Располнела старая моя возлюбленная, Полюбуйтесь только — Как походит она на полную луну! Как идет к ней, Как ее красит Дрожь созревшей, взбесившейся плоти. Как в себе расцветает бесстыдно, Лотосу подобно, Вынырнувшему из болота, Тело ее во всеобщей вьющейся тьме.

Как любил я старую свою возлюбленную, Как безмолвно качался Меж видимым и невидимым, Колотясь в самого себя, как в клетку, Вспархивала душа И вгоняла в дрожь оболочку плоти. И всю ночь звенели колокольчики…

Господи, благослови старую мою возлюбленную, Наполни ее до краев, расцвети еще пуще, Выплесни из берегов, позволь ей вытечь Тестом, оставленным без присмотра, Тестом не годным для выпечки, Тестом недозамешенным.

Я сам замесил бы ее, Не оставляя ни на секунду, Чтобы печь и печь ее в печи страсти. Господи, благослови старую мою возлюбленную, Этот лотос, вынырнувший из болота, Бело бьющийся во всеобщей темени, Так растолстевшую теперь, Сделай ее еще толще, Изуродуй, Чтоб ни один смертный не пожелал ее, Не взглянул, не коснулся, не поцеловал, не приласкал. Пусть она тысячу лет болтается в этом мире, С вечно заведенной, кипящей плотью, Дрожащая от страсти, Как лотосовый Колокольчик — Вызревшая до времени, Перетекающая через край, Вылепленная из теста…

Буду твоим учителем арабского, Научу Склонять Люблю во всех временах. Это легко — В арабском нет Грамматической категории Времени, И ничто Не делится На прошлое, настоящее и будущее. В нем живет настоящее без прошлого И прошлое без будущего, Человек же подвешен за ноги В их горящей Черной печи.

Я твой учитель арабского, Мы начнем не со слова, А с дела — С корня фаала, Что по-грузински значит делание. Проспрягаем делать в трех временах: В настоящем без прошлого, В прошлом без настоящего и В будущем без прошлого и Настоящего — Интересно закрутится Корень фаала Между мной и тобой. Давай, почитаем стихи, Разберем доисламскую арабскую вязь Темных времен, Времен темноты народа, Сияющую Из тьмы, Словно рыжий верблюд, Лениво раскачивающийся в пустыне, Пока нам светит полная луна и Все равно — темень, Ведь на небе еще не сверкнула Одинокая сабля луны, предвещая беду. Давай, почитаем Коран, Осветивший времена невежества Дарованными Богом Изящными сурами.

Сура восемьдесят первая, СВЕРТЫВАНИЕ:

Когда солнце свернется, и когда звезды погаснут, и когда горы сдвинутся с мест, и когда верблюдицы на десятом месяце останутся без присмотра, и когда дикие звери собьются в стаю, и когда моря переполнятся, и когда души соединятся, и когда похороненную заживо спросят за какой грех она убита, и когда свиток развернется, и когда небо сдвинется, и когда ад раскалится, и когда рай приблизится, — узнает душа, чего она стоит!

И взвоет душа: О Владыка миров, Я, похороненный заживо, В дарованном Тобой теле, Потакающий бессмысленным и бесцельным прихотям этого тела, Не смог освободиться От человеческих обязанностей. Я не понял, Объясни, милостивый и милосердный, За какой грех с меня спрошено, Зачем я захоронен, За какое грешное дело убит, Если все за меня было решено До того, как явился я В быстротекучий мир, Пока не изверг Ты меня несчастной каплей И пока не заставил меня излить несчастную каплю!

Ибо все несчастные наши капли изливаются волей Твоей, Ибо Тобой созданы Мягкие, как масло масляное, впадины, Плотные, как песчаные холмы, выпуклости, И пухлые алчные губы. Это Ты украсил меня, подобно полулунию в небе, Затвердевшей от страсти частью тела — Ятаганом, грозно блестящим, серебру подобно, Горящим желанием во все проникнуть, Все рассечь, Как душа, Или, точнее Дух…

Тобою создана часть тела И части речи, Коими пишутся Все книги всякого языка, В том числе, арабские… И писалась на арабском Тысяча и одна история: Тысяча и одна ночь, Макамы, Газели и ученые труды, Среди которых следует отметить: Толкователя любовных страстей Мухи ад-дин Аль-Араби, Наущения шайтана Аль-Халладина, Послание о царстве прощения Абуль-аля-аль-Маари И Тысяча и один арабский способ Удлинения уда — Автор неизвестен.

О Боже, Я был рассеивателем, из тех, кого Ты сделал Заглавием Своей суры:

Сура пятьдесят первая, РАССЕИВАТЕЛИ:

Пусть убиты будут лжецы, пребывающие в пучине беспечности, вопрошающие: «Когда день Страшного суда?» В день тот будут они испытаны огнем: «Вкусите ваше испытание, это то, с чем вы торопили!» Истинно богобоязненные — среди садов и источников, принимающие то, что даровал их Господь, ибо прежде они творили добро. Ибо лишь малую часть ночи спали они, а на заре взывали о прощении, и в богатстве их была доля для просящего и лишенного. И на свете есть чудесные знамения для уверовавших и в душах ваших. Разве вы не видите?

