Вечереет. Вспыхивают лампочки, как лимончики. И в который раз хлопает дверь — Сбегает жена, которая когда-то любила; И соседке в жилетку плачется — Что ночами супруг дурачится, Всю её исколол булавками. А ведь вроде горькую не глушит И приличным выглядит мужем. Целый месяц ходил тихоней, Переживал, что жена рога ему наставила, А потом прогнал её к чёрту-дьяволу. Женщина — опозорена, обесчещена, Кунегунда. Плачет отвергнутая женщина. Участковый инспектор в растерянности Как помочь им вернуть семейные ценности? Летучие мыши повисли подмышками: Беги, спасайся, не то тебе ни дна, ни покрышки. Красавица, Помнишь, как в бюстгальтер ты ватку подкладывала школьницей, Как вы наскоро завтрак проглатывали, Тебе помнится? И как вы разошлись…

Он и вправду был поражён болезнью. Подружился с калекой — писателем, С которым царапал наборы слов. И ему был безразличен Гипнозом охваченный мяч мира нашего, В котором жила его жена. По вечерам они с калекой бродили, Как бумажные вороны, покрывая вёрсты за вёрстами, И вот пришли однажды в город, Который назывался «Корова Пёстрая». Остались они босыми, В надежде лишь на слова и хромосомы. Спали они рядышком, под чуждым солнцем, И снились им доисторические кроманьонцы. Для них писались законы И устанавливались налоговые тарифы, Дабы они ощутили вкус цивилизации. И обменивались они новостями, Что мифы — это сказки, Что многое на свете — всего лишь сказки Под этим небом, охваченным галлюцинациями.

По улице, обезображенной дворнягами, Вышагивает с чемоданом огромадным — Подмышкой — прижатый Муж — развратник нерукопожатный. Теперь инъекции несомненно потребуются, И точит зубы на него вся терапевтическая отрасль. Остановка у собственного подъезда. После — Воспоминания о том, как бегала здесь девчонкой И собирала на пустыре грязные бутылки, Чтобы младших братьев разлакомить на выручку. (Какою же доброй она тогда была). И задумалась — как далеко ушла!? Появились мальчишки с палкой, На которую был нанизан голубь С вывернутыми кишками, Пробежали мимо и скрылись. Затхлый воздух из комнаты выветрился, Переполненное лёгкое опустошилось И снова наполнилось воздухом. Ритмично, ритмично Закачалась икона Богородицы — Извещая о возвращении, А потом склонила лик свой к окну — Исчезла.

Хэй, Иисусе, сейчас я спою для того, чье сердце — без охраны, чьи слезы — роса небесная, чьи руки — ручьи, кому жмут золотые сандалии. Хэй, Иисусе, я ли не та, что нашла в земле куклу, облезлую, с вытертым пузом? Хэй, Иисусе, я ли не та, что увидела первой, как ангелы снесли яйца и улетели? Хэй, Иисусе, сейчас я спою для того, чье сердце — без охраны, рот — как воющая рана, кто во сне увидел ночью слегка пританцовывающих сумеречного цвета детей.

Господи, Господи, к Тебе взываю, Ты раскачал тьму ночную, глядят из этого провала волки и шакалы, притаились, оголодали — да, такие чучела набивают только в грузинских сказках. Облекитесь, стебли растений и дочери Иудеи, облекитесь в раскрытые зонтики и синеву над горизонтом, а теперь призовите моего единственного ребенка — тихо-тихо девочка из дома ушла, дьявола нашла и с ним возлегла. Неужели еще увидишь меня, Господи, танцующей перед зарей как ликующие танцуют? Тело мое — сосуд, глиняная сура, воспевает тебя, уподобившись птицам, но из глиняного нутра. Ох, Господи, проснулась я на краю неба и увидела рядом колдунью: маленькая была — связала кикимору из шерсти черной, вроде чертика вот она и сидела в корзине, ждала меня все это время… Ох, Господи, зачем я ее теперь-то увидела, черную, перед собой?

Улизнула, улепетнула, петухи из снега, вершины Казбека чуть ноги мои не свернули, раскинула их на дороге, как — из упавшего кувшина — стебли цветов. Ты, волшебница Катерлихзен, их от грязи отерла. А помнишь ли ты историю, как единственная дочка — пеленки и нарядные платья — выросла хвостатой и о других интересных событиях? Чуть, говорю, не свернули ноги мои к темным норам, от ужаса стало дергаться веко, а после глаза увидали, как дрозды вылетают из облака, которое и было моим свадебным платьем. Там зимовали они между складок моей печали. Вошла я в ручей, держа в руках колокольчик — люди увидели, говорят: странный на ней наряд. Так и стало мое платье колокольчиком. Хэй, Господи, возьми колокольное платье за ножку, позвони мной, позови язычников из нор и повесь на скользкое небо древний рог. Хэй, Господи, помнишь ту любимую дочку? Взгляни теперь на нас — головы наши в тумане, как одуванчики, нежны и прозрачны.