. За работой с ними забываешь ужас пропасти, в которую толкают страну большевики.