Ребенка пятого печаль вполне понятна. Его ранимость матери привычна До безучастия. Она все время гонит Его к взрослению. И в этом скором детстве Не дотянуться было до скакалки, До куклы, ходунков, до книги сказок; Как будто не было ни плача, ни капризов, Ни мокрых и «пахучих» ползунков. Со временем компьютер приютил. В нем детская душа, как поплавок, С утра до вечера. И только в час ночной Его, как из аквариума рыбку Без спроса вынимают и кладут Поближе к матери, чтоб ей бока согреть. А у него за ушком розовая жвачка, Как первый опыт маленького «я».

Она воспринимала распусканье розы как порнофильм. И мягко так пушистилась клубком из белой нити Я ввязывала в эту нить колючие шипы Сейчас я бабушку вплетаю в сеть стихотворений Она везде: в моей одежды складках, В жемчужных бусах часть ее души. Всего же лучше прячется бабуля В моих седых упрямых волосах.

Стою я с веником и думаю, что лучше — мести так дальше или книгу взять, в покое пребывать или искать чего-то нового без масок и без фальши. Я, как русалка с веником-хвостом и с грудью женщины и черепо-костями под грубой кожей. Я же выметаю, ломаю, выбиваю и дроблю. Я это делать вовсе не люблю. Еду готовлю и детей рожаю — моих карателей, верчусь, кручусь, плачу мечтой, душой, желаньями и кровью, чтоб веник превратить в букет цветов. Асфальт невольно злю и обижаю. Он вечно мокрый. Я ж опять стираю и веником опять мету и что-то выбиваю налету Вокруг так много поводов для стресса, Но даже с веником в руке — я поэтесса!

Свистит. Зовет. Завлекает. Чем-то похож на меня — он знает, какою набит дребеденью. Ручной, как собака, только не ласков. Меняю лед на льда налет, невольно ощущаю похожесть освещения внутри. Давай, мой друг, опустошимся до конца и будем ждать прохладу оправданий. Не я, а он в дробящей лихорадке. Ему б закалка давняя моя. Опять я довела его до ручки, касаясь темы вечной пустоты.

Когда пишу стихотворенье, все тело, как в молитве, в звуках транса. Ищу слова и, находя их, чувствую невольно себя преступницей, презревшей мир вещей.

Я в недрах мыслей нахожу месторожденье и все полезное внедряю в строй стиха, объединяю пальцы, как потомство, и слышу наступление момента, когда пора в открывшееся сердце вонзить перо-лопату, и — вперед!

Я стих потеряла белый. Алыми строчками в нем проступали черные мысли, в сахаре и хлебе замешанные, выпеченные из печали и заботы о мягкой родине.

Я стих потеряла, покупая лук, бранясь с очерствевшей судьбой за крупицу земли чтоб могла я пастись под любимым солнцем.

Я потеряла стих. Я потеряла родину, нашедший пусть отзовется и покажет их мне.

Однажды, давно, а может, недавно жила-была женщина — письменный стол. Ножами вертела возле печи и ветер ловила сетями из бельевых веревок И словно белье она выжимала мечты о счастливой и крепкой семье… А в ящичках выдвижных дети имели место, И дверца к ранимому сердцу порой открывалась ключом. А по ночам, в глубине тишины отбеливались стихи, утоляя ненужную гордость. Согнувшись, единожды, так и стоит она, не познав взмаха крыльев. Стоит бестолково, взирая на стульев разброд, и вопрошает безвольно, женщина я или стол?..