На этом белом листе прежде чем написать что-либо представь его бесполого предка летучее семя дерева представь себе как стонет ветер несущий семя именно сюда где сосна должна прорасти и представь как нога в сапоге на него наступила и в перегнойную землю всадила крепко

На этом белом листе прежде чем написать что-либо представь его пожелтевшим разорванным на клочки и золу развеянную в воздухе воздухе все еще помнящем с твоего живописного тела на белое тело листа переведенную графику

На этом белом листе прежде чем написать что-либо верь что в воздухе между летящим семенем и развеянной золой золотое сечение пройдет через это стихотворение

Мой друг — прокаженный. На целый день отложив все дела Иду к лепрозорию Стучу в окно его и мы Сквозь давно немытое мутное стекло Разглядываем друг друга Долго и ненасытно. Прощаясь Разжимаем кулаки и Вдавливаем ладони в стекло окна — Каждый из своего мира.

Наши руки Соприкасаются.

Мой друг улыбается мне Улыбается чтоб показать — Что не требует от меня большего, А на меньшее не согласится.

Вот — настоящая дружба.

Он полетел первый раз и — Удачно — Восславили, преклонились, благословили. Во второй раз полетел он и — Снова удачно — Приняли, не пожалели воды и хлеба, Дали расческу для крыльев. В третий раз полетел он и — Тоже неплохо — Смирились, привыкли. Он в четвертый раз полетел, но — Напрасно — Нарекли дурным подражателем ангела. Но и в пятый раз — все равно — полетел он и — Выстрелили, Сбили.

Как красив был этот синий автобус! Из зимы вдруг переехавший в лето… Я увидел его с поднебесья своего четвертого этажа И сразу узнал: Это 12-й, Он ходит с Руставели до Важа Пшавела В салоне украшенном турецкими надписями И грузинской речью — Сидели люди и сияли от скрытой радости Я смотрел с высоты на автобус И его голубые полоски подшучивали надо мной — Будто несколько ступенек небесной лестницы Под моими ногами А сидящие в автобусе — Это ангелы синих высот… Я смеялся над своей шуткой Но когда посмотрел вверх то увидел тьму И понял что стою вверх ногами Над головой у меня земля, А там где проехал мой голубой автобус — небо! Но это была лишь ответная шутка Человека в хорошем настроении В этот чудесный весенний вечер… Потом снова появились автомобили и люди На земле и вверху, во всей вселенной Только 12-й скрылся В направлении Сабуртало Когда-то там жила моя жена Но я перевез ее сюда И все это имело большое значение Как и синий автобус На мгновенье перевезший из другого мира Неземных путников Что бы показать их мне И исчезнуть

Есть комнаты в которых Чувствуешь взгляд розеток

Их маленькие жуткие глазки На круглых потемневших лицах С винтиком — носом.

Как напряжен их взгляд! — 220 вольт — Он выражает то, что стены Думают про тебя, про всю твою семью, Про мебель в комнате, Вообще про жизнь

Этот взгляд пронзает насквозь, он беспощаден От него берегут детей Ведь они так часто хотят Розетке выколоть глазки гвоздем

Дети чувствуют где-то подвох Но не знают, что Если розетку попробовать ослепить, То она покарает тем же

Вот она какая — розетка, С бессмысленным выражением На плоском лице — Коварная

Она презирает имя, которое дали ей люди Ей не нравится, когда по стене бьют молотком И когда по ночам все засыпают

Да и день ей не нравится — Сумасбродка, Но у нее, как у сварливой старухи — Так много света В глубине ее темных глаз

Денежки мои красивые, как и роза, небо, дерево. Мона Лиза — не кобыла сивая. Но и денежки мои красивые. Я в кармане вас пощупаю, малышей моих расписанных, показать кому надумаю — вдену как тюльпан в петлицу их. Ох вы, деньги мои, денежки… Вы цветное представление с полунищей декорацией, шкуры пустоты сверкание. Обернусь парчой купюровой и войду я в мир, где дерево, роза, небо с Моной Лизою…

Вот уже вхожу. Мне билет, и вам билет — приглашаю.

О, как может быть красива жизнь, если ты на гребне красивой денежной волны.

Старею. Старею. Старею. Все чаще о том размышляю, не выставить ли мои деньги в музей, под стекло — и навечно.

Пусть люди придут, насладятся красавцев-банкнот лицезреньем.

В волнении будут стоять они долго, потом по домам разойдутся в раздумьях: какая удача — красивая жизнь, красивый дом, красивый стих…

Они подумают — какая удача, когда деньги твои так же красивы, как беременная супруга твоя…

Господи спаси меня не дай страху овладеть мной вот крепко спит моя мама а рядом с ней тело моё дрожит бедное вздрагивает от спазмов

Господи спаси не дай страху овладеть мной сегодня ночью в этой маленькой комнате где я говорю с тобой а рядом спит моя мама

Господи войди в сердце мое войди в тело моё и спаси

Господи вот мед что принес мне Дато Акриани будь мёдом моим что залечит все раны в теле моем и в душе моей

Господи вот мацони что принес Дато Барбакадзе стань этим мацони спасающим меня

и мама моя каждое утро будет молиться за тебя

Вначале был шрам И шрам был у Бога И Бог был шрамом.

Шрам первый: И увидел Бог свет, что он хорош, И отделил Бог свет от тьмы. И сказал Бог: вот шрам мой, Первая рана на моем лике, На границе света и тьмы Будет заживать труднее всего.

Снова Господь поразил лик свой небесным лезвием и сказал: Се, шрам второй, видный на водах, Верхние воды — небо, нижние воды — земля. Верьте, не верьте, Но и на воде можно сотворить надрез И вступать в него, сколько угодно (если угодно).

И был вечер. И было утро. И были шрамы. Первый, второй. Не обошлось и без третьего. Однако Бог улыбнулся и сказал: Ерунда это, а не рубец. Только для красного словца он и нужен. Но во имя единства стиля Третью рану мы тоже наименуем шрамом (как трещину в земле или асфальте от пробивающихся трав).

И на четвертый были шрамы, И шрамы были с Богом, И Бог был шрамами В этот труднейший из дней, И направлены были они На все четыре стороны света. На пятый день Господь отдыхал от шрамов. Радуясь, выпускал он рыб в моря и птиц в небеса. А они, изумленные и растерянные, Барахтались, разрезая воды и воздух, Так что и пятый день пришлось наименовать Днем шрама.

О шестом дне помолчим, ибо сколь ни Труден был первый день и нелегок четвертый, Самый болезненный шрам пришелся именно на шестой.

А на седьмой день наступил отдых от шрамов. Да, отдых от шрамов был у Бога. И сам Он был — весь — отдых от шрамов.

Я здесь давно ем хлеб и ем железо. (Нет, правда, не метафора, я в самом деле ем железо, я яблоко люблю, обкусанное положу на стол и вот смотрю, как там оно ржавеет.)

Я здесь давно пью воду и сладкий огонь. (Нет, правда, не метафора, я правда пью сладкий огонь в горячем зелье чая из полыни, когда в нем растворится сахар, дую на огненный стакан и прикасаюсь к его краям.)

Я здесь давно вдыхаю запах падали с цветами. (Нет, правда, не метафора, я падалью действительно дышу, уже неделя, как передо мной лежит, гния, свинина на столе, уже воняет, и над ней навозные кружатся мухи.)

Я здесь давно, бутыль абсента справа водрузил, при ней стакан и сахара кусочки, разбросанные по всему столу. Свиная ляжка слева и нож тупой, букет цветов и яблоко обкусанное в центре.

Я здесь давно ем хлеб и ем железо, пью воду и сладкий огонь, вдыхаю запах падали с цветами. Восходит солнце, осветив квартиру, чуть обождет меня, потом заходит и вновь восходит.

Я здесь давно. Мы здесь давно. Давнее не бывает.

Душа в лифте моего тела перемещается вверх-вниз. Иногда застревает на этаже сердца, иногда давит пальцем на верхнюю кнопку и начинает движение к высшим этажам моего разума… Но чаще всего спускается вниз, к железам внутренней секреции, выходит в подьезд мочеиспукательного канала и на его стенах царапает разные порнографические и срамные слова…

Ветер веял и нес женщину. Женщина летела, а мужчина следовал за ней. Мужчина бежал, а за ним — его друзья. Друзья шли, и стояла пивная. Стояла пивная, а пиво прокисало. Пиво прокисало, а трактирщик старел. Трактирщик старел, у него выпадали волосы. Падали волосы, и падали бомбы. Падали бомбы, и рушились дома. Рушились дома, и строилась новая пивная. Новая пивная строилась, и шли новые друзья. Шли новые друзья, и бежал новый мужчина. Новый мужчина бежал, и новую женщину нес ветер. Новую женщину нес ветер, и веял старый ветер. Старый ветер веял, и крутились ветряные мельницы. Крутились ветряные мельницы, и рождался Дон Кихот. Дон Кихот рождался, а Сервантес умирал. Умирал Сервантес, и умирал Шекспир. То есть было 23 апреля 1616 года, и литература скорбела, а Бог смеялся. Бог смеялся, а иногда смеялся и мужчина. Мужчина смеялся и пил пиво. Или наоборот: сначала пил пиво, затем — смеялся. А затем плакал. Потом он вставал и, шатаясь, шел за женщиной. Женщина бежала в хвосте у ветра. Ветер веял и пытался нагнать луч света. Мужчина стоял и наблюдал за их игрой в ловитки. Мужчина иногда был физиком, иногда поэтом, иногда пьяницей. Мужчина часто заходил в пивную. И прежде чем пиво прокиснет, а трактирщик — постареет, пил пиво и беседовал с друзьями, а Бог смеялся, Бог смеялся…

И ветер веял…