Боже мой, посмотри на меня, Посмотри и ответь — Почему в моем теле Забыто тело? В нем тоже масса чудес: Губы — нежный коралл, Зубы — ряд жемчугов, Звезды в небе, в душе и глазах. Луна-ятаган в небе И луна-ятаган В паху. Сердце, проникающее в Твои глубины, И фал, проникающий в глубины твоих созданий — Чем не чудо Твое Каждая жилка моего тела, Звездам подобная, Луне Или траве.

Я твой учитель арабского Учу и использую тебя, Ибо я уже не гомосапиенс, И не гомофабер. Я — типичный представитель Своего времени, Я то, во что окончательно превратился каждый — человек-потребитель, использователь.

Я — твой учитель арабского: Ас-саламу алайкум — Мир с тобой! Алайкуму с-саламу — Мир и тебе! Так здороваются Машрик и Магриб.

Я был твоим учителем арабского В тот самый день, 11 сентября, На одном из балконов Нью-йоркского небоскреба, Где стоял и щелкал на память. И на этом снимке я Улыбаюсь, Ничего не замечаю, Смотрю себе вперед И сердце не чует опасности. И, конечно, на фотографии четко видно, Как сзади меня накрывает огромный истребитель!

Хиру уммика! (Оставлю без перевода) Хиру уммика! — Так переговариваются Машрик и Магриб.

Коран же гласит: Богу принадлежат Восток и Запад, и куда бы ты ни повернулся, Всюду лик Его, ибо Господь всеобъемлющий — мудрец из мудрецов.

Я знал, это, Господи, В тот самый день, 11 сентября, Беспечно снимая мир, И даже не обернулся!

Я знал и то, Что лицо по-арабски — картина, Что по-грузински значит, Как тебе известно, Фото или картину — Именно то, что осталось от меня, Когда живое лицо мое Ты прошил самолетом И взорвал меня, как небо, Небо, сердцевина которого — Твой престол. Хиру уммика! Всего лишь Фак ю! Или Мать твою! Как переговариваются Машрик и Магриб. Не только американец — даже араб Не помнит уже, конечно, Тот арабский, Избранный Господом из языков, Избранный Из-за точности И изящества этой точности, Когда язык столь изящно точен, Что походит на объятие, Объятие, а не убийство. Как часто, желая обнять, Мы только и можем, Что — раздавить друг друга.

Я был твоим учителем арабского, Я обучил тебя: Танцу живота, Езде на верблюде, Сидению за столом И спокойной беседе О том, что мир этот создан Богом, И созданы в этом мире книга и самолет, жертва и палач… Господь создал ученика и, главное, Такого вот учителя арабского.

Буду твоим учителем арабского…

Кто разбил хрупкий фарфор твоего одиночества, Втиснул в одежду чужого тебе языка? Разве мало нам одного языка и одной жизни? Я был твоим переводчиком, Своим языком, своей жизнью Переводя жизнь твою и язык твой, и разбивался фарфор. Я качался на точечной маковке одиночества, Ты толкнул меня, И полет был сладок, Пока я не разбился. Я всегда боялся высоты И, летя на восток, Раскидывал руки на запад, Так походя на крест и полумесяц, Что меня принимали за Будду, Сущего в воде и огне и земле — Салам, Сохраб! Это я, когда надоело мне быть Георгием, Выдумал тебя заново в себе, Приютил тебя, лишенного крова, И выпрямил тебе воздушную дорогу В пустыне: Прощай, путник! Пусть сотни пустых посторонних песчинок Обратятся в звезды, Освещая колючую твою дорогу И ночь, опустившуюся на голову дегтем. Ведь и в твоей ночи увяла сирень? Салам, Сохраб! Это я оживил тебя, заставил говорить, Услышал, Что ты хочешь уйти И ничем не смог удержать. Так ты и улизнул — Упрямый мой, странный Пигмалион. С миром, Сохраб! Ты единственный, кого я любил всей душой, Чей язык так сладко вращался У меня во рту, И капал гортанным грузинским медом Персидский сахар. И только минуту, Пока не ускользнул из рук моих, Только секунду, — но все же Ты был моим, Единственным на этом свете, Разгоняющим туман, Проясняющим мозги, И я летел за тобой, Но ты исчезал отовсюду Из этого мира В другой. И вот здесь, на безлюдном кашанском кладбище Я нашел, наконец, вещественное доказательство Твоей жизни — Могильную плиту с надписью: «Идущий ко мне, Ступай тише, сдерживай шаг, Чтобы, не приведи Бог, не треснул Хрупкий фарфор моего одиночества». Эта узкая плита — дверь, Ведущая к тебе, Я нашел ее, Но так и не смог открыть, — Не взорвать, не ворваться, Не открыть и по воле Господней. Я стою один в кашанской пустыне, Где идет дождь, Бормочу стихи, И в голове моей с треском раскалывается фарфор…