Кровь. Прикладываешь к моей ране подорожник. Ты! Знахарь! В волосах моих серебряные нити — тебе нужны, чтоб ими вышить свою одежду! Но устарел ведь способ — тобой придуманный — лечения. Не помогает. Так из ромашек приготовь мне ванную. Коснись воды. — Ну, тёплая? А руки у тебя дрожат — как будто нашёл меня ты без движения. Вот так, вот — поднял, опусти теперь. — Ты обещал! Красивой быть хочу и в смерти! Ты! Знахарь! Прокляни же подорожник, бузину и мяту. Пусть украшением мне служат лекарственные травы. Ты спрячь меня в расселину скалы, а воду — солёную — меняй раз в месяц. В январе — ромашек ведь не будет — добавь туда чуть мёда — капель несколько всего, чтоб тело сохранить до поцелуя, что вернёт мне жизнь. Пусть солнечных лучей вся скорбь вокруг сомкнётся, А девять же из них — по очереди, для меня, во мраке — Не спят по целой ночи. Ты! Знахарь! Что дальше делать — догадайся сам: Запрещено подсказывать из мира мёртвых.

Вода принадлежит цветам сегодня. Сегодня насыплю хлебных крошек на балконе: пора ведь воробьям лететь обратно — сюда! По кончикам же пальцев ударю август веером из крыльев — подрезанных: ну, да, зачем он жаркий — когда полсердца я храню во льду! Сегодня ночью я сорву луну: пока она вся здесь — вся, полная, чтоб в молоко её тебе горячее скорее накрошить. И леса я дремучего, быть может, добавлю в наш костёр — он мой и твой, — пылает пусть, покуда мы живём! Сегодня океан мне по колено, а с небоскрёба делаю шаг вниз — так, словно с лестничной ступени. Не утону! Не разобьюсь! Нет, ничего подобного сегодня не случится… Вот — с середины — вырви лист, — я подарю тебе бумажный самолёт и расколдую. — Ты заслужил. Сегодня переплету я горные хребты, чтоб ими землю привязать и задержать её вращение, чтоб эту ночь продлить ещё ночей на тысячу и ночь и обнаружить, пробудившись, что мне сто, тебе же — сто один и ты не улетел на том бумажном самолёте… вода принадлежит цветам сегодня.

Улицы здесь широкие — мне места хватает. Голубоглазые, золотистого цвета поляки вежливо нарекли меня «пани» и всунули в руки карту — наисложнейшую кардиограмму своего города: «так ты найдёшь кратчайший путь к нашим сердцам». Я, твоя пани, стою посреди чужого, осенью-постаревшего города, сличаю пальцы с перчатками, которые собираюсь тебе купить, и протягиваю своё запястье — вместо твоего — продавщице часов, чтоб заново начался отсчёт. Взгрустнулось. Присела на воспоминания старого города, хочу выпустить отсюда голубей с посланиями. Здесь мосты длинные, я напишу тебе. Твоя пани пытается подрисовать каждой улице, на которую она попадает, твой тупик — со всеми взваленными на него этажами каждого дома. Поминутное «спасибо-извините», беспричинная улыбка — всё это придётся таскать с собой по кафе ещё десять дней, потом — определять безумие шагов по степени печали и ставить диагноз городу по его кардиограмме, на последнем пике которой я поскользнулась По поставленному мной диагнозу, без тебя этот город — самый мёртвый город на земле.

В чугунном котле, стоящем на огне, кипят оставленные мной годы. Как украшение — сняла я с себя каждый месяц, каждого человека. Ты тоже сорвал с себя былые страсти — как доспехи. Мы оба пошли на уступки. Пусть не думают, что тут колдовство, — глядя, как я крещу зло, добавляя в котёл натёртое серебро. Я тебе обещаю: молочный брат мой, и в печали, и в радости, и в богатстве, и в бедности — я люблю тебя. Заимствую кадры из свадебного ритуала квакеров. Могу встать перед тобой на колени и стоять так целый час. Самыми белыми одеждами и тишиной — как паутиной — могу заполнить пространство между нами. Когда мне будет сто, в длящемся целый час безмолвии я поклянусь: пусть предначертано тебе осиротеть, о дом мой, и в сезон дождей, и в засуху, и даже после того, как созреют на мне плодами дети, — я люблю тебя. У чугунного котла шепчу молитву в тон с шипением перевариваемых наших грехов. Будь то прошлое или будущее, в чистом ли поле, или на откосе, здорова ли, больна ли,— я люблю тебя. Пусть не думают, что тут колдовство, — глядя как крестим друг друга любовью и — для твёрдости духа — по капле добавляем себе в кровь серебро.

Зачем в нас стреляют отравленными стрелами, о мой первенец, рождённый в пещере?

Нет дверей у нас, а льёт как из ведра. Землетрясение рушит стены, на которых то набрасываем план охоты, то царапаем профили друг друга. Летом спим на мху, зимой — на шкурах. Рыбу ловим на копьё. Говорим слогами. Разводя огонь, натираем пальцы, а потом — облизываем их, и боль проходит. Ты нанизываешь для своей женщины ожерелья из клыков, она же одевает тебя в меха. Зачем завидовать первобытной любви? Что у неё можно отнять?

Может, мы слишком шумные для каменного века? — Может, оттого что два существа разных племён — цвета воронова крыла и пшеничного цвета — поселились в отдалённой пещере? Что такого в том, что: в прозрачном озере — нашем зеркале — мы целуемся и, увивая друг друга телами, опускаемся на самое его дно. — Чтоб быть посмелее! — Чтоб быть вместе! — Пока не станет невозможно дышать! Потом опять наверх. И нам, вернувшимся на землю, кажется странным, что сердце не прекращает биться во время сна. Нам кажется странным, что прибывает в глазах вода, когда один из нас не приходит в пещеру вовремя. Что, повторяю, можно отобрать у тех, кто так живёт — в такой нужде?

Кто придумал дарить цветы мёртвым? — Живший в каменном веке самый первый влюблённый мужчина, который, согласно мной сочинённой легенде, нашёл — по аромату — юную девушку, но — в один день — она состарилась и умерла на поле, покрытом цветами. Это была первая на свете умершая женщина. Цветы, на которые она упала бездыханная, случайно пристали к её груди. — Это и было первое на свете платье. — Самая ранняя мода. В таком наряде тело предали воде. И с тех пор никто уже себе не представляет умершего человека — без цветов.

С того же самого дня и повелось вплетать цветы в косы. Спросить хочу — почему ирис связывают со смертью? Неужели же самый первый, плетённый из лиан гроб вдруг зацвёл?

А гвоздики — за что их вечно бросают на землю и безжалостно топчут при проводах умершего в последний путь? А дети? Крошечные существа с важной миссией, вцепившиеся в огромные венки… У меня тоже онемели руки, когда я шла по твоей улице, пытаясь сберечь гвоздики.

Согласно другой легенде, от смерти в комнате вдруг стало так темно, что испуганные домочадцы сразу же зажгли кровавые гладиолусы и повсюду их развесили — на потолке, на стенах, в коридорах. Кровавые гладиолусы — кричащий макияж смерти, засыхающий на полдневном солнце…

В моей легенде мне так не хотелось надевать платье каменного века, что, даже запутавшись, убегая, в кустах дурмана — свисающих со склона, я всё-таки сорвалась вниз и завлекла смерть резким запахом. А там — был ты, чтобы укутать меня — в изорванном платье — в бледно-жёлтые Хризантемы